Н. Ковалева.
ФРИДЕ
НОСТАЛЬГИЯ
Маленький рекламный клип на телевидении.
Радио "Ностальжи"
Ничего особенного!
Мягкая французская мелодия.
Дама в вечернем платье спускается по ступенькам. Спутник подает ей накидку.
Мимо проезжает экипаж, заслоняя их на секунду. А дальше?
Нет ни влюбленных, ни экипажа...
Осталась мелодия...
Мелодия...
---
Здесь, в Израиле, где я живу уже много лет, мелодии другие.
---
Недавно мне подарили хороший радиоприемник. И я попробовал поймать ту, российскую, трогательную станцию "Ностальжи".
Я крутил рычажок настройки. Вдруг по комнате поплыла мелодия.
Нет, не та, которую я искал.
"...Что ищет он в стране далекой
Что кинул он в краю родном..."
Романс на слова Лермонтова "Белеет парус одинокий..."
Откуда? Отзвук далекого прошлого. Когда-то я любил этот романс
.
И я вдруг вспомнил ее. Фриду.
Так... Мимолетное воспоминание.
Да и познакомились мы с ней когда-то случайно, на бегу, когда я еще учился в Ленинградском университете.
---
Тоненькая, стройная, изящная, стриженная под мальчика, этакий парижский гамен. Гаврош... Но улыбка... темные выразительные глаза, мягкая женственная интонация.... все это делало ее неотразимой.
Познакомились мы с ней - на лекции в университете Вернее, наша группа должна была заниматься в аудитории, где их группа как раз свои занятия заканчивала.
Она складывала книги.
Тут я подошел к ней и увидел... Нет, сначала не ее, а книжку... И тут же схватил ее. Это была книга, написанная подругой моей матери - Руней Зерновой. "Солнечная сторона".
Ее мало, кто читал в то время. Вернее, читали люди определенного круга. Книга и в самом деле была хороша, но... Для эстетов она была недостаточно изысканна. Детектив в те времена считался жанром вульгарным и низкопробным. Претензии к жанру смазывали впечатление от прекрасного языка, талантливо выписанных ситуаций и героев; своеобразной, колоритной Одессы, и разнообразного Питера, возникающих, выплывающих из страниц этой книги. Книга была живая. Она дышала.
Но, повторяю... Мало кто тогда это оценил. И рецензий на нее почти не было. Потому-то я так обрадовался, увидев книгу на столе в университетской аудитории. Явно с черного хода проникла. Да кто же ее сюда принес? Откуда нашелся такой понятливый? Что за чудо такое?
Я поднял глаза. Понятливое черноглазое чудо стояло передо мной.
- Замечательная книжка. Хочешь, дам почитать?"
-
Я не успел ответить - в аудиторию ворвалась наша группа. Книга очутилась у меня в руках, а моя новая знакомая устремилась к дверям.
- Эй! - успел я крикнуть. - Кому отдавать книжку-то? Как тебя зовут?
- Фрида!
И она исчезла.
Как потом оказалось, это было одним из ее свойств. Неуловимость. Вернее, способность исчезать в самый неподходящий момент.
Хотя в данный момент это было вполне естественно - в аудиторию уже входил наш преподаватель.
Классный преподаватель, кстати. По зарубежной литературе. Лекции он строил по всем законам ораторского искусства. И при этом - блестящее знание литературы, сдобренное хорошим чувством юмора.
Зачастую он был коварен и беспощаден (особенно по отношению к тем, кто не посещал его лекции), а любая попытка потягаться с ним в остроумии - была обречена на неудачу. Хотя попытки эти он ценил.
На экзамене он был непредсказуем. Мог спросить студента, например: " С какой фразы начинается "Вертер"? или " В каком романе Диккенса встречается одноногий бродяга?".
Даже если мы и читали Вертера, то кто же помнил первую фразу? Первых фраз мы помнили ровно две - из Пушкина и Толстого: "Мой дядя самых честных правил..." и "Все смешалось в доме Облонских..." Ну, а что до одноногого моряка (или бродяги), то, кажется, ни один роман Диккенса без этого персонажа не обходится... Его остроумие... Когда в ответ на его замечание, что курсовая работа коротковата, кто-то попытался напомнить, что краткость - сестра таланта, тут же последовала ответная реплика: "Похоже, что в данном случае сестра тоскует о брате. И безуспешно, заметьте!"
