Вся жизнь, ненужно
Изжитая, пытала,
Унижала, жгла...
А.Блок
Наверное в последний раз обращаюсь к далёким дням, укрытым туманом прошлого, не отпускающим памятью о них. Что это было? Как оно начиналось и как прошло?
Первым образом в сознании возникает тесная каморка. Кажется, всю её занимала широкая кровать, покрытая чем-то белым - одеялом или простынёй. Та её сторона, где лежали подушки, была придвинута в угол, к стене. Я сидел в ногах постели. Маленькое оконце, в которое я глядел, выходило к снежным заносам, открывая скучную картину серого зимнего дня. По дороге скакал на коне красноармеец в будёновском шлеме, в длинной кавалерийской шинели. Другой красноармеец в таких же шлеме и шинели, держась за длинные вожжи, прикреплённые к лошади, катил на лыжах за нею. Мне было два или три года. Память сохранила об этом дне тоску одиночества, и, кажется, они положили печать на всю мою жизнь.
И вот, возвращаясь к этим чувствам на пороге предстоящего последнего свершения, перебираю в памяти всё, что было, и не нахожу, на чём успокоилась бы душа. Поразительное легкомыслие, глупость сопровождали меня всю жизнь. При этом ни на чём не основанное самомнение, гордыня. И мечты. О подвигах, о славе? Нет. Я погружался в ожидание прекрасного, что должно было произойти. Но что? Этого я не мог бы объяснить самому себе. Оно волновало душу сознанием неясным, однако согревающим, тёплым. Я обращал взор свой к небу, к облакам, проходившим в ласковой синеве. А рядом согретые отвесными лучами колебались травы, среди которых совершалась жизнь неведомая, тайная, чуждая равнодушному человеку и, однако, доставлявшая ему же радость, которую он не замечал. Многообразно прекрасный мир этот не требует от человека казаться лучшим, быть похожим на кого-то. К нему человек приходит со слезами смирения и раскаяния и в час, когда умирает надежда, когда остаёшься один и когда сознаёшь, что зло или глупость, сделанные тобой, непоправимы. Нет, не вспоминать то, от чего душевные страдания затмевают свет, отнимая последнее из того, что ещё может успокоить, - этого я не могу, и я обращаюсь к облакам и берёзам, к цветам, украшающим луг. Солнце просвечивает песчаное дно ручья, играет в переливах убегающих струй, травы по берегам пестреют цветами, чуть шепчутся, волнуясь под замирающим ветром. Но нет, никакими запоздалыми раскаянием, муками совести не вытравить из души чёрных и глупых дел, которые лежат на ней. И природа не снимет с души её страданий. Но и всё же, только у неё остаётся искать успокоения.
Весной старый сад одевался бело-розовым нарядом своего цветения. Пчёлы гудели над ним, навевая дремотную грёзу. Под деревьями цвели одуванчики. Хочется вернуться туда, в те светлые дни. Но сада давно уже нет. Память хранит дрёмную его тишину, задумчивую грусть, будто он знал всё и о своей судьбе, и о судьбе того, кто пришёл к нему, полный смутных переживаний, - они остались в душе навсегда. И вот, в минуту чёрных раздумий, когда приходит то, что хочется забыть, я обращаюсь к тем коротким, потому особенно дорогим встречам с природой: на просёлках, на полевых тропинках, в роще, на поляне, возле ручья.
Прошёл год, как умерла жена, вместе мы прожили шестьдесят лет. Детей у нас не было, я остался один. Теперь всё думаю о ней - какой это был друг. Она принимала меня таким, каким я был, прощала. Сколько слёз пролила она из-за меня... Я прихожу к ней на могилку, долго остаюсь там в тишине, хранящей покой усопших, всё думаю... Она умирала долго и тяжело. А я не мог облегчить её страданий, и здесь, на кладбище, всё думаю, как это было. Спи спокойно, моя дорогая: только в смерти - желанный покой... Да, это бренная плоть, в которую заключена душа, это она спешила сказать, сделать такое, что было противно душе, плоть довлела над нею. Она стремилась быть первой, была легкодумна, легкомысленна, цепко наблюдательна к чужим недостаткам. Нет, душа не такая. Почему же тогда позволила она бездуховному эго утвердиться над собой?
Пройдёт ли это? Утишатся ли волнения души? Нет. Сознание того, что жизнь загублена по своей воле, пытает, не даёт уснуть по ночам. Тогда - что же остаётся? Пасть на колени? Просить прощения? Но у кого? За что?
Вот приближается осень, и я возвращаюсь к своим истокам, в тот бесконечно далёкий день, в тесную каморку с малым окошком, с видом из него скучного зимнего дня. Но теми же остаются тоска, одиночество, грусть. О, это тяжёлое испытание - презирать самого себя. И я должен нести в себе этот груз до конца. Я никому не могу открыться, не мог даже жене, которая была настоящий друг, и теперь, как никогда, сознаю великую любовь природы, которую она приносит человеку.
Вот я выхожу из дому и как будто впервые вижу над собой небо и солнце. Я иду по дороге, которая не раз уводила меня в поля, через сосновую рощу, к реке. Как больно видеть себя среди счастливых просторов и понимать, что ты недостоин их любви. Почему и зачем я поступал или говорил так, что это вызывало недоумение, охлаждение в отношениях, обиду? Я как будто хотел, чтобы обо мне думали плохо. Я и сам думаю о себе плохо. Я какой-то не такой. Но я люблю полевую эту дорогу - по обочинам простые цветы, и когда прохожу под тополями, мне радостно слышать над головой задумчивый, мелкий их лепет.
Наступает вечер, солнце уходит за горизонт. Тишина. Небо пылает закатом. Заворожённый я провожаю угасающий день, и в сумерках возвращаюсь домой. За порогом меня ожидают одиночество и тоска...