Так как я не могу претендовать на создание инновационных образов, я сразу отбросила от себя эту задачу и решила сделать в принципе знакомых душе героев, поместив их в мою и вашу современность. И если вы, читая, подумайте так: "А где-то я уже это слышал, или не слышал, на что-то это похоже, вот только на что?", я даже скажу вам спасибо. Я решила также взвалить на свои плечи попытку следовать русским традициям, не гнаться за внешними форами, писать размашистыми и неторопливыми мазками, чтобы везде, даже сквозь противную гримасу и ехидную усмешку, чувствовалось бойкое и русское...
Почем известность?
- Но вы прочитайте ещё и это!
- Нет уж, спасибо! Мне выше крыши хватило этих ваших ...плодов творчества! И они явно недозрелые или переспелые. Хрр! Мне даже стыдно как-то, я ведь давно этим занимаюсь - но такого безобразия ещё не видел!
- Но...э-э.... Вот эта страница - вы смотрели её? сто процентов не смотрели!
- Да я даже смотреть не хочу! Всё, до свиданья, до свиданья. И так без таких как вы башка болит.
- Ноо!
Этот диалог происходил в небольшом кабинете, обставленном типично по-офисному - с квадратными диванами, стеклянными шкафами и авангардом на стене. Хотя внешне уголок здания, снимаемый одним довольно известным издательством в зеркальной высотке, усиленно маскировался под старину - то ли под шоколадное барокко с завитками дверей и фасада, то ли под царскороссийский дух, с вытертой вывеской "ДОМ КНИГЪ" на скрипучих цепях. Говорили двое. Первый - невысокий, упитанный и широколицый с наляпанной среди реденьких кучерявостей лысиной, в круглых очках, нечищеных ботинках, желтой бабочке в бордовый горошек и костюме с фиолетовым отливом, который Василий Альбертович Пупырышкин купил ещё в том году по блату с коллекции "дольче и кабанА" (это выражение самого обладателя). Издатель сидел, но как сидел - сесть ему не давал его собеседник, совсем молодой человек; на нем были вытертые джинсы, рыночная куртка Nike и такие же кроссовки с плохо приклеенными полосками, которые предательски отвисали - но зато шикарнейшая шляпа, достойная самого ДЄАртатьяна, экранного и заэкранного. Парень, несмотря на свою почти болезненную худощавость, как будто заслонил от тов. Пупырышкина весь свет и, оттопырив губы, тряс перед его баклажанным носом листами бумаги - а Василий Альбертович вращал глазами и начинал кипятиться и материться.
- Да вы издеваетесь что ли надо мной? - отчаянно взревел он как морж. - Ну ладно вот, - выхватил листы, - Хрр! читаю. Что это такое? Нее, я не буду читать, давайте вы сами. Соизвольте уж, служитель муз...
- И наше бытие заляпано гламуром. - Прочитал, не сбиваясь, парень.
- Ну?
- А кто мне скажет, что я вру? - отразилось в ответ с гордостью, от которой у издателя задергались печенки.
- Так, значит, заляпано? Гламуром? Какое бытие...мать-перемать! Хрр-р! (у Василия Альбертовича с его фиалковым здоровьем был перманентный насморк, и поэтому он, чтобы не дать двум отвратительным блямбам высунуться из носа, то и дело похрюкивал, загоняя их обратно). А вот это? Что за эпиграф? "Сидит олигарх на мешке, да с соплями в башке"!
- Я понимаю конечно что грубовато, но...так для образа нужно! И заметьте, что я не использовал ни одного нецензурного выражения, в отличие от того же Маяковского...
- Да лучше бы один мат был! Екале бабай, прости хосподи! - в бешенстве листал Василий Альбертович, и очки танцевали, и в носу тоже некстати затанцевало, - хрр-р! Маяковский! А вот это? - Боснийские пионеры, греческие повстанцы! Вольтер в гробу перевернулся! "Какие ж ещё мутанты родятся под бой курантов?". Революцию собрались что ли делать? - по загадочному и томному взгляду издатель Пупырышкин понял, что да.
- А вы только по этому не будете меня печатать, так?
- Если я буду перечислять всё, мне и года не хватит. - Важно уселся издатель в кресле, объемистом и полосатом, которое он как-то выволок из "подвалов княгини Измайловой, дружок с аукционом помог", чем шокировал дизайнера. - Но если коротко, ваши творческие...концепции нам не подходят, в том числе и ваша архивно-похабная разухабистость, хрр-р! И вам следовало бы подрасти, а потом уже приходить. Может быть... Вы в своих произведениях создаете впечатление в худшем случае шизофреника, в лучшем - просто отлетевшего чудака. Вам сколько лет? - уж двадцать? И не стыдно, а, такое писать? - "воюйте, чтоб толстить ваши карманы - а я равнодушно лежу на диване". Нехорошая какая-то пропаганда, для подрастающего поколения.... Вырастите хоть как гражданин, и уже затем воображайте себя поэтом. Вот элементарные вещи - вон, здесь, например, содержание вроде бы неплохое, и даже про любовь, что для вас, похоже, редкость, обычно вы над ней иронизируете - но рифмовка.... В школе же ещё этому учат - ямб, хорей и всё такое... Вы мне объясните, что здесь с чем рифмуется? Вторая с пятой? Или четвертая с седьмой?
- Третья с шестой. - Ответил парень каменно.
- Да и какая разница! Понятно, что вы просто решили прыгнуть слишком высоко и - вы уж простите меня, конечно, - соблаговолил Пупырышкин утешительно его приобнять, - много ведь других дел есть, чем вам, молодым, заниматься - бизнес, юриспруденция, хр-р! а то талант-то у вас, я бы сказал... хр-р!.. мягко говоря, не очень и высок...
- Да какой талант! - яростно и нервно сдернул парень с себя пухлую, одеколонную волосатую ладонь; у него глаза дрожали. - А будто этот - Кир Кирпичников, он гений что ли? Можно подумать, вы за талант его везде публикуете, по всей стране, у него папаша-магнат вот и талант вам пожалуйста! Сразу хоть на Нобелевскую премию...с-свволочи!
Пупырышкин опять побагровел, ещё пуще прежнего.
- А ну пошел-ка вон! - и он торопливо занажимал на кнопку. Но парень, зловеще махнув листами, как ворон крылом, сам убрал длинное тело в проход.
Была уже, к слову, серенькая такая, жиденькая осень, и иногда на вымокший от грязи, листьев и бумажек асфальт комками валилась снежная овсянка. Но календарное приближение зимушки-зимы не помешало парню, пройдя всего-то шагов пять от лоснящегося лаком крыльца, смачно вступить в бензинную лужу и промочить насквозь штиблеты, скроенные неутомимым китайским народом. "Блл...ин!" - выругался он, и тут же на следующем повороте его обрызгала залихватская иномарка. Парень уже открыл рот, чтобы вылить вслед блистающему кузову всё то, что только может вылить разочарованный, уставший человек, которого всё бесит - но махнул рукой, подхватил свои листы от вороватого ветерка, зажал другой рукой тоненький воротник куртки с поломанной молнией и пошел, как говорится, куда глаза глядят.
Да и разве могут ли какие-то штаны и кроссовки сравниться с тем, что ему опять отказали, опять вышвырнули вон из издательства и опять обозвали бездарью! Другой бы может, поплакал-поплакал, поматерился, скорее всего, выпил - и отправился бы в юристы-экономисты. Но всё дело в том, что этот молодой человек, месяц назад безвестно справивший девятнадцатилетние, сухой, как сук, с немного сыпучим, но вполне пристойным лицом, давно потерявшим румянец и здоровую округлость, с глазами непонятного цвета, грязно-зелеными или мутно-карими, узкими бровями и странной конструкцией темных волос над ними (это он как-то решил-таки сделать себе модную прическу, принялся сначала за чубчик, потом за панковскую челку, но бросил на фиг - и теперь у него на лбу было нечто курчавое справа и острое слева), вот этот молодой человек неизвестно почему считал себя зажигалкой русской литературы. Мечта о славе, переходящая в навязчивую идею, подобно тому, как грезы девушки встретить своего принца со временем могут перерасти в лихорадочный кошмар сорокалетней дамочки поскорее выйти замуж, буквально срослась с его мозгом и не давала покоя. Самое интересное, что денег он не хотел - то есть никогда о них не думал, а помышлял лишь о всеобщем признании - вечном, громком признании. Он не сомневался, что этого достоин и что так должно произойти. Начав писать стишки где-то классе в пятом, наш герой, как и полагается, прошел сначала через детские куплетики, потом через классику, посидел на ней год-другой - и тут его осенило, что оказывается, стихи можно сочинять не только на высокие темы, рифмуя "любовь-кровь" и "глава-трава", но и про всё, что угодно - и даже хихикать между строк, цинизировать и издеваться, что очень нравилось ему и обращало внимание других. Так собственно и сложилось то, что вскоре он нарек "истинно правильном в современном искусстве" - и даже сам удивился, как проста, ясна и приятна эта мысль! Иногда он сидел и, перечитывая какую-нибудь выскочившую из-под ручки строчку, похлопывал руками и качался на стуле: "Ах, блин, как здорово! Как классно написано! Тут и так можно подумать, и вот так! Во! Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!". Он представлял как хорошо бы звучало его имя, как хорошо бы смотрелось на переплете - Сергей Нечаев! Почти как Александр Сергеевич - хотя прошлых гениев он скоро оставил и пошел громить настоящее.