Его любили... А когда на факультете затеяли капустник, оказалось, что он незаменим в роли режиссера, актера, соавтора и просто славного малого.
Весь факультет готовился к этому капустнику. Как водится, подготовка к нему доставила нам даже больше удовольствия, чем сам капустник.
Я пытался разыскать свою новую знакомую, но она была неуловима. И адреса ее почему-то никто не знал.
Но на капустнике она появилась. Когда официально-юмористическая часть была закончена, я вдруг обнаружил ее на подоконнике с гитарой. Вокруг клубилась толпа, а она тихо напевала песни Окуджавы.
Мы так и не успели с ней поговорить, хотя она и помахала мне рукой издалека. Я попытался ее поймать при выходе, когда окруженная приятелями она садилась в машину - кто-то из них поймал такси - и крикнул про книгу.
- Позвони мне! - крикнула она в ответ.
- А телефон?
Но машина уже отъехала.
Потом я провалялся неделю с гриппом, а когда добрался до университета, и даже телефон отыскал, меня ожидало разочарование. Когда я позвонил, мне сказали, что она с мужем уехала.
- Как с мужем? - ошеломленно спросил я. На вид ей было лет семнадцать - не больше.
- Так, милок, - ответили мне. - С мужем и ребенком!
- А куда?
- Куда-то под Брянск. Мне не докладывали!
Вот так. Значит, и адреса нет. Ну, что ж... Не судьба, значит. У меня было странное ощущение, что залетел трогательный воробышек в мою жизнь, чирикнул что-то нежное и улетел...
Жаль...
---
А жизнь бежала дальше.
Много позже, в одной из компаний я познакомился с ребятами из мухинского художественного училища. Мы подружились. Я побывал на их выставке, а потом они пригласили меня в свою мастерскую.
Мастерская напоминала пещеру Алладина - старинная медная лампа (вот почему я вспомнил Алладина), холсты и полотна, расписные платки - глаза разбегались.
При этом ребятам был присущ своеобразный снобизм - трапезничали на газете - нарезанные колбаса, сыр... Но водку или дешевый портвейн пили не из стаканов, а из замечательных хрустальных миниатюрных бокалов - необычных, своеобразных. Я долго разглядывал бокал - ничего подобного я не встречал.
- И не встретишь, - сказали мне. - Это Володька делал. Талантливый мужик был - между прочим, пескоструйный метод изобрел - так обрабатывал стекло - закачаешься!
Ну, метод меня мало интересовал, а вот бокал... Какое-то в нем было особое изящество... Интересно было бы познакомиться с этим человеком.
- А почему был? - спросил я. - Куда он делся?
- Да, попал по распределению под Брянск. На хрустальный завод. Пропал для общества. И не пишет даже. У нас тут где-то фотография была - на отвальной...
Боря полез в ящик стола и вытащил фотографию.
- Вот! - ткнул он пальцем. - Вот он. Смотри! Он рядом с женой
Но я и так уже смотрел во все глаза - на фотографии была она.
- Фрида! - невольно пробормотал я.
- Ну, да. Володькина жена Фридка. А ты их знаешь, что ли?
- Да нет, видел ее мельком в университете. А у тебя их адрес есть?
- Был. Правда, кажется, они поменяли квартиру. Но если хочешь, я узнаю. И тебе позвоню.
---
Он не позвонил. А я закрутился с собственными делами. На носу был диплом, да и моя Лиля - миниатюрное создание с железным характером - не оставляла мне время на какие-либо размышления.
Хотя иногда я испытывал легкое сожаление - мне казалось, что что-то очень важное ускользает из моей жизни. Уже ускользнуло.
А жизнь шла своим чередом.
---
Шли годы. Я работал в литературном музее, писал диссертацию, давно уже был женат - к радости родителей. Жизнь была определенной и устойчивой.
И вдруг... мне все обрыдло. Я знал, что будет завтра, послезавтра, через месяц, и вообще в ближайшие годы.
Ломать я не умел. Свернуть с накатанной колеи было трудно. Но смириться оказалось еще труднее.
Совершенно неожиданно для всех (и для себя самого) я вдруг бросил все, уехал в Москву, поступил во ВГИК на сценарное отделение (к всеобщему изумлению - поступить туда было вообще нереально), и поселился в общежитии. Мне было уже тридцать.
