Голосом, напоминающим молчание, то ли кричу, то ли плачу, не знаю: земля моя! зачем ты такая? - и снова тихо. Не разбудить, не разбудить. Вечное эхо пляшет по подземельям. Песенка в отдаленьи. Слов не разобрать, не зарисовать и не вышить. Случайно разбили гитару. Ослабь струны, потом склеим. Господи, воззвах к тебе, услышь мя. Небо не будет выше. Только бы выжить, тогда я, возможно, приду к обедне. Хотя такие, как мы, не дают обетов, не дают повязать себя ни молитвами, ни крестами, - купола земли моей, я мы-сленно с вами.
Звенят стёкла пройденных улиц. Их уже месяц никто не целует, и мальчик в спину читателю кричит с балкона: - Придумайте новую сказку! - И мелькает его спина в дверном проёме. А когда небеса разводят руками, мысленно говорю: я с вами и ныне и присно. Про века добавлять не стану, время вышло, его не осталось. На осатанелой бабе в тон стёклам звенит монисто, она штурмует все магазины в своём квартале, и везде почему-то дороговизна. Я пятые сутки не вижу хлеба, зато - слишком много неба, хотя оно, как говорилось, не станет выше, зато, может быть, хоть манной прокормит поэта.
Молчание. Полжизни пройдёт - ни единого голоса рядом, годы считать от Первомая до Первомая, когда ложишься спать - не забудь застегнуть спальник. Цветёт мать-и-мачеха над подземными трубами, улицы выводят только на улицы, во всём городе не найдёшь питьевой воды. Выход на волю - за кордонами, не пытайся пройти, в спину стреляют, когда попадают - больно. Вдоль позвоночника - раны-бутоны, кровь лепестками по майке расцветает. Давайте здесь отмечать каждое Первое Мая, день океанов и вписок, кочевого образа жизни. Кончились сигареты - а жаль, так хотелось их огоньками приветствовать новый рассвет. Молчание. Зарево жизни сливается с чьим-то ещё заревом, вот-вот бабахнет, на пересечении обозначится сверхновая, а вокруг запляшут планеты, дети её, если верить одной теории.
Медленно взвыли сирены. Убегает по улицам пленник собственных домыслов. В китайском спальнике на газоне - бессонница, от скуки лаю ему в спину. Когда всё уйдёт, чувство юмора нас не покинет. Пленник виновато втянул голову в плечи, попытался бежать быстрее, споткнулся, упал, лежит, закрывает себя, как может. Подхожу, тормошу в спину, тыкаю пальцем в небо: смотри, оно разводит руками. Хочешь ли быть с нами без гроша в кармане, но иметь безвозмездное право делать всё, что угодно? И будет оно твоим кровом и проводником твоим, хочешь - в Мекку, в Иерусалим, а хочешь - в Африку, а хочешь - на хуй? Только не надо плакать, лёжа лицом вниз, слёзы - святая вода, их бы собрать в бутылки и ярлычки наклеить: слёзы девственниц, слёзы младенцев, слёзы раскаявшихся по наущению свыше или по собственной воле... Но то ли меня не слышно, то ли говорю молча, он никуда не смотрит живым, а смотрит насквозь и мёртвым, и поднялся с земли, и опять убегает. Сирены воют. Я возвращаюсь в спальник и, глядя на звёзды, думаю: можно поспать и завтра, сон продлевает жизнь, но мне её много не надо.
Примерно знаю, как это будет: к тридцати старость возьмёт за горло, и так тряхнёт, что вытрясет душу. Я не понтуюсь. Просто век - не следы на песке, а линии на ладонях, тридцать пять - мой предел, и никто никуда не гонит. После себя не оставлю детей, так что стели, дружище, постель, а потом покурим, видишь - жить спешу я, как другие спешат заработать денег или создать из себя тело с большими сиськами и глазами. Когда ты уйдёшь - я буду рядом, каждый вечер прошу у Бога: сделай меня каминной спичкой, чтобы все удивлялись, зато они большие и ярче, а человек в наше время - ноль без палочки, что с душой, что с талантом. А я вообще с рюкзаком, как нагишом без него, и куда не пойду - дурдом, а в нём сидит злой главврач и говорит: не плачь, слёзы - святая вода, даже те, которые утром спросонок в уголках глаз, пей их у близких своих, переполняйся печалью, чтобы слова звучали, как рваные раны начала двадцать первого века. Вот и хожу по дурдомам, как по кругам ада, вот и ищу человека, которому можно подать руку и захватить с собой хотя бы на гулкие улицы, иже с ними проулки, по которым с работы идут полуживые, сутулые люди к телевизорам и компьютерам. Некоторые возмущаются каждой тарелкой гречки, съеденной мной на шару. Значит, так мне и надо. Ведь пока утром катится слёзка из уголка глаза, кто-то жизнь успевает. По ним и плачу. И голос напоминает молчание.
То ли слишком надеюсь, то ли каждому свойственно верить, что именно он - бесконечно особенный, но чёрт побери, как звучит-то - открытая рана начала нового века! Цветок на лопатке превращается в завязь, завязь - в кислое яблоко. Доживу ли до сорока? - лепестки обрываю. Бег прекратится выстрелом в самое сердце импульсом "Всё проходит" или "Game ower" по-ихнему, но небо разводит руками и скоро запахнут вишни, можно будет ходить в баню, хотя я с собой не совладаю, и, конечно, на лето куда-то уеду, наврав близким про работу или отпуск, что то же самое. Давайте скитаться, люди добрые, мостик качается, слова кончаются... Господи, воззвах к тебе, опять три листа ни о чём...
Молчание.