Аннотация: Четырнадцатая глава мемуаров беспредельщика. О поездке за Урал.
Я говорю по-русски.
Хотя иногда - и в данный момент тоже - это смешная полуправда.
Я владею плавной, похожей на большую реку, медленной, вдумчивой речью центральной части России. Так говорили в советское время дикторы по телевидению, по Первому каналу. Поэтому с первого же слова во мне видно чужака.
Здесь холоднее, чем там, но солнышко греет спину, и уже не так аукаются две ночи в спальнике на обочине. Хотя до сих пор проклинаю цеплючую траву Удмуртии и благословляю её хороших людей. Сейчас, двадцать второго мая две тысячи девятого года, на набережной Исети, бывший Екатеринъбургъ, бывший Свердловск, нынешний Екатеринбург. Здесь очень тихая, вдумчивая вода, на которую можно смотреть бесконечно, и очень тихий ветер - по сравнению с нашим. Да и речка-то малюсенькая.
Люблю этот город, как и многие города, за то, что (вопреки расхожему мнению) есть жизнь за МКАДом. За то, что здесь тоже люди. И, может, вечером опять встречу ребят, с которыми познакомилась здесь прошлым летом. Да, именно познакомилась. Жизнь окончена, да здравствует жизнь! Хотя в тряской фуре вспоминались они оба, Скорп и Хелль, бесконечно родные и бесконечно далёкие люди.
Никогда не знаешь, убила ли кошку молекула. И болтаюсь, как кошка, между тем и этим миром по ящику земного шара, - земной шар имеет форму чемодана, - и сама не знаю - да или нет.
Мелкими рябинками течёт Исеть. Сет набивает трубку. Солнце закрылось сплошными, белыми-белыми облаками, а правая кеда трещит по швам, собираясь оставить левую сиротой в ближайшую тысячу километров. Мир полон гармонии, и volens nolens ему приходится подчиняться.
Надо ещё разжиться местной симкой и позвонить родителям. Они давно этого ждут, хотя, скорее всего, не переживают. Они привыкли ко мне, как привыкают больные к ежедневным уколам, или программисты к вирусам. Но пока что не тянет идти пешком в поисках евросети с пусть небольшими, но - рюкзаками.
Придёт время - и рассыпятся в прах компании, которые были монополистами, и которые упоминали все и каждый. Придёт время - и Интернет канет в лету. И снова заскрипят по Исети вёсла Харона, плывущего в Волгу, каждым гребком стирая столетие. И пушной зверь побежит по разрушенной мостовой, пугливо оглядываясь на очередной памятник культуры, аккуратно замазанный граффити образца двадцать первого века. А пока это время не пришло - можно существовать по законам цивилизации. Главное - не зазнаться и не пытаться предугадать завтрашний день.
А вот и он. У меня дома сейчас полночь, глубокая и бесполезная. Здесь, за Уралом - два часа ночи, тёплый автовокзал, в уголке разговаривают два алкоголика. Громко-громко. О тюрьме и выходах на свободу. И ещё, кажется, о бабах. Сижу и активно (насколько это возможно сделать в полосатых вельветовых клешах) кошу под мальчика.
А, пронесло. Они о карточных дамах.
Во всём виноваты случайности, но и они предсказуемы. Спасибо тебе, Элохим, что предупреждаешь, например, вот так:
"Некрещённых, иноверцев и самоубийц не вписывать!"
Это были завершающие строчки прейскуранта на панихиды около Храма-на-Крови. И что же?
Я некрещённая. И в каком-то роде действительно иноверец. И, судя по свежерасполосованной правой руке, ещё и самоубийца. Действительно - не вписали. А заодно и Сета, и мальчика Женю из Тюмени. И вот мы сидим на автовокзале и читаем случайно захваченных мной под горячую руку современных поэтов.
О Элохим, весь день прошёл под эгидой "МЯСА!" Действительно, желудок вопиёт, но на наасканные деньги осуществилось по три беляша с кофе на рыло, и теперь жизнь прекрасна. Была. Вплоть до фатальной строчки Филатофа:
"Тело твоё - это мясо в квадрате, друг..."
Желудок скрутило чем-то до рези знакомым. Кажется, утробным смехом весенней Волги, Московским вокзалом и пивом "Окское бочковое", оно же "Оркское очковое" в среде неформалов. Это всё своё, родное, как полынь между пальцев в детстве, как взлом системы жизни извне наружу.
NB. Сет умудрился подломать информарий в музее истории Екатеринбурга и вылезти через него в нет. Не забыть спросить, как. Для общего развития.
А, может быть, наш родной город - это нечто мистическое, тот Ароновский Нижгород, странная круговерть? Из всех, кто писал о нём, ни один не написал прямо; для всех он тёмен и запутан, и по лабиринтам его души можно блуждать годами, как по казематам в поисках окошечка для свиданий. И найти его наглухо заколоченным.
(и, может быть, даже с вырезанной надписью "билетов нет")
Есть такая легенда. Плыл себе святой на камне против течения реки. Не то Оки, не то Волги, да это и не важно, город стоит на их пересечении. Устал к вечеру святой, сошёл с камня на берег и стал стучаться в дома. И посылали его всё дальше, всё дальше к окраине, к покосившейся избушке на краю речного обрыва, дескать, в любом городе, в любой деревне в таком домике живёт сердобольная сиротка, а то и вдова. Но в избушке даже кошка не муркнула, а ставни, пусть косые, были закрыты намертво. И переночевал святой на берегу, и проснулся, и встал на свой плавучий камень, и, обернувшись к городу лицом, сказал, перекрестившись:
- Дома каменные, люди - железные!
И поплыл себе дальше.
- И что, с тех пор так и есть?
- Нет, Жень, тут обратная закономерность.
Времени - местного - около одиннадцати. Мы втроём сидим в летнем кафе у автовокзала, безнадёжно пытаясь нагреть пятыми точками пластиковые стулья, и болтаем, и курим. Мы с Сетом пьём пиво, Женька отказался и просто сидит, улыбаясь, и рассуждает с нами о пафосе и автостопе. О разных городах. Говорят, в Белоруссии безвизовый въезд. Следовательно, мы едем туда. Когда-нибудь. После того, как погуляем на шашлыках в Перми, поаскаем в Москве, сфотографируемся в Новгороде, залезем в интернет в Казани и съездим на юга поплавать в море. Карта России на самом деле всего лишь чуть-чуть отличается от карты города; в первую очередь тем, что она - карта души.
О Удмуртская сухая трава в моём спальнике! О чувашская вода из деревенской колонки! О нижегородская слепая душа!
Что-то тут не то. Ах да, мы же только что беседовали с Женькой о поэзии символистов и имажинистов начала двадцатого века. Кажется, только что. А теперь половина третьего, и он уже уснул, пока я пишу, уронив голову на рюкзак. И Сет прикорнул на моё плечо, прижав рукой к колену сборник "Три столицы", содержащий так полюбившуюся ему строчку Филатофа.
Каждому своё. Мне у Артёма больше нравится совсем другое, но это надо переписывать из книги... вру. Помню. "Я родился слабый телом, Вырос - стал душою слаб..."
Через лавочку от нас, за Женькиной спиной, проснулась пара глухонемых - влюблённые. Очень трогательные, с пластичной мимикой. Все их жесты кричат о счастьи быть рядом друг с другом, но только сами они понимают, о чём говорят на самом деле. И их тихий мирок не вместит моих песен, а мой громкий - их беззвучных слов.
Еду степью. Степь пою.
А по душе колеи ещё не проложено. Новой, неезженной. Для новой жизни.
Действительно, не хватает тех, кто остался там, в Нижгороде, один, без меня, и вынужден выживать. Кажется, несмотря на все наши взаимные концерты и недомолвки, что я оставила там половину жизни, вместе со своим средним родом, половину чего-то настолько же неповторимого, как кристаллическая структура снежинки. Да, там было трудно и горько - наш город вообще горький, как был, так и остался. Да, было тяжело друг с другом, как врагу с врагом. Да, однажды, сразу после того, как подтвердилась беременность Хелль, мы трое рассорились и торчали по разным углам, я оказалось в ванной и с удовольствием располосовало руку лезвием. Чтобы было больно - не до смерти.
Впрочем, мы, романтики и полугении дольнего мира, всю жизнь так живём: чтобы было больно, не до смерти. Ведь Скорп там себе ещё одну любовницу выспал, ещё до нашего отъезда. Мне жалко Хелль, но Скорп ведь потому и Скорпион, что членистоногое: куда член, туда и ноги. Он сам так про себя говорит, и он, в общем, прав.
Поймала себя на том, что пишу о нём с нежностью. И снова - не до смерти. Впрочем, умирать не хочется, по крайней мере так бесцельно, хотя и тянет иногда повеситься.
Зачем вообще Сет? А чёрт знает. Может, потому, что объезженным лошадям тяжело на свободе. А, может, потому, что он всё-таки тёплый и уютный - не столько физически, сколько духовно (когда молчит). Или потому, что от него пахнет как от моего лучшего друга, очень специфический, нерезкий запах, напоминающий свежий миндаль, и запаху этому я доверяю. А может, за его девятнадцатилетние глаза.
Не надо было в пятнадцать-шестнадцать при написании "Живой и мёртвых" вкладывать столько личного в образ Янь. Теперь нравятся мальчишки моложе меня, и с каждым годом дыра будет только увеличиваться. Ужас.
"Знаете, чем педагог отличается от педофила? Педофил действительно любит детей..."
Бр-р... В моей Антанте мысли об этом назывались "басист" - в честь шестнадцатилетнего басиста группы "Лунарь", которого я учило курить кальян паравозиком. Вот после этого мальчик действительно стал меня бояться. А я тёрлось о колени Скорпа и ныло, как майская кошка: "хочу басиста!" Мы со Скорпом когда-то были друзьями. Настоящими.
А потом он стал плотью от плоти моего сердца. И теперь своими руками рву отроду больную левую аорту. Видимо, иначе нельзя, если хочу вырваться с цирковой зациклованной арнены на луг.
Да, ещё можно вернуться. Но как раньше не будет никогда, это мой аргумент Скорпу, пятичасовоутрешний кухонный после первой моей ночи с Сетом.
"Второй раз... второй раз своими же руками рою себе яму! И всё из-за слова "можно"! Я дурак..."
И улыбка у него была. Горькая, как город.
Двадцать минут четвёртого. Когда так тянет в прошлое - лучше поспать.
Поддержите проезжих музыкантов!
Да. Вспомнила. Мне всё это снилось. Снился Сет, наши рюкзаки и гитара, этот вокзал, чувство потери... Два года назад. Зимой.