---
Оказалось, что я себе вернул юность, студенчество, безответственность, и радость жизни.
Мне стало интересно жить. Я с радостью заводил новые знакомства, выслушивал бесконечные истории, пытался писать сценарии, подрабатывал, снимаясь в массовках... Обожал истории-притчи... Вкус к ним мне привил мой преподаватель - маститый профессор, автор известных сценариев. Ходили слухи, что один из его фильмов - "Белое солнце пустыни" - космонавты в обязательном порядке требовали с собой в космос. В общем, личность он был легендарная. Мы с ним неожиданно сблизились и часто, вместе с еще несколькими студентами, шлялись по Москве - старые переулки - Подколокольный, Подкопаевский, Чистые Пруды...
"Переулками кружит - не подкопаешься.... Подковыров переулок, Подкопаевский... Старый город с нами всеми наиграешься", писал кто-то из современных поэтов.
Московские переулки...
Во время одной из этих прогулок мастер и рассказал как-то историю, которая меня вдруг насторожила. Очередная притча, которую он рассказывал обстоятельно, со вкусом,
приговаривая, что, мол, это - отличный сюжет для сценария, но вот руки не доходят...
Сначала было чуть длинноватое вступление о юном мальчике, который учился в Питере на художника, а потом еще неоперившимся птенцом попал на работу в провинцию на какой-то хрустальный завод. И вот тут колесо Фортуны неожиданно и со скрипом завертелось самым причудливым образом. Помог этому случай. Юбилей самого главного человека в стране, а именно - Леонида Ильича Брежнева.
---
Итак, когда вышеупомянутый юный мальчик работал на этом самом заводе (не то под Брянском, не то еще где), туда приехала комиссия ЦК ВЛКСМ в поисках достойных подарков к юбилею. И там, в музее стекла, они увидели изделие из хрусталя под названием "Цветок жизни". Или "Ваза бытия"... Цветок действительно был красив. Да и ваза недурна. Комсомолу понравилось. Но... Вот если бы побольше размером...
- Есть, - наивно сказал художник. - Есть у меня дома авторский экземпляр.
- Прекрасно. - Отозвалась комиссия. - А не пригласите ли вы нас к себе, Владимир Иванович.
Он пригласил. Посидели. Выпили водочки из хрустальных бокалов - тоже авторская работа хозяина, и комиссия - полюбовавшись на вазу - решила, что для подарка это вполне подойдет. И распорядилась упаковать вазу.
Тут наш художник возразил. Он, конечно, любил Брежнева, но, по-видимому, не настолько, чтобы дарить ему свои произведения.
- Меньше чем за тысячу - не отдам, - заартачился он.
- Конечно, - отозвалась комиссия. - Если вы настаиваете - деньги получите. Но мы вам советуем - подарите! Вам же лучше будет.
Совету пришлось внять, и вазу увезли в Москву.
А дальше произошло нечто неожиданное. Вазу поместили в музей подарков, и в канун своего юбилея Брежнев пошел в музей полюбоваться - что страна ему подарила. Подарков было много - страна не поскупилась. Вождь обошел музей, неожиданно остановился перед пресловутым "Цветком жизни" и одобрительно хмыкнул. Стало ясно, что вещь понравилась чрезвычайно - он даже поинтересовался именем автора.
После его ухода в музее началась суета - имя художника заинтересовало всех. Да кто он такой - этот Владимир Иванович?
К общему ужасу оказалось, что никто. Даже не лауреат. Это уже явно никуда не годилось. Нужно было искать выход из положения. Срочно собрали внеочередную сессию Ленинского комсомола и присвоили ему звание лауреата. Позвонили в провинцию, вызвали его в Москву. Назначили главным художником заводика, отправили в командировку в Чехословакию, где лучшее стекло в мире, а также богемский хрусталь, (или стекло)- комиссия в этом мало разбиралась, но ритуал был выполнен.
А дальше пошла неслыханная карьера - премии на всех художественных советах, персональные выставки... Плюс негласная специализация на официальных подарках от лица
страны.
Выстроили дворец спорта на Кубе. Кому заказывать для него хрустальные люстры? Конечно, Владимиру Ивановичу. Организовали в Сочи всесоюзный фестиваль песни "Красная гвоздика!". Кому заказать приз - хрустальную гвоздику? Все тому же Владимиру Ивановичу! И так далее.
Художник он был талантливый. И неожиданная слава, надо сказать, его не испортила. Тем более что он ее не добивался, и по трупам не шел. Фортуна! Игра случая! Живая легенда.
---
Что-то мучительно-знакомое прозвучало для меня в этой истории. Клянусь, я слышал ее в первый раз. А зная способность своего шефа кое-что талантливо присочинить... И все же ассоциации цеплялись одна за другую... Цепочка... Ведь слышал я уже про этого Брянского художника... Что? Мои приятели художники... мастерская... хрусталь... бокалы...
Фотография....Да, фотография... Художник с женой... Фрида!... Мистика... Этого не может быть...
---
Потом, много позже, я пытался разгадать ее загадку. Как, скажем, некий феномен.
Впрочем, описать обаяние, секрет его воздействия - невозможно
На первый взгляд - ничего особенного.
Мягкая, чуть ироничная улыбка, женственный изгиб губ, быстрый взгляд карих глаз, легкое прикосновение руки - и ты чувствуешь, что все обращено к тебе. Что тебя слушают, тебя понимают, что любое твое слово рождает отклик... А уж когда она бралась за гитару...
Кстати, когда я услышал от нее песни Окуджавы, долгое время потом мне казалось, что иначе их петь и невозможно.
Сирена?... Занесла нам несколько сладких песен, и дальше... Бабочка упорхнула. А ты чувствуешь себя покинутым "очарованным странником".
---
Много лет спустя я встретил ее в Израиле. На иерусалимской улочке Бен-Иегуда.
Она сидела за столиком уличного кафе. Она? Не она? Гадать мне пришлось недолго. К столику быстрыми шагами подошел молодой человек с цветами. Ее лицо распахнулось ему навстречу, он просиял, и я увидел на его лице уже знакомое мне выражение " очарованного странника". Тут уже все сомнения отпали. Она!
Но подойти я не решился. Их окружала плотная аура поглощенности друг другом...
---
Жизнь текла дальше.
Я сделал неожиданную карьеру в иерусалимском университете.
Кому нужна в наши дни поэзия начала века? Оказалось - моим студентам нужна.
А я - вечный ученик, вечный студент, стал профессором. Свой семинар...
Я ловил себя на любви к притчам и деталям, на ироничной манере изложения - все это способствовало популярности среди студентов, но я-то знал источники - неизбывная (неистребимая) память о моих бывших профессорах и постоянное неясное сожаление о некой несбывшейся мечте - я не мог бы сам это точно сформулировать, но, как оказалось, у окружающих возникала какая-то смутная мысль о тайне, о том, что за словами кроется какой-то подтекст... В общем, ореолом (сам того не подозревая), я обзавелся. С учениками мне везло. Один из них писал работу о поэте Кузмине, и стажировался в Ахматовском музее в Петербурге. Писал оттуда, что имя его профессора открыло перед ним все двери.
Льстил, мерзавец. И все же рвался обратно. Да и другие мои ученики... Разлетались по свету, работали в архивах разных стран, получали серьезные предложения, но всегда возвращались.
Сам же я тоже наконец смог утолять свою страсть к путешествиям, прикрываясь командировками, грантами, работал в зарубежных архивах, меня часто приглашали...
Я побывал в Италии, в Праге, в Вене...Потом плотно засел за работу в Иерусалиме...
----
Неожиданно я поехал в командировку в Англию. Понадобилась уйма совпадений. Короче, меня пригласили несколько организаций сразу - так что мне даже пришлось выбирать, чьим гостем быть. Я давно мечтал о Лондоне. Нет, не совсем так. Я всегда мечтал увидеть Париж. Но Парижу суждено было на протяжении многих лет оставаться мечтой. И может это и правильно - кто знает, какова воплощенная мечта. Я слишком явственно представлял его - по книгам, альбомам, репродукциям, у меня был свой Париж, и я боялся, что явь и мечта не совпадут. Потом оказалось, что это не так. Но.. потом.
А вот Лондон...Он был свой. Туманный, громоздкий, наполненный счастливыми новыми знакомствами - например, с сэром Исайей Берлиным, и старыми ностальгическими дружбами.
Лондон "Саги о Форсайтах"?.. Да, нет, пожалуй.
В Лондоне я встретился со своей старой приятельницей Ниной Серман и ее мужем. Она работала на БиБиСи. И даже брала у меня интервью. Конечно же, дело этим не ограничилось. Ведь именно с ее мамой Руфью Александровной (Руней Зерновой) и дружили когда-то мои родители.
Ниночка затащила меня к себе.... Мне казалось .что она все та же... В ней всегда было большее, чем красота. Какая-то детская чистота. И голос... То, что выделяло ее (и кстати, ее мать тоже). Голос... Ее мать Руня когда-то ездила в Испанию, как переводчица - в интербригадах, потом прошла через лагеря... Когда они с мужем вернулись из лагеря - после смерти Сталина - один из первых домов, в котором они появились, приехав в Питер, был дом моих родителей. Старый деревянный дом с балконом в Лесном. На балконе цвели анютины глазки, душистый горошек и настурции, выращенные бабушкой.
Я был еще ребенком, но запомнил голос Руни - низкий, хриплый, обаятельный...Она пела лагерные песни... Ничего подобного я не слыхал.
А второй голос, который врезался в мою память - Ниночкин. Она выросла, училась на филфаке, но в домашних компаниях тоже пела. Песни Городницкого, Окуджавы... А голос был - наивный, тонкий, чистый...как струя. Это свойство ее голоса пленяло не только меня. Один из первых фильмов Киры Муратовой "Долгие проводы" заканчивался песней "Белеет парус одинокий..." Но мотив был непривычный, далекий от классического романса, без сопровождения музыки - только голос...Летящий, нежный, дарующий надежду.
Я досмотрел этот фильм, и вдруг понял, что голос мне знаком. И лишь потом, в титрах, обнаружил Нинкино имя.
Вот такое было у нас прошлое. А настоящее? Выяснилось, что английское радио тоже вполне оценило этот голос, и уже многие годы Нина работает именно там.
Нам было, что вспомнить, когда мы сидели у нее дома в Лондоне. Да, совсем взрослая... Да, пожалуй, все же переменилась - деловая женщина...
И вдруг я заметил гитару...
- Спой!
Она отнекивалась, давно не поет, и вообще...А потом махнула рукой и взяла гитару.
И снова я услышал ее голос. И наши любимые песни. Прошлое возвращалось.
Я закрыл глаза. Что-то удивительно знакомое почудилось мне вдруг в этих интонациях. Что?
- Фрида,- вдруг пробормотал я. Ну, конечно же, это ее интонации...
- Что? - встрепенулась Нина. - Ты знаешь Фриду?
Я удивился:
- А ты?
- Забавно, - засмеялась Нина. - Она была здесь неделю назад. Я с ней дружила еще в школе. Кстати, вместе пели. А потом много лет не виделись. Как с тобой. И вдруг - как снег на голову. Все такая же обаятельная. Работает учительницей. Двое взрослых детей. Кстати, ты что, в Израиле с ней познакомился?
- Да,нет, - сказал я. - еще в Ленинграде, в университете. Так, мельком...Я и не знал, что вы с ней дружили...
- Ну, вот видишь, милый, - пошутила Нина, - Оказывается, и профессора не все знают. А ты, небось. думал, что знаешь все. И чего ты еще не знаешь?
- Много чего. Ее адреса, например. У тебя есть?
- Конечно, - усмехнулась она. - Неужели влюбился?
- Отнюдь! Влюблен я всю жизнь в тебя. Сама знаешь. Особенно в твой голос. Но тут у меня мощные соперники.
- Я!- быстро отозвался ее муж.
- Правильно! - сказал я .- И радиослушатели.
Поздно ночью мы прощались. На следующий день я улетал в Израиль. Нинка поцеловала меня на прощанье и сунула в карман куртки какой-то пакет.
- Подарок, - сказала она шепотом. - Береги себя. Пиши!
----
С детства я любил подарки и сюрпризы. Но совершенно не выдерживал неизвестности. Я отыскивал подарки родителей к Новому Году еще до того, как они успевали их положить под елку. А в детективах я всегда читал сначала последнюю страницу.
Так и здесь. Сверток я развернул еще в такси по дороге в гостиницу. Там была фотография. Две смешные девчушки. И елка. А на обратной стороне - адрес. Иерусалимский. ФРИДА.
----
Вернувшись из Англии я позвонил Нинкиным родителям - она просила кое-что для них передать .Мы с ними и так довольно регулярно виделись - ну, несколько раз в год по крайней
мере. Они - одна из самых удивительных пар, которые я когда-либо встречал - всю жизнь вместе. Я глубоко чту Илью Захаровича .Он талантливый ученый.
А прозу Руни (Руфь Александровны) я просто люблю. Особенно тот первый ее роман - "Солнечная сторона". Недаром я встрепенулся, увидев его когда-то на столе в университетской аудитории.
Она никогда не теряла вкус к жизни - при всех самых сложных обстоятельствах. Зачастую мы сталкивались с ними в самых неожиданных местах: В Америке - на семинарах. В Париже - на литературных вечерах: как-то раз на концерте Б.Окуджавы, а потом на вечере петербургского поэта Виктора Кривулина.
Помню тогда Руня (Руфь Александровна) с великолепным наивным апломбом спросила у меня: "А ты-то тут как оказался?" Хотя, казалось бы этот вопрос скорее мог задать ей я. Я дружил с Витей еще с университетских времен, знал его жену, мы вращались в одном и том же замкнутом кругу так называемой второй культуры - это было мое поколение. А они - она, ее муж, мои родители были старшим поколением...
Но надо сказать, что здесь - в Израиле - вопросы поколения удивительным образом смещаются. И отчасти это происходит из-за свойств этого языка - где нет обращения на вы, нет отчеств... Все на ты - школьники с учителями, профессора со студентами, подчиненные с начальством...Демократия...Но чуть бесцеремонная.
Я со своей старомодной учтивостью выгляжу, вероятно, нелепо. И студентов своих заразил тем же. Так что с семейством Нининых родителей на ты переходить не стал, хотя они по старой привычке, конечно, говорили мне ты. К чему это я?
К тому, что приехав из Англии, я тут же позвонил им, и был немедленно приглашен в гости. Мы светски поболтали по телефону, и я вдруг, неожиданно для себя, спросил, помнят ли они Фриду - Нинину подругу. Руня рассмеялась.
- Да они у нас были несколько дней назад.
- С мужем? - не удержался я.
- Да, нет. С детьми.
- Маленькие?
- Ну. это как считать...Замужние дочери - это как? Взрослые или маленькие. Очень милые, между прочим. Фрида в их возрасте была, конечно, очень обаятельна. Да и сейчас.... Забавно. Когда мы с ней познакомились, она была моложе, чем ее девочки сейчас. Так как там Нинка? Ладно, приедешь - расскажешь. Жду тебя в шабат.
- Руня! - с упреком произнес ее муж.
- Ну, извини-извини. Видишь, какой он блюститель чистоты языка. Так что русским языком повторяю - приходи в субботу!
И повесила трубку.
Да, напор у нее все тот же. И, Слава Богу. Мне нравится. Суббота - так суббота.
---
До субботы оставалось пять дней. Я уже признавался в любви к Иерусалиму? Нет? Как это писал Белинский: Любите ли вы театр? (В моем случае - Иерусалим. Театра я не люблю) Любите ли вы Иерусалим так, как я его люблю? А как я его люблю? Когда-то, в бытность увлечения Экзюпери, я натолкнулся на его описание - как вживаться в быт города, чтобы он стал своим. Подсознательно я это проделывал всюду - в Париже, в Риге, в Таллине, в Праге... Выбираешь себе маленькое кафе, обживаешь его, начинаешь любить. То же происходит и с магазинчиком возле твоего дома. Ты уже знаком с продавцом, и он, при твоем появлении, сразу достает пачку сигарет Монтана - знает вкусы постоянных покупателей.
Город начинаешь любить, когда знаешь проходные дворы - между улицей Агриппас и Яффо, например. Заходишь в запрятавшийся там магазин русской книги Лим, где с тобой здоровается знакомая продавщица, и показывает, отложенные для тебя, книги. А потом ты можешь пройти через проходной двор на улицу Яффо, и выпить стакан гранатового сока у величавого грузинского еврея, который расскажет тебе последние новости, а, разрезав гранат - прежде, чем выжать из него сок - заставит тебя полюбоваться на необычайный узор. И заодно напомнит тебе о фильме "Цвет граната".
Любовь к кафе...
Лучше всего мне работается в библиотеке или в кафе.
Я вот тут даже в университете не мог успокоиться, пока не нашел для себя подходящее кафе для работы. Что-то типа ротонды, выходящей на зеленую лужайку, которая выглядит так, как будто бы ее подстригали последние триста лет. Ради одного этого, стоило бы здесь работать. И учиться - так, во всяком случае, утверждают мои студенты. Они тоже часто там занимаются.
Отрадно...
Направляясь к общинному дому, где существует Санкт-Петербургское землячество, можно пройти по улице Бен-Иегуда, выпить чашку кофе (афух), как здесь говорят. Это наоборотный кофе с молоком, где приоритет отдается молоку.
Но покупаюсь я конечно, на название кафе - "Шагал". А почему нет? Если здесь даже в больнице "Адасса" в маленькой синагоге подлинные витражи Марка Шагала.
Меня пленяют небольшие жаровни, которые стоят возле столиковов на улице, чтобы посетителям не было холодно. Теплый воздух, горячий кофе, сигареты, уличные мальчишки, продающие зажигалки, уличные певцы, поющие неподалеку.
А цветы, продающиеся прямо на улице? То есть, продаются они в маленьких магазинчиках, но выставлены на улицах. Как это там у Кузмина?
Если завтра будет солнце Если встретим продавщицу
Мы во Фьозеле поедем Купим лилий целый ворох
Если завтра будет дождь Если мы ее не встретим
То карету мы возьмем За цветами сходит грум..
Кому мне дарить эти цветы?
мои маленькие радости
Я смотрю на часы и направляюсь к общинному дому. За последние годы я приучил себя к пунктуальности. Увы. Сделал я это почему-то в самой безалаберной стране на свете. Моя точность здесь никому не нужна. И даже ставит окружающих в затруднительное положение. Так и сейчас - мне советуют зайти через час. Ну, что ж. Я знаю тут неподалеку отличное местечко, где можно спокойно позаниматься. Это кафе-кондитерская. 0бманка. Внизу тесно, торгуют выпечкой, бурекасами, пирожными, кофе, Но мало кто знает, что здесь существует второй этаж с уютными полукруглыми диванами, парой столиков и полным отсутствием посетителей. Сидишь практически один, а доброжелательный хозяин, уважая твое одиночество и стремление поработать, бесшумно приносит туда горячий кофе, пирожные, сок; меняет пепельницы... Уютно. И начинаешь рассматривать это, как свои приватные владения. Вот и сегодня - поднимаюсь туда, предвкушая привычное... Мой любимый столик занят. Правда, одна из женщин встает из за этого столика, прощается с подругой и уходит, а вторая оборачивается, смотрит на меня и вдруг улыбается.
Фрида!
Длинная юбка, та же короткая стрижка, темные глаза, ямочки на щеках, такая узнаваемая нежно-лукавая улыбка. Вероятно, чуть пополнела, вероятно, стала взрослее и солиднее - я этого не вижу. Я вижу знакомый жест - стряхивает пепел с сигареты в пепельницу и ищет зажигалку - сигарета потухла, и слышу голос, который иногда вспоминал во сне:
- Ну, что? Решил, наконец, вернуть мне мою книжку?
----
Очнулись мы, когда хозяин кафе подошел к нам и деликатно стал вытряхивать пепельницы и убирать чашки... Мы огляделись - в кафе не было уже ни одного посетителя, а продавец нетерпеливо вертел в руках ключи - кафе закрывалось.
----
Почему-то, я ничего не хотел знать о ее предыдущей жизни. Ничего из реалий жизни настоящей. Не хотел вникать в сложности ее взаимоотношений с детьми, не хотел приближаться к быту, к ее квартире, где все время что-то портилось и ломалось. Не хотел знать ничего о том, каким трудом ей дается ее нынешнее существование. Не хотел ничего слышать о ее друзьях, мужьях, возлюбленных. Я, собственно говоря, ни к кому ее даже не ревновал. Более того, я совершенно явно не соответствовал ее идеалу мужчины, который немедленно должен взять на себя все тяготы и заботы ее жизни, обозначить свою мужскую ответственность под чутким руководством ее женской практичности.
Мне нужен был мой мираж, моя фантазия, моя Фрида...
Цветы, которые я приносил.
Платья и духи, которые я дарил.