Нечаев ненавидел футуристов и авангардистов за то, что их много и большинство даже пользуются популярностью; он называл их "моральными уродами" и беспощадно гнал из своих стихотворений технические термины, пафосные библейские словечки и Сальвадора Дали. "Они идиоты! - как они хотят делать современное искусство, если сами бродят где-то за реальностью! Да ни один нормальный человек не будет говорить - пришел апокалипсис, и пиксели на моем лице индифферентно замерли. И чего они прицепились к этому Дали? И без них ясно, что он великий..." Нечаев фыркал в сторону так называемых "сентиментальных циников", потому что они очень ловко лезли в самые мелкие, пошлые, откровенно неприличные для обсуждения бытовые темы, строча поэмы об унитазах; но у них, может, сами стихи и ничего, но какие-то все бесцветные, без огонька. Особенно доставалось тем, кто рисовал в строчках мат. Нечаев их же словами обвинял их в безвкусице и посредственности, что они это делают от банального неумения. Поэтому сам тщательно отбирал детали, чтобы ничего не было лишнего, не фетишировался перед туалетной бумагой и вообще об окружающем старался писать попроще, поточнее и вскользь; и совсем грубых слов никогда себе не позволял, однако местами удачно ввинчивал, как перчинку, какое-нибудь сочное, звонкое выраженьице. И для пущей убедительности Нечаев упрекал всех и вся за рифмовку, пропагандируя (самому себе) старое правило, что стихи должны и зрительно притягивать к себе взгляд; он обихихикивал городские романсы нынешних реалистов и размахивался тончайшим сплетением рифмовок, рожденных то ли музыкой, то ли его собственной фантазией. Над "академистами" же и над всякими мангами-готами, строчащими на подушках фанфики и бесконечные романы о часовнях, черных плащах и приписывающими себе титулы основателей новых литературных движений, Нечаев просто подсмеивался, как над слабыми, неинтересными конкурентами - но дань классике, будьте уверены, он отдавал предостаточно, надеясь в скором времени сам к ним присоединиться.
Каким образом сын заводского мастера, погибшего под колесами травмая (следствие свалило всё за гололед, но местные бабушки шептались, дескать, пьян он был вот и шлепнулся), и бухгалтерши сдвинулся на стремлении стать великим поэтом, и работал, не покладая рук, и действительно владел словом в совершенстве - история умалчивает. Но что сдвинулся, это верно. Поначалу всё было очень мило, но как только в юной голове Нечаеве вычертилась его золотая формула - пошло наперекосяк. Он бросил свой футбол - и засел на стол. Потом он решил, что, так как он гениальный, он должен отличаться от других, и естественную для человека индивидуальность Нечаев обратил в странную угрюмость, замкнутость и жалобы, что никто его не понимает и он несчастен, не походя на других. Он перессорился со всеми друзьями, потому что у великих не было друзей. Он перестал обращать внимания на девушек, хотя они к тому времени уже стали обращать на него внимание. Он ходил по школе, кое-как одетый, кое-как причесанный - но зато даже в своей фамилии ему чудилось что-то революционное, "Нечаев!" и тот факт, что с ним никто уже не общался, его даже забавлял, всё шло, как и надо. Он, писавший программы так же легко, как и стихи, ужаснул учителей, когда сказал, что не будет поступать на информатику, и собрался готовить литературу. И хоть в последнее время его отметки смахивали на болото (так как он для полной гениальности писал стихи прямо на уроках и прямо между формул и определений), он всё сдал на отлично - и поехал!
Первый год ему всё очень нравилось, и Нечаев даже стал приодеваться, и почти завел себе девушку - но его грандиозные планы неожиданно дали трещину. Он носил свои стихи по газетам и издательствам; он воображал, как сначала его, возможно, не захотят брать, а потом он придет - и восхищенные, все будут жать ему руки, и со слезами на глазах говорить: "Вот наша надежда! Русская литература спасена!"; он представлял, как будут разбирать его стихи, качать очкастыми бородатыми головами и поговаривать: "А как хорошо он вон здесь сказал!" - "Какой здесь интересный образ!" - "Вы посмотрите, что скрывается за этими строками! Как мастерски он подвернул здесь такой-то смысл, сразу и не догадаешься! - "Да-да, вы совершенно правы!" - "Браво! Браво!". Но в одних местах ему просто отказывали, в других обещали подумать и затем уже отказывали, в третьих обещали подумать и позвонить, но не звонили. Правда, один журнал согласился напечатать пару стихотворений - но на последней странице и рядом с номерами "салонов красоты" и "саун"; Нечаев обиделся до глубины души и, обругав журналюг, отшвырнул и этот мизерный шанс. Но разве будет он сдаваться? Неудачи придавали ему сил, честолюбие толкало пинками вперед - и он изворачивался прошмыгивать в такие места, куда бы прочего студентика и на порог не пустили. Но чем выше залезаешь, тем больнее падаешь - осознание чудовищной несправедливости, что его взлелеянный за годы особенный (несомненно!) дар оказался нужен всем, как пустая банка от газировки, совсем подкосили Нечаева, срезали под корень, и он опустился, даже не цепляясь. Он сделался ещё мрачнее и раздражительнее, начал сам избегать однокурсников, плевался на клубы и прочие веселые тусы молодости, перестал следить за собой; слава Богу, что на людей ему было просто наплевать, а он не возненавидел их, иначе дела были бы совсем плохи. Денег не хватало, а работать в газетах он брезговал; щеголеватая опрятность витрин ТРК заменилась плохонькой неряшливостью базарных лотков. Разгоралось в его душе жадное пламя славы - да не согревало, а обугливало, этого молодого способного человека, Сергея Нечаева...
Наш герой подождал, пока из-под арки выкатиться неуклюжая, полуразваленная "трешка", и вошел в грязный дворик, закупоренный со всех сторон бельмами тусклых пятиэтажек. Он перепрыгнул через ленивую метлу дворника, спугнув ворон у мусорных ведер, потянул за дверь одной из таких пятиэтажек, поднялся по затертой лестнице, мимо росчерков "Владик, я тебя и люблю" и "Машка с..." на третий этаж и стал искать ключ. Пахло, как всегда, чем-то теплым, душным и кислым. В одном кармане ключа не было; Нечаев охлопал похудевшие ляжки, полез в другой карман - но рука вдруг нырнула куда-то вниз, в пустоту между сетчатой подкладкой. Ключ, видно, был потерян. "А-эхх!" - оттопырил губы поэт и несколько раз ударил в глухую деревянную дверь, так что ромбик с цифрой "24" затрясся на одном из углов.
- Открыто! - гаркнул хриплый голос.
Нечаев бросил свою одежонку на вешалку - но бросил неудачно, куртка не долетела, а шляпа по пути опрокинула все тюбики и прочий хлам, расставленный на тумбочке. Под ногами раздался жалобный писк - это пищали поднебесные кроссовки, от которые осталась уже одна мокрая, скукоженная тряпка. Он сдернул их поскорее, поймал готовившееся приземлиться в лужу листы и нырнул в теплоту комнаты.
Там около окна сидел человек - развалившись, закинув ноги и опустив голову. Точнее пока это был не человек, а только одна черная тень, из которой что-то торчало; увидев Нечаева, тень немного выдвинулась на свет - торчащее оказалось клетчатым шарфом, модно подоткнутым к крылатому ворсистому воротнику, и на нашего героя блеснули два голубовато разведенных глаза, заросшие ресницами:
- Хэй, братанчик, здорово! Как дела твои?
Фамилия этого человека была Ножиков, а имени своего он не говорил, и на все культурные вопросы Нечаева отвечал: "Да, братанчик, успокойся. Какая разница, как меня зовут - может, Никас, а может и Вася. Тебе от этого не лучше и не хуже. Ты давай вопросов не задавай, а сочиняй - уж больно стишки у тебя рульные". Это квартира была их общая, то есть Ножиков как-то притащил сюда Нечаева и сказал, что теперь он не будет шляться в общагу, а может жить здесь. "А чья это квартира? - Ну, считай, что моя. Не парь, чувачок". Нашему герою, воспитанному в скромных патриархальных условиях, понятно, стало неловко, и он робко спросил, сколько должен. Ножиков расхохотался и, задымив сигарой, ответил, что "это, положим, халява". Нечаев долго не мог привыкнуть к такой щедрости и всё-таки ежемесячно всовывал в крокодиловую труху его бумажника купюрки; тот отдавал их обратно, но так как поэт отказывался брать, стал действовать таким же маневром, исподтишка, благо товарищ всё равно только мельком просматривал худую пачку своих денег и никогда не считал.
Познакомились они на остановке. Нечаев как раз тогда плелся из очередного провального похода за мировой славой; после такого у него наступало опустошение, какое, наверное, не бывает даже после марафона - он едва ноги волочил. Поэт доковылял до остановки и, не глядя, свалился на замусоленную лавочку. Возле него тут же шлепнулся Пугачев в лаковых ботинках.
- Закурить есть?
- Простите, не курю. - Еле-еле между губ ответил Нечаев. Ему было сейчас вообще всё равно, кто это, что он говорит - но всё-таки каким-то внутренним зрением он подметил, что Пугачев был молод и с перстнем на пальце. "Ну и что, эхх" - вздох начался внутри, но неожиданно проник и наружу; Нечаев испуганно запахнулся и сжался сильнее, как воробушек.
Пугачев смотрел на него и усмехался.
- Что случилось-то, братанчик? Девчонка что ли бросила?
- Да не. - Шмыгнул Нечаев. - Меня...не напечатали.
- Где?
- В газете.
- В газете? Ну, и хрен с ним, нашел, паренек, из-за чего парится? (Наш герой так рот и разинул) Меня вон, можно подумать, где-нибудь печатали? - А фиг тебе, и что? Видишь, до сих пор не умер - и даже тягу к жизни не потерял. - С этими словами он достал ювелирную фляжечку из кармана и приложился. - Братанчик, твоё здоровье!
Потом Нечаев узнал, что его зовут Ножиков, и что никакой он не Пугачев, а старше его всего-то лет на шесть-семь, примерно. Дальше начинался темный лес. Ножиков представлял собой странную смесь бомжа и мажора. Он ходил пижончиком в стрекозиных очках со стразами Swarovski, дужки которых висели буквально на соплях, а переливчатые стекла при каждом бодром шаге его здоровой фигуры позвякивали и норовили выехать из ослепляющей оправы. Он надевал щегольское пальто с треугольными пуговицами в виде клыков и деревенские валенки, да бывает ещё и с заплатой; всегда был при пиджаке, рубашке и галстуке, иногда в отглаженных и похрустывающих, а иногда в замусоленных настолько, как будто их только что выволокли из самого дальнего чемодана в самой пыльной кладовке; случалось также, что пиджак с рубашкой поражали взгляд галантностью полос, в то время как галстук висел, как белье на веревке - или же наоборот. Ножиков неоднократно повторял, что кардиганы - это слюнявчики для мальчиков, а кеды вместе с костюмом носят только дегенераты и гопники. При встрече он радостно вламывал Нечаеву грязную ладонь, сердечно прижимал к себе и долго трепал по голове, так что чувствовалось дуновение тончайших парижских духов. Чем он занимался и кем вообще был - Бог знает! Для приличия Ножиков вроде бы промышлял бизнесом, "в свободной форме", потому что часто отъезжал куда-то, ночью и днем, с предупреждением и без, а утром Нечаев находил его храпящим на диване с бутылкой коньяка под мышкой. Ножиков хлестал отчаянно и всё подряд - от аптечного боярышника до мартини с позолоченным ценником 1000$ - водку, пиво, всякие настойки и ликеры; коктейли правда, не переносил - я, говорит, лучше банку спирта выпью, чем эту химикатную бурду. И курил он как целая табачная фабрика, самокрутки вперемешку с гаванскими - однако Нечаев ни разу не видел его больным, ослабленным или хотя бы прокуренным и напившимся до отвращения. Нет, Ножиков вставал огурчиком, пел свои любимые "O sole mio" и "Арам-зам-зам" и шел бриться (тот случай на остановке с Пугачевым оказался исключением, он тогда, по его словам, решил просто поэкспериментировать, а так ни одного лишнего волоса не было на его худой черноватой щеке). За моцион и прочее хозяйство Ножиков отвечал лично и вываливал на стол перед вечно голодным студентом то кильку с черным хлебом, то креветок с красной икрой и суши. В их небольшом хозяйстве он был как бы старшиной - а деньги у него имелись, и не копейки, хотя порой весь его капитал умещался на ладони. "Откуда деньги-то? Да вот людям хорошим помог, и они мне, так сказать, по-христиански". Если серьезно, то, кажется, Ножиков шуровал с заведением игровых автоматов (хотя их уж год как прикрыли). Но Нечаеву впрочем было, как говорится, фиолетово; его отношения с людьми, потухнувшие до едва заметного огонька, до такой степени упростились, что рассуждал он так - мне дают руку, и я дам свою. И если бы ему сказали, что его товарищ рецидивист, маньяк, бандюган и хоть сам черт лысый, наш герой пожал бы плечами, по привычке выпятил губы и ответил - и чего? Так, собственно, они на пару и жили и нельзя сказать, что тужили - но...
- Ну, так что, чувачок? Че молчишь-то?
- Да никак! - раздраженно простонал Нечаев, бросаясь лицом в жесткие покрывала кресла. - Ни-как!
- Что, опять что ли не напечатали тебя эти писаки? - поковырял Ножиков зубочисткой.
- Да, да! Да! - поэт царапал ногтями подушку. - Меня никуда не хотят брать, меня выгоняют и оскорбляют! Да, и говорят, что я вообще ничего в этом не понимаю, что я тьфу, а не... Я получаюсь самый последний лузер! - показалось, что он плачет, но вдруг он поднялся напротив Ножикова, как мумия из гробницы. - Мне что, ждать, пока я умру? Ага, великолепно, и все скажут - "ой, а какой был человек, этот Сергей Нечаев! Золотой, величайший!" Офигенная идея, конечно, да! Да даже если это случится, я же этого не увижу - а так сто пудов и произойдет, по закону подлости, для меня же это особый закон, мне вечно кто-нибудь подлит, как будто все меня ненавидят! А вот ты же мне не позвонишь на тот свет и не скажешь - а, а тут тебе, Сереженька, премию дали, памятник поставили? Ведь не позвонишь?
- А зачем же звонить? - встал Ножиков под самую люстру. Он улыбался всегда так, как будто в бороду - и Нечаев с первого раза мгновенно замечал и узнавал эту улыбку. - Можно и так. И умирать необязательно...
Они посмотрели друг на друга, и ржавые, дерзковатые блестючки в их глазах вдруг осознали справедливость затасканной рекламной фразы - всё гениальное просто...
Любовь Михайловна Нечаева как раз к девяти заканчивала готовить вечерний чай - потюкала пакетиком по фамильной чашечке, насыпала одну ложечку песка, вторую, потом подумала и насыпала ещё половину. Решение и результат её удовлетворили, и она, взяв блюдечко с печенинками и леденчиками, уселась в качалку перед телевизором смотреть свой сериал. Правда, пока там шла реклама. Вообще Любовь Михайловна любила рекламу, особенно про стиральный порошок - но тут почему-то крутили ролики, которые она уже видела, и тем более соседка недавно сказала, что этот порошок пятна всё равно не оттирает. Почтенная бухгалтерша мысленно пожурила рекламщиков за то, что ничего нового придумать не могут и вообще обманывают честных граждан, и стала вспоминать, какую серию она сейчас будет смотреть. "Так-с, в прошлый четверг была юбилейная двухсотая, а сейчас уже пятница". Быстро расправившись с привычными за двадцатилетний стаж вычислениями, Любовь Михайловна решила теперь вспомнить, про что будет серия. Эта была уже задача гораздо более сложная. "Ну, так, значится, в той серии Маша сказала, что беременна...а от кого? От Мишеля? Или от этого начальника...ой-ой, старость...погодите-ка, а Алешка, жених её, что всё со своими участковыми бегал? Кажись, там её похитили? Или это не её, а эту срамницу Жанночку, которая ещё говорила, что она дочка начальника, а потом оказалась никакая не дочка, а любовница..." Пока она так рассуждала, реклама закончилась, но к удивлению Любови Михайловны перед ней появилась не розовая заставка с буквами "Люблю - и точка!", а красно-черный экран с кляксами "ЧП". Нечаева сначала не поняла, что это за ЧП, но тут вспомнила, что перед сериалом всегда идут минуты две экстренные новости. "Ой, ну это-то интересно. Сейчас послушаем, не расстрелял ли там милиционер ещё кого-нибудь, или мало ли что там...".
Почтенную бухгалтершу едва не хватил удар, потому что в программе было следующее:
"Странные находки обнаружены на квартире погибшего два дня назад студента МГУ Сергея Нечаева. Напомним, что молодой человек попал под колеса электрички, о чем нам сообщил его близкий друг, попросивший не называть его имени. При содействии же товарища Ножикова следственная комиссия произвела экспертизу в квартире погибшего для поиска предметов, которые могли бы каким-то образом обосновать причину самоубийства молодого человека - по словам Ножикова, Нечаев сам прыгнул под электричку".
Картинка показала огромного волосатого бродягу, энергично вытиравшего слезы полосатым платком и громко хлюпавшего прямо в кадр:
- Да, жалко-то как. - Помычивал он, усиленно изгибая голос, - такой мальчишка был хороший, и способный. Идем, а я смотрю - он хоп и рыбкой прямо.... Даже пикнуть не успел - кто ж знал-то, а? - чувства совсем захлестнули его и он с трубными рыданьями отвернулся.
"К сожалению, следствию не удалось обнаружить в квартире Нечаева ничего, что как-то объясняло его поступок - но в его столе было найдено множество стихотворных рукописей, по свидетельству Ножикова принадлежавших молодому человеку. Мы уже ознакомились с ними и поразились - кажется, преждевременно ушел из жизни настоящий гений! Эксперты в этой области соглашаются с простыми читателями:
- Да-да, - кивал бородкой известный профессор Беленький. - Очень интересные творения, мы займемся их изучением. Я, конечно, слежу за современными литературными тенденциями, в том числе и стихотворными - но, честно вам сказать, такого никогда не видел. Я вас даже заинтригую и напугаю, что этот молодой человек и мертвым может сделать революцию в нашем полусонном искусстве.
"Сейчас решается вопрос о том, чтобы издать стихи погибшего гения, восстановить светлое имя и доказать, что смерть - это только видимость, а истинный талант вечен. Товарищ Ножиков согласился оказать нам в этом помощь, он будет представлять честное имя погибшего друга на пути к вершинам признания..."
Первый дни за маму Нечаев больше всего и переживал - не случилось бы чего, всё-таки такие потрясения, а ведь не скажешь же правды! Он очень боялся, что из-за его ненастоящей смерти может случится её настоящая.
- Ну, как там с мамой? - горячим облаком налетал он на морозного Ножикова, входившего, нагибаясь, в сторожку. Эта сторожка, понятно, была его вотчиной, "от егеря знакомого осталась", и здесь по плану Нечаев должен был сидеть, пока всё как нужно не заладится, и смотреть - Ножиков как-то умудрился пристроить в этой избенке компьютер и телевизор.
- Да, не волнуйся, братанчик, всё пучком! - он стряхивал снег с боярской шапки и, довольно покрякивая, раскидывал по лежанке шарф и плащ, и щеки у него молодцевато румянились. - Мама жива-здорова, скоро с ней передачу будем делать...
- А сейчас про кого?
- А сейчас поеду, там какие-то издатели должны выступать, спонсоры, короче, ещё знаменитость какая-нибудь придет, ну, и этот болтун-ведущий. И я! - по-кавалерски тряхнул Ножиков гривой, - так что, чувачок, сиди тут и плюй в потолок, а я всё из этих спонсоров выбью. Так если ещё модель будет - то всё, считай, дело в шляпе, мы её легко на свою сторону перекатим. Ну, бывай!
- Ни пуха!
- Да к черту! Ко всем чертям!
Нечаев лег на пледах, закинул за голову руки и стал глядеть, как около лампочки под мшистыми бревнами кружатся пылинки. "Ахха, - думал он, - это даже лучше, чем классный сон - потому что это не сон. Вот блин как!"
На телевидение был если не ажиотаж, то необычное возбуждение - да, ажиотаж был, когда снимали первую программу про этого таинственного стихотворца. Как бомба взорвалась - в один момент были забыты и передачи про здоровье, и покупки-закупки, и ледовые танцульки, и даже провалы Олимпиады с подготовкой к очередному Евровидению; сколько маститые телевизионщики не судачили, никто ничего такого на своем веку припомнить не мог. Не могли они припомнить и персонажа, похожего на не менее загадочного и эффектного товарища Ножикова, которого как раз сейчас и ждали с волнением. К студии уже подтянулись гости программы (кроме звезды - та по сюжету должна была появиться в середине, так как по-настоящему всегда опаздывала), ведущий домазывался в гримерке, с другой стороны напирали жаждущие зрители - и струнные сотрудники телевидения ходили туда-сюда по коридору.
- Ты думаешь, он приедет? - спрашивала фотомодельная секретарша у оператора.
- А почему нет?
- Ну, мало ли...
- Да, приедет, - вмешался дизайнер, убирая карандаш из-за уха.
- А пробки?
- Через пятнадцать минут эфир, а его нет.
- Нам этого не простят.
- Да уж да, не простят...
Хлопнула дверь, что-то брякнуло (это упал цветок, сметенный тростью на зверином отмахе), и в коридор армейско-дефилерным шагом влетел дьявол в великолепных миланских обновках, прямо весь глянцевый, с гривой, как у льва, которая очень романтично развевалась. Женщины зашептали, мужчины замолчали, а Ножиков сперва встал, будто на финише, подняв руки - мол, вот я, встречайте, раз ждали - дернул с них белую кожу перчаток и направился к ближайшей компании телевизионщиков.
- Здравствуйте-здравствуйте, здорово, да! - совал он им в гробовые мокрые ладони свои вычищенные до слоновой кости пальцы - я, надеюсь, не опоздал, а то эти...чертовы пробки меня прямо из себя выводят!
Телевизионщики разом обрели дар речи.
- Да, да. - Точно-точно. - Конечно, да, пожалуйста. - Проходите. - Хором заговорили и кооперативно же повели Ножикова к гардеробу. По пути, перекрывая болтовню, режиссер пояснял ему что да как, спрашивал также, не надо ли ему визажиста? - "Да, не мужик, ты че, я тебе голубизна что ли какая?" - даже обиделся Ножиков. - "Ну, слава Богу, а то все приедут, одному двух парикмахеров, другому трех, третьему визажистку и ещё массажистку, а пятому гримерку цвета фуксии! Прямо хоть плачь!" Ножикову этот мужик понравился, но тут он заметил, что режиссер вроде чешет языком-чешет - а всё куда-то на него поглядывает, так, в сторону. Ножиков тоже незаметно скосился - и поспешно запихал в карман уголок вчерашнего платка, который очень подленько вылезал неприглядной загогулиной.
- Вот сюда вешайте, пожалуйста!
Ножиков размашисто скинул пальто, и оно неожиданно зазвенело, как-то знакомо.
- Что это?
- Это? А это, должно быть, цепочки внутри звенят. Знаете, сейчас новая тенденция такая в итальянской моде - вместо бирок цепочки вешать... Что это за бирка? Тьфу, бумажка какая-то! - А тут на тебе цепочка, сразу видно, что ты не хухры мухры, а fashion-законодатель...
- Да что вы?
- Правда?
- А не колет?
- Да не, дамы и господа, всё в поряде. Это ж вам не мао-сяо, а lЄitaliano vero, о как! А вообще это всё бедняга Макуин придумал, с цепочками... эхх, что все люди-то хорошие не вовремя умирают!..
Ножиков спровадил от себя сборище любопытных телевизионщиков и, вынув из-под бархатистой подкладки две бутылки водки, засунул их поглубже в мусорный пакет. Никто ничего не заметил, хотя рядом около аппарата с бесплатным кофеем стояло несколько глазастых дядек с желтыми платочками в петлицах и камушками-значками на воротничках. Один крутился чуть в стороне, кучерявый буржуйчик в свекольном пиджачке - именно не стоял, а подергивался, и поверчивался, и мял ручки с вытащенным платочком, как скорбящая вдовушка. Ножиков вовремя сдержал плевок и крепкое матерное словцо.
- Эй! - ткнул он в плечо секретарше, - а это че за фрукт?
- А это Василий Альбертович Пупырышкин.
- Издатель что ли?
- Да. Ему, говорят, Нечаев свои стихи читал как раз перед гибелью. Тот уже хотел напечатать, осталось только какие-то документы - и тут такое дело... Он вам разве не рассказывал?
- А как же, - хмыкнул Ножиков, - рассказывал. Ну-ка! - он отпихнул очарованно вздохнувшую секретаршу. - Доброго дня вам! - гаркнул в ухо подпрыгнувшему на ботиночках Пупырышкину.
- Добрый-добрый! Хрр! - Василий Альбертович спрятался за платочком. - Хрр! Добрый!
- А ты, значит, издатель будешь?
- Хрр!
- И Сережку хотел публиковать?
- Да-да, хрр! - Выглянул из-за кружев со слезами на жирных веках. - Я! Я, понимаете.... Все в него плевали, а я ведь, видите, заметил. Да и как, скажите, такой талант не заметить? Вот буду выступать, чтоб мне всё-таки дали его издать. А вы кстати товарищ Ножиков? - шепотом. - Так ведь вы человек взрослый, товарищ Ножиков, и знаете, что хоть прибыль будет ого-го, так ведь задаром тоже ничего не делается, на то это и работа... - И Василий Альбертович взглянул в сгустившиеся щелки Ножикова щенячьими глазками. - А...
Хлоп! Щеки всхлестнулись, как два мешка. Хрясь! Съехал вправо нос. И бум! - издатель, к удивлению телевизионщиков, обмякнул на полу.
- Ах, какая жалость! - завосклицал Ножикова. - Василий Альбертович поскользнулся и как неудачно упал. Прямо носом! Давайте я вам помогу. - Он нагнулся к трясущемуся Пупырышкину и, крепко обхватив его за плечи, придвинул к расквашенному куриному лицу белоснежный (от экстренной вчерашней чистки) оскал:
- Ах, ты падло! Бесплатно мне напечатаешь братанчика Сережу! Понял ты! - и хвастаться не смей, что он к тебе приходил. Понял-нет?
- Хрр! Хрр! - жевал ртом Василий Альбертович, разбрызгивая сопли.
- Всё? Ну, молодец, въехал. Смотри теперь, уу! - Ножиков одной левой поставил Пупырышкина на ноги и всунул ему в зубы платок. - Ну, чего уставились? - телевизионщикам. - Как говорил Сэр Алекс Фергюсон, "зашейте уже его". Мне что ли вас учить, что эфир ждать не будет?..
Нечаев смеялся до слез, смотря эту передачу.
- Ну, ты блин, даешь! Что Пупыришкин-то с подклеенным носом был, а? Не знаешь случайно?
- Конечно не знаю. - Поблескивал часами Ножиков. - Ещё мне на такую заразу время тратить - и так дел полно...
Сама программа была похожа на пафосные похороны. В первые ряды даже посадили каких-то тетушек в черных вуалях и на двух креслах - классического трагического попа. На весь экран вывели фотографию Нечаева, на которой он почему-то выглядел ещё более худым, зеленым и уже будто на самом деле мертвым. А по зальчику, не усиживаясь в креслах, бегал Ножиков, едва успевавший отбрасывать мешавшие кудри и в такт словам махать тростью; он обращался к народу, просил у него справедливости и за первые две минуты переболтал ведущего так, что тот замолк до самого конца. Спонсоры были обработаны за считанные мгновенья и, выразив восхищение таланту ушедшего гения, предложили материальную помощь в проведении рекламных акций, вечеров памяти и, конечно, издании трудов. Особенно усердствовал Пупырышкин - у него даже пластырь то и дело слетал и качался на верхушке носа, как парус, но Василий Альбертович в пылу этого не замечал, и на какое-то время затмил даже Ножикова своими горячими клятвами "послать к чертям весь рублевский Парнас ради истинного творца!". После серединной рекламы объявились обещанная звезда по имени Марго Шевченко, знаменитая актриса, а может и певица, а может и модель, а, скорее всего всё это вместе. Знаменита особо она была тем, что говорила всем, что у неё всёнастоящее, а все говорили, что ненастоящее - но вообще-то всем было без разницы, каким путем всё возникло, природным или хирургическим. Ножиков кинулся целовать ей руки, завел пламенные речи о роли поэзии и в завершение прочитал "Я вас любил..." - "как дань грандиозным поэтам прошлого, дела которых продолжают поэты настоящего". Марго была в восторге и полпередачи кокетничала с представителем гения, а под конец, вспомнив про самого гения, сказала "мы помогем великому" и обещалась распространить имя Нечаева в звездной среде.
Дела пошли у друзей как по маслу. Нечаев не замечал, где наступает утро, где кончается день, а где вообще надо бы перекусить - между четырех стен, монитором телевизора и экраном компьютера. Он как бы медленно потягивал своё долгожданное, щекочущее, эйфорийное счастье, и поэтому всегда был навеселе, а иногда весь хмель ударял ему в голову. Нечаев не отрывался от телевизора, потому что там ежедневно на всех каналах крутили рекламу с ним в образе Пушкина и строчкой его стихов "Размажем тушь по лбу бесчестья!", а также транслировались пятнадцатиминутные передачи с гимном России, где какая-нибудь значительная личность говорила о нем: "Знаете, а какой слог великолепный!", а вторая добавляла: "А вот вы заметили, что он нам хотел сказать? Вы говорите, что это - а я вот ещё нашел", а третья в придачу размахивалась: "Вы когда-нибудь видели что-то похожее? Это...это же удивительный синтез современности и классики, начиная от образов и кончая рифмой и организацией! Удивительный дар! Удивительная судьба!" Почти все уже перевыступали - и бизнесмены, и шоумены, и спортсмены, а скоро в студию зачастили и депутаты с партийными руководителями. Причем каждая из фракций считала нового поэта "своим" - коммунисты коммунистом, либералы либералом - и ради этого они лезли в самые филологические дебри, чтобы на конкретных цитатах доказать принадлежность гения к себе. Но, чтобы лишние голоса заткнулись, поговаривали, что надо готовится к неукротимому премьеру, а, может быть, и к президенту. В принципе, все говорили одно и то же, только в разных выражениях в зависимости от степени красноречия и образования - но для Нечаева поклонников голоса серебряною музыкой сладчайшею звучали.
Он часами просиживал в Интернете, где все сайты поэзии были забиты его стихами - и читал их чуть ли не по сто раз с жаждой человека, долгое время томившегося в пустыне. Ему даже не надо было искать новости про себя, потому что они везде вылезали сами; правда, Нечаев не мог удержаться, чтобы не ввести в поисковике своё имя и фамилию - и со сладким дрожанием, как у лыжника после победной гонки, увидеть свою фотографию всех сортов и размеров, посмотреть видео, воспевающее его под музыку Моцарта, и свой собственный сайт. Это, пожалуй, он любил больше всего, это стояло первым номером у него в закладках. Нечаев открывал заветную страницу, листал туда-сюда восторженные комментарии фанатов к его стихам, а бывает, заходил на сайт под чужим именем и сам писал в обсуждения: "По-моему, Сергей Нечаев лучший поэт на свете", после чего упивался ответным шквалом "Да-да" и "Вообще, офигеть как круто!".
Пару раз он уговаривал Ножикова отпустить его на часик в город, и после железных инструкций о строжайшей дисциплине и осторожности, накрывшись шапкой и капюшоном, ходил по улицам, смотрел на своё лицо на рекламных щитах, на афишах, на футболках на рынке, даже на автобусах. В книжных магазинах Нечаев застревал конкретно - сначала витрина не давала ему покоя, где на самом красном месте, на фоне огромного макета его фигуры, были выставлены экземпляры его книг в золотых обложках. Затем он заходил внутрь и видел целую полку своих томов, наблюдал, как люди их покупают, слышал, как они говорят о нем. Вампиры и прочая нечисть с детективами стыдливо жались в углу - а повсюду был он, Сергей Нечаев, в блестящих окладах и тоненьких обложках, размером с картину и умещавшийся в карман, с иллюстрациями и без иллюстраций, но всегда с россыпью желтых слов в аннотации, припиской одной из значительных личностей, но главное - повсюду! Он брал свои книги и читал их каждую, чуть не плача, пока его буквально не выгоняли (однажды он даже стал буянить, но, вспомнив о реальном положении вещей, успокоился, и потом увидел себя в новостях, как сумасшедшего фана самого себя - хорошо, что Ножиков это проглядел). Точно сомневаясь во "всемирной паутине" Нечаев, изображая журналиста или просто мечтательного зеваку, подходил прямо на улице к людям и спрашивал, что "они думают об этом неизвестно откуда взявшемся поэте Сергее Нечаеве, которого все так уверенно нарекают гением современной литературы?". Даа, он как на иголках ждал, что кто-нибудь возьмет и скажет: "Да фуфло это, а не поэт" - но все, точно сговорившись, отвечали: "Так и правильно нарекли. Или вы так не думаете, молодой человек?"
Конечно же, он думал - да и как тут не думать, если все уже начинали уставать называть его гением и слово это мало-помалу опускалось, уступая место гордому сочетанию имени и фамилии - зачем лишний раз мозолить язык тем, что общеизвестно? Кто же будет повторять - а вот, знаете, Толстой гений, и прикиньте, Лермонтов тоже! Это ж всё равно, что говорить каждый раз, что дважды два пять! Единственное, что немного огорчало Нечаева - это тот факт, что он пока на свою славу только глядит со стороны, хотя имеет полное право загребать её охапками. Несколько раз он уже заводил разговоры с Ножиковым, что, не пора ли уже перейти ко второй части плана и произвести, наконец, чудесное воскрешение кумира? Но Ножиков плутовски грозил сверкающим двуперстием: "Ишь какой быстрый! Погоди ещё, не время. Я скажу, когда...". Нечаев не злился на товарища и соглашался потерпеть - тем более что оттянутое удовольствие всегда ещё вкуснее.
Если Нечаев парил, как ангел, над потягивающимся под его лучами светом, то Ножиков вгрызался и врезался в эту сочную мякоть, кромсал её, ошеломлял - и нещадно встряхивал, заставляя вскакивать с постели. Он был, как и книги нашего героя, куда ни глянь и куда ни плюнь, но книги, как известно, какого бы содержания они не были, молчат - а Ножиков здесь, Ножиков там, и Ножиков может сказать, да так сказать, что не скоро забудешь!
Его легкая рука с тростью и неуловимым ароматом, марку которого все могли только гадать, быстренько и незаметно затолкала Нечаева в жизнь первейшей в мире громадины и окутала его вечностью, сравнимой разве что с бессмертием Ильича; более того, она перевернула сам русский язык, сделав из имени собственного имя нарицательное - появилось даже крылатое выражение "нечаевское везение", к которому обычно прибавляли другое - "ножиковское умение". Уж умение-то да! Та же легкая рука одним взмахом поставила на конвейер издание стихов свежего гения, открытие магазинов, рекламу и другие составляющие благодатного, звенящего и хрустящего потока, где, как нам кажется, невозможно захлебнуться. Но чуть что, чуть какой-нибудь умник вроде раннего Пупырышкина пытался откачать себе пару лишних капель этого потока, легкая рука становилась тяжелой и грозно под полой франтоватого фрака сжималась в кулак. По инициативе Ножикова, без устали выступавшего, что "нужно поддерживать молодые побеги, дабы из них потом выросли розы, подобные Сергею Нечаеву", провели первый конкурс юных литературных дарований, и решено было каждый год лучшему молодому автор вручать премию им. Сергея Нечаева. "Чехов и Тютчев, это, конечно, хорошо - говорил Ножиков на лекции факультета журналистики МГУ, - но вам-то нужен живехонький пример, мертвыми всё-таки сыт не будешь..." Кто-то из поросли журналистов крикнул: "Так он же тоже мертвый!", но Ножиков ударил тростью, как сказочный кудесник и выкинул в ответ, дрожа корнями пышностей: "Нет! Такие люди - не умирают!". Так и рассудили, премия появилась, а студентку эту, отличницу, как позже выяснилось, исключили якобы за плохое поведение и отправили в родную Кострому.
Наконец, Ножиков организовал под именем Нечаева благотворительный фонд помощи искусству, чем окончательно влюбил в себя общество, с головы в золоченой шапке до босых немытых ног. Кажется, нельзя было представить высший свет без Ножикова, так же как сами высшесветовцы уже не могли без него. Он читал свои меценатские проповеди в честь погибшего друга, а потом, встав в один ряд едва ли не с Мамонтовым и Третьяковым, начал читать всё, что было угодно, делаясь экспертом буквально во всех областях. К его мнению стали прислушиваться. Он комментировал политику американского президента и новый фильм скандальной режиссерши, крах фондового рынка и тренера сборной России по футболу. Письма к нему шли, как к Деду Морозу, на сайте ежедневно дежурили до ста человек, а сам Ножиков даже его и не видел - некогда было. Он представлялся на радио, телевидении, в печати; радио уверяло, что он будет их ди-джеем, телевидение - что их ведущим, а пресса - что напишет им парочку статей. Ножиков обещал всем и всё, но на каждого вырывал минут десять, не больше - и мчался в прямом смысле к звездам.
Он живо приноровился подбрасывать сценической публике тексты песен на стихи Нечаева - и скоро страстные, надрывные голоса в бриллиантах, и легкие джинсовые водевильчики, и даже гордые тык-мык-пыки хип-хопперов, прикрытые козырьками, зазвучали из машинных и магазинных магнитофонов. Шоубизнес рукоплескал Ножикову. Он председательствовал на Russia Music Awards и Russia Movie Awards - и зал (символично располагавшийся на Ходынке) наконец, взломался от людской массы. В Большой и Мариинку, правда, Ножикова не пускали, но нас и здесь неплохо кормят, и без "Чайки" и "Грозы" он получил звание заслуженного артиста России. Про него для разгона сняли передачу, вот-вот должен был запуститься полнометражный фильм - и сразу же заговорили, что он, возможно, будет главой союза кинематографистов, потому что киномНожиков увлекался и охотно помогал одним монетой, а другим куплетом.
Звезды его обожали и боготворили. Все хотели с ним познакомиться. Все восхищались его истинно дворянскими манерами в сочетании с бешеной, демонической силой. Только один Ножиков в российском бомонде мог как из-под земли возникнуть на светской тусовке с криком "Здорово, ребятушки!", устроить фейерверк, блеснуть гусарским остроумием - и прямо в камеру "очаровательно!" выругаться матом, дать в выхоленную кремами и соляриями морду какого-нибудь нарцисса в вышитых сапожках и розовой жилетке, хряпнуть три стакана без закуски, впиться в взякие губы хозяйки и умчаться. Девушки и молодые женщины, чики, как их называет рэпперское сословие, были без ума от его черных кудрей до плеч, трости и матовых ручищ; никто ещё к тому же не знал, кто он (а имя своё Ножиков так и не говорил), откуда взялся и, судя по бледности и тайной печали в глазах, живописали ему таинственное и одинокое прошлое. Шушукались, что со всеми этими декольтированными, блондинчатыми красавицами Ножиков мутил - но им в ответ заявляли, что на такую мелочь столь высокая фигура не будет и внимания обращать, и что у псевдорусского крыльца его дома на Тверском видели только мисс Мира, балерин, самых-самых див мужских журналов, а также министерских дочек (про последних сообщение было не очень точное).
В конце месяца, не выдержав напора прекрасной аудитории, ведущее модное издание объявило Ножикова секс-символом уходящего года и предложило сняться в их традиционной фотосессии. Засуетились и остальные - Ножиков стал рекламировать шампунь, сменив на этом посту Криштиану Роналду, выпустил линию одежду и парфюм; он ходил денди, завел двух борзых, купил виллу в Сент-Тропе, и ждал открытия его клуб в стиле инфракрасного барокко; к торжественной церемонии, как говорили СМИ, Ножиков лично гонялся за голландскими мастерами хауса, за что был награжден сравнением с Петром. Существование сливок общества он точно перевернул с ног до головы. Взять хотя бы случай, когда Ножиков в передаче на центральном канале сказал, что любит есть борщ и блины, и всем того же желает, а "всякие салатики и пюре хранцузики специально придумали, чтобы нас голодом заморить". Худая ведущая изумилась, не скажется ли это на фигуре, которую женщины так заботливо на протяжении долгих лет сохраняют и выращивают, а Ножиков топнул каблуком и рявкнул в микрофон, что ничего плохого и зазорного в естественных формах он не видит, это даже прекрасно, а если кто-то ДДС и без мужика, то пусть другим не мешает. Ведущая чуть не расплакалась, а зрители встали с аплодисментами. Казалось, что может быть проще? - И тот час слово диета было вычеркнуто из оперативного лексикона светских красавиц, и в ресторанах вместо мудреных названий "фуагра-де-барамболь" и "шуайе-ле-монтеню" появились щи да каша и внушительный ассортимент кулебяк, ватрушек и расстегайчиков. В другой раз Ножиков, расчувствовавшись, брякнул о красоте и силе духа родной природы на примере владимирской Покрова-на-Нерли и сурового Валаама - местные жители через неделю не знали куда девать понаехавших на "Роллс-ройсах" и "Ламборджини" звезд, которых они сначала приняли за банду переодетых мошенников, а священники первое время прятались от "греховных" манекенщиц, бегавших за ними в надежде услышать "святые слова". А чуть зашли толки, что "Ножиков" звучит как-то грубовато и можно было бы придумать какой-нибудь певучий псевдоним, вроде Жано или Эзекиэля, он показал всем кукиш вместо среднего пальца - "не дождетесь, чтоб из меня бабу сделать!" - и ушел с прямого включения.
Ударным событием стало включение Ножикова в форбовский список самых богатых людей. Его имя постепенно обрастало мифами, занявшими просторы желтой прессы и цивильных изданий - слышалось, что он женится на шведской принцессе, покупает "Барселону" со всеми потрохами и его сверхувыдвигают на должность губернатора Бурятии. "Да какой Бурятии? Мэра Питера!" - "Сдурели что ли Питер? Москвы! Москвы!". Как только прогремело это известие, Ножиков попал в автокатастрофу и чуть не разбился, отделавшись великолепным шрамом на верхушке лба; дамы рыдали в гламурных будуарах и грозили бюрократам, желавшим смерти такому замечательному человеку, а господа перемигивались в курилках, что это вроде из-за найденных секретных документов, подтверждавшего прямое родство Ножикова с товарищем Сталиным.
К январю Ножиков достиг своего абсолютного апогея; конкуренты косились под ним, как под комбайном, писатели попрятались по своим дачам, он разгуливал по палатам, поджидая должность министра культуры, и теперь всюду громыхало "Ножиков! Ножиков!" - и будто по привычке говорили про Нечаева, который, впрочем, тоже забрался на головокружительную высоту. Поэт, штурмовавший сайт министерства образования РФ, наткнулся на долгожданное сообщение о том, что "стихи Сергея Нечаева будут включены в школьную программу". День и ночь спецотряды ОМОНа и МЧС рыскали по железнодорожным путям в поисках мощей гения для захоронения их на Новодевичьем кладбище. Города грызли друг другу глотки, чтобы назвать улицу его именем, а по департаментам бегали озабоченные проекторы и архитекторы с макетами памятника и предложениями о месте его установления. Одни толкали - на Пушкинской площади, вторые - около Минина и Пожарского на Красной, третьи вообще радикалили, что какую-то из этих площадей надо переименовать; вставал вопрос, каким делать памятник - сидячим или стоячим, в образе Пушкина или в образе Ленина, или просто сэкономить на модерне с квадратом вместо лица? У Нечаева насчет всего этого крыша съехала окончательно, он был уже пьян так, как не надо было, когда алкоголь ядовитыми парами прокрадывается в мозг и оседает там свинцовыми осколками. Но если наш герой и вскарабкался до самых облаков, то не как альпинист, а как рюкзак на спине у Ножикова.
Нечаев уже почти не видел его вживую, тот сидел пять минут и уезжал - зато по телевизору, в Интернете сколько угодно, так же как видел всяких Пупырышкиных, с довольными сытыми улыбками открывающих очередной магазин: "добро пожаловать, здрасьте-здрасьте, хрр!" и получавшего за это медальку и хлебосольное спасибо от народа, который благодарил каждого, любыми нитками сшитого с любимым гением - хоть мулине, хоть канатом, а то вообще лесочкой, неизвестно откуда закинутой. Поэта это просто бесило, до вздутия вен на почерневшем от возмущения и недоверия лбу. Он не спал ночами, карауля Ножикова, и нервы у него взвинтились сверх пределов. Нечаев решил, что должен, наконец, серьезно поговорить с товарищем и добиться желаемого и столько раз ранее оговоренного. Его даже - если после бесплодных ночных ожиданий он отключался - начали доставать кошмары, что он бежит-бежит к огромной золотой книге, стоящей на пьедестале в центре праздничной толпы, уже схватил её, уже крикнул, задыхаясь: "Вот! Вот я - я Сергей Нечаев!" - но тут вырастает Ножиков, почему-то в два раза больше его самого, и вырывает книгу, и кланяется народу, и народ ревет от восторга. Нечаев очень боялся этих снов и просыпался весь мокрый.
Однажды Ножиков всё-таки явился, уже совсем под вечер, и как всегда с актерством притащил с собой пухлые мешки с валютой вместо долгожданной и положенной команды "вперед!". На сей раз мешков было ещё больше, и они так потрескивали своими швами, а свеженький Ножиков так лукаво улыбался, хлопая себя по коленкам, что Нечаев сидел-сидел, а вдруг как взорвался. Он пытался сначала убеждать его разумными доводами, просил, мямлил насчет того, что долго ему так не продержаться, но, когда пряник кончился, кнут выскочил сам, и выговорили сами собой его выпяченные в обиде и злости губы:
- Это несправедливо! Ты обманываешь меня! Это нечестно-нечестно!
Ножиков сам вспрыгнул, хмыкнул и медленно придвинул красные глаза на каленом железе желваков к трясущемуся носу поэта:
- Что ж ты без меня сделаешь, чувачок? Куда пойдешь? Что ты там расскажешь? Да тебя же там и без моей помощи в сумасшедший дом упекут - самому-то не жалко, а? Так что сиди тут пока и не мешай, вон Новый год пройдет - и выйдешь. - Ножиков взъерошил безмолвному Нечаеву волосы, и тот едва выдержал его бритвенную улыбку. - Ну, давай, спи, братанчик, а мне ехать пора. Меня, понимаешь, в Кремле ждут, мы там типа чаи гоняем, ну, как крепче ничего по уставу нельзя, чай государственные люди, ого! - Он уже закрыл дверь, но в проходе опять возникла его шикарная шапка и ироничный полукруг губ. - Честное пионерское, продрыхнусь после Нового года - и вместе в Кремль поедем. Они там ребята такие хоть и крутые, но ничего, побазарить можно, тебе понравится. Астала виста, бэйби!
Нечаев скрипел зубами и пинал несчастные сыпучие бревна - от сознания того, что Ножиков, шельма, прав как никогда и что он, он, такой гениальный, такой талантливый, созерцающий триумф этой гениальности и таланта, здесь вообще самый левый, связанный по рукам и ногам. Он считал дни до конца года и подозревал, подозревал хуже (а вернее лучше) всех ФСБ и ЦРУ. Поэт даже был рад, что Ножиков не появляется - волнений меньше. Он похудел и как-то весь помутился и иногда удивлялся на себя в зеркало, что волосы на концах посерели. Его состояние того отвергнутого миром студента было несравнимо с этим состоянием царя без царства; если тогда он плакал, то тут бился в судорогах и после лежал мертвый - а внутри шевелилось, как из скрипучего учебника истории, что цари-то все без царства, потому что советники и придворные у них слишком умные. Нечаев историю никогда не любил, считая её подлой, и старательно закрывал вылезавшие красными буквами страницы.
Через два дня наступал Новый год.
Нечаев проснулся уже привычно апатичным и безразличным, всунул ноги в вязаных носках в тапки и безвольной рукою нажал на пульт. В прямоугольник всунулось два расплывчатых от жалости лица - усатого молодого человека с крестом на груди и мелированной девушки в скромном платочке; они что-то подвывали нестройными, невнятными голосами, но зато очень слаженно ахали. Поэт тряхнул нечесаной головой и стал вполуха слушать эти песнопения на фоне заснеженных березок и правительственных зданий, как вдруг до него дошло, что это говорили про него.
"Да, да, ведь мы его знали! Ведь я с ним за одной партой сидела!" - "А я дружил, всегда ему помогал в учебе, а то он со стихами, бывает, не успевал..."
Нечаев сощурился, как слепой, и тут как слепой же и прозрел, и нечто странное, то ли стон, то ли мат сорвалось у него с языка - это были да, его одноклассники, но девушка в девятом классе назвала его дураком и чмошником, когда он признался ей в любви, а парень организовывал компании по чмырению странноватого подростка и первым ставил ему фингалы. Наш герой долго не мог ничего понять, ему казалось, что это слуховые глюки, но когда он конвульсивно схватился за регулятор громкости, включение уже заканчивалось, и он только расслышал, что "друзья, хранящие память великого поэта, при поддержке правительства останутся в Москве и примут участие в новогоднем торжестве, посвященному выдающимся людям уходящего года" и сквозь какую-то пелену на глазах прочитал "следующий эфир по этой теме в 15.00".
В 15.00 показывали уже целый бывший класс Нечаева, где каждый был то другом, то соседом, то помощником, ронял слезы печали и восторга, а под конец переключились опять на ту девушку, которая, теребя платок и истово крестясь, призналась, что на выпускном согрешилаи у неё растет ребенок от Нечаева. Матери с "кровинушкой" гения мгновенно выделили три миллиона рублей и задумали запустить с ней передачу о воспитании детей, где она будет помогать другим женщинам; прочие одноклассники ограничились тем же вояжем на столичное торжество. И вечером шли по ковровой дорожке, вчерашние Матрены в алмазных поцелуях и красных шелках, подставляли округлости под жадные фотокамеры, и вчерашние Ваньки, увешанные мировыми логотипами, как скороговорку пересказывали в сетку микрофонов, что у них "пиджак Валентино, галстук Бамбино, штаны Гуччи, кроссовки Вануччи, ремень Версачи, а трусы - они их не носят, потому что в гардеробе они мало значат". И всем бросали цветы и конфетти, и бежали пожимать руку, и умоляли дать автограф, а ведущие чудотворцы журналов и экранов наперебой предлагали им места в своей империи - та же мать-героиня умудрилась подписать рекламный контракт прямо на церемонии, нацарапав внизу дополнительный пункт "на ребеночка".
Нечаев смотрел невидящими зрачками и с диким воплем швырнул пультом в телевизор; пульт разлетелся на мелкие кусочки, а на телевизоре осталась вмятина. Он как по клетке метался по сторожке - "Почему они, они вообще никто! Так почему они там ходят и им аплодируют и признают, как будто все одни, блин, олухи и придурки - а я тут и никто меня не знает! Хотя я круче всех их и лучше - я гений и это абсолютно доказано. Да о!.." Совсем обессилевший поэт свалился на кровать.
Нечаеву приснился тот же сон - толпа, золотая книга, он, Ножиков, только вдруг Ножиков взревел и кровавыми глазами указал на поэта: "Вот он, он врет! Я - ваш Бог, а он самозванец. Бейте его, бейте, бейте!" В толпе что-то замелькало, она потемнела, заполнилась перекошенными рожами одноклассников, двинулась с открытой пастью на Нечаева - а над всем этим вил Ножиков и шипел "Бейте его! Бейте!". Нечаев закрыл лицо руками, забился в угол, но тут всё перечеркнулось молнией, и отовсюду полилась кровь, и они оба с Ножиковым лежали в этой крови, и рядом валялась дубина, и неожиданно появился ещё чей-то подвешенный труп, после чего вся чертовщина свалилась во тьму.
Но на этот раз Нечаев не испугался и не проснулся.
Старенькие часики проскрипели, что было без четырнадцати двенадцати. В избушке тихо и тепло и, а за окном метет. Нечаев сидел на подушках и наблюдал, как паучок в верхнем левом уголке бегает по паутинке. Когда стрелка с неприятным шорохом задержалась на девятке, ворвался пунктуальный Ножиков в роскошной шубе.
- Эй, здорово, братанчик! Че грустный-то такой сидишь? - Он встал посередине комнаты. - Где оливье, где мандарины, где шампань? Ну, беда, знаешь, с тобой. Даже, во, телик не включен. А где пульт-то кстати?
- Упал и разбился. - Не шевелясь, ответил Нечаев.
- А с теликом что? Фига вмятина...
- Тоже упал.
Ножиков, дивясь, фыркнул и нажал на кнопку под экраном - в кадре была голубоватая мишурная елка и люди в вечерних туалетах и шапках деда мороза с бокалами шампанского.
- Вот так хоть повеселее. - Ножиков сел рядом и уткнулся в телевизор.
- А почему ты весь в снегу? Подарки под елкой искал?
Ножиков мелко затрясся от смеха и прищелкнул пальцами.
- Да это я так, по лесу пробирался...
- Так зачем пробираться? Твой грузовик в любой сугроб заедет.
- Так я и не на грузовике. - Дернул схваченной бабочкой шеей. - Я на лимузине, вон шофер ждет...
- Ага, понятно.
Часики показали без десяти.
- Я тебе, знаешь, чувачок, подарок привез. - Ножиков достал шуршащий пакет. - Это такая традиция американская, видишь, чулок, туда нужно подарки класть. На, повесишь тут себе, вон, над печкой, респект тебе будет!..
Нечаев, не глядя, распечатывал чулок, а Ножиков поднялся, дергая носом в колкий ворот шубы.
- Да, а ты вот, Сережка, извини, а мне идти надо. С новым годом короче и всё такое, ой, ты знаешь как бы я хотел его с тобой встретить, но меня там эта ждет, из Голливуда такая, ещё имя у неё чудное - Париж! Не, ты прикинь, если бы меня звали Питером, а тебя каким-нибудь Красноярском, ой не могу!.. - Ножиков захихикал, не сводя жгучих прорезей глаз с Нечаева. - А потом мы с ней в Дубай летим, в Емираты, где самое высокое здание в мире. Жаль, конечно, даже елочку не нарядишь - но что делать, придется вокруг пальмы хороводы водить... - Он заглянул прямо в лицо поэту.
- Ну, иди.
- Давай, Сережка, - плеснул улыбкой Ножиков, - с наступающим!..
И он пошел к двери.
Винтики прохрипели без пяти.
"Это всё он, он! Он виноват! Он хочет отнять у меня мои деньги! И мою славу хочет отнять! Он всё у меня забрал! Он надо мной смеется и называет Сережкой! Он издевается надо мной каждой своей улыбкой! Это он! Он меня убьет потом! И у него будет ещё больше моих денег и моей славы! И на меня будут плевать, а на него молиться! Он, он! Это всё он!"
Нечаев вскочил и, схватив какое-то полено, с размаху саданул им по загривку Ножикова. Тот сглотнул и без звуков упал - в его голубых глазах было удивление. С волос, ещё вчера блистающих под софитами, проносившихся по мраморным кабинетам, по шумным коридорам, взметающихся в ролике, капала кровь и расползалась...
Часы, поднатужившись, изрыгнули двенадцатый удар, и из экрана как-то не в тему полились крики "ура", фанфары и чоканья, и заиграл гимн России, и президент начал: "Дорогие россияне..."
"Второго января 2010 года заслуженный артист России меценат Ножиков был найден убитым в сторожке в двухстах километрах от столицы. Смерть наступила мгновенно после удара поленом. Убийца был здесь же и сразу сдался сотрудникам правоохранительных органов. Это был молодой человек, без документов, уверявший, что он и есть тот самый якобы совершивший самоубийство великий поэт Сергей Нечаев, и они с Ножиковым просто придумали всю эту аферу. Преступник вел себя буйно, плакал и клялся, что он Нечаев. В ходе экстренного медобследования гражданин был признан невменяемым и отправлен в психиатрическую лечебницу N 3"
"Шокирующее известие свалилось на пятый день новогодних праздников. Было установлено, что молодой человек, убивший Ножикова, действительно Сергей Нечаев. Следователям стоило немалых трудов восстановить правду - изучая фотографии, общаясь с людьми, знавшими Нечаева, и так же проведя анализ ДНК, который подтвердил, что молодой человек сын Любови Михайловны Нечаевой, и таким образом самая известная личность ушедшего года. Отсюда следует также то, что истиной являются и его слова об их темном предприятии с Ножиковом, целью которого было быстрое завоевание славы и денег"
- Нет, нет, знаете, он ведь ко мне приходил публиковаться, а я его и выгнал! А это всё Ножиков мерзавец запугал, вот мамой клянусь...
- Мы не знаем его. Это утка телевизионщиков.
- Какой ребенок? Вы, что издеваетесь? Мой ребенок от моего мужа, как вы смеете!
- Нет, я не ходила к нему. Это? Это фотошоп. Я подам в суд на папарацци и журнал, вы, что не знаете, кто мой отец!
- Стихи ничтожные, если честно.
- Да-да, совершенная ахинея!
- Бездарность!
- Смысла никакого. Образы надуманы!
- Выпендрежник! Бездельник!
"10.01.2010
Сергей Нечаев был найден в своей палате повешенным на собственных штанах. Тело покойного разрешено забрать матери в родной город".
Один анонимный сочинитель из "Контакта" с подписью Х.У. написал об этом так: