В детстве он был просто Павлик, Паша, Павлуша. Так звали его мать и бабушка. Потом стал Павлом Петровичем. Полностью же звался Романов Павел Петрович. В годы ученичества, узнав, что оказался полным тёзкой российскому императору, задумавшись об этом совпадении, будто означавшем некое приближение к самодержцу, нашёл в нём маленькое удовольствие, что-то вроде гордости, ибо в настоящей своей жизни не имел ничего, что могло бы сделать его интересным кому-нибудь.
В шестом классе он сделал неуклюжую попытку обратить на себя внимание девочки, которая нравилась ему - хорошенькая, весёлая, румяные щёчки, синие глаза. В ответ, глянув насмешливо-озорным взглядом, прыснув хохотом, она убежала. С тех пор, всякий раз, когда они встречались, она убегала смеясь, и такое отношение объяснило ему, кто он такой.
Подрастая, он стал задумываться о себе и собственной внешности. Дома, когда оставался один, простаивая перед зеркалом и всматриваясь в своё отражение, пытался найти в нём такое, что было бы приятно ему и могло быть таковым для других, и не находил ничего. Маленькая голова, вихрастые, соломенные волосы, оттопыренные уши, нос и рот как будто бы правильные, но всё какое-то бесцветное, неинтересное. А ещё длинная, тонкая шея, узкие, покатые плечи и ростом самый маленький в классе. Девочкам такой не мог нравиться. И чем больше он входил в возраст, тем яснее понимал, что такого, как он, никто не будет любить. Переходя из класса в класс, все ученики становились выше, крупнее, он же только чуть-чуть подрастал, оставаясь самым маленьким среди них. И всё заметнее бросались в глаза покатость узких плеч и длинная шея.
В классе к нему относились равнодушно. Его не обижали. Когда к нему стал цепляться злой насмешник Кувалдин из другого класса, Жуков, как самый сильный и справедливый, цыкнул строго и с тех пор к нему больше никто не приставал. Всё же никто не проявлял к нему какого-либо интереса, никто не позвал для чего-нибудь, никто не показал желания к дружбе. Из школы и в школу он всегда приходил один, и когда на школьном дворе во время перемены, собравшись в кружок, ребята обсуждали футбольный матч или интересное кино, он стоял среди них, как мальчик среди взрослых, которому позволили находиться здесь, но которого никто не собирается принимать во внимание. Но и в самом деле, переходя из класса в класс, ученики взрослели, обретая к концу школьного обучения настоящую зрелость. И также постепенно к этому времени для всех, а прежде всего для него самого, стало очевидным, что рост его прекратился и по-видимому ему навсегда суждено остаться подростком с длиной шеей и покатыми плечами. И чем взрослее он становился, чем вернее оценивал себя среди товарищей, тем очевиднее он погружался в состояние одиночества, обещавшее на этом построить всю его жизнь. И он сам уже, скорее всё же бессознательно, постепенно переходил в мир, где оставался один.
Учился же не хуже других и довольно неплохо. К восьмому классу, осознав свою ущербность, в нём явилось желание сделаться таким, чтобы другие считали его равным между собой. Путь к этому был только один: в учёбе и знаниях он должен не уступать и может быть даже превзойти других. И он достиг желаемого, окончив школу с серебряной медалью. Учёба давалась ему не просто, но страстным желанием добиться успеха. Не было лёгкости, с которой осваивают программу одарённые свыше особым талантом, но было упорство, удивительное в этом слабом организме, достойное уважать его.
После окончания школы каждый молодой человек переживает период душевного подъёма. Те, у кого с учёбой не было проблем, легко входят в новую жизнь. В это время они мужают и крепнут не только физически, но и духовно, принимая от жизни щедрые её дары, окрылённые надеждами непременно счастливого будущего. Успешное окончание школы укрепило Павла в желании добиться такого положения в жизни, которое не давало бы повода думать о нём, как о неполноценном человеке, и он поступил в Бауманское училище. Ему было известно, что и программа, и требования к учащимся этого института значительно более сложные и высокие по сравнению с другими вузами, что учёба там требует от студентов большей отдачи и напряжения. Но именно поэтому он решил учиться там. Учёба действительно потребовала таких каждодневных усилий, что их было весьма нелегко собрать в себе. Успехи были уже не столь блестящи, однако достаточно неплохие - выше средних. Направление на работу он получил на один из крупных уральских заводов, отработав на котором положенные три года в должности мастера ответственного участка, вернулся в Москву. Найти работу в Москве самостоятельно было невозможно. Мать хлопотала о нём через председателя сельсовета, имевшего влиятельных знакомых, и он был принят инженером в научно-исследовательский институт специальных химических технологий.
Жил Павел Петрович в деревне, в ближайшем Подмосковье. Родители работали в совхозе - мать бригадиром на полевых работах, отец при конюшне. В сорок пятом году, вернувшись с войны, Пётр Тимофеевич женился на своей сельчанке. Жить стали в простом деревенском доме, доставшемся от родителей Петра Тимофеевича. Тесная изба - горница, разделённая дощатой перегородкой на две половины, русская печь, маленькие оконца - в доме даже в солнечные дни постоянный полусумрак. При доме были сарай, огород, в то время ещё и хозяйство: корова, куры, которых завели после женитьбы. Невестой Вера жила на соседней улице в такой же избушке с матерью и братом. Продолжительного ухаживания не было. Женихов после войны почти не осталось. Быстро поженились и зажили. Вскоре родился и первенец - Павлуша. Но уже до того, как ему появиться на свет, между родителями начался разлад. Была обыкновенная история. Мужиков в деревне было раз-два и обчёлся, да и те с тем или иным недочётом. Молодого, сильного, недурного собой Петра Тимофеевича деревенские девушки, да и молодицы, привечали, шутили с ним, заигрывали. Он же по своему характеру был открыт для таких отношений и вскоре, но уже после женитьбы, оказался под властью возгоревшей страсти к одной из красавиц. Собственная семья стала тяготить его. Вера, узнав о неверности мужа, пришла в волнение. Страстная и страдающая она приступала к Петру с горячими попрёками. И Пётр стал думать, что женился не на той, поспешил. Вспыльчивый и крутой он всё больше входил в раздражение. Между тем красавица Зойка вышла замуж, сказав, когда они встретились на улице, что если бы он не был женат, а главное - не имел бы ребёнка, она пошла бы за него, теперь же между ними не может быть ничего. В довершение она уехала с мужем к нему на родину. Пётр стал пить.
Павлу было около двух лет, он уже многое понимал, уже начинал говорить, когда разыгралась очередная домашняя сцена. Потрясая избу громовым голосом, Пётр с силой обрушил на пол табуретку, так что она развалилась. Вера громко рыдала. Забившийся под кровать Павлик пищал оттуда голосом, прерывавшимся приступами страха. Вошедший в неистовство пьяный Пётр орал: "Замолчи!". Защищая мать, Павлик зашёлся захлёбывающимся криком, выражавшим требование и протест младенческой души. Пётр бросился под кровать, схватил Павлика за ногу, вышвырнув его оттуда с такой силой, что, ударившись головой о стену, он потерял сознание. С криком отчаяния мать бросилась к сыну. Поняв, что сделал что-то ужасное, Петр умолк, оцепенел, вышел из дома. Павлик пришёл в себя, но все, кто знал историю этих скандалов, говорили о вине отца в том. что он не вырос и остался узкоплечим подростком с покатыми плечами и тонкой шеей.
Между супругами установились отношения как бы по необходимости, выходившие на короткое общение лишь по какой-либо домашней или иной нужде. Вера смирилась, Пётр перестал устраивать скандалы. У них родилась ещё девочка. Павла Пётр как будто не замечал, никак с ним не общался, только если необходимо было сделать что-то, говорил: "Сходи,.. возьми,.. принеси..." Вера не перестала любить Петра, только теперь полагала свои чувства молчаливо и кротко в заботу о нём - об его одежде, питании. Он не замечал этого и принимал, как должное.
Тося росла красивой и здоровой. Часто задумываясь, Вера скорбела о Павле. Взрослея, он оставался с виду слабым подростком, молчаливым, углублённым в себя. Сказать, чтобы он ненавидел отца, этого не было, он просто не любил его, тех ужасных скандалов он почти не помнил, однако разговоры о том, что отец был виной его ущербности, он слышал, но не понимал их и не держал в уме. Мать он любил, вернее хотел любить, но то, что она верно служила отцу, угождала ему, отдаляло его от неё. Постепенно он замыкался в своём одиночестве, а мать жалела его.
Но не только телом своим пострадал он, сломана была также и душа его. В отношениях с незнакомыми людьми он робел, волновался, краснел, в характере не было решительности. С ним же обращались без снисхождения к его состоянию слабого человека. Знание окружающей жизни приходит человеку постепенно. Знание себя даётся, пожалуй, труднее - это тогда, когда ты такой, как все. Если же ты совсем не такой и ты видишь и знаешь это, многое из того, что другие постигают годами, воспринимается острее и раньше, хотя, наверное, не столько сознанием, сколько чувством души. Если телесную ущербность или нездоровье увидит каждый, то душа, тая в себе мучительные последствия случившихся с нею катастроф, не откроется никому.
Дома было неуютно, нерадостно, но была бабушка, искренне любившая внука. Он часто бывал у неё, нередко оставался ночевать, и она окружала его теплом добрых и ласковых слов, готовила для него любимые кушанья. Рассказывала нехитрые истории про своих курочек, про козу, которую держала, про кота и собаку. Шла с ним в огород, срывала для него с деревьев яблоки, груши, говорила про то, какая в деревне была жизнь раньше. Простой, неторопливый говор её давал настоящее и единственное тепло, которое он получал из мира и любил больше всего на свете. Бабушка водила его в церковь, учила молиться, рассказывала о Боженьке, о Николае Угоднике, и однажды совершила с ним поездку к Троице-Сергию.
Образа святых, убранство и росписи храмов, золотистое трепетание множественности свечей, молитвенное смирение молящихся, божественные песнопения запали в детскую душу. В годы, когда он стал, как это было положено, комсомольцем и был обязан низвергнуть из души Бога, он не мог этого сделать.
Бабушка, тепло её избушки, всё то простое окружение, в котором она жила, составляли дорогой сердцу мир. В сумраке низкой горницы светились лики Иисуса, Богоматери, Святого Николая, посылая душе успокоение и тишину. Он любил этот мир и верил ему.
Ещё одним любимым существом стала для него подраставшая сестрёнка. Тося была четырьмя годами моложе, и ещё детьми они приходили к реке и там бродили среди кочковатых трав, возле разросшихся по берегу старинных ив. Из деревни с понижающегося склона тропа переходила на луг, пестревший лютиками и калужницами. Мать строго наказывала не заходить в воду, но там, где у берега было совсем мелко, они собирали круглые камешки, которые Павлик кидал потом подальше, в реку, наблюдая, как они булькали и от них расходились круги.
Детство прошло. Ко времени, когда Павел начал учиться в институте, стала резко очевидной разница между братом и сестрой. Тося была уже выше ростом, крупнее, хорошего сложения, Павел больше не рос и оставался по виду несуразным подростком.
Он уже учился в институте, когда умерла бабушка. В церкви, при отпевании, стоя среди родных и соседей, внимая речениям старенького батюшки, он осенялся крестом, хотя понимал, что, как комсомолец, не должен был делать этого, ибо такое могло серьёзно повредить ему. После похорон и поминок, покинув осиротевшую избушку, он ушёл знакомыми тропами на луг, к реке, туда, где проходило их детство, и там, схоронившись среди склонённых к нему ветвей, долго плакал, провожая взглядом текущие мимо воды.
После смерти бабушки дома стало особенно неуютно. Отец и мать продолжали работать в совхозе, Тося ходила в школу. Отец всё чаще напивался, пьяный шатался по дому и во дворе, громко ругался, сквернословил, но руки не распускал.
Учёба в институте шла при большом напряжении сил. Утром надо было встать очень рано, добраться до автобуса, ехать с пересадками. После лекций и лабораторных занятий много времени приходилось проводить в библиотеке. Домой приезжал поздно. Друзей в институте не было, и он понимал, что никому не интересен, хотя отношения в группе были вполне товарищеские. Успехи были уже не столь впечатляющие, но всё же неплохие.
Три года, прошедшие на Урале, были тяжелы. Вернувшись, он долгое время оставался без работы. В эти дни бродил улицами Москвы, заходил в заповедные её уголки, кое-где сохранившиеся от старинных времён, или у себя в деревне уходил на берег реки, вспоминая прошедшие дни детского счастья. Устроившись наконец в научно-исследовательском институте, успокоился мыслью, что теперь, как бы то ни было, жизнь наладится. Многого, наученный подчас суровым опытом, он не ожидал и был согласен в душе на жизнь простую и спокойную. Работа же в институте оказалась совершенно иного рода, чем та, которая была на заводе. Там была подавляющая громада индустрии на огромной территории, с железнодорожными составами на подъездных путях, с каждодневной грохочущей работой машин и агрегатов в цехах. Отношение к нему и в отделе, и в общежитии было такое, что он не чувствовал себя изгоем. Как работника его ценили, относились уважительно, обращались по имени-отчеству, хотя простой, товарищеской близости не было ни с кем. С работой он справлялся, это давало ему чувство удовлетворённости собой. Спиртного не употреблял. Дважды в школьные годы ему довелось попробовать этого продукта и оба раза с нехорошими последствиями - первый раз на бабушкиных поминках и второй на выпускном вечере. Реакция сказалась утратой сознания и рассудка даже при небольших дозах, поразив окружающих несообразностью поступков, о чём ему потом в подробностях рассказывали, заставив пережить мучительный стыд, и он твёрдо решил не прикасаться более к этому источнику безумия.
За время заводской практики Павел Петрович приохотился к чтению, пользуясь услугами профсоюзной библиотеки, и однажды в руках у него оказалась историческая книга, содержавшая многие подробности об императоре Павле, написанная сочувственно к нему, совсем не так, как о нём учили в школе. Он помнил, что является полным тёзкой государя, и, возможно, от печальных подробностей жизни императора, от того ещё, что был он, в сущности, одинок, судьба и личность самодержца задели и взволновали Павла Петровича. Он долго размышлял над ними, смутно ощущая какое-то общее с ним в себе. С той поры мысль об императоре постоянно оставалась в нём, время от времени разгораясь в сознании, заставляя переживать жуткие сцены убийства, странным образом испытывать мистическую близость с убиенным. Думая так об императоре, он в то же самое время переживал собственную свою жизнь с той горечью, которая заставляла вспоминать все её обиды и то, чего в ней никак нельзя было изменить.
В институте, на новой работе, Павел Петрович оказался среди вполне равнодушных к нему людей. Руководитель лаборатории Аршинкин Валерий Васильевич, кандидат химических наук, лет сорока, с мясистым и красным лицом, спросил его о специальности, где он учился, где работал; какой-то невнятной, дёрганной речью, перескакивая с одной мысли на другую, сказал о задачах лаборатории, показал стол, за которым Павлу Петровичу предстояло сидеть, провёл по лабораторным помещениям, бегло назвав приборы и аппараты, занятые в производственном процессе, дал материалы для ознакомления с сущностью предстоящих работ, наконец представил Василию Ивановичу, под руководством которого ему предстояло трудиться.
Прошли месяц, другой, прошло полгода. Павел Петрович осваивал пространство, производство, тот участок, который как будто был поручен ему, знакомился с сотрудниками, не изъявлявшими в отношение его какого-либо интереса.
Дома за это время Тося окончила техникум, вышла замуж, переселилась в Москву. Отец продолжал пить, становясь после каждого возлияния всё более агрессивным и злым, всё более теряя человеческий облик, и опять поднимал руку на мать. В душе Павла Петровича закипало. Однажды, жалкий и слабый, он бросился на отца с кулаками. Отец отшвырнул его, наверное, с такой же силой, как это было тогда, в далёком, первоначальном детстве. Он скорбел о матери, но когда она, вместо того чтобы хоть как-то выразить обиду, как будто ещё больше старалась угождать прихотям отца и даже сама покупала ему водку. И Павел видел: она живёт в страхе, что отец бросит её, уйдёт, и всеми силами старается удержать его. Тогда в душе сына восставали презрение, отчаянье, злоба, и она болела страданием мучительным, безысходным. Уединяясь в укромном углу, где его не видел никто, переживая своё бессилие, он плакал. Часто вспоминал бабушку, с которой ему было так хорошо, посещал недалёкое кладбище, где она покоилась, ухаживал за могилкой, долго со своими думами оставался в кладбищенской тишине.
Внешне он не менялся, оставался всё тем же низкорослым подростком - рыжеватый, с веснушками и бледными розовыми пятнами на лице, со скудной растительностью на нём, щуплый, узкоплечий, с длинной и тонкой шеей.
На работе складывалась странная обстановка. Павла Петровича будто не замечали. Он изучал выданные ему Валерием Васильевичем материалы, прочёл и просмотрел всё это уже несколько раз и не мог понять, чем конкретно предстоит заниматься ему, выпускнику престижнейшего учебного заведения, мечтавшему, окончив его, добиться успеха, признания, тем самым заявить о себе как о способном работнике, достойном уважительного отношения, может быть, даже лучшем среди других. Однако никто его не беспокоил, ему не давали никаких заданий, никто к нему не подходил. Впрочем, подошёл однажды и даже присел на придвинутом стуле Пантюшкин Юрий Андреевич, старший научный сотрудник, кандидат технических наук, лет пятидесяти, спросил: кто? как? откуда? что окончил? Рассказал кое-что о работах, проводимых лабораторией. Впечатление произвёл странное, трудно было понять, что за человек - волнистые седеющие волосы, голос какой-то немужской, бабий, слова вроде бы мягкие, однако густые брови с колючей завитушкой на конце и глаза - холодные, цепкие, оценивающие.
Постепенно Павлу Петровичу открывалась личность Василия Ивановича, непосредственного его начальника - лет тоже около пятидесяти, хмурый, неразговорчивый, ведущий специалист, но без степени. На работу постоянно опаздывал, точнее - приходил только к обеду. Объяснял это тем, что опять прихватил "гвоздович". Находясь на работе, никогда не выходил из комнаты, никогда не поднимался со стула и весь день курил сигарету за сигаретой. Женщины возмущались, просили выходить в коридор, на что он отвечал:
- Если я буду выходить, то все будут думать, что я не работаю, а только курю.
На самом деле так оно и было. Грузный, с оплывшим лицом и красным бульбообразным носом, он целыми днями сидел, уставившись в бумагу, лежавшую перед ним, и нещадно "кочегарил", наверное, полагая, что так он выглядит крупным учёным, а дымовая завеса маскирует его как работника. Со временем Павлу Петровичу открылось то, что было известно всем сотрудникам, чего Василий Иванович особенно и не скрывал, - он был стойким пьяницей, пил всё, что угодно, но более всего любил "синичку" или по-другому "коньяк три косточки", то есть денатурат. После приёма "синички" он становился разговорчив, остроумен, сыпал анекдотами, любил порассказать о приключениях, которые бывали с ним, а также о случаях, которые показывали его, как выдающегося, способного на неординарные, смелые решения специалиста. В рабочем столе у него всегда была какая-нибудь "бормотуха", стаканчик которой он принимал время от времени. Николай Николаевич, интеллигентный, серьёзный, вежливый, кандидат, принятый на работу по конкурсу из провинции, побывав вместе с Василием Ивановичем в командировке, пришёл в настоящий ужас: коллега буквально "не просыхал" и все намечавшиеся по договорённости с местным начальством выезды к производственным объектам, на совещания не в состоянии был отметить своим присутствием, ибо никак не мог покинуть гостиничный номер. Однако был немалого мнения об уровне собственной квалификации и своих производственных достижениях. И когда его заслуги не отмечались должным образом, затаивал обиду против такой несправедливости. Сообщая утренним звонком в лабораторию о разыгравшемся "гвоздовиче" и что в связи с этим задерживается приездом на работу, он на самом деле сознавал, что каждый поймёт его правильно: это у Василия Ивановича после вчерашнего. Добравшись к обеду до рабочего места, он сразу начинал усиленно курить - ещё и потому, чтобы для окружающих был не слишком ощутим специфический запах, исходивший от него. Было ещё одно средство, используемое им для той же цели - леденцы, которые он сосал в редких перерывах между выкуриваемыми сигаретами.
В не меньшей, а, пожалуй, большей степени Павла Петровича поразило то, что тем же самым увлечением отличался и сам Валерий Васильевич. Кроме "синички" лаборатория получала также гидролизный спирт - разумеется, для производственных нужд. Спирт Валерий Васильевич держал в сейфе в своём кабинете, ключ не доверял никому. Время от времени он запирался в кабинете, и сотрудники понимали, что там сейчас происходит. Изредка в тайном мероприятии принимали участие, как видно, приглашённые ответственные сослуживцы. Когда же запас драгоценного ингредиента заканчивался, а период до следующего разрешённого получения на складе оставался ещё слишком большим, Валерий Васильевич посылал по институту Прасковью Егоровну, лично преданное и доверенное лицо, лаборантку, с просьбой к тому или иному руководителю из смежных лабораторий одолжить, сколько возможно миллилитров, необходимых для выполнения важнейшего государственного задания. И дружеские связи никогда не подводили. Если Василий Иванович к концу рабочего дня восстанавливал функцию вестибулярного аппарата, то Валерий Васильевич, бывало, не сказать, чтобы часто, но бывало, с большим трудом преодолевал контрольный пост на проходной.
Наблюдая это, слушая разговоры сотрудников, наивный и доверчивый Павел Петрович недоумевал - как такое могло быть? Опытный и знающий, известный своими работами Николай Николаевич, уважаемый специалистами своего круга, пришедший в лабораторию с производства всего несколько месяцев назад, поспешил перейти в другой институт. Для Павла Петровича такой возможности не существовало.
Между тем и плановые работы, и отдельные задания, и разные поручения выполнялись лабораторией всегда вовремя, всегда с положительной их оценкой. Если вдруг в лабораторию поступал звонок с требованием руководителю явиться к директору для доклада или разъяснения специального вопроса, а Валерий Васильевич находился в "нерентабельном" состоянии, поднимался переполох, но многоопытные соратники быстро изобретали самую вескую причину, по которой именно сейчас Валерий Васильевич явиться не может. Случаи временной утраты трудоспособности Валерием Васильевичем сотрудниками не обсуждались. Дело ограничивалось многозначительным "Хмы...", переглядыванием с улыбочкой, кинутым в пространство: "Пришёл... заперся..." и т. п.
Отойдя от гидролизного удара, Валерий Васильевич вдруг являлся среди сотрудников. Следовали отрывистые, часто неразборчивые указания, а кому-то лично - зайти в кабинет. В подъёме начальственной спеси он выкрикивал:
- Здесь никто не работает! Работаю я один! Ясно?!
Кудряшки и жирные щёчки его при этом сердито тряслись, и он сильно напоминал известного Гоголевского персонажа. Говорилось же это для того, чтобы никто не сомневался, почему из общей премиальной суммы, выделенной лаборатории, львиную долю Валерий Васильевич забирал себе.
В возвышенном состоянии он имел склонность поволочиться, хотя в этом качестве его никто не принимал всерьёз. Нередко приходил он на работу со следами женских коготков на мясистом своём лице, и каждый понимал, что это последствия воспитательной супружеской работы. Супруга Валерия Васильевича была могучая, решительная, громогласная.
В лаборатории каждый из сотрудников знал своё дело. Однако являлась необходимость получить разъяснения, показать результат. Пантюшкин с суровыми своими очами робко стучался в кабинет, мямлил просительно:
- Разрешите?
В ответ из кабинета летело:
- Выйди!
Несчастный Пантюшкин долго ходит по комнате с листком своих упражнений, вздыхает, бормочет:
- Как же?.. Это же надо срочно...
Через полчаса он снова робко стучится в кабинет, и оттуда снова вылетает:
- Выйди!
Из других работников наиболее ценной является Элла Аркадьевна, для некоторых просто Эллочка. Элла Аркадьевна крайне серьёзна. Она работает с сепаратором - разделяет экстракт на фракции, определяет их удельный вес, плотность, вязкость, поверхностное натяжение. Некоторые экспериментальные процессы имеют продолжительность в несколько дней до их полного завершения. Тогда Элла Аркадьевна, контролируя результат, остаётся на ночь, на две - сколько надо. Сотрудники посмеиваются, ибо Элла Аркадьевна делает то, чего от неё вовсе не требуется. Но она выполняет работу только на высшем уровне и неколебимо уверена в чрезвычайной важности своих исследований. Валерий Васильевич знает, что делает она ненужное никому, но не препятствует её усердию.
Кроме того, что Элла Аркадьевна серьёзный и строгий работник, она ещё и хорошенькая, не так давно окончила университет, разумеется, Московский, имеет ребёнка - девочку. Мужа, однако, удалила от себя, как недостаточно достойного. Доброго, мягкого человека, того же возраста, что и Элла Аркадьевна, любящего дочь и её, жену, но... - простоват, не имеет карьерного рвения, всего лишь инженер и таким, видимо, останется. Такой женщины, как Элла Аркадьевна, конечно недостоин, и она живёт с мамой. В лаборатории Элла Аркадьевна держит себя ровно, вежлива со всеми, но ни с кем близко.
Ещё один интересный сотрудник в лаборатории - Игорь Геннадьевич. Блестящий молодой человек лет сорока, любимец женщин, душа коллектива, спортсмен. Чем он занимается в лаборатории, наверное, он и сам не знает, но чем-то занимается. Остроумен, имеет в запасе несколько цитат из Ильфа и Петрова, хотя вряд ли читал их. Излишней учёностью не отягощён, но как-то окончил институт. Один из сотрудников, соприкасавшийся с ним близко в работе, высказал большое сомнение в том, что он действительно инженер. Стойкий холостяк, живёт с мамой, всегда прекрасно одет. Личико небольшое, низкий лобик, но что-то в нём есть. Человек искренний и откровенный в своих отношениях с женской половиной человечества. Каждый раз, когда это случается, приходит и рассказывает всему собранию, кого он "покрыл" прошлым вечером, сообщаются пикантные подробности, где и как это произошло. Скажет также о достоинствах и недостатках вечерней подруги. Женская половина лаборатории влюблена в Игоря Геннадьевича. Для них он просто Игорёк. Слушают его с восхищением, с завистью, с открытым ртом. Он понимает и чувствует это и всегда готов служить в обозначенном качестве.
Стоит сказать ещё об Алексее Александровиче. Лет около пятидесяти, голубые глаза, розовое лицо, всегда в берете из-за того, что мёрзнет голова. Техник, в прошлом прапорщик, покладистый, сговорчивый, с постоянной улыбкой в общении, любит пошутить в простонародном духе, но без грубостей, поёт частушку про то, как в молодости все члены были гибкими за исключением одного и как теперь стали твёрдыми за исключением всё того же одного. Алексей Александрович проделал большую работу для диссертации Валерия Васильевича, при создании опытной установки, и всегда выполнит любое задание добросовестно и в срок.
Из других сотрудников Антонина Матвеевна, хотя всего лишь старший инженер, почитается, однако, лабораторной примадонной, насмешливо-ядовита, резкая в отношениях, презрительная к тем, кого считает ниже себя, льстиво-угодливая с людьми полезными или приятными ей. Недавняя студентка Куколкина, преданная Егоровна, другая лаборантка Солопова, полная и добродушная, стараются услужить ей.
При благостном и возвышенном расположении духа Василий Иванович любил порассказать о своих научных и производственных талантах и достижениях. Рассказы свои он расцвечивал специфическими образами, метафорами, а в случае мужской аудитории использует также яркую народную лексику, прибегая нередко и к словотворчеству, вызывающему бурные эмоции слушателей. В этих историях есть много про то, как он "закачал", "прокачал", "воткнул", "засадил" и какой при этом получился потрясающий эффект. Назначенный Валерием Васильевичем шефствовать над новым молодым работником он как будто забыл о нём. Да и когда ему было об этом думать?
Павел Петрович проводил дни в нарастающей тревоге - от него ничего не требовали, ему не предлагали никакой работы. Поступая учиться в Бауманское училище он мечтал стать изрядным специалистом, доказать, что внешность его не означает, что он нестоящий работник. Трёхлетняя заводская практика показала, что он способен разбираться в сложном производстве, успешно разрешать возникавшие непростые задачи. Он знал, что выпускники Бауманского считались лучшими специалистами, гордился быть одним из них и думал продолжить успешно начатую практику на новом поприще. И вот, прошло полгода, а он ничем не занят, не видит никакой работы, как будто никому не нужен, и это и то, что он наблюдает в лаборатории, вызывало в нём смущение и тревогу. Правда, несколько раз ему давали какие-то малопонятные схемы, черновики, которые он должен был перебелить, и пока этим ограничивалось использование его специальных знаний.
В целом работа института заключалась в том, что закупленные за границей машины, приборы, материалы, прекрасно изготовленные, снабжённые подробнейшими инструкциями и наставлениями по эффективному их использованию, следовало привести в соответствие с советскими производственными условиями. Для продолжительной бесперебойной эксплоатации иностранной техники необходимо было строго выдерживать технические условия, при соблюдении которых фирма гарантировала продолжительную эффективную их работу. Так как советское производство было не в состоянии выдерживать гарантийные условия, прекрасная техника постоянно ломалась, давала сбои. Институт же занимался тем, что искал решения, позволявшие использовать прекрасную технику в непригодных условиях, для чего иностранные образцы всячески исследовались на предмет выдачи рекомендаций по их применению в таковых кондициях. Эти рекомендации использовались затем производством как новая техника, за внедрение которой полагалась премия.
Наконец Валерий Васильевич, вызвав Василия Ивановича в кабинет, спросил, чем занимается новый сотрудник, и, не услышав в ответ ничего вразумительного, потребовал активного подключения его к работам, проводимым лабораторией. В затуманенном, однако амбициозном мозгу Василия Ивановича серое вещество пришло в движение. Усадив возле себя Павла Петровича, он стал излагать смутно формулированные идеи и требования на разработку некоего комплекса, который позволит потом "закачать, прокачать, засунуть, воткнуть и.т.д..."
- Вот давай, - заключил свои наставления Василий Иванович, пуская в лицо Павла Петровича дым вонючей сигареты, - месяц тебе на разработку. Разработаешь проект, доложишь заместителю директора и на учёном совете.
Если бы Павел Петрович имел представление о том, что в головах некоторых советских учёных варится подчас некий бульон из терминов, определений, названий. Часто из этого варева выхватываются словечки, не соответствующие содержанию задуманного предмета или действия. Потому сплошь и рядом происходит путаница, неосознанная подмена одного понятия другим. То, что Василий Иванович выдал Павлу Петровичу для исполнения, назвав это проектом, на самом деле могло быть только рабочей схемой, намечающей использование в проекте тех или иных устройств, приспособлений, технологических элементов. Такая схема могла быть выполнена в течение всего лишь нескольких дней. Однако Павел Петрович, не утративший ещё понятий о научной и технической терминологии, воспринял полученное задание как разработку настоящего проекта, и в голове у него что-то пошатнулось. Проект, да ещё доклад заместителю директора и на учёном совете! Все последующие дни Павел Петрович чувствовал, как он уменьшается, становится пустым, невесомым, ничтожным. Обложившись справочниками и учебниками, тупо перелистывая их, он с ужасом думал о своей беспомощности. Попросить разъяснений он не решался. Тогда, думал он, все поймут, что он профан, которому нельзя поручить серьёзного задания.
Так проходили день за днём.
Василий Иванович по-прежнему объяснял свои запоздалые приходы на работу приступами "гвоздовича". Затем он принимал стаканчик бормотухи, стараясь делать это незаметно, после чего окутывал себя и близ сидящих тучами гадких своих сигарет и в таком комфортном состоянии досиживал до окончания рабочего дня. Павел Петрович в это время уходил всё дальше и дальше вглубь своего отчаяния и безнадёжности. С первого дня своего поступления на работу он почувствовал полное равнодушие к себе сотрудников, пренебрежение, возможно даже презрение. Теперь эти ощущения находили в нём реальную почву и разрастались до невероятных размеров. Каждый раз утром с мучительным отчаянием переступал он порог института и потом весь день просиживал за своим столом, уткнувшись бессмысленным взглядом и с лихорадочной безнадёжностью в лежавшие перед ним схемы и формулы.
Дни в лаборатории проходили и менялись привычным порядком. Прохаживаясь в своём берете между лабораторными столами, Алексей Александрович пел свою знаменитую частушку. Игорь Геннадьевич рассказывал внимавшим дамам, кого и как "покрыл" он за истекшие сутки. Элла Аркадьевна готовила уникальный эксперимент на своём агрегате. Пантюшкин подступал с очередным вопросом к Валерию Васильевичу - в комнатах лаборатории слышалось из открытой двери кабинета: "Выйди!". Василий Иванович, справившись с очередным приступом "гвоздовича", добравшись ко времени обеда, начинал дымить сигаретой или сосал леденец, маскируя исходивший от него букет.
Время от времени Валерий Васильевич запирался в своём кабинете, выходя из него лишь в крайнем случае. И однажды сотрудница отдела кадров увидела его проходившим по коридору такими зигзагами, что у неё перехватило дыхание и остановились глаза. Она побежала звать своего начальника, которого, однако, не оказалось на месте. Вернувшись, она начала стучаться в кабинет Валерия Васильевича. За дверью стояла тишина. Она стала стучать сильнее, громко взывая:
- Валерий Васильевич! Откройте! Я всё видела!
В кабинете не было слышно ни звука. Сотрудница снова бросилась к начальнику. Теперь уже вдвоём они стали требовать, чтобы им открыли кабинет. За дверью по-прежнему стояло мёртвое молчание.
То, что Валерий Васильевич не открылся, не спасло его. Наказание было, впрочем, вполне гуманным - его понизили в должности, сделали старшим научным сотрудником. При этом оставили из того же кабинета руководить той же лабораторией, а через полгода восстановили в прежнем статусе.
- Какая-то сволочь заложила Валерия Васильевича, - заявила преданная Егоровна перед лицом лаборатории, - но я всё равно узнаю, кто. Я докопаюсь, - грозила она.
Тему эту долго обсуждали, гадали - кто? Перебирали всех сотрудников. Отдел кадров никогда не заходил в эту часть здания. Значит, кто-то подсказал. Кто? Воздерживаясь делать открытые указания на кого-то, в душе своей все решили, что сделать это мог новенький - больше некому. И хотя Павел Петрович покидал своё место только чтобы посетить туалет или пообедать в столовой, всё-таки - больше было некому. В то, что отдел кадров мог просто случайно наткнуться на Валерия Васильевича, никто не верил.
К Павлу Петровичу стали приглядываться. Странный он какой-то. Молчит, ни с кем не водится. Откуда он взялся? Как это он оказался здесь? Да и ненормальный какой-то.
- Дебил. Разве не видите? - вынес свой приговор Игорь Геннадьевич.
- Я ему выдал задание, дал ему месяц, а уже прошло чуть ли не полгода... Не знаю, что он делает, - отозвался Василий Иванович.
- А давайте будем его травить, - высказалась добрая толстуха Солопова, - пускай уходит отсюда.
Голова Павла Петровича была настолько занята, что он пропустил мимо внимания события, взбудоражившие лабораторию. Войдя в комнату в минуту, когда Солопова сделала своё предложение, он слышал последние слова, однако по своей наивности, а, главное, углублённый в неразрешимую проблему проекта, не понял, что сказанное относилось к нему.
Возвращаясь с работы, он чувствовал себя разбитым, страшно усталым, как-то странно болела грудь. В деревню от автобусной остановки шёл полевой тропинкой. Редкие берёзы, стоявшие по сторонам, картофельное поле, шуршавшие под ногами мелкие ромашки - всё было такое мирное и родное, а он оставался одинокий, покинутый, ненужный никому.
Дома встречала мать. Отец чаще всего был уже пьян, валялся на тахте или сидел где-нибудь в огороде. Мать озабоченно вглядывалась в него. Сердцем своим чувствовала она неладное, спрашивала. Он отделывался кратким ответом и больше молчал. Ужин казался ему невкусным, а раньше любил он простую эту пищу. Мать рассказывала о сестре, деревенские новости, о соседях. Он молчал. Незначительное лицо его, прежде невыразительные глаза отражали печать душевной работы, какие-то новые знания, которых раньше не было, и усталость, и глубокую думу.
После ужина он ложился поверх одеяла на свою кровать, погружаясь в тот хаос мыслей и образов, который всё нарастал, увеличивался не отпуская. Он думал о бабушке, о матери, о сестре, думал и об отце, но с другим чувством. Переходил в мыслях к старой своей избе, вспоминал, как в детстве, простудившись, лежал на печи, в тепле, и к нему приходил любимый котик Пушок, ластился, мурлыкал, пел свои песни. Закопченная печь эта, постоянный полусумрак от низких оконцев, теснота, но всё такое родное... Только отец... Умиление, горечь и тихие слёзы...
Внезапно его осенило: он вспомнил слова, которые услышал, входя в лабораторию. Это же о нём! Это же его собираются травить! А он не понял! И кто сказал? Солопова - толстая, мягкая, которая, он думал, имела к нему добрые чувства. И за что? За то, что он не такой?
Поражённый открывшимся ему, он почувствовал нависшую над собой катастрофу. Сколько было потрачено сил, сколько надежд - и, оказывается, всё впустую. Да, он не такой, как все, он чуждый, ненужный никому. Ничто не может изменить судьбы.
Он вспомнил императора. Последнее время мысли его всё чаще обращались к нему. Тогда, прочитав эту книжку, он был поражён полным совпадением - имени, отчества, фамилии. Ему показалось это добрым и значительным знаком. Теперь он думал уже по-другому. Какую судьбу, какое счастье могли пророчествовать эти знаки?.. Несчастный, одинокий человек, презираемый собственной матерью... Он живо представил всю картину: неяркий свет царской опочивальни, приближающиеся шаги из дворцовых покоев... Никто не защитит, никто не спасёт. Один, в ночной рубахе, он ищет спасения. Напрасно!.. Бедный, бедный Павел Петрович!
Утром, проснувшись в своей постели, Павел Петрович не стал торопиться, чтобы идти на работу.
- Паша, вставай! Что ты? - Забеспокоилась мать.
Павел молчал, оставаясь лежать под одеялом.
- Паша! Пора идти на работу!
Он что-то пробормотал, но что - нельзя было понять. С ним что-то случилось...
Доктор, которого вызвали на дом, осмотрел Павла Петровича, задал вопросы, сказал, что дело, по-видимому, в душевном недуге и лечение должно быть специальным, специфическим.
Павел Петрович осознал: с ним происходит что-то ужасное, он переходит в какое-то иное состояние, тяжело, мучительно болела душа. Слова доктора о необходимости ложиться в больницу, каменным гнётом придавили его. Все они - Валерий Васильевич, Василий Иванович, Элла Аркадьевна, Пантюшкин, Игорь Геннадьевич, Прасковья Егоровна - все, и мать, и Тося, даже отец, все останутся на той стороне, где находятся те, которых называют нормальными, а он, он будет уже не с ними - будет один.
Мать проводила его, несчастная, бедно одетая, убитая сознанием большой беды. Скорбные глаза её, когда они прощались, запали ему в душу - казалось, они прощаются навсегда.
Его опрашивали, что-то писали, в приёмной раздели до нага, с привычными докторскими цинизмом и равнодушием рассматривали тело его и опять писали. Наконец, выдали больничную одежду, повели через двор, отгороженный от улицы высоким забором. Был конец февраля - хмурый, безрадостный день, небольшой мороз, безветрие, голые деревья, и такое чувство, что весна уже не придёт никогда.
В отделении он сразу же почувствовал тот чуждый мир, холодные, даже враждебные образы которого, сам воздух, не содержали в себе ни крупицы тепла, ни дружеского слова, ни доброго взгляда. По коридору бесцельно бродили больные в такой же застиранной, когда-то синей, униформе, прошли кто-то в белых халатах, дежурная сестра в своей конторке разбирала какие-то бумаги. В палате ему указали койку, тумбочку, куда он сложил принесённые принадлежности, продукты. Долго сидел в оцепенении, без мыслей, без желаний, опустошённый в душе.
У лечащего врача, куда его вскоре позвали, молодая, красивая женщина, внимательная и ласковая, в белоснежном, накрахмаленном, тщательно отутюженном халате обратилась к нему по имени-отчеству. Добрый взгляд, обдуманно и вежливо задаваемые вопросы, терпеливо высушиваемый ответ, успокоили Павла Петровича, растопив холод души, внушив чувство, что и слова, и взгляд, и улыбка с самого начала были предназначены именно и только для него. В них он увидел не профессиональную выучку, а живое сочувствие его судьбе. И он с ответной открытостью рассказывал о родителях и работе, о том, как учился, какие отношения были в школе, в институте. Доктор рассказала, и опять успокаивающе и ласково, о том, какое будет лечение, о больничном режиме, заверила, что всё будет хорошо.
Потянулись длинные, однообразно безрадостные дни, содержанием которых стали процедуры, приёмы лекарства, завтраки, обеды, ужины, прогулки на пятачке под надзором бдительных нянечек и сестёр, и долгие ночи, и утренние пробуждения, когда так не хотелось думать о предстоящем дне.
Однако же, прошла неделя, другая, третья - в душе Павла Петровича стали происходить благоприятные перемены - возможно таковы были последствия лечебного курса. Он стал спокойнее, душе стало легче, о работе, если и вспоминал, то как о чём-то далёком настолько, что случайные мысли только скользили по поверхности сознания. Он увидел, что здесь он такой же, как и другие, а они оставили всё, что привело их сюда, - дома, на работе, у жены или любовницы - всё оставили там. Большинство из них, как видно, не испытывало угнетавших переживаний по поводу своей болезни и того положения, которое произвело излом в их судьбе. Многие были как будто в дружеских отношениях, о чём-то беседовали, шутили, другие бродили по коридору с рассеянно отсутствующим видом, но были углублённые в себя, в свои обстоятельства, державшие себя без желания выйти из круга своих переживаний, избегая всякого общения.
Павел Петрович и здесь оставался один, пробовал читать принесённого с собой Достоевского, но в голову ничего не шло. Душевное страдание уменьшилось, но остались одиночество, скука, пустота, и не было никаких желаний. Он либо бродил по коридору, либо сидел или лежал на своей кровати, не думая ни о чём.
Каждое воскресенье его посещала мать, несколько раз приходила Тося. Они приносили продукты, газеты, рассказывали разное, что происходило в деревне или случалось в городе. Он ждал их прихода, они были частицей той жизни, в которой для него не осталось места. Мысли, что здесь он в клетке, лишён свободы, и думы о том, что будет с ним дальше, по мере приближения к выписке всё явственнее и тревожнее вызревали в нём.
За месяц до выписки у Павла Петровича появился новый сосед по койке. Высокий и сильный, смазливый парень стал будто по-дружески приставать к нему, проявляя при этом садистские наклонности, ломая Павлу Петровичу руку, скручивая её до невыносимой боли - всё это с весёлой улыбкой, с шуточками. Звали его Сергей. Во время врачебного обхода Павел Петрович видел, что сосед пользуется особым вниманием молодой, миловидной докторши, задерживавшейся возле него дольше, чем возле других. Обращаясь к нему, она произносила ласковое "Серёжа", тогда как, общаясь с другими, называла их по фамилии, или обходясь и без этого. Этот Серёжа просто преследовал Павла Петровича своими якобы дружескими шуточками. Раз, после посещения Тоси, видевший её, он сказал:
- У тебя красивая сестра. Я хочу её... - он назвал действие, которое возжелал совершить, общеизвестным непечатным словом.
Избавиться от этой "дружбы" удалось только по выписке из больницы.
Прошли март и апрель. В мае, когда всё уже цвело и зеленело, весёлым, солнечным днём Павла Петровича выписали домой. Он вновь оказался на улице, среди спешащих по своим делам людей - свободный, счастливый от того, что тополя ласково и любовно зашумели над ним, хотя на самом деле для него за пределами больницы ничего не изменилось. Нет, изменилось - стало хуже.
В больнице он провёл три месяца. Состояние его улучшилось. При выписке доктор сказала матери, что лечение было начато вовремя и показало хорошие результаты. Однако настоятельно советовала выполнять лечебные рекомендации - прежде всего избегать душевных волнений, чрезмерного умственного напряжения, принимать прописанные лекарства.
В лаборатории известие о том, что Павел Петрович попал в психбольницу, шумно обсуждалось, вспоминали странности его, на которые раньше не обращали внимания, и все сходились на том, что здесь ему не место.
- Как это? Сумасшедший, а у нас реактивы. Плеснёт ещё в лицо. Кто знает, что у него на уме? - волновались женщины.
- Да он же дебил, я сразу это понял, - уверенно заявил Игорь Геннадьевич.
Василий Иванович со своей стороны подтвердил: работник он никакой. За время пребывания в лаборатории ничем себя не проявил, к выданному заданию, похоже, даже не приступил. Один Алексей Александрович выразил удивление: нормальный парень, ничего особенного, тихий, спокойный.
- Это он был тихий, а какой будет теперь - неизвестно. - Рассудил Пантюшкин. - Тут всё может быть.
Наконец, решили: надо сделать так, чтобы он уволился.
После долгого своего отсутствия Павел Петрович пришёл на работу, как обычно, тихо и незаметно. Поздоровавшись, сел на своё место, зашуршал бумагами. Никто не спросил его ни о чём. Только Алексей Александрович подошёл, подал руку, спросил о здоровье, сказал несколько добрых слов. Склонившись над своим столом, Павел Петрович вспомнил проект, заместителя директора и учёный совет, перед которыми он должен будет делать доклад, вспомнил, что его будут травить - ничего не изменилось.
Валерий Васильевич позвал его в кабинет, спросил, как он чувствует себя, не тяжела ли ему работа. Павел Петрович хотел сказать: да, тяжела, но промолчал.
- Может, стоит поменять работу? - стараясь быть вежливым, спросил Валерий Васильевич.
- Может, - чуть слышно произнёс Павел Петрович.
- Конечно, если трудно, то... конечно, - сказал Валерий Васильевич с облегчением. - Я понимаю - у нас сложное производство, к тому же и вредное - химия.
Павел Петрович не отвечал.
- Ты спокойно обдумай... Если решишь, пиши заявление... Мы, конечно, не прогоняем тебя - работай, пожалуйста...
- Я напишу, - сказал Павел Петрович.
- Ну, смотри, не торопись, обдумай...
Как только по лаборатории разнеслась весть о том, что Павел Петрович увольняется, все тут же воспрянули духом. Пошли разговоры, смех, хождение по комнатам.
- Уходишь? - спросил Василий Иванович. - Пишешь заявление?.. Слушай, ты должен сделать банкет. А как же?.. Надо отметить. Ну как же? Здесь тебя все уважали. Сам знаешь, как к тебе относились. Так что... Слушай - надо! Ты просто должен. Иначе будет неприлично.
В день, когда Павел Петрович получил расчёт, Василий Иванович, Игорь Геннадьевич и Пантюшкин сопроводили его в кафе - укромное заведеньице, находившееся недалеко от института. По желанию компании Павлом Петровичем было принесено достаточное количество водки. Для Василия Ивановича, которому чаще всего приходилось довольствоваться "синичкой" или "бормотухой", предстоящее возлияние было настоящим подарком судьбы.
В кафе было тихо, уютно, посетителей немного, свободных столиков сколько угодно. Место выбрали уединённое, в углу. Деньги платил Павел Петрович. Заказали горячее блюдо, закусок, и дело пошло. Павел Петрович решительно заявил, что пить не будет. После прошедшего курса лечения алкоголь был противопоказан ему.
- Как не будешь? - возмутился Василий Иванович. - Ты что? Ты обижаешь нас. Что ж, мы пришли нажраться за твой счёт? Мы же из благодарности... Хотим пожелать тебе... Ну ты что? Нет-нет...
- Мне нельзя, - ответил Павел Петрович, но ни голос, в котором звучала мольба, ни лицо, ни глаза, выражавшие застывшую муку, не получили сочувствия.
- Что нельзя? Водка никому ещё не повредила. Ну хоть сто грамм. Мы обидимся.
- Водку употребляют как лекарство, - поддержал Василия Ивановича Пантюшкин.
- Врачей слушать нечего, сами они вон как пьют - медицинский спирт, - убеждал Игорь Геннадьевич.
Павел Петрович сдался, и это привело к ужасным последствиям. Алкоголь вызвал в нём реакцию безумия. Он стал что-то выкрикивать, подскакивал, размахивал руками, что-то разбил, опрокинул стул. Работники кафе, посетители стали обращать на них внимание. Осознав, что складывается опасная ситуация, друзья подхватили Павла Петровича и быстро покинули кафе. Василий Иванович не забыл прихватить со стола всё, что имело какие-нибудь градусы, взял и закуски. Вышли на улицу. Павел Петрович вдруг сник, осоловело и тупо водил глазами, вися на руках своих благодетелей. Прохожие обращали на них внимание, но спешили пройти мимо.
- Тут недалеко скверик, - сказал Василий Иванович, - зайдём туда.
Свернули в переулок, прошли квартал. Сквер небольшой, тенистый. Выбрали скамью подальше, посадили Павла Петровича, сели сами.
- Ну что - видели? - обратился к приятелям Василий Иванович?
- Я ж говорил - сумасшедший, - подвёл итог происшедшему Игорь Геннадьевич.
- Что будем делать? - вопрошал Василий Иванович. - Лыка не вяжет. Куда его?
- Домой бы надо его, как бы не вышла неприятность, - бормотал Пантюшкин.
- Да он же в деревне живёт, - отозвался Игорь Геннадьевич, - а где это - чёрт его знает.
- Оставим здесь, - распорядился Василий Иванович, - может, милиция подберёт, заберут в вытрезвитель.
Так и порешили. Уложили Павла Петровича на скамейку, заметив вскользь, что замёрзнет, однако успокоились тем, что теперь лето, а когда замёрзнет, проснётся.
- У нас тут кое-что ещё есть, - объявил Василий Иванович.
В тряпичной сумке, с которой он всегда ходил на работу, была и водка и что-то из закусок, даже стакан, которые Василий Иванович успел захватить со стола при поспешном их бегстве из кафе. Тут же, стоя перед Павлом Петровичем, лежавшем без признаков жизни на скамейке, друзья допили то, что имелось, по очереди передавая друг другу стакан, закусили остатками, и потихоньку, оглядываясь, как бы кто не обратил на них внимания, покинули сквер, каждый отправившись к себе домой.
Павел Петрович очнулся ночью. Действие хмеля ослабло. Он сильно замёрз, Страшно болела голова, его вырвало. Где он, как сюда попал - ничего этого он не помнил.
Домой он добрался только в полдень и после того, как промёрз в ночном сквере, целый месяц провёл в постели. Мать ухаживала за ним, приезжала Тося, отец пил, но держался тихо. Придя в себя после потрясения, пережитого в кафе, и после жестокой простуды, Павел Петрович стал думать о том, что теперь будет. Вспомнил, как ему открылось, что фамилия, имя и отчество у него те же, что были у российского императора, как потом, размышляя об этом, думал он, что это не спроста, что, наверное, в этом какой-то значительный знак свыше, под которым в жизни его произойдёт что-то важное, особенное, и все увидят, кто и какой он на самом деле. Тогда он ещё не задумывался о трагической судьбе императора, но теперь уже твёрдо знал, что это был плохой знак. Теперь, думая о своём державном тёзке, ему отчётливо представлялось, что произошло в ту ночь с ним, несчастным, покинутым всеми, осознавшим, что означали зловещие в ночной тишине шаги. Вот открывается дверь в опочивальню, они уже здесь, судьба неотвратима, и он - совсем обычный человек, испуганный, не имеющий средств защищаться, жалкий в ночной рубахе... Да, это плохой знак. Сколько было потрачено сил! Какое это было счастье - попасть в Бауманское училище, престижнейший вуз, о котором многие мечтали, да не сумели попасть! А он попал - успешно выдержал собеседование и неплохо учился. Неплохо и на заводе работал. Там его уважали. К нему относились даже преувеличенно тепло. Почему же здесь его стали травить? Что сделал он плохого? Он, который почти не выходил из-за своего стола и занят был только изучением инструкций, материалов, пытаясь решить невыполнимую даже для всего института задачу? Мало того, что выжили, заставили ещё напиться с ними, бросили одного в городе, на холодной скамье.
Всю сознательную жизнь он стремился стать вровень со всеми. Для этого выбрал самый трудный вуз, для этого набирался знаний и опыта. И вот, оказывается, всё было напрасно. Кто он? Подросток, которому скоро исполнится двадцать семь лет. Заморыш, которого никто не собирается воспринимать всерьёз. Носит детское пальтишко, детскую обувь. Кто мог его полюбить? А ему так хотелось. И он любил, но этого никто никогда не узнает, он понимал, что должен скрывать свои чувства. Дома - отец ненавидит его, мать - она делает всё, чтобы угодить отцу. Он не знал, что это отец сделал его таким, был слишком мал, чтобы помнить, как рассвирепевший он швырнул его, ударив головой о стену. Мать утаила это от всех, даже бабушка не знала. Да у неё и не было мысли, от чего он не вырос, и думала, что просто таким уродился. Бабушка - единственное существо, которое любило его. Да ещё сестрёнка Тося, которую он нянчил, с которой гулял на лугу. Двойственное чувство к матери мучило его. Он любил её, он жаждал её любви. Конечно и она любила, жалела его. Но душа не могла принять, что она может одновременно любить и его, и отца. И отца, конечно, больше. Он не понимал, что отца она не просто любила, но боялась, что он может уйти от неё, не понимал, как несчастлива мать. Отца он не любил, отношения между ними были, как между чужими. Он не знал, что явился ненавистной помехой в жизни отца, когда та, ради которой он, не раздумывая бросил бы семью, сказала, что пошла бы за него, если бы у него не было сына.
Оправившись от болезни, Павел Петрович стал думать о том, что надо искать работу. Но где, кто может принять его теперь?
Дни его проходили в мелких домашних делах, он ковырялся в огороде, чем-то помогал матери и часто уходил бродить в тех местах, куда когда-то приводил с собой маленькую Тосю. Там, под сводами старинной ивы, сидя на толстом суку, думал он о своей жизни. Что будет дальше? Где, как устроится он? Как ему найти для себя место в мире, враждебном к нему? Кому он может быть интересен? Кто захочет ему помочь? Мать снова хлопочет через зятя, через своего брата, дядю Павла Петровича. Но когда выяснялось, что он пациент психиатрии, сразу же следовал отказ. Тогда приходилось подумать о пенсии. В таком возрасте - и уже пенсия!
Он не подрос, не уменьшился, оставался всё таким же, не имевшим никакой привлекательности. То есть он был обычный человек, только маленького роста, с покатыми, узкими плечами, с длинной и тонкой шеей, в лице же хотя и не красавец, но и не урод. Только глаза... Если бы чей-нибудь проницательный взгляд обратился к ним, он увидел бы в них, как будто самых обыкновенных, заставляющую подумать о скорби глубину пережитых невзгод. Теперь, когда к нему кто-нибудь обращался и что-то говорил, они, глаза его, опускались долу, проходили мимо, не отвечая ненужным словам. Это вызывало недоумение о нём.
Бедный Павлик, вздыхала мать. Каково было ей видеть страдания своего несчастного дитяти, столько пережить за него и сколько с вечно пьяным мужем, которого она всё равно боялась потерять. И тяжёлые совхозные работы, и домашние дела, и накормить, и постирать, и ни минуты покоя. И хотя годы были ещё не такие большие, она уже превратилась в старуху - костлявые руки, изрытое морщинами лицо, жилистая шея, вечно куда-то спешащая, постоянно озабоченная, и уже не человеческое, а что-то от загнанного животного в глазах. А как она гордилась им, когда он был лучшим учеником в школе, с каким нетерпением ожидала от него писем с Урала, как радовалась его успехам. И она не могла понять, почему всё получилось так плохо. Теперь, когда в вечернее время, после дневных трудов, оставалась в доме одна, перед оконцем, в сумраке низкой горницы, облокотясь на стол, разминая хлебный катышек на порванной клеёнке, она успокаивала себя последним: наверно так нужно.
Его тянуло в эти места, туда, где проходили детские годы, где хоть немного, но всё-таки он был счастлив. Кочковатый луг, цветочки лютиков и калужниц, по берегу тёплые травы, выстроившиеся в ряд плакучие ивы. Только они любили его, и когда он приходил к ним, шевеля поникшими ветвями, привечали его тихим их шёпотом. Они давали ему то, чего он не нашёл среди людей. О, это было сладко - и при полуденном, и при закатном солнце любить их, наблюдая игру колеблющейся листвы. Ведь и он мог любить. И он любил - тайно, потому что всё понимал о себе. Он полюбил с первого взгляда - такую красивую и такую гордую, знающую цену себе, ни разу не глянувшую на него. Когда случалось ей заходить из своей комнаты, она проходила мимо него, как проходят мимо тарелки, суп из которой давно съеден. Такое отношение было у неё и к другим мужчинам лаборатории, за исключением Игоря Геннадьевича. Заходя, она задерживалась послушать романтические рассказы о том, как и сколько раз это происходило, и, наверное, как и другие слушательницы, в воображении видела себя на месте тех счастливиц. Павлу Петровичу больно было думать, что она такая, но всё равно - он любил её. Он продолжал любить её и после того, как случайно услышал, что его будут травить, и она, присутствовавшая при этом разговоре, согласным молчанием подтвердила своё равнодушие, а, может быть, и презрение к нему.
Маленький смешной человечек с ломающимся голосом подростка... Нет, не смешной. Это ведь он ещё во младенчестве защищал свою мать. Он на Курском вокзале отдал все свои деньги обворованной и обезумевшей от горя женщине. Тщедушное тельце имело большое сердце. Только оно никому не было нужно.
Тёплый, августовский день заканчивался. Он опять подумал об императоре, и ему больно и жалко, до слёз, стало этого человека - бедного, одинокого. Его тоже никто не любил - даже мать. Это не простое совпадение. Оно предсказало судьбу... Он никому не нужен, потому что жалкий, ничтожный, теперь ещё и сумасшедший... Ни одного ласкового слова, ни одного дружеского взгляда... Солнце, такое чудесное, золотое, ослепляющее на закате своими лучами, бликами от реки, дающее жизнь и счастье. Только не всем. Больше ведь не будет ничего. Зачем тогда продолжать эту жизнь? Да, жалко мать, жалко сестру, но... они ничего не изменят в его судьбе. Пора... Это надо сделать. Надо... Это надо сделать сейчас, когда кругом всё так хорошо... Вспыхнул и догорел закат. Зажглись радостные звёзды... Как прекрасны они... Как хороша и нежна эта ночь. И кто-то... Кто?.. Кто он, нежно и кротко обнимающий, заглядывающий на самое дно души - туда, где непреходящая мука, где мрак и одиночество, которых не избыть ничем?.. А это?.. Это не страшно...
Одежда оставлена на берегу. Вода только сначала кажется холодной, ласкова и любовна её прохлада... Шаг... ещё... ещё... Она доходит до груди... Вот уже по горло... Ещё немного... Нет-нет, это не страшно... А то?.. Его уже не будет... Прохлада, спокойствие... уже навсегда... Над головой чёрное небо, звёзды, на реке отражение далёких огней...