Козлов Александр Геннадьевич : другие произведения.

Записки разных лет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автором этого и других произведений этого раздела является мой отец - Козлов Геннадий Александрович, всю жизнь мечтавший стать писателем и вложивший в свои сочинения очень много труда. К сожалению, жизнь не позволила ему получить соответствующее образование, но... Вобщем - судите сами.

  
  
  
  
   Геннадий Красильников
  
  
  
  
  
  
  
  
   Записки разных лет в двух частях
  
  
  
  
  
   Часть первая
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Казань
  
   1970 годы
  
  
  
  
  
  
  
   Мы все дети Израилевы, так -как земная
   жизнь разумного человека началась на
   земле обетованной, предназначенной нам
   Господом нашим, создателем Вселенского
   разума...
  
   Из пророка Израиля
  
  
  
  
  
   Человек создал себя сам, силы природы
   лишь способствовали этому...
  
   Из книги история разума
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Дети России
  
  
  
  

Верочкины каникулы

  
  
  
   Верочка Фельцман, Ленинградская девочка, вместе с матерью Раисой Моисеевной, приехала погостить на лето из Ленинграда к дедушке с бабушкой. Старики Эстулины, Моисей Давидович и его супруга Мария Наумовна, жили в небольшом старинном городе Холм на реке Ловать. У них была единственная дочь, которая, после окончания института, вышла замуж за инженера и осталась жить в Ленинграде.
   Их соседями была семья Громовых. Старший сын Громовых, Максим, дружил с Симой Дашкевич и Димой Молчановым. Это были три неразлучных товарища с ранних, детских лет. Максим, не по возрасту высокий, русоволосый, красивый паренек, на которого уже поглядывали девочки одноклассницы, оставался к ним совершенно равнодушен, не понимал, что такое любовь в раннем возрасте, хотя и читал Шекспира. Синие глаза Максима, словно прожигали девчонок своим взглядом, а он в ответ, только простодушно улыбался. С Симой они были одногодки, Дима на три года младше их, но получилось так, что он еще совсем малышом привязался к этим более взрослым мальчикам, они привязались к нему, как к младшему брату. Сима был ростом ниже Максима, коренастый крепыш, с круглым, азиатским лицом, совершенно не похожим на еврея. Коричневые глаза его смотрели на окружающих с особым вниманием, словно заглядывали в саму душу. Дима, как самый младший, с виду был хрупким мальчиком, все удивлялись, откуда в нем столько выносливости, столько жизненной энергии. Он мог наравне со взрослыми шагать несколько километров без остановки никогда не жалуясь на усталость. Дима воспитывался в осном с дедушкой и бабушкой Красильниковыми, родителями матери. Отец и мать, до рождения второго сына, были в постоянных разъездах в посках работы. Время было трудное. Дима не любил много говорить, но если разговорится, сочинит такое, что хоть книгу пиши по его рассказам. Каждое лето, втроем, собирались они в путешествие по Ловати на плоту, сколоченному своими руками; брали провизию и отправлялись, или вверх по течению в сторону притока Кунья, к Великим Лукам, или вниз, в сторону Ильмень озера. Далеко они не заплывали, как правило, не больше чем на двадцать километров. Дима им не мешал. Это был стойкий не по возрасту паренек, он никогда не жаловался на усталость, за что его и любили. Он стойко, переносил трудности, выпадавшие на их долю во время путешествия. Причаливали плот в понравившемся им месте, лазали по крутым берегам реки, забирались в гущи лесные, лазали по деревьям, заглядывали в найденные птичьи гнезда, но их не разоряли. Дима брал только одно яичко, чтобы пополнить свою коллекцию и, он ею очень дорожил и гордился. Сколько раз ему приходилось спасать птенцов от хищников. Особенно от кошек, в их большом саду. Дима очень любил птиц, но не мог спокойно смотреть на них, когда они сидели в клетках. - Все равно, - говорил он, - что человек в тюрьме, что птица в клетке. Все должны жить на свободе, пользоваться ею, как им даровано природой.
   Проголодавшись, возвращались к своему плоту. Разводили костер, варили обед. Вечером, устав после дневных развлечений, садились вокруг костра, как Робинзоны, сытно ужинали и ложились на берегу отдыхать. Рассказывали, кто что видел, сочиняли друг перед другом всевозможные небылицы. Ближе к вечеру принимались за рыбную ловлю. Максим с Симой брали в руки небольшой бредень и, смеясь, лазали с ним вдоль берега, вытаскивали его на песчаную отмель, радуясь, вынимали попавшуюся рыбу, в основном это были голавли, иногда попадались щуренок, лещ, судачок и прочая мелочь. Дима, как самый младший, ловил рыбу удочкой на червя или муху. Бывали случаи, когда он удочкой вылавливал больше, чем они бреднем и, тогда не было конца шуткам. Дима начинал подшучивать над ними. Вынимал из сачка рыбу, держал за жабры и говорил сквозь смех. - Смотрите, какая рыба! Не то, что вы своим бреднем, мелочи натаскали! Учитесь, пока я жив. - И мальчишки заливались радостным, безобидным смехом. К ночи из веток мастерили себе шалаш, расстилали взятое из дома летнее одеяло на теплую землю, ложились рядом, Дима, как младший, в серединке; рассказывали сказки и байки, иногда придуманные самими, глядя на теплое ночное небо. Дима любил слушать страшные истории, которых много знали Максим с Симой. Он лежал среди них затаив дыхание, весь превратившись в слух. Ему казалось, он слышит, как кто- то страшный подкрадывается к их шалашу, шумно дышит, подслушивает, о чём они говорят и ждет того момента, когда можно будет напасть на путешественников. То вдруг, ему слышалось, как кто-то невидимый отвязывает их плот и угоняет его. Дима толкал Максима или Симу в бок и шептал.
   -Слышишь, кто-то плот угоняет. - Максим с Симой смеялись над испугом Димки, но на всякий случай осторожно выглядывали наружу, смотрели на притихшую ночную реку и ложились. Снова продолжались рассказы. Рассказывал на этот раз Дима.
   -Однажды вечером, у папки сидели друзья, выпивали, и рассказывали разные случаи из их жизни. Папа и говорит, - Иду, как-то, домой, провожал девушку, за которой тогда ухаживал, а домой идти надо мимо кладбища, другой улицей дальше, обходить не хотелось. Вижу, как над кладбищенской оградой мертвецы стоят и размахивают руками, будто собираются взлететь. Страх такой на меня нашел, сказать не могу. Добежал до дома не помню, как, сердце готово было выскочить из груди, до того сильно билось от страха. Утром пошел на работу снова мимо кладбища. Гляжу, а жена кладбищенского сторожа простыни сушить повесила, над самой оградой. Ветер их раздувает, а мне казалось, мертвецы руками машут. На работе рассказал, мужики на смех подняли.
   -Ночью чего не привидится, - закончил Максим. После каждого воспоминания об отце глаза у Максима становились мрачными и печальными. Он своего отца совсем не помнил, а отчима терпеть не мог за его пьянство. Дима лежал, не шелохнувшись после своего рассказа, сжавшись в комок, слушал, что расскажут старшие. Сима, насмеявшись, принимался за свой рассказ. Сквозь щели шалаша видно было темное небо и далекие притягивающие Димкину фантазию звездочки.
   -Папка рассказывал, как он однажды возвращался от своего приятеля слегка пьяный. Иду, говорит, по улице, а сзади меня баран. Голову опустил к земле, а глаза так и горят огнями, словно маленькие лампочки. Мне, говорит, страшно стало, но иду, вида не подаю, что боюсь. Подходя ближе к дому, не выдержал, и от страха побежал. Только забежал за ворота, и успел их закрыть, а баран мимо, землю рогами роет, а из шерсти искры, будто огненные, похожи на золотые, так и сыплют. Я, говорит, думал, умру, со страха. А утром слышу весть, сосед умер. Это его богатство, зарытое в земле, мучило, покоя не давало.
   -У нас мужики сидели, выпивали, побасенки рассказывали, а я любитель их слушать, хотя и ночь потом плохо сплю. Сидел около них, слушал, что они говорили, они, увлекшись, даже не видели меня. И, вдруг открывается дверь, заходит мужик, без одежды, весь обросший шерстью, подходит ни на кого не глядя к печке, становится к ней передом и греется. Руки прислонил к теплой печке, стоит, молчит. Мужики затаили дыхание, тоже молчат. Постоял, постоял, погрелся и ушел. Прошел сквозь дверь, даже не открыл её, будто и не было двери. Домовой приходил, сказал дядя Егор, спустя минуту после его ухода. Я в ту ночь совсем не спал, все видел этого домового, - и Дима смущенно умолк.
   -Это вам привиделось от рассказов, нагнали на себя страху, - засмеялся Максим. Он любил подшучивать над такими рассказами, а Димка и Сима верили, говорили, что нечистая сила есть на самом деле. И начинались долгие споры. Длились они обычно до тех пор, пока глаза не начинали смыкаться и язык уже не мог ворочаться от разговоров.
   На следующее утро, выспавшись, вылезали из шалаша, и первым делом, бежали купаться. Утренняя свежесть воды придавала бодрости; плескались, ныряли, играли и, наконец, вылезали из воды, разжигали костер, кипятили чай, завтракали и отправлялись дальше, отчалив от берега свой плот. Путешественников окружали крутые берега, заросшие кустарниками, леса подступавшие к реке, над головой висело улыбающееся солнце и весь окружавший их мир, казался им необычайно красивым. Иногда на поворотах реки им преграждали путь пороги. Приходилось выходить на берег. Срезали колья и толкали плот через камни, запинаясь и падая в воду, крича от восторга. Мальчишкам казалось, что они великие путешественники и первыми прокладывают этот путь, по которому, они знали по истории, много веков назад, проходил великий торговый путь, из Варяг в Греки. Тогда Ловать была полноводной, судоходной рекой и суда плыли по ней без задержки до самого могучего Ильмень озера. Димка, в те свои двенадцать лет уже начинал писать стихи. Их иногда печатали в школьной стенгазете и девчонки с завистью на него поглядывали, мальчишки дразнили поэтом. Димка стеснялся. Только под уговором товарищей сдавался. Снова приносил стихи к какому-либо юбилею, или празднику. В этот день он был в особом ударе, на него нашло вдохновение и глядя на проплывавшие мимо крутые берега, он вдруг заговорил стихами, стоя посреди плота, как на сцене перед слушателями:
   Люблю тебя, родная Ловать.
   Твои крутые берега.
   Порогов шум, глухую заводь,
   Твои леса, твои луга.
  
   Люблю в твоей воде купаться,
   Ловить на зорьке окуней,
   И, вечерами развлекаться,
   На сцене Родины моей.
   Дима читал, забыв, казалось, обо всем на свете. Он видел вокруг себя крутые берега. Видел леса и болота. Под плотом, бежала чистая вода, цветом похожая на слабо заваренный чай. Сердце его было наполнено такой любовью к родному краю, что любовь его не могла не передаться его друзьям. За все это и любили его старшие друзья, Сима Дашкевич и Максим Громов. Они все трое были великими мечтателями, которые собирались осуществить что-то необычное, что станет не только для них самих чем-то особенным и нужным, но и их Родине, их стране...
   -Ты Димка у нас настоящий поэт. Тебе нужно учиться литературе, - сказал Сима, уже не в первый раз повторявший это. Он любил Димку, любил, как младшего брата.
   -Нет! - твердо заявлял Дима, я мечтаю стать летчиком. Стихи везде можно писать.
   -Мы моряками, а ты морским летчиком и вместе служить Родине. - Максим произносил эти слова с особым торжеством, серьезно глядя на товарищей. И вдруг, с криком ура, заставлял остановить плот и причалить к такому красивому месту, какого они еще не видели в своей жизни. И они причаливали к берегу со смехом и шутками, привязывали плот и, с торжественным криком выбегали на берег. От их шума птицы взмывали в воздух и исчезали в зарослях леса, покрывавшего склоны реки. Иногда они видели рыжую красавицу, когда проплывали мимо глухих мест, вышедшую на берег попить водицы. Поводя узкой мордочкой лиса, провожала мальчишек хитрым взглядом и, махнув шикарным хвостом исчезала. Мальчишки смеялись вслед спокойно уходившей лесной красавице и принимались фантазировать, какую красивую шубу можно сшить из её меха и подарить матери. У Симы был маленький фотоаппарат " Смена ". Он брал его с собой и снимал понравившиеся им пейзажи. Трижды, в разных видах, снял он лису, один раз волка, лосей вышедших на водопой, глухарей гулявших в траве распустивших красивые хвосты и многое другое. Снимков дома был целый большой альбом, которым они все вместе гордились. Часто, зимой, по выходным дням, засиживались за фотографиями, вспоминали лето, походы, разные случаи происходившие с ними во время походов и весело смеялись. Приходили к Димке посмотреть коллекцию птичьих яиц. Вспоминали, где, какое, яичко нашли, как было свито гнездо.
   Альбом с фотографиями видели и их бабушки и дедушки, отцы и матери и поэтому, не было им отказа в путешествиях. Они знали историю своего города с самых древних времен. Когда производились археологические раскопки, где, по словам археологов, начинал свою историю город; они облазали все ямы и траншеи, видели найденные древние останки, сохранившиеся в благодарной земле, восхищались ими и восхищались и гордились своим городом, который насчитывал в своем возрасте многие столетия и был старше Москвы. Это для них являлось особой гордостью. Они многое могли рассказать о своем городе...
   Кончились их путешествия в лето сорокового года. У Максима в то лето появилась соседка, приехавшая впервые на каникулы вместе с матерью к бабушке с дедушкой. Она жила и училась в Ленинграде, в легендарном городе, о котором мечтали юные друзья. С первых дней приезда, Верочка покорила сердце Максима. Он увлекся ею, и они подружились. Максим был любознательным юношей, много читал, и много знал для своих пятнадцати лет. Он познакомил её со своими друзьями Симой и Димой, но девочка не любила большие компании, стеснялась быть одной среди мальчишек. Она предпочитала быть всегда вдвоем с Максимом. Так они подружились, так и проводили то лето. Максим ей понравился, она предпочла его всем мальчишкам в их ленинградской школе. Максим часто забывал своих друзей, увлекшись Верочкой и, друзья, поняв его увлечение, не смеялись над ним и, не обижались на него. Они понимали, каникулы скоро закончатся, и они снова будут все вместе. Максим водил Верочку по городу, показывал его достопримечательности, рассказывал историю города и Верочка, увлекшись, воображала себя путешественницей в прошлое своих прадедушек и прабабушек. Особенно она любила грезы и, они с Максимом часто грезили, уединившись, в каком -ни будь укромном месте. Максим приносил от Симы их общий альбом, показывал Верочке фотографии их путешествий, чем приводил её в неописуемый восторг. Она называла их ласково "Робинзонами " и Максиму нравилось, как она относилась к их летним увлечениям. - Я трусиха, Максим, а то бы тоже попросилась с вами в такое путешествие, - признавалась она ему в своей слабости и смотрела на Максима, словно на героя, совершившего что-то необычное. Иногда с ними случались необычные истории, поражавшие Верочку, и она перед сном, делилась ими с матерью.
   Через дочь и мать познакомилась с Максимом, которого старики Эстуллины любили. Они жили по соседству и всегда были в хороших отношениях. Сходились старики Эстуллины со стариками Громовыми в одном, главном мнении, были противниками новой власти, загубившей, как они выражались, Россию и главную её часть, интеллигенцию. Возмущались расстрелом царской семьи, называли это варварством.
   Отца Максим мало помнил, он погиб во время коллективизации, через два года мать вышла замуж за другого мужчину, родила двоих детей, мальчика и девочку, но Максим не признавал отчима и поэтому жил со стариками. Отчим работал сапожником и почти всегда был пьян. Максима в основном воспитывал дедушка, как и его друга, Димку тоже, но у Димки были другие обстоятельства в семье, его отец был в постоянном разъезде вместе с женой, он работал шкипером на барже, жена числилась матросом и, только на зиму возвращались домой. Перестали работать на Волге, когда родился второй сын. Затем дочь. Каждый день Максим с Верочкой отправлялись на прогулки, и гуляли целыми днями забыв, казалось, обо всем на свете, кроме самих себя. Сима с Димой теперь редко заходили к Максиму. Не хотели мешать их дружбе, хотя и очень ревновали. Они скучали по Максиму , но знали, всё это не надолго.
   Максиму с Верочкой не было скучно, они постоянно находили что-то новое и этим новым жили. Их тянула, друг к другу, какая то внутренняя сила, значения которой они не понимали, они знали одно, им было хорошо вместе. Максим показал Верочке собор, построенный на высоком берегу Ловати, выходивший фасадом на площадь, а задним выходом на бульвар, тянувшийся вдоль реки. Он показал ей красивый, резной дом, сестер Мусиных - Пушкиных, которые когда-то проживали в нем и, к ним приезжал однажды знаменитый поэт, находившийся в своем имении в селе Михайловском. Дом стоял на улице Герцена, весь белый, разрисованный ажурной резьбой, словно покрытый кружевом. Верочка смотрела на него широко открытыми глазами и удивлению ее, казалось, не было предела. Ходили они и в еврейскую Синагогу, что была неподалеку от тюрьмы, серого трехэтажного здания за каменной стеной. За решетками тюрьмы часто можно было видеть лица заключенных, с тоской глядевших на свободу.
   Максим и Верочка посетили небольшой исторический музей города и края, где девушка узнала, как, и при каких обстоятельствах возник город. Узнала историю не только самого города, но и историю, вкратце, Новгородского княжества, которым правил, вначале своего княжения, Великий князь Владимир. Позже, во времена княжения Киевского, его в народе прозвали "Солнышко". Много интересного узнала об этом крае Верочка и сразу полюбила его. Ей все было интересно, она собиралась стать историком. Все это еще теснее связало их дружбу, которой Верочка была очарована. Она восхищалась древними церквами, старинным зданием городской управы, бывшей гимназией, библиотекой и многими другими зданиями, представлявшими в городе историческую ценность. Всем этим она была обязана Максиму, заложившему в ней любовь к родине её предков, которую она увидела впервые.
   Однажды, ближе к вечеру, к Максиму зашли Сима с Димой. Оба возбужденные, раскрасневшиеся, с хитрыми улыбками на лицах.
   - Максим, уговори Веру покататься на челне. Сегодня такая хорошая погода. Я возьму гитару. Пошли, а? - говорил Сима, с каким то особым вдохновением. Глаза у него горели от возбуждения, в них был азарт игрока.
   -Попробую уговорить, - ответил Максим, глядя на друзей ничего, не понимая в их затее. "Что это им вздумалось вдруг пригласить Верочку на реку кататься на лодке, да еще с гитарой", - подумал Максим, но друзьям ничего не сказал, только уж очень внимательно посмотрел на них. Сима был прилично, по-праздничному одет и весь как бы светился. Он хорошо играл на гитаре и у него отличный голос, это знали все в школе. Пока мальчишки играли в саду в пятнашки, Максим уговаривал Верочку на прогулку. Она вначале отказывалась, придумывала всевозможные отговорки, находила причины, но, наконец, сдалась. Раиса Моисеевна обняла дочь, заглянула ей в глаза чуть хитроватым взглядом.
   -Почему ты отказываешься? Иди, покатайся, это очень интересно. Я, когда была в твоем возрасте, тоже ходила кататься с ребятами. Поклонники у меня были. За мной ухаживал в то время очень интересный человек, теперь он уже ученый. Живёт в Москве. Иди! Иди! - и Верочка сдалась.
   Вечер был тихий и немного душный. Солнце падало за холмы, окрашивая горизонт кровавым заревом. На небе появлялись первые бледные звездочки. Отвязали челн, выпрошенный Симой у соседа рыбака, усадили Верочку на корму; Дима сел в у ее ног, прямо на слани, Максим взял весла и принялся не торопясь грести. Река тихая, словно зеркальная. Челн легко скользил вниз по течению в сторону Миронежа. Город, расцвеченный огнями, оставался позади. Сима играл на гитаре и пел романсы, которых он знал, казалось, великое множество. Верочка заслушалась его и чертила по воде рукой в приятной задумчивости, слегка склонившись к борту. Максим, работая лениво веслами, не спускал с Верочки глаз. Ее коса свисала вдоль груди, лежала на коленях, грудь под белым платьем свободно, ровно дышала, на смуглом, слегка удлиненном лице светилась приятная, нежная улыбка. Большие, карие глаза задумчиво смотрели на воду. Максиму она казалась необыкновенно красивой, он сравнивал её с Ракель, красавицей, вычитанной в одном из романов Фейхтвангера. Она вся отдалась песне и вечерней прогулке. Димка лежал у борта, свесив голову, тоже смотрел на воду. Сима пел сидя на носу челна. Было так тихо, что невольно думалось, они находятся в каком то другом, очаровательном мире, совсем не похожим на тот, в котором жили они. На еще не совсем потемневшем небе горели далекие звезды, манили их к себе своими загадочными, далекими мирами, о которых так много мечталось. За крутым берегом еще горело небо. Максим тихо греб и с каждым взмахом весла звон гитары, словно скользил по поверхности воды вместе с каплями, стекавшими с весел. Рыбаки сидевшие на своих плотах провожали мальчишек добрыми улыбками. У Миронежа они вышли на берег, поднялись на крутой его обрыв и Максим рассказал Верочке, почему это место называется Миронежем. "Очень давно, на этом самом месте стоял дом и, в нем жил дед Мирон. Было у старика три сына, совсем как в сказке. Сыновья выросли и разъехались, не захотели жить с отцом в такой глуши. Старуха мать с горя вскоре умерла, и остался старик один. Жил тихо, никому не мешал, ловил рыбу, охотился. И вот однажды, темной зимней ночью явился к нему черт и говорит. - Что старик живешь один? Сыновья тебя бросили, не нужен, стал на старости. Хочешь, верну тебе сынов, построю всем дома, найду им хороших девушек в жены, и будет у вас здесь свое, богатое поместье. Старик посмотрел на черта и спрашивает. - А что тебе за это надо от меня? Наверное, душу потребуешь? А на что тебе душа, когда умрешь? Все равно она уже не твоя будет, - сказал, смеясь черт. - Не все ли тебе равно! Осердился старик и прогнал черта. Ушел черт, не солоно нахлебавшись. Вскоре старик умер. Хоронить его было некому, один, как перст. Тогда послал Бог ангела. Прилетел ангел, похоронил старика по христианскому обычаю и улетел на небо, взял с собой праведную душу старика. С тех пор и горит на могиле деда Мирона вечная свеча ". - Максим подвел Верочку к бугорку у самого края оврага и сказал. - Вот могила старика. Мы приходили сюда ночью однажды и видели, свечка горит на самом деле. Хочешь поглядеть? Дождемся, когда совсем стемнеет, она и загорится.
   -Правда! - подтвердил Дима. - Я тоже видел.
   -Мне страшно, - сказала девочка и боязливо пожала плечами. - Поехали обратно.
   Молча спустились к берегу и с минуту ждали Димку. Он снова что-то видимо придумал.
   Становилось темно. Небо усыпано звездами, закат давно погас, поднималась луна. Потемнели кусты на берегах, в них появилось что-то таинственное, загадочное. Вода в реке тоже потемнела, и Верочке казалось, в ней теперь плавают русалки. Она боялась опустить руку в воду и сидела тихо, слушала Симу. Ей нравилось, как Сима пел, нравился его голос, нравились романсы, нравилось, как струны гитары тихо звенели в вечернем воздухе и, ударяясь о берега, возвращались обратно. Сима, словно сдавал экзамены по вокалу, перед профессорской аудиторией. Его голосом были поражены также и Максим с Димой. Они впервые слышали такое его пение. Он этим вечером, словно выкладывал всю свою душу, отдаваясь любви; дарил Верочке и друзьям весь свой талант.
   Был вечер осенний, луна серебрилась,
   И тонкою струйкой бил сильный фонтан.
   Одна, Валентина, по саду гуляла,
   Вдруг кто - то на скрипке в саду заиграл.
  
   А утром лакея, в тюрьму посадили;
   За то, что красиво на скрипке играл;
   За то, что он отдал, прекрасные чувства.
   За то, что он графскую дочь целовал.
   Дима лежал на борту лодки, Максим работал веслами. Спустя некоторое время Верочка, до сих пор молчавшая, наконец, сказала. - Максим, какая красивая легенда, только больно грустная и, немного страшная. Предателем быть, быть отвергнутым навечно своим народом. Я ненавижу предателей.
   Максим ничего ей не ответил, только Димка, повернувшись лицом к Верочке, сморщил брезгливо нос и резко бросил слова на дно лодки. - Всех предателей надо уничтожать. - Сима продолжал петь. Гитара звенела в его руках, он пел для Верочки. Пел в тот вечер, как не пел еще никогда. Это был его отчаянный порыв понравиться Верочке.
   Прощаясь, Верочка посмотрела по девичьи наивным, и в тоже время, благодарным взглядом, Симе в глаза и, сказала, робко опустив взгляд. - Спасибо тебе! Ты очень хорошо играешь и поешь, тебе артистом нужно стать, - и, поцеловав его в щеку, убежала, махнув широким подолом платья. Позже Сима признается, что влюбился в Верочку ...
  
  

Записки Максима навеянные первой дружбой с девочкой.

  
  
   ( Гроза.)
  
  
   Улица вместе с последними домами уходила в поле. Помнишь, Верочка, то поле и тот день. Жаркий июльский день. Ленивый ветер шевелил траву, разноцветные головки цветов кланялись тебе, и на твоем лице цвела счастливая улыбка. Огромные карие глаза твои удивлены красотой, окружавшей нас, в них плескались радость и все еще детское счастье. Тебе было пятнадцать лет, мне на год больше.
   Над полем висели жаворонки, в траве трещали кузнечики, и весь этот неугомонный летний мир, казался тебе сказочным. Ты резвилась, как молодая газель, прыгала, смеялась, бежала вдоль поля и, вдруг резко останавливалась и смотрела на меня. В твоих глазах плескалось счастье. Ты чувствовала себя, словно попала в сказочный мир, куда принесла тебя добрая фея. - Смотри, - кричала ты своим поистине ангельским голосом, - какая вокруг красота! Сколько цветов, сколько радости! - И снова я слышал твой смех, когда ты ловила бабочек с их сказочно раскрашенными крылышками, или гонялась за стрекозами. Я наблюдал за тобой, я любовался твоей стройной фигурой, уже оформлявшейся в фигуру девушки, стройными длинными ногами, и косой, казавшейся мне настолько милой, что мне подумалось, я полюбил тебя. Да, я и в самом деле полюбил тебя. Но, полюбил еще не той любовью, от которой приходят страдания. Я, полюбил тебя, той любовью, от которой приходят сладкие грезы ласкающее сердце, рождающие всевозможные фантазии, возвышающие до героев рыцарей Вальтера Скотта. От них, остается добрый, незабываемый на всю жизнь осадок на сердце, с которым ты живешь, как с чем-то очень тебе нужным. Я лег на траву и принялся смотреть в синее глубокое небо, по которому с Запада, плыли мелкие, редкие облачка. Солнце уже вышло из зенита, и лучи его становились скользящими, но по-прежнему жаркими, ласковыми. Я лежал на траве и чувствовал в ней обволакивающую меня невесомость, словно я уже отделился от земли и витал в неопределенном пространстве. Мои мысли унесли меня к далеким неопознанным мирам, где была совсем другая жизнь. Более справедливая и красивая, более совершенная: где нет войны, где нет антагонизма, нет страданий, где люди не поклоняются ни вождю, ни богу, где царят лишь любовь и полезный, не навязчивый, но обязательный, через сознание, неэксплуатируемый человека труд. И я видел себя в этом прекрасном мире вместе с тобой и, нам было так хорошо. Но затем, мысли опускали меня на землю, возвращали мою фантазию в древние времена. Я уже видел совсем другие картины, нашего земного бытия. Мне казалось, на поле, где захоронены, русские дружины, сражавшиеся с Левонскими, Шведскими, Немецкими рыцарями, слышал звон металла, стоны раненых, затем видения снова пропадали, проваливались мысли в глубину тысячелетий. Бездна раскрывала предо мной диковинный дикий мир с такой же дикой девственной природой. И вдруг, я увидел, как со стороны леса, по полю, прямо ко мне идет девушка. Она будто не касается земли, движется подгоняемая ветром, длинные ее волосы, отливающие золотом, развиваются шлейфом за ее спиной. Голубая, полупрозрачная, ткань, прикрывает ее стройную, легкую фигуру в своей прекрасной наготе. Девушка протягивает красивые нежные руки к солнцу и поет. Голос ее разносится по полю серебряными трелями и сливается с голосом птиц. Я уже не вижу ничего, кроме этой красавицы. Я не слышу ничего, кроме ее серебряного голоса, сливающегося с самой природой, растворяющегося в ней, несущего что-то необыкновенное, мифическое. Сердце моё, как бы плавится от её голоса, от её красоты. Я уже чувствую себя не земным существом, во мне, как бы тоже появляется что-то мифическое. Легкое, божественно красивое существо в образе девушки все ближе и ближе ко мне и, вот, она уже совсем близко. Она, словно туман, растворяется в пространстве, оставляет в моем воображении один лишь свой образ. Что это? - пронзает меня мысль. Я вскакиваю и вижу только тебя - Верочка. Ты сидишь на траве, перед тобой кучка сорванных цветов, из которых ты плетешь венок. Здесь и белые Ромашки, и синие Анютины глазки, и колокольчики с нежными головками, казалось, звеневшими в твоих нежных руках. На лице твоем улыбка, в глазах все та же радость. Из уст твоих льется тихая песня. Я долго сидел, любуясь тобою, потом поднялся и, молча пошел в сторону леса. Перед моими глазами все еще стоял образ растворившейся в грезах красавицы. "Женщина - существо божественное, дающая жизнь, радость, блаженство, красоту, все это от женщины ", - думалось мне в эти минуты. Я гордился в сознании любовью к тебе.
   Закончив петь, ты в испуге огляделась и, увидев меня подходившего к лесу, испуганно побежала за мной вдогонку. Венок покрывал твою голову, в глазах появилось что-то сердитое. Я стоял у старой разлапистой сосны и смотрел на тебя бегущую. И опять я видел не тебя, я видел девушку, из своих грез. Но я не понимал тогда, что той девушкой, в моем подсознании, была ты.
   Ты остановилась, и недовольно, и почти со слезами обиды смотрела на меня. В тебе не было зла. В тебе была растерянность и, то ещё детское беспокойство за то, что я бросил тебя посреди поля и ушёл один, не пригласил с собой, словно хотел оставить тебя одну среди трав и цветов; среди девственной красоты природы, среди которой ты сама, превращалась во что-то нереальное, ангельское, которое притягивает и в то же время уводит в мир фантазии, в мир грёз. Ты пришла из сказки, и я боялся, что снова уйдёшь в сказку. Сердце моё сжалось от чего-то непонятного мне совсем, я не понимал, что во мне происходит, какие перемены, но мне было хорошо и я, вдруг набравшись храбрости, сказал.
   -Ты не сердись, Верочка. Я совсем не хотел тебя обидеть и, не хотел от тебя уходить. Это я так, в задумчивости. Дай я тебя поцелую? - и мои губы легонько коснулись твоей шелковой щечке. Лицо твое вспыхнуло багрянцем. В глазах появилось что-то непонятное, какой-то взрыв. Секунду ты злилась и вдруг рассмеялась звонким раскатистым смехом.
   Мы долго с тобой ходили по лесу, рассматривали деревья, заглядывали в норы, хотели кого-то там найти. Ты задавала мне бесконечную цепь вопросов, на которые я с удовольствием отвечал. Иногда что-то фантазировал, и ты чуточку сердилась, называла меня ласково врунишкой. Нам было хорошо. На болоте было немного сыро. Мягкие кочки, словно подушечки, проваливались под ногами - Как приятно по ним ходить, - улыбаясь, говорила ты. Сосны на болоте росли не высокие, разлапистые, кривые. Эти деревья любят сухие места, пояснял я тебе, а ты, любуясь ими, воображала себе в них сказочных лесовиков. Ты держала меня за руку, словно боялась потерять. Не скрою, мне было приятно. Ты получила от меня первый поцелуй, и он, как ты подумала, оставил в твоем девичьем сердце еще непонятный тебе, но приятный след. Это еще не был поцелуй влюбленного юноши, это был поцелуй дружбы, который хотел загладить перед тобой несуществующую вину. Ты часто останавливалась, смотрела на сосны с нескрываемым интересом, и они тебе продолжали казаться сказочными. Мы не заметили, как вышли на опушку леса, но уже с другой стороны поля. Ты подняла голову и вскрикнула от восторга. - Смотри, какое чудо! - в голосе твоем слышалось восхищение и что-то еще большее. Ты замерла на месте и не могла насмотреться на лесную красавицу.
   Перед нами была огромная стройная сосна, какую не часто встретишь в лесу. Ствол ее был настолько толст, что мы вдвоем не смогли его обхватить. Толстые, нижние сухие сучья, казались нам молодыми погибшими деревцами, на огромном теле сосны.
   Сосна стояла одна, чуть в стороне от мелкого леса, раскинув крону и словно задумавшись в глубокой думе. Ты подошла к сосне, обняла ее, посмотрела вначале на ее ствол, затем на меня и сказала.
   -Я слышала, что если сильно прижаться к дереву и обхватить его руками, дерево дает человеку силу и здоровье. Это мне бабушка рассказывала.
   -Может быть, - пожал я плечами.
   -Сколько тебе лет? - спросила ты, глядя на ствол дерева, и сосна тебе ответила.
   -Много! Много мне лет. Третью сотню я здесь живу.
   Какими глазами ты смотрела на это чудо природы и не думала, не могла думать о чем- либо плохом. В твоей чудной головке, были такие же чудные мысли. Я сидел неподалеку от тебя и больше любовался тобой, чем чудо деревом. Мне казалось в те минуты, что и в самом деле я тебя люблю. Ты, я знал, полюбила меня детски наивно, я тебя полюбил, как сказочную принцессу, пока еще только придуманную мною. Ящерица прошуршала в траве и притаилась, слегка приподняв головку. Я осторожно наклонился и схватил ее. Тельце ящерицы трепетало в моей руке.
   -Смотри, Верочка, какая она красивая. Древнейший вид на земле.
   -Отпусти! Не мучай, - строго сказала ты, и я отпустил ящерицу. Серебряной молнией мелькнула она в траве и исчезла. Мы не заметили, как затихли в траве кузнечики, как попрятались стрекозы и бабочки, замолчали птицы. Очнулись от своих грез только тогда, когда сильный порыв ветра прошелестел по кустам, закачал деревья и, на земле появилась черная тень. Огромная черная туча, словно старая ворона, распластав свои крылья, накрыла часть неба и угрожающе двигалась на нас с запада. Солнечные лучи еще пробивались по краю тучи, но и они скоро исчезли. Ты испуганно сжалась, глаза широко смотрели то на черную тучу, то на меня, словно спрашивали, что делать, куда бежать, где прятаться. Город далеко. Молния разрезала тучу на две части, изогнулась змеей, осветила землю магниевой вспышкой. Ты вскрикнула в страхе и еще сильнее прижалась к дереву, искала в нем защиту. Я схватил тебя за руку и потащил за собой.
   -Под деревом в грозу стоят нельзя крикнул я. - Молнией может убить. Дерево имеет к себе притяжение. - Ты молча, крепко вцепилась в мою руку. Над обрывом оврага, находившегося неподалеку от нас, нависал огромных размеров валун, лежавший видимо здесь со времен ледникового периода. Под ним образовалось довольно просторное углубление в виде пещерки. Грозно шумели деревья, вцепившись корнями в землю. Стало совсем темно. Мы с тобой, помнишь, забежали в пещерку, стояли, рядом держась по-прежнему за руки и, молчали. Раздался сильный грохот, что-то затрещало, и хлынул настоящий ливень. Ты прижалась ко мне всем телом, продолжая дрожать. Я чувствовал сильное биение твоего сердца. Не выдержав, я обхватил тебя руками и тихо шептал тебе на ухо. - Не бойся. Здесь совсем безопасно. Гроза скоро пройдет.
   Помнишь, как ты подняла голову, посмотрела на меня и улыбнулась. И в глазах твоих, и в улыбке, все еще был страх. Сплошная стена дождя обрушилась на землю и через минуту, в овраг побежали ручьи. Мы смотрели на дождь, слушали шум стекающей воды, грозные раскаты грома, постепенно удаляющиеся, и молчали. Вокруг тишина, только шум дождя да глухое недовольное ворчанье грома. Перед входом в пещерку образовалась лужица. Она с каждой минутой ширилась и ширилась от стекавшей с камня воды и, наконец, переполнившись ручейком, побежала в овраг.
   Дождь начал утихать, и вскоре прекратился совсем, лишь с деревьев продолжали падать капли сдуваемые ветром. Солнечный луч вырвался из уползавшей тучи, осветил лес, поле, и засверкали капли на траве, на листьях, на цветах, миллионами светящихся искорок. Ты посмотрела на меня ласковой доброй улыбкой, в которой уже было спокойствие после
   Перенесённого страха и, было ещё, как мне тогда показалось, что-то от святого, в твоём удивительном девичьем взгляде.
   Мы вылезли из пещерки, постояли, глядя на мокрый лес, на траву, цветы, омытые дождем, и лица наши светились счастьем. Солнце уже клонилось к закату, освещая послегрозовую землю багряными лучами. Верочка, как ты была хороша в эти минуты! В твоих глазах светилось восхищение от окружавшей нас естественной картины, в них было столько радости и счастья, что нельзя было не залюбоваться тобой. Твоя юная душа полностью раскрылась от восторга. Я не помнил, как все это произошло, только ты вдруг прижалась к моему плечу, и, я почувствовал легкое прикосновение твоих мягких, горячих губ к моей щеке и, замер. Это было всего лишь мгновенье, первое, самое счастливое мгновенье в моей жизни. Как вспышка молнии.
   Мы возвращались по мокрому полю и молчали. Приятно было ступать босыми ногами по нежной, омытой дождем траве. Ты кружилась, словно в экзотическом танце, прыгала, смеялась, заражённая этим волшебством, вдыхала аромат цветов, каким был наполнен воздух, и я смеялся вместе с тобой. На твоих волосах, темных, как вороново крыло, блестели капельки дождя, брызнувшие на нас с дерева. В глазах столько восторга, что я снова и снова представлял тебя из сказки.
   -Смотри, что наделала гроза! - вскрикнула ты, указывая рукой, в которой были твои босоножки, в сторону леса.
   У опушки лежало несколько вывернутых ветром елей. Их корни, обросшие дерном, были похожи на щиты поверженных в битве великанов. Сосна богатырь все так же стояла в молчаливом величии и смотрела с высоты своего роста победным взглядом.
   Что-то было торжественно-печальное в этой картине... И что-то торжественно печальное появилось и в твоих огромных глазах, вмещавших в себя, казалось мне, весь мир. Мы возвращались домой, держась за руки, и молча переживали всё происшедшее с нами в тот день.
  
  

Красавино болото

  
  
   Летом я спал на сеновале, на душистом сене. Засыпая, каждый вечер я уносился в грезах в путешествия по неведомым мирам, или думал о тебе, Верочка. В своем воображении я ласкал твои волосы, цвета воронова крыла, заглядывал в глубину твоих огромных, карих глаз, искал в них спрятанную тайну. Когда, на следующий день, я рассказывал тебе свои грезы, ты смеялась. Ты еще не понимала любви между юношей и девушкой, ты была чиста, как бриллиант. Не понимал по настоящему любви и я. Я уже говорил, я любил тебя не той любовью, от которой сердце сжимается от страха потери, от блаженства, от боли и радости одновременно. У меня была другая любовь, любовь с фантазией, без боли и переживаний, чистая, как утренняя роса. У тебя было то же самое. Твои глаза, мне порой, казались волшебными, я грезил ими и, мне нравилось иметь друга девочку. Красивую девочку, чтобы друзья завидовали. Я не боялся насмешек со стороны ребят, они знали, ты приезжала к нам только на лето. У нас красивая природа, тихо, у нас древние, интересные исторические места. А ты любила все историческое. Ты Ленинградская девочка, родилась и выросла в этом городе, хотя предки твои из нашего города. Наших горожан много живёт в Ленинграде. Из моих родных тоже. Ты с матерью впервые приехала к бабушке с дедушкой. Верочка Фельцман, жили мы по соседству. Как и почему мы сдружились, я и сам не знаю, видимо в нас было много общего. Мы оба любили грезить, нам это нравилось. Грезили наяву и во сне, рассказывали друг другу разные небылицы и, смеялись. Ты была более серьезной девочкой, а я просто увлеченная натура. Мои рассказы, легенды, тебе нравились, ты с удовольствием их слушала, смеялась и плакала над ними. Ты слушала внимательно, иногда вставляла своё замечание, делала поправку и мы мнили себя фантазерами. Проходили дни. Мы возвращались к нашим рассказам, вспоминали их и смеялись над ними. Понимали, что это только подобие, причём подобие не талантливое, скорее по детски наивное. Помнишь, в тот день мы собирались в лес, и, я обещал тебе что-то показать и рассказать. Ты просила разбудить тебя как можно раньше, но я этого сделать не мог, ты спала дома. В то утро я проснулся рано, солнце еще не встало, но птицы, предвестницы восхода, уже заливались веселыми трелями. Таинственная минута восхода приближалась с каждым ударом моего сердца. Я ожидал этого момента с затаенным восторгом каждый раз, когда просыпался так рано. О-о, как это прекрасно! Небо загорается багровым пламенем, окрашивает вначале кромку леса, затем все ширится, становится ярче и, наконец, наступает тот торжественный момент, когда показывается край огненного диска. В этот миг, словно по волшебству, всё замирает : птицы перестают петь, вся природа затихает, приветствуя таинство рождения нового дня. С каждой секундой диск солнца увеличивается, поднимается выше и выше. Его лучи уже брызжут на землю, играют в росинках на траве, в стеклах домов, в моем юном сердце.
   Тишина. Город еще спит, не сплю я, не спят птицы, куры во дворе, просыпается природа. Мне очень хотелось, чтобы ты была рядом, смотрела на чудо зарождающегося дня, радуясь новому. Но ты спишь, ты видишь, Верочка утренние сны, сладкие утренние сны, из которых рождается твой день, радостный, счастливый, только твой день. Он будет принадлежать только тебе одной даже тогда, когда ты поделишься им со мной. После завтрака я зашел за тобой. Твоя мать, Раиса Моисеевна, улыбнулась мне и шутливо сказала. - Смотри Максим, доверяю тебе дочь. Ты за нее в ответе. Главное, чтобы Верочка много впечатлений принесла. Она у нас любознательная.- Я смотрел на твою мать и невольно сравнивал вас. Сколько в вас общего. Тебя, словно скопировали с матери, но в тебе еще не было той женской прелести, которая появляется в женщине, в счастливой женщине, после рождения первого ребенка.
   Твоя бабушка, рыхлая пожилая женщина, сидя в своем кресле с вязаньем в руках, с улыбкой глядя на нас только головой качнула в знак одобрения. И руки, проворные руки пожилой женщины быстро работали спицами. Седая прядь волос, с мелкими завитками на концах, выбилась из-под легкого платка, придавая ей своеобразную прелесть. Дед, Моисей Давидович, хлопнул меня по плечу мягкой ладонью портного и, шутливо подмигнув, сказал. - Максим парень надёжный, нет сомнений. Вера, любишь Максима? - Верочка обожгла деда взглядом своих карих глаз и опустила взгляд в пол. Лицо её покрылось кумачовым румянцем. Дедушка загадочно улыбнулся и подмигнул мне. Это был крепкий, пожилой мужчина, с ясным, умным задумчивым взглядом, словно он всю жизнь, разгадывал какую-то загадку, и не мог её разгадать. Лицо слегка удлиненное, как и у Верочки. Красиво подстриженная бородка не старила его, скорее напротив, придавала лицу приятную интеллигентность.
   Я дал слово. Нам было весело. Мы все смеялись. Если бы я был взрослым, обязательно влюбился бы в твою мать. Ты, Верочка, очень похожа на нее: те же волосы, те же глаза, огромные, вмещающие в себя весь мир сразу, овал лица, прямой узкий нос. Твои глаза мне казались чудом. Раиса Моисеевна была умной, серьезной женщиной. Проницательность ее ума иногда пугала меня. Мне казалось, она может читать чужие мысли. И я, порой боялся, что она знает, о чём я думаю. Я опускал глаза долу под её взглядом и краснел. Она улыбалась, глядя на меня, видимо в эти минуты вспоминала свою юность, свои мечты, свои грёзы ...
   Мы прошли с тобой низину, покрытую сочной травой, перешли большое, невысыхающее совсем, когда-то непроходимое болото, пересекли кустарниковые заросли и углубились в лес.
   -Это болото называется Красавиным. - Сказал я тебе как бы, между прочим. Ты остановилась, посмотрела на меня серьезным, удивленным взглядом и спросила.
   -Почему? Почему оно так называется?
   -О нем есть легенда. Я тебе потом расскажу, - ответил я и пошел дальше. Ты молча шла за мной. На лице твоем была обиженная серьезность, и, что-то еще, чего я разгадать тогда не смог. День был чудный, небо без единого облачка. Мы поднимались по длинному отлогому склону и, место это называлось " Грядой". Эта гора и в самом деле была похожа на огромную гряду созданную природой. Лес молчал. Нас окружали сосны, березы, иногда осины, липы. Из кустов выскочил заяц, слегка напугав тебя. Отбежал немного, сел, прислушался и, посмотрел на нас своими удивительными глазами. Мы остановились, наблюдая за ним. Заяц посидел с минуту и, вдруг, сорвавшись с места, скрылся в кустах. Ты приятно улыбнулась и, помнишь, что сказала ?
   -Заяц, он такой смешной! У него взгляд, совсем как у человека. - Я удивленно посмотрел на тебя, и ты начала доказывать мне, что это правда. Мне показалось тогда глупым такое сравнение и, только много позже я понял, ты была права. Во взгляде зайца сквозит безысходная кротость, словно он заранее знает, что он обреченное существо, и поэтому, у него такой жалобный, кроткий взгляд. У робких людей то же самое.
   Птичьи голоса наполняли лес своим беспрерывным пением. Где-то далеко, несколько раз прокуковала кукушка и смолкла. Через минуту снова прокуковала несколько раз и, снова смолкла. В другом конце леса ей откликнулась другая. Они, словно перекличку вели на своем кукушечьем языке. Ты, Верочка, старалась узнать, сколько лет накукует тебе кукушка, но она, прокуковав несколько раз, замолкала, словно не хотела выдавать тебе тайну.
   Шуршали в траве ящерицы, пролетали жуки с недовольным гуденьем, как ворчливые старики, иногда медянка мелькнет своим отливающим медью телом и скроется, затаится в хвое, и, все живет, шуршит, занятое своей жизнью. Красиво. Высоко в небе парил ястреб, плавно покачиваясь на распластанных крыльях, с высоты своего полета высматривал добычу. Ты всем восхищалась, всем была удивлена, словно все видела впервые. Ястреб, будто замер, ни одно крыло его не дрогнет, парение настолько величественно, что казалось, смотри на него вечно и не наглядишься. Вдруг, словно подстреленный, сложив крылья, он камнем полетел вниз и, вскоре скрылся с нашего поля зрения.
   -Что-то увидел, наверное, мышь, - сказала ты и улыбнулась. - Вот зрение, позавидовать можно. Нам бы такое.
   -Подзорной трубы не надо, правда? - откликнулся я на твои слова.
   -Ты бы хотел летать? Быть летчиком? - спросила ты и посмотрела на меня с интересом, ждала, что я отвечу.
   -Хотел бы. Кто из нас не мечтает стать летчиком или моряком.
   Мы поднялись на самую кромку гряды. Теперь нас окружал чистый, сосновый лес. Ни одного другого дерева здесь не росло. Гигантские стволы сосен высоко поднимались в небо, лениво покачивали вечно зелеными кронами и, застывали вдруг в великой задумчивости. Нам они казались великанами, превращенными доброй волшебницей в эти величественные деревья, чтобы радовать людей.
   Ты, Верочка, долго смотрела на небо, на сосны, и, наконец, перевела взгляд своих жгучих глаз на меня и, как бы выдохнула из самой глубины девичьего сердца.- Красиво! Как красиво! - и улыбка осветила твое лицо. Сердце мое вдруг часто- часто забилось, будто произошло с ним в эту минуту, что-то торжественно-приятное. Я почувствовал себя как бы другим человеком, более взрослым, более уверенным. Краска залила мое лицо, мне стало стыдно самого себя, и я отвернулся. Мною овладела робость, которой я перед девочками до сих пор не знал. Ты стояла посреди леса серьезно задумчивая, и, я невольно любовался тобой. Плавные линии талии, подчеркивали твое оформлявшееся девичество особенной красотой. Было во всём этом что-то, казалось мне, необыкновенное, сердце моё замирало, наполнялось нежностью и любовью. И тут я впервые почувствовал, что люблю тебя уже по настоящему. В твоем облике было что-то обворожительное. И вдруг, среди девственной тишины леса, я услышал твой тихий смех. Он исходил из самой глубины твоей юной души, которая, как бы растворилась в окружающей нас природе, наполнила тебя своим одухотворением. Смуглое лицо твое было покрыто нежным румянцем. В глазах восторг. Ты слишком была впечатлительна.
   Когда мы возвращались обратно, ты напомнила мне о легенде. Остановилась, посмотрела на меня испытующе, не обманул ли я тебя что-нибудь придумав.
   -Расскажи мне о ней?
   -О ком? - не понял я сразу. - О ком, о ней?
   -О красавице. Ведь легенда связана с красавицей?
   Я посмотрел на тебя, и меня не на шутку удивила твоя проницательная догадливость. Мы нашли удобное место, сели и, я начал рассказывать. Ты сидела рядом, склонив голову на согнутые к подбородку колени, обхватив руками ноги, слушала меня, затаив дыхание. Ты всегда слушала очень внимательно и, никогда не перебивала. Твоя черная коса лежала на плече, свисая на грудь.
   " Давно это было. Очень давно. В те времена, когда на нашу землю приходили, то Ливонцы, то Германцы, то Шведы, и даже Венгры. В те времена жил на берегу Ловати рыбак .Было у него два сына, дочь красавица и жена. Дочь была статная певунья, вся в мать. Их песнями заслушивался весь берег. Даже люди из крепости приходили посмотреть на красавиц мать и дочь, послушать их песни. Неподалеку стояло городище обнесенное дубовым забором. В нем жили воевода с дружиной и, несколько богатых семей. Дружина охраняла земли Великого Новгорода. И полюбил красавицу рыбачку старший сын воеводы и, она, будто бы тоже, полюбила его. В городище была церковь и, там же устраивали базарные дни. Туда приезжали люди с хуторов, с деревень, помолиться Богу, продать, купить, обменять товар. Сыновья рыбака славились по всей округе своей силой и ловкостью. Не одно сердце девичье сохло по ним. Рыбак держал семью в строгости. Дочь помогала матери, сыновья отцу. Выбирая рыбу из сетей зальются дочь с матерью песней, все вокруг затихает слушая их. Серебряные голоса далеко раздавались по затихшей реке. Ловать была в те времена полноводной рекой, по ней проходил Великий торговый путь из Варяг в Греки. Проезжие купцы помахивали шапками, низко кланялись русским красавицам, приглашали что либо купить.
   Иногда, даже сам воевода приходил послушать песни рыбачек, посидеть у костра с рыбаком и его сыновьями. Но однажды, из темного леса, ночью, напала на крепость банда Ливонцев. Храбро билась дружина, но не устояла против более сильного противника.
   Пала дружина, погиб рыбак с женой, сыновья, с оставшимися дружинниками, ушли в леса. Молодую красавицу, Ливонцы, захватили в плен. Увидел девушку воевода Ливонский и велел привести ее в его шатер. Гордая вольная рыбачка смотрела на захватчиков с бесстрашным презрением. Воевода уловил ее взгляд и, только усмехнулся. Он привык видеть такие взгляды за малыми своими победами. Захватчики пировали, празднуя победу. Пировал с ними и князь воевода.
   Пала ночь, накрыла черным покрывалом землю, лишь пламя горевших костров освещало пьяные лица пирующих. Воспользовавшись тем, что князь был сильно пьян, молодая рыбачка вынула из ножен князя кинжал, в то время, когда он собирался овладеть ею и алая кровь залила его ложе. Укрытая ночью, отважная девушка ящерицей проскользнула мимо дремавших охранников и, ушла в лес. Она надеялась уйти на дальний хутор к родным, встретить там братьев, но в темноте сбилась с дороги и попала в болото. Место было гиблое. Трясина медленно засасывала ее. Крик ее плачущей души далеко разносился по окрестности, но помочь ей было некому. Люди, кто слышал ее крик, приняли его за крик дьяволицы зазывающей людей в болото.
   С тех пор, говорят, много лет можно было слышать по ночам эти крики. Они раздавались до тех пор, пока не высохло болото. Болото теперь почти сухое, ходить по нему безопасно, а вот легенда до сих пор жива. Вот откуда Верочка родилось название Красавино болото.
   Я закончил рассказ. Ты сидела по-прежнему тихо и, только в глазах твоих была болезненная грусть. Я молчал. Мне нечего было тебе больше сказать. Легенда и на меня навеяла грусть. Ты запишешь все это в свой дневник и, назовешь в этот день, шутливо, меня твоим мучителем.
   Верочка, в тот вечер ты долго сидела, склонив головку над повестью Достоевского Неточка Незванова. Перед тобой лежала раскрытая книга. На столе горел ночник, в маленькой комнате, где ты спала и, где провела свое детство твоя мать. Над кроватью, за твоей спиной, изогнулась твоя тень, такая же задумчивая и кроткая. Твой взгляд был устремлен на книгу, но ты не видела ни одной строчки, ты видела жестоких, не знающих жалости воинов, делавших набеги на чужие земли, слышала стон раненых, душераздирающие крики женщин уводимых в плен. Ты видела ужасное топкое болото, слышала призывный крик о помощи попавшей в беду девушки и, готова была бежать ей на помощь. Страх сдавил тебе грудь, наполнил ее ужасом. Руки девушки, устремленные к небу, наполнили твои прекрасные глаза слезами. Земля не отдала ее небу, она взяла себе красавицу рыбачку. Земля не захотела делить ее с небом, если небо было так жестоко, толкнув ее в болото. Дочь земли должна оставаться на земле, думала ты.
   И снова ты слышала мой голос, голос, который звал тебя на увлекательные путешествия, к легендам, к природе, где для тебя было столько нового, непознанного и, тебя постоянно сопровождал мой восхищенный тобою взгляд, который был полон любви к тебе - Верочка. Да, я любил тебя, еще не полностью осознавая состояния своей души. Во мне жил мой романтизм, позволявший многое воображать, о многом грезить. Мечты мои оставались только мечтами, но нам уже становилось грустно друг без друга. Раиса Моисеевна зашла к тебе застав тебя в подавленном и, в тоже время, увлеченном состоянии. Ее материнское сердце было переполнено любовью к тебе. Ее, в последнее время, начали все чаще и чаще посещать тревожные мысли о твоем переходном характере, в котором уже проявлялось что-то от взрослого, но еще много оставалось от не ушедшего детства. Детский эгоизм постепенно уступал место настоящему чувству, в котором рождается новая жизнь, с новыми ощущениями, с новым восприятием любви, более глубокой, более чувственной.
   -Что с тобой, доченька? - спросила тебя мать и сев рядом с тобой обняла тебя за плечи. Ты склонила к ней голову, прижалась к её плечу, как прижималась с самого детства с наивно-грустной улыбкой на лице.
   -Грустно мне мама, - и, взглянула на мать заплаканными глазами.
   Раиса Моисеевна заглянула в книгу лежавшую перед тобой и поняла твои слезы по-своему. Но ты ее слегка разочаровала, сказав, что повесть Достоевского к твоим слезам не имеет отношения. Ты только начала ее читать, но остановилась на воспоминаниях прошедшего дня. Ты пересказала матери услышанную тобой легенду и, твой рассказ вызвал у матери улыбку.
   -В твои годы я тоже слышала эту легенду и, тоже так же переживала, - ответила тебе мать. - Какое ты еще оказывается дитя. Спи ложись, уже поздно. Завтра, наверное, снова куда-нибудь, поведет тебя Максим. Уж не влюбилась ли ты в него? - на лице твоей матери появилась мечтательная улыбка. Она вспомнила свою молодость, вспомнила, как влюбилась в мужа и, сердце ее переполнилось чувством, которое только-только начинает зарождаться в дочери. Это было, казалось ей, так давно, в ее студенческие годы, когда она училась в финансовом институте, а ее будущий муж в политехническом.
   -Нет, мамочка не влюбилась, но Максим мне нравится. Он хороший мальчик.
   -Он уже не мальчик, ты ошибаешься, он юноша. Ранняя любовь опасна.
   -Ранняя любовь прекрасна, мама! Разве Ромео и Жульета были старше нас? - С этими словами ещё не до конца осознанными тобою, ты легла спать. Ты не видела в этот момент улыбки твоей матери, в которой светилась печальная радость. В эту минуту Раиса Моисеевна вспомнила свою юность. В её сердце зазвучали отголоски пережитого ею когда-то, такого же радостного чувства, которое только - только зарождалось в тебе, и которое, называется любовь.
   В один краткий миг твоя мать пережила всё своё чувство заново, которое зародилось в ней, как в тебе теперь и, которое она проносила через свою жизнь с восторгом и радостью, с благодарностью судьбе за её подарок.
   На сердце Раисы Моисеевны были совсем не те чувства, какие она выразила тебе словами. Она поняла, что ты уже начала выходить из детского возраста, входила в возраст девушки, Верочка, еще плохо осознавая это. Ты начинала входить в возраст надежд, в возраст фантазий, в возраст ожиданий своего счастья, в возраст любви...
  
  
  

Немного смешная история

  
   В то утро ты проснулась сама. На этот раз тебя никто не будил. Солнце только-только поднялось над лесом, небо еще горело оранжевым пожаром и, солнечный диск купался в утренних собственных лучах. Ты пришла меня будить, но я уже давно встал, я встретил восход солнца, я наслаждался пением птиц в саду, их неугомонным щебетаньем. В то утро мне хотелось сделать для тебя что-то особенно приятное, но я ничего не мог придумать. Я все утро думал о тебе. Ты, словно крадучись, осторожно подходила к воротам нашего дома, и, я радостно улыбнулся, увидев тебя. Словно кто-то вдруг толкнул меня, я быстро забрался на свое ночное ложе и притворился спящим.
   Войдя во двор, ты оглянулась, быстро пересекла его, подошла к сараю и, поднялась по подставной лестнице на сеновал. Чуть приоткрыв глаза, я наблюдал за тобой. Увидел вначале твою голову, твои озорные глаза и улыбнулся. Коса свисала у тебя вдоль плеча. Резким движением руки ты откинула ее на спину, снова посмотрела на меня и начала подкрадываться. Твоя поза на четвереньках, твоя улыбка, озорство в глазах, настолько меня рассмешили, что я еле сдержался, чтобы не раскрыть себя. Я угадал твои шаловливые мысли и молчал. Подкравшись ко мне, ты схватила меня обеими руками за грудь и, смеясь, вскрикнула. - Что, проспал! А я раньше тебя встала! Э! - и сделала смешную гримасу.
   Я смотрел на тебя, Верочка, широко открытыми глазами и мне в эту минуту почему-то вспомнилась Эсмеральда. Так ты была хороша в своей полудетской наивности. Я смотрел на тебя, как на библейского ангела, спустившегося ко мне с неба, но не кипела во мне страсть, не рвалась плоть к наслаждению. В моем сердце ты жила, как доброе, наивное, красивое существо в девичьем обличье и, мне было от этого радостно. Я и сам был таким же наивным и довольно глупым, хотя и перечитал уже не одну книгу о любви. Я любил тебя еще духовной любовью. Она приносила мне наслаждение, как дает наслаждение картина великого мастера впервые увиденная. Но ты была не картина, ты была живая девочка, живая картина в моих глазах и, я любил тебя, как живое, юное творение природы. Нам было интересно вместе.
   Чем я тебя привлекал, не знаю, только ты, глядя на меня, часто смеялась, но в твоих глазах не было иронии, не было и насмешливости, в них были лишь интерес и увлечение. Мне вдруг захотелось тебя поцеловать и, я тут же испугался собственного желания. Краска стыда залила мое лицо, уши загорелись, как после мороза. Ты сидела рядом, на душистом сене, подобрав под себя ноги, закрыв их платьем, опершись рукой в сено, чтобы не упасть и, улыбалась. В твоих глазах светилось что-то романтическое. Сено было свежее, пахло всеми запахами полей, его аромат щекотал в носу, дурманил голову. Ты машинально, слушая меня, перебирала сено свободной рукой, подносила его к лицу, вдыхала полной грудью его запахи. В глазах твоих было столько романтической загадочности, столько душевной теплоты, что, глядя на тебя, сердце моё замирало в сладостном восторге. Со мной в эти минуты происходило что-то мне непонятное. И это непонятное чувство заполняло меня тобой, я не совсем всё понимал, что тебе рассказывал. Меня несло на крыльях великого чувства, впервые посетившего меня. Я, в самом деле, чувствовал себя почти героем из древнего эпоса, богатырём из сказки нашедшего свою принцессу. Я любил тебя.
   -У тебя здесь хорошо, даже чуточку уютно, сказочно как-то, - услышал я твой голос, в котором чувствовалось неподдельное восхищение.
   -Я люблю летом здесь спать. Можно помечтать, приятно. Сны хорошие снятся.
   -Наверное, приятно, - ответила ты, и мне, в твоем голосе на этот раз послышалось сожаление о том, что ты не можешь вот так спать на сеновале. - Идем!- позвала ты.
   -Рано еще. Все спят, - ответил я, и мы снова разговорились. Я рассказывал тебе разные истории, и ты смеялась. Мне очень нравился твой смех. В глазах твоих загорались страстные огоньки, на щечках появлялись ямочки и, вся ты светилась, становилась какая то сказочная вроде. Я рассказывал тебе о своем городе, о школе, где учился, об учителях и ребятах с кем дружил, ты мне рассказывала о Ленинграде.
   -Закончу школу - сказал я - и поеду учиться в Ленинград.
   -Кем ты хочешь стать? - спросила ты, и лицо твое сделалось серьезным.
   -В мореходку мечтаю, мы уже договорились с Симой.
   -А я буду поступать на исторический факультет. Это уже решено, - ответила ты.
   -Не надо, - отсоветовал я. - Это не для женщины. Иди лучше в артистки. - Ты весело рассмеялась на мои слова, и в эту минуту мы услышали голос моей бабушки. Максим, иди завтракать! - мы снова переглянулись и рассмеялись, зажав ладонями рты.
   -Максим, почему ты не живешь с родителями? - спросила ты и серьезно посмотрела на меня. Как мне показалось тогда, в твоих глазах был укор.
   -Мой отец ...- мне не хотелось ничего говорить об отце, я очень его любил и, я на минуту задумался. - Отчим пьет, брат и сестра у меня не от моего отца. Я не люблю отчима.
   -А мама? - в твоем голосе прозвучала печальная нотка.
   -Вера, пойдем завтракать, - предложил я, и мы спустились с сеновала.
  
   * * *
  
   Ты с восхищением и завистью смотрела на меня, как я срывал гриб. Тебе так хотелось самой найти такой же. Боровик стоял на толстой ножке, коричневая шляпка его была величиной с чайное блюдце. Грибы попадались редко и ты еще не нашла ни одного. Настроение у тебя портилось, в глазах появилось разочарование.
   -Надоело? Неинтересно? - спросил я. Ты посмотрела на меня грустным взглядом и ничего не ответила. - Идем в другое место, - предложил я и, спустившись в ложбину, мы вскоре вошли в другой лес. Сосны, березы, осины, мелкий липняк окружали нас. Ты теперь ты радовалась каждому найденному грибу и, твой голос, то и дело раздавался по лесу радостным эхом.
   -Этот гриб хороший? А этот? - и смотрела на меня счастливыми глазами. - Гляди, какой красивый гриб! А вот еще!
   -Это мухоморы, - пояснял я, - их есть нельзя и, трогать не нужно.
   -Почему? Они такие красивые!
   -Они вредные для людей, а вот лоси ими лечатся. Это их лекарство лесное. Ты слишком много кричишь, потому грибы от тебя и прячутся.
   -Правда? - спросила ты и посмотрела на меня серьезным взглядом. Шутишь?
   -Нет, не шучу!
   После этих моих слов ты притихла, но не надолго тебя хватило. Вскоре я снова услышал твой голос. Корзинки наполнялись быстро.
   -Есть такие грибы, которые называются белые грузди. Если ты не знаешь, леса, ты их никогда не найдешь. Эти грибы годятся только для засолки, - рассказывал я тебе, пока мы спускались в низину перевалив гору. Здесь было сыро и пахло мхом. Пройдя немного, я остановился, поковырял старые слежавшиеся листья палкой, и, появилась белая, словно инеем покрытая шляпка белого груздя. - Вот так их надо искать. Поняла? Они только появляются. Их сезон скоро начнется. Я наберу их, бабушка засолит и, я пришлю тебе банку посылкой. Сейчас нужно хорошего дождя и они пойдут. Этот случайно нам попался.
   -Я бы никогда не нашла этот гриб. Так интересно!
   -Интересно конечно. Я люблю лес.
   -И я люблю, только не бывала в нем никогда. Теперь каждый год буду к вам приезжать. Максим, будем переписываться? С тобой мне нравится.
   -И мне тоже, - ответил я, нагибаясь за очередным грибом. Жаль, что вы уезжаете.
   Мы поднялись на очередную гору. На ветках игриво насвистывали птицы, и казалось, весь лес был наполнен их голосами. С другой стороны от нас был овраг. Мы тихо шли вдоль горы и разговаривали. Я по привычке смотрел под ноги. У тебя было радостное, игривое настроение. Но вдруг, все радостное и восторженное в тебе исчезло. Ты остановилась и, резко отпрыгнув в сторону, спряталась за сосну. Тебя сковал дикий ужас. Не понимая ещё, что случилось, я посмотрел на тебя и испугался твоего вида. Лицо бледное, в глазах ужас, и от страха ты не в силах была произнести слово. Ты подняла дрожавшую руку и показала на овраг. Я оглянулся и, мне стало смешно. Метрах в ста от нас, в овраге, где протекал не глубокий ручей, у старого сухого дерева возился медведь. Помнишь, как долго я тебя уговаривал, чтобы ты перестала бояться. Медведь летом не страшен, говорил я тебе, но ты все еще дрожала и, не могла мне поверить. Мне очень хотелось в те минуты выглядеть в твоих глазах героем, бесстрашным рыцарем. Медведь возился у дерева, не обращая ни на что внимания. Он засовывал лапу в дупло, выдергивал ее, и снова засовывал. Смотреть на его затею было интересно и смешно. Я сел на край оврага, спустил вниз ноги, корзина с грибами стояла рядом. Я с интересом смотрел на медведя, давая тем самым тебе понять, что бояться, вовсе не следует. Ты понемногу начала успокаиваться и, через минуту совсем осмелев села со мной рядом. Медведь покачал дерево, с верху обломился сук и упал ему на голову. Он заревел, и сильно ударив по дереву лапой, отошел от него, поглаживая ушибленное место. Я не мог удержаться от охватившего меня смеха. На лице твоем появилась улыбка. Страх покидал тебя окончательно. Ты придвинулась ко мне поближе, сидела, касаясь меня плечом, одной рукой придерживала корзинку с грибами, другой держала меня за руку.
   Дерево стояло вплотную к крутому обрыву, его сухие сучья безжизненно торчали в разные стороны. Медведь, как деловой мужик, обошел несколько раз дерево, почесал затылок, словно что-то обдумывал, потоптался и, отойдя от него на несколько метров, выбрал отлогое место и полез наверх. Наверху снова потоптался, затем, подойдя к дереву вплотную, уперся в него спиной. Отталкиваясь лапами о землю, принялся раскачивать дерево.
   -Живой цирк в лесу, - совершенно успокоившись, сказала ты и посмотрела на меня с улыбкой. Я ответил тебе тем же. Дерево трещало, но не поддавалось. - Что он в нем нашел? Для чего ему нужно ломать дерево? - с удивлением спросила ты.
   -Мед, наверное, почуял. В дуплах дикие пчелы устраивают себе ульи. Чудачка ты, ничего не знаешь.
   -Ты все знаешь! - обиженно отозвалась ты. Я промолчал.
   В это время раздался треск. Дерево, наконец, не выдержало и, сломавшись на том месте, где было дупло, рухнуло, упав поперек оврага прямо на ручей. Медведь, зарычав, покатился вниз, больно ударившись об упавшее дерево. Мы с тобой не могли удержаться, чтобы не рассмеяться. У нас у обоих от смеха на глазах выступили слезы.
   Из дупла вылетели пчелы и накинулись на обидчика. Медведь заревел и побежал к ручью. Он хотел укрыться в воде от своего маленького врага, с которым не мог справиться, но ручей был слишком мелкий и, ему не удалось укрыться в воде от нападающих пчёл, жаливших его со всех сторон. Наконец, медведь не выдержал, и побежал вдоль оврага, смешно переваливаясь с бока на бок. Мы смотрели ему вслед, не переставая смеяться. Сколько восторга было в твоих глазах в эти минуты. До нас доносился теперь только рык убегавшего медведя и хруст веток под его лапами.
   Я смотрел на тебя и радовался, что это происшествие доставило тебе столько удовольствия. С самого раннего утра я хотел сделать для тебя что-то необычное в этот день и, не знал что. И теперь, само провидение об этом позаботилось. Где-то далеко в стороне от нас, слышны были голоса грибников.
   Солнце уже высоко стояло над головой, корзины были полные, время обеденное, пора было возвращаться домой. Сердца наши, как и корзинки с грибами, были наполнены радостью. Всю дорогу, до самого дома, у нас только и было разговоров, что о случае с медведем.
   Дома, Верочка была настолько возбуждена приключением, казавшимся ей теперь почти сказочным, что не могла рассказывать о нем без смеха. Смех ее был в каждом слове. И мать, и бабушка с дедушкой, вначале испугавшиеся за нее, и сами потом смеялись до слез. Они были в восторге от Верочки.
   -Максим славный юноша, - похвалила твоя бабушка, а дедушка лишь многозначительно улыбнулся. Все невольно заметили, как после этих бабушкиных слов, лицо Верочки покрылось пунцовым румянцем.
   Вечером, перед сном, Верочка осторожно вынула толстую тетрадь в синем переплете, с минуту смотрела на неё не раскрывая, видимо вспоминала всё то интересное, о чём было в ней записано. На лице застыла задумчиво-приятная улыбка. Затем, перелистала последние страницы летнего дневника, мельком пробежала глазами по строчкам, исписанным торопливым девичьим почерком, где на каждой странице можно было найти имя Максима и, что-то принялась торопливо записывать. Закончив писать, еще некоторое время сидела в приятной задумчивости и, на ее лице светилась загадочно-добрая улыбка, с маленькой фантазией в глазах. Верочка грезила юношей
   и не боялась себе в этом признаться. Долго сидела Верочка, над своей тетрадью перебирая в памяти все дни, проведенные у бабушки, все дни проведенные с Максимом. Сколько разных радостных впечатлений она увезет с собой и, как ей будет теперь не хватать Максима, - думалось Верочке. Только тогда Верочка закрыла тетрадь, когда вошла мать.
   -Что это у тебя? - спросила Раиса Моисеевна и с улыбкой посмотрела на дочь, видимо угадав ее мысли.
   -Мой летний дневник мама, - тихо ответила Верочка и зарделась ярким румянцем.
   -Твои впечатления?
   -Да мама! И грезы! Стану взрослой, выйду за Максима замуж. Мы договорились писать друг другу. - На слова дочери о замужестве Раиса Моисеевна не обратила ни малейшего внимания, лишь снисходительно улыбнулась.
   -Вот как, и даже грезы? - Раиса Моисеевна обняла дочь за плечи, поцеловала в голову и добавила печально улыбнувшись. - Взрослой уже становишься девочка моя. А что отец скажет, когда узнает? -
   -Мы пока ему ничего не скажем.
   -Женская тайна?
   -Да мамочка! Да!
   -Тебе здесь все понравилось?
   -Может быть, это были лучшие дни в моей жизни, мама.
   -Вот даже как! - удивленно улыбнулась Раиса Моисеевна. - И все благодаря Максиму? Лучших дней у тебя еще много будет девочка моя. Твоя жизнь, можно сказать, только начинается. Идем спать.
   -Мама, ты папу очень любишь?
   -Очень! Почему ты сегодня об этом спросила?
   -Так! Просто так, - ответила Верочка, пряча тетрадь в стол. - Спасибо мамочка! - и прижалась к матери, склонив по привычке голову ей на грудь, как бывало в детстве. Всю ночь снились Верочке хорошие сны: снились грибы, птицы, пчелы, лохматый чудак медведь, снился Максим...

* * *

  
   Спустя два дня ты Верочка уехала. Помнишь, как мы расставались? На твоих прекрасных глазах блестели ласковые слезинки. Лицо украшала печальная улыбка. Да, я не оговорился, улыбка у тебя была печальная и, вместе с тем - прекрасная. В ней, я прочел тогда, твою любовь ко мне. Раиса Моисеевна пожала мне руку, слегка нагнулась, поцеловала меня в щеку, заглянула в мои серые глаза, улыбнулась и сказала. - Спасибо тебе Максим за все! Я тебе очень благодарна за Верочку, за твою дружбу, за твою честность. До свидания! - и взяв чемодан, пошла к автобусу. Я не знал что ответить. Стоял и молчал.
   Ты, Верочка, все еще не решалась уходить, что-то тебя удерживало, какая то внутренняя сила толкала тебя ко мне, но ты не решалась сделать этот шаг, стыдилась посторонних. Лицо твое покрылось ярким румянцем. Автобус просигналил. Провожавшие пассажиров горожане все еще стояли около него. Наконец, что-то сильное, подтолкнуло тебя в мою сторону. Ты резко сделала шаг вперед, поцеловала меня в щеку и, вся, зардевшись, побежала к автобусу. Я стоял и смотрел, как в клубах дорожной пыли скрывался автобус, как ты, высунувшись из окна, махала мне рукой. Провожающие разошлись, пыль на дороге улеглась, а я все стоял и смотрел на дорогу, и мне казалось, что я все еще вижу тебя высунувшуюся из окна, вижу твою прощальную улыбку. Я по-прежнему ощущал на щеке твой прощальный поцелуй, который считал для себя наградой. Наградой, которой нет цены, которая навсегда останется в моем сердце. Ты, Верочка, подарила мне счастье и оставила в сердце грусть. Подошли Сима с Димкой.
   -Проводил? - спросил Сима. - Пошли домой. Чего тут зря стоять...
   Дима стоял чуть в сторонке, опустив взгляд в землю, и носком сандаля, чертил что-то на песке непонятное. На его лице застыла слабая улыбка смущения. Я посмотрел на Диму, затем, на Симу, и невольно подумал, " какие они разные, но какие настоящие друзья ". Сердце мое сжалось от тоски по тебе, от счастья, которое дарила мне моя судьба в лице моих друзей. Мы, обнялись, и пошли обратно, оставляя за спиной дорогу на станцию Локня, оставляя за спиной чудесное лето...
   Мы не смогли бы даже сфантазировать, не смогли бы в страшной сказке прочитать, при каких обстоятельствах нам придется снова встретиться...
  
  
  

Письма

  
  
  
   Верочке Фельцман!
  
   Сегодня мы с Симой Дашкевич и Димой Молчановым (ты их должна помнить) обсуждали планы на будущее. Мы узнали, что в мореходку можно поступить после седьмого класса, а мы уже с Симой в девятом. Дима у нас правда отстает, он только в шестом, но ведь он и младше нас. Мы с Симой будем писать письмо на имя начальника училищ. Что он нам ответит? Мы решили этот год закончить на одни пятерки, чтобы не было к нам претензий.
   Возможно, наши мечты сбудутся. Сейчас я читаю, Жюль Верна. Откровенно, очень по тебе скучаю. Симка начал, было подсмеиваться надо мной, но Дима, хотя он и младше нас, огрызнулся на него. Я на его подначивания не обратил внимания и, он потом извинился. Но все равно, Сима мне нравится, он хороший, надежный товарищ. Пиши о себе. Хочу знать, как ты живешь в Ленинграде. До свидания! С приветом - Максим!
  
   !О - !О - 1940 года.
  

Максиму Громову.

  
   Максим! Спасибо что написал! Я тоже по тебе скучаю. Иногда, когда бывает свободное время, перелистываю летний дневник и, вспоминаю все наши разговоры с тобой. Вспоминаю, как мы с тобой попали в грозу: как я испугалась медведя, как ходили на реку купаться, катанье на челнах, и много чего еще. Все было так интересно. И на каждой странице твое имя. Что это? Свою мечту осуществляйте. Это здорово! Мама говорит, по настоящему счастлив тот человек, который сумел поймать свою птицу счастья, достичь своей мечты. Я занимаюсь историей. Кроме школьной программы, читаю Соловьева- Историю России. Хожу в библиотеку Салтыкова-Щедрина. Мне папа достал туда абонемент. Если поступишь в мореходку, будем видеться в Ленинграде. Мне не придется, к сожалению, приезжать в ваш город, разве не надолго к бабушке с дедушкой. А у вас так все красиво, так интересно. Пиши чаще. Мне приятно получать твои письма. До свидания! Я думаю о тебе - Максим.
   Вера.
   2О -11- 194О г
  
  
  

Верочке Фельцман.

   Поздравляю тебя и твоих родителей с наступающим Новым Годом! Желаю тебе Верочка всего самого наилучшего! Мы по-прежнему строим планы, сочиняем для себя разные морские фантазии, а еще, занялись закаливанием, подготовкой себя к морской службе. Я теперь каждое утро поднимаюсь рано. Создал для себя жёсткий режим. Выхожу во двор раздетый, какой бы мороз не был, делаю зарядку, бегаю по саду, натираюсь до красна снегом, это своего рода массаж, вытираюсь полотенцем, и иду домой. После такой снежной процедуры чувствую себя настолько хорошо, что и передать не могу. Холода теперь совсем не боюсь. Такое со мной началось после того, как прочел книгу "Жизнь и приключения Рональда Амундсена ". Вот был человек! Сима тоже прочитал эту книгу, и тоже начал закаливть себя, глядя на нас, и Дима тоже... Чудак он, наш братишка. Привет тебе от них! Учусь , как и обещал, на одни пятерки, только немного хромает дисциплина, но я подтянусь. Скучаю по тебе, Верочка. Пиши о себе. Мне не хватает твоей улыбки.
   С приветом, Максим .
   2О - 12 - 194О г
  
  
   Максиму Громову!
  
   Максим, ты, наверное, сумасшедший. Разве можно так над собой издеваться! Можно заболеть воспалением легких, или того хуже. Прекрати! Молодец, что хорошо учишься. Мы вчера с мамой и моей подружкой Эллой, ходили в театр, на балет Лебединое озеро, Петра Ильича Чайковского. Какая чудная вещь! Будешь в Ленинграде, схожу с тобой еще раз с большим удовольствием. Вспоминали с мамой тебя. Учусь тоже на одни пятерки, но снегом, в отличие от тебя, не натираюсь, в бане пользуюсь горячим и холодным душем. Продолжаю заниматься историей, а еще, папа нанял мне на дом преподавателя музыки, хочу для себя научиться играть на пианино. Продолжаю писать в свободное время дневник. Все твои письма будут в дневник приколоты. Для истории. Старушкой буду читать, и вспоминать наши счастливые годы. Мы все, также, поздравляем тебя и твою семью с наступающим Новым годом! Желаю тебе успехов, чтобы в новом году сбылись все твои мечты!
   И наши тоже. Дисциплина? Дисциплина во флоте главное, запомни это как следует.
   Скучаю. Вера.

29 - 12 - 194О г

  
  
  
  
  
   Верочке Фелцман!
  
   Что случилось? Вот уже два месяца, как не получаю от тебя писем. Не знаю, что и думать. Я крайне расстроен. Отпиши, пожалуйста? Так нельзя мучить человека! У меня, по прежнему, всё хорошо, только одно огорчение, похоронили дедушку, за ним, через месяц, бабушку. Как и обещал, учусь на одни пятерки, продолжаю заниматься закаливанием, готовимся в мореходку. Я все равно своего добьюсь! Верочка, напиши о себе подробнее, пожалуйста! Если не получу ответа, на весенних каникулах приеду. Выпрошу у отчима денег на дорогу. Даже Симка начал беспокоиться, а про Димку и говорить нечего, все уши прожужжал. Я тебя люблю, Верочка! Раньше боялся тебе это сказать, а теперь не боюсь. Оказалось, что и Сима в тебя, тоже влюблен. Выбирай теперь сама...
   С приветом - Максим .

25 - 2 - 1941 г

  
  
  
  

Максиму Громову.

   Максим, в нашей семье произошло несчастье - поэтому долго не писала. Извини! Моего дядю Якова посадили в тюрьму, обвиняют, как врага народа. Папу из-за этого понизили в должности, но не тронули пока, не знаем, что будет дальше. Меня исключили из комсомола. Сказали, что племянница врага народа не может состоять в комсомоле, пачкать своим присутствием чистые ряды советской молодежи. Я сильно за все это переживаю. Не знаю, как дальше жить. В школе, на меня теперь смотрят искоса, никто со мной не дружит. Часто, тихо, исподтишка как бы, называют жидовкой, племянницей врага народа. Я одна. Боюсь тебе сказать, но это так. Я тоже тебя люблю! Спасибо, что так беспокоишься обо мне! Ты не думай, наша семья перед Родиной чиста. Не чисты те люди, которые нас обвиняют. Ты дурачок Максим! Я, тебя люблю! Спасибо за твою Любовь! Пиши.
   До свидания! Вера.
   12 - 3- 1941 г
  
  
  
   Верочке Фельцман!
  
   Я ничуть не сомневаюсь в вашей честности - Верочка. Ты всегда найдешь во мне любую поддержку. Те люди, которые так поступают по отношению к тебе, сами не честные, или просто трусы. Летом мы с тобой снова увидимся, не переживай. Будь выше этих людишек. Когда придут настоящие испытания, вот тогда и увидим, кто есть кто. Будь независима. У нас все по-прежнему. Скоро весна, а там и лето. Еще и еще раз тебе повторяю, я Люблю тебя - Верочка! Димка, как и в тот раз на лодке, сказал, всех этих паразитов надо уничтожать. Они сами не честные, а на честных людей, наговаривают, вот поэтому честные и страдают. Сима очень расстроился. Передает тебе привет. Не сдавайся! Я всегда с тобой, чтобы не случилось. Надо будет, вместе в Сибирь поеду.
  
   До свидания! Максим .
   25 - 4 - 1941 г
  
  
  
  

Максиму Громову.

  
   Максим! Прости, что опять долго не писала. Мы переезжаем жить в город Луга. Папу переводят на другую работу и, нам не разрешают больше жить в Ленинграде; все из-за того случая с дядей. В школу буду ходить теперь в другом городе. Очень конечно жаль. Мама плачет, боится и за папу и за меня. Как ты? Переедем, напишу все подробнее. Я тебя никогда не забуду. Люблю и скучаю ! Прости!
   До свидания! Вера.

2О - 5 - 1941 г.

  
  

Часть вторая

  

Война

  
   Рассказ первый
  
  
   Верочка с Раисой Моисеевной не приехали, началась война. После выступления по радио Молотова, город притих, как бы затаился в ожидании, что же будет дальше? Вскоре поползли разные невероятные слухи. Одна старуха рассказывала: вот вам крест бабоньки, сама своими глазами видела. Вчера поутру, с восходом, я встаю рано, из-за тучи черной, вдруг показался гроб. Так и летал, так и летал. Страсти то какие !Я чуть ума не лишилась. Гроб то черный, ох ти страшно!- и крестясь, добавляла. - Перед самой Империалистической тоже гроб летал, сколько тогда народу погибло. Это знамение! Вот вам крест!- и размашисто крестилась. С того дня, в городе все чаще стали появляться, с какого - ни будь старушечьего языка, все новые и новые слухи. Одни говорили, что фашисты, все оставшееся население вырезают ножами, не стреляют, а именно вырезают, не щадят, ни детей, ни женщин. Другие, опровергая эти рассказы, доказывали, что якобы, жителей не режут, а выселяют в неизвестном направлении, работать на Германию. Слухи страшили, поднимали панику. Люди терялись, не знали кому и во что верить. Одни верили всему, другие - ничему.
   Сима с Димой проводили отцов на фронт. Военкомат работал почти круглые сутки. Мужчин и женщин, подлежавших призыву, вызывали, повестками. Мобилизованные собирали дорожные вещи, мужчины стриглись наголо. В семьях стоял тихий переполох. Наконец наступило утро, когда вереница машин груженая допризывниками выстроилась для отправки на станцию Локня. Машины окружили женщины с детьми, стоял непрерывный гул голосов, причитания, плачь, визг детворы пришедшей вместе с матерями проводить отцов.
   Кто-то из мужчин свешивался через борт, чтобы поцеловать на прощанье жену или мать, кто-то невесту или сестру, некоторые соскакивали с машины и подолгу стояли, крепко обнявшись со слезами на глазах. Вздохи, причитания, тихие, сдерживаемые рыдания, наказы беречь себя, чаще писать домой, все это слилось в общую гамму человеческого горя.
   Отец Симы тридцативосьмилетний красавец, с черными усами, с кудрявыми такими же, как усы, чёрными волосами, смотрел на сына печальным взглядом и наказывал. - Смотри, береги мать. Она болеет, ты теперь за меня. Бабушку с дедушкой не обижай. - С его лица не сходила добрая, суровая, отцовская улыбка. Он обнял Симку, с минуту подержал в своих крепких объятиях, затем, отстранив его, полез в кузов.
   Отец Димы с кузова не слезал. Он сидел на передней скамье у самой кабины, с печалью смотрел на жену, на детей. На его крепко сжатых скулах перекатывались желваки, в глазах не было слез, в них была злоба на войну, злоба, казалось, на весь мир, который несет в себе страдания и слезы, несет душевную, неизлечимую боль. Дима стоял чуть в стороне от матери, смотрел на отца печальным взглядом, словно чувствовал, что никогда больше они не увидятся. В глазах мальчика стояли слезы. Весь тот вечер Дима проплакал, забившись в угол кровати, укутавшись с головой в одеяло. В тот вечер у них в доме никто не разговаривал, словно в доме был покойник. Словно смерть пришла в город. Дедушка с бабушкой у Димы умерли в сороковом году, с тех пор он жил с отцом и матерью, до этого, жил только с дедушкой и бабушкой Красильниковыми, которые его и воспитывали.
   Когда все стихло, и машины скрылись на пыльной дороге, женщины еще долго стояли, глядя им вслед, боясь сдвинуться с места. Какая-то внутренняя сила держала их на месте, где еще совсем недавно они прощались с дорогими людьми, еще не остыли на губах поцелуи, не высохли на глазах слезы. Страха еще не поняли, не поняли еще и той жути, какую несло им это расставание. Было оцепенение, словно шок, лишивший людей здраво размышлять, охватило сердца леденящим холодом и больше ничего. И лишь много времени спустя, потихоньку, одна за другой, женщины начали расходиться.
   Максим в тот день из дома не выходил, он даже не попрощался с отчимом. Они только молча посмотрели друг другу в глаза, и отчим сказал. - Меня можешь не любить и не уважать, но мать береги. Прощай! Может быть, больше и не увидимся. Ты уже почти мужчина. Побежали тревожные дни в смутном ожидании чего-то неизвестного. Люди не знали, чего ожидать. Спустя неделю, после начала войны, в городе появились беженцы из Латвии. Их обступали горожане, спрашивали, видели ли они немцев, что происходит и, правда ли они всех режут? Толком никто ничего сказать не мог. Лишь одна латышка бойкая, светловолосая, рассказывала. - Сами их не видали, но говорят, все одеты в черную одежду и, над народом надругаются: расстреливают, насилуют, вешают. Вот и уходим. Детей спасать надо. Жизнь дорога. Горит Рига.
   -И то, правда, жизнь дороже, - повторяли за ней женщины и тут же спохватывались - А куда ж идти то? Кто нас, где ждет? Умирать так дома. Но, в душе у каждой женщины был теперь постоянный страх. Мужей забрали, кого на сборы заранее, кого на второй день войны. На следующий день, латышки с семьями, ушли по направлению, Старой Русы. Вслед за ними в городе появились воинские части. Город забурлил новой, непонятной жизнью. Три друга, Максим, Сима и самый младший из них Дима, бегали по городу, катались на машинах с военными, слушали разговоры о войне, о наступлении немцев, о том, что у русских мало оружия, что нечем обороняться и, что вокруг измена. Слухов было много. Верили и не верили. Надеялись, война не сможет придти в город, остановят немцев и быстро победят. И вдруг, однажды, в городе началась тихая паника. Люди начали собирать вещи, заколачивать дома и уезжать. Начальники на машинах, у кого были лошади, те грузились на телеги, но таких было мало, остальные тащили вещи на себе, уходили кто куда.
   Семья Максима собиралась в деревню, к дальним родственникам. Брали с собой только самые необходимые вещи, собирались вернуться в скором времени обратно. В тот душный вечер все трое друзей собрались в церковном саду в центре города, сели на траве у бассейна обложенного по краям булыжником, и долго разговаривали о войне.
   -Наши солдаты отступают, почти бегут, - говорил Максим, и в голосе его чувствовалось, какое-то неопределенное смятение, словно он перестал вдруг верить передачам по радио о непобедимости нашей армии. - Половину Белоруссии уже захватили. Минск разбомбили, а наши все отступают. Вот только определю семью в деревне и сразу уйду в армию. Надо Родину защищать. - Его глаза зло сверкнули, лицо было серьезно сосредоточенным.
   -Я не знаю, - ответил ему Сима. - Наверное, нас не возьмут с собой армейцы, скажут, малы еще. Потом, я, наверное, не смогу, как ты Максим. У меня мать больная, бабушка, дедушка, сестренка маленькая. Мы не собираемся из города уходить. У нас нет в деревне родных. Дедушка сказал, будь что будет.
   -Чего это сестренка у тебя маленькая! - съязвил Дима. - Моя сестрёнка, намного меньше твоей. Ей всего один год, а твоей уже пять.
   - Ну и что с того! А вы то куда пойдете? У вас кто в деревне есть? - Сима слегка обиделся на Димкины слова. - Максим, вон какой высокий, ему поверят, а я !
   -И я не взрослый, но, если фашисты к нам придут, стану им вредить, - хорохорился Дима. - Я их ненавижу! - выкрикнул он со злостью, и сжал кулаки.
   -Ребята не ссорьтесь, не время, - успокоил их Максим. - Сима прав,он не может бросить больную мать, сестренку и бабушку с дедушкой. Что на это обижаться. Не время нам ссориться. Ты зря на него, Дима. И потом, не нужно говорить немцы, нужно говорить фашисты. Среди немцев много порядочных людей. Про Тельмана слышали? А он, между прочим, возглавляет в Германии коммунистическую партию. Там тоже не все за Гитлера.
   -Я еще не знаю, что мамка решит, - ответил примирительно Дима. - У нее сегодня одно на уме, завтра всё по другому. У нее в деревне сестра работает учительницей, может быть, мы туда уйдем. Какая разница, где к фашистам попадать, в деревне или в городе.
   -Может быть, они до нас и не дойдут? Может их, остановит Красная армия?
   -Похоже, что дойдут, - уверенно сказал Максим. - К тому все идет.
   Ночь была тихая и немного душная после жаркого дня. Темное небо, усыпанное звездами, смотрело на ребят молча. Изредка срывалась звездочка и прочертив яркую полосу на его темном полотне, угасала в неизвестности. Сима, наблюдая за падавшими звездами, - сказал. - Вот так и человек, светит, светит, а потом раз, и сгорит.
   -Чего это ты? - спросил Дима, не поняв Симкиной аллегории.
   -Так, ничего. Жили, жили, мечтали о мореходке. Вот вам и море, и корабли.
   -Чего расхныкался, - возмутился Максим. Война вечно не будет. К осени, самое позднее зимой, война закончится. Вот увидите! - в его голосе прозвучала не только уверенность, но и возмущение. Он не любил таких настроений, какое было теперь у Симы. Посидели молча. И вдруг, в глазах Максима вновь блеснул огонек азарта. - Мы должны помочь Родине, вот мое последнее слово. Сима, не обижайся! Вот здесь плохо, - и он показал рукой на сердце.
   -Я не расхныкался. Просто обидно. Говорили одно, а сами отступаем. - Сима посмотрел на Максима, затем на Димку и улыбка сарказма скользнула по его лицу и тут же пропала. - Противно! Одно вранье кругом. Правильно дедушка говорит...
   -Что твой дедушка говорит? - насторожился Димка и в его глазах блеснул не по детски жесткий огонек. За советскую власть Дима готов был стать врагом даже родному отцу.
   -Говорит, что народ должен всегда знать правду, скрывать её от народа - преступление. И обманывать народ не надо. Народ не дурак, он все прекрасно понимает. - Сима произнес эти слова тихо, словно боялся, что его кто-то может услышать. - Вот пример. Ваньки Шаповалова отец из армии прислал письмо, что скоро домой приедет. Его призвали на трехмесячные сборы еще весной. Что, не вранье, разве? В армии солдаты не знали, что будет война не сегодня завтра. - Сима никак не мог успокоиться.
   -Хватит вам! - прикрикнул Максим. - Не о том разговор ведете. Давайте лучше прощаться. Я уйду ребята, а вы останетесь. Не ссорьтесь! Мы же друзья. В армию не возьмут, все равно что-нибудь придумаю. К подпольщикам переберусь. В тылу у немцев воевать станем.
   -Вот, правильно! - с восторгом подхватил Димка. - А ты как, Сима?
   -Как, как, как все, так и я! Дома сидеть не стану. Буду вредить, как смогу.
   По улице мимо них прошло несколько машин с солдатами, осветив улицу слабым светом фар. Машины направлялись, в сторону Старой Русы. В некоторых машинах вместе с солдатами сидели женщины с детьми и узлами. - Начальники свои семьи вывозят, - снова с ехидцей съязвил Симка. - Вчера банк увезли, сам видел. Сосед сказал, управляющий себе деньги заберет и разделит с кем нужно. Скажет, немцы захватили. Всю войну будет, во как жить! - и Дима поднял вверх большой палец, показывая тем, как будет жить управляющий.
   -Откуда ему знать, твоему соседу. За это расстреляют, - ответил Сима и засмеялся. - Ты, Димка, всему веришь, что тебе не скажи.
   -Ладно, ребята, давайте прощаться!- сказал Максим и поднялся первым. - Теперь не знаю, когда посидим вот так вместе.
   Мальчишки вздохнули и молча протянули друг другу руки. На сердце у каждого было что-то жалкое, злое, какое-то странное, нехорошее предчувствие овладело ими. Через пять минут разошлись с горьким осадком в юных сердцах.
   Максим ушел первым. Дима смотрел ему вслед и видел, как в темноте ночи растворяется его силуэт. Максим был не по возрасту высок, крепко сложен, физически развит, только лицо и глаза говорили о его еще юном возрасте. В тот день, когда началась война, Максиму исполнилось семнадцать лет. За Максимом ушел Сима. Он был коренаст, одного роста с Димой и, ему никто не давал его семнадцать. Сима был старше Максима на два месяца. Он шел в развалку, как ходят моряки долго не выходившие на берег, и смотрел себе под ноги, будто что-то искал. За последнее время и Дима, и Максим, начали замечать за ним разительные перемены происходившие в нем. Однажды Максим спросил у Симы, что с ним происходит, но тот, только покачал головой в знак того, что ничего особенного, просто, он боится за мать, которая почти перестает ходить. Дима остался один. Он смотрел вслед уходившему Симы печальным взглядом, в котором были и жалость к другу, и бессилие ему помочь, до тех пор, пока тот не скрылся за углом. Ему не хотелось уходить. Долго сидел он один в церковном саду и ушел, когда уже начало сереть небо. Город спал не спокойным сном. Невидимая тяжесть давила на него невидимым грузом, от которого люди чувствовали себя совершенно незащищенными и не знали , как себя защитить, как уберечься от беды. Что-то будет, если в город придут фашисты?..
  
  
  
   Рассказ второй
  
   Утром мать Димы вдруг заявила. - Не знаю, что и делать, уйти в деревню к сестре, или остаться, ума не приложу. Дима, на всякий случай, давай выкопаем во дворе яму и, закопаем в ней самые хорошие вещи. Позавтракай и берись за лопату, а я тем временем, приготовлю сундук, и все, что нужно спрятать. Тем они и занялись. Не успел Димка начать копать яму, как к дому подкатила машина. На машине с военными приехала из деревни Мария, Димкина тетка. Анна, увидела сестру, обняла ее, и вдруг разрыдалась. Эта маленькая женщина была со странным характером, у нее никогда не было определенного мнения, вечные колебания, постоянные сомнения. Мария не стала ее успокаивать. Она, много лет учила детей в сельской школе, и хорошо знала характеры родителей. Среденго роста, средней упитанности, с приятным , немного грустным взглядом серых глаз, она не была замужем и, не хотела обзаводиться семьей. Семья - лишнее бремя для учительницы, - говорила Мария и, никто не мог поколебать ее мнения. Немного поплакав, Анна сказала, обращаясь к сестре. -Заставила Димку яму копать. Зароем самые ценные вещи и тогда уйдем. Вдруг всё разворуют, или того хуже, сожгут, останемся совсем голыми. Вчера была у Прасковьи, мужа у неё еще по весне на сборы взяли. Так вот, он прислал письмо, писаное за неделю до начала войны, на днях отпустят домой. Скажи, как всё это понять? В армии не знали, что вот-вот начнется война. Выходит, кругом вредительство? - в глазах у Анны кроме беспокойства за дальнейшую судьбу города, кроме страха перед неизвестностью, была полная растерянность.
   Мария взглянула на неё строгим взглядом учительницы и резко ответила. - Не нам разбирать сейчас, что происходит. Давайте собираться. В городе оставаться нельзя. Мне дорогой военные сказали, в городе будут бои. Нужно детей спасать. В деревне не так опасно.
   -А как же дом, вещи? - в растерянности глядя на сестру, спросила Анна. В её глазах все еще оставался неподдельный страх и явная, совсем непонятная для Марии, боль. Она оглядывалась вокруг себя, вглядывалась в каждую вещь, будто видела всё впервые и не знала что делать, с чего начать. Наконец, словно спохватилась, принялась лихорадочно собирать дорогие вещи. Дима смотрел на мать, ничего не понимая.
   -Дима, я же тебя просила, рой во дворе яму, - сказала, обращаясь к сыну. - Зароем там сундук с самыми дорогими вещами. Не убьют, так пригодятся. Иди, чего ждешь! Она строго посмотрела на сына.
   -Да я уже начал копать. - Чего ты, мам! Пока собираетесь, я вырою. - И ушел во двор. Младший братик, которому только что исполнилось, пять лет, увязался за Димкой. Ему не хотелось сидеть дома, и он решил помочь Диме. Взяв свою маленькую лопатку, он принялся копать, глядя на старшего брата. Земля мягкая, копать было легко. Он трудился, как взрослый, и вскоре был мокрый от пота. Наконец, ему надоела трудная работа, и он пошел домой помогать матери с теткой. Вначале земля шла черная, как уголь, затем пошел песок. Вскоре яма была готова.
   Втроем сундук опустили на дно ямы, сложили в него приготовленные вещи, закрыли, и Дима принялся зарывать. Младший братишка, снова крутился рядом, руками бросал землю и смеялся. Он не понимал, к чему все это делается, ему было интересно играть с землей. Пока Дима возился с ямой, заравнивая землю, мать с теткой собирались в дорогу.
   Закончив работу, Дима побежал к Максиму. Громовы уже ушли, и дом стоял сиротливо с заколоченными ставнями, словно в обиде на своих хозяев, которых он столько лет обогревал, столько лет сохранял их здоровье. И теперь стал, как бы не нужным. Дима постоял около дома Громовых и побежал к Дашкевичам. Дашкевичи все были дома. Когда он шел по улицам, ему вдруг стало немного страшно. Дома стояли с заколоченными ставнями, сиротливо глядя на редких прохожих. Город опустел, только военные наполняли его теперь повсюду, гудели машины, в небе, хотя и редко, появлялись самолеты, пролетали в сторону фронтовой полосы. Над городом нависла еще невидимая угроза, от которой сердце у людей холодело. Только жуть жила теперь в каждом сердце. Дима этого не понимал. Он ко всему относился, с каким-то непонятным равнодушием. Делал все скорее механически. Это его от многого спасало. Спасало, прежде всего, от страха.
   -А мы уходим в деревню к тетке, - заявил он прямо с порога. - Пошли с нами! - предложил он не подумав. - Мать Симы посмотрела на Диму печальным взглядом, на её глазах навернулись слезы. Она знала Диму, как честного и доброго паренька и, поэтому не могла обидеться на его невинную простоту.
   -Куда ж мы, Дима. Я идти не могу, мама моя тоже, а отец и Сима с нами не справятся. Мы уж останемся. Что будет, то будет, - сказала ласково Симкина бабушка, погладив Димку по голове своей старой ладонью. Деда дома не было, и поэтому Дима, со всеми распрощавшись со стариком Дашкевичем распрощаться не смог, так и ушел понуря голову, оставляя друга в неизвестности.
   -Спасибо Димочка за заботу! Ты хороший, верный товарищ Симочки. С Богом! Даст Бог, возможно еще и увидимся, а уж нет... - старая женщина не договорила, махнула как-то странно рукой и ушла на кухню. У нее было еще два сына, но они были женаты, и жили в Ленинграде. Один служил во флоте, морской офицер, второй работал инженером на заводе.
   Распрощавшись, Дима ушел. На прощанье еще раз спросил у Симы. - Уговор не забыл? - и протянул руку. Они попрощались, крепко пожав, друг другу руки, улыбнулись и, не выдержав, обнялись. Голос у Симы дрогнул, он сжал челюсти и стоял на крыльце до тех пор, пока Дима не скрылся за углом.
   Во второй половине дня, собрав вещи, пошли в деревню. Выйдя на улицу, постояли с минуту, прощаясь с домом, словно чувствовали, что видят его в последний раз.
   -Тетя Маруся, а Дашкевичи остаются, - сказал Дима, обращаясь к тетке. Он смотрел на Марию, и взгляд его был не по возрасту печален, немного даже, жесток.
   -Почему? - спросила Мария.
   -У Симы мать больная и бабушка старая. Чем им можно помочь?
   -Не знаю. - Мария пожала плечами. - А чем мы можем им помочь? Нам самим впору кто бы помог. Видишь сам, двое детей и вещи. Если бы лошадь была, тогда дело другое.
   Совсем еще недавно город жил полнокровной жизнью, был светел и весел. Теперь дома стояли закрытые, люди в страхе их покидали, прятали, как могли, себя от войны, даже не представляя всех ее последствий. Город наполнялся военными. С каждым часом их становилось больше и больше. Одни уходили в сторону Старой - Русы, другие приходили на их место. Дом Максима стоял с забитыми ставнями и грустно смотрел вслед уходившей семье. Сколько интересных дней провел в нем Дима с Максимом и Симой.
   Перед уходом Максим зашёл к Шнипперам. Моисей Давидович, сидел на большом портновском столе, скрестив по азиатски ноги, и внимательно смотрел на лежавшее перед ним полотно. На шее его висел старенький, клеёнчатый метр, в правой руке зажат кусок мела. Мария Наумовна готовила обед на кухне. Увидев Максима, старики заулыбались. В их глазах засветилось доброе чувство к Максиму. Моисей Давидович, не слезая со стола, поправил рукой волосы и протянул Максиму руку. Мария Наумовна смотрела на Максима влюблённым взглядом старой женщины, которая не могла смотреть на людей иначе. Она была слишком добра. Поздоровавшись, Максим спросил.
   -Моисей Давидович, вы остаётесь в городе? Все уже уходят. Говорят, в городе будут бои. Как же вы то?
   -Что мы, Максимушка? Будь что будет, - ответила за мужа Мария Наумовна. - Куда нам старикам. У нас в деревнях родных нет.
   -Будем надеяться на счастливый случай, - развёл руками Моисей Давидович.
   -А мы вот, уходим. В деревню пойдём, там спокойнее и надёжнее. Может пойдёте с нами? Я бы вам помог.
   -Спасибо, Максимушка! - поблагодарила его Мария Наумовна. - Я на своих старых ногах далеко не уйду. Спасибо за заботу!
   -Буду работать, - развёл шутливо руками Моисей Давидович. - Работа помогает.
   Распрощавшись со стариками, Максим ушёл от них с тяжестью на сердце. В то же утро семья Максима покинула город. В городе оставались только те, кто надеялся на чудо.
   День был жаркий. Душно. На дороге пыль. Дима вез тачку, нагруженную вещами, Мария несла узел, пятилетний Борис, тоже нес небольшой узелок с вещами, Анна на руках несла годовалую дочь. По дороге, навстречу им, шли солдаты, измученные жарой, со скатками шинелей на плечах, с винтовками на перевес, загорелые, грязные от пота и пыли. Вид у них был измученный и жалкий. В усталых взглядах даже не было злобы, лишь какая-то внутренняя отрешенность и досада. Шли, молча, опустив головы, чувствуя свою беспомощность. Лишь изредка, кто-то, осмелившись, поднимет голову, встретится взглядом с женщинами, и снова опустит, смотрит в землю. На небе, как в насмешку, ни одного, даже самого маленького облачка. Птицы, и те попрятались от жары. Вскоре, дорога от солдат опустела, лишь изредка, проскрипит мимо полуторка, обдаст пылью, и снова все стихнет.
   Утомившись от жары, находили в стороне от дороги куст или дерево, прятались в его тени. Димка бегал за водой к ближайшему ручейку, еще не успевшему высохнуть, поили детей, пили сами и, отдохнув на травке, шли дальше. Лица покрывались потом, по спинам стекали потные ручейки, под тяжестью груза трудно было дышать. Жара, выматывала последние силы из людей, и чем дальше уходили от города, чем ближе была деревня, тем все труднее и труднее было идти. Казалось, дороги не будет конца.
   К вечеру, когда солнце уже зависло над лесом, и окрасило небо багровым закатом, пришли, наконец, в деревню уставшие от ходьбы и жары, еле державшиеся на ногах. Поужинали и тут же легли спать. Побежали дни в смутном ожидании. Деревня жила прежним своим размеренным темпом, словно и не было войны, словно ничего не случилось, лишь пришлые люди из города напоминали своим присутствием и разговорами о чем-то страшном, еще совсем непонятном, надвигавшемся с Запада. Люди не понимали еще страха войны.
   Все началось ранним утром, когда хозяйки собрались выпускать коров на пастбище. Вначале услышали, какой-то непонятный гул, толи надвигалась гроза, толи что-то другое, непонятное и страшное, насторожившее всех. И вдруг начался обстрел деревни из пушек. Свист снарядов пролетавших над деревней загнал всех в дома. Снаряды начали падать прямо на улице. Люди в панике забились по домам, по подвалам, ища в них спасение. Деревня опустела. Сидя в домах, люди слышали, как по деревне бежали солдаты, что-то кричали, слышен был топот их ног. Затем началась винтовочная перестрелка, снова где-то далеко ударила пушка, раз, другой, снаряды разорвались по краю деревни, загорелся один дом. Люди выскочили в ужасе на улицу, в растерянности не знали, что делать; женщины метались с распущенными волосами, что-то кричали, плакали дети. Соседи помогали выносить вещи, таскали вёдрами воду, обливали свои дома, предохраняли их от огня. К счастью, погода была тихая, ветра не было, и другие дома не загорелись. Страх охватил всю деревню, вселил в людей панический ужас, от которого люди терялись, не знали, как себя вести, что делать дальше. Дом догорал. Солдаты ушли и, снова все стихло, только и слышен был гомон женщин у догоравшего дома, да плачь детей.
   Анна сидела на полу у печки, прижав дочь к груди. Лицо было бледное, в глазах дикий ужас. Прижавшись к матери, рядом сидел младший сынишка. В его испуганных глазах нехороший блеск, словно он ожидал, что кто-то вдруг войдет и лишит его жизни. Мария с Димкой были рядом, сидели, прижавшись, друг к другу и молчали, тоже скованные страхом. Тишину нарушил треск мотоциклов, и смолк у самого дома. Послышалась немецкая речь, громкий хохот. Дима крадучись подошел к двери, слегка ее приоткрыл и, увидел у колодца, находившегося в пятидесяти метрах от дома, под огромным развесистым тополем, мотоциклы и немецких солдат. Они доставали из колодца воду, пили и, обливая друг друга, весело смеялись, словно не на войне они были, а находились на прогулке. Их громкий хохот разносился по всей деревне, вносил в человеческие сердца ужас перед воцарившейся неизвестностью. Один из солдат оглянулся на дом и, увидел Димку стоявшего в полуоткрытой двери. Встряхнув мокрые от воды руки солдат, направился к дому. Димка в страхе захлопнул дверь и, сев снова рядом с теткой, прошептал. - Немец к нам идёт. - Ужас сковал всех в ожидании худшего, словно металлическими иглами вонзившись в сердце. Сидели молча, ждали развязки. Были уверены, что сейчас немец всех перестреляет.
   Солдат открыл дверь, увидел сбившуюся в кучку, напуганную семью, улыбнулся и, показывая пальцами, как доят корову, промычал. - Му-у! Мильх, Мильх матка. - Но от страха никто не мог промолвить слова и, только шире раскрылись глаза, сильнее побледнели лица.
   Солдат снова окинул их взглядом, улыбнулся. - Матка дойтч зольдат гут! - и ушел. Никто ничего не понял, что говорил солдат, но страх все же постепенно начал проходить.
   В страхе перед будущим, потянулись томительные дни оккупации. Войска первого эшелона покинули деревню, ушли в сторону города. В деревне расквартировалась интендантская рота и мех-часть. Димка быстро освоился, и уже через несколько дней, начал приносить домой от немецкой кухни супы и гороховые пюре. Солдаты вели себя с мирным русским населением лояльно, никого не трогали, узнав, что коммунистов в деревне нет, только улыбались и громко смеясь, говорили. Сталин капут!
   Димке такие речи не нравились, но он не мог возразить, приходилось молча улыбаться. Лишь придя, домой он давал волю своим чувствам, называл Гитлера фашистской сволочью. - Все равно вам русских не победить! Наполеон Москву захватил, а чем кончилось? - кипел страстью Димка среди матери и тетки. Мать в страхе за сына бледнела и, почти криком успокаивала его. - Беду накликать хочешь? Замолчи! Что б не слышала больше от тебя таких слов! - Мария успокаивала их обоих, и только однажды, как-то, сказала тихим, вкрадчивым голосом. - Дима криком не поможешь. Зачем себя травишь? Тот, кто хочет Родине помочь, вступает в тайную борьбу с врагами, но ты для этой борьбы еще мал. Димка не стал спорить, не стал ничего возражать, только затаил эти теткины слова в своем сердце до определенного времени.
   Однажды вечером, когда уже село солнце, с улицы услышали, чей-то крик. Город горит! Все высыпали на улицу. Народ собирался кучками, смотрели в сторону города. Яркое пламя пожара освещало вечернее небо, и, это страшное зарево заставило людей содрогнуться. Там горели их дома, горела вся довоенная жизнь. Люди стояли молча, словно на похоронах. Собственно, так оно и было. Хоронили свои дома, где прожили жизнь, хоронили город. Потихоньку люди разговорились, но перебрасывались словами, фразами, тихо, с болью, и поэтому, разговор походил не на разговор, а на глухой рокот, в котором слышалась боль и непоправимая утрата. Женщины тихо плакали.
   Прошло два дня. Немецкий унтер офицер собрал семьи, которые пришли в деревню из города, и объявил. - Тот, кто хочет, может возвращаться домой, в город. Немецкое командование разрешает вам это.
   На следующий день горожане покинули деревню. Снова потянулись небольшие толпы уже в обратном направлении. Ушел с семьей и Димка. Немецкий унтер дал Димкиной матери корову и велел ее пасти и поить детей молоком. Теперь в город они возвращались не только со своей поклажей, но и с коровой, с которой не знали, что делать. Тронулись поутру, чтобы пораньше придти в город. С каждым приближавшимся шагом в сердце женщин росла и росла тревога за дом, за оставшееся хозяйство. Начинали разговор о доме и тут же его прекращали, словно кто-то невидимый прикрывал им рот не дав договорить до конца. Человек всегда думает о лучшем будущем, но не так часто, к сожалению, это лучшее приходит.
   Весь центр города, Октябрьская улица, Комсомольская, где жил с семьей Димка, улица Гоголя, Симпатичная, улицы и переулки в районе кинотеатра, все сожжено. Город был превращен в огромное пожарище. Стояли посреди двора и плакали. Несколько дней назад дом стоял, в нем жили люди, жили те, кто родился в нем и вырос, где третье поколение становилось взрослым, и вот, нет ничего, лишь черная, мрачная груда головней больно резавшая сердце. Дом Дашкевичей был цел, лишь правый его угол был задет снарядом и имел жалкий вид. Где жить? Что делать? Нужно было остаться в деревне. Нет, Анна настояла, идемте домой. Вот и пришли. Нужно искать выход. Дом Максима Громова сгорел, сгорел и дом стариков Шнипперов. Они теперь жили в сохранившемся доме Дашкевичей. Семья Максима из деревни не вернулась. Мать Максима пришла в город, увидела сожженный дом, повернулась и ушла обратно в деревню. Мария встретила старую подругу по гимназии Любовь Львовну Зильберг.
   Поселились у Зильбергов. Любовь Львовна сама пригласила к себе; их дом и вся улица Крайняя были целы. Вначале, хотели поселиться у родственников, но там уже жило три семьи, места не было. Дима увидел двоюродного брата Леву и чуть не расплакался. Лёва был ранен осколком снаряда и лежал на кровати, смотрел грустным взглядом в потолок. За ним ухаживала его бабушка. Любовь Львовна, высокая, красивая женщина, работала переводчицей в комендатуре. Они жили в своем доме одной семьей. Семья ее состояла, из больной сестры Сары Львовны и дочери четырнадцати лет, муж был на фронте. Рита, так звали девочку, с первых дней подружилась с Димой. Они теперь были почти неразлучны. Первые дни Димка опасался ходить по городу, но вскоре осмелел и пошел искать своего друга Симку. Нашел он его в своем доме в подвале. В комнатах жили немцы. Дашкевичи встретили Диму, обрадовавшись его приходу и, с первых же слов принялись расспрашивать о семье. С ними жили и старики Шнипперы.
   -Все у нас нормально, - говорил Димка, поглядывая на Симкину сестренку, которая сидела молча, нахмурив брови, и о чем-то думала. Она, словно не замечала Димку. Димка рассказал, как они в деревне встретили немцев и, как вначале их испугались. - Не так уж они и страшные, как о них рассказывали, - говорил Димка улыбаясь.
   -Нет, Дима, фашисты страшные, - в ответ ему сказала Симкина бабушка. - Посмотри, что они с нами сделали. - Она показала ему свое пальто, на спине которого был пришит лоскут из желтой материи в форме элипса. Мать Симки сидела на топчане, сколоченном из досок и, молча смотрела на Димку печальным взглядом. В последние дни у нее отнялась речь.
   -Для чего это? - не понимая еще того страшного, что ожидало еврейские семьи, спросил Дима. - Зачем такие метки? -Это, Дима, чтобы отличать нас евреев от остальных наций, - пояснила старушка.
   -Но зачем?- Димка смотрел на старушку растерянным взглядом. Ему все еще казалось, что это шутка, маскарад. - Разве не все равно, кто ты по нации? Все люди одинаковы! - в голосе мальчишки были и возмущение и страх, и растерянность.
   -Чтобы отличить еврея от русского, - пояснила старушка. - Что-то они видимо замышляют. Скорее всего, готовят наше уничтожение. - Мы евреи, извечно гонимая нация. За что нас не любят, ума не приложу? Век прожила, многого не знаю, но плохого людям никогда не делали.
   -Мы народ извечно гонимый, как цыгане, - с грустной улыбкой произнес Моисей Давидович. - Мы, Дима, дети Израиля. По всему миру нас господь расселил. У нас даже государства своего нет.
   -Ты что, Димк, в книгах не читал? - слегка раздраженно, с удивлением повысив голос, вспылил Симка.
   -Читал. Но это было когда! При советской власти за это судили, - возразил Димка.
   -Сейчас не советская власть, теперь здесь фашисты командуют. Советская власть сбежала, а нас бросила. Спасайтесь, как хотите, - зло выкрикнул Симка.
   -И мы тоже здесь, не вы одни. Нас тоже бросили. Надо бороться, - ответил Димка.
   -Тоже мне, борец! Я уже это от тебя слышал, - усмехнулся с ехидной иронией Симка.
   -Посмотрим!- обиженно ответил Димка.
   -Не ссорьтесь, мальчики, нехорошо, - примирительно сказала бабушка. - Дима, вы картошку с огорода уже убрали?
   -Еще нет. Завтра собирались идти копать.
   -Убирайте скорее, время неспокойное. Дай-ка я тебя блинчиком угощу?
   -Спасибо! Я не хочу.
   -Попробуй, у меня блины особенные, - и усадила Димку за стол, поставив ему тарелку с блинами, в блюдечко налила немного постного масла.
   Ушел Димка от Дашкевичей с нехорошим чувством. Отметки на одежде ему не понравились. Идя по улице, где совсем еще недавно бегали в школу, собирались с Максимом и Симкой по своим мальчишеским делам, теперь, в полуразрушенном, и в полу сожженном городе, ходили немецкие солдаты и офицеры. Улицы были загромождены военной техникой. Всё было враждебное, злое.
   Он шел, глядя по сторонам, как это обычно делают любознательные мальчишки, но на душе у него был неприятный осадок. Впереди себя, метрах в двадцати, он увидел человека идущего по улице с такой же нашивкой на спине, какую только что видел у Дашкевичей. Ему стало совсем нехорошо и, Димка, прибавив шаг, поспешил домой. Человек, идущий впереди, свернул вправо и, здесь навстречу ему вышел немецкий офицер в черной форме. Увидев человека с желтой нашивкой, он брезгливо поморщился и, с размаху ударил его по спине резиновой дубинкой, зло при этом выругавшись. Димка, увидев это преступление, как ему казалось, против человечества, еле сдержал свой мальчишеский порыв, чтобы не броситься на офицера с кулаками. Но, он во время вспомнил, чем это может закончиться, и только крепче сжал зубы. Человек, которого офицер ударил, согнул спину и, молча, прибавив шаг, скрылся за поворотом переулка. С того дня, все в Димке как бы повернулось внутри. Он возненавидел фашистов еще больше. До сегодняшнего дня, пока он не видел такого отношения к людям, ему казалось, что не такие уж завоеватели и варвары, но этот день открыл ему глаза на то, чего многие не хотели видеть, или не видеть это, им было выгодно.
   Придя, домой, он первым делом поинтересовался у Риты, не нашивали ли они на свои одежды желтые нашивки на спине? Рита ответила, что нет, не нашивали. - А зачем?- спросила удивленно, и Димка рассказал, что он видел у Дашкевичей. Рита в страхе не знала, что ему на это ответить, только смотрела на него широко открытыми, большими, черными глазами и часто-часто моргала длинными ресницами. Пухлое лицо её было серьезным, покрытое бледностью, пухлые белые руки плетьми висели вдоль туловища и, она не находила слов, что сказать в ответ. Анна, услышав от сына эту новость, вначале ему не поверила, но когда Мария подтвердила слова племянника, тяжело вздохнула, и ответила чужим голосом.
   -Что им евреи сделали? Разве они не такие люди как все!
   Вечером, когда Любовь Львовна пришла с работы, Рита спросила у матери о том, что рассказал ей Дима. Любовь Львовна печально посмотрела на дочь и ответила.
   -Да, такой приказ коменданта есть, но на нашу семью, пока я работаю в комендатуре, он не распространяется. Вам с Сарой не стоит выходить на улицу. Сидите дома, гуляйте по двору, - и занялась домашними делами.
   На следующий день, Анна, Мария и Дима отправились на свой огород копать картошку. С детьми остались Рита с Сарой. День стоял пасмурный, но сухой и теплый. На деревьях начинал желтеть лист. Огород стоял не тронутый, сиротливый, слегка почерневший. Соседи уже докапывали свои огороды, лениво переговариваясь, друг с другом. Анна сложила мешки, постояла в задумчивости глядя на пепелище дома и, тихие слезы выступили на ее глазах. Работали молча, не поднимая глаз, словно были в чем-то виноваты друг перед другом. На сердце у каждого лежала смутная тяжесть. Соседский мальчик подошел к Димке поздоровался.
   -Вы где живете? - спросил и посмотрел товарищу в глаза. - А мы не уходили из города. Мы все видели, как наши солдаты поджигали дома и спешно уходили.
   -Зачем они поджигали? - зло спросил Димка. - Им что, от этого легче!
   -Чтоб немцам не достались, так сказал командир.
   -Дурак он, - зло бросил в ответ Димка.
   -Вань, а вы где живете? - спросил, не отрываясь от работы, Димка.
   -В землянке. Там, на конце огорода. Приходи как-нибудь.
   -Приду на днях, разговор есть. Подошла Ванина мать, Прасковья. - Бог на помощь соседи!
   -Спасибо! - отозвались женщины. - Собрались, наконец, вот. А то всё некогда, то да сё, - ответила Анна, распрямляя усталую спину, поправила выбившиеся из-под платка волосы.
   -Есть захочешь время найдешь, -усмехнулась, поглядев на соседок, Прасковья. - Где теперь проживаете? - она стояла, сложив крепкие руки на груди, в темной вязаной кофте, повязанная платком, крепкая, широколицая, пытливо смотрела на соседок. Серую длинную юбку её лениво шевелил ветерок.
   -У Зильбергов, - отозвалась Анна. - Устроились. Их дом цел. Тот район остался нетронутым, слава Богу. У них крайние дома.
   -Не успели, - с едкой усмешкой ответила Прасковья. - Драпали от немца только их и видели. Злые были все, как черти. Будто мы виноваты, что они не могут нас защитить.
   -Конечно солдаты злые! Ни пожрать, ни одеть путём солдату, знай, отступай. Зато немцы, вон какие все сытые! - Анна тяжело вздохнула и высыпала из ведра картошку в мешок. - Как думаешь, соседка, долго война будет?
   -Похоже, долго, - ответила Прасковья. Мария работала молча, не вступая в разговор.
   Димка с Ванькой работали вместе. Ваня помогал Диме, подносил ведро, собирал из-под лопаты картошку, вместе пересыпали в мешки.
   -Как будем таскать, не знаю, далеко живем. - Анна потерла рукой усталую спину и посмотрела на Прасковью, словно искала в ней поддержку. И не ошиблась.
   -Возьмите у нас тележку, - предложила Прасковья. - По два мешка на нее влезает. На ней и перевезете. Я как упрашивала, не трогайте наш дом, он что, вам мешает, - словно жалуясь, объясняла соседкам Прасковья, - так один черный, не русский, по-моему, как заорет. - Ты что, немцам пособничать собираешься, дом для них бережешь?
   -Тут и я взорвалась. У меня, говорю, сын с мужем на фронте, а ты орешь. Сам то откуда, спрашиваю? Чем дома чужие жечь, залезал бы в окоп, и нас баб от немца оборонял. А он в ответ. Не твое дело, говорит, а сам дом поджигает. Глаза злющие такие, так и сверкают, так и сверкают.
   -Дурак! - ответила Анна. - Лопатой его по хребтине надо было огреть.
   -Огреешь, пожалуй. Такому и застрелить ничего не стоит, - ответила Прасковья и пошла к себе. - Ванюшка, привезет тележку то.
   -Спасибо за помощь Прасковья! У нас теперь ещё и корова есть. Только кормить чем будем, не знаю.
   -Свои люди, не варвары. Жизнь рядом прожили. Ребята в одной школе учились. Пока трава есть, прокормишь, к осени зарежешь. Зиму сыты будете с картошкой да с мясом, а там, глядишь, и немца наши попрут.
   -Дай бы Бог, дай бы Бог! - вздохнула Анна.
   К вечеру усталые, но обрадованные, что убрались с огородом, сидели за ужином, слушали новости принесенные из комендатуры Любовь Львовной. Мария хмуро смотрела на рассказчицу, а в душе у неё было так гадко, что и передать нельзя.
  
  
  

Рассказ третий

   Снова втроем, только теперь вместо Максима был Ваня. Собрались утром, стали думать, как вредить фашистам. Не знали с чего и как начать.
   -У меня есть план, - признался Ваня.
   -Давай свой план, выкладывай, - сказал Сима. Он был самый старший среди них.
   -Однажды, я нашел порох в мешочках, они у меня надежно спрятаны. Что если его взять, сложить весь вместе и, поджечь у склада с боеприпасами. Во, потеха будет!
   -А как поджечь? - спросил Дима. - К складу не подойдешь, там часовые.
   -Часовые, часовые, - передразнил его Ваня. Что-нибудь надо придумать, как их обмануть.
   -Уже придумал, - усмехнулся Сима. Я знаю лазейку, где нет часового. Там и пролезет кто-то один. Кто самый маленький по росту. Димка, ты.
   Димка подумал, почесал затылок, и через минуту согласился. - Хорошо, пойду, хотя и страшно.
   -Сам первый нас агитировал, а теперь в кусты, - с усмешкой, посмотрев на Димку, сказал Сима. Пойдешь, или все-таки страшно?
   -Страшно, но все равно пойду, сказал же! - с вызовом ответил Дима.
   -Где твой порох, покажи? - предложил Сима, и строго по взрослому посмотрел на Ваню.
   -Пошли, - ответил Ваня, и все трое зашагали к землянке, где жила его семья. Ванька из своего тайника достал пять мешочков пороха. Мешочки были небольшие, но пороха в них было достаточно, чтобы сделать хороший пожар. Сима взвесил мешочки на руке и похвалил Ваньку. - Молодец! А как поджигать будем? Порох сразу вспыхнет.
   -Я знаю как! Мы с Ритой поджигали патроны, - радостно ответил Дима.
   -Ну и как? Покажи? - попросил Сима.
   -Берем веревку или шнур, смачиваем его бензином, конец привязываем к пороху, другой у нас в руках. Незаметно поджигаем и, теку. Через секунду порох вспыхнет. Веревка с бензином горит ужасно быстро.
   -Молодец! - похвалил Диму Сима. - Ну, как, согласны?
   -Согласны, конечно. - Отозвался Ваня. - Хотелось бы попробовать вначале на чем-нибудь. Просто без пороха, один шнурок хотя бы.
   -Давайте попробуем. А шнурок где взять? - спросил Дима.
   -У меня есть. - Ваня хитро посмотрел на товарищей и, взяв мешочки с порохом, убежал.
   -Вот дает! Все у него есть, - рассмеялся Дима.
   Ваня, вернулся с куском шнура, через минуту. - Вот шнур!- А бензина нет, - развел разочарованно руками.
   -Попросим у шоферов, - успокоил всех Сима. - Скажем, мамка просила. - На том и порешили.
   И все втроем пошли искать бензин, захватив с собой, найденную пустую бутылку. Но вместо бензина им шофер налил большую бутылку керосина. Поджигали на пустом Димкином огороде. Получилось так, как и говорил Дима. Шнур, пропитанный керосином, горел не так быстро, как бензином. Язычок пламя полз по земле, оставляя за собой черный след сгоревшего шнура. Смеясь и радуясь находке, кричали ура. Договорились сделать разведку к складу. Бегали неподалеку от склада, будто играли, а сами тем временем высматривали к нему подход. - Ерунда,- сказал Дима, - пробраться просто. Только надо когда сумерничать начнет.
   -А я думаю во время завтрака. Немцы в это время заняты кухней. Откуда им знать про наши планы, - предложил Сима. Утром всегда спокойнее. Кто не согласен?
   -Давайте утром. - Согласился Дима. - Я навру что-нибудь, чтобы из дома уйти.
   На следующее утро собрались у Вани. Первым пришел Сима. За ним вскоре пожаловал и Дима. Совещались коротко. За ночь, каждый обдумал свой план действия. Дима взял пакет с порохом, и пополз к складу через небольшое отверстие. Сима с Ваней остались ждать его, затаившись за подбитой машиной. Дима полз между пустых ящиков, в два ряда аккуратно сложенных вдоль склада со снарядами накрытых брезентом. Это ему здорово помогало. Каждый метр, казался ему, почти непреодолимым препятствием. Он слегка приподнимал голову, чтобы рассмотреть, где находится часовой. Солдат, охранявший склад расхаживал по другую сторону и, Диме не мог ничем угрожать. Пройти на эту сторону ему мешали ящики. Он был спокоен. В городе тихо и, кто мог подойти к складу. Солдат ходил вдоль ящиков, отходил от них шагов на десять, снова возвращался, тихо насвистывая непонятную Диме немецкую песенку. Дима боялся случайно задеть за ящик, тогда пропало задание, пропал и он сам. В эти минуты он не чувствовал страха, только сердце бешено стучало в груди отдаваясь в ушах, в висках, во всем теле. Им владело главным образом, чувство осторожности. Наконец он преодолел этот короткий участок, показавшийся ему бесконечным. Залез осторожно под брезент, сложил мешочки с порохом между ящиками со снарядами, намочил шнур керосином, и пополз обратно. Ползти нужно теперь как можно быстрее, пока не выветрился керосин. Минуты тянулись неимоверно долго. Небо было хмурое, вот-вот пойдет дождь. Наконец появилась Димкина голова и, улыбающаяся, счастливая его физиономия. Он ужом выскользнул, из дыры крикнул, - Я сделал свое дело, поджигайте, - и, скатившись мимо старой машины в овражек, скрылся. Сима поджег появившийся в его руке шнур, и они с Ваней бросились бежать в противоположную от Димки сторону.
   Они уже огибали двухэтажное полуразрушенное здание, где до войны находился детдом, когда за собором сильно рвануло. Взвыла сирена. Защелкали беспорядочные выстрелы, снова рвануло, затем начало рваться с перерывами. Сима с Ваней остановились, посмотрели друг на друга и улыбнулись. Они слышали, как кричали немцы, слышали, как выли двигатели отгоняемых подальше от склада машин и танков, видели пламя, вздымавшееся в небо и, черный клуб дыма, потянувшийся в сторону Ловати.
   -Порядок! - сказал торжественно Сима, и оба потихоньку направились к Ванькиной землянке. Шли молча. Говорить боялись. Скатились к двери землянки и, вот они уже в теплом помещении, где пахло картошкой и щами.
   -Где вас черти носят? - накинулась на сына Прасковья. - Что там стреляет так громко? - спросила, окинув ребят взглядом.
   -Взорвалось что-то, - отозвался Ваня. - Мам, я есть хочу. Немцы шум подняли. А что взорвалось, мы не знаем. Не пойдешь же смотреть.
   -Сумасшедший! - громко отреагировала мать на слова сына. - Сиди дома. Вон лучше с братом поиграй.
   -Поиграю, поесть сначала дай. - Сима, садись за стол, снимай фуфайку, а то вдруг облава, - и уже за столом спросил. - Как теперь домой пойдешь?
   -Пока у вас побуду. Сейчас идти нельзя. - Как Дима добрался?
   Ваня ничего ему не ответил, только по взрослому посмотрел на него и принялся за щи. Ели, посапывая носами. Прасковья Петровна взяла Симкину фуфайку, повертела в руках и, принялась сдирать с ее спины желтую заплату. Содрала, скомкала, и бросила в печь, где еще не погасли угли. Материя вспыхнула и через минуту превратилась в горку пепла.
   -Ходишь в ней, как мишень, - проворчала Прасковья. - Поешь, и я из тебя русского сделаю, мать родная не узнает, - и ласково улыбнулась.
   Младший сын, Коленька, так его мать называла ласково, выбежал на огород. По земле, изрытой недавно лопатами, важно ходили вороны, и ворчливо, недовольно каркали. В центре города по-прежнему горело и стреляло, гудели машины, ревели танки. По бывшей комсомольской улице, в сторону поля, пробежало несколько немецких солдат с автоматами в руках и, что-то на бегу кричали охрипшими голосами. Мальчик посмотрел вслед солдатам и принялся гоняться за воронами. Высоко в небе появились самолеты, направляясь в сторону Новгорода. Мальчик остановился посреди огорода, долго смотрел в небо, подняв голову, потом снова принялся гоняться за воронами. Серые, большие птицы, нехотя поднимались, отлетали на небольшое расстояние, каркали, и снова садились. Коленька бегал за ними, смеялся, и для него, словно не было войны, не было страха.
   Из землянки вышел Ваня, посмотрел на братишку, улыбнулся и крикнул. - Коля, идем домой, мамка зовет! - Мальчик остановился, посмотрел на старшего брата, взгляд у него был недоумевающий, словно он что-то сделал не то, но не знал, что именно. Но, увидев улыбку на лице брата, попросил. - Вань, еще немножко поиграю с воронами?
   -Поиграй, только не уходи никуда с огорода. А то мамка ругаться будет, обоим попадёт.
   -Не уйду, честное Октябренское! - и побежал за птицами.
   Прасковья Петровна, пока грелась вода, постригла лохматую, черную голову Симы ножницами. Затем, заставила его снять рубашку, налила в корыто воды, попробовала рукой, не горячая ли вода. Положила травы в воду, долго ее размачивала и, наконец, сказала.
   -Иди-ка сюда дружок, будем голову мыть. -
   Сима отфыркивался, как кот напившийся молока, пока Прасковья Петровна мыла ему голову. Дала полотенце старенькое, но не рваное. - На, вытри голову. Ванюшк, принеси-ка зеркальце, - попросила сына, а сама смотрела на Симу, и улыбалась довольной улыбкой.
   Сима посмотрел в зеркало и сам себя не узнал. На него смотрела рыжая, чужая физиономия, и улыбалась черными, цыганскими глазами. Он сам себя не узнавал, до того он изменился. - Тетя Паша, большое вам спасибо! Меня и в самом деле не узнают теперь.
   Ваня сидел на сколоченной его же руками скамейке из не строганых досок и, схватившись руками за живот, смеялся. - Ну, мам, ты из него, не знаю, кого сделала. Он теперь на финна, который жил у кирки, похож стал. Ну, умора!
   -Зато немцы теперь еврея в нем не узнают, - улыбалась Прасковья Петровна. Домой завтра пойдешь, сегодня не ходи, - посоветовала она.
   -Бабушка будет переживать, тетя Паша.
   -Ничего, за одну ночь не умрет. Зато ты живой будешь. В городе что-то нехорошее творится. Вы не слышали, что там случилось?
   -Не слышали мама!- отозвался Ваня.
   -Сходи Колюшку посмотри, что-то его долго нет, - приказала Прасковья. - Не долго до греха. Опять где-то стреляют.
   Ваня вышел из землянки, огляделся, ни мальчика, не ворон, поблизости не было. Он пробежал огород, обогнул полуобгоревший соседский сарай и, только там увидел братишку, игравшего с гранатой. Он в ужасе подбежал к нему, схватил его за руку, вырвал гранату, и отбросил ее в сторону. И вдруг заметил, что кольцо от смертельной игрушки было зажато в кулачке ребенка. Ваня успел упасть на землю, прикрыть своим телом братишку и, в это время раздался взрыв. Комья земли сильно ударили по спине, осколки защелкали по доскам сарая. Весь бледный от ужаса поднялся Ваня с земли, щелкнул брата ладонью по затылку.
   -Ты что, сумасшедший, что ли! Еще чуть и тебя в клочки разнесло бы. Дурачок! Не смей никогда брать оружие. Не реви! Чего разревелся. - В нескольких шагах от них была теперь яма от взрыва гранаты. - Мамки не говори, а то и тебе, и мне влетит. Понял? Дурачок ты, вот что! Никогда больше не играй с гранатами, убьет. Понял? Что, жить надоело!
   -Я не знал, - хныкал Коленька. - Больше не буду и, мамке не скажу. - В это время со стороны кладбища появилась группа немецких солдат. Двое из них подошли к детям и один, коверкая русские слова с немецкими словами, спросил.
   -Мальчик, ты, где живешь? - Ванька показал рукой на землянку. - Кто здесь стрелял?
   -Вот он. - Ванька показал рукой на братишку. - Чуть гранатой себя не подорвал. Я успел во время отнять у него и выбросить. Вот она и взорвалась. - Коленька при этих словах брата снова заплакал. - Чего ревешь. - Ванька легонько щелкнул брата по голове. Остальные солдаты разбрелись по огородам, заглядывали в землянки соседей, ругались, о чем-то громко говорили между собой.
   -Партизан? - немец улыбнулся, показывая на Коленьку товарищу. Тот громко рассмеялся. Обыскав все вокруг, немцы ушли. Сима остался ночевать у Шаповаловых. Спал плохо. Снились нехорошие сны. Часто ворочался, просыпался, выходил на воздух, слушал глухие раскаты дальней орудийной стрельбы, подолгу стоял, глядя в небо. Вспомнил Максима, и, стало совсем грустно на сердце. Какая то неуемная тоска грызла и грызла внутри, не давала покоя. - Где-то теперь Максим? Ушел в армию, как хотел, или нет?- Сима собрался снова идти в землянку спать, но в это время, со стороны льняного завода, в том конце города, где находилась тюрьма, раздались пулеметные и винтовочные выстрелы. Сима остановился и начал прислушиваться. Стрельба становилась сильнее, все настойчивее били пулеметы, рвались гранаты. Вдруг, он услышал родное ура. Оно, как эхо прокатилось в холодном воздухе и заглохло. Стрельба не прекращалась. Винтовочные выстрелы рвали воздух, в клочья разметывали его гранаты, и снова ура.
   Неужели красные?- подумал Сима, и что-то теплое и радостное шевельнулось в груди. Он стоял и слушал, боясь зайти в землянку, боясь пропустить этот радостный миг. Сима не помнил, сколько времени он стоял. Он думал, что это советские войска подошли к городу, и атакуют его, но он ошибался. Вскоре стрельба начала утихать, теперь можно было слышать лишь отдельные винтовочные выстрелы и, вдруг разом все стихло. Сима еще постоял и пошел в землянку. Начинало светать. Морозило. Он пожал от холода плечами и скрылся в тепле землянки. Спать он больше не мог.
  
  
  

Рассказ четвёртый

   Небольшой партизанский отряд, под командованием Зиновьева, в три часа ночи подошел к городу и, со стороны тюрьмы атаковал немцев. Завязался бой. Немцы, не ожидавшие атаки партизан. Вначале в растерянности отступили, но, вскоре оправившись, бросили на помощь оборонявшейся небольшой части подкрепление; подтащили пулеметы и шквальным огнем заставили партизан залечь. Командир отряда, переждав, когда немцы немного успокоятся, поднялся и, с криком ура, первым бросился на штурм города. Пулеметная очередь заставила партизан залечь. Максим лежал рядом с комиссаром. За те два месяца, что он был в отряде, он очень возмужал и уже не был похож на того мальчишку, который бегал по полям и лесам, который внимательно и настойчиво готовил себя в мореходку. Все это ему сейчас пригодилось. Народ в отряде был в основном из местного населения, из ближних и дальних деревень, занятых фашистами, много было и солдат, попавших в окружение, позже присоединившихся к отряду. Максим лежал, глядя в темноту и в голове его, не было четких мыслей. Они, словно рваные облака на небе гонимые сильным ветром, мелькали в голове, не оставляя после себя ничего, кроме тягучей сумятицы. Немцы затихли. Наступил момент, когда обе стороны, словно в ожидании чего-то неизвестного, перестали стрелять. Зиновьев не выдержал и, с криком ура, снова поднял бойцов в атаку. Резкая пулеметная очередь прошила могучую грудь. Комиссар прижался спиной к полуразрушенному дому и, резким голосом приказал партизанам отходить. Собирать убитых возможности не было. Ползком отходили к полю. Под прикрытием утренней еще темноты, они сумели выбраться из пригорода и уйти. В тот день они не досчитались десяти человек вместе с командиром. Три человека попали в плен. Отряд ушел в район деревни Горохово. Три человека средних лет сидели в сарае под сильной охраной, ожидали своей участи. Они знали, что их ожидает, и были готовы ко всему. Медленно наступал рассвет. Небо серело. Мороз пробирал до костей; за стенами сарая, под ногами часовых хрустел свежевыпавший снег. Один из пленных, что постарше, одет в черное, демисезонное, поношенное пальто. Двое других в старых телогрейках. Давно не бритые лица заросли жесткой щетиной и, лишь тот, что в пальто, был побрит. Сидели молча, говорить не хотелось, и все же один не выдержал.
   -Влипли мы ребятки, а? Как же так случилось то? - первым заговорил Штокман, рядовой партизан из села Осиново. - Жаль, не сумели пробиться.
   -Как и все случается, - ответил Селецкий, секретарь Дновского райкома партии. - Я не заметил, как он подобрался сзади и обхватил меня мертвой хваткой. Здоровенный немец попался.
   -Меня взяли без сознания. Кто-то стукнул чем-то тяжелым по голове, я и вырубился, - хмуро объяснил Крылов и вытянулся во весь рост на клочке соломы валявшейся в углу, - полежать, отдохнуть немного. Скоро придут за нами. Веревки, наверное, плетут, - и усмехнулся своей неуместной шутке.
   -Пытать начнут, а что говорить. Говорить нечего. Большой отряд? Очень большой отряд, вся Россия в нём. Где базируется? Нигде. У нас базы нет, мы летучие. - Вот мои слова, заранее приготовлены. Коммунист? Конечно! А вас, фашистское отродье, все равно уничтожим, - пытался шутить Штокман, но на его шутки никто не обратил внимания. Готовили себя к развязке.
   Дверь резко распахнулась, и на пороге появился вначале солдат с автоматом, за ним офицер в черном кожаном пальто на меху, с нашивками черепа и двух перекрещенных костей на рукаве. Офицер мрачным взглядом окинул всех троих и резко крикнул. - Ауф штейн! - В правой руке он держал резиновую плеть, которой нервно пощелкивал по голенищу сапога.
   Рядом с ним встал вышедший из-за двери интеллигентного вида человек в очках и, резко, но все же много мягче, чем офицер, приказал на чистом русском языке с прибалтийским акцентом -Встать! Перед вами немецкий офицер! Он будет задавать вам вопросы, советую отвечать правдиво, иначе вам же будет хуже. Вас будут пытать. Пытки господина офицера вам не выдержать. Зачем подвергать себя излишним мукам . Это мой вам совет .
   -Мы в ваших советах не нуждаемся, - ответил Селецкий. - Разберемся сами, отвечать или нет вашему офицеру.
   -Я вас предупредил. Дальше думайте сами, - сказал переводчик и, видимо задетый словами партизана крикнул. Встать ! Похоже, вы не поняли, что я вам сказал.
   До слуха пленных доносился грохот двигателей машин и танков, через открытую дверь тянул холодный воздух, но они не чувствовали холода, мысли ограждали их от него. В них, в эти минуты, жила лишь глухая ненависть к врагу, от которой было и жарко, и противно. Ни в одном из них не было страха, в них жило другое чувство, заменявшее собою страх. Оно было сильнее страха, сильнее ненависти и, в тоже время, оно было добрым чувством. Это чувство называется в народе верой в справедливость, любовью к Родине .
   Все трое нехотя поднялись. Два солдата с автоматами на груди мрачно смотрели на партизан, направив на них черные дула. За ними, прячась за их спины, стоял средних лет мужчина ; черная борода красиво обрамляла лицо, пытливый взгляд осматривал пленных, словно хотел пронзить насквозь, услышать их мысли.
   -Вы партизаны? - через переводчика спросил офицер.
   -Мы защитники Родины, - ответил Селецкий, - а не захватчики чужого дома. Он с интересом рассматривал офицера и, на его лице, чуть заметно блуждала саркастическая улыбка. Как и предполагали, вопросы оказались стандартными, казенными. - Большой ли у них отряд? Как они вооружены? Где отряд базируется? - Офицер получил удовлетворительные ответы. Отряд большой, хорошо вооруженный немецким трофейным оружием. Базы у отряда нет.
   Кто из них коммунист? - ответ прозвучал утвердительно, коммунисты все, хотя на самом деле, коммунист был всего один, тот, что в пальто. Офицер подошел к смешливому Штокману и, размахнувшись, резко ударил его резиновой плетью по лицу. - Это за то, чтобы не врал, Юде! Коммунист среди вас один, но повешены будете все! - и резко повернувшись, вышел. За ним убрался и переводчик. Солдаты с автоматами остались.
   Во второй половине дня, в десяти шагах от церкви, в самом центре города, на Октябрьской улице, появилась виселица. Под усиленной охраной, словно они могли сбежать, с завязанными сзади руками, привели к виселице троих. На улице, кроме немецких солдат и офицеров никого из населения города не было. После взрыва склада и налета партизан на город, люди боялись выходить из домов и землянок.
   Троих подвели к виселице. Они мрачными взглядами смотрели на собравшихся военных, словно в их лицах пытались увидеть что-то для себя. Здоровый высокий солдат, подвел каждого партизана к его петле, накинул на шею, выбил из-под ног подставки, и все трое закачались на виселице, тихо поворачиваясь из стороны в сторону. Защелкали офицерские фотоаппараты. Послышался неуместный смех палачей. Вскоре все разошлись, смотреть было не на что.
   Димка, на следующий день, услышав о казни партизан, решил сходить посмотреть на них. Три посиневших трупа тихо висели в центре города и, только немецкие солдаты останавливались, посмеиваясь и, показывая на повешенных, о чем-то резко разговаривали. Димка еще не понимал их языка. Это позже, он научится общаться с ними на их родном языке. Редкий прохожий в страхе бросал жалостливый взгляд в сторону повешенных, и удалялся быстрыми шагами. Димка постоял с минуту и ушел. На сердце у мальчишки было тяжело и неприятно. Впервые он увидел казненных позорной смертью людей - защитников своей Родины.
   Дома Димка рассказал о том, что видел в центре. Анна ничего не ответила сыну. Рита смотрела на Димку с испугом. Она сегодня слышала, что немцы готовят акцию против евреев. На бледном, бескровном лице девочки, застыл страх. Дима старался ее успокоить, но девочка не могла быть спокойной. Она ждала мать с работы. Мария села у окна, позвала к себе Риту и, сказала спокойным голосом учительницы, с улыбкой заглядывая в самую глубину глаз девочки.
   -Рита, ты уже большая девочка, и должна понимать. Если бы немцы хотели вас уничтожить, зачем им готовить какую то акцию. Кто им, в чем мешает?
   Ничего они вам не сделают, успокойся, пожалуйста, и не верь разным разговорам. Злых людей много. Успокойся, - и Мария ласково погладила девочку по голове. - Иди играй!
   Все последующие дни Дима из дома не уходил. Но однажды вечером, когда все были дома, к ним пришел немецкий солдат, тот самый, что уже не раз бывал у них. Звали его Максом Шаппером. Он сел на предложенный стул и разговорился с Любовь Львовной. Это был добрый, душевный человек. Он служил при комендатуре и, после окончания работы провожал Любовь Львовну до дома . Таков был приказ коменданта города . Дима с Ритой усевшись рядом любили слушать его рассказы о Германии . Рита переводила и, Дима постепенно учился понимать и говорить на немецком языке . В тот вечер, Макс вынул свой небольшой семейный альбом, который вмещался в нагрудный карман его френча, и показал Любовь Львовне. С интересом рассматривали фотографии солдата, собравшись вокруг стола. Он рассказывал о своей довоенной жизни, о матери, об отце, о братьях и сестрах, с какой то мрачной усталостью. Его семья из рабочих. Приход Гитлера к власти вначале их обрадовал, появилась работа. Заводы, которые при профсоюзах совершенно почти перестали работать, экономика в стране падала с каждым днем, начали наращивать темпы производства. Страна начала работать на войну. Вначале никто будто бы ничего не понимал. Гитлеровская пропаганда работала исправно, а когда разобрались, было слишком поздно. На заводах, на фабриках, на улицах, везде были отряды штурмовиков и, одно слово недовольства, и ты погиб вместе со всей своей семьей. В народе, между собой, с большой оглядкой поговаривали, что политику страха, Гитлер, якобы перенял от Сталина. Появились концентрационные лагеря . Началась охота за евреями и коммунистами. От профсоюзного, разваливающегося хаоса, страна резко перешла к жестокой диктатуре. - Мне мама наказывала, ты сынок, на войне не стреляй в людей, старайся стрелять повыше, чтоб пуля не задела кого нечаянно, - рассказывал солдат, с тоской вспоминая наивные слова старой женщины немки. Любовь Львовна рассказала солдату о своей жизни. Солдат качал головой грустно улыбаясь и молчал . Ему много хотелось узнать о России , о ее народе, который так презирали нацисты. Долго и много в тот вечер слушал солдат, и, много узнали от него интересного, чему трудно было поверить. Но солдат был настолько правдив, что не поверить ему было просто невозможно. Родом он был из Гамбурга, из того самого Гамбурга, где Гитлер начинал свою политическую деятельность. Отец Макса был рабочим на машиностроительном заводе, мать домохозяйка.
   Макс много рассказывал о том, что делалось в германии до прихода к власти Гитлера, как профсоюзы развалили производство своим загнившим бюрократизмом, и, как, Гитлер, придя к власти, дал всем работу и люди почувствовав сильную руку диктатора, первое время поверили ему и пошли за ним. Но, когда, спустя некоторое время, появились штурмовые отряды, и в цехах начали забирать людей не согласных с военной диктатурой, мнение о Гитлере начало резко меняться, но говорили только глазами, рот открыть уже боялись.
   Прошло несколько дней, и Макс принес страшную весть. - Пришел приказ из Берлина об уничтожении еврейского населения на территории России. Всю ночь Рита плакала. Любовь Львовна поняла, работа в комендатуре переводчицей ее не спасет. А что можно предпринять, как спастись, никто не знал. Из города выйти нельзя. Затихли, затаились, боялись выйти из дома. Семья жила теперь только за счет семьи Анны. Любовь Львовну еще некоторое время шеф держал при себе, но вскоре появилась новая переводчица и её уволили. Корову, которую в свое время немцы дали Димкиной матери, пришлось зарезать. Травы, кормить ее не было, кончилась осень, началась зима. Ели картошку и мясо от коровы, которое засолили и хранили в бочке. Кто-то из соседей, видимо из зависти, доложил немцам об этом, и немцы, чуть не застрелили за этот поступок Анну, но спас ее все тот же Макс Шаппер, который объяснил, что корова начала болеть и ее пришлось застрелить. Ему поверили. Дима ходил по городу, часто забегал к Симке, к Ване и, они вместе обсуждали вопросы, что можно еще сделать, чтобы навредить немцам. Склады находились в церквях, охранялись так, что к ним не было никакого даже малейшего доступа. Друзья были в растерянности. По городу группами ходить запрещено. Прошла неделя.
   В тот день, Сима нашел Димку у себя дома. Он с Ритой играл в карты. Дима, увидев товарища, обрадовался. - Заходи к нам, давай с нами в карты играть, - предложил Дима. - Что нового? Ты чего такой, какой то?- забросал вопросами товарища.
   -Дим, разговор есть. Пошли выйдем во двор, - голос у Симы взволнованный, в глазах полный разброс чувств.
   -Сейчас оденусь, - ответил Дима, и через пару минут они уже стояли во дворе глядя друг на друга с озабоченным видом. - Говори, что случилось?
   -Ничего не случилось. Я сегодня встретил Башкирова Генку.
   -Ну и что?
   -А то! У них настоящая подпольная организация, целых шесть человек.
   -Так он тебе и открылся, - съязвил Димка.
   -Открылся тогда, когда я ему рассказал, как мы взрывали склад. Старший у них, дядя Вася Пучуев. Он пригласил нас с тобой, хотят познакомиться и поговорить. Я дал согласие. Завтра, Дядя Вася будет нас ждать. Пойдем?
   Димка с минуту стоял молча, потом вдруг спросил. - Ты уверен, что они нас не предадут? Про склад, зачем разболтал?
   -Не предадут! Уверен! Я Генку хорошо знаю, иначе бы не рассказал.
   -А Ванька? Он тоже с нами.
   -Ванька болеет. Ты что, не знаешь?
   -Нет! Я эти дни никуда не ходил. Мама заставляла с сестренкой водиться.
   -А как завтра, тоже не сможешь?
   -Смогу. А где он будет ждать?
   -У него дома в девять утра. Я знаю, где они живут.
   -Ты сказал у них организация?
   -Да! Он сам мне сказал. Дядя Вася, у них за старшего, я тебе уже говорил. Валька, его сын, тоже с ними. Мы вместе учились в одном классе. Он был комсомолец, а я нет. Он за Верой Власовой ухаживал. Помнишь, задавака была такая. Я ее за это не любил, хотя она и красивая. Они в городе. Я ее видел. Ее мать, говорят, с офицером живет.
   -Знаю. Мамка рассказывала, - ответил Дима. - Веркин отец, с моим папой, дружили. Завтра пораньше пойдем. Я зайду за тобой.
   -Договорились, - и Сима протянул Димке руку. - До завтра!
   На следующий день они пошли к Пучуевым. Дядя Вася их ждал. Он пристально окинул Димку взглядом и, протянул ему руку, как доброму, старому знакомому. Это был среднего роста мужчина, немного прихрамывавший на левую ногу. Валька сидел на скамье у окна и внимательно смотрел на вошедших ребят. Их дом был цел. В другой его половине, жили немцы. С утра немцы уходили на службу и возвращались только к вечеру, но в комнату, в которой они жили, не мог заходить никто. Пучуевы теперь занимали маленькую комнату, в которой до войны росли девочки. Старшая уже училась в школе, младшей помешала война. Их у Пучуевых было две, старшей лет двенадцать, младшей лет восемь. Жена Пучуева у русской печки занималась своими женскими делами, девочки были около нее. В доме жарко, пахло щами и вареной картошкой. Пучуев отец, сел у стола, улыбнулся хитроватой улыбкой и сказал, глядя на Диму.
   -Я твоего отца хорошо знаю. Добрый он у тебя мастер по сапожному делу. - Димке польстили слова об отце и он, посмотрев на Пучуева, улыбнулся. - Ну, а теперь расскажи, как вы взрывали склад? - Говорил он чуть слышно, не хотел, чтобы слышали жена и дети.
   -Зачем это вам?- недоверчиво покосясь спросил Дима. - Вам же Симка рассказал. - Сима сидел рядом с Димой и молчал. - А вдруг... хотел Дима еще что-то сказать, но запнулся на слове и замолчал. Он по своему характеру был не очень доверчивым пареньком.
   -Ты это напрасно! - заметив его недоверчивый взгляд, сказал Пучуев. Говорил он тихо, слова ставил, как гвозди вбивал. - Если не доверяешь, зачем пришел? - После таких слов Пучуева Дима начал рассказывать. Валька придвинулся к столу и тоже приготовился слушать. Рассказ не занял много времени. Во время рассказа, Димка часто поглядывал на дверь комнаты, где жили немцы. Ему все казалось, что они могут услышать. Вдруг там кто-нибудь остался. Валька насмешливо улыбался, поглядывая на Диму. Это был простой и честный паренек. Учился он в одном классе с Симой и Максимом. Недоверчиво он относился только к девчонкам. Он пробовал ухаживать за Светланой Козыревой, но она не захотела с ним дружить. Посмотрела ему в глаза и ответила на его ухаживания. - Мне не нравятся хулиганы, понял? - Но Валентин вовсе не был хулиганом, он был только озорным пареньком, правда, часто дрался с детдомовскими ребятами, но они сами были виноваты. Закончив рассказ, Дима спросил, обращаясь, к Пучуеву отцу, - а вы дядя, Вася, почему не на фронте?
   -Меня по инвалидности не взяли. Я в Финскую войну воевал. Ну, так вот ребятки, что я вам скажу. У нас уже сложившаяся организация, нас семь человек, восьмой умудрился к партизанам сбежать, Сенька Черепанов, бедовая голова. Чтобы вас проверить, дам вам небольшое задание. Пойдете вместе с моим Валентином.
   -Что за задание? - не вытерпев, спросил Сима.
   -У старого парка есть сарай, в нем зерно. Сарай плохо охраняется. Так вот, сарай нужно поджечь. Под пожарную панику зерно можно растащить, люди сбегутся и наберут себе, сколько кто сможет. Немцы этим зерном лошадей кормят, а у людей хлеба нет.
   -Сарай мы подожжем, труда большого не составит. А вот если, когда люди сбегутся, немцы начнут стрелять и перебьют всех, что тогда?- спросил Сима, недоверчиво посмотрев на Пучуева старшего.
   -Не бойся, стрелять не начнут. Так вот, задание поняли? Выполните, тогда посмотрим, как с вами дальше быть, что вам можно доверить.
   Димке не понравились слова сказанные Пучуевым. Он дерзко взглянул на него и ответил.
   -Мы можем и одни, без вас, вредить немцам. Склад взорвали без вас, взорвем и еще что-нибудь. Правда, Сим?
   -Не ершись, сынок, - миролюбиво ответил Пучуев. Дерзость в нашем деле плохая сестра. Я это к тому сказал, чтобы знать, на что вы способны. После этого задания, мы соберемся всей организацией и, наметим дальнейший план нашей работы. Сегодня вечером нужно сарай с зерном поджечь, дальше будет видно, что еще делать... Но собраться им всем вместе больше не удалось.
   -Лучше утром, во время завтрака, когда немцы будут у кухонь, - предложил Сима. Димка тут же его поддержал.- Мы и в прошлый раз так делали.
   -Будь, по-вашему, - согласился Пучуев старший.
   -Где встретимся? - спросил Валентин у Симы с Димкой.
   -Встретимся у собора, среди машин. Вроде ходим и, смотрим на их технику. Оттуда по одному к сараю, - предложил Сима.
   -Я пойду поджигать! - категорично заявил Димка. - Бензин только нужен.
   -Бензин есть, - сказал Валентин.
   -Тогда до завтра! - вставая, ответил Сима и посмотрел на Диму. Пойдем ?
   -Пошли! - согласился Димка.
   В ту ночь, комендант города генерал Шерер получил приказ, о снятии части войск и переправки их в сторону Новгорода. Загудели машины, взревели двигатели танков, войска немцев покидали город. Воспользовавшись уходящим беспорядком , ребята подожгли сарай с зерном. Сарай вспыхнул факелом осветив утренний город заревом. Немцы даже внимания особого не обратили на этот пожар. Жители, оповещенные о пожаре на зерновом складе, сбегались с мешками, с сумками, у кого, что было и, набирая зерно, убегали. Димка прибежал, домой схватил мешок, взял с собой санки и, тоже побежал за зерном. На обратном пути он попал под бомбежку. Налетели русские бомбардировщики и принялись бомбить. Поднялась паника. Люди кричали, разбегаясь по домам и землянкам, немцы отстреливались из зенитных пушек и пулеметов. Отбомбившись, самолеты улетели без потерь. На следующий день, со стороны Локни, через город прошли свежие силы немцев в направлении Новгорода. Двое суток беспрерывным потоком шли войска. Машины, танки, бронетранспортеры, и все заполнено солдатами. Прошла большая эсэсовская моторизованная часть. Начались морозы. С каждым днем они становились все сильнее. Небо было ясное, солнечное. В одну из таких ночей, когда из города ушло часть войск, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое января, отряд партизан, из второй партизанской бригады, напал на город со стороны Локни и, занял заречную сторону, плохо обороняемую немцами. Целые сутки партизаны удерживали в своих руках этот район города, ожидая подкрепления Советских войск, получивших приказ взять город Холм. Полки дивизии начали подтягиваться в тридцати километровом марше к штурму города. Город часто бомбили. Горели последние дома. Люди перебирались в подвалы полу разбитых домов, строили в них свои убежища. В городе начался тиф. Население с каждым днем вымирало, от болезней, от голода, погибало от пуль. Все перемены на фронте, очень тревожили старого Шниппера. Он ожидал со стороны немцев какой-то провокации против еврейских семей но, не смел сказать об этом жене, самому близкому, и всегда понимающему его, другу. И вскоре, беда пришла. В одну из ночей, эсэсовцы собрали еврейские семьи и вывели их на расстрел. Полураздетые люди дрожали от холода, охваченные паническим страхом, жались друг к другу, молча смотрели на эсэсовцев широко открытыми глазами чувствуя свой последний час.
   Семья Дашкевичей: бабушка, Любовь Николаевна, её дочь Елена Александровна, дочь Елены Александровны - Додочка, так все её ласково звали в семье, с ними рядом старые Шнипперы, Моисей Давидович и Мария Наумовна. Семья Зильбергов, ещё совсем недавно жившая надеждой на защиту коменданта, тоже была здесь: Любовь Львовна, её дочь, четырнадцатилетняя Рита, сестра, Сара Львовна, больная шизофренией, услужливая, добрая, сорокалетняя женщина. Рядом Ферцманы - Елена Николаевна, её дочь Катя. Сын Гоша погиб случайно от шальной пули, вместе со своим другом Саней Горшковым.
   Моисей Давидович обнимал свою Марию Наумовну мягкой рукой портного, и, крупные слёзы обиды сбегали по его старым щекам. Он не жалел себя, он жалел рядом стоявших молодых и красивых женщин, которые дали родине талантливых детей, и эти люди погибали теперь от рук палачей, присвоивших себе власть над более умными и более талантливыми, но не имевшими в себе силы защитить себя. Здесь были все, кто оставался в городе, кто не уехал, кто не мог предположить, что культурная немецкая нация, давшая миру Гёте, Генделя, Канта, Гегеля и многие другие умы вложившие в мировую сокровищницу культуры огромные ценности, позволит так низко опустить себя, позволит служить фашизму. Эта горечь и не давала покоя в последние минуты жизни портному, Моисею Давидовичу Шнипперу. Он смотрел на детей Израилевых, так он всегда называл свой народ, бодрящим взглядом, хотя по лицу его продолжали бежать слёзы; но то не были слёзы страха, то были слёзы боли и печали за свой народ. Никто не плакал. Стояли молча, смотрели на людей бездушных, и у каждого в глазах был немой укор не им отдельным, надевших мундиры фашистов, закрыв лицо непроницаемой маской тупого равнодушия, укор великой нации позволившей допустить к власти нацизм... Стояли и молчали дети, которым, быть, может, суждено было сделать великие открытия, стать Эйнштейнами, Шрёдерами, Экаутами, но по прихоти кучки злодеев, ненавидевших человечество, захвативших власть, они должны погибнуть; погибнуть в расцвете лет не познав жизни... Вот почему плакал Моисей Давидович, глядя на маленькую кучку своего большого, талантливого народа. Рядом, стояла его жена, и спокойно смотрела в лица убийц, словно хотела в них увидеть что-то человеческое, но человеческого в них она так и не увидела. Лица были похожи на маски с ликом, нарисованным художником для устрашения... Но настоящий страх был в них самих и, жил в их душах постоянно. Они боялись всего, они боялись главным образом самих себя. Прошла всего минута - другая, но она оказалась - вечностью.
   Машина Гитлера не щадила никого. Она уничтожала всех, кто попадал под её колеса.
   Старая, полная женщина, добрая подруга жизни уникального портного, к которому ходил заказывать одежду весь город, которого уважало даже все партийное начальство города, был приговорен к смерти только за то, что вождь нацистов приговорил его нацию к уничтожению. Абсурд... Старая женщина не смогла свои мысли додумать до конца...
   Любовь Львовна, недавно работавшая переводчицей у коменданта города, генерала Шерера, тридцатидвухлетняя красавица, за которой ухаживали офицеры, жаждали найти в ней плотскую любовь, которой так не хватало на фронте. Но это была гордая женщина и она не позволила себе низко пасть в глазах своего народа... Она не могла уронить себя в глазах этих людей, хотя среди них были и довольно порядочные. Генералу жаль было расставаться с талантливой переводчицей, но он был вынужден пойти на крайние меры после получения приказа из Берлина. Он сам мог бы стать жертвой геноцида, сохрани он жизнь хоть одному еврею. Любовь Львовна, высокая, стройная шатенка, стояла, слегка улыбаясь, словно пришла не умирать, словно ждала своего возлюбленного на свидание и, который, по неизвестным причинам запаздывал. Она, как и Мария Наумовна, смотрела на эсэсовцев, видела в их лицах знакомые выражения, которые она помнила еще по работе с ними, видела насмешливый цинизм, превосходство силы, но ни в одном не нашла превосходства духа. Она была смелая женщина, смелая и, только в глубине её глаз затаилось предательское чувство жалости к четырнадцатилетней дочери, которой так же, как и ей, уготована, была смерть. И все же, она вызывающе улыбалась. Её дочь Рита, стояла, прижавшись к матери, смотрела не эсэсовцев большими глазами, в которых были и страх и немая мольба о пощаде. Ей было только четырнадцать лет. Но эсэсовцы этого не видели. В их глазах, кроме насмешливой ненависти, не было ничего. Они были холодны, как зимнее небо.
   Рядом с нею стояли, сжавшись, толи от страха, толи от холода, плохо одетые Дашкевичи. Здесь была вся их семья кроме Симы. Они стояли молча, смотрели в землю, им стыдно было смотреть в лица убийц, им стыдно было за них... Одна Додочка тихо плакала детскими слезами и боялась поднять руку, боялась вытереть с лица слезы. Её матери с ними не было. Её застрелили прямо в подвале, где они жили. Она не могла ходить, не могла говорить, парализованная женщина. Паралич отнял у неё и ноги, и речь. Завыл ветер, закружился в яростном хороводе, словно и он хотел излить свою злость на пришельцев, заставить их одуматься. Но черные мундиры вдруг, словно по команде своей черной души, шевельнулись, подняли воротники шинелей и оборвали последние мысли приговоренных.
   Черные стволы автоматов изрыгали смерть, чёрные мундиры нагло смеялись в лица умирающим, чёрное небо безмолвствовало... Люди умирали, не проронив ни слова, даже дети не плакали. Один из эсэсовцев, самый молодой, криво усмехаясь, подошел к уже бездыханным людям и расстрелял их еще раз, вбив в каждого мертвого добавочно по два патрона, словно они могли еще подняться, могли выкрикнуть последнее проклятие в лицо своим убийцам. Но они прокляли их молча, еще, будучи живыми.
   Сима спасся потому, что его не было дома, они с Димкой промышляли мясо убитых лошадей. Их было четверо, четверо мальчишек, нашедших убитую лошадь у самого моста через глубокий овраг, разделявший город надвое. Они с Димой отрезали по большому куску конины, уложили её в санки и направились домой. Дома, в своем подвале, Сима нашел только убитую мать, больше никого не было. Он сбросил с плеча мешок, подбежал к матери, упал к ней на грудь и громко заплакал. Димка стоял у самого порога, смотрел, сжав до боли челюсти, на горе друга, и ничем не мог ему помочь. Вдруг он понял, что им оставаться здесь нельзя, могут услышать фашисты, плачь и громкие ругательства Симы. Им нужно быстрее уходить. Димка подошел к другу, схватил его за плечо и сказал приказным тоном, удивившим затем его самого. Он позже долго будет вспоминать, и удивляться, откуда в нем такое взялось.
   -Сима, уходим, быстро! Фашисты услышат, нам не сдобровать. Хватит плакать, тут слезами не поможешь. А ну быстро, кому говорят! - Сима поднял на друга ошалелый взгляд, послушно взял свои санки и они ушли. Сима шел ничего, не соображая, в нем все словно умерло. Он механически передвигал ноги, а перед глазами была мать. Слезы заливали ему лицо, замерзали на щеках, но он их не чувствовал, он не чувствовал ничего кроме душевной боли. Дима поддерживал его за руку и молчал. Он понимал, в такие минуты слова не помогут, они хуже растравят сердце и, могут привести к психологическому взрыву. Все это понятие вытекало из той обстановки, в которой они теперь жили, и погибали, не сделав никому ничего плохого. Они слишком рано становились взрослыми. Начинало темнеть. Не успели они отойти от дома и двух десятков шагов, как начался обстрел города русскими. Снаряды завыли над головами, рвались то справа, то слева от них. Они нагнулись и побежали изо всех сил. Перескакивали через замерзшие трупы, ползли вдоль подбитых танков прячась, ложились в снег и лежали минуту, другую, боясь пошевелиться. Снова вскакивали и бежали. Вдруг, страшный грохот раздался за их спиной заставивший их инстинктивно снова упасть на землю, прижаться к ней с такой силой, как прижимается ребенок к груди матери, во время надвигавшейся на него опасности. Они боялись поднять голову до тех пор, пока не окончился обстрел. Лежали, уткнувшись в грязный снег, и не чувствовали холода. Когда все утихло, они поднялись, схватили санки и посмотрели назад. На месте, где только что стоял дом, где лежала его убитая мать, дымились развалины. Ни один фашист не смог выбраться из него живым. Там теперь была могила Симкиной матери, там была теперь могила и её врагов.
   Наконец добрались до подвала, где проживала семья Димы. С трудом, перевалившись через порог, усталые и голодные, со слезами на глазах, сбросили свою счастливую ношу и упали на подстилки, будто мертвые. Анна подошла к мешкам, развязала их, и на лице её появилась радостная улыбка. - Где же это вам такое счастье подвалило? - спросила, глядя на мальчишек. Сима молчал. Он не мог говорить. Оказавшись в семье, которой нечего было опасаться расстрела, Сима, словно потеряв рассудок, смотрел на Димкину мать и ничего не мог понять. Нервы его до того были напряжены, что в глазах появилась какая то диковатая отрешенность и, что-то от зверька загнанного в клетку.
   Дима, чуть отойдя от своей усталости, принялся рассказывать матери, что произошло. Их окружили другие женщины, проживавшие вместе с ними, дети, которые были постарше и, слушали страшный рассказ Димы, не проронив ни звука; лица застыли в безмолвии и страхе, им не хотелось верить в то, о чем рассказывал Димка и, не верить, было нельзя. Всех
   обуяло, какое то плохо угадываемое чувство толи страха, толи жуткого оцепенения.
   Анна встала перед Симой на колени, заставила его раздеться и, стараясь хоть как-то его успокоить, привести в чувство, говорила. - Сима, поплачь сынок, станет легче. Что ж теперь поделаешь, горе, страшное горе, но его надо пережить. - И снова те же слова, снова ласковый уговор. Но Сима уже не плакал, в нем все окаменело, у него не было сил плакать, не было сил что-либо сказать. Он молча смотрел, куда то в пространство и ничего не видел, кроме пустоты окружавшей его, он находился в состоянии омертвения, в пустоте, в безжизненном пространстве. Дима снял фуфайку, бросил её к стене и, не сказав Симы ни единого слова в утешение, пошел помочь матери с теткой разделать мясо. Мария за все это время не проронила ни слова. Руки у нее дрожали, она сама была охваченная лихорадкой.
   Женщины уже разошлись по своим углам, занялись делами. Дети голодными глазами смотрели на мясо. В их взглядах было что-то от зверьков, готовых в любую минуту броситься на добычу. И Дима, не выдержав этих взглядов, сказал матери.
   -Мам, дай детишкам по куску мяса. Они же все голодные. У нас мяса много. - Мария глянула на племянника такими глазами, будто увидела его впервые. Трудно было поверить в такое время на такую щедрость, когда, съев это мясо, семья сама будет также переживать голод, как и эти люди сейчас. Но она ничего не сказала, только в удивлении покачала головой. В ее груди не было того откровения любви к детям, которое бывает только у матери, вскормившей грудью младенцев и, которая чувствует сердцем боль не только за своих детей, но и за других тоже. Поэтому, она часто говорила сестре. - Ты Анна, береги себя. Если что случится, я не знаю, что буду делать с твоими детьми. - В сердце учительницы было совсем другое чувство к детям. Мария, нельзя было сказать, что не любила и не жалела детей, она и любила, и жалела их, как по школьной программе, не больше. В Димкином сердце всегда жила настоящая, неподдельная жажда щедрости; он все делал от чистого сердца и никогда об этом не жалел. Со временем это чувство слегка притупится, когда он познает людей, которые, пользуясь чужой добротой, используют его в корыстных целях, но оно не исчезнет в нем совсем. Оно будет сопровождать его всю жизнь. Он часто будет от этого страдать, но никогда не будет жалеть о содеянном добром поступке.
   Дима хорошо знал, что такое голод для ребенка и хотя сам был тоже еще почти ребенком, он не мог поступить иначе. Он считал себя уже вполне взрослым. Сима остался жить в семье Димы. Похоронив родных, в Симу словно зверь вселился. Они с Димкой воровали у немцев гранаты и, подрывали ими машины. Они пользовались случаем, когда по городу шел обстрел из советских орудий. Минировали машину, дергали шнур и разбегались. Однажды, они чуть не попались, спас их снаряд, разорвавшийся поблизости и, похоронив двух немецких солдат пытавшихся их расстрелять. После этого случая они несколько дней не выходили из своего подвала, боялись самих себя. И однажды решили навестить Шаповаловых. - Мама,- сказал Дима, обращаясь к матери, - мы собрались к Шаповаловым. Нужно их навестить, узнать, как они, живы ли?
   -Будьте осторожны, - старалась остеречь их Анна. - По городу совсем нельзя ходить. Того и гляди, свои солдаты убьют, мало разве шальных пуль летает. Если доберетесь, передайте Прасковье от меня привет.
   -Мы будем осторожны, тетя Аня, - сказал Сима, строго глядя в глаза женщины. - Мне еще за всех наших отомстить нужно. Фашисты еще поплатятся, вот увидите. - В его глазах было столько скорби и одновременно злобы, что Анне показалось, эта злоба распространяется на весь род человеческий, который безжалостно пожирает самого себя.
   Они, прячась за обгоревшие дома, за разбитые машины и танки, наконец, добрались до землянки Шаповаловых. Дважды их останавливали немецкие солдаты, спрашивали, куда они идут, не боясь попасть под пули. Отвечал всегда Дима. - Тетка у нас здесь живет. Хотим узнать, жива ли она?
   -О-о! Гуд, гуд! - отвечали солдаты посмеиваясь.- Храбрый мальчик, - и отпускали.
   Вся семья Шаповаловых болела тифом и, только одна Прасковья Петровна еще таскала ноги. Она встретила ребят радостной улыбкой, была рада тому, что они живы и здоровы. Но когда узнала о расстреле еврейских семей, в глазах у неё появился ужас; жесткий, безжалостный огонёк мелькнул в них, и она погрозила слабым кулаком кому-то в пространство. Дима с Симой помогли Прасковье Петровне по ее маленькому хозяйству и, распрощавшись, ушли. С Ваней поговорить им не удалось, он уже несколько дней был без сознания.
   На обратном пути зашли к Пучуевым, но ни их дома, ни их самих они не нашли. Всей группой они скрывались, и никто не знал что с ними, где они. Вся улица была в пожарищах, люди скрывались в наспех сооруженных землянках, только остовы неразрушенных чудом снарядами печных труб торчали как памятники страшной трагедии. Случайно встретили Орехова Сергея. Он крадучись пробирался среди разбитых машин и танков в поисках чего либо сьестного. Разговорились. Сима спросил у Сергея, не видел ли он случайно Генку Пучуева.
   -Зачем он тебе?
   -Зачем, зачем! Надо раз спрашиваю.
   -Генку не видел, Вальку видел. Они где-то скрываются. Их предали. А чем они занимались?
   -Как это занимались? - спросил Димка широко открытыми, испуганными глазами глядя на Сергея. - Чем они могли заниматься!
   -Я не знаю, -тихо промычал про себя Серёжа. - Я слышал, они вредили немцам.
   -Глупости ты говоришь, - вспылил Сима. - Чем они могли им вредить.
   -Я не знаю, - тихо ответил Серёжа. - Я пойду, у нас мама болеет, - и Серёжа исчез за разбитым танком. Сима с Димой переглянулись и, ничего не сказав, друг -другу, направились к матери. Начинало темнеть. Ходить по городу в темное время, было запрещено.
   На следующий день, Дима заболел и слег. У него начался тиф. Прошло несколько дней, заболел Сима. Младший брат и мать Димы тоже заболели, не болели Мария и младшая дочь Анны, полуторогодовалая девочка.
   В городе, к тому времени, оставались остатки сто двадцать третьей дивизии и, части отошедших подразделений, от наступавших советских войск. Немцы под Москвой потерпели серьезное поражение и, через город прошли обозы с ранеными и обмороженными солдатами. Через несколько дней в город вошли и остальные полки сто двадцать третьей дивизии, а еще через несколько дней прибыл свежий укомплектованный полк из Дании, переброшенный на самолетах. Авиация немцев беспрерывно бомбила позиции русских войск, чему очень способствовала ясная, солнечная, морозная погода.
   Советские войска окружили город, закрыли подступы к нему со стороны Локнянского тракта. Город оказался в полной блокаде. Немецкие самолеты постоянно пролетали над советскими позициями, доставляли окруженному городу продукты питания и боеприпасы. Советские самолеты мало бомбили город, зная, что там вместе с немцами находится мирное население, которое с каждым днем теряло десятки жизней. Люди гибли от болезней, тиф буквально поразил население, оставшиеся еще дома были забиты досками и, на них видны были надписи. -" Не приближаться - тиф ". Население вымирало.
   Холм - узел дорог. Этим определялось его значение. На рассвете, двадцать первого января, подразделения третьей ударной армии генерала Пуркаева, тридцать третьей дивизии полковника Макарьева, сто шестьдесят четвертого и семьдесят третьего полков, ворвались на окраины города. Семьдесят третий полк наступал с юго-запада, восемьдесят третий полк с южной окраины. Немцы упорно оборонялись. Город взять не удалось. Начались затяжные бои. Город оказался в блокаде.
   Транспортные самолеты Юнкерс -52 доставляли немецкой армии продовольствие и боеприпасы, сажая самолеты на специальные площадки, но вскоре, батарея старшего лейтенанта Подковыркина, установила в зарослях орудия и, начала разбивать немецкие самолеты. Немцам пришлось доставлять продукты и боеприпасы с воздуха, в специально оборудованных контейнерах при помощи парашютов.
   Часто парашюты не раскрывались, контейнер падал в снег и разбивался. Голодные мальчишки постоянно охотились за такими контейнерами и, часто возвращались домой нагруженные за пазухой продуктами. Но не всегда им удавалось выйти живыми из такой охоты. Эсэсовцы расстреливали их, на месте ограбления контейнеров.
   Комендант города генерал Шерер, получил лично от Гитлера поставленную им задачу - Удержать город, во что бы то ни стало/ " Борцы Холма, - говорилось в послании. - Еще немного времени до часа освобождения. Держитесь храбро! Холм имеет величайшее и решающее значение для предстоящего наступления". И город держался. Бои с каждым днем становились все сильнее. Последние дома превращались в развалины. Трупы людей убирать было некому, они валялись в снегу окоченевшие от мороза, снег запорашивал их, как бы хоронил от живого глаза. На пожарищах тоже часто можно было видеть обгоревшие трупы, заваленные головнями, и никто не обращал на это внимания. Морозы крепли, были дни, когда градусник опускался ниже сорока градусов.
   Прошло несколько дней тяжелых боев, сто шестьдесят четвертый полк занял позиции в районе деревни Орехово, в трех километрах к северо-западу от города. Восемьдесят второй полк, в составе двух батальонов, занял позиции южнее и юго-восточнее города. Сорок четвертый полк лишь двумя дивизионами занимал позиции за восемьдесят вторым полком, для поддержки восемьдесят второго и семьдесят третьего полков. Двадцатого января полк майора Любавы обходил город с юго-востока, где встретился с немецкими частями и, вступил в затяжные бои. Полк майора Алтухова задержался из-за бездорожья и большого снега, и только к двадцати трем часам все полки заняли исходные позиции. К этому времени дивизия имела в своем составе десять тысяч человек. Немцев в городе насчитывалось не более полутора тысяч. Вечером, двадцать третьего января, в дивизию прибыло сто сорок шесть танков.
   К этому времени, противник, от Локни начинал оттягивать войска к городу и, спешно перебрасывать дополнительные силы из Дании и Германии. Советским войскам, город освободить, снова не удалось. Основная причина не взятия Холма - дивизия не смогла своевременно предотвратить приток вражеских резервов. Немаловажную роль сыграла и недооценка противника. Авиация немцев беспрерывно бомбила позиции русских. Самолеты беспрерывно снабжали продуктами и боеприпасами окруженных немцев. У советской армии не было средств для борьбы с авиацией, держались на голом патриотизме и, несли огромные потери.
  

* * *

  
   Наступил февраль сорок второго года. Морозы стали слабее, чаще шел снег. Небо было затянуто сплошным серым покрывалом. В одну из таких ночей, команда эсэсовцев из дивизии " Мертвая голова ", часть которой находилась в подчинении генерала Шерера, в количестве двенадцати человек, провела в городе облаву и, арестовала семь человек из действующей в городе подпольной организации под руководством Пучуева. В последнее время организация работала хотя и разрозненно, но все же наносила немцам урон в виде взрывов техники и мелких складов с боеприпасами. Выдал их высокий, здоровый мужчина средних лет, фамилию которого установить не удалось. Пытали их не долго. Шли сильные бои, улицы города переходили из рук в руки. Узнать от них эсэсовцам ничего не удалось. Избитых, их вывели к Васюкову ручью и, расстреляли из автоматов. Так погибла от предательской руки Холмская подпольная группа, противопоставившая себя врагу. Многого cделать ей не удалось, но и то, что они сделали, покрыло их бессмертной славой. Город горел, домов оставалось все меньше, население таяло на глазах. По улицам, насквозь простреливаемым, согнувшись, бродили голодные, словно тени, мирные жители в поисках убитой лошади, куска выброшенного немцами хлеба и часто попадали под пулю своих же солдат стрелявших по городу. В окопах у советских солдат не часто можно было согреться, не часто можно было съесть лишний кусок хлеба, выпить водки, которую доставляли не регулярно, погреться у котелка с кашей. Советские войска несли огромные потери, но в сводках потери наших войск постоянно сокращали, а потери врага увеличивали, хотя все было как раз наоборот. Зима выдалась холодная, в окопах невозможно было сидеть, зимней одежды не хватало, костры разжигать нельзя, противник моментально их засекал и начинался артобстрел. В болотах и лесах под Холмом люди гибли не только от пуль и снарядов, солдаты гибли от недоедания, от мороза, от болезней. Там был сущий ад, из которого не знали, как выбраться. Часто можно было слышать даже такие разговоры, " хотя бы ранило, в госпитале отдохнуть бы". Начались самострелы, но их научились разоблачать и вместо госпиталя, солдаты попадали под военный трибунал, в штрафные батальоны и под расстрел. Не хватало снарядов для артиллерии, патронов, плохо налажена была противовоздушная оборона; фронт вмерз в окопы, и стоял в неподвижности до самой весны. Немецкие войска находившиеся в окружении не испытывали таких лишений, какие испытывали солдаты советской армии. Смерш и контрразведка, политкомиссары делали все возможное для поднятия духа солдата, и в тоже время, для его устрашения. Но, кроме всех ранее перечисленных фактов, в солдатах жил и российский дух, дух, заложенный предками; защита родины от врага посягнувшего на их святыню, на родную землю.
   Самолеты немцев беспрерывно доставляли в город продукты питания и боеприпасы, противник оказался лучше оснащенным с воздуха, чем Красная армия с тыла. В городе уже почти не оставалось не разрушенных зданий. Люди меняли у немецких солдат и офицеров последние свои драгоценности на продукты питания, лишь бы остаться жить, лишь бы спасти детей. Население города уменьшалось с каждым днем ...
  
  
  

Рассказ пятый

   Димка возвращался из разведки к себе в бригаду. Он ходил на связь с подпольной группой, по заданию командира третьей партизанской бригады, Александра Викторовича Германа. День стоял жаркий после затяжных дождей. Небо чистое, без единого облачка, покрытое маревом. В траве стрекотали неугомонные кузнечики, над головой переливчато свистели жаворонки. Тихо, словно не было войны. Димка, получив нужные сведения и, благополучно выбравшись из города, шел и спокойно поглядывал по сторонам. Настроение было хорошее. Местность вокруг холмистая, овражистая, с небольшими рощами и мелкими озерками. Димке всего пятнадцать лет, но за год войны, он сумел пережить столько, что другой не переживет прожив целую жизнь. Вырос он в культурной семье, где получил закладку хорошего воспитания. Семья деда, в которой он рос, была из старой интеллигенции, плохо воспринимавшей новые порядки, но душою преданные России. В Димке сумел вырасти патриотизм, заложенный не только новой властью, но и семьей. Из родных, Дима больше всех любил дедушку и бабушку, так как воспитывался в основном с ними. Он очень переживал их смерть, но теперь, вспоминая их во время войны, благодарил Бога за то, что не дал им дожить до этого страшного времени. Город Димкин погиб. Он сожжен и разбит до основания, ни одного, даже самого маленького домика не сохранилось в память о старом городе. Всю зиму люди, в окруженном советскими войсками городе, умирали от голода и болезней. Димке с семьей удалось выжить. Оставшихся в живых мирных жителей, весной сорок второго года, немцы, после прорыва блокады, эвакуировали из города и расселили по деревням Локнянского и Новоржевского районов. Началось голодное скитание по деревням за куском хлеба, за полугнилой картошкой. Крестьяне неохотно подавали беженцам, боялись сами остаться без куска хлеба. Шли сборы продуктов для немецкой армии, на пропитание партизанам, по деревням группами ходили полицаи, забирали продукты, напивались самогона, безобразничали. Полицаи вели себя хуже, чем простые немецкие солдаты. Дима остановился отдохнуть и вновь на него нахлынули воспоминания о прошлой зиме.
   Не много времени прошло после выздоровления Димки с Симой Дашкевич, оставшимся в их семье после расстрела еврейских семей, как они снова попали в переплет. После выздоровления Димка с Симой опять принялись за промысел. Нужно было что-то есть, нужно было выжить, о смерти никто не думал. Каждый день одни и те же мысли,
   что поесть. По городу ходить было почти невозможно, стрельба не прекращалась и велась, казалось, беспрерывно. Мать Димы все свои драгоценности, и драгоценности старшей сестры жившей в Ленинграде уже променяла немецким офицерам на продукты, больше ничего не оставалось. Последнее своё обручальное кольцо на днях отдала за маленькую, шестисотграммовую буханку черствого солдатского хлеба.
   Заречную сторону города захватили партизаны, из второй партизанской бригады, под командованием Васильева и, целые сутки удерживали, не давая немцам освободить район. Мирные жители оставшиеся на захваченной территории партизанами частью ушли в деревни, частью остались. Вскоре партизан выбили с этой части города и начались расправы. Озлобившиеся эсэсовцы из дивизии " Мертвая голова," собрали жителей района и, приговорили их к расстрелу, как пособников. Попали туда и Димка с Симой. Попали случайно. Побежали они за листовками, разбросанными советским самолетом и, попали в облаву. День был пасмурный и теплый. Мороз спал. Низкие, тяжелые тучи плыли над землей, закрыв собою, казалось, весь мир. Людей поставили в линейку плечо в плечо и, офицеры в черных кожаных пальто на меху, с дубинками в руках, курили, насмешливо глядя на притихших от страха женщин, детей и стариков. Старики стояли, нахмурив брови, выжидающе смотрели на немцев, сжав до боли челюсти, бросали злобные, беспомощные взгляды на врагов. Женщины, прижимая к себе детей, тихо всхлипывали. Рядом с Димкой стоял высокий старик. Димка знал его, знал и он Димку. До войны, старик часто приходил к Димкиному дедушке, побеседовать о старой жизни, брал почитать книги. У дедушки была богатая библиотека. Димка рос среди книг и был страстным поклонником литературы. С ранних лет, он выучил наизусть почти все сказки Пушкина и, даже Руслана и Людмилу. Память у Димки богатая. Достаточно ему прочитать пару раз стихотворение, как он тут же мог его повторить. Стоя рядом со стариком, перед Димкой всплыли в памяти все его детские годы. Ему стало жаль себя. Он оглянулся и увидел Симу, который стоял по другую сторону шеренги. "- Как он попал туда?"- мелькнула у Димки мысль.- Мы же вместе были!" - Но мысль эта тут же ушла. Димка не заметил, как из глаз его покатились мелкие слезинки. Они бежали по лицу, стекали на подбородок вместе с таявшими снежинками. Он смахивал их варежкой, но они бежали и бежали, солеными капельками попадая на губы, на язык. Димка слизывал их и сплевывал на снег. На другой стороне Ловати послышались пулеметные выстрелы, несколько раз ударила немецкая пушка. Димка, слушая, как стреляет немецкая пушка, каждый раз задавал себе один и тот же вопрос. - " Почему немецкая пушка стреляет со звоном, а русская бьет глухо?" Снова он слышал слабые, боязливые всхлипывания детей и женщин. В районе льняного завода несколько трассирующих очередей прочертили небо и, снова все стихло. Димка смотрел себе под ноги, иногда поднимал взгляд на эсэсовских офицеров, на солдат у пулемета. Ему вдруг показалось, что солдат, стоявший чуть в стороне с автоматом на груди, смотрит на них с жалостью. Откуда-то из пустоты, которую он ощущал в эти минуты в себе, в Димке вдруг начала расти дикая злоба на этих офицеров, наслаждавшихся беспомощностью людей, появилась ненависть, которую раньше он не замечал так открыто, как она проявилась в нем теперь. Он готов был броситься на них и, рвать их зубами, как рвет голодный волчонок попавшуюся ему жертву, рвать без жалости, без сожаления, лишь с диким наслаждением. Руки начали трястись нервной дрожью, в теле появился озноб. Он перестал что- либо соображать, вращал диковатым взглядом по сторонам , словно и в самом деле выискивал себе добычу. И тут он почувствовал, как на его плечо легла тяжёлая рука деда Василия.
   Старик сжал его плечо крепкими еще пальцами, когда-то сильной руки, и Димка понял, что этим пожатием старик пытается успокоить его трясущееся в молчаливом, истерическом ознобе тело, старается влить в него силы, которые должны помочь Димке легче перенести процесс глумления офицеров над своими жертвами. Подул ветер, закружил снежинки. Глядя на падавший снег, сжатый тяжелой рукой старика, Димка вдруг обо всем забыл: о людях, стоявших рядом, об офицерах, докуривавших сигареты, с хладнокровными, словно безжизненными взглядами, о стволе пулемета, смотревшем на людей черным глазком рожка и, даже о том, что он сам стоит перед этой смертью среди хоровода снежинок начинающейся пурги, в ожидании команды "Фоя." Он полностью отключился от реальной жизни. Долго молчавшие в страшном оцепенении, женщины начали потихоньку всхлипывать, глядя на своих детей. В воздухе появилось что-то жуткое. Всхлипывание переходило в нервный плачь, в вопль, от которого даже солдат охватило страхом.
   Сима стоял крайним в предсмертной шеренге, скрипел зубами от своего бессилия, от злобы кипевшей в нем на то, что так глупо они попались в эту историю, из которой теперь только один выход - смерть. Кулаки его, то сжимались, то разжимались, до боли в голове гудели колокола, словно били в посмертный набат. Мысли работали только в одном направлении, как попытаться спастись. Но пулемет смотрел прямо ему в лицо, и за гашеткой лежал солдат, готовый каждую секунду нажать на спусковой крючок. И все же Сима не выдержал. Не выдержал немого издевательства эсэсовцев, не выдержал нервного приступа нахлынувшего на него, со всей своей мощью терзавшего его молодое, крепкое тело, которое беспомощно билось в нервных конвульсиях. За эти короткие минуты, от которых, фашисты получали непонятное нормальному человеку наслаждение, от того страха в глазах людей приговоренных ими к смерти, от поднявшегося плача женщин, Сима вспомнил всю довоенную жизнь. Вспомнил Максима и Верочку, вспомнил отца и мать погибших от руки палачей, бабушку с дедушкой и горечь сдавила ему горло, трудно стало дышать. Он открыл широко рот и глотал воздух так, как глотает его человек долго пробывший под водой. Перед ним была вся довоенная жизнь, этого талантливого мальчишки, который сочинял песни и пел их под гитару своим друзьям. И он должен погибнуть только за то, что одному человеку взбрела в голову немыслимая идея, уничтожить его народ, народ, который принес миру столько талантов, внес столько идей в процесс развития цивилизации. И Сима, наконец, не выдержал.
   Весь его молодой организм, оказался в невероятном напряжении. Он уже плохо понимал, что делает. В нем сосредоточилась вся злость, скопившаяся за последний год против врага, в чьих жилах текла не человеческая кровь, а кровь каких то чудовищ явившихся из другого мира, мира нереального, мира смерти и насилия.
   -Га -ды-ы-ы! - пронеслось над головами товарищей стоявших с ним плечо в плечо, над головами эсэсовцев, и, от его крика содрогнулись сердца, даже содрогнулись сердца немецких солдат. Не сразу все поняли, кто крикнул, не сразу все поняли, почему раздался этот крик, от которого на минуту даже ветер затих, чтобы тут же взвыть с еще большей силой. По телам людей пробежали мурашки, на глазах у мужчин выступили слезы.
   Плохо соображая, что делает, Сима рванулся с места и побежал во тьму наступавшего вечера, в вихрь снежинок кружившихся в хороводе, словно на праздничном вечере. В голове только одна мысль, пусть убьют, но убьют свободным. Его ноги утонули в рыхлом снегу, он попытался их высвободить и бежать дальше, слёзы бессилия застилали ему глаза, усилилась злость на свою беспомощность и Сима снова закричал. Он даже не понимал, почему и зачем он закричал, что означал его крик ушедший в небытие, пропавший в гуще налетевшей пурги. Всё это длилось одну минуту, долгую, последнюю минуту его жизни, а Симке казалось, что он бежал долго и бег его не прекратится никогда.
   Резкая пулеметная очередь вывела Димку из застывшего, бездумного состояния, из страха, охватившего его. Вздрогнув, он посмотрел в ту сторону, где стоял Сима. Симы на месте не было. Он лежал на серо белом снегу, в нескольких метрах от того места, где стоял, раскинув вперед руки, словно и мертвый старался уползти от своих врагов. Сима уходил, уходил навсегда, и ему теперь легко, и Димке тоже почему-то вдруг стало легко, словно, еще живой он уже уходил вместе с ним в темное пространство ночи. В нем вдруг словно все умерло, умерло еще при жизни, заранее. Димка даже не услышал громкой команды " Фоя " брошенной офицером со смехом, будто здесь происходило не хладнокровное убийство безвинных людей, а спектакль из Шекспировской драмы. Он не почувствовал сильного толчка в спину, не слышал крика людей падавших на снег, не слышал истерического плача детей и женщин. Димка ничего не слышал. Пулемет бил не переставая: по стоявшим, по падавшим, по стоявшим на коленях, словно солдат нажимавший на гашетку не был человеком, словно мрачная бесовская сила вселилась в него и, руководила им помимо его воли, кружила вместе с пулеметом, как кружила снежинки разгулявшаяся пурга.
   Свист пуль сливался со стоном раненых, с воем разгулявшейся пурги, заметавшей своим подолом преступление. Офицеры медленно уходили, переговариваясь между собой. Уже не было никого в живых, уже никто не стонал и, не шевелился, а пулемет все бил и бил, извергал очереди из черной глотки уходившие в никуда, пока не кончились патроны. Только тогда солдат очнулся, когда пулемет заглох, и, установилась тишина. Лишь выл ветер, да густо падал снег. Дрожащими от возбуждения руками солдат достал флягу и принялся крупными глотками пить шнапс, словно пустынник дошедший до источника. Два других солдата последовали его примеру. Проверять, нет ли кого в живых, они не пошли. Руки у них дрожали, хотя они воевали уже не первый год и видели смертей немало. Но и они оказались не с железными нервами, и не все еще человеческое было в них убито. Падал снег, кружил вихрь, гудел в открытых местах. Вьюга уже припорашивала трупы. Собрали пулемет, пустые коробки от лент и, удалились, оставив природе довершать свое дело. Снег шел все гуще и гуще, ветер выл, наметал сугробы, закрывал следы преступления.
   Дима очнулся от пронизывавшего его холода и боли в ногах. Открыв глаза, он перед собой ничего не увидел кроме снега и, даже не почувствовал тяжести лежавшей на нем. Он еще не понимал, где он и что с ним. Одно только понял, что жив, и то, сквозь какую то пелену, закрывавшую его мозг, мешавшую соображать. Пошевелил руками, ногами, все работало, только в ногах была сильная боль. - Ранен? - мелькнула страшная мысль и, страх снова сковал его. Он вспомнил все, что произошло. Вспомнил убитого Симу и, не заметил, как слезы побежали из глаз. - Немцы ушли или нет? - мелькнула страшная мысль. Ветер гудит, плачет по погибшим. - Нужно вылезать и уходить, иначе замерзну, подумал Дима, и медленно, как мог, принялся выбираться из-под трупа. Где-то далеко переругивались пулеметы, да изредка, словно нехотя, стреляла со звоном немецкая пушка. Долго не мог Димка сдвинуть с себя труп, а когда, наконец, выбрался, и стряхнул с лица трупа снег, увидел застывшую улыбку деда Василия. Он ушел из жизни удовлетворенный тем, что в последнюю минуту, сумел спасти молодую жизнь. Страх у Димки прошел, появилось что-то другое, что не доходило до его сознания. Осмотрел ноги, ранения не было. Огляделся и увидел небольшие бугорки, занесенные снегом. Вздохнул, толи с облегчением, толи с болью и, пополз на другую сторону Ловати к матери. Вдруг вспомнил Симу. Ему захотелось его найти, захотелось последний раз взглянуть на его лицо и Дима ползком принялся разыскивать труп товарища. Он вспомнил, что Сима бежал, его труп должен быть в стороне. Вспыхнула ракета, осветила на мгновенье снежное пространство и погасла. Словно специально кто-то помог Димке сориентироваться, и он увидел в стороне от растрелянных людей, отдельно лежащий, занесённый снегом бугорок. Дима долго, замёрзшими руками разгребал снег, пока не добрался до лица товарища уткнувшегося глубоко в снег. Он забыл, где находится, забыл о боли в ногах, он лежал рядом с Симой и плакал. Вновь поднялся ветер, закружил в хороводе снежинки, засыпал Симкино тело, засыпал Димку.
  
   * * *
  
   Где ползком, где согнувшись шагом, пробирался Дима через реку по глубокому снегу, спотыкался, падал, поднимался и снова шел. Ему казалось, он сейчас упадет и больше не сможет подняться. Силы покидали его. Он падал на снег, лежал, собираясь с силами, и снова, поднимался и шел; шел долго, потеряв счет времени. Мысли его путались, он не знал, о чем думал в эти минуты, то перед глазами, как живой всплывал образ Симы, то вдруг пропадал и он уже видел деда Василия, чувствовал его крепкую руку сжимавшую его плечо, слышал суровый, успокаивающий и подбадривающий голос старика. Слезы помимо воли бежали по щекам Димки, мешали смотреть, солеными ручейками сбегали ко рту, он слизывал их солоноватые ручейки и шел дальше. В голове тяжелым набатом гудело, мешало думать, в сердце, кроме ненависти к фашистам ничего не было. Он снова видел черные мундиры, их насмешливо суровые взгляды и, от всего этого воспоминания до боли сжимались челюсти и бежали, бежали из глаз беспомощные слезы. " Ну, гады, все равно вы еще за все заплатите. Я отомщу вам и за Симку и за Деда Василия. Сволочи! Сволочи "! - скрежетал Димка зубами в бессильной злобе на фашистов, на эсэсовцев, на гестаповцев, которых ненавидел великой ненавистью. Выл ветер, мёл снег, заметал Димкины следы, которые он, оставлял за собой, ползя через реку.
   Дима, до такой степени был в эти минуты напитан ненавистью, что ненависть его готова была каждую секунду вылиться наружу; но Димка сдерживал себя, чтобы не закричать, чтобы не привлечь к себе внимание. Наконец он добрался до Татиловского оврага, здесь почувствовал себя уже в безопасности. Поднялся наверх по крутому склону, скользя и падая и, наконец, вышел к кладбищу. Отряхнул, как мог, с себя снег и, направился к полуразрушенному дому, где обитала его семья. Он шел, тяжело ступая на ноги, словно больной, и не думал больше о своей безопасности; шел тяжелыми старческими шагами. Боль отдавалась по всем суставам, ударяла в мозг. Немецкие солдаты, изредка попадавшиеся на пути, не обращали на него внимания, только один солдат, с какой то отеческой чувствительностью подошел к нему и спросил, ломая русские слова, мешая их с немецкими. - Юнген, ду кранк, рана? Где твой хауз, твой матка?
   Димка посмотрел на солдата невидящими глазами, и у него с языка чуть не сорвались ругательные слова - он все еще видел перед собой эсэсовские офицерские мундиры - но сумел, каким то чудом вовремя опомниться и улыбнулся, превозмогая боль в ногах.
   -Не ранен я. Ноги кранк, - и показал рукой на ноги. Солдат понимающе покачал головой.
   -Мой проводит тебя до твой хауз. Комм! - и обхватив Димку крепкой рукой, помог ему добраться до разбитого дома, где в сохранившемся подвале, жила его семья. Немцы привыкли видеть в городе таких людей и не обращали на них внимания. Прячась за подбитую технику от шальных пуль, они шли часто пригибаясь. Димка теперь уже ничего не боялся, он находился под защитой немецкого солдата. Он шел с одной мыслью, скорее добраться до матери, упасть в тепло и лежать. Там он согреется, окончательно придет в себя; отойдет от мороза, от пережитого потрясения. Его знобило, зубы стучали от холода. Солдат довел его до места и ушел, оставив его у входа.
   Перевалившись через порог небольшой дверцы, Димка упал в полузабытьи на подстилку, где спал последнее время и, лежал с открытыми глазами на животе, глядя в пустоту. Тело отказалось ему подчиняться. Дети обступили Диму и молча смотрели на него, широко раскрытыми глазами. В их глазах страх был заменен скорее голодным безразличием, чем жалостью. Они стояли над ним, как маленькие мертвецы, с провалившимися глазами, с впалыми, болезненными щеками, стояли молча, с опущенными вдоль туловища руками и, казалось, даже не моргали ресницами.
   Женщины в противоположном углу подвала. Анна с побледневшим лицом растолкала детей и, увидев старшего сына, с испугом нагнулась к нему и, заглядывая в лицо - спросила. Начался обстрел, заглушил слова матери и тут же прекратился. Несколько снарядов разорвалось, поблизости встряхнув подвал, с потолка посыпалась земля, и все затихло. Люди почти не спали, ночь проходила в полудреме.
   -Что с тобой, сынок? Ты где целый день пропадал? Где Сима? Ведь уже полночь, по городу ходить небезопасно, того и гляди, убьют. - Тускло горел керосиновый фитиль, слабо освещая подвал. Фитиль колебался от еле заметного движения воздуха. Мрачные тени, как заколдованные духи, метались по стенам подвала. Дима молчал, тихо постанывая. - Да что же это такое! Скажи что-нибудь? Ты ранен?- мать в беспокойстве металась около сына, стараясь раздеть и разуть его. Снова в районе льняного завода начала стрелять русская пушка. Снаряды сотрясая землю рвались совсем рядом . Потом вдруг началась беспорядочная пулеметная стрельба и, так же внезапно оборвалась, как и началась. В тепле, руки и ноги у Димки начали отходить и, появилась нестерпимая боль. Как он не крепился сжав челюсти, но побороть ее не мог. Боль усилилась до такой степени ,что он наконец не выдержал и застонал, на глазах появились слезы. Мать присела рядом и с беспокойством охватившем её снова задала прежний вопрос. -Что с тобой, сынок ? Что произошло? Ты болен ? Сима где? Ответь же наконец! -
   Дима, превозмогая боль, повернул голову и, тихо проговорил. - Мама, ноги сильно болят. Но это ничего! Симу убили, - и снова уткнулся головой в подстилку.
   -Где убили? Как? - с тревогой в голосе спросила Анна.
   -На заречной стороне, людей расстреливали. Мы с Симой попали туда случайно. Вот Симу и убили.
   -И ты был там? - в ужасе отстранившись от сына, спросила Анна. За что же расстреливали? - спросила минуту спустя, придя в себя, после минутного шока. Услышав рассказ сына, она настолько растерялась, что не могла понять, казалось, самого пустяка, что кругом фашисты, что продолжается война и, убивают, убивают. Кругом тиф, смерть за спиной, готовая каждую минуту унести намеченную жертву. Дима по-прежнему лежал, сжавшись, но уже не стонал и, слезы из глаз не бежали. Ноги постепенно отходили, боль становилась слабее. Он лежал на боку и с жалостью смотрел на мать. - Жалко Симу, хороший был товарищ. - Эти слова настолько тронули его детскую душу, что он снова заплакал. Анна сидела рядом, ничего не говорила, не утешала сына, только гладила и гладила ласково по голове. Старалась лаской снять его душевную боль. Рядом сидел младший сын и хмуро смотрел на старшего брата, молчал. Девочка спала, тихо изредка вздыхая, словно сильно утомившийся пожилой человек.
   -Дима, ты сегодня с утра ничего не ел. У меня для тебя осталось немного похлебки. Я сейчас принесу, покушаешь, легче станет. - Через минуту, снова нагнувшись над сыном, поднесла к его губам миску с тёплой, ржаной похлебкой.
   Скудная похлебка из цельной ржи проваливалась в желудок, наполняла его живительным теплом. Тело согрелось, ноги отходили и, почти совсем перестали болеть. Мать сняла с него валенки, стащила портянки и носки, растерла их и, они в тепле, и от материнской заботы покраснели, стали прежними. Дима поднялся, хотел пройти в туалет, но встав на ноги тут же сел. Боль снова дала себя знать, на лице и в глазах отобразилось его страдание. Лицо покрылось капельками пота.
   -Что, болят? - спросила мать.
   -Встать не могу, а хочу в туалет.
   -Давай я тебя провожу. - Дима, держась за мать, потихоньку вышел во двор. Дни проходили томительно долго. Во двор Дима почти не выходил. Шел март. Дни стояли погожие, солнечные. Солнце с каждым днем поднималось все выше и выше.
   В городе по прежнему шли бои, и, казалось, этому кошмару не будет конца. Снег начинал таять, на чудом сохранившихся еще полу разбитых домах и сараях висели сосульки. На Локнянском направлении шли ожесточенные бои. Дима уже начал выходить из дома, ноги болели меньше. Сидя на завалинке у разбитого дома, в подвале которого они жили, он вспоминал школу и, перед глазами вставал веселый, хулиганистый Симка, который любил иногда подшучивать, то над Максимом с его любовью, то над Димкой. И, нет теперь Симы, - Жалко Симку, не могу его забыть, - говорил он пятилетнему брату, сидевшему рядом. Тот смотрел на старшего брата и, ничего ему не отвечал, только слушал. - Нет Симки, нет Ваньки, Максим неизвестно где, а я жив. Не справедливо, - продолжал Димка и, грустно, тяжело вздыхал. Комок горечи подкатывал к горлу, хотелось плакать, но плакать Димка больше не мог. Есть становилось совсем нечего. Иногда, они ели один раз в день, какой-нибудь похлебки, сваренной матерью из остатков ржи, которую она остатки выскребала из мешка, вместе с пылью. Похлебка становилась все жиже и жиже, людей рядом все меньше и меньше. Младшая сестренка до сих пор ходить не могла, хотя ей скоро уже исполняется два года. Раньше, Дима с Симой бегали по городу, под пулями и снарядами, искали убитую лошадь, чтобы отрезать кусок мяса, или ранец снять с убитого солдата, пока не заметили немцы. Им постоянно везло. Теперь Симы нет. Однажды, им так повезло, что всей семьей, жили больше двух недель, не зная голода. Это так говорилось, или думалось, что были сытыми, на самом деле есть постоянно хотелось. Однажды, они нашли разбившийся контейнер с продуктами, зарывшийся в снегу и, разграбили его. Нагрузили себя консервами, сухарями, галетами, и даже кофе, но, когда пришли на это место вторично, там уже были мальчишки, и добирали остатки. Ели, прячась, чтобы не увидели, и не донесли немцам, от зависти, или от обиды. Теперь Димка был счастлив тем, что долгая, голодная и страшная зима проходила, снег таял на глазах, но приходил другой страх, весна вытаивала трупы людей, и животных, которых не сумели съесть. Могла начаться эпидемия.
   Вспоминая о расстреле, в нем каждый раз теперь рождался страх, и, казалось с каждым воспоминанием, страх становился все сильнее и навязчивее. Дед Василий прикрыл его своим телом и, Димка, не веривший в Бога, в такие минуты молился за спасение души деда и Симы. Однажды, проснувшись после тихой, без стрельбы ночи, Димка вышел во двор и, не почувствовал боли, ни в ногах, ни в руках. В начале, он даже не понял своего излечения, но, вдруг вспомнив свою недавнюю боль, которой теперь не было, он настолько обрадовался, что от радости этой начал прыгать на одной ноге и, смеясь приговаривать. - Я здоров! Я здоров! - Мимо проходили немцы. Остановились, глядя на прыгавшего Димку и, один спросил его.
   -Юнген, вас ду махен кранкхафт?
   -Нейн, нейн комарад! Никс кранк зеин! Никс!- ответил им, улыбаясь, Димка, глядя на них шальными от радости глазами.
   -Гут, гут! - рассмеялись солдаты, и пошли дальше.
   Они, вначале приняли Димку за сумасшедшего, но он не был сумасшедшим. Он вновь был здоровым мальчишкой, только голодным и сильно исхудавшим. Вдруг, взгляд его остановился на странном предмете, непонятно торчавшем из грязного снега. Димка инстинктивно почувствовавший что-то хорошее, в несколько прыжков, подбежал к вытаявшему концу свертка и, выдернул его из снега. Пакет был хорошо упакован, и Димка сразу определил, сверток из разбитого контейнера. Воровато оглянувшись, нет ли кого поблизости, кто мог бы увидеть его с этой находкой, он быстрым, ловким движением руки, сунул сверток за пазуху. Сверток оказался довольно большим и выглядывал из телогрейки слишком заметно. Димка, пока никого вокруг не было, подбежал к двери подвала и крикнул мать. Анна вышла напуганная его таинственным криком и, пугливо глядя на сына, спросила, увидев за пазухой у него непонятный пакет. - Что это у тебя?
   -Нашел в снегу, вон там, - радостно сказал Дима тихим голосом. - Смотрю, что-то торчит. Подбежал, выдернул и, вот. Мама, по-моему, там шоколад. Я раньше видел такие пакеты у офицеров.
   -Никто тебя не видел? - оглянувшись, спросила Анна.
   -Никто. Никого нет кругом, спрячь, - сказал Дима матери, а в глазах у самого радость и счастье, от драгоценной находки. - Счастливый ты у меня, парень. - Мать погладила Димку по голове и, сунув пакет под платок, скрылась в подвале. - Долго не гуляй. Опять, того и гляди, обстрел начнется.
   Димка и в самом деле почувствовал себя счастливым человеком. Ему везло. Дважды, пулей срывало у него с головы шапку: один раз осколком от снаряда порвало штаны выше колена, из - под расстрела живым вышел, разве это невезенье? Димка покрутился по двору, осмотрел разбитый дом, в подвале которого они теперь жили, соседний дом накрененный набок, словно его толкал танк да не столкнул окончательно, таил в себе что-то болезненно жалкое. Димка снова собрался побродить между разбитых и горелых домов, между подбитых танков и машин, загораживавших проходы улиц, переулков. Было затишье. Не стреляли. Отойдя от дома, он вдруг услышал нарастающий гул самолетов. Подняв голову, увидел, как со стороны Локни, шли к городу легкие бомбардировщики, словно гуси, один за другим. Димка прислонился к подбитому танку с развернутой гусеницей и развороченной башней и, стал смотреть в небо. Самолеты гусиным строем один за другим заходили на бомбежку. Ревели моторы, самолеты включили сирены и, с диким воем начли пикировать. Воздух, казалось, весь был наполнен этим страшным, раздирающим душу - воем.
   Сбросив, пять бомб, самолет выходил из пике, и снова пристраивался в хвост заднему самолёту. Забили русские зенитки, в небе появились белые клочки разрывов, на земле, куда самолеты сбрасывали бомбы, был ад. Бомбы рвались в бесконечном потоке, поднимая куски мерзлой земли, вместе с осколками разбрасывая по сторонам. Все смешалось в диком вое двигателей, сирен, разрывов, а самолеты все пикировали и пикировали, и, казалось, не будет этому конца. Помахивая из стороны в сторону крыльями, самолеты теперь Димке напоминали почему-то огромных комаров, безнаказанно набрасывавшихся на свою жертву, которая не могла причинить им никакого вреда. Черные клубы дыма, всполохи огня при взрывах, комья черной, замерзшей земли, тысячи и тысячи осколков и, смерть, смерть. Все смешалось в диком вое сирен, грохоте двигателей, хлопанье русских зениток, в дробном стуке пулеметов и, ни одного сбитого самолета. Димка стоял, и зло кипело в нем от бессилия, что ничем не мог он помочь своим. Он представил себе, что творится сейчас на месте бомбежки и, ему стало страшнее, чем тогда там, во время расстрела. Там был Ад.
   После всего, что с ним произошло, Дима не мог теперь смотреть на все равнодушными глазами, как делал он это раньше. К нему вернулось прежнее чувство, чувство страха и жалости, смешанное со злостью и ненавистью. Пока Дима болел тифом, когда во время его болезни погибла подпольная организация, погибла тетя Мария. Вышла из комнаты в сени, снаряд разорвался в проеме стены и, ее не стало. Дима этого не видел, он лежал в тифу. Тиф от многого его спас.
   Наконец бомбежка прекратилась, самолеты уходили, оставив после себя искореженные блиндажи, сотни солдатских смертей в обледеневших окопах, разбитые траншеи, машины, пушки, раненых. Подождав, когда все успокоится, он пошел побродить по привычке среди развалин, в поисках чего-либо съестного. Обычно после крупной бомбежки русские долго не стреляли по городу, устанавливалось временное затишье. Дима вспомнил о двоюродном брате, жившем с бабкой, и решил его разыскать. Мать у Левы умерла, когда он ходил в первый класс. Отец через два года женился. Вскоре у мачехи народился ребенок. Лева нужен был теперь только бабушке. Отец ушел на фронт, мачеха уехала в эвакуацию, они остались вдвоем с бабушкой. " Живы ли они"? - подумал Дима. Он шел, пригибаясь на открытых местах, чтобы случайно, не задела шальная пуля. Прятался за подбитой техникой, за разрушенными домами и, наконец, добрался до их дома. Дом был наполовину цел. Людей в доме было мало, всего человек десять и, Дима никого из них не знал. Самих хозяев не было. Никто не знал, где они и, что с ними. К нему подошла молодая женщина, маленькая, худенькая, больше похожая на девчонку. Пытливо посмотрела на него и спросила. - Тебя Димой зовут?
   -Да! - ответил он, глядя на женщину и явно не узнавая ее. - Откуда вы меня знаете?
   -Я Катя Фельцман, двоюродная сестра Верочки, с которой твой друг Максим дружил. Помнишь? А я была подругой Лизы Кругловой, красавицы, за которой ухаживал старший сын Шаповаловых Василий. Помнишь? - она сверлила черными глазами Диму и глаза ее, при ее худобе, казались такими большими, что в них страшно было смотреть, и улыбалась.
   -Вспомнил, - ответил, обрадовавшись, Дима и его взгляд снова стал суровым, колючим. Катя, всех евреев расстреляли. Вы молодцы, вам удалось спрятаться, - подумал секунду и добавил. - И Симу Дашкевича недавно расстреляли. А ты спаслась? - задал вопрос и не заметил, что сказал, в какое состояние ввел девушку. В глазах Кати что-то дрогнуло, лицо побледнело, но она не обиделась на Димку, она поняла, что он не сознавал в этот момент, что говорил, как ранил её своими словами. А ему казалось, что сказал он это с сожалением и страхом за неё. Катя от этих его слов вздрогнула, отвернулась, вытерла навернувшиеся на глаза слезы. Димке сразу вспомнилось все, и Лиза, и Ванька, и его дядя, которого в тридцать седьмом забрало Н. К. В. Д, и старший брат Вани, Василий, первый силач в городе, и его друг Семен ухаживавший за Катей, и все, все. Все вспомнилось, как вчера было. От Ваньки многие мальчишки тогда отвернулись, а Дима с Симой нет. Им не раз делала упрек учительница, но они были упрямы в своих действиях , предательства не допускали и, верили в Ванькиного дядю, старого партийца со времен гражданской войны .
   -Ты раньше красивей была, - сказал Димка. - Ты с кем живешь?
   -С мамой. Она сильно больна. А вы то где? Как тетя Аня ?
   -Мы там, в подвале одного дома разбитого, за церковью.
   -Там же все простреливается! Перебирайтесь к нам, у нас здесь тише.
   -Немцы придут, выгонят, - ответил Димка, глядя на дом, где когда-то жил его брат и, он приходил к нему играть.
   -Чего им выгонять, они теперь в домах давно не живут. Да и где дома теперь. Два целых осталось, и те калеки, того и гляди, рухнут, или сгорят.
   -Не знаю, как мама. - ответил, уже колеблясь. -Дом брата напоминал довоенное время и, ему хотелось перебраться сюда. И тише здесь, неподалеку кладбище и, овраг на случай.
   -Подожди, я сейчас, - и с легкостью козочки скрылась в доме. Прошло несколько минут и девушка, вернувшись, сказала. - Хорошо, идём к вам!
   Анна встретила Катю, как родную. Всплеснула руками и пустила слезу. - Боже, неужели это ты! Тебя совсем не узнать! Где же красавица наша черноглазая? - Пыталась шутить Анна, но шутка получалась какая то скорбная, даже плачевная, но Катя все же улыбнулась. Ей все же лестно было услышать слова, которые относились к приятному прошлому и, она словно вся преобразилась, даже легкий румянец выступил на щеках втянутых голодом в глубь лица. В глазах, словно молния, блеснула мгновенная радость и, тут же погасла. В сердце Кати в последние дни постоянно была какая то тревога.
   -Тетя Ань, перебирайтесь к нам! У нас свободно, место есть и стреляют меньше. Мы с мамой вдвоем остались, наших всех расстреляли. Всех евреев предал один мужик, он служит у немцев. Забыла, как его фамилия, толи Примакин, толи Примаков, не помню. А еще рассказывали, что в городе, вроде какие то подпольщики были, немцам вредили и, их тоже выдал полицай, толи Антишкин, толи Антипов, вот честное слово не помню.
   -Я знаю, Катя. Димка с Симой сказывали. А сами то Иевлевы где? - спросила Анна.
   -Мам, пошли к ним, там лучше и тише. Я был, видел. - Вмешался в разговор до сих пор молчавший Дима. - Дом совсем цел, только сени немного разбиты.
   -Я про Ивлевых ничего не знаю, - ответила Катя.
   Анна с удивлением осмотрела дом покойной сестры и, разместилась, как хозяйка. Катя радовалась старым знакомым. Любовь Яковлевна, мать Кати, увидев Анну, слабо улыбнулась и, тихим, почти беззвучным голосом, проговорила. - А я, вот видишь Аня, в каком положении, кругом стрельба, а я встать даже не могу. Она лежала на старом одеяле исхудавшая до неузнаваемости. Куда подевалась холеная дородная женщина с пышной шевелюрой каштановых волос, с высокой грудью и стройными ногами, что так любят мужчины. Перед Анной лежал живой труп с провалившимися в глубь черепа глазами, в которых уже давно погас блеск. Они потускнели, словно неживые смотрели на окружающих и, ничего не выражали, ни боли, ни страданий, ни желания к жизни. Им все стало безразлично, этим глазам, которые на мир смотрели всего сорок шесть лет. Она хотела умереть.
   Димка сдружился с Катей и, она теперь для него была как бы старшей сестрой. А голод все сильнее сжимал желудок, в котором все чаще стали появляться боли. Он бегал по городу в поисках чего-либо съестного, но приходил домой пустой. В городе ничего не было кроме вытаявших трупов, которые немецкие солдаты зарывали прямо на пепелищах во избежание эпидемии. Дети уже не плакали. Они сидели в уголочке, смотрели на взрослых голодными глазами, от взгляда которых кровоточило сердце. Катина мать умерла на третий день после переезда Анны с детьми, словно только этого и ждала.
   Хоронить ее была целая история. В полуразрушенном сарае нашли лопату. Катя с Димой, завернули женщину в одеяло, на котором она спала, и волоком утащили на кладбище. Кладбище было недалеко от дома, у оврага. Нашли там воронку от снаряда, положили в неё женщину, прикрыли ветками и зарыли. На похороны у них ушло больше половины дня. Усталые и голодные легли спать. На следующий день Димка снова ушел на поиски хоть, какой-то пищи. Снег сошел, земля подсыхала, на пригорках, где было открыто и солнечно, начала появляться первая травка. Рядом с домом Иевлевых сгорел дом, зажженный снарядом. Люди разбежались и попрятались. Дима остановился у пепелища и смотрел на догоравшие головни, как вдруг, взгляд его упал на обуглившиеся, но не сгоревшие совсем доски заваленные головнями и мусором, и только один их край торчал, словно дразнил Димку. Он сходил за лопатой и принялся разрывать доски. Под досками оказалось углубление, заваленное мусором. Димку увлекло это углубление похожее на обвалившийся погреб. Он, увлеченный своей находкой, забыл обо всем. Руками разгребал мусор, выбрасывал его наружу, и вот перед ним открылась яма, наполовину заваленная полу обгорелой картошкой. Димкиной радости не было предела.
   -Господи, сын, сохрани тебя Бог! Что бы мы без тебя делали!- плача говорила мать, складывая вместе с Катей в мешок картошку. Картошки они набрали больше половины мешка. Сверху оказалась очень горелая, они её выбросили, внизу была, совсем хорошая. Анна теперь варила картошку пополам с травой или крапивой, робко появлявшейся после стаявшего снега. -Катя, я уже все драгоценности немцам отнесла за продукты, и свои, и старшей сестры, что живет в Питере.
   -Тетя Аня, жизнь нужно спасать, детей, а золото что, его есть не станешь.
   Бои в городе немного в последние дни притихшие, возобновились снова. Стрельба из пушек почти не прекращалась. На Локнянском направлении беспрерывно, день и ночь гремела канонада. Самолеты немцев почти беспрерывно бомбили русские позиции, в город сбрасывали контейнерами продукты питания и боеприпасы. В город начали прорываться советские танки, ползать по окраинным улицам и, в такие минуты трудно было удержаться Димке от соблазна, не забраться на заднюю платформу танка, притвориться убитым и, не уйти вместе с танком. Он бы так и сделал, но удерживала мать с детьми. Все дело было в них. В городе оставить их одних он не мог. Дима сидел у окна и смотрел, как огромный неповоротливый танк К.В. застрял между двух домов. Один дом уже горел, тот, что находился с тыльной стороны танка. Пожар грозил танку. Танк, насколько можно было, подался назад, и вдруг со всего хода рванувшись вперед, пробил стену впереди стоявшего дома и, пройдя сквозь него, выполз на противоположной стороне заваленный кирпичами и обломками досок. Из дома донеслись крики и ругань, но они вскоре были заглушены начавшимся обстрелом города. С воем рвались снаряды, сотрясая землю, разбрасывали ее комья вместе с осколками, фьють, фьють, фьють, посвистывали пули, словно птицы в весеннем лесу. В заднюю стену дома, в котором жил Дима с семьей, попал снаряд и, дом загорелся. Люди начали хватать детей вещи и выбегать на огород. Поднялась паника.
   Сквозь вой снарядов, рев моторов, свист пуль, слышен был, плачь детей, и полубезумные крики женщин. Анна с Димой и Катей вынесли детей в огород, оставили их сидеть на земле, сами побежали выносить вещи. Димкин младший брат смотрел за сестренкой, прижав ее к себе и, молча плакал. Схватив узлы и чемоданы, Анна с Димкой выбежали в огород, к детям. Анна принялась разбирать тряпки, чтобы посадить на них девочку. Димка искал взглядом Катю. Катя задержалась в доме, помогала женщине. Когда она выбежала в сени, в дом ударил второй снаряд. Дом сильно качнулся, и Кате показалось, он начал падать. В сердце у Кати, словно чем-то сильно кольнуло, резкая боль прошла по всему телу и задержалась в ногах. Катя почувствовала, как ноги ее начали подкашиваться и вдруг, перестали ее держать. Катя упала словно сбитая, сразу поняв, что произошло. Она только успела крикнуть, Ой ноги, мои ноги! - и все. Ноги у Кати отнялись, стали мертвыми. Люди метались вокруг, но помочь ей было некому. Она еще больше испугалась и, от сильного потрясения не могла даже плакать, позвать на помощь. Катя медленно сползала с крыльца, как подбитая птица, а вокруг все горело, трещало, выло каким то страшным воем, от которого немеет язык, не работает мозг. Димка с матерью опомнились, увидели Катю в таком положении и, оставив детей среди огорода, почти на открытом месте, побежали ей помочь. Дети остались одни. Сидели, прижавшись, друг к другу, как два затравленных, беспомощных зверька покинутых матерью. Анна с Димой с трудом оттащили Катю, ставшую вдруг такой тяжелой и, положили ее у старой груши, с которой Димка с Левой до войны, бывало, срывали груши, а бабушка их ругала, чтоб они не поломали ветки.
   Теперь эта груша стояла обугленная пожаром никому не нужная, одинокая, умирающая, и под ней лежала Катя, совсем недавно такая резвая, такая чудная в своем обилии красоты в чистом ее сердце, не могла двинуть ногами, не могла больше ходить.
   -Катя, миленькая, как же так случилось то? Господи, что ж теперь нам делать! -взмолилась Анна, глядя, то на сидевших сиротливо посреди огорода детей, с которыми занимался Дима, то на бедную Катю, лежавшую под грушей, такую вдруг жалкую, совсем беспомощную. Сестренка плакала, и Димка никак не мог ее успокоить. Анна совершенно растерялась. Борис, младший брат Димы, стоял рядом и, молча смотрел на происходящее.
   -Я не знаю, тетя Аня, - с тревожной грустью ответила Катя. Голос ее был спокоен, словно ничего особенного не произошло. Когда снаряд ударил в стену, дом закачался, пожар усилился, мне показалось, он вот-вот рухнет. Я так испугалась, в сердце появилась жуткая боль и, ноги мои стали вдруг ватными. От испуга все. Но я слышала, что от испуга они потом отходят, правда, или нет - не знаю. Вы уходите, спасайте детей, а мне вы не поможете. Вам нельзя здесь больше оставаться. Уже все ушли, вы одни остались, да я вот. Прощайте, тетя Аня !
   -Катенька, мы сейчас детей унесем, вещи перетащим и, потом тебя. Потерпи, милая. Уж как ни будь потерпи. - Сердце Анны защемило от жалости, но помочь Кате она ничем не могла. Со стороны Локни вновь появились немецкие бомбардировщики. Через несколько минут началась бомбардировка русских позиций. По самолетам забили зенитки, белые облачка разрывов покрыли небо. Артиллерийский обстрел города закончился. В городе догорали последние дома. Дым черно-серыми клубами поднимался к небу.
   -А где же еще один чемодан, тот, что поменьше? - Там же все документы, все фотографии, все самое ценное, что осталось.
   Дима только теперь заметил, что чемодана и в самом деле нет. - Я не знаю мам, выносили вроде все, - пожал он плечами.
   -Я сама их выносила. О господи, воровать в такое время! Что же это делается! Пошли Дима скорее, пока снова обстрел не начался.
   Собирая детей, и оставшиеся вещи, Анна оглянулась на Катю. Около нее стояли два немецких солдата и о чем-то между собой переговаривались. Слов их не было слышно. Анна замерла. Один отрицательно качал головой, другой, видимо в чем -то его убеждал. Тот, что отрицал, пошел дальше, другой, оставшись, начал снимать винтовку. Сердце у Анны готово было остановиться от страха и боли за Катю. Солдат все еще был в замешательстве. Димка замер. Он вспомнил свой расстрел, и ему стало страшно вдвойне. Катя не плакала, не просила о пощаде. Черные ее глаза смотрели на солдата удивленно, выжидающе, словно не ее все это касалось, словно не с нею все это сейчас произойдет. Ей только жаль было, что так отвратительно приходит к ней смерть.
   Сердце солдата на секунду остановилось, раздался выстрел, тело Кати дернулось и застыло. Анна не выдержала и закричала. Солдат даже не оглянулся, он ускорил шаги, догоняя товарища, лицо его было серо-белым, словно он совершил что-то нечеловеческое, словно вместе с Катиной смертью в нем самом что-то вдруг умерло, оборвалось с болью. Плечи Анны вздрагивали от душивших ее слез. Солдаты ушли.
   -Жаль женщину, совсем ещё молодая, красивая, - тихо сказал солдат, явно сочувствуя ей. Другой молча согласился, покачал головой и тяжело вздохнул. Тело Кати осталось лежать под мертвой грушей, совсем недавно такое живое, говорливое, оптимистичное, мечтавшее о конце войны, о выходе из этого кошмара, о встрече с мужем, помогавшее Анне с Димой, безжизненное теперь тело, которое даже зарыть не было возможности. Дом догорал.
   Димка с матерью уходили последними, тащили на себе детей и вещи. Смерть Кати также повлияла на Димку, как и смерть его друга Симы. Он совершенно потерял себя, перестал быть жизнерадостным оптимистом. На него нашел, какой то туман, застеливший его мозг и, жил он теперь в этом тумане, вроде не своими мыслями. Изредка наступал просвет. Димка оглядывался в нем и, снова погружался в туман, в котором была теперь его реальная жизнь. Вместе с туманом напало на Димку безразличие. Ни жалости, ни страха в нем больше не было. Он был и живым и в тоже время не живым. Он понимал и, в тоже время, как будто не понимал, что делал, понимал и не понимал, как жил. Все его действия были скорее механическими, чем обдуманными.
   После всего случившегося Димка сильно изменился. Мать начала за него беспокоиться. Иногда ей стало казаться, что сын, слегка умом тронулся. Он чувствовал себя нормальным человеком, все понимал, но не мог быть таким, каким был прежде, что-то в нем нарушилось. Он слушал людей, смотрел на них и, ему казалось, что все они делают все не так: не так разговаривают, не так относятся друг к другу, и им овладела жуткая апатия. Он замкнулся, никого не замечал, делал все механически, вроде думал и не думал одновременно, а если разговаривал, слова цедил сквозь зубы, или наоборот, слишком много говорил. Часто говорил невпопад. Пустота, образовавшаяся в его сердце, как бы отделила его от внешнего мира. Исчезло в нем то доброе, отзывчивое Димкино, что жило в нем раньше, осталось лишь больное, замкнутое равнодушие. Страх теперь он воспринимал равнодушно, словно страха вовсе не было. Больше, чем страшная смерть тётушки, смерть Симы и Кати, о которых он не мог забыть, чем расстрел, в котором он был жертвой, что ещё его могло испугать! Он и к партизанам ушел с полным равнодушием, оставил мать с детьми в деревне, неподалеку от станции Локня, после эвакуации их немцами из города. Единственно, что в нем было больным и, от чего он сильно страдал, это любовь к родине и ненависть к фашистам. Это было его болью, его неизлечимой болезнью, кровоточащей, незаживающей раной. За время проживания вместе с немцами в окруженном городе, Димка выучил немецкий язык. Попав к партизанам, он первое время был зачислен комиссаром Исаевым в подразделение подрывников, но, когда командир узнал о его способностях к немецкому языку, вызвал его к себе. Они с комиссаром и начальником политотдела долго с ним беседовали, после чего, он был зачислен в отделение разведки, совмещавшее собой и связь. Так Димка начал ходить по немецким гарнизонам. Даже среди партизан бригады мало кто знал о заданиях, какие выполнял этот мальчишка по заданию штаба бригады . С тех самых пор Герман и стал называть его просто " Сынком ." Он был самым молодым и, самым маленьким в бригаде. В полку командира Худякова, куда он был зачислен, Дима на свою радость служил вместе с Максимом. Словно родные братья были они теперь неразлучны. Вечерами, когда были на отдыхе, лежали вместе, или в землянке на нарах, или где-нибудь под деревом в летнее время и, вспоминали довоенную жизнь. Максим любил вспоминать Верочку и, рассказывал о ней Димке, но Димка уже понимал, что он рассказывает о ней больше самому себе, чем ему, и только улыбался. Однажды, Максим спросил у него. - Слушай, Димк, почему ты все время молчишь? Раньше такой разговорчивый был? Я тебя просто не узнаю. -
   Дима посмотрел на старого друга и, помолчав, ответил. - Раньше, Максим, войны не было. Понимаешь, после гибели Симы все началось, а когда застрелили Катю, во мне словно что-то нарушилось. Я не знаю о чем говорить, мне стало все противно. Иногда, мне кажется, что я живу какой то нереальной жизнью, словно всё вокруг не настоящее. В голове постоянно, какое - то помутнение. Мне всё, всё равно, убьют, не убьют, какая разница, - и, снова замыкался в себе. От слов Димы Максиму стало страшно. Услышать такое рассуждение от пятнадцатилетнего паренька было чудовищно. Но Максим не стал ни возражать, ни что-либо доказывать. Немного помолчав, он обнял Диму за плечи и сказал. - Ничего Дима, со временем пройдет в тебе эта апатия. Такое с людьми бывает. И они с тех пор стали вместе ходить в разведку, вместе на все задания. Но в этот раз, Дима ходил один. Максим сильно разболелся. Все равно бы Максим в Новоржев не смог пройти, так и так Димке нужно было идти одному. Дима теперь боялся за Максима, он не позволял ему близко подходить к гарнизонам врага и ходил всегда один. Ему везло, и он верил в свое везенье. Но, стоило Димке выйти из гарнизона, как Максим брал командование на себя, и тут уже Дима не прекословил. Максим был старше и опытнее. В эти дни Максим лежал в избе у старушки в деревне, которую занял отряд, с сильной температурой, жар доводил его до бредового состояния. Отрядный врач, осмотрев его - сказал. - Дня три и я его подниму на ноги. - Дима обрадованный ушел.
  
  
  

Рассказ шестой

  
   Дорога раздваивалась. Дима остановился и задумался. Вспомнилась ему былина про Илью Муромца. Он на минуту представил себя богатырем у развилки, даже представил камень, на котором написано. "Влево пойдешь - смерть обретешь, Вправо пойдешь - счастье найдешь". - И появилась на его лице счастливая, радостная улыбка. И вот он дедушкин дом, его домашняя библиотека, и он, сам зачитывавшийся сказками, былинами, романами Гоголя, Фенимора Купера, Стивенсона, и многих других замечательных авторов, не считая Пушкина и Лермонтова, произведений, которых он много выучил наизусть.
   Вокруг тихо, птицы поют, будто и нет войны. Один он среди гор и долин, идет по пыльной дороге и, настроение у него хорошее. Димке нравилось ходить в разведку, еще больше нравилось ходить по вражеским гарнизонам, на связь с подпольными группами. Здесь он один, а это самое лучшее, думалось ему. Один, он куда угодно мог пройти, никого не боясь. Перед ним холмы и густые рощи, ручьи заросшие по берегам кустами лозняка, над головой голубое, жаркое небо подернутое маревом и, высоко в синеве его парит коршун, распластав крылья. И Димка представил себя заблудившимся, одиноким путником в волшебном царстве, далеко от злых людей. И от этой короткой свободы, от ее ощущения, он почувствовал себя легко и радостно. Димка сошел с дороги, шел по траве, ловил кузнечиков, бабочек, смеялся, совсем как в довоенном детстве, радовался всему, будто видел все впервые. Дошел до тропинки и пошел по ней уводившей его за крутой холм. Он все еще был одиноким путником и тогда, когда входил в деревню занятую партизанами. В деревне располагался штаб бригады, во главе с человеком, в которого Димка был влюблен. Дима считал его лучше и умнее других. В его глазах, Герман, был настоящим, живым богатырем, Ильей Муромцем. Уже год, как Димка в бригаде, год как ходит по немецким гарнизонам, собирает нужные сведения и передает их командиру. Сегодня вновь пришел с очередного задания из Новоржева, принес ценные сведения, от которых зависели многие сотни судеб россиян, принес сведения и лично для Александра Викторовича, от старшей группы Антонины Ермаковой.
   -Ну, друг, выкладывай, с чем пришел. - Александр Викторович обнял Димку за плечи и, усадил за стол. Это был удивительный человек. Димка сел на старый табурет и, принялся рассказывать. Герман, высокий, худощавый, подтянутый, профессиональный военный, в военной гимнастерке, с быстрым, открытым, честным взглядом, всегда чисто выбритый, сидел напротив него, по другую сторону деревенского стола и, внимательно слушал. Красивое, молодое лицо командира, всегда внимательное, с легкой, чуть заметной улыбкой, было спокойным и сосредоточенным. Он умел слушать всегда с таким интересом, что ему хотелось рассказывать и рассказывать, даже чуточку приукрашивая свой рассказ. Но он был очень чуток и сразу распознавал фантазерство " Сынка", во время его останавливал. Это был человек сильной воли, в меру темпераментный, в меру эмоциональный, понимал людей, как никто другой. Слушая человека, очень редко повышал голос. В бригаде о нем ходили легенды, и, было беспредельным к нему уважение. В бригаде не было, человека, который не любил бы его всей душой, без остатка, как любят только самых дорогих людей. Дима после дедушки, не встречавший больше таких людей, каждый раз смотрел на Германа с каким то особым восхищением. Он для Димки был не только богатырем, он был человеком легендой, так отозвался о нем однажды Максим и, так относились к нему все в бригаде. Он и уйдет в легенду бессмертия, оставив после себя вечную о нем память.
   Димка собирался много раз сочинить о нем поэму. Слова вертелись в голове, складывались в определенную рифму, потом все перепутывалось, забывалось и, спустя какое то время, начиналось снова. Так у него ничего и не получилось, но он дал себе слово, написать о нем после окончания войны. Сима бы написал, - с горечью думал Дима.
   Начштаба стоял у окна прислонясь к косяку, жевал нижнюю губу, привычка у него была такая, в правой руке держал потухшую трубку, левой, слегка опирался о подоконник. У начштаба был жесткий характер, в людях разбирался как Бог, улавливал с нескольких слов и одного взгляда искренность, больше всего ценил честность, открытость, за что до войны чуть не угодил в застенок. Начальник политотдела бригады Вознесенский, был человеком подозрительным и, излишне, порой, эмоционален. Только Герман мог заставить его, не наделать порой излишних ошибок.
   - В городе тюрьма и временный лагерь, все забито людьми, согнанными со всей округи. Готовят к отправке в Германию. - Рассказывал Димка. - Сообщение из Бежаниц. Там тоже все уже готово к отправке. С Новоржевского и Пушкиногорского районов собрали всех, кого могли. Очень сильная кругом охрана. Пехотных частей много. Ожидают прибытия особых частей ЭС, ЭС. Удалось узнать, что в конце августа планируется большая экспедиция по уничтожению партизан. Стягиваются воинские части, танки, и даже авиация. Ждут, какого то важного представителя ставки фронта. Еще сообщение из Бежаниц. - Железка, Дно Великие - Луки, находится под усиленной охраной. Из ближних деревень сгоняют народ охранять дорогу в надежде на то, что в своих людей, партизаны стрелять не станут. Все! Большой вам привет! - Дима замолчал, после такого, как ему казалось, длинного доклада.
   -Спасибо Дима! - поблагодарил Александр Викторович, все еще сидя в прежней позе, подперев кулаком подбородок, думал. Начштаба чиркнул спичку и принялся раскуривать трубку. Воскресенский ходил по комнате быстрыми шагами, и чувствовалось, насколько он был близок к нервному срыву, за которым обычно следовала неистощимая, отборная брань в адрес Гитлера и его клики. Димка принес очень серьезные сведения, было над, чем подумать. Зина Евдокимова передала чистые бланки аусвайсов, с печатями обер-коменданта, с которыми Димка больше всего натерпелся страха, когда выходил из города. Зина работала на бирже труда и вела подпольную работу, руководя вместе с Зоей Брелауск всей подпольной группой.
   Дима любил Александра Викторовича, тот любил Диму. Если внимательнее было к ним присмотреться, было в них и в самом деле что-то родственное, схожее, не смотря на разность и в возрасте, и в характерах.
   -Спасибо Дима! Иди теперь отдыхай! Тебя ребята уже спрашивали. Максим, твой друг, больше всех болеет за тебя. Да, передай Артему, пусть зайдет, - и проводил его до двери. - Он уже хорошо себя чувствует, температура спала, осталась незначительная слабость.
   У двери, командир, как родного сына, прижал правой рукой его к себе, дружески заглянул в глаза, со своей обычной смешинкой, подержал так некоторое время, словно что-то чувствовал нехорошее, затем отпустил добавив ласково, отечески. Иди, отдыхай! Спасибо за службу, Дима! Иди! Впереди много работы предстоит. Исаев, не проронивший за все время разговора Димки с командиром ни единого слова, продолжал, по-прежнему молча дымить трубкой, обдумывая принесенные Димой сведения своим неторопливым, но верным умом. Вознесенский, наконец, немного успокоился. Сел на табурет и, выжидающе смотрел, то на командира, то на начштаба, молчал. И вдруг, его словно прорвало.
   - Надо срочно собирать все партизанские силы и, разгромить это Новоржевское гнездо. - И с силой стукнул кулаком по столу. - Осиное гнездо!
   Александр Викторович посмотрел на него, улыбнулся и, по его быстрому взгляду можно было определить, что он уже в основном принял решение, оставалось лишь обдумать детали и, только потом посоветоваться главным образом с Исаевым, затем, всем вместе, чтобы не обидеть начальника политотдела, обсудить план в подробностях. Пройдясь по комнате, раз, другой, быстро и решительно вышел из избы, как он это делал всегда. Исаев продолжал по-прежнему стоять у окна, только слабая улыбка появилась на его лице означавшая понимание.
   Герман должен был отвлечься от обстановки, окружавшей его во время разговора со связным, чтобы принять окончательное решение. Таков был у него характер, быстрый, решительный. Закрывался он в свою раковину на короткое время не от своих мыслей, не от принятого решения, не от товарищей по службе, он закрывался от внешнего, определенного мира, чтобы уйти от войны хотя бы на несколько минут, посмотреть на небо, будь оно чистое или затянутое облаками, летом или зимой, все равно. Хозяйка дома стирала во дворе белье, трое ее ребятишек ей помогали. Один таскал воду, другой помогал отжимать крупные вещи и, только третий, самый маленький для такой работы, копался в огороде.
   Марфа, так звали хозяйку, кинула на еще молодого, симпатичного командира, взгляд карих глаз, в котором без ошибки можно было увидеть слишком уж неравнодушное отношение к нему, и отвернулась. Лицо ее покрылось ярким румянцем. Александр Викторович с минуту стоял, глядя на работу женщины, а мысли его все еще были там, в Новоржеве, вместе с той молодежью, которая согнана немцами из деревень и томящейся в загонах, в ожидании своего часа. Он представил себя вместе с ними и, сердце его наполнилось еще большей болью и ненавистью к войне, и ко всему тому, что она несет с собой и его народу, и народам всего мира. И вспыхнуло новым пожаром все у него внутри, вновь полыхало огнем его горячее сердце. Пройдя в огород, остановился около мальчика половшего морковь, смотрел на его маленькие, проворные руки, думал, как защитить эти ручки от врага, как сделать, чтобы их деревни остались целы, чтобы мать не была согнана из своей хаты вместе с детьми, или того хуже, не была расстреляна.
   Сколько сел и деревень сгорело и горит на российской земле, сколько больших и малых городов порушено. Даже дети воюют, защищая Родину от фашизма. Не было, казалось, сейчас силы, сумевшей загасить пожар, полыхавший в груди комбрига. Он наклонился над мальчиком, ласково потрепал его по голове, еще больше шутливо взлохматил ему волосы и, улыбнулся с каким то даже облегчением, глядя на его взлохмаченную голову. Мальчуган поднял голову и улыбнулся, глянув быстрыми серыми глазами в глаза комбрига. На сердце Александра Викторовича стало легче.
   -Работай, работой, не стану тебе мешать, - с шутливой лаской, на какую был способен в эти минуты, сказал Герман, все еще глядя на мальчика. Что то было слишком взрослое во взгляде этого маленького человека и, в тоже время детское слишком ощутимо проглядывало сквозь него.
   -Не-е можно и не дергать траву, ее совсем мало. Это я так, от нечего делать, - ответил малыш и снова улыбнулся уже по детски радостно и, словно передал свою радость этому взрослому человеку, расплавив его сердце.
   Пройдя в конец огорода, Герман облюбовал себе место на меже и, лег на мягкую, нагретую солнцем траву, глядя в глубину неба. Он смотрел на редкие маленькие облачка появившиеся с запада и думал, как освободить молодежь, собранную для отправки в Германию". Сегодня же надо послать проверить охрану немцами железной дороги Дно Великие - Луки. Диму придется посылать в Бежаницы. Он молодец. Здорово у него, получается, ходить по немецким гарнизонам. Смышленый пацан. Немецкий, вон как выучил, что твой немец. Есть в нем что-то, что внушает к нему доверие, видимо немцы тоже это понимают. Германия, Германия, сколько мы с тобой воюем. Разве нельзя нам жить в дружбе, сотрудничать, а не воевать, во благо обоих государств. Допустили Гитлера к власти". - Он на минуту как бы пропустил эти мысли и принялся думать снова о предстоящих боях.
   Голубое небо смотрело на него с высоты и, как бы звало к себе, в свою бездонную синь. Он поднял руку, посмотрел на часы, полежал еще немного, по-прежнему глядя в небо и, успокоившись резко поднялся. На крыльце его ожидали Исаев со своей неизменной трубкой, с которой, казалось, даже спал, и Артем. Вознесенский оставался в доме. Сидели совсем мирно, будто и войны нет, словно не партизанами до отказа забита деревня, а завтра может также быть забита немцами и полицаями-предателями.
   -Сидите? - улыбнулся Герман. - Идемте! - и первым легкой поступью поднялся на крыльцо. Хлопнула дверь.
   В это время в другой избе, где расположились разведчики, Димка в окружении ребят сидел за столом и рассказывал о том, что видел. Не один десяток заданий выполнено вместе, не один бой выдержан с честью. Шесть человек из их прежней группы погибло, трое ранены и снова в строю, и только трое остались не тронутыми, ни пулями, ни осколками от гранат. Димка не охотник на рассказы. Слова из него вытаскивали, чуть ли не насильно и все же на него не обижались, зная его прошлое. Группа пополнилась новыми людьми. Перед Димкой стояла глиняная миска с картошкой, лежал кусок хлеба, в кружке налито молоко, для него ребята постарались. Слушали внимательно, часто задавали вопросы, на которые Димка даже им не на все отвечал. Старуха на полатях качала головой, хозяйка в углу у божницы тихо плакала, две ее дочери со страхом в глазах слушали, затаив дыхание, сложив на коленях руки. Они еще спасались от немцев, их район еще не был прочесан немцами, не согнана молодежь в Германию. Парни все ушли в партизаны, за исключением предателей, которые служили немцам в полицаях.
   -Много там наших ребят?
   -Много, говорю же! - прожевывая, отвечал Димка.
   -А когда отправлять будут, не знаешь? -
   -Не знаю! Зине узнать не удалось. Наверное, на днях. Повезут машинами на Пыталово, оттуда на железную дорогу.
   -Да, похоже, работенка ожидается.
   Максим сидел рядом с Димой. Температура у него спала, но была во всем теле такая слабость, что он боялся, как бы его не оставили в деревне. Он смотрел на своего старого товарища с восхищением и, за все время разговора не задал ему ни одного вопроса.
   -Нельзя позволить, чтобы их увезли. И, куда им столько народа?
   -Куда, куда, на оборонку, куда еще! Половина умрет от работы и голода.
   -Попадешься, узнаешь куда!
   -Я не попадусь. У меня для себя всегда граната припасена.
   -Не хвались, в бою всякое бывает.
   -Не каркай! - Вот такие разговоры вели ребята, пока Дима ел. Пока они рассуждали, судили да рядили, от комбрига пришел Артем. - Ша ребятки, отдохнули, пора собираться, Уходим! Гриша, бери Ивана, Сергея с Димкой, пойдете завтра утром. Дима тебе предстоит пойти в Чихачево. Ты поел? - спросил Артем, глядя с улыбкой на Димку.
   -Поел, - ответил Димка, вылезая из-за стола.
   -Пойдем! - скомандовал Артем и вышел во двор. Дима последовал за ним. Во дворе Артем объяснил. - Дима, завтра пойдешь в Чихачево. Там встретишься с Машей Степановой, она сведет тебя с Ольгой Красновой. Узнаешь, формируют ли там эшелон для отправки молодежи в Германию и, если формируют, узнай, когда будет отправка. Это очень важно. Гриша с ребятами дождется тебя в условленном месте.
   -А вы куда? - спросил Дима.
   -Нам нужно прочесать дорогу на Пыталово, узнать, где можно устроить засаду. По ней на машинах повезут людей с усиленным конвоем.
   -Знаю, чего ты мне говоришь, - улыбнулся Дима сведениям, которые сам принес.
   -И то, правда! - сознавшись, рассмеялся Артем. - Передашь привет, сам знаешь кому. Скажешь, жду, и буду ждать. Погибнуть, не имеем права, - и улыбнулся счастливой улыбкой.
   -А мне что делать? - спросил Максим у Артема, когда они с Димой вернулись.
   -Тебе? - Артем посмотрел на Максима, словно впервые его встретил. - Гляди сам. Ты больной.
   -Я пойду с Гришей, - твердо заявил Максим. - До утра все пройдет.
   -Пройдет, сынок, пройдет, - прошамкала беззубым ртом старуха сидевшая на печи. - Маня тебе травки заварит, попьешь и утром будешь свеженький, - добавила старуха скрипучим голосом и замолчала. Маня ее дочь, у которой тоже две дочери, сидевшая под божницей, сказала старухе.
   -Заварю мамань, заварю. Вылечим касатика.
   -Макс знает куда идти, - пошутил Сергей. - В Чихачево кое-кто по нему сохнет.
   -Слышишь Дима, приведешь Ольгу к Грише на свидание, - рассмеялся " Древний еврей", вслед за ним рассмеялись и остальные.
   - Ничего не выйдет, - серьезно, как взрослый, ответилл Дима. Парни переглянулись и вдруг разом, словно сговорившись, рассмеялись.
   -Довольно гоготать! - серьезно прикрикнул Артем, собирая вещи. - Отряд сегодня снимется и уйдет в сторону Житницы. Искать его будете там. Понял, Гриша? - посмотрел на Максима, улыбнулся доброй товарищеской улыбкой, подмигнул ему и ушел.
   -Все ясно Артем. Счастливого пути !
   -Вам тоже. Дима отдыхай. Ты все усвоил ?
   -Все, все, счастливо!
   -Если нас не найдете, спросите у немцев, или у полицаев, они подскажут, где нас найти. - Пошутил на прощанье Иван Фомин. В отряде его звали просто Фома. - Он был местный, из Пушкинских гор и, все дороги и тропинки знал наизусть. Снова не удержались от смеха, хотя и знали, веселиться перед походом плохая примета, но, словно черт попутал, всем почему-то было весело и смешно. Так со смешками и ушли.
   Ночь была темная, спокойная, тихая. Димка с вечера выспался, проснулся среди ночи, словно кто его разбудил, и долго лежал с открытыми глазами. Тревожно было на сердце, что-то не давало покоя. В избе стоял мирный храп. Дима вышел во двор, сел на завалинку и, молча смотрел на темное, усыпанное звездами небо. Подошел дворовый пес Дружок. Сидя на задних лапах, по-человечьи смотрел на Диму своими собачьими глазами, словно хотел о чем-то спросить, но не решался. Вдруг тихо зарычал и подался в сторону ворот. Дима схватил пса за холку, успокаивая его. - Дружок, тихо, это свои, не беспокойся. Тихо.- Пес успокоился, но все же настороженно посматривал на ворота.
   По улице мимо избы уходил на задание отряд. Ни одного звука, ни кашля, только мягкое шуршание ног и все. Несколько верховых проскакали, отбрасывая копытами землю, и пропали в ночи. Дима вышел за ворота, проводил глазами отряд и снова вернулся во двор.
   Все стихло. Отряд покинул деревню. В ней осталось всего несколько человек, но они уйдут утром ... Димке по-прежнему спать не хотелось. Он теперь беспокоился о том, чтобы до утра не пришли в деревню полицаи или немцы.
   Год назад, вскоре после эвакуации из города немцами оставшегося в живых мирного населения, расселенного по деревням Локнянского и Новоржевского районов, Димка с братом ходил по деревням побираться, чтобы хоть как-то, прокормить семью. Они жили в деревне Межеватово. В деревне Вороново, они случайно увидели группу партизан. Сердце у Димы наполнилось радостным чувством. Он и обрадовался, и растерялся. Это были разведчики из бригады Германа. Партизаны уже садились на лошадей, когда один из них крикнув что- то товарищам соскочил с лошади и, направился к мальчишкам, ведя лошадь под уздцы. Максим бросил поводья и подошёл к Димке. Расставив руки, улыбаясь широкой, радостной улыбкой, обнял его, прижал к себе и, сквозь смех крикнул. Голос его дрогнул.
   -Дима, вот здорово! Вот встреча, так встреча! Как ты сюда попал? - он захлебывался от счастья. Глаза его излучали такую радость, которая невольно передалась и остальным его товарищам.
   -Ребята, это мой друг. Мы с ним из одного города. Вы где живете, Дима?- и посмотрев на его брата, протянул руку. - Здравствуй, Боря! Ты меня помнишь? - мальчик отрицательно покачал головой.
   -Максим, мы в деревне Межеватово живем. Мама с сестренкой там, а мы, Димка запнулся, стесняясь своего состояния и, краска стыдливости залила его лицо. - А ты как?
   -Я? Как видишь сам! Служу Родине ! Как и обещал, помнишь?
   -Максим, а мне нельзя с вами? Я тоже хочу мстить за всех наших.
   -А это Дима не по моей части. Обращайся к командиру. - Как мать? - спросил Артем, глядя на Диму и на его брата, - что она скажет?
   -А что твоя мама тебе сказала? - обиженно ответил Димка. - Не возьмете вы - с другими уйду. Не одни вы на свете. - Ребята дружно рассмеялись. Все они были молодые, здоровые, веселые, словно и война им нипочем. Так Дима попал к партизанам. Артем с Максимом увезли его с собой. Бориса они отвезли к матери, оставили им продуктов на первое время и Дима ушел. Анна не проронила ни слова, только с горечью и с затаенным укором посмотрела на сына, но жалости никто из парней в ее глазах не увидел.
   Прибыв в полк Худякова, Максим повел Димку к командиру и комиссару. - Ничего, не робей, говорил дорогой Максим. Командир у нас мужик стоящий.
   - Чего мне робеть, - ответил Дима. - Не выгонет.
   -Ну, что герой, воевать хочешь? - спросил с улыбкой командир, оглядывая Димку с головы до ног. - У нас страшно, не боишься? Ты сам то откуда?
   Димка посмотрел на командира, затем на комиссара и ответил. - Из Холма я. Мы с Максимом с одного города, дружили до войны.
   -О-о, протянул комиссар, - это меняет дело. Возьмем, возьмем мы тебя. Как зовут, фамилия, все твои данные, выкладывай, - и дружески похлопал Димку по плечу. Дима рассказал все. - Что Максим, берите его к себе. Артем, надеюсь, не будет возражать. - И командир принялся закуривать. - Есть, наверное, хочешь? - хитро прищурившись, спросил, глядя с улыбкой. Понравился ему мальчуган с первого взгляда. Что-то доброе и ласковое, отцовское, шевельнулось в душе, вспомнилась своя семья. Тугие желваки заходили на скулах, а глаза ласкали мальчугана и в тоже время жалели его юношеские годы.
   -Спасибо товарищ командир! Есть не хочу. Меня уже накормили. - Поблагодарил Дима. - Я сыт.
   -Ну что ж, тогда ты свободен, - улыбнулся комиссар. - Идите. -
   Так Дима начал служить в партизанской разведке. В один из вечеров, разведчики всей группой были вместе, после крупного задания. В хорошем настроении выпили понемногу самогона и разговорились. Хасанов Ревкат родом из Москвы, его так и звали ребята, Москвич, Калинин Сергей молчал, что расскажешь о своей деревне, Мазитов Рустем вспоминал свою Казань, Крачковский Ефим,- "Девний еврей ", - так его прозвали разведчики, за его древние истории, о еврейском народе, - любил родную Лугу. В тот вечер, в хорошем настроении, Ефим рассказал нам историю о своём народе. " Это было очень давно, прошло с тех пор много веков. У нас, в древности, тоже было своё государство, Палестинское называлось, в нём был город, Иерусалим. Он, конечно, и сейчас существует, только евреев там очень мало, рассказывал Ефим. - Там, теперь, в основном, живут арабы. Египтяне согнали наш народ с нашей родины. Пророк Моисей повёл наш народ, чтобы вывести его из плена и набегов на нас, Египтян. Впереди нашего народа шёл сам господь Бог. Его видели люди в образе небольшого, светящегося облака, которое следовало впереди людей. Подошли к Мёртвому морю. Облако, вдруг исчезло, у самой Ефлиемской горы и люди услышали глас Божий. Господь призывал Моисея к себе. Моисей, повинуясь Господу, пошёл на гору. Когда вернулся назад, к своему народу, в руках у него была каменная доска и, на ней написаны заповеди Господни, по которым, наш народ должен жить и, помогать другим народам. Моисей рассказал своему народу об этих заповедях, велел принести клятву Господу, о верности служения ему. Наш народ идёт в изгнание на две тысячи лет, - поведал Моисей. Две тысячи лет мы не сможем иметь своего государства, на две тысячи лет мы растворимся среди народов всего мира, чтобы своим талантом, данным нам от Бога, служить людям всей земли, на благо их процветания. Тот из нас, кто отступит от этих заповедей, будет отлучён от Господня благодеяния, ни когда не познает счастья настоящего, познает только счастье призрачное. Народ Израиля поклялся Господу, что так и будет. Тогда, Мёртвое море расступилось, вода разошлась в обе стороны, образовалась суша, по которой Дети Израиля и перешли море. Море за ними сомкнулось. С тех пор и живёт наш народ среди всех народов с господней пометкой. За это нас и не любят. Гитлер решил вообще истребить на земле еврейскую нацию, но это ему не удастся. По окончании этой войны, евреи построят своё государство, и, будет оно процветающим. Мне об этом сказал один умный и хороший человек. Я напомню вам сейчас вещие слова царя царей Соломона. Он вещал: Всему своё время и время всякой вещи под небом. Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное; время убивать и время врачевать... время сетовать и время плясать... время любить и время ненавидеть; время войне и время миру. Что пользы работающему от того, над - чем он трудится? А в восемьдесят первой суре Корана, - это по вашей, мусульманской вере, - сказал Ефим и посмотрел долгим взглядом на Рустема, затем, на Ревката, где сказано о конце мира, пророк говорит: - То, что я возвещаю, - предостережение миру для тех, которые хотят идти путём правым. Но вы не можете этого хотеть, если этого не хочет Бог всемогущий ". Видите, друзья мои, и Соломон и Магомет приходят к одному: бог и судьба одно и тоже, или, если перевести на язык философии, получится: бог сумма всех случайностей. - Фим закончил свой рассказ, все долгое время молчали, не знали, что сказать. Нарушил молчание Дима. - Ефим, а что такое Коран и сура?
   -Коран, это священная книга мусульман, как у нас Библия. Сура, глава из Корана. С того самого вечера и появилось у Фима прозвище, Древний еврей. После рассказа Фима, Максим рассказал ребятам о древнем Новгороде и Пскове. Рассказал о Великом князе Владимире, о Великом князе Александре Невском.
   Артемъев Виктор молчал, он был из детдома, и родных, и родины своей - не знал. Козлов Володя - местный, Локнянского района. Селезнев Михаил из Пушкинских гор, тоже местный. Игнатьев Артем - командир отделения разведки, друг древнего еврея, из Великих-Лук. Фомин Иван из местных, Гриша Данилов, Локнянского района и Максим. Димка слушал их рассказы о своих родных краях и молчал. Он любил слушать. Каждый хвалил свой город, свою деревню, которую не променяет даже на Ленинград, или на Москву. Долго рассказывали, даже немного спорили и, наконец, дошла очередь и до Димы. Хочешь, не хочешь, рассказывать было нужно. И он рассказал о том, как они с Симкой взрывали склад с боеприпасами, как попали в подпольную группу и, как заболели тифом. - Дашкевичей расстреляли первыми, - рассказывал Дима. - Максим, мать Симки от страха лишилась речи, она задолго до расстрела уже не могла говорить. Бабушка Люба даже не плакала, она только прижимала к себе Доду и все говорила. Додочка, не плачь, держи себя стойко. Так они и погибли. Симка потом жил с нами. Ты помнишь Зильбергов, Максим? Тетя Люба такая была красивая, у немецкого коменданта переводчицей работала. Никто не думал, что их тронут. Мы с Ритой дружили немного, когда жили у них вернувшись из деревни. Наш дом сожгли, ты же знаешь. И их расстреляли. Собрали тогда всех сразу: и Зильбергов, и Зайновичей, и Дикштейнов, никого не пощадили. Там был, какой то штандартен - фюрер, из дивизии Мертвая голова, он все и расстреливал. А Симку убили при расстреле позже. Мы случайно туда попали. Черт нас понес через реку за листовками, которые сбросили с нашего самолета, там мы и попали в облаву. Меня спас дед Василий, вечная ему память, а то бы тоже там был, - Димка замолчал. Молчали и все остальные. Рустем не выдержал, разразился бранью. Его никто не останавливал, знали его азиатский характер. Выговорившись, налил себе стакан самогона, выпил его не закусывая и, ушел во двор. - И за что нас евреев не любят? - пожал плечами древний еврей. - Никому ничего плохого не делаем, а нас почему -то не любят.
   -Ерунду ты говоришь, Фим! - повысив голос, почти с раздражением, в ответ ему сказал Артем. - Мы же с тобой друзья. А посмотри на Максима, на Диму, только что слышал Димкин рассказ. Брось! Не люблю дурацких разговоров! Среди всех народов есть подлецы, на них нечего обращать внимания. Вон, посмотри вокруг, сколько предателей полицаев из русских у немцев служит, что, по ним обо всем народе судить будем. Давайте-ка лучше спать.
   -Выпьем еще по маленькой, а, Артем? - предложил Виктор. - После Димкиного рассказа на душе противно стало, осадок остался нехороший. Хмеля, будто и не было. Не возражаешь?
   -Наливай!- махнул рукой Артем.
   -Вы, дети Израиля, - посмотрев на Фима сказал Дима, - так всегда говорил погибший под расстрелом Моисей Давидович. - Парни рассмеялись.
   -Тогда за нас, и за детей Израилевых ! - крикнул Артём поднимая кружку с самогоном. Пили под общий смех, за победу, за дружбу между народами. За детей земли, чтобы живыми остаться.
  
   * * *
  
   Рано утром, только начало вставать солнце, наскоро перекусив, ушла на задание группа разведчиков во главе Гриши Данилова. Ушел с ними и Димка. Между Пустошами и Бежаницами места открытые. Боясь партизан, немцы вырубили все заросли вдоль железной дороги. Места холмистые, овражистые. Нужна была особая предосторожность, чтобы пройти, не натолкнувшись на немцев, или на полицаев, бродивших толпами в пьяном виде, для храбрости. У шоссейки на Новоржев находиться было опасно, и, Гриша решил обследовать эти места ночью, днем пересидеть где-либо поблизости. По шоссе почти постоянно шло движение немецкого транспорта. И все же Гриша задумал напугать немцев, устроить им непробиваемую пробку на шоссе. Рассказал ребятам о своей затее, понравилось. Немного пошутили и успокоились.
   -Но только после возвращения Димы из Чихачево, иначе...он чего-то не договорил, запнулся на полуслове, через минуту продолжил.- Устроим переполох, взорвем пару мостов, там, где нет объезда. Вот будет потеха! - и в хорошем настроении проводили Диму. Он ушел и вскоре был на станции. Машу, он нашел быстро, особых трудов ему для этого не составило. Пройдя по Первомайской улице, забитой транспортом, Дима зашел в небольшой переулок и, постучал в дверь низкого, старенького дома. Вышла пожилая женщина. Увидев Диму, обрадовалась, закивала головой и, жестами пригласила его в дом. Станция была забита солдатами, машинами, бронетранспортерами, танками, и прочей техникой. Во всем чувствовалась напряженность. Маша встретила его испуганно.
   -Ты с ума сошел! Не видишь разве, что творится? - набросилась она на Димку.
   -А что особенного творится? - улыбнулся он в ответ, глядя на нее притворно улыбающимися глазами. - Немцев полно, ну и что! У меня срочное дело, - сказал шепотом. - Задание самого, Германа, поняла? Мне обязательно надо увидеть Ольгу Краснову. Меня ребята ждут, поняла? Быстрее надо. А тебе привет от Артема. Они ушли на другое задание.
   -Поняла. Чего не понять. Где Ольгу искать, она же в комендатуре работает. Как я туда пройду? Подожди, что-нибудь придумаем. За привет, спасибо! - в глазах девушки светилась радость от принесенного известия, на круглом личике появилась счастливая улыбка.
   -Придумай.
   Маша стояла, держась рукой за подбородок, задумчиво смотрела на ноги Димки. Ее веселые, слегка раскосые, похожие на кошачьи глаза, были слегка прищурены. Круглое, с редкими веснушками лицо, задумчиво, сосредоточенно. Мать у Маши была глухонемая, очень добрая, приветливая женщина. Пока, стоя у порога, Дима разговаривал с Машей, она за это время успела приготовить чай. Подошла к Диме и, глядя печальными, серыми глазами на него, пригласила к столу. Дима в ответ улыбнулся наклоном головы, поблагодарил ее и, отрицательно развел руками. Улыбка на лице женщины исчезла, глаза стали еще печальнее. Она тихо отошла от него, о чем-то подумала, глядя на окно, потом снова радостно улыбнулась и заспешила к старенькому буфету.
   -Идём, - сказала, наконец, Маша, - возможно, что-нибудь и получится, - и они направились к выходу. Мать Маши достала из буфета несколько штук кругленьких, похожих на таблетки конфет и, догнав Димку уже в открытой двери, сунула их ему в руку. Димка улыбнулся и поблагодарил ее. Станция была похожа на растревоженный муравейник: кругом машины, тягачи, пушки, солдаты, солдаты, груженые платформы, закрытые брезентом, вагоны наглухо задраенные, и жаркое солнце на синем небе. Во всем чувствовалась тревожная напряженность, словно перед грозой.
   -На фронт похоже отправляют, - кивнула головой в сторону эшелонов Маша.
   -Жарко становится. Сейчас не сорок первый год.
   Маша бросила на Димку быстрый, строгий взгляд. - Придержи язык.
   Ольга работала в комендатуре и, жила неподалеку в маленьком, приземистом домике с семьей. Отец ее и старший брат были на фронте. Оля была на работе. Дома мать и три девочки, одна другой меньше. Димка, увидев девочек, вспомнил почему-то женщину, у которой жил Герман. У нее было трое мальчишек и, улыбнулся.
   -Здравствуй тетя Надя! - поздоровалась Маша, останавливаясь у дверей. Дима, молча слегка поклонился. Женщина сдержанно поздоровалась и, внимательно, с подозрением осмотрела Диму. -Что случилось дочка ?
   -Олю надо. К ней пришли. А как ее позвать, не знаю? - пожала Маша плечами.
   -Олю? -женщина снова вскинула тревожный взгляд на Диму. - Ты же знаешь, Оля в комендатуре. Придет не скоро. В последнее время она постоянно задерживается. А вы откуда, молодой человек? - и тут же испугавшись своего вопроса, замолчала и отвернулась. - Маша, вы бы прошли в комнату, что ж стоять то у порога, неудобно как-то! - расставила стулья у стола и, обратилась к девочке, что постарше, которая сидела у окна и смотрела на улицу, откуда доносился шум голосов и грохот машин. Австрийские тяжеловозы мерным, неторопливым шагом, тянули огромные, груженые повозки на резиновых колёсах.
   -Ленусь, может сбегаешь за Ольгой?
   Девочка обернулась. На ее симпатичном личике, светилась наивная, милая улыбка, в глазах бегали озорные чертики, словно ее только что пригласили в кино, или того больше - в цирк. - Схожу, мама я мигом! Я уже ходила к ней, меня солдаты конфетами угощали. Дима быстрым, привычным уже взглядом окинул дом, где проживала Ольга. Дом маленький, разгорожен легкой перегородкой на две комнаты. В передней комнате, служившей прихожей, посредине, стоял круглый стол, вокруг него стулья. Справа у стены комод, над ним, на стене, небольшое зеркало. Между двух окон, в простенке, фотографии. Две младших девочки лет шести и четырех, играли в куклы, на разостланном самодельном коврике. Хозяйка, женщина средних лет, довольно привлекательная, в легком платье, повязанном передником, с высокой грудью, с прической густых, темных волос, забранных на затылке в узел, часто бросала на Димку взгляд серых глаз, хотела, видимо, что-то у него спросить, но, не решилась и обратилась к Маше.
   -Как мать? Давно ее не видела. Живем вроде недалеко, а видимся редко.
   -Ничего тетя Надя, здорова. Что ж ей сделается.
   -Ну и, слава Богу! Чайку поставлю, попьете?
   -Нет, тетя Надя, спасибо! Дима, поешь чего-нибудь? - спросила Маша.
   -Да нет, спасибо! Некогда мне рассиживать.
   -У какой ты серьезный! -улыбнулась Надежда. -Поднялась, налила в тарелку щей, нарезала хлеба и сказала, повелительным голосом матери. - Ешь, успеешь, пока Ольга придет! До чего надоела эта проклятая война и, когда закончится- не знаю. Ольга уйдет в комендатуру, а у меня сердце не на месте. А тут немчура под окнами шатается. Хотели однажды согнать из дома, да спасибо комендант не дал, заступился. Вас то не трогали?
   -Куда им наша лачуга, того и гляди, рухнет. Когда проходят мимо окон тяжелые машины, или танки, весь домишко ходуном ходит, даже страшно бывает.
   -Ольга сегодня ничего нового не рассказывала, тётя Надь ? - спросила Маша.
   -Я не спрашиваю, и слушать боюсь Машенька. Ты сама больше моего знаешь. Чаще с ней видитесь. У меня кроме Ольги двое. Случись что... Она не договорила и замолчала. Мимо окон, быстрым шагом, держа сестренку за руку, шла Ольга. - Сама видела на той неделе казнь евреев. Ночь не спала, проплакала. Господи, даже детей не жалеют.
   Ольга вошла, как всегда, быстрая, раскрасневшаяся, кинула взгляд на Диму и все поняла. Хотя она и не встречала его раньше, но раз уж Маша его привела к ней... Ольга тут же сообразила, кто он, и зачем прибыл. Поздоровалась и сказала, как отрезала. - Идемте!
   Вышли во двор, сели на скамейку. - Говори, с чем пришел? - спросила быстро и улыбнулась одними глазами. Глаза зеленые, как у кошки.
   -Я от Германа, - тихо сказал Димка. - У вас тут много собрано молодежи для отправки в Германию. Когда будет отправка и много ли народа? Это очень важно. -
   Ольга улыбнулась. - Я ждала этого. Эшелон отправляют через два дня, ночью. Ждут прибытия из Новоржева людей. Здесь все сформируют, и будут отправлять. Там тоже люди ждут отправки. Говорят, евреев много. Их в лагерь смерти, толи в Польшу, толи в Латвию, точно не знает никто.
   -В Новоржеве я был. Мне передала Зина Евдокимова. Те сведения уже в бригаде. Нужно было узнать, когда и, в каком направлении отправляют людей.
   Я говорю, через два дня ночью. Оттуда через Дно на Псков и в Эстонию. Один путь, куда же еще! Ну, ты даешь! Ты давно у Александра Викторовича? Что я тебя не знаю? Тебе сколько лет? - забросала Ольга вопросами Диму.
   -Год я у него. Старик я, - ответил уже нехотя Димка. Девушки невольно рассмеялись.
   -Как тебе удается разгуливать по гарнизонам?
   -Невидимый я, - буркнул Димка. - Зато я тебя знаю. Привет передать? Гриша ждет...
   Ольга вспыхнула. Щеки ее окрасились ярким румянцем. Сердечко екнуло и застучало сильнее обычного. Она опустила глаза, с минуту сидела молча, затем встала и протянула Димке руку. -До свидания, невидимка. Всем привет! - и ушла, мелькнув подолом за калиткой.
   Димка остался с Машей. Они еще немного посидели во дворе и разошлись. Маша пошла домой, Димка через огород вышел в переулок и зашагал по нему к дороге, что вела со станции в деревню. И тут, откуда ни возьмись, навстречу ему вышли из дома три полицая.
   -Ты чего тут болтаешься? Что высматриваешь? - зарычал здоровый парень, бычьими глазами глядя на Димку. - Ты откуда такой? Раньше я тебя тут не видал. Где живешь? -Двое его товарищей стояли молча рядом и, глядя на Димку хмельными глазами нагло улыбались. Но их взгляды не были такими злыми, как у их товарища.
   -Ничего не высматриваю. Чего тут высматривать, как вы пьяные ходите. Отпусти, чего привязался. Под силу что ли! - огрызнулся Димка и тут же пожалел об этом. Уже более миролюбиво добавил. - В деревню иду, домой. Самогон приходили к нам пить, не рычал тогда на меня, - добавил Димка, сообразив, как от них отвязаться. - Парни рассмеялись и сказали, обращаясь к старшему полицаю. - Да отпусти ты его! На черта он тебе нужен. Пусть ковыляет.
   -Видали, в деревню он идет. А зачем сюда приходил, де-ре-вня, - протянул старший полицай.
   -Зачем, зачем, - ощетинился снова Димка. - Тетка у меня тут жила, съехала. Не нашел. Отпусти, чего пристал? Сильный, что ли !
   -Я тебе отпущу! А ну пошли в комендатуру. - Полицай толкнул Димку в спину с такой силой, что тот не удержался и упал. Полицаи заржали хриплыми голосами.
   -Ты, из какой деревни? - спросил до сих пор молчавший белобрысый полицай.
   -Я, что ли ? -будто не поняв, что обращаются именно к нему, спросил Димка.
   -Ты, ты!- сказал полицай.
   -Из Марусовки я, - не моргнув глазом, ответил Димка. - Третий дом с краю наш. Полицаи всегда к нам самогон пить приходят. Отпусти. У меня мамка болеет. Думал лекарства добыть.
   -А тетка где жила? - спросил старший. - На какой улице?
   -Да вон тут неподалеку, на Зелененькой.
   -Дома самогон есть? - снова спросил белобрысый.
   -Есть. Позавчера сварили. Вот мамка и простыла.
   -Покажи документы? Сейчас мы узнаем, из какой ты Марусовки, -снова сказал старший, но уже более миролюбиво. Димка достал из кармана Аусвайс и протянул полицаю. Тот развернул серые корочки, посмотрел на них, затем на Димку, снова на корочки и, нехотя протянул их Димке.
   - На, забирай свои корочки! Отпущу, если самогоном напоишь, - и хищно засмеялся.
   -Напою! И с собой возьмете, - обрадовался Дима. - Пошли к нам в деревню. У нас есть красивые девочки. - Посмотрел на старшего полицая с добродушной улыбкой на лице и спросил. - Может, вы партизан боитесь? Их тут нет. Я ни разу не видел.
   -Мы их не боимся, - ответил старший полицай. - Партизанам надо боятся. Скоро им всем крышка. Немцы готовят жуткую акцию против них. Войск понагнали и техники, так что, сам понимаешь. Не удержаться им. Девочки, говоришь, есть ?
   -Есть. За Нинкой Рогожкиной раньше офицер немецкий приезжал, а теперь куда-то пропал, давно уж не ездит. Наверно отправили его отсюда. У нее подруги есть. Я Нинку приведу к тебе, - и, Димка замолчал, радуясь своей выдумке. Хмельные полицаи поверили ему и, пошагали за Димкой, уверенные в своей безнаказанности.
   Спустившись под гору, по пыльной дороге Димка повел их в Марусовку, что находилась в трех километрах от станции. День был таким жарким, что не верилось, будто уже середина августа. Пройдя с километр Димка свернул вправо по тропке. - Здесь ближе, через лесок напрямик. Я и на станцию здесь шел. -
   -Добро, веди! - скомандовал старший полицай.
   Димка шел, глядя себе под ноги и, насвистывал любимую песню о Стеньке Разине. У них с Гришей была такая договоренность. Войдя в лесок, Димка засвистел чуть громче. - Чего рассвистелся? - прикрикнул старший полицай. - Замолчи!
   -Пусть свистит, чего тебе, - оборвал его другой.
   -Дядь помочиться хочу. - Димка, прислонившись к дереву, занялся своим делом. Полицаи, в ожидании его, отошли на несколько шагов в сторону и остановились. Старший не спускавший с Димки взгляда, держал его под прицелом винтовки. Три выстрела прозвучали разом и, два полицая замертво упали на траву взмахнув руками. Белобрысый полицай схватился за руку и, выронив винтовку, взвыл от боли выкрикивая ругательства.
   Димка оглянулся, и с улыбкой глядя, как тот жался от боли, сказал. - Что гад, попался? Гриша, они самогону в Марусовке захотели попить.
   Партизаны окружили полицая и принялись над ним потешаться. Гриша подошел к полицаю, посмотрел ему прямо в глаза - спросил. - Давно служишь немцам?
   -Год будет. Я не сам, меня мобилизовали, - ответил испуганным голосом полицай.
   -Мобилизовали, значит? - ухмыльнулся Максим. - А что же ты не мобилизовался к нам, или у немцев кормят слаще, гадюка?
   -Чего с ним рассуждать! К стенке и баста, - чуть не крикнул со злости Рустем. Казанский татарин был горяч по характеру. Глаза его ненавистью прожгли полицая.
   -Ребята, не стреляйте! Матерью клянусь, я смогу вам пригодиться! - взмолился полицай.
   -Как зовут тебя? - спросил Гриша.
   -Яшкой, - ответил полицай дрожащим голосом, с испугом глядя на партизан. Гриша с минуту молчал, потом снова посмотрел прямо в глаза полицаю и спросил.
   -Хочешь искупить вину перед Родиной, змей Горыныч?
   -Искуплю, даю слово! Говорите, что нужно делать? Клянусь матерью, не подведу! Это все Лешка, его рук дело, - показывая ногой на мертвого старшего полицая, говорил Яшка.- Злой был, как черт. А что можно было сделать. Про всякий пустяк немцам докладывал. Ему верили, нам нет. Куда денешься. У них скоро, раз и вышка.
   -Будешь нам служить, продолжая служить в полиции. Если заметим с твоей стороны провокацию, никто тебя не спасет. Найдем способ, как тебя убрать. Будешь служить, заслужишь прощение, понял?
   -Понял! Сделаю все, что скажете.
   -Ну, вот и хорошо. А для начала, Фома, перевяжи ему руку. Ты у нас мастер по этому делу. Соберите оружие хлопцы, пригодится. Ивана Фомина в отряде звали просто Фомой. Белобрысый Яшка стал служить партизанам. Позднее он много помог в передаче ценных сведений, встречи связных часто проходили через него и, вскоре он пришёл в партизанский отряд, где и погиб во время боёв с карателями.
  
