Городок Раздольный возник накануне войны. Строили там как будто секретный завод. Заводские строения распологались на обширной территории. Рядом настроили бараков, домиков для рабочих, разного такого, что необходимо в городской жизни. Место для завода выбрали, видимо, специально, глухое - среди лесов. От ближайшей станции была проложена железнодорожная ветка, по которой к заводу подвозили материалы, оборудование, а для населения товары, продукты. Для горожан по их потребности между станцией и городом курсировал паровичок с двумя дачными вагонами. Уже во время войны, а после войны окончательно, интерес к заводу пропал. Всякое строительство прекратилось. На заводе стали делать посуду, лопаты, другие подобные предметы.
Ещё до войны отец наш получил назначение сюда на должность начальника милиции. Вначале семья жила в небольшой, малоудобной квартире; потом, в тридцать седьмом году, перебрались в дом, о котором на всю жизнь у меня сохранилось чувство, что он мой, родной. Здесь из небытия вызревало и укреплялось моё сознание, и хотя, подрастая, узнал я, что не имею права на сыновнее чувство к этому дому, оно неистребимо срослось со мной и останется во мне навсегда. И так же навсегда для меня останется закрытой тайна этого дома.
Здесь жили другие люди, те, кому он принадлежал. Кто были они? Куда подевались? В семье у нас об этом не говорили. Отец конечно же знал это, и, несомненно, была некая связь у него с теми людьми, о которой он предпочитал умалчивать. Знала и мать, никогда не обронившая запретного слова. С возрастом я всё чаще задумывался и уже чувствовал, что тайна эта тёмным покровом ложится на нашу семью.
Дом был старый, деревянный, удобный - просторный и добрый. Он находился здесь ещё до того, как было задумано строительство завода и города. Мой отец получил и занял его на правах своего служебного положения. Обстановка дома была сохранена и перешла в наше пользование. Мы жили среди предметов и вещей, хранивших память тех, кто их приобретал, кому они кода-то принадлежали. Почему отец оставил нетронутыми предметы, обстановку, их расположение?.. Этого я не узнаю никогда.
Для меня особенное очарование дому придавало ещё и большое собрание книг, составлявшее целую библиотеку. Книги стояли в застекленых шкафах, поставленных вдоль двух стен - одна против другой. Вход в библиотеку был из коридора. В противоположном конце комнаты было большое окно. Посреди комнаты, между шкафами, были стол и четыре стула. Отсюда я пристрастился к чтению, прочёл тогда много интересного и полезного для себя. Ни отец, ни, тем более, мать книгами не интересовались.
Война уже кончилась, уже отменили карточки, я заканчивал шестой класс.
В школе моим приятелем был Марат Капустин, мать которого работала бухгалтером на заводе. Отца у него не было, был младший брат. Приближался день первого мая. У Марата водились деньги, мать давала ему, и он предложил мне вместе отметить праздник, купив вскладчину вина. Мне хотелось попраздновать с Маратом, но денег у меня не было, а нужно было внести семь рублей. Тогда я украл их у отца. В кителе у него было всего рублей двенадцать. Пропажа денег была сразу обнаружена. Они ещё оставались у меня и были возвращены на прежнее место. Надо мной были свершены следствие, суд и наказанье.
Детей, нас, в семье было трое - кроме меня, сёстры: Валя, четырьмя годами моложе, и Клава, которой исполнилось в то время шесть лет. Бедные, милые, дорогие... Когда после очередной порки, заливаясь слезами, я прятался в каком-нибудь углу, они приходили ко мне, полные хрупкого своего состраданья, плакали вместе со мной - бледные, худенькие, запуганные.
Мать наша была простая женщина, только что умела читать и писать, как это умеют те, кто в своём ученичестве не пошёл дальше первоначального освоения грамоты. Добрая и заботливая, слабая характером, она была в полном подчинении отцовскому деспотизму, тихо и незаметно занималась домашними делами, любила своих детей. Девочки отвечали ей детской привязанностью, тянулись к ней, постоянно были возле неё.
Об отце много не хочется говорить. Был он грубый, жестокий - тиран. Густо черноволосый, мохнатые брови, плотно и жёстко сжатые губы широкого рта, в лице каменная непреклонность. Мрачной тенью прошел он через всю мою жизнь. Многие дети, те, у которых не было отца, хотят, чтобы он был у них. Я желал, чтобы у меня не было отца - он бил меня постоянно и жестоко и часто совсем ни за что. Конечно, я не был ангел, пай-мальчик. Я совершал поступки, за которые следовало наказывать. Он же как будто искал повода, чтобы ещё раз выпороть меня, а когда повода не было, обходился и без него.
Во время войны он не был на фронте, оставаясь начальником милиции нашего города. В те дни люди бедствовали, умирали от голода. А он, пользуясь своим положением и властью, отнял у кого-то корову. Корова была забита, мясо её было поделено между городскими начальниками, с которыми отец был в сговоре, и они покрывали его. Мясо, доставшееся отцу, было порублено на куски. Обжаренное или сваренное матерью оно было заложено потом в ледник при нашем доме, мы долго ели его. С возрастом я всё больше задумывался об этом случае, всё с большей глубиной мне раскрывался образ моего отца. Среди товарищей, которые всю войну жили по карточкам, впроголодь, у которых отцы воевали и многие погибли, я чувствовал, что я не такой, и понимал, что в моём положении есть то, чего невозможно не стыдиться. Чем старше я становился, тем понятнее делалось это, тем сильнее сознание угнетало меня. Мне было стыдно, что я сын начальника милиции, я знал и другие факты о службе моего отца, милиции вообще, знал, как там обходятся с арестованными, и с чувством, обострённым этим знанием, замечал, что и ко мне в школе отношение не такое, каким было оно между другими ребятами.
В классе я сидел на "камчатке", за одной партой с Маратом. Я часто приносил с собой интересную книжку, читал её во время некоторых уроков. Марат тоже любил читать, я давал ему книги, и это подружило нас. Я стал бывать у него. Он жил на территории завода в домике, вторую половину которого занимал кто-то, тоже из работников завода. Вся заводская территория была в распоряжении Марата. Значительная часть её была просто пустырь, зараставший травой, кустами, редкими деревьями. Там Марат соорудил себе вроде домика, где можно было расслабиться, поговорить, покурить, укрыться от ветра и дождя. Здесь он собирался устроить свой праздник.
Исчезновение денег быстро обнаружилось, отец позвал мать. Она разволновалась. Он велел мне спустить штаны, лечь на пол. Я решил, что не издам ни звука, как бы ни измывался он надо мной. Однако моё упорное молчание привело его в состояние дикой ярости. В моём упорстве он усмотрел протест жертвы, презрение палачу, и это привело его в настоящее неистовство. Мне стало страшно за его рассудок. Он и мать тоже требовали признаться, для чего взял я эти деньги. Испугавшись за него, я начал орать, стал врать про конфеты или ещё что-то. Наконец он обессилел - от злобы и ярости его трясло. К счастью Валя и Клава в это время играли во дворе и не видели свершившейся казни. Бедные мои сестрички - они любили и жалели меня.
После того, как порка прекратилась и я был отпущен на волю, я вышел во двор и со двора по лестнице забрался на чердак. Там я закрылся, мне никого не хотелось видеть. Вдруг, слышу, мать поднялась по лестнице, стучится ко мне. Я молчу и не открываюсь. Она всё настойчивее стучит: "Открой! Открой!!" Вижу, что не уйдёт, - открыл. Она боялась, что я сделаю что-нибудь с собой. Но я не собирался вешаться, я твёрдо решил бежать из дома. Я уже давно думал об этом. Теперь, после жестокой казни я уже не мог оставаться под одной крышей с этим человеком.
Мать увела меня домой - я не хотел, но она вынудила меня. Я забрался в свой угол, лёг на кровать, уткнулся лицом в подушку, повернулся к стене.
В этот день родители устраивали званый обед, и вскоре стали собираться гости. В лучшей комнате дома был накрыт стол. Гостей было не больше десяти человек. За столом шумели, разговаривали, смеялись. Баритон отца возвышался над другими голосами. Отпускаемые им шутки вызывали реакцию дружного веселья.
Тут ко мне подходит мать - принесла рюмку вина, на вилке какую-то закуску. Я ничего этого не хотел, меня душили слёзы. Она уговаривала меня, но когда поняла, что я не возьму и мой голос может быть услышан в комнате, оставила всё на подоконнике, прикрыв шторкой, чтобы не было видно. Она переживала, конечно страдала, но я не мог не помнить, что она была вместе с ним, на его стороне, тоже требовала, чтобы я признался, зачем мне нужны были деньги. Бедная мать - каково было её положение между мной и отцом! Она любила своих детей, но беспрекословно подчинялась ему.
Я начал готовиться к побегу, посвятил в свой план Марата, он стал помогать мне. Я всё продумал: нужно было одеться как следует, запастись едой, денег конечно надо было иметь. Я продал все свои учебники, тогда в магазинах их не было. Их продавали те, кто переходил в следующий класс. Был у меня ещё красивый компас, хотел я продать и его, но он понравился Марату, и я отдал ему - на память. Все необходимые припасы постепенно и незаметно я перетаскал к Марату, спрятал всё у него в домике. Тогда только что отменили карточки, хлеб можно было купить уже свободно, хотя были большие очереди и его быстро разбирали. Я взял в дорогу спичек, соли немного, ножик у меня был складной - простой, грубый, но с большим лезвием. Я наточил его на кирпиче. На ногах у меня были сапоги с портянками, были пиджак, кепка, взял я ещё старый свитер свой, взял какой-то еды, стащил у матери кусок сала, хлеб уже был куплен. Всё собирал и прятал в домике у Марата, сложил в противогазную сумку, боялся, что заметят. С Маратом договорились, что он будет говорить, если спросят про меня.
Выбрал я день, выбрал время, узнал, как ходит на станцию паровичок, Марат проводил меня, и я поехал.
От станции отходил пассажирский поезд. Билет я, конечно, не собирался брать, забрался на подножку и поехал, не разбирая куда, не думая о том, что будет со мной. Проехал так одну станцию, другую, всё было нормально, на меня никто не обращал внимания. Как только поезд останавливался, я соскакивал с подножки, отбегал в сторону, чтобы проводница не заметила меня. Но всё-таки я... глупый, конечно, был... В то время по железной дороге ехало много всякого-разного народа - кто куда. Ехали в товарняках, на крышах вагонов. Мне надо бы держаться поближе к этим людям, никто бы на меня не обращал внимания, тогда много ехало пацанов, а я всё держался подальше - сам по себе. Ну и на одной станции мильтон зацапал меня, притащил в свою контору. И станция-то была ерундовая какая-то. Домик милицейский находился недалеко от путей. Ну, думаю, погорел я - только что начал своё дело и тут же попался. Приволок он меня в эту свою КПЗ, а там за столом начальник - махнул на меня рукой и тут же вышел на другую половину и сразу зовёт этого, который притащил меня. Он, который притащил, толкает меня в клетку, запирает ключом и уходит, а ключ-то оставил в скважине. Гляжу - никого нет, ключ - вот он, просовываю руку из клетки, открываю, дверь на улицу тоже открыта, и я со всех ног - к железной дороге. Тот поезд, на котором я ехал, уже ушёл. А стоял товарный состав, и он как раз начал трогаться. Смотрю - тамбур, я на подножку - и туда. Тамбур - как маленькая кабинка, забираюсь в него, закрываю дверь, гляжу в окошечко. Что будет? А за мной никто не бежит, и поезд набирает скорость. Так начались мои странствия.
Документов при мне не было никаких. Я понимал, что меня будут разыскивать, и решил взять себе другую фамилию. Взял фамилию и отчество деда от матери, имя оставил своё. Я не хотел, чтобы у меня что-то было от отца. Ещё я решил прибавить себе год. Ну и вот, стал мотаться по железным дорогам, научился прятаться от милиции, ездил в железном ящике под вагоном, многому научился. Хорошо, что не стал курить, Марат подбивал меня, но мне это как-то не пошло. В общем, всё было неплохо, ночевать только, выспаться - вот в чём было главное мученье.
На большой станции приметил я на запасных путях вагон пассажирский между другими вагонами. Было уже темно, когда я забрался в него, стал укладываться на лавке, вдруг, чую - в вагоне кто-то есть. И точно: кто-то шебуршит, и слышу - кашель детский. А уже темно, ничего не видно. Подкрался я, спрашиваю: "Ты кто?" Сразу затих, затаился. Спрашиваю опять: "Кто ты?" "А ты, - говорит, - кто?" Ну и тут понимаю: пацан, и по голосу видно, что малый. Вот так я встретил друга моего, лучшего на всю жизнь, Ваню Перепёлкина.
Утром разглядел его: личико, как у девочки, глаза большие, синие, голосок слабенький, нежный. Мачеха прогнала его: "Кашляешь всё, - сказала, - детей заразишь, уходи, куда хочешь". Мать-то умерла, отец потом пить начал.
Стали мы вдвоём с ним, с Ваней, кочевать. Уж какой это был для души, золотой, мальчик, а всё кашлял. И всё что-нибудь рассказывал, смеялся иногда... Добрый был, всё старался сделать как лучше. А был слабенький, уставал очень. Забрались мы с ним в теплушку, а там соломы было много. Теплушка долго ехала, останавливалась, долго стояла, опять ехала, на соломе мы хорошо выспались. Приехали на Украину, стали ходить по сёлам. Говорили, что мы братья, что мачеха прогнала нас. Нам давали чего поесть. Когда узнают, что не курим, разрешали переночевать в каком-нибудь закутке. Бывало, зароемся где-то в соломе или на сене - тепло, а над нами звёзды, небо чёрно-чёрное, и мы говорим про то, что там наверно тоже живут люди, и, может быть, оттуда они смотрят на нас... Там было хорошо - погода была хорошая, днём жарко, ночи тёплые, и люди были добрые. А Ваня всё сильнее кашлял, и кашель был с кровью. И когда я говорил: "Здесь хорошо, ты поправишься, выздоровеешь", он отвечал спокойно, уверенно: "Нет, я скоро умру".
И так мне жалко было его - такой худенький, бледный, такие глаза... И вот, переходили мы тогда берегом Днепра, а у него пошла горлом кровь. Упал он и уже не может идти. Я растерялся. Что делать? Тут оказался стог сена. Я довёл его к нему, устроил ему подстилку. А он ещё стал петь слабым своим голосом, чуть слышно: "Вот умру, вот умру я... Похоронят меня, и родные не узнают, где могилка моя..." А потом говорит: "Нет у меня родных... Мамка умерла, а папка бросил меня..." И ещё говорит мне: "Один ты остался..." И опять шепчет: "Я люблю тебя..." Смотрел он на меня этими глазами, а я ничего не мог сделать. А день-то был такой, что только бы жить: солнце, травка, тут и Днепр, и по берегам ивы... Стал он колотиться в ознобе, укрыл я его чем только можно. А он заговариваться стал, стал бредить и скоро умер.
Весь день я копал для него могилу своим ножом, плакал и снова копал. Сделал глубоко, постелил туда сена, положил его. Сложил ему руки на груди, долго смотрел, прощался и опять плакал. Лицо закрыл платком, укрыл всего тоже сеном, засыпал землёй. Настала ночь, небо и звёзды - будто это чьи-то глаза, полные слёз, и такая тоска, такое горе... Какой был мальчик... друг, какого у меня не будет больше никогда...
Снова я подался к железной дороге. Ну и тут встретил двух пацанов - тоже вроде как я, бездомные, поменьше меня, мешок у них, в мешке две буханки хлеба - украли. Ну, там сарай был такой длинный, склад наверно какой-то. Зашли мы с другой стороны, трава там, сели. Стали рассказывать - они про себя, я про своё, врал, конечно. Хлеба мне дали. А я голодный, как волк. Ну, говорят потом: "Хочешь быть с нами?" А мне - что? Куда мне? "Ладно, - говорю, - согласен". Оказалось их там семь человек - все у кого родители либо арестованные, либо их просто не было. Либо они, как я, сбежали из дома. Вот они бродяжничали, воровали, нароют где-нибудь картошки, испекут. Главным у них был Жора, не знаю, имя это было или кличка. Конечно, был самый старший, самый сильный. А жили они - я даже не знаю: либо коюшня заброшенная, либо что друое. Спали на соломе, тряпок каких-то натаскали, от станции километров семь. Стал я жить с ними, научили меня, как украсть хлеб, когда подвозят к магазипу, разгружают. Мне там было не очень, потому как ребята опасные были. И тут один пацан по кличке Чепай возненавидел меня, а за то, что Жора меня полюбил, ревность у него ко мне стала. Ну и как-то бросился он на меня с ножом. А тут как раз Жора: "Бросай нож! - говорит. - Драться на кулаках!" Ну Чепай бросил нож, Жора наступил на него ногой, и начали мы драться. А куда ему было против меня без ножа? Побил я его крепко тогда. А Жора потом говорит: "Зарежет он тебя, уходить тебе надо". Я всё понял: потихоньку собрался, на ночь лёг поближе к проходу, ну и ночью бежал на станцию. Там как раз стоял товарняк. Забрался я в теплушку. Поезд пошёл, а я смотрю: в вагоне-то, видно, перевозили коров - кругом лепёпки коровьи, мочой воняет. Слава Богу, валялась тут доска какая-то, я всё это соскрёб, выбросил, по углам нашлась ещё чистая солома, сделал я себе постель и уснул. Ну а потом попал я... На окраине какого-то городишки, скорее это был просто большой посёлок, строили там дом. Что это могло быть, не знаю. Уже сложили первый этаж, начали строить второй. Не помню, как это я оказался в этом месте. Стройка приглянулась мне. Остановился я, стал смотреть. К этому времени я уже начал думать, как мне быть дальше. Осознал, что жить бродяжничеством не получится, надо зарабатывать деньги, по-другому не проживёшь. На стройке установили транспортёр и стали подавать наверх кирпичи, а я наблюдал, как это делается. Тут у них что-то разладилось - некому стало подавать на транспортёр кирпичи. Начальник бегает, ругается, кого-то ищет. Я говорю: "Давайте я буду помогать". Он посмотрел так, с насмешкой, побежал дальше, однако вернулся, говорит: "А знаешь как?" Говорю: "Знаю" - "Ладно, - говорит, - давай". Ну и начал я здесь работать - где чего принести, подать. Сплю вместе с рабочими в бараке, кормят они меня. Ну а я врал им всё про себя - что сирота, отец погиб на войне, мать и сестрёнок убило бомбой. Не знаю, верили они мне или нет, но не прогоняли.
Счастье моё было в том, что начальник, он же прораб, полюбил меня. Век буду ему благодарен, добрый был человек. Документов у меня не было, а он сделал мне удостоверение личности, я для этого фотографировался. Написали там, что я подсобный рабочий. Меня уже по-настоящему приняли на работу, стали деньги платить. Стал я думать, что так и буду жить. Однако Иван Степанович, благодетель мой, думал другое. Был он пожилой, степенный такой человек, добрый. И вот заводит такой разговор. "Что ж, - говорит, - Костя, так и хочешь с нами остаться? Тебе ж ещё жить да жить, тебе учиться надо, а ты тут с нашими мужиками. Чего ты от них наберёшься? Я, - говорит, - подумал, подумал - в детдом тебе надо идти или в ФЗУ". А мне не хотелось ни туда, ни туда. Я уже привык к свободной жизни - сам себе голова. А он: "Я тут кое с кем поговорил, здесь есть детский дом, и они тебя возьмут. Главное - будешь учиться. Ну нельзя ж тебе в этих условиях оставаться. Так что придут они за тобой".
Загруснел я после таких разговоров. Что делать? Никак не хочу в детдом. А тут... Строили мы наш дом на краю посёлка. А из ближайшей деревни носила нам молоко... ну, такая молодуха. Перед самой войной вышла замуж, а муж погиб на войне. Жила она в этой деревне со своей матерью, детей не было, работала в колхозе. Дома у неё было хозяйство, корова, и она носила нам на продажу молоко. И как раз, чуть ли не в тот же день, говорит мне: "Что ты водишься с этими строителями? Да и посмотри на себя: оброс грязью, зарос волосами. Приходи сегодня ко мне, помоешься в бане. Я, - говорит, - как раз сегодня баньку натопила". Я, конечно, не такой уж был, как она сказала. Был у нас на стройке душ, стирал я свою рубашку, майку, выдали мне рабочую одежду, и стригся я в парикмахерской, хотя не так часто. Но, баня - это другое дело, и я не отказался. А разговор был такой, что никто не видел и не слышал.
Пришёл я к ней. Сначала привела она меня в избу, покормила. Старушка тут, мать, чего-то делала. Повела потом меня в баньку. Банька настоящая - натоплена так, что дух захватывает. Чан с холодной водой и чан с горячей, лавки, полок, окошечко. Топлена по-чёрному - каменкой, сложенной из булыжников. Показала, где раздеться, как мыться. Мыло, мочалка, веник даже берёзовый - всё тут было. Показала и ушла.
Разделся я, стал мыться. Наслаждение - невероятное! Мылся, мылся так, вдруг отворяется дверь и она входит! И вся, как есть - совсем без всего, в чём мама родила! А я тогда... Ну, было мне почти четырнадцать... Знал я, конечно, всё это, но практики ещё не было. Ну и вот - такое дело. Я аж обмер. А она - хоть бы что! И говорит этак ласково, льстиво: "Я ж пришла тебе спинку потереть, а ты, может, и мне потрёшь". Заробел я поначалу, но... что уж говорить - потерял я здесь свою невинность... А она говорит: "Не ходи ты туда, к мужикам этим, оставайся у меня". Ну, я подумал: чем быть в детском доме, останусь лучше здесь. Ещё легкомыслие, конечно, было, да и прямо скажу: понравилось мне такое.
Остался я, стал помогать по хозяйству. А она же в колхозе работала. Я делал что-нибудь в огороде, в избе, в сарае. Тут и мамка-старушка, ей помогал. Добрая тоже была ко мне, да и не такая ещё старая, тоже и в колхозе работала, и я иной раз оставался на усадьбе один. Ну а как приходит ночь, теперь я уже не робею, и всё это, признаюсь, понравилось мне. Да недолго было - дней десять. Слухи пошли по деревне, испугалась она: "Меня, - говорит, - за тебя, малолетку, засудить могут. Так что, - говорит, - уходить тебе надо". Плакала она, не хотела, чтоб я уходил. Да и я - не знаю, любовь это была или что... красивая она была: чёрные брови, лицо чистое; не хотел я уходить. А куда мне идти? На стройку вернуться я уже не мог.
Снарядила она меня, одежду дала хорошую, мужнюю, хотя велика была мне, денег даже дала. "Жалко, - сказала, - мне тебя, да нечего делать". Целовать стала... Проводила за околицу. День был - в деревне никого, все были на работах. Простились мы, и пошёл я. Далеко уже был, обернулся, а она всё стоит...
Лето, однако, было на исходе. Забрёл я на станции в комнату для ожидающих пассажиров. Устал сильно, сел на лавку, стал задрёмывать. Вдруг, слышу - кто-то толкает меня. Открываю глаза - милиционер... В общем, попался я. Как ни старался, как ни крутился, всё ж-таки оказался в детдоме.
Здесь началась совсем другая жизнь. Бежать я хотел отсюда - очень мне не понравилось там, а тут начались холода, ну и остался я, стал учиться в седьмом классе.
Все детдомовские строения были старые, деревянные. Спали мы в большой комнате - много кроватей, одна к одной. И так плохо, нерадостно всё было. Ночью подолгу не мог уснуть, вспоминал друга своего Ваню, нашу с ним привольную жизнь, вспоминал стройку, Ивана Степановича, Веру, благодетельницу мою, вспоминал и покинутый дом.
И тут ко мне стал цепляться один пацан - вёрткий и такой, что всё норовил сделать мне какую-нибудь гадость - отскочит и смеётся. Спал он в другой комнате, в младшей группе, а в нашу комнату, когда никого нет, забежит и что-нибудь сделает на моей тумбочке или кровати. Ложусь спать, а постель мокрая - налил воды. То подкрадётся сзади - чем-нибудь измажет, то плюнет в мой стакан и увёртывается, так что я никак не могу прихватить его, и хохочет, и рожи корчит. Растравил он меня, во мне поднялась такая злоба, какой никогда ещё не было. Решил я в себе: когда попадётся он мне, а это рано или поздно будет, я просто изуродую его. Стал, однако, думать: а что ж после этого будет? Что потом сделают со мной? И решил подойти к директорше. Была она грубая, прокуренная, седая, стриженная. Подошёл я к ней, говорю: "Вот, цепляется ко мне безотвязный, скажите ему, чтобы не делал этого, потому что я сделаю ему очень плохо". Похлопала она глазами, ничего не сказала. А этот гадёныш был в любимчиках у неё, вроде даже какой-то родственник. В общем, ничего не изменилось. Стал он ещё больше изгаляться надо мной. Ну а я завёл себе этакую штуку - прут, гибкий, скрученный из тонких проволок, сделал у него ручку, вроде как у сабли, и так держал незаметно при себе. И вот, прищучил я его, наконец - место там было такое, глухое: сарай, поленницы, дрова, бежать ему некуда... Рожу его смазливую помню в эту минуту: глазки ищут, куда бы юркнуть, а в них и страх, и наглость, понятно, что будет продолжать своё. Ну и врезал я ему этим прутом - по голове, - раз, другой, третий, - да так, что заорал он, кровью залился.
Тут вокруг меня началось... Короче, очутился я в колонии для малолетних преступников. Выдали мне арестантскую робу, стал я уголовный преступник. И такая тоска навалилась на меня, что прямо и жить уже не хочу. Стою в бараке перед окошечком, смотрю, а там белый снег, двор пустой, колючая проволока, вышка, часовой. И вот, не знаю, как - вдруг запел я. А я всегда любил петь, голос у меня был чистый, звонкий. Я много песен знал, много стихов знал на память. Ещё когда жил дома, много тогда читал, любил стихи - Пушкин, Лермонтов, Некрасов. И вот запел: "Сижу за решёткой в темнице сырой..." А из глаз слёзы ручьём. И смотрю: все, кто тут были, ребята, уголовники, встали, оборотились ко мне, слушают, и даже, вижу, некоторые плачут, а я пою: "...зовёт меня взглядом и криком своим и вымолвить хочет: давай улетим..." Да... Тут меня зауважали, и часто просили потом, и я пел. После научился и блатным песням. А в колонии была самодеятельность, был вроде как бы театр. Направили меня туда, стал я уже, как артист, роли играл разные, ну и пел. Конечно, мне было легче, чем другим, на работы меня не посылали, относились ко мне хорошо и со стороны начальства, и со стороны своих, серой братии. Скажу, что там мне было неплохо. А в это время умер Сталин, и вскоре после этого была амнистия. Меня отпустили на волю, выдали документы, дали хорошую характеристику. Вышел я на свободу, а куда мне? Ни кола, ни двора. К счастью, - правда, какое это счастье? - пошёл призыв, и стал я солдатом.
Поначалу было довольно неплохо. Конечно ученье, муштра, изучение оружия. А у меня на пилотке потерялась звёздочка. Ну, я и ходил так. Тут попадаюсь на глаза командиру роты. Был такой капитан Кучепаткин, разжалованный из майоров за какое-то дело. Был злой, может, оттого что разжалован. Подзывает меня. Подбегаю, отдаю честь. "Где, - говорит, - звёздочка твоя?" Начинаю говорить ему. "Молчать! На вечерней поверке чтоб звёздочка была на месте!" Ну я, по глупости: "Где я её возьму?" Он мне: "Молчать! Три наряда вне очереди! Кругом, марш!" Возненавидел тогда я этих солдафонов. Но и там есть нормальные люди. Помкомвзвода наш, сержант Бакаров, узбек, повёл меня к старшине. Старшина покопался в своей каптёрке, нашёл звёздочку. Так я и служил. А тут однажды в казарму зашёл майор Ахман, заместитель командира полка по политчасти. Прошёлся по рядам наших коек, подошёл к моей, а у меня книжка лежала на тумбочке - не помню какая. Взял он книжку, полистал, спрашивает: "Любишь читать?" - "Так точно, - отвечаю, - товарищ майор". "А нам, - говорит, - нужен библиотекарь". Посмотрел ещё на меня. "Ладно", - сказал и пошёл. А на следующий день назначили меня в полковую библиотеку. Там я и дослужил свой срок.
После армии пошёл я работать. Через военкомат помогли устроиться на завод. Школу я не закончил, учился и в детдоме, и в колонии, но десятилетку не прошёл. Много, однако, читал, читаю и до сих пор. На заводе сначала был учеником слесаря, потом слесарем. Женился. Саша была детдомовка, сирота, простая, тихая, скромная, окончила техникум, работала в плановом отделе. Любил я её, и она любила меня. У неё никого не было, у меня - тоже. Жили мы, как все - небогато. Родился у нас сын, получили сначала комнату, потом квартиру. Хотелось, чтобы у мальчика нашего была другая жизнь, не та, что была у нас. Жили, обживались, постепенно покупали, что нужно для дома, для себя, растили сына. Кончил он школу, поступал в университет, да не прошёл по конкурс, призвали его в армию, а из армии пришёл, не дослужив срока... Был красавец - высокий, плечи широкие, заботливый был, мать любил, да и меня тоже. Сильный и добрый, спокойного нрава. А в армии получил смертельное облучение... Долго и тяжело умирал. Перед смертью сделался кроткий, ласковый, будто малое дитя. И так это было больно. Сказал: "Не пришлось мне пожить с вами, мама и папа..." Сказал и умер...
Горевали мы, а делать нечего - остались жить вдвоём... Ну и вот, подобралась старость, умерла и Саша, друг мой бесценный, любимый. Остался я один...
Дни мои тянулись без радости и тепла. Проходили годы, и стал я перебирать всю свою жизнь. Родителей конечно уже не было, но, возможно, живут ещё где-то две мои сестрички. Милые девчушки, какими я покинул их, что с ними стало теперь? Запуганные таким вот отцом. Я думал о матери. Та обида, которая была у меня, ушла, я многое понял: ведь и она была под властью тирана. Ведь, конечно, она жалела меня. Знаю, бегство моё пережить ей было нелегко. Тогда, на чердаке, она настойчиво стучалась ко мне, умоляла вернуться домой, плакала, принесла потом рюмку вина, хлеб, колбасы... Да, она трепетала перед жестоким своим мужем, требовавшим беспрекословного повиновенья. Когда его не было дома, мы вчетвером находили интересные разговоры, нам было хорошо, и она рассказывала про наших дедушку и бабушку, про то, как жили они когда-то. А когда приходил отец, в доме наступала тишина. Бедная мать, бедные мои сестрички - как часто плакали они беззвучными слезами. Они конечно горевали, что я убежал. Об отце я не хотел думать. Как мог он отнять у какой-то женщины корову, наверное её источник жизни? Конечно чем-то запугал, шантажировал. И дом, в котором мы жили, это был чужой дом. Куда подевались те люди, которые построили его, жили в нём? Конечно, отец знал это, знали и те, чьё покровительство позволяло ему быть столько уверенным в присвоенных им правах.
Да, это был чудесный дом. Я любил его, тосковал о нём. Чудесна была его обстановка - мебель, портреты, картины, развешенные по стенам, книги. Конечно это были добрые люди... И мне неудержимо захотелось вернуться к покинутому порогу, зайти, посмотреть... Что там сейчас? Может быть, сёстры мои живут ещё там?
Подумав это так, я быстро собрался. Взял тёплую одежду, денег, купил еды на дорогу. Квартиру закрыл, ключ отдал соседке - вдруг какой-нибудь случай и нужно будет туда зайти. Добрая старушка всплеснула руками. "Куда ж это ты собрался такой старый?!" "Ничего, - говорю, - хочу перед смертью повидать родные места".
Собрался я в этот свой городок, а не знал, что давно уже нет его.
Можно было ехать железной дорогой, потом от станции паровиком, потом идти через город. Но я решил ехать с другой стороны - по шоссе, до поворота на Раздольный, а там попуткой двадцать километров - и к самому моему дому. Так думал я в уверенности, что всё там оставалось, как было.
Добрался я до Рязанской дороги, на автозаправке договорился с дальнобойщиком и поехал. Шофёр мой, молодой ещё человек, лет тридцати, спрашивает меня по-простому: "Куда ж ты едешь, отец? Внуков повидать захотел?" - "Нет, - говорю, - родные места хочу повидать - Раздольный-городок хочу посмотреть, высадишь меня на повороте". "Раздольный? - спрашивает, - какой Раздольный? Нет его давно". "Как нет?" - говорю. "А так - нет и всё. Был, конечно, был. Дед мой там жил, работал там на заводе. А теперь всё - нет больше Раздольного, давно нет. Завод закрыли, жить там стало нечем, народ разъехался, разбежался, что было можно, растащили, разворовали, всё теперь там заросло лесом".
Такого я не ожидал. И стал думать: куда ж я еду? что я найду?..
Денег шофёр не взял, высадил меня на моём повороте, пожелал мне удачи, сам поехал дальше, а мне оставались последние километры, последние шаги к моему дому.
Прошёл я эти двадцать километров... Никаких попуток уже не могло быть, никаких признаков, чтобы здесь жили люди.
Дивный край открывался мне - родина, которую так давно я покинул. Когда-то вместе с Маратом бродили мы в этих лесах, мечтали - он хотел стать моряком, я думал быть путешественником. Не знаю, стал ли он моряком, ну а мне пришлось попутешествовать, хотя и не так, как я думал, и часто не по своей воле.
И вот иду я, иду... Глушь, тишина... Птички, да белка, глянувшая с высокого дерева на меня. Солнце и небо... Дорога, когда-то наезженная, широкая, местами уже с трудом проглядывала среди всякой поросли - кусты, мох, иван-чай. Берёзы и сосны подступили к ней, по прогалинам разрослись дикие травы. Люди ушли по этой дороге, чтобы не возвращаться сюда...
Так шёл я, отдыхал, думал и вспоминал и опять шёл... И плакал. И так на душе у меня было... Ведь это родина, которую я покинул. Вспомнил вдруг давнее, забытое: в кухне мать убиралась, мыла посуду, думала, что в доме никого нет, - я сидел в комнате тихо, - опустила на стол вытертую тарелку, а сама плачет тихими, медленными слезами... Бедная мать... прости... прости блудного сына своего... за всё то горе, которое я причинил тебе, за все твои слёзы...
Остановился я возле ручья... Мостик ещё до конца не сгнил. Низкие берега, поросли осокой, песчаное дно просвечивало на мелководье, вода бежит, переливается, чуть слышно журчит... Смотрел я, и так стало в эту минуту как-то... Мысли какие-то пошли в голову. И так сделалось больно, горько за всю мою жизнь. Зачем я жил? Для чего была она? И ушла - как эта вода... А вокруг солнце, цветы, тишина... Понимаю, что теперь я один в целом свете... И вот, плачу возле этого ручья...
В сумерках увидел я, наконец, дом, который для меня всегда оставался и останется моим домом: закрытые ставни, на двери висячий замок. Он будто стал ниже и меньше, окружённый деревьями, которых раньше здесь не было. И трава, трава - всё гуще, теснее, и уже на самом пороге...
И вот, чувствую душевную слабость, сел на крыльцо. Что-то пошатнулось во мне. Стало страшно открыть дверь, войти. Что я найду там, за этим, когда-то родным, порогом? Я медлил. Сердце стало болеть... Наступила ночь. Тишина стала вокруг меня. И они подошли ко мне - все, кого я оставил когда-то здесь. Они смотрели на меня, будто ожидали какое-то слово...
Снять замок не составило труда - я имел с собой кое-какой инструмент. Проскрипела дверь, смертным холодом пахнуло оттуда... Уехали, ушли... Куда, где они теперь? Жив ли хоть кто?..
Засветив припасённую свечу, я обошёл весь дом в мёртвой его тишине... И не нашёл следов, которые должна была оставить наша семья - никаких, ничего, будто их не было здесь никогда. Но я узнал эти стены и каждый, который остался в памяти, угол. Удивительно: мебель, хозяйственные принадлежности, картины, даже книги, вся библиотека - всё принадлежавшее прежним владельцам оставалось, как было тогда. Портреты продолжали висеть на своих местах. Раньше я не думал о них, теперь, при взгляде на эти лица что-то новое заволновалось во мне... Они остались здесь... Навсегда... Но кто они были? Конечно, не по своей воле оставили они этот дом. И страшно было подумать, куда отсюда они могли уйти...
Я прилепил свечу на край стола, сел возле неё, постелив на стуле газету. Мысли, воспоминания сошлись во мне. Всю жизнь я думал об этом доме и вот, всю жизнь прожил вдали от него. Но было ли у меня право любить его? Что могли бы сказать эти люди?
В колеблющемся пламени свечи они казались живыми. С печальным и горделивым презреньем смотрели они из своего далёкого далека... Кто я для них?.. Простят ли они меня?..