Алексей Шурынкин числился отличным работником. Специальность имел хорошую - электросварщик. Работал чисто, аккуратно, быстро, имел "левые" приработки, зарабатывал неплохо.
Работать на заводе начал после войны, сразу женился. Понравилась ему одна дивчина. Ухаживать он не умел, не знал, как это делается. Встретив её на заводском дворе, сказал без обиняков: "Выходи за меня". Своё будущее девушка представляла другим, возможно у неё был уже кто-нибудь на примете. Смутившись, но не желая обидеть Шурынкина, ответила так, что он всё понял. Он знал, что не красавец, теперь это знание определилось, как понимание, что такая, какую бы он хотел, за него не пойдёт, и в следующий раз остановил свой выбор на девушке, сознававшей, что другого случая у неё может не быть. Они поженились и зажили. Мыкались вначале в общежитии, в комнате, которую делили с такой же четой молодожёнов, потом получили свою комнату - холодную и сырую, потом комнату получше, потом уже квартиру - не Бог весть что, но всё же это было отдельное жильё. И пошли за годами годы. Родились дети - сначала сын, потом и дочь. И уже появились внуки. Жизнь шла чередой повторяющихся изо дня в день однообразных дел, ограничивалась заботами о детях, о внуках. Жена была неумная и болтливая, Шурынкин понимал это, относился к такому равнодушно. Она была незлая, несварливая, привязанная к дому, что давало спокойствие семье, и этого было довольно. Каких-либо интересов, запросов к чему-либо не было ни у него, ни у неё. Дети росли спокойные, учились так себе, после школы стали работать - сын шофёром, дочка продавцом в продовольственном магазине. Шурынкин не умел и не знал, что он должен делать для детей как отец, они росли в стороне от него. Наверно он любил их, но никак не выражал этого внешне. Он приносил в дом деньги и этим считал выполненной свою родительскую обязанность, и дети были больше с матерью, хотя и с отцом оставались в немногословных отношениях. Когда появились внуки, душа его потеплела. Чувства свои он выражал тем, что покупал им конфеты, давал деньги жене, говорил: "Купи им что-нибудь".
Чучей прозвала его жена - женщина простая, маляр заводского стройучастка - слышала где-то это слово, не зная, что оно означает, приклеила ему такое прозвище. Бывало, скажет, когда они бригадой шли по территории завода со своими малярными принадлежностями: "Вон мой Чуча - варит трубу". Говорила это, впрочем, с оттенком некоторой гордости - "мой Чуча".
Так проходили годы, был он уже далеко не молод. Внешностью стал слегка страшноват: лицо красное, густые чёрные спутанные волосы, седые на висках, лезли из-под шапки на лоб и без того низкий, но черты были ни грубые, ни уродливые. Необычными были брови, очень густые, чёрные, придававшие всему облику то самое страшноватое выражение. Из-под них чуть гляделись небольшие цепкие глаза. Росту был чуть ниже среднего, сложение обычное, ходил всегда одинаково: ни быстро, ни медленно, но так, что можно было подумать: разверзнись вдруг хляби небесные - он не прибавит шагу. Силищу, однако, имел необычайную. В детдоме здоровый верзила измывался над слабым парнишкой. В этом детдоме Шурынкина ещё не знали, он только что поступил туда. Подойдя к детине, который был на голову выше, Шурынкин предложил ему прекратить издевательства над младшим товарищем. "А ты кто такой? - оборотился начинающий садист, скорчив устрашающую рожу, - иди-ка сюда, сейчас я поговорю с тобой". Он протянул Шурынкину руку, Шурынкин подал свою, и произошло чудо: Шурынкин сжал руку наглеца с такой силой, что тот стал извиваться и корчиться от боли, пока не обмочился...
Родителей, других родственников Шурынкин не имел, был сирота, родился в конце гражданской войны. Солдат Иван Шурынкин подобрал замерзавшего младенца, принёс в лазарет. Там его отогрели, дали фамилию и отчество солдата, который спас его, замерзавшего, и стал он Шурынкин Алексей Иванович. В сорок первом году находился на срочной службе, сразу же попал на войну. Прошёл всю её рядовым солдатом от первого до последнего дня, имел ранения, был контужен, плохо слышал с тех пор. На работе и в жизни друзей не имел, всегда был один, с людьми не общался, был молчалив, сам в себе. Может и оттого, что плохо слышал. Но бывало, замечали: что-то задевало его, и он улыбался совсем по-детски. Тогда молчаливое лицо озарялось добрым светом обычно безучастных, отчуждённых глаз. Дома, в семье был такой же - неразговорчивый, необщительный. Однако не ругался, не дрался, иногда только поворчит немного. Если жена или дети просили что-нибудь, делал это без спора. Деньги держал при себе, но когда жена просила, давал сколько нужно, детям тоже давал. И сыну, и дочери на свадьбу дал не скупясь. После того, как дети ушли из семьи и выросли внуки, вдруг развёлся с женой, чем удивил всех, кто его знал. Жить оставались в той же квартире, уже как чужие - каждый в своей комнате, устроившись на свой лад.
Он никогда ничего не читал, даже газет, по телевизору смотрел только футбол, хоккей, спорт. Но любил гулять, выходил за посёлок, в рощу, в поле, подолгу смотрел на закат, думал о чём-то.
С годами всё больше думал о выпавшем на долю его сиротстве, молча переживая своё одиночество, ибо и в семье с кем он мог поговорить, кто мог выслушать его, понять?
Стал уже стариться, долго не засыпая ночью, думал о войне, и всё явственнее представлялось ему, как бежит он с винтовкой в руке истерзанным снарядами и гусеницами танков полем вместе с такими же солдатами, слышит их и своё тяжёлое дыхание, топот ног и убийственный встречный чекан немецких пулемётов. И почему-то всё чаще стала вспоминаться схватка с немецким солдатом в рукопашной. Всё ярче вырисовывались в сознании подробности этого боя, которые тогда быстро забылись, ушли из памяти. Но вот стали возвращаться, тревожа неожиданным чувством, которого раньше не было.
Его возмущало то, как судачили о войне те, которые не знали её, у которых военные годы прошли не там, где солдаты ходили в атаку и умирали, гнили и замерзали в окопах. Такие вызывали в нём молчаливое презрение. Вспоминая того немецкого солдата-мальчишку, он думал, что у него-то конечно была мать. Что было бы, если бы она видела, как умирал её сын? Мать! Он опять возвращался к этому, тяготевшему над ним слову, угнетавшему думой о тёмной, неизвестной ему её судьбе. У каждого человека есть мать. У него не было матери. О нём некому было подумать. Какая она была? Какая у неё была жизнь? Умерла ли от голода? В тифозном бараке? Или бросила его, чтобы избавиться от ненужной обузы? Но у того немецкого солдата мать конечно была. Да, ей было бы страшно знать, как умирал её сын.
Часто, даже и после того, как вышел на пенсию, он посещал пивную. Там старался уединиться, пил медленно, с большими перерывами и всё будто о чём-то думал, скрывая глаза нависавшими космами бровей.
В пивной от посетителей было не протолкнуться. Молодые парни, те, что начинали на заводе самостоятельную жизнь, сбивались в кучки, громко спорили, обсуждали футбольные матчи, кинофильмы о войне, пересказывали то, что слышали про войну от своих отцов. Эти разговоры достигали Шурынкина, хотя не всё в точности из них могло быть воспринято его ослабленным слухом. Тогда воображение досоздавало картину того, о чём был спор, а выпитое пиво вызывало желание сказать своё слово. В нём прояснялись видения прошлого, о котором так долго он не думал, но никогда не забывал...
Рукопашная - страшнее этого не было ничего! У немца, с которым он схватился, с головы слетела каска, он оказался мальчишкой - голубоглазым и совсем как русский. Они сошлись так, что воспользоваться винтовкой уже не было возможности, и он задушил немца своими железными руками...
Ни к кому не обращаясь, в то же время отвечая спорам, кипевшим возле него, перекрывая шум, стоявший в пивной, он возвысил голос, зазвучавший неизжитым, задавленным, от чего невозможно было освободиться:
- Я жить хотел!!
Шум стазу стих, все, кто были в пивной, обратились к Шурынкину, недоумевая:
- Что случилось? Что это с ним?
- Я жить хотел!! - гремел он, будто желая объяснить этим, которые спорили тут, о чём не знали...
Из пивной он ушёл за посёлок, в поле, долго стоял там, подставляя лицо солнцу и ветру.
Какие дураки эти мальчишки! Болтают всякую чепуху. В нём поднималась волна неутолённой муки. Он хотел убедить, рассказать всю правду. Но как? Кому он мог сказать?
Четыре года шёл он по горящей земле, не единожды видел, как умирали солдаты, всё, казалось, было уже забыто. И вот вспомнилось и не выходит из головы. Сколько их было, которые падали и умирали - и русских, и немцев! Он не думал о них, не вспоминал даже тех, с кем связывала солдатская судьба. Но вот почему-то возникло и не уходит лицо того немецкого мальчишки, те глаза, поплывшие в смертной истоме, уже не принадлежавшие миру живых, покидающие его, открывшие в предсмертный миг невинность загубленной души.
Склоняясь к вечернему солнцу, пытаясь укрыть своими бровями глаза от низких лучей, он будто просил у кого-то прощенья, вновь и вновь переживая тот ужас, который ему суждено нести в себе до последнего часа.
День догорал, на равнину, уходя к далеким горизонтам, ложилось вечернее успокоение, там, над молчаливыми лесами, освещённые заходящим солнцем, стояли неподвижные облака...
В сумерках, вернувшись домой, он долго сидел у стола, не зажигая свет... Он был один... всю жизнь один - подкидыш, детдомовец... Там, в пивной, он тоже был один... Что они знают, что говорят?!.. Дураки!..
Чёрная ночь окружала его. В жёсткой своей постели, во мраке, в мёртвом молчании дома и того, что было за его стенами, лежал он и думал... Он видел много такого, что было страшней и ужасней, и знал то чувство, когда на глазах у него над простёртыми телами стенали обездоленные старухи... Но снова - тот страшный бой... рукопашная... И опять лицо мальчишки, которого он должен был убить... И ему хотелось кричать, так чтобы весь мир, вся земля слышали его: "Я жить хотел!! Я хотел жить!!!"