  

Рассказ седьмой

  
   Ночь была тихая и темная. Небо затянули серые тучи. Вот-вот пойдет дождь. В воздухе запахло сыростью. Ветер утих. Все как бы затаилось, предчувствуя перемену в погоде. Группа Гриши Данилова готовилась к диверсии. Настроение у ребят приподнятое. С Димкой обращались, как с младшим братом. После дневного случая с полицаями, он теперь стал настоящим героем. Но Гриша задумал предпринять еще кое-что, для полного выполнения задания. К мосту, через овраг на шоссейке, подходили осторожно. Машины шли с ближним светом и, довольно часто. Максим с Димкой, два неразлучных друга, лежали, рядом наблюдая за дорогой. Фома с Гришей ушли минировать мост. Рустем ушел в разведку проверить шоссе. Фома с Гришей вернулись быстро. Мост небольшой, деревянный, неохраняемый. Недолго ждали Рустема. Вскоре он вернулся.
   -Все в порядке, -довольным голосом прошептал Иван. - Можно рвать.
   -Чего рвать впустую, - сказал Максим. - Появится какая-нибудь машина, тогда и рвануть надо. Лучше, если легковушка, с офицерами.
   -Опасно, - прошептал в ответ Гриша. - Уйти не успеем, перещелкают, как рябчиков.
   -Вы уходите, а я останусь один, - резко сказал Рустем. Сейчас моя очередь.
   -Тихо! - сурово приказал Гриша. - Останусь я. Быстро, вон в тот лесок. Через пять минут, чтобы там были. - Он поднес руку с немецкими трофейными часами к самым глазам, но так и не смог что - либо разглядеть. Партизаны послушно уходили.
   Взрыв прогремел неожиданно и сильно, осветив магниевой вспышкой дорогу и, эхом откликнулся среди холмов. Гриша еще раз глянул на дорогу, и, петляя, словно заяц, побежал к ближнему овражку. На дороге скапливались машины. Из подошедших грузовиков соскакивали солдаты, открывая беспорядочную стрельбу. Стреляли наугад. Уходя, Гриша слышал крики, ругань, стон раненых явно донесся до его слуха. Троссирующие пули рвали ночной воздух, бежали и бежали светлые дорожки в черной мути ночи.
   -Здорово! - Отличная работа, - похвалил Максим и тихо рассмеялся. Остальные молчали. Шли быстрым шагом. Начал моросить мелкий дождь. Со стороны дороги потянуло ветром. Димка шел последним и молча смотрел под ноги. Он ничего не сказал Максиму о евреях, что сидят на станции Чихачево и, теперь, дорогой думал, сказать или не сказать. Он знал, Максим расстроится. В Луге жила его любовь, Верочка Фельцман. Луга у немцев." А вдруг"... и холодок пробежал у него по спине. "Не скажу пока ничего. Потом". -подумал Димка. Он знал, в Чихачево ему идти придется еще раз обязательно. Там скапливается все, оттуда отправка. Дождь прекратился. -Фома, хватит у нас взрывчатки еще на один мост? - спросил Гриша. Иван посмотрел на командира, улыбнулся хитроватой улыбкой.
   -Тут нет поблизости мостов. Чего выдумал ?
   -Не выдумал. Так надо, ребята. - Через реку Сороть нужно мост взорвать.
   -Там же железка проходит, охрана сильная, - сказал, до сих пор молчавший Рустем. - Я заминирую тот мост, он мой. - И хмуро глянул на командира. Гриша рассмеялся. Поняли и остальные обиду Рустема, который иногда вел себя словно мальчишка.
   -На тот мост? Не знаю, - ответил хмуро Иван. - Давайте помаракуем. Остановились, нашли сухое место, сели. Развязали вещевые мешки, проверили взрывчатку. Взвесили на руках, прикинули, оказалось ее примерно около десяти килограмм. - Вполне хватит! уверенно заверил ребят Гриша. Где-то далеко сзади заливисто лаяли овчарки.
   -Хватит! - успокоил всех Фома. - Если сумеем взорвать этот мост, будет нам честь и хвала за такую работу. Хрен вам собачки, дождик работает на нас, а не на вас,- рассмеялся Рустем.
   -Взорвем, не первый, правда, Дима? - обняв друга за плечи и, прижав к себе с добрым чувством, как младшего брата, уверенно ответил Максим.
   -А где нам нужно искать бригаду? - спросил Фома.
   -В районе Воронцово, - ответил Гриша.
   -Не совсем складно, - Максим посмотрел на Гришу. - Если следующей ночью они собираются отправлять эшелон, то выходит, сегодня в день они должны всех людей переправить на машинах из Новоржева и Бежаниц в Чихачево. Не понимаю, зачем им такой крюк давать, когда проще и ближе отправить напрямую к городу Остров.
   -А ты сходи к ним и сделай такое предложение, - усмехнулся Гриша, и все невольно рассмеялись. Даже Димка и тот улыбнулся и, посмотрел на Максима веселыми глазами. - Дорога на Остров перекрыта второй бригадой, понял. Там бои идут, - пояснил Гриша.
   -Погоготали? Пошли дальше!- приказал Гриша и первым поднялся. - Сколько нам до моста. Ты Фома лучше всех знаешь здешние места.
   -Километров пять будет, - ответил Иван. - Сегодня врят ли успеем. Сколько сейчас время? Уже, наверное, светать скоро будет. Глянь на часы. Гриша посмотрел на часы, с минуту разглядывал стрелки и, наконец, ответил. - Ты прав, не успеем. Половина третьего. Что делать будем?
   -Может, всё-таки попробуем эшелон рвануть, -предложил Максим. - Это, по-моему, можно успеть. Они теперь часто ходят. Тогда уж с легким сердцем и в бригаду.
   -Пошли! - резко сказал Гриша. - Железка рядом. - И вдруг, резко остановившись, скомандовал. - Дима, вы с Максимом быстро в бригаду. Сведения у тебя важные. Все доложишь командиру. Пусть решают. Мы подойдем к обеду. Все, разошлись.
   Бригаду Максим с Димой нашли в районе Воронцова. Первым им попался полк Худякова. Командир с комиссаром выслушали донесение разведчиков и, накормив их отправили на лошадях к комбригу. Герман выслушал Диму, долго сидел, задумчиво глядя на крышку стола, затем, разложив на столе карту Псковской области, вместе с Исаевым и Вознесенским принялись разрабатывать план освобождения молодежи, казалось, совершенно забыв о разведчиках. Прошло минут десять. Вдруг Герман, повернувшись к Максиму с Димой и, окинув их своим быстрым взглядом, сказал. - Дима, и ты Максим, вам нужно срочно снова пройти до Чихачево. Комиссар вам сейчас все объяснит. С ним все вопросы решите. Мы с начальником политотдела уехали. Прощай сынок. - И пожав обоим, руки вышел. Максим посмотрел вслед Герману и подумал. -" Что это с ним ? Я его таким ни разу не видел". Исаев, поймав взгляд Максима, пояснил.
   -Готовим расширенные диверсии на железной дороге, нападение на мелкие немецкие гарнизоны и, много всего. Сами знаете, немцы готовят войска по уничтожению нас, а Александр Викторович задумал им дать хорошую всбучку. Посмотрим, кто кого, - и с улыбкой подмигнул ребятам. - Ну, добро, а теперь ближе к делу. Дима, вы с Максимом пойдете в Чихачево. Там встретишься с. Любой Сазоновой, она живет на улице Комсомольской. Эта девушка нам особенно важна, у нее связь с группой, которая работает в Дедовичах. Найдешь ее через Машу или через Ольгу. Так вот, узнаешь от нее все о евреях. Много ли их собрали и какого возраста? Есть приказ, освободить всех, кто должен быть отправлен в Германию. Наших повезут на заводы, евреев на уничтожение. От вас сейчас будет, можно сказать, зависеть их судьба. Так что постарайтесь. Да, чуть не забыл. Вы представлены к большой награде, Ордену Славы третьей степени. Поздравляю вас! - и пожал им поочередно руки.
   -Служим Советскому Союзу! - отчеканили Максим с Димой и, рассмеялись от радости, охватившей их, от такого ошеломляющего, неожиданного известия. Выйдя во двор, обнялись, от волнения охватившего и не отпускавшего их снова обнялись и смеялись.
   -Пойдете в полном составе группы Артема. Они вас уже ждут в полку Худякова. На обратном пути взорвете мост, до которого не добрались позапрошлой ночью, - хитро подмигнул комиссар, словно похвалился своей осведомленностью.
   -Товарищ комиссар, можно на всякий случай, выдать себя за брата Любы Сазоновой? - спросил Дима, обратившись к Андрею Ивановичу.
   -За двоюродного брата, можно, - хитро усмехнулся комиссар. - Но это, в крайнем случае.
   -Я понимаю. Ну, мы пошли? -
   -Идите! Счастливо вам!- и отвернулся к окну, закуривая неизменную трубку.
  

* * *

  
   Группа Артема ушла из полка Худякова во второй половине дня. Торопились. Решено было к мосту не подходить до возвращения Димы из Чихачево, чтобы не подвергнуть его лишнему риску. Начнутся облавы. Расставшись с ребятами, Димка с Максимом ушли. По дороге они присоединились к крестьянским подводам и с ними доехали до станции. Подводы шли обозом, для каких то немецких нужд, каких, крестьяне и сами не знали. Такие обозы немцы часто собирали, для сборки по деревням продуктов, фуража, и прочего чего. Дорогой, старый крестьянин расспрашивал ребят, кто они такие и откуда. Рассказывал и о себе. Ругал войну, ругал всех, на чем свет стоит, не щадил никого. Максим с Димой слушали и больше молчали. Старик даже на партизан накинулся, ругал их за то, что из-за них немцы якобы стали такими злыми. - По первому году ничего были, мало обижали население, -говорил старик, - а нынче совсем житья не стало. То немцы подай налог, то полицаи придут, грабить начинают, девок насилуют, а теперь еще и партизаны. Эти, правда, не обижают, только берут сьестное. Ну, да им не жалко, свои люди. - Вздыхал старик, почесывая затылок. - А вы случаем не партизаны?- спросил, оглянувшись на Максима с Димкой.- Максим с Димой рассмеялись.
   -Какие же мы партизаны, если вот он, - Максим указал на Диму, - едет с тобой на станцию. Ты что, дед!
   -И то, правда!- Я, старый дурак, не подумавши, сказанул. Мне ужо восемь десятков осенью будет. Два сына и два внука на фронте, не знаю, живы ли?
   -Может и живы, не все же гибнут, - успокоил старика Максим.
   -И то. И то сынок. Правду говоришь.
   Не доехав до станции с километр, Максим спрыгнул с подводы. Старик покосился ему вслед и, ничего не сказав, молча поехал дальше. Димка вместе со стариком так и въехали на станцию, не сказав больше ни единого слова друг другу. На станции было очень шумно, много техники, много солдат и, на железнодорожных путях вагоны и вагоны. Дима, поблагодарив старика направился по своему адресу. Старик долго смотрел ему вслед, пока Дима не скрылся, за поворотом. Потом покачал головой и поехал дальше .
   -Что у тебя случилось Прохор, чего стал?- крикнули с задних подвод. Старик ничего не ответил и тронул лошадь. Он вспомнил своего правнука, пропавшего из деревни вот уже как три месяца, и скупая слеза скатилась по его морщинистой щеке.
   На станции Дима снова, как и два дня назад, нашел Машу. Маша, увидев Димку, растерялась. В её глазах был страх. - Ты точно сумасшедший! Жить, что ли надоело! - голос звучал возмущённо, почти сердито.Что ещё нужно?
   -Любу Сазонову нужно. Чего раскричалась. Сам Герман прислал, - тихо сказал Дима, сурово глядя на Машу. После его слов Маша сразу успокоилась.
   -Пойдём. Будь осторожен. Кругом одни шпики. - Дима ничего ей не ответил. Шли молча. Люба была дома. Семья, состоявшая из одних мальчишек, один меньше другого, обедала.
   Поздоровавшись и пожелав приятного аппетита, Маша подозвала Любу, шепнула ей на ухо. - Он к тебе, от Германа. - Люба окинула Димку любопытным взглядом.
   -Привет тебе от Исаева, - шепнул Дима. - Лицо девушки покрылось ярким румянцем, в глазах блеснул огонек радости. - Димка молчал и улыбался.
   -Я больше не нужна? - спросила Маша. - Тогда я ушла.
   -Нет Маша, не нужна, - ответила Люба. - Идем с нами обедать, после все расскажешь, - и потащила Димку за стол. - Это ко мне, мама. Садись! - и подставила Димке стул. Дима сел, немного смущаясь поглядывал на женщину. Люба принесла миску, налила Димке щей, подвинула хлеб.-Ешь! Небось проголодался? - Мальчишки, что помладше, с любопытством смотрели на Диму, отложив ложки в сторону. - Что уставились, людей не видели? - сказала Люба глядя на братишек ласковыми глазами, в которых светилась любовь старшей сестры. Люба была обрадована приходу Димы, хотя и видела его впервые. Она почувствовала ,что он, принес что-то и для нее лично.
   -Что в деревне нового? - спросила мать Любы, догадавшись примерно, кто он и откуда. Высокая ростом, крепкого сложения, с крупным старорусским лицом , с живым взглядом серых, улыбающихся глаз, она напомнила Димке бабушку Прасковью, по отцу. Сильные руки женщины, больше похожие на мужские, разрезаны синими венами от физического труда. Густые волосы собранные под косынкой, еще не серебрились от седины. Не в пример матери дочь. Кареглазая, среднего роста, с худощавым лицом, с резко очерченным ртом, указывавшем о сильном характере, умевшем подчинить себе, с пронизывающим взглядом, который был в постоянном напряжении.
   -Что нового!- Ничего хорошего. Совсем ограбили деревню, - ответил Дима словами старика и искоса посмотрел на женщину, поедая с удовольствием мясные щи.
   -Белые придут, грабят - красные придут, грабят, куда бедному крестьянину податься, как в кино про Чапаева, помнишь? - рассмеялась Люба.
   Дима ел молча. Он не любил лишних разговоров, особенно с незнакомыми людьми. Мальчишки ели щи, искоса поглядывая на Диму. Их белобрысые стриженые под Котовского головы, круглые, как мячи, то и дело вертелись в разные стороны.
   -У нас тут тоже все перевернули. Эсэсовский батальон только утром сегодня покинул станцию, уехал в Псков, - рассказывала Люба. - У нас тоже дважды обыск делали, что искали, непонятно. Молодежи собрали много. Позавчера из Бежаниц привезли на машинах человек сто, наверное. Пять вагонов стоит на пути. Один вагон отдельно, с еврейскими семьями. Около него самая сильная охрана. Говорят, что их в Польшу повезут. У вас тоже собирают молодежь? - спросила Люба, глядя на Димку. -
   -Собирают, кто не ушел к партизанам, - прожевывая хлеб, ответил Дима.
   -Тебя не взяли в Германию? - спросила мать Любы. - Как это ты уберегся ?
   -Я больной. Им больных, не надо.
   -Смотри-ка, какой хитрый, - улыбнулась женщина.
   -Спасибо за обед! - поблагодарил Дима. - Щи очень вкусные.
   -На здоровье касатик, - улыбнулась женщина и, обратившись к мальчишкам, прикрикнула. - А вы что рты разинули? Ешьте! Щи, небось, уже замерзли !
   -Не замерзли еще, - ответил тот, что постарше. Мальчишки принялись доедать.
   -Мама, мы пошли. - Люба поцеловала мать в голову и, схватив Диму за руку, потащила его за собой. Люба вывела Димку из дома, завела его в сарай, и они тихо разговорились. Люба рассказала Димке, сколько и каких частей находится на станции. Формируют эшелон и, в ночь он уйдет в сторону Дно. Дальше, наверное, на Псков.- Пояснила Люба. То, что повезут в Польшу, это точно. Я сама слышала разговор в комендатуре. И Ольга это же подтвердила. Ты знаешь Ольгу?
   -Знаю. Я недавно здесь с ней встречался. - Люба с любопытством посмотрела на Димку и промолчала, ожидая вопроса. - Должны были вчера отправить, почему задержали, не знаешь? Евреев много? - Мне нужна по возможности, точная их цифра. Тут есть полицай, Яшка белобрысый, он теперь на нас работает, знай это.
   - Хорошо, что предупредил. Евреи отдельно, в телячьем вагоне. Сколько человек, не знаю. Кто знает, возможно, по пути, еще где-либо подсадят. Не отправили потому, что кого-то ждут. Приказ был, пока не отправлять. Но позже пришел приказ, отправить завтра ночью. Так ты уходишь? Я все тебе передала.
   -Тебе привет от Рустема! - сказал Дима и увидел, как лицо девушки покрылось ярким румянцем. Она опустила глаза, ресницы ее при этом часто- часто моргали .
   -Спасибо! Как он там ?
   -Нормально! - и Дима рассказал ей, где они его ждут. - Ну, я пошел!
   -Иди! Будь осторожен. Войск много, и полицаев пригнали целую часть. Своих тоже хватает гадюк. Ой, подлые! Как я их ненавижу! Передай всем привет!
   -Спасибо, передам!
   Дима вышел вслед за Любой. За воротами они разошлись. Он спустился к тропинке, что вела через огород, и направился покинуть станцию. В переулке между четырех домов, к нему привязались полицаи. Их было двое. Оба с винтовками, злые, насмешливые и, слегка пьяные. Один кривоногий, с широким лицом и узкими глазами, широкоплечий, другой высокий, тонкий, с продолговатой, похожей на огурец, головой, с тонкими усиками на таком же тонком лице, сверлил Диму подозрительным взглядом.
   -Документы есть? - спросил полицай хриплым, женским голосом.
   -Есть, - спокойно ответил Дима, глядя в глаза полицаю.
   -Давай сюда! - приказал тот и протянул руку.
   -Зачем я тебе отдам? - ответил Дима с дерзостью, начиная вскипать. - Он сам не понимал, что делает, но внутри его, вдруг начала расти злоба против этих предателей и, он начал с презрением ему отвечать. Отойдя на шаг назад, Дима вынул немецкий Аусвайс, выданный ему Новоржевской комендатурой и, издали показал полицаю. - На, смотри! В руки я тебе не дам.
   -Ах ты, гаденыш! - крикнул полицай и схватился за винтовку. - Пристрелю, как собаку. - И из его грязного рта посыпались все те низкие слова, какие только он мог познать за свою двадцатилетнюю жизнь. Дима спрятал свой документ в карман дрожащими от злости и бессилия руками, и собрался бежать за машину, проезжавшую мимо, но тут вдруг к ним подошел немецкий унтер офицер и спросил резким, отрывистым голосом, обращаясь к полицаю; спросил, мешая немецкие слова с русскими. - Что здесь происходит?
   -Господин офицер! - сказал Дима чисто по-немецки. - Эта свинья пьяная, привязался ко мне, спрашивает документы. Я ему показал, но в руки не дал, вот он и раскричался. Кто он такой, начальник что ли, или офицер? Я не дам ему документы!
   Унтер смотрел на Димку и улыбался. - Где твой документ? - Дима вынул серые корочки и протянул их унтеру. Тот раскрыл их, посмотрел на фотографию, затем на Димку, и снова улыбнувшись, спросил. - Ты где живешь?
   -Мы эвокуированные господин офицер. - Мама моя в деревне с маленькими, а я ищу, чем прокормить семью. Я старший в семье.
   -Здесь на станции как оказался?- спросил унтер.
   -К сестре приходил. Она у меня здесь живет.
   -Комсомол?
   Димка улыбнулся. - Нет, господин офицер. Мой папка, сидит в лагере за политику.
   -Где же ты немецкий язык выучил? - Дима понял по взгляду, и по улыбке, на лице унтера, что ему лестно слышать немецкую речь из уст русского мальчишки. Дима рассказал, где и как он выучил немецкий. Немец слушал его, внимательно покачивая головой и, на его лице больше не было улыбки. Когда Дима закончил, немец сказал. - Печальная история. Такие люди нужны Германии. Отведите его в комендатуру. - Димка понял, что попался и, не знал, как ему попросить унтера, чтобы тот его отпустил. -
   -Господин офицер, я болен, меня освободил немецкий врач. Отпустите меня ?
   -Я не могу, - ответил унтер. - В комендатуре все расскажешь коменданту, и, он решит твою судьбу, - и уже обратившись к полицаю, приказал.- Отведите его. - и унтер ушел. Получив пару подзатыльников и огрызнувшись, вскоре Димка очутился в маленькой каморке при комендатуре. Первое, что пришло ему в голову, была досада, его ждут ребята, а он так бездарно попался. Немцы на него внимания не обращали, пока он находился на станции, а полицаи прицепились. Как теперь сделать, чтобы Люба узнала, где он. Димка зло сплюнул себе под ноги и принялся осматривать каморку. Эта маленькая комнатка, по-видимому, служила хозяину дома чуланом. В ней было пусто, лишь небольшой ящик, сколоченный из досок, и оставленный видимо по случайности, валялся в углу. Димка сел на ящик и стал думать, что он будет говорить коменданту. За дверью были слышны шаги, немецкая речь и вдруг он услышал голос Ольги. Она стояла совсем близко и с кем-то разговаривала, смеялась. Не понимая, откуда в нем вдруг созрела дерзкая мысль, и он затянул знаменитую Катюшу. Голоса за дверью стихли. И вдруг, словно молнией его ударило, сердце радостно забилось. В слова песни он начал вставлять свои слова, чтобы Ольга его поняла. Смеясь и радуясь в душе своей выдумке, он продолжал петь.
   Выходил и песню заводил
   Вместо Кати Димка шалопай.
   Он пошел, но полицай его,
   Задержал и притащил сюда.
   Ой, ты песня песенка девичья...
   И замолчал прислушиваясь. Он услышал настороженный смех Ольги, скорее похожий на искусственный, и понял, Ольга его услышала. Затем быстрые ее шаги. - Ушли- с грустью и злобой на полицаев подумал Дима. Услышала ли? Поняла ли? Мысль занозой впилась в голову, не давала покоя. В нем, в те минуты, было столько злости на полицаев, что доведись ему их расстреливать, он, наверное, каждого расстрелял бы по три раза. У него даже слезы выступили на глазах от бессилия. Ольга услышала Диму и жар бросился ей в лицо, по телу пробежал холодок . - Как ему помочь? И как он здесь оказался? Билась мысль и она не знала, не находила выхода. С потухшим взглядом принялась за свою работу, чтобы не навлечь на себя подозрение. Дима теперь думал только о ребятах, которые ждут его и, не начинают операцию с мостом. Димка чувствовал себя волчонком, загнанным в клетку суровым и бездушным охотником. В каморке было темно, лишь через небольшую щель под дверью пробивался слабый свет, но в каморку он не попадал, лишь светил слегка маня к себе, дразня свободой. Димка не думал о чем либо страшном , что могло бы его ожидать. Он не боялся, Ни в чем серьезном уличить его было нельзя; одни подозрения этих пьяниц. Неизвестно еще, что они там наговорили на меня? По одному подозрению тоже могут вздернуть, да еще табличку на грудь повесить. И снова вспомнил о ребятах. До пяти часов будут ждать только потом уйдут. Немцы всегда Димке верили и не цеплялись к нему, а эти... И снова ярая злоба поднималась в нем, росла все сильнее и сильнее. Так в раздумьях он и задремал, не заметил как. Проснулся Дима от шума. Дверь была открыта. В ее проеме стоял все тот же полицай, но в каморке прибавилось еще трое: хромой мужик лет пятидесяти, обросший щетиной по самые глаза, воровато бегавшие по лицам людей, с каким то постоянным внутренним испугом, и с ним, две бабы в старых, изношенных платьях, примерно его же возраста. Их грубые голоса , совсем не похожие на крестьянские, и разбудили Димку. Полицай захлопнул дверь и задвинул ее засовом. Несколько минут было тихо, потом заговорила одна из женщин устраиваясь на полу подложив под себя небольшой узел. - Ну, что Марфа , влопались, что теперь будет?
   -Бог не выдаст, свинья не съест. Что сделают! Да ничего! Ну, в лагерь отправят, что еще, - ответила вторая. В её глазах, насколько можно было видеть, была сплошная пустота. Они ничего не выражали, казались неживыми.
   -А ты Иван? Что ты теперь скажешь? Там был сильно храбрым и разговорчивым, - снова заговорила первая.
   -Что с вами балаболками калякать. Одна брехня от вас и всё тут. А ты малец , как сюда попал? Тебя за что? - спросил мужик, усаживаясь поблизости от Димки.
   -Полицаи привели, - нехотя ответил Димка. - Вон тот, что в дверях стоял. Гад!
   -Ты тише ори. Услышат чего доброго, греха не оберешься.- За что схватили? - и недоверчиво посмотрел своими маленькими мышиными глазками. Димке не понравился его взгляд, не честный, какой то, и он отвернулся от мужика. Он уже пригляделся к полутьме и мог свободно различать лица. - Воришка, небось, - продолжил мужик.- Сейчас много вашего брата всякого по дорогам шляется. Но да ничего! Розог дадут и выгонят. За это не повесят. Жить надо. Кто чем промышляет .
   -Я не был вором и не буду! - зло огрызнулся Димка на мужика. - Сам, небось, вор.
   -И мы за то ж, - заговорила все та же женщина. - Сейчас разве может, кто знать, за что тебя заберут. Рожа твоя не понравится и всё тут . К примеру , как тебя .
   Димке не хотелось с ними разговаривать. Он видел в них непонятных ему, каких то темных людей. Хотя он и прошел уже довольно суровую школу войны , но школу жизни ему пройти еще предстояло. Он больше не вступал ни с кем в разговор. Слушал, что говорили эти люди. И если кто-то из них к нему обращался, у него в ответ только зло поблескивали глаза. Вскоре втолкнули еще троих, одного парня и двух женщин. Одна из них была молодая и, не похожая на всех остальных. Димка сразу её отметил. В каморке стало тесно. Воздух становился тяжёлым. Димка еще никогда так отвратительно себя не чувствовал, как в этой каморке, среди таких людей. Попав сюда, среди непонятного ему сорта людей, он слегка растерялся. Но вскоре растерянность перешла в злость. Сидели на полу, говорили кто чём. Из обрывков разговоров он начал понимать, люди собрались не честные. Вошедший последним парень приглядевшись в темноте вдруг спросил у Димки. - Ты откуда будешь? Не из Холма случаем?
   Димка слегка вздрогнул, услышав название своего города, и хмуро глянул на парня.
   -Из Холма. А ты откуда знаешь?
   -Жил я на Октябрьской улице. Степаном меня зовут. Видел я тебя в школе. Я в девятом учился. - Димка внимательно посмотрел на парня, думал узнать его. Но не узнал.
   -Земляк. Это хорошо! А я смотрю, вроде знакомый, - улыбнулся Степан.-Вместе держаться надо. Тебя за что взяли?
   -Да вон эти привязались, полицаи. Ни за что.
   -Моя бы воля, я их всех на первом суку перевешал, - зло сплюнул Степан себе под ноги. Подлецы! Лизоблюды! Шкуры продажные! Хуже немцев, паразиты, - ругался Степан.
   -Ты парень поосторожней, - сказала одна из женщин. - Услышат, греха потом не оберешься.
   -Плевал я на них! - снова зло кинул слова Степан. - Попался бы он мне один, я бы ему показал...
   Было Степану лет восемнадцать. Худощавый, среднего роста, весь какой то костистый, немного странный с виду человек. Замашки и поведение у него злые и, в тоже время, в них было что то недоступное для Димкиного понимания. Димка начал приглядываться ко всем по одиночке. Свойство, его такого характера, выработалось за те месяцы, пока он был в партизанской разведке. Он давно уже привык никому не доверять, кроме самых близких ему людей, во всем сомневался, порой даже излишне. Степан сел на пол с краю, почти у самой двери, поджал под себя ноги, обхватил их руками и тоже замолчал. На какое то время воцарилась тишина.
   Самая молодая и симпатичная женщина, отличалась от всех не только своей наружностью, но и присущей ей по природе или воспитанию - застенчивостью, стояла у двери облокотившись на косяк, и смотрела в пол. Она, словно боялась поднять голову, словно боялась встречаться с этими людьми взглядами, в которых она видела только враждебность, и присущую их природе, тупую и жалкую нагловатость. Благородное её лицо было спокойным, задумчивым. Она сразу понравилась Димке. Страха в её глазах не было, лишь одно сожаление и глубокая, внутренняя скорбь. " Интеллигентная. Наверное, учительница, или библиотекарша ", - подумал Дима, и ему стало немного легче от ее присутствия. Ему вдруг стало стыдно, он сидит, а она стоит. Дима поднялся, подошел к ней, взял за руку и, подведя к ящику, где он только что сидел, усадил её на своё место. Она, словно ребёнок, не сопротивляясь, лишь с удивлением, выразившимся в красивых её глазах, посмотрела на Диму, улыбнулась и тихо поблагодарила. - Спасибо! Димка сел рядом с нею на пол, смотрел на неё снизу вверх, улыбался, затем опускал глаза, подолгу сидел, глядя в пол, затем снова поднимал голову, смотрел на благородную.
   -Ишь ты! Мог бы и постарше уступить место, - проворчала одна из тех, что пришла вместе с хромым мужиком.
   -Посидишь и на полу, - зло сверкнул глазами Димка. Женщина замолчала. В каморке снова стало тихо. Остальные бабы хмуро посмотрели на него, но тоже промолчали, поймав его злой взгляд.
   -Сущий волчонок, - чуть слышно прошептала её соседка, и тоже затихла.
   За дверью часто слышны были тяжелые шаги, немецкая и русская речь, иногда ругань, но ни одного раза Дима не услышал голоса Ольги. " Неужели она не поняла? " думал он с горечью и дикой злобой на полицаев. Особенно на коротышку рыжего. " Что подумают ребята? " - Он в злобе сжал кулаки, и пальцы его побелели. Докончить свою мысль он не успел. Открылась дверь и, на пороге увидели всё того же рыжего коротышку. Он оглядел каморку с насмешливой улыбкой, которой хотел показать свою власть, позволявшую ему, за счет предательства, проявить перед людьми, всю свою низменную натуру. Он стоял, как палач, упершись руками в бока, широко расставив ноги. - Иди сюда! - поманил он Димку пальцем. - К коменданту!
   Дима вышел. Полицай грубо схватил его за ворот и с силой толкнул по коридору.
   -Пшел! - он мстил Димке за его непослушание на улице. Димка оглянулся, глаза его сверкнули такой злобой и отвращением к этому человеку, что тот даже отшатнулся в сторону, встретив взгляд мальчишки. - Ну, гад, подожди! Я запомнил твою рожу!
   В комнате были лейтенант и унтер офицер. Лейтенант сидел на старом стуле, за таким же старым столом, унтер полусидел на подоконнике. Оба курили. Окно открыто и через него слышен шум, доносившийся со станции. Лейтенант окинул Димку взглядом, в котором было больше удивления, чем жесткости и спросил, мешая русские слова с немецкими. - Аду ист партизан?
   -Нейн, их Димка, - ответил Димка по-немецки.
   -О-о, гут, гут! - засмеялся лейтенант. - Ду шпрехен зи дойч?
   -Да! - ответил Димка повеселев. Какое то внутреннее чувство подсказало ему, что этот лейтенант не сделает ему ничего плохого.
   -Где научился немецкому языку? - задал вопрос лейтенант. -Твой отец коммунист?
   -Нет ! -резко ответил Димка. - Отца за политику против власти посадили. Немецкому языку я научился в Холме, среди немецких солдат. Я родом оттуда.
   -Документы есть?
   -Есть господин лейтенант, - и подал паспорт, выданный немецкой комендатурой.
   Лейтенант раскрыл серые корочки, посмотрел на Димкину фотографию, снова улыбнулся и отдал документ обратно. Димка обрадовался. " Отпустит ." - подумал он благодарно глядя на лейтенанта.
   -Холм, - повторил задумчиво унтер. Лицо его стало мрачным и серым. - Я там свое первое ранение получил. - Сказал он лейтенанту. - Мне этот Холм по гроб не забыть. Страшная дыра.
   -Где твои родители? - снова спросил лейтенант.
   -Мама в деревне неподалеку от станции, с нею двое больных детей. Я тоже болею. Меня немецкий доктор освободил. Легкие у меня больные.
   -Ты не врешь? - пристально посмотрев на Димку, спросил лейтенант. - Мы можем проверить.
   -Проверяйте господин лейтенант. Я не боюсь.
   -Когда Холм был окружен большевиками? - спросил до сих пор молчавший унтер.
   -В конце ноября сорок первого года.
   -Зачем на станцию приходил? - спросил лейтенант.
   -Сестру искал. Она у меня здесь жила.
   Лейтенант вскинул взгляд на стоявшего в двери полицая и приказал.
   -Ольга, комм, комм! Бистро! Шнель!
   Полицай вышел, и через минуту в комнату вошла Ольга. Димка встретился с нею взглядом, и на его лице появилась обнадеживающая улыбка.
   -Ольга, ты знаешь этого юнгу?
   -Да, господин лейтенант. А что случилось?
   -Ничего Ольга, ничего. Он говорит, что разыскивал здесь свою сестру. К тебе он тоже обращался? Ты ничего за ним не заметила?
   -Обращался, господин лейтенант. Я знала его сестру. Она уехала вскоре после того, как похоронила мать. По моему, её увезли в Германию. Я и ему так же сказала. Он собрался уйти, но его задержали. Вот и все! Отпустите его господин лейтенант? Он, в самом деле, болеет.
   -Хорошо Ольга! Иди!
   Ольга, уходя, вскинула на Димку обнадёживающий взгляд и улыбнулась.
   -Поедешь в Германию, - сказал лейтенант. - Иди! Германии нужны такие юнги. Тебя германские врачи вылечат. У нас хорошие врачи.
   -Господин лейтенант, скажите этому холую, чтобы он не дрался, иначе я не отвечаю за себя. - Димка обжег полицая взглядом и сжал кулаки. Полицай пропустил его и пошел следом. Он побоялся тронуть Димку после разговора с лейтенантом.
   -Я не представляю, как они живы остались. Я был там, - унтер бросил сигарету за окно и подошел к шкафу стоявшему в углу. - Страшнее, наверное, не бывает, - докончил унтер свою мысль, вынимая из шкафа бутылку с коньяком.
   -Бывает Фридрих, бывает, - ответил ему лейтенант, принимая нового посетителя, хромого мужика, того самого, что сидел рядом с Димкой. - Ты, почему хромайт? Вор? - спросил лейтенант зло, посмотрев на мужика. Тот стоял растерянный, небритое лицо не отражало, казалось, никаких эмоций, и, как показалось офицеру, у мужика были чужие глаза, воровато бегавшие по комнате, оглядывая все. Лейтенанту его взгляд не понравился. Настроение, поднятое смышленым мальчишкой, исчезло.
   -Финская война, ранение. Какой я вор! Я мужик, - повысив голос, ответил хромой. - Наше дело землю пахать, работать.
   -Почему не пахай? Пахай! А ты воруешь. - И показал на мужика пальцем протянутой руки. - Цап-царап , швайне !
   -Нету земли, нету избы, война, - пожал плечами мужик.
   -Война не освобождайт от работ. Полицай пойдешь ?
   -Какой с меня полицай. Мужик я, господин офицер.
   -Гут, гут!- и посмотрев на полицая стоявшего у двери, приказал. - Цвай унд цванциг палка бить и в лагерь. Ферштейн?
   -Понял господин лейтенант! - ответил полицай и выбросил мужика из кабинета, пинком под зад, во двор к своим приятелям.
   -Ты хороший судья Пауль, - с улыбкой глянув на лейтенанта, наливая коньяк в стаканы по-русски, сказал унтер.
   -Мы фронтовики, а не гестапо, Фридрих. Война чему не научит. Посидишь в этой дыре, на этой должности , совсем озвереешь. Ну их всех! Надоело! Пускай увозят в лагерь и там разбираются. Наше дело хороших людей для Германии отобрать. - На лице лейтенанта появилась какая то вымученная улыбка . За последнее время в тылу, после госпиталя ,он чувствовал себя ненужным человеком среди своих товарищей, отсюда и злость.
   -В России и пить по-русски научились, - сказал с горькой иронией, и, чокнувшись, выпил.
   -На войне без неё нельзя, с ума сойдешь, - усмехнулся унтер.
   -Ты прав, Фридрих! - в молодых его глазах вспыхнула искра облегчения. - Как бы Любу уговорить, нравится она мне.
   -Не знаю. Думай сам, - и налил еще коньяк.- Здесь я не помощник. Пригрози,- и оба весело рассмеялись.
   Ольга вошла скорым шагом и, посмотрев на хмельного лейтенанта, спросила.
   -Господин офицер, я не надолго отлучусь, с мамой плохо. - Пауль посмотрел на Ольгу, на ее симпатичное лицо, которое так притягивало в последнее время его к ней, и не мог ей отказать. Из головы не выходил прерванный её приходом разговор о ней .
   -Карашо Ольга, иди! Только запомни, сегодня вечером будет много работы, -и загадочно прищурясь, продолжая улыбаться, помахал ей рукой.
   Ольга выбежала из комендатуры и быстрым шагом зашагала к Любе. Люба выслушала её спокойно во дворе, на минутку зашла домой и через огород, быстрым шагом направилась вниз по тропинке, оставляя станцию. Она спешила увидеть Рустема. Она должна успеть застать ребят, пока они не ушли. Пройдя по дороге с полкилометра, свернула и, по тропинке, как указал ей Димка, пошла к назначенному месту встречи. На тропинке, у старого дуба, в подлеске, Любу встретил Максим. - Где Дима? Что случилось? - забросал он девушку вопросами.
   -Диму взяли полицаи. Он в комендатуре. Комендант приказал отправить его в Германию, за хорошее знание немецкого языка. - Ответила Люба и обожгла Максима взглядом. - Рустем с вами?
   -С нами, - ответил Максим и, окинув ее ответным взглядом, вспомнил Верочку.
   -Далеко ребята? -
   -Далеко. Вон в том лесу. Близко быть нельзя, кругом эти сволочи шатаются целыми группами. Сама знаешь.
   Ребята сидели в густом кустарнике. Увидев Любу, Артем вскочил первым. -Что случилось? Почему пришла сама? - засыпал он её вопросами. Рустем широко открытыми глазами смотрел на Любу, и взгляд его красноречиво говорил и о радости встречи, и было в нем одновременно и смятение за Димку. Все насторожились. Что произошло?
   Люба, не стесняясь ребят, обхватила Рустема руками за шею и принялась целовать. На глазах у девушки блестели слезы. Через минуту она уже была прежней. Люба, наконец, заговорила, обращаясь уже к Артему. -Артем, Диму взяли полицаи. Он в комендатуре. Комендант вызывал его, допрашивал и приказал отправить в Германию. Я не знаю, чем и как ему помочь.
   -Как же это он так втюрился!- Такой осторожный и бывалый пацан. - Сказал Артем с сожалением, и в голосе его на этот раз чувствовалось раздражение. - Ну, мерзавцы! - погрозил он кому-то невидимому.
   Ребята на перебой начали расспрашивать Любу, как это произошло, но Люба и сама толком ничего не знала. Рассказала только то, что ей сообщила Ольга. Он ей из камеры сообщил о своем задержании и ребята, хотя и не весело, но рассмеялись. - Это на него похоже, -сказал Сергей. Димка и не такое сможет придумать.
   -Надо его как-то выручать! - категорично заявил Максим.
   -Ничего не получится Максим, - ответила Люба. - Станция забита солдатами и полицаями. Готовят акцию против партизан. Их ночью отправят в сторону Дедовичей. Три вагона будет полных , говорят , все в Германию .
   -Рванем эшелон и освободим, - горячился Максим.
   -Ты не знаешь, как охраняют такие эшелоны? - глаза Любы вспыхнули гневным блеском. -Сколько вас, и сколько будет немцев. - И повернувшись к Рустему, ласково заглянула ему в глаза. Ребята вышли из кустов оставив их одних . -Рустем, милый ты мой татарин! Как я по тебе скучаю! - и, прижав его голову к себе, целовала и целовала до безумия, забыв о страхе, забыв о войне, забыв обо всем на свете. Она слышала, как сильно стучит ее сердце, слышала, и стук сердца любимого и еще сильнее прижималась к нему. Ей хотелось остаться с ним, взять автомат и уйти в отряд, но она не имела на это права, этого права ей не давала война, не давал долг перед Родиной. И только слезы на глазах крупными каплями стекали по щекам, не давали дышать, это были слезы и радости, и печали. Рустем лаской отвечал на ласку и поцелуи девушки, глядя ей в глаза, и печально улыбался. - Потерпи моя хорошая. Закончится война, поженимся и крепко прижав к себе девушку, поцеловал её долгим, прощальным поцелуем.
   -Люба, - хватит целоваться, - сердито бросил Артем, но слова прозвучали совсем не сердито, даже с затаённой, доброй завистью. - Не время. Когда будут отправлять эшелон с евреями? - Ему нужно было точное подтверждение. - Люба рассказала все, что знала, какими сведениями обладала, и Артем хмуро уставясь в землю с минуту о чем-то размышлял, затем снова спросил. - Значит, говоришь, завтра?
   -Завтра, товарищ командир разведки. Ты же знаешь. Ты что, завидуешь? - и обожгла Артема насмешливым взглядом. - Маше привет передать?
   -Передай! Скажи, что скоро увидеться не придется, пусть будет осторожней. Все вы там больно то не высовывайтесь. Яшке полицаю скажи, может он поможет освободить Диму. Все! Нам нельзя здесь больше оставаться. Мы уходим. Следующая явка будет здесь же. До свидания, Люба! - и отошел в сторону. - Ребята переглянулись и пошли за Артемом. Люба коснулась губами губ Рустема и быстрым шагом, не оборачиваясь, кустами, пошла к тропинке. Через несколько минут платье Любы уже скрылось за бугорком.
   Максим печально смотрел ей вслед, а перед глазами стояла его Верочка. Он вспомнил все их встречи, все письма, которые она ему писала и, особенно его беспокоило её последнее письмо, в котором она сообщала, что переезжают жить в Лугу. Луга у немцев. Что с ними? Где они? И живы ли они теперь? Они евреи, их могли в лагерь отправить, или просто расстрелять. - От этой мысли по телу пробежал холодок, сердце замерло от страха.Эти вопросы уже много месяцев терзали его. И ответа на них не было. Вот почему, так печально и больно, и в тоже время, радостно было Максиму видеть, свидание Рустема с Любой.
   Распрощавшись с Любой, Артем повёл свою группу на взрыв моста через реку Сороть. Злые шли, как черти. Не могли себе простить Димку оставшегося на станции. Артем в глубине души где-то был спокоен. Он не мог себе представить этого мальчишку в Германии. Максим молчал. Ни одного слова не услышали от него ребята за всю дорогу до самого моста. Он шел, и всё думал и думал о Димке, о Верочке и о счастье Артёма. Когда он думал об Артёме с Любой , глаза его вспыхивали счастьем за товарища. Где-то в глубине его доброй души, плавилось то хорошее, что движет человеком в самые трудные его минуты жизни, не даёт опуститься. Но думать об Артёме с Любой он долго не мог. Его мысли были на станции, где остался их общий товарищ, его довоенный друг.
   С мыслями о Диме он не мог не думать теперь о Верочке. В последнее время в боях и походах, образ Верочки, в глазах Максима, начал как-то странно расплываться, превращаться во что-то нереальное, придуманное, фантастическое, словно из какой-то не прочитанной ещё книги. В сердце образовалась незаполненная ничем пустота.
   Свидание Рустуема с Любой воскресило, в его сердце всё то, что так глубоко спрятала от него война". Если их с матерью немцы захватили в Луге, думал Максим, не миновать им лагеря, или того хуже - расстрела". И сердце Максима разрывалось на части от этих жестоких, но вполне реальных мыслей. Он вспоминал рассказ Димы о расстреле евреев у них в городе и, на лице его появлялось выражение негодования и жестокого отмщения ... Он будет мстить фашизму до тех пор, пока бьется его сердце, пока он в состоянии будет держать в руках автомат. Но больше чем фашистов, Максим ненавидел предателей, из людей, так называемых, своих. Ненависть к ним у него не знала предела ... И снова мысли о Димке и о Верочке. Он не заметил в своих раздумьях, как они дошли до места. Расположились в небольшом лесочке в ожидании ночи. Небо затянулось тучами. Они плыли низко над землей, и в воздухе уже ощущалась сырость.
   -Дождь будет, - подняв палец над головой, сказал Иван.
   -Дай Бог, - улыбнувшись, ответил Артём.
   -У тебя что, палец вместо барометра ? - улыбнулся Гриша.
   -Вместо барометра у меня в другом месте. - Отшутился Иван. Ребята, поняв его шутку, рассмеялись. Сергей, отойдя в сторону, растянулся под деревом и, глядя на его могучую крону сказал. - Иван прав, дождь будет. Вон, слушай, как вороньё раскаркалось.
   Артем, отошёл на несколько шагов в сторону и сел на попавшийся старый пенёк. С минуту молчал, затем заговорил мягким, спокойным голосом, словно он не командирские обязанности выполнял, а вёл простую, частную беседу.
   -Сергей и ты, Рефкат, отдохните немного, и шагайте в полк. Доложите командиру, что удалось узнать в Чихачёво о формируемом эшелоне с молодёжью. Поняли ? Это было наше главное
   задание и оно должно быть выполнено до конца. Сейчас от вас уже зависят судьбы многих людей. Доложите , что мы ушли на выполнение второй части задания .
   Мост мы взорвем, пусть не сомневаются. Да, вот ещё! Скажете командиру, что сведения доставленные Димой из Новоржева, по поводу организации немцами акции по уничтожению партизан, назначенной на начало сентября, подтвердилась. Все! - Артем посмотрел на товарищей и улыбнулся. - Все понятно ?
   -Понятно, - отозвался Сергей. Рефкат был балагур и весельчак, но иной раз загрустит, слова из него не вытянешь. Находило временами на парня. Родом он был из Москвы, в партизаны попал, бежал из плена. До войны занимался спортом , боксёр. Прозвище у него было Москвич, так его все и звали. Сергей был местный. В армию не попал по возрасту. В партизаны пришел в сорок втором. Везучий был парень. Ни в одном бою не был ранен. Все ему сходило с рук. Молчун. Не любил, как он выражался, зря языком трепать. Силён и увертлив. Он мог, казалось, сутками не спать, делать неимоверной дальности переходы и все ему хоть бы что. Он не знал усталости. Через десять минут после команды Артёма они ушли.
   Темнело быстро. Тучи сгущались. Когда к мосту подходили, совсем стемнело, не видно было в трёх шагах. - Гриша, с кем пойдёшь? - спросил Артём. Он не любил минёру навязывать напарника, тот обычно сам выбирал.
   -Я пойду с ним. - Категорично заявил Максим? и Гриша не отказал ему. Он понимал состояние парня потерявшего друга. Взяли взрывчатку, предварительно ещё раз всё проверили, и скрылись в темноте. Начинался дождь . Гриша хотя и был не верующим , всё же каждый раз, идя на ответственное задание, напутствовал себя; Ну, с Богом!
   Остальные залегли в прибрежных кустах в ожидании возвращения ушедших. Автоматы на взводе, готовые каждую минуту нажать на спусковой крючок. Время тянулось томительно долго. Дождь усиливался. Тьма сгущалась. Внизу бежала торопливая речка Сороть. Все притихло, словно затаилось, только слышен шум дождя и тихое течение реки.
   Моста в этой тьме почти не было видно. Его силуэт, похожий на гигантское животное, в далеком сумраке веков, как огромный скелет, увеличенный темнотой и непроницаемостью дождя, вырисовывался в безобразном искажении. Дождь моросил, закрывая собою, словно завесой, всё вокруг. Ребята уже промокли, но ни у кого не было даже подозрения на жалобу или злобу, напротив; в холоде дождя чувствовали себя уверенней, и настроение поднималось от этой уверенности. Природа любит справедливость и она всегда на стороне тех, кто делает праведное дело.
   Руки у Гриши дважды соскальзывали с мокрых балок, и он готов был сорваться, но сзади был цепкий, как клещ Максим. Над головой слышны были шаги часовых и их тихие голоса. Когда шаги удалялись, Гриша с Максимом продолжали свою работу, прислушиваясь к каждому подозрительному шороху. Струйки воды, стекавшие с балок, попадали за воротник, бежали по спине и через рукава по рукам. Они, не обращая на них внимания, только улыбались про себя ночи и дождю, в душе радуясь погоде помогавшей им. Наконец всё готово. Максим спускался первым, придерживая рукой шнур, за ним, крадучись как кошка за мышью, спускался тяжелый, но проворный Гриша.
   -Можно рвать пока всё тихо. - Подползая к Артёму, сказал Гриша, ложась рядом на мокрую траву. В двух шагах затаился Максим со шнуром в руке.
   -Может, подождём поезда? - предложил Рустем. Он любил авантюры, за что его ребята так и прозвали - авантюрист, беззлобно, конечно.
   -Опасно, - тихо услышал он ответ Артёма. Полежали ещё немного, прислушались, всё как будто тихо. - Приготовиться к отходу! Давай Максим, заводи шарманку!
   Пламя высветило кусок ночи в центре моста, глухой взрыв потряс воздух и во время бега, оглядываясь, партизаны заметили, как треснули балки и начали медленно сваливаться в реку. Поднялась ожесточенная стрельба. Немцы стреляли с берега с одного и другого. Забили пулеметы, разрезая воздух троссирующими пулями, частой дробью били автоматы. Партизаны, сделав своё дело, спешно уходили от коварного места. Дождь шёл не переставая. Ноги проваливались в грязи и были насквозь мокрыми, но думать о них было некогда. Нужно до рассвета как можно дальше уйти от этого места, не оставить за собой следов. Крики у моста и ругань команды оставались позади. Немцы простреливали оба берега реки вдоль её, но к счастью погода не позволяла им сосредоточить огонь на определённой точке, стрельба была хаотичной, беспорядочной и бестолковой. Луч прожектора скользнул вдоль реки, пошарил, словно рукой нащупывая врага, но ничего не найдя перекинулся на высокий берег, пошарил и погас.
   -Каково мы им устроили! - ухмыльнулся ядовито Фома. - Это им за нашего Димку. Никто не отозвался на шутливую реплику Фомы. Замолчал и он. Слышно было лишь чавканье мокрых ног да тихий шум дождя.
   -За детей Израилевых! За Псковскую землю! За Родину нашу! - крикнул "древний еврей" в дождливую ночь и ребята отозвались на слова Ефима веселым смехом.
  
  
   Рассказ восьмой
  
  
   Вагон мерно покачивался, колеса ритмично отстукивали свое извечное так-так. Впереди шумел паровоз. Все как в мирное время. Люди в вагоне сидели, сбившись кучками, мужчины и женщины вместе. Их почему-то не стали рассаживать по другим вагонам. Какую цель преследовали этим немцы - неизвестно, и преследовала ли? Кто дремал, кто разговаривал, кто просто смотрел в небо, печальными глазами. В этих глазах сейчас можно было увидеть все, кроме радости. Благородная, как назвал её про себя Дима, сидела одна в сторонке, прижавшись спиной к стенке вагона в глубокой задумчивости. На симпатичном её лице вдруг появлялась улыбка и тихо гасла, как гаснет догорающая заря. Ноги её были вытянуты в свободном пространстве, закрытые платьем, руки она скрестила вместе и прижала их к подбородку пальцами. В копне русых волос, её лицо, казалось Димке еще красивее, чем оно было на самом деле. Живые, серые глаза, смотрели в черную пустоту.
   Иногда, глаза ее во тьме вагона останавливались на ком-нибудь, и подолгу, изучающе смотрели на человека, словно видела она в нем что-то особенное.
   Димка со Степаном сидели у самой двери. Там между досок была небольшая щель, через которую просачивалась тонкая струйка свежего воздуха. Иногда, Дима наклонялся, смотрел в щель, и видел на тёмном небе далекие звездочки. Они подмигивали ему весело и словно хотели сказать: " Не робей брат, выручим". Димка был мечтатель, и великий фантазер. Он с улыбкой отстранялся от щели и встречался глазами с Благородной. В ответ её глаза тоже вспыхивали чем -то радостным и светились, как те далёкие звездочки по ту сторону вагона.
   -Стёпа, обратился Дима к товарищу, заговорщески глядя на него, бежать надо. Я не хочу в Германию.
   -Хм, думаешь, я хочу? Бежать! Как? -отозвался Степан, и голос его утонул в тиши вагона. Все почти спали. В вагоне слышался храп и тихие стоны уставших людей.
   -У тебя много силы. Ты вон, какой здоровый! Давай ломать доску. Только одну, потом дело пойдет, - уговаривал его Димка.- Я помогу. Давай. Степан некоторое время молча смотрел на щель, как бы прикидывая, попробовать или нет. Ночь. Шум поезда, могут и не услышать. Просунул палец в щель, попробовал потянуть доску на себя, доска не поддавалась, лишь слегка согнулась.
   -Ничего не получится, - сказал Степан, рука не лезет.
   -Иди сюда Дима! - услышал он тихий голос Благородной. Оба удивленно обернулись. Её силуэт в темном вагоне был еле виден. - Иди, иди! - повторила женщина и протянула Димке железную полоску длиною сантиметров тридцать. -На, возьми!
   Димка подполз к женщине, взял у неё железку и благодарно одарив её улыбкой, отполз обратно к Степану. - Годится! Такой железкой, можно весь вагон сломать. - Степан взял железку, покрутил её в руке, затем сунул в щель, нажал, небольшой кусок доски с треском отломался. Димка от радости чуть не закричал ура. Благородная смотрела на них и улыбалась. В темноте вагона её глаза блестели, как у кошки. Вдруг, впереди поезда сильно грохнуло. Паровоз, как бы обо что-то споткнувшись, вздрогнул, сошел с рельс, вагоны его развернули и начали наползать друг на друга со страшным грохотом и треском. Поднялась стрельба. Пули рвали ночное небо, резали его троссирующими дорожками. В вагоне проснулись, поднимались панические крики переходившие в истерику. За вагонами рвались гранаты, не прекращалась стрельба, слышна была немецкая и русская ругань. Вагон, где находился Димка, накренился набок и начал медленно сползать, куда-то вниз. На него налезал задний вагон, рвал деревянную обшивку, через которую с каждой секундой всё шире раздвигалось небо. Димка уцепился руками за брус и чуть держался, чтобы не упасть. За спиной были слышны крики и стоны, но Димка их почти не слышал. Мысль его работала в одном направлении - бежать. Сползавший вагон вдруг успокоился лёжа на боку. На нем, одним колесом пробив стенку, лежал задний вагон. Димка огляделся.
   -Вы живы? - крикнул, обратившись к Благородной. Услышав утвердительный ответ, глянул на Степана и полез наверх. Все также рвались гранаты, пули рвали небо, стоны раненых и крики рвали душу. В вагоне под Димкой кричали и плакали, ругались матом, но Димка ничего почти не слышал. Он первым выбрался наверх, за ним появилась голова Степана, улыбнулась и нырнула в темноту августовской ночи. Димка не мог бросить Благородную. Согнувшись над проломом, он подал ей руку, и через минуту, они, уже соскользнув с насыпи, по другую сторону дороги, бежали к небольшому леску черневшему неподалёку. Над их головами засвистели пули, кто-то их заметил и начал стрелять, но на счастье, местность оказалась бугристой. Они, упав на траву, прижались к земле, только было слышно тяжелое, частое дыхание, смешанное с радостью, с надеждой на спасение. Стрельба в их сторону прекратилась. Поняли, похоже, что стреляют зря. Часть вагонов горела. Крики и стоны вперемешку со стрельбой становились глуше. Остановились в полной темноте леса и лишь радостно блестевшие глаза выдавали их настроение.
   -Надо теперь искать партизан, - сказал Дима. Это они взорвали наш поезд.
   -Где их искать! - ответил Степан, и в голосе его не было радости, скорее, наоборот, в нем чувствовалась какая-то внутренняя насмешка. Ему партизаны вовсе не были нужны, но Димка еще по своей наивности этого не понял. Благородная промолчала.
   -Стёпа, по ту сторону дороги, - пояснил Димка. - Эшелон рванули партизаны. Только вот из какой бригады ребята... но, встретившись взглядом с Благородной замолчал. Степан ничего ему не ответил , он смотрел на Благородную и во взгляде его было что то хищное. Женщина стояла у сосны и поправляла волосы, словно собиралась на свидание. Ласковая улыбка скользнула по лицу мальчишки, глядя на женщину. Что-то теплое шевельнулось в его груди, придало сердцу и душевное успокоение, и невыраженную радость от встречи с нею. Лучик света и тепла исходивший от неё обласкал его. Что-то родное, близкое, вдруг увидел он в ней. На мгновенье память высветила довоенное время, семью, школу, сжалось сердце мальчишки, потеплело в груди от этой мысли. Димка не выдержал и спросил. - Скажите, как вас зовут? - он все еще не спускал с неё глаз. Благородная посмотрела на Диму, на Степана, снова на Диму, словно сравнивала их, и, в её глазах мелькнуло для Димы что-то знакомое, и взгляд, и манера говорить, все до боли близкое. Димка не понимал своих чувств к этой женщине, но было что-то такое, что тянуло его к ней. В ней было что-то от старшей сестры, которой у Димы никогда не было.
   - Зовут меня Нина Алексеевна. Я из Пскова. До войны, два года работала учительницей, преподавала литературу. Окончила Ленинградский университет.
   -Мой любимый предмет. - Димка в смущении опустил глаза, словно его уличили в чем-то нехорошем. Теперь он понял, почему его тянуло к этой женщине, почему в ней оказалось столько знакомого и близкого ему. По его понятиям, поведение и привычки у всех учителей одинаковые; это как бы роднит их. Во взгляде Степана был совершенно другой интерес к ней, но при Димке, он не смел ничего с ней, сделать плохого, только смотрел на нее своим странным взглядом, в котором явно просматривалась хищная, звериная страсть. Нина Алексеевна была по девичьи стройна, в меру красива, с мягким, довольно проницательным взглядом таинственных глаз. Вскинув на Степана свои удивительные глаза умной женщины, она лишь усмехнулась, поняв его мысли, но не испугалась, ей стало немного неприятно. Она с брезгливостью отвернулась от него и услышала голос Димы.
   -Я, Нина Алексеевна, еще там, в комендатуре, дал вам прозвище.
   -Какое же? - с интересом спросила женщина. Я и не удивляюсь. Все учителя имеют прозвища от своих учеников. Но почему ты дал мне прозвище, ведь ты не знал, кто я такая?
   -Вы не такая, как все. Вас сразу видно. Вот я и подумал, или учительница, или библиотекарша. - Лицо его покрылось румянцем смущения, но в ночи этого никто не заметил. Спустились с горки покрытой мелким кустарником и снова углубились в лес. Нина Алексеевна тихо засмеялась. Остановились, прислушались. Бой около вагонов затихал. - Я скоро вернусь, - сказал Степан, и странно посмотрев вначале на Димку, затем на Нину Алексеевну нырнул в кусты. Они остались ждать. Прошло довольно много времени Степан, не возвращался. Димка с Ниной Алексеевной переглянулись.
   - Нужно уходить. - Где же Степан? - сказал Дима. - Утром немцы начнут прочесывать лес, - в его голосе чувствовалось волнение.
   -Дима, Степан не придёт. Мы напрасно будем его ждать. - Она стряхнула с платья приставший за время побега мусор, и выглядела теперь совсем прилично. Луна высветила её лицо, вынырнув из-за тучки, и Димка вновь увидел ту Благородную, какую встретил в комендатуре. Здесь, в лесу, при луне, её красота, Димке показалась волшебной. На миг он забыл, что кругом война, представил себя в сказке, и Нина Алексеевна была в ней доброй феей. Их окружал лес, с неба смотрели звёзды, луна светила продажным, и в тоже время сказочным светом, совсем идиллическая обстановка. На миг отключившийся образ войны, вновь напомнил о себе взрывами на железной дороге, всполохами пламени догоравших вагонов, резкими очередями автоматов. Наконец опомнившись, Дима спросил. - Откуда вы знаете, что он не вернется? Куда он один. Он не знает где партизаны.
   -Ему, Дима, партизаны не нужны. Ты разве не обратил внимания, как он тебе ответил насчет партизан? Я сразу заметила. И вообще, он какой то странный. По моему, он или из воров, или что-то в этом роде. Во всяком случае мне он не понравился. У него не честный взгляд.
   -Я этого не заметил. Тогда пошли скорее. Я в школе по литературе и по истории был первым учеником, только математику не любил.
   -Что так?
   -Не люблю я математику. Скучная наука.
   -Вот это ты зря. Математика наука интересная .
   -Я люблю литературу, историю, вот где интересно. Пушкина люблю, читал Гёте, Фауста. Читали? Страшное произвеление. У нас дома много книг было, все сгорели. Я был на могиле Пушкина, все разрушено. Варвары, больше ничего. - Димка помолчал с минуту и снова заговорил. Обычно, Дима был мало разговорчивым пареньком, а здесь почему-то, ему хотелось говорить и говорить, рассказывать этой незнакомой женщине все, что знал и немного пофантазировать. Я на спор с ребятами, все сказки Пушкина наизусть выучил. Не верите? Хотите, почитаю?
   -Не время, Дима, читать стихи. Нам нужно, скорее, из леса выбираться, в какую-нибудь ближнюю деревню.
   -Выберемся. Теперь нас не поймают. - Уверенно сказал Дима, и, прибавил шаг. - А вы то, как в Бежаницах оказались? Где ваша семья?
   -Мама, и сестра твоего возраста, остались в Бежаницах. Сестра у нас болеет. Испуг у неё сильный, потрясение. Мы были все так напуганы, когда полицаи над нами дорогой из Пскова издевались... Стыдно вспомнить. Теперь вот с тобой, судьба свела. В Бежаницы мне сейчас нельзя.
   -Нельзя, - как бы поставил точку Дима. - Пойдемте со мной Нина Алексеевна. Мы найдём партизан.
   -Идем, Дима! Я смогу быть полезной. Перед войной окончила курсы медсестер, через кружок АСОАВИАХИМА. Только, где мы их найдем? - с сожалением произнесла Нина Алексеевна. - Я не знаю даже, где мы теперь с тобой находимся. - Железная дорога вынырнула перед ними неожиданно сразу. Луна уже клонилась к концу ночи, но небо сереть еще не начинало. Бледно- голубым мертвенным светом освещала она местность. Из покровительницы любви она сейчас превратилась в предательницу. Они стояли на краю леса и из-за куста наблюдали за дорогой. Тихо, словно нет войны. Сколько они прошли, они не знали, но видимо, много. С разговорами не заметили.
   -Не все немцы плохие, - сказал вдруг Дима.
   -Я знаю, Дима. Нам с тобой куда? В какую сторону?
   -Надо перейти на ту сторону дороги. Предутренняя свежеть опускалась на землю. Становилось прохладно. На железной дороге тихо, патрулей не видно и, не слышно чего-либо подозрительного. Крадучись, пригибаясь к земле как можно ниже, цепляясь руками за мелкие кустики подошли к невысокой насыпи; с минуту прислушивались, по-прежнему тишина, лишь где-то в траве, трещал дергач, словно дразнил.
   -Побежали. Только быстро. Сможете?
   -Смогу Дима, - тихо ответила Нина Алексеевна. Димка первым, словно заяц, рванул на насыпь. Перебежали на ту сторону, упали под первый попавшийся куст тяжело дыша. С минуту лежали, прислушивались, вроде тихо. Поднялись и снова побежали дальше. До леса оставалось совсем близко, когда Нина Алексеевна споткнулась и упала, больно ударившись обо что-то коленом. Боль резко кольнула в сердце, в голове зазвенело, и тихий вскрик отдавшийся эхом в предутреннем воздухе нарушил спокойствие. Два немецких солдата, появившиеся в это время из-за поворота на железной дороге, услышав её вскрик, открыли беспорядочную стрельбу наугад. И в это время, когда Димка оглянулся, чтобы посмотреть, что случилось с Ниной Алексеевной, холодная струя трассирующих пуль, разрезала предтренний воздух над его головой. Нина Алексеевна прижавшись, как можно ниже к земле, заметила, как Димка взмахнул руками, словно собрался лететь, и упал на траву рядом с нею. Страх сковал её. Немцы стрелять перестали, и она отчетливо услышала их удаляющиеся голоса. Она смотрела на Диму, каким то отрешенным взглядом и боялась подумать, что он убит...
  
  
  

Рассказ девятый

   В лето сорок третьего года, всех эвакуированных из Холма жителей, расселённых немцами по деревням Локнянского и Новоржевского районов, немцы перевезли под Псков и расселили по деревням Новосельского района. Анна с детьми была поселена в деревню Посткино, что в двух километрах от станции. Хозяйка, у которой ей довелось теперь жить, оказалась злой и нелюдимой женщиной. Жила она вдвоем с сыном. Вначале, Анна ходила побираться по деревням, просить кусок хлеба, чтобы прокормить детей и самой не умереть с голода. Позже, устроилась, на станции в немецкую столовую пилить дрова, тем и жили. Немецкий шеф повар кормил своих работниц остатками от раздачи обедов и ужинов; вечером, по окончании рабочего дня, отдавал оставшуюся пищу работницам домой, для детей. Анна работала с раннего утра и до позднего вечера; нужно было напилить дров на день и на утро, чтобы до их прихода истопник мог растопить печь для завтрака. Столовая была офицерская и строго соблюдалась дисциплина. В промежутках, когда дров хватало, повар заставлял их чистить картофель. Если в картофелине оставалось черное пятнышко, случайно пропущенное при чистке, от дежурного получали нагоняй. Но Анна была довольна своей работой, довольна тем, что дети были сыты и сама тоже. Единственно, что её беспокоило, это отношение хозяйки к её детям. Почти каждый вечер, возвратившись с работы, Анна заставала детей заплаканными. Однажды Анна не выдержала и пригрозила хозяйке. - Если вы не прекратите террарезировать моих детей, я пожалуюсь коменданту.
   Хозяйка, нагло глядя в глаза Анне, ответила. - Иди, жалуйся, а я посмотрю, что из этого получится. - Никто не догадывался в деревне, что кузнечиха, потихоньку ходит к немецкому коменданту и продает каждого, кто хоть в чем-то кажется ей подозрительным, поддерживает Советскую власть, помогает партизанам. Анне приходилось терпеть, сносить обиды. Никто в деревне не знал, что старший сын Анны находится в партизанах. Не знала этого и кузнечиха. Но однажды, когда Анна была на работе, её сынишка подрался с сыном хозяйки, когда той не было дома и, пригрозил ему. - Вот погодите, приедут партизаны, я расскажу старшему брату, как вы над нами издеваетесь. Тогда посмотрим. - Илья, так звали сына хозяйки, рассмеялся в лицо Борису и ответил. - Дурак ты! Моя мамка сходит к немецкому коменданту, расскажет ему про твоего брата и, всем вам будет виселица! - и показал на горло, что означало петлю. В тот день, Ильюшка, ничего матери не сказал. Потом они помирились и снова играли вместе. Кузнечихи не нравилось, когда её сын играл с этим зверёнышем, как она называла сынишку Анны. Её глаза наливались кровью. Она брала сына за руку, оттаскивала в сторону и грозила побить, если он не бросит с ними играть. - С кем ты связался, балда. У них ни кола, ни двора, голытьба беспризорная. - И бросала в сторону детей испепеляющий ненавистью взгляд. Борис и Оленька после таких слов хозяйки долго не могли успокоиться и тихо плакали в отведенном им уголке. Вечером снова жаловались матери. Что могла Анна сделать с хозяйкой, как поладить с ней? В голову ничего не приходило, и однажды она все же не надолго нашла выход. Сделав вид, что она вовсе не сердится на неё, Анна, придя с работы, в хорошем настроении, заговорила с хозяйкой в дружеском тоне. Та, не придав тону её разговора ни малейшего внимания, продолжала заниматься своим делом, незаметно прислушиваясь к словам Анны.
   Анна подошла к хозяйке, улыбнулась ей, как хорошей подруге и за её, якобы хорошее отношение к детям, пока её нет дома, предложила последнюю, дорогую ей вещ, обручальное кольцо, которое хранила все эти годы, как единственную память о прошлом счастье. Хозяйка посмотрела на Анну с удивлением, широко открыв черные, бездушные глаза и улыбнулась, если её гримасу можно было принять за улыбку. Взяла молча кольцо, положила к себе в карман и ничего больше не сказала. С того дня дети больше матери вечерами не жаловались. Анна успокоилась.

* * *

  
   По приказу Германа полк Новожилова вышел к железной дороге Остров Пыталово, для захвата эшелона, в котором везли собранную по районам молодежь в Германию. Заминировав железнодорожное полотно, партизаны ждали состав. Приближались страшные минуты. Каждое сердце партизана замирало, чувствуя ответственность за возложенную операцию. Сложность её заключалась в том, что в вагонах советские люди и их нужно спасти от неволи. Знали и то, что в этом же составе находится вагон с евреями. Ночь была глухая и темная. Такие эшелоны, немцы, как правило, гнали под усиленной охраной. Нужна была особая осторожность. Полк был разбит на две части; одна часть по одну сторону дороги, вторая, по другую. Минуты, казалось, были вечностью. На дрезине проехал патруль, проверяя дорогу, и снова все стихло. Знали, что вагон с евреями был помечен отдельным знаком, специально для Зондор команды. Группа Артёма Игнатьева находилась в самом центре.
   Максим лежал рядом с Гришей Даниловым, и они шепотом переговаривались. Максим не находил себе места после потери Димки. Он во всем винил себя, хотя винить себя ему было не в чем. Переживали и остальные ребята. Сам Александр Викторович хмуро выслушав донесение разведчиков выругался и приказал Максиму в шутливом тоне.
   -Поймай этого рыжего, и пристрели, как собаку. Полицаев вообще в плен не брать. Стрелять на месте, даже если сдаётся. - А вдруг все еще обойдется?.. и посмотрел на Максима и Артёма пытливым взглядом . Эти его слова вселили в сердце Максима слабую надежду, но дни проходили, а Димки не было.
   -А что если и он в этом эшелоне? - прошептал Максим Грише.
   -Дай Бог! - услышал он ответ и улыбнулся. - Не верю я, чтобы Димка погиб. Не верю и всё тут!
   В это время вдалеке послышался шум поезда. Все замерли, приготовившись к встрече. Группа саперов подтащила бревна к самой насыпи и ждала команды. Вскоре из-за поворота вырвался луч прожектора, высветив дорогу, на которую саперы уже успели наложить бревна. Паровоз загудел и начал притормаживать. Стали слышны голоса команды немецких офицеров. Паровоз шел все медленнее и, наконец, совсем остановился. С передней платформы состава соскочили солдаты и принялись освобождать путь. Раздались первые выстрелы, и на рельсах и брёвнах осталось восемь первых трупов. Поднялась беспорядочная стрельба с платформ и вагонов.
   Партизаны поднялись с двух сторон дороги одновременно; раздались первые выстрелы... Немцы открыли шквальный огонь из пулеметов и автоматов. Партизаны рвались к вагонам, открывали двери, одновременно отстреливаясь, забрасывали платформы гранатами. Освобожденные из вагонов люди бежали к лесу. Молодые ребята подбирали у убитых оружие, и тоже вступали в бой. Впереди и сзади состава уже взрывали рельсы. Эсэсовцы, охранявшие состав отстреливались до последнего патрона. Кричали раненые, ругань была слышна на всех языках.
   Максим с Сергеем подбежали к вагону, в котором находились евреи. Кто-то из немцев бросил в вагон гранату. Граната разворотила стенку вагона. Послышались крики, плачь женщин и детей. Максим, сжав до боли челюсти, дал очередь из автомата в ту сторону, откуда была брошена граната в вагон. Местами шла рукопашная схватка .
   Вагоны загорелись. Под паровозом раздался тяжелый взрыв, и он, развернувшись, начал оседать на правый бок, увлекая за собой вагоны. Немцы с платформ били из пулемётов, засели под вагонами и вели из-за колёс прицельный огонь по наступавшим партизанам; приходилось выбивать их оттуда гранатами. Из раскрытых вагонов выскакивали освобождённые люди и бежали к лесу. Девчата с криками радости убегали в лес, увлекая за собой мальчишек. Командир отдал приказ освобождённым людям, подобрать раненых и убитых. Чтобы ни одного партизана не осталось у вагонов. Молодёжь из еврейского вагона первая принялась выполнять приказ. Раненых несли на плечах по двое и по трое. Уносили во тьму ночи. Горевшие вагоны трещали, в некоторых происходили взрывы, разбрасывая головни и снопы искр. Подбирая убитых, девушки многие плакали, находя погибших знакомых, другие, тут же радовались, встретив знакомых из соседних деревень живыми.
   Парни подбирали оружие, и сами вступали в бой. Пожар охватывал уже весь состав. Партизаны добивали охрану, подбирали убитых и раненых, собирали трофеи и группами отходили к лесу. Неподалёку от еврейского вагона Максим увидел девушку, склонившуюся над лежавшей на земле женщиной. Девушка пыталась поднять женщину, но та была слишком для неё тяжела и девушка плача, склонившись над нею что-то, говорила ей, не обращая внимания ни на стрельбу, ни на горевшие вагоны. Треск горевших вагонов заглушал голоса. Платье на девушке было надорвано с правой стороны колена, но она не замечала этого, толстая, короткая коса, свешивалась на плечо, девушка не обращала ни на что внимания наклонясь над женщиной. Старая косынка закрывала худенькие плечи девушки, казавшиеся детскими. К Максиму подбежал Гриша, в его руках был рюкзак и два автомата. - Уходим, Максим! - крикнул он, сбегая с насыпи. Вагоны догорали, слышались еще где-то впереди состава одиночные выстрелы. Пошел мелкий, словно осенний дождь.
   -Данилов, нужно помочь женщинам. Не видишь разве? - и они вместе подбежали к девушке склонившейся над женщиной.
   -Что с ней, она ранена? - крикнул Данилов, наклоняясь над женщиной.
   -Нет. Только глубокий обморок, или шок, не знаю.
   -Держи! - сказал Данилов, отдавая Максиму рюкзак и автомат. Схватил женщину медвежьими руками и понёс её, догоняя уходивший отряд. Темно, хоть глаз выколи. Шли, чуть ли не на ощупь. Только шорох шагов да шлепанье копыт лошадей и служили ориентиром.
   Максим взял девушку за руку, и они пошли вслед за Даниловым; уходили быстрым шагом от догоравшего состава за своим полком, бежали, не глядя друг на друга, в сторону леса. В темноте различать лица было почти невозможно. От туч закрывших всё небо и от начавшегося дождя стало, казалось, ещё темнее. Максим шел, не глядя на девушку, нельзя было отставать от отряда, иначе в этой темноте можно потеряться. Впереди слышно чавканье лошадиных копыт, шорох множества ног и больше ничего. Ни звука голоса, ни огонька цигарки, тишь и тьма. Вскоре их догнал древний еврей. Ефим покосился на девушку, что шла рядом с Максимом, улыбнулся, но промолчал.
   Дождь усиливался. Максим остановился, сбросил на землю рюкзак, автоматы и принялся снимать с себя куртку, чтобы одеть её на девушку. Глаза их встретились.
   -Максим! - и девушка упала ему на грудь. - Господи! - только и смогла она произнести и зарыдала. Она плакала словно маленький, обиженный ребенок, обхватив его руками за шею, прижимая к себе из последних сил, боясь снова потерять. Максим первым очнулся и, отстранив девушку, сказал. - Оденься, Верочка. Простудишься, - и помог ей одеть куртку . Небо начинало сереть. Девушка стояла рядом, смотрела на Максима и не могла ещё до конца осознать происшедшее. Завернувшись в куртку, она улыбнулась, наконец, вымученной, но вполне счастливой улыбкой и сказала. - Максим! Мой Максим! Ты словно счастливое моё видение. - И расплакалась. Она не могла выдержать спокойно свалившегося на неё счастья так внезапно, в такой обстановке, мозг её словно помутился, и Верочка, плохо что-либо соображавшая, после всех перенесённых ею несчастий, не могла успокоиться, не могла придти в себя от радости захлестнувшей её. То же самое чувствовал и Максим. Ефим стоял в стороне и ничего не понимал. Он удивлёнными глазами смотрел на Максима с Верочкой и улыбался. Бедное сердце девушки рвалось навстречу Максиму, забыв всё, забыв, где она находится, не замечая дождя, не помня себя от счастья. Слезы вместе с дождём заливали её лицо, но она не замечала этого пустяка, она не видела ничего кроме Максима. Но, вдруг спохватилась и, в ужасе, сковавшем её, вскрикнула. - А где же тот мужчина? Максим, он понёс мою маму! Где они? Куда они делись?
   -Не беспокойся. Твоей матери больше ничего не грозит. Данилов доставит её куда надо. На , лучше возьми автомат! Будешь, как настоящая партизанка. Верочка улыбнулась впервые за многие месяцы настоящей улыбкой. Она почувствовала, как в сердце разливается радостное чувство, захватывает всю её и обволакивает тёплой волной любви, несмотря на дождь, несмотря на мокрую дорогу, на партизан шедших рядом. Она никого не видела кроме Максима, забыла обо всём, что с нею было, только большие глаза, стали как будто еще больше на исхудалом ее лице, и в них, вместе с радостью, еще была боль от прошлого кошмара, который они перенесли за последние годы. Прошлое ей теперь казалось еще более страшным, чем было тогда, словно она не прожила эту жизнь, а прочитала в страшной книге о войне. Рядом с нею был Максим, которого она любила и, которого столько раз вспоминала, и в деревнях, и в лагере. Верочке не верилось в своё счастье. Так не бывает, думалось ей. Она шла, словно во сне, на лице её не переставала светиться улыбка, улыбка непередаваемой радости, улыбка счастья и в тоже время страха, не совсем еще покинувшего ее. Грудь тяжело дышала, в голове настоящий ералаш, что-то непонятное творилось с нею. То ли сон, то ли явь, она не понимала.
   Вскоре они догнали отряд. Шли лесной дорогой. Мать Верочки, Гриша уложил на подводу вместе с ранеными и она спокойно спала укрытая брезентом . Освобождённые из вагонов плененные немцами евреи и русские, перемешались среди партизан и полк, казалось, стал в два раза больше прежнего. Многие юноши, успев завладеть в бою трофейным оружием, уже считали себя защитниками Родины. Полк, потеряв в бою ранеными и убитыми своих товарищей, пополнился за счет освобожденных. Максим шел рядом с Верочкой окрыленный своей любовью. Он забыл, что только что был на волосок от смерти, когда на него направил свой автомат немецкий офицер и Артем, его командир, его ближайший друг, успел выпустить очередь из своего автомата и спасти Максима от верной смерти. Очередь из немецкого автомата прошла над самой головой Максима, он даже не понял, что случилось.
   -Что, знакомую встретил? - спросил Артем, подходя к Максиму.
   -Знакомая, - ответил Максим, и уже при сером свете утра можно было заметить, как на его лице вспыхнул румянец.
   -Всё понятно! Поздравляю! Счастливый человек, и отошел в сторону. Почти вся их группа разведчиков была в сборе, погиб только молчаливый Виктор Артемьев, да у Ивана пуля задела мякоть на ноге и, он шел слегка прихрамывая. Максиму всё ещё не верилось в своё счастье .
   Ребята шли молча, никто не смел, отпустить в сторону Максима ни малейшей шутки. Искоса поглядывали на красивую девушку и, тут же отводили взгляд, в сторону боясь, что она заметит, как они разглядывают её. Не выдержал только древний еврей. Он подошел к Верочке, заглянул сбоку ей в глаза и спросил. - Ты откуда такая? Еврейка?-
   Верочка согрелась, настроение у нее поднялось, она понемногу приходила в себя после пережитого страха. Рядом был Максим. Она посмотрела на спрашивавшего, улыбнулась, и сразу узнала в нем сородича.
   -Из лагеря мы. Нас везли на уничтожение в Польшу. Нам сказала об этом надзирательница в лагере. -Рядом с нею был её Максим. Какое счастье! Она и верила, и не верила в своё счастье. Ей всё ещё казалось, что это только сон; проснёшься, и ничего нет. Верочка тихо касалась рукой Максима, проверяла себя, наяву ли всё. Их глаза встречались, на лицах загорались улыбки, и было даже со стороны заметно их тихое торжество. Верочка всё еще не могла выйти из состояния страха перед чудовищами в чёрных мундирах, которые так над ними издевались, так унижали. Максим смотрел на Верочку и сердце его сжималось от боли, и злоба, бешеная злоба поднималась в нём при виде её исхудавшую, измученную страданиями доставшимися на её долю.
   -Фима, - заговорил Максим, - это моя подруга довоенных лет. Мы любим друг друга. Её зовут Верочка, фамилия Фельцман. Понял, древний еврей?
   Верочка удивленно посмотрела на Максима, затем перевела взгляд на Фиму, улыбнулась милой улыбкой. Максиму все еще казалось, что он видит хороший сон. Слишком нереальна была для него эта явь. Фим ничего не ответил, только пожал плечами. Он был рад за Максима, и, чуточку, по доброму, завидовал ему.
   Полк растянулся по дороге среди леса. Шли молча, разговаривали мало, тихими, приглушенными голосами. Максим шел рядом с Верочкой, он хотел бы держать её за руку, но ему мешало глупое чувство стыдливости, которое он не мог преодолеть. Она рассказывала ему, как они приехали в Лугу, как их оккупировали немцы и вскоре начались облавы на еврейские семьи. Они с матерью ушли из Луги, оставив там всё, лишь бы спасти свои жизни. Приходилось скитаться по деревням, просить милостыню. В одной из деревень их предала русская женщина, и они попали в лагерь. В лагере пробыли недолго. Заставляли работать на тяжёлых работах: грузили вагоны, разгружали машины, копали траншеи и многое чего ... Мама очень переживала за меня, а я берегла свою косу. Я верила, что коса мне принесёт избавление, и, как видишь - не ошиблась. Только пришлось её укоротить. Видишь, что от неё осталось.
   -Была бы голова цела, коса вырастет, - сказал Фим.
   -Я не знаю, откуда во мне эта уверенность, но мне всегда казалось, что, потеряв косу, я потеряю и свою жизнь. Вот я её и берегла. Максим, когда мы полюбили друг друга, мы ещё не знали, что такое настоящая любовь, узнали позже, когда расстались. Правда? Я знаю, как тебе нравится моя коса, словно чувствовала, что встречу тебя. Моё сердце разрывалось на части, когда мы сидели в вагоне и нас везли в лагерь. Я уже не надеялась тебя встретить, я сидела в углу вагона и плакала. Мама меня утешала, а я уже не верила. Наши с тобой грёзы, мне казалось, покинули нас навсегда. Максим, пойдём, найдём маму. Она будет так рада увидеть тебя. Я не знаю что с нею . Когда разорвалась граната в вагоне она потеряла сознание . Крови я на ней не видела .
   -Всё будет хорошо, не переживай, - успокоил её Максим. - Идём, найдём в обозе твою мать. Гриша, ты, куда отнёс женщину, ту, что поднял у вагона?
   - На третьей подводе, - ответил Гриша. - Там Маша её смотрела. Она не ранена.
   -Спасибо! - и они с Верочкой пошли догонять подводы с ранеными. Дорогой Верочка продолжила недосказанный рассказ о своих странствиях.
   -Я боялась, чтобы в волосах не завелись насекомые, страшно за это переживала. Но тебе никогда не догадаться, кто помог мне спасти волосы. Верочка улыбнулась, но в глазах её вспыхнуло что-то горькое, что заставило Максима насторожиться. - Я косу сворачивала и прятала под платок так, чтобы не могли видеть немцы. Это было очень трудно, но я верила в волшебную силу своей косы, и вот, видишь сам, моя вера меня не подвела. - Максим смотрел на Верочку, и ему казалось, что это совсем не та Верочка, которую он знал до войны. Та была девчонка, милая, славная длинноногая девочка, совсем наивная, с которой они грезили о будущем, строили планы, возводили в своих грёзах фантастически красивую будущую жизнь. Теперь рядом с ним шла уже девушка, которая даже в страданиях, в изгое, была красива, ещё краше, чем раньше. Все его друзья сослуживцы, искоса поглядывая на Верочку, радовались за него. Максим видел их взгляды, понимал, о чём думал каждый из них и гордился и радовался ещё больше. Такое бывает только в романах, думалось Максиму. Встретить любимую девушку во время страшного боя, освободить её из плена смерти и идти рядом, улыбаться, слушать её печальный и жуткий рассказ и, чувствовать себя счастливым ... И он спросил.
   -И кто же? Кто этот человек, который смог в лагере помочь тебе?
   -В лагере у нас была одна надзирательница, русская женщина, из бывших.
   -Из каких это, из бывших ? - не понял Максим.
   -Из белогвардейцев. Отец и дед у неё были царскими офицерами, они в девятнадцатом году эмигрировали во Францию. Бывшие дворяне. Она тогда еще была девушкой. Вышла замуж за немецкого фабриканта, и вскоре уехала с ним в Германию. Она страшно ненавидит большевиков. Маме рассказывала о Германии и сказала, что если бы в Германии не были у власти профсоюзы и социалисты, Гитлер к власти не пришёл бы. Гитлер за несколько лет поднял экономику Германии, и немецкий народ стал при нём жить гораздо лучше, но он был против большевиков. Весь мир, говорила она, против большевиков. Рано или поздно, они всё равно загубят Россию. Мы слушали её с ужасом, но приходилось с нею соглашаться и, вот она и помогла нам с мамой. Потихоньку давала нам мыло, иногда приносила поесть и её саму, однажды, предала одна женщина, только той не поверили и вскоре повесили, прямо в лагере. Она нам призналась, что сама против уничтожения евреев и, что немцы зря повели такую политику. Но такое можно держать только у себя в сердце. И она держала. В Зондор команду она пошла сознательно, из ненависти к коммунистам. Но с политикой не шутят, особенно, когда ей служишь. Вот так Максим! Вот чего я наслушалась, и навиделась.
   Максим смотрел на девушку и в груди его вместе с радостью, вырастало ещё большее чувство ненависти к фашистам, к их вождю Гитлеру. Верочка была такая худенькая, огромные глаза ввалились, щеки не были розовыми, как прежде, на них лежала печать страдания юного существа. Болью отдавались слова Верочки в молодом, здоровом сердце Максима, давило грудь, он сжимал челюсти и слушал её, слушал, не задав за всё время ни одного вопроса. Только удивительная коса, чудом ею сохранённая, хотя и укороченная, словно при мощи волшебства еще сильнее сближала их через грезы прошлого, через страх и радость настоящего и, как говорила Верочка, подавала надежду на лучшее, на счастье, которое они все равно завоюют. Надежда вселяла в сердце прежнее волнение любви, какое они почувствовали перед самой войной, и которое так им помогало все эти годы, наполняла сердце надеждой, которую Верочка потеряла только в вагоне. Судьба оказалась милостивой, она дарила им счастье.
   - Ты помнишь Диму, Верочка?- спросил вдруг Максим, когда девушка закончила свой рассказ.
   -Какого Диму? Это того мальчишку, что был всегда с вами? Помню! А что с ним?
   -Он вместе с нами воюет. Ходил на связь в Чихачёво, и там его полицаи схватили. Мы думали он в этом эшелоне, вместе с вами в Германию едет, но его нет.
   -Пропал? - спросила с испугом Верочка.
   -Не знаем, что и думать. Люба из Чихачёво прибегала к нам, рассказала, что комендант, за знание Димой немецкого языка, приказал отправить его в Германию. Вот мы и подумали... - Максим посмотрел на Верочку и спросил. - Тебе не холодно? Вера, ты, наверное, есть хочешь? Ой, и балда же я! Совсем забыл! и стукнул ладонью себя по лбу. Верочка улыбнулась, посмотрела на Максима смеющимися глазами.
   -Нам долго ещё идти, Максим?
   -Долго. Я не знаю, куда мы пойдём. Если на нашу базу, то это очень далеко, но ты не беспокойся, скоро привал будет.
   -Что такое привал? - спросила девушка. Максим в ответ улыбнулся.
   -Кратковременный отдых в пути, вот что такое привал, - пояснил он. - От слова привалиться, поняла?
   -Теперь поняла. Нет Максим, я не замёрзла.
   -Сейчас я тебя накормлю. Идём вперёд.
   -Максим, я хочу узнать, что с мамой, как она? Я теперь сильная, я выдержу.
   -Идём, идём! и повел ее, прибавив шаг в глубину колонны, где находились раненые.
   Раису Моисеевну они нашли скоро. Подводы с ранеными находились в центре колонны. Увидев Максима, женщина настолько обрадовалась, что на её красивых глазах выступили слёзы. Максим не сразу признал Раису Моисеевну. Женщина была настолько исхудавшая, что Максиму стало за неё страшно. Её большие чёрные глаза стали как бы вдвойне больше, и если раньше они всегда были весёлые, жизнерадостные, то теперь в них жил постоянный страх, словно она всё ещё не верила в освобождение. Розовое, чистое лицо, без единой морщинки, приобрело теперь серый, безжизненный цвет. Пухлые белые руки, с нежной, как у ребёнка кожей, теперь были похожи на старческие. Максим смотрел на женщину и комок горечи и обиды давил ему горло. Он не мог себе даже представить её такой исхудавшей и подавленной. Раиса Моисеевна улыбнулась своей очаровательной улыбкой, которую он помнил ещё с тех, довоенных лет. Но, теперь в ней не было того очарования, в ней была тревога и боль. Сквозь эту, постоянно жившую теперь тревогу и боль все же угадывалась прежняя красота, не совсем еще убитая войной.
   -Максим, тебя теперь трудно узнать, какой ты стал мужественный. - Я горжусь тобой, милый ты наш человек. Ты освободил Верочку и это такое счастье .
   -Ну что вы, Раиса Моисеевна! Перехвалите. Освободил не я, освободил наш полк. Счастье в том, что мы встретились. Вы простите меня, наверное, этот разговор теперь не к месту, но мы любим, друг друга, и для меня, нет дороже человека, чем Верочка. - Максим произнёс эти слова тихо, наклонившись к Раисе Моисеевне, и лицо его побледнело. Он словно испугался, что она его теперь не поймёт. О какой любви можно говорить в такой обстановке . Но Раиса Моисеевна его поняла и одарила его благодарной улыбкой .
   -Я об этом догадывалась Максим. Дай Бог нам всем дожить до победы! - и на её глазах выступили слёзы, но слёзы эти были хотя и тревожные, но всё же счастливые.
   Двадцатого августа в полку Новожилова принимали самолёт с большой земли. На самолёте отправляли тяжело раненых и вместе с ними отправили несколько человек из евреев. Верочка рассталась с матерью, не пожелав возвращаться в тыл. Раиса Моисеевна остаться не могла, у неё доктор признал дистрофию первой степени и, ей нужно было лечиться. Верочка осталась в полку медсестрой, чтобы чаще видеться с Максимом. Верочка долго упрашивала командира, чтобы её оставили и, наконец, командир согласился. От Ленинграда началась подвижка фронта. Немцы готовили акцию по уничтожению партизан.
   -Мамочка, - говорила Верочка, прощаясь, - ты не беспокойся за меня, себя береги. Я с Максимом. С ним мне ничего не страшно. Будем живы, после войны найдём друг друга. - на её прекрасных глазах блеснули крупные слёзы. Она обняла мать и долго стояла прижавшись к ней, как бывало в детстве.
   -Береги себя, дочка! Я попробую поехать на Урал, к Иосифу. Ты помнишь дядю Иосифа? Он живёт в Челябинске. А ты Максим, присматривай за ней, - и шутливо посмотрела Максиму в глаза. - Иди, я тебя обниму.
   Потом они долго смотрели вслед улетавшему самолёту, пока тот окончательно не растворился в ночном, холодном воздухе.
  
  
   Рассказ десятый
  
   Полки третьей бригады ежедневно уходили на задания в разных направлениях: взрывали поезда подвозившие боеприпасы к фронту, взрывали мосты на шоссейных дорогах, выводили из строя железнодорожные пути, стрелки, будки, семафоры, склады и путевое хозяйство. Дерзкие диверсии подрывали оборону немецких войск, наносили значительный урон фронту. В конце августа Герман дал полкам приказ, взорвать железнодорожную магистраль Псков - Порхов. В ночном бою было уничтожено большое количество немецких солдат и офицеров, взорвано девять железнодорожных мостов, разбиты паровозы и вагоны с военным имуществом, подняты на воздух склады с боеприпасами. Фашисты, обозлённые и напуганные наступлением русских войск на Ленинградском фронте и действиями партизан, принялись стягивать войска в район Новоржева и Локни. Против третьей партизанской бригады базировавшейся в Новоржевском районе, направили около трёх дивизий пехоты. Партизаны под руководством Германа две недели вели жестокие бои, теряя своих бойцов. Из отделения разведки Артёма Игнатьева, погибли : Гриша Данилов, Иван Фомин - Фома, как его звали в отряде; Селезнев Михаил и Козлов Володя. Тяжело ранеными оказались Крачковский Ефим и Максим Громов. Верочка увидела Максима лежавшего у края канавы, залитого кровью. Сердце её на какой то миг перестало биться , мелькнула страшная мысль , убит. Она подползла к нему вся в слезах, приподняла его голову и услышала слабый стон. Жив! Слава Богу! Радость, охватившая её, перешла вдруг в тревогу, как ему помочь.
   Первое, что сделала Верочка, это, нашла рану на его ноге. Разорвав штанину, перевязала ногу и волоком потащила Максима. Надвигалась ночь. Верочка тащила Максима и не знала, где теперь партизаны. Она заблудилась. Добравшись кое-как до первого перелеска, решила передохнуть. Силы её убывали с каждым продвигавшимся шагом . Ночью немцы их не найдут . Они не решатся прочёсывать местность в ночное время. Максим, потеряв много крови, был очень слаб. У него кружилась голова, временами появлялась тошнота. Он смотрел на Верочку и улыбался, старался своей улыбкой подбодрить её, придать ей уверенности и силы.
   -Максим, дорогой, очень больно? - спрашивала девушка, наклоняясь над ним и заглядывая в самую глубину его глаз, словно заглядывала в его душу. И находила то, что искала.
   -Нет, Верочка, уже не больно. Сейчас много легче. Хорошо бы найти листьев лопуха, но их разве теперь найдёшь. Осень.
   -Ещё не осень, только конец августа. Я постараюсь, Максим. У тебя нож есть?
   -Есть. Зачем тебе?
   -Давай, - сказала Верочка и протянула руку.
   Максим достал нож и отдал его девушке. Она взяла его, посмотрела на длинное острое лезвие, и улыбнулась. - Лежи пока, я скоро вернусь, - и ушла, обнадёжив его своей улыбкой. Максим остался лежать под невысокой разлапистой ивой со своими мыслями. Над ним было черное ночное небо, закрытое слоем облаков. Ночь надёжно укрывала их. Тихо. Не слышно ни выстрелов, ни шороха зверька, ни крика ночной птицы. Всё спало. Максим думал о Верочке, об их любви, и о том, где они теперь находятся. Куда ушёл их полк? Где будем его искать? Как получилось, что их оставили?
   Верочка вернулась с толстой суковатой палкой напоминавшей костыль. - Это твоя временная нога, - сказала Верочка, улыбаясь, глядя на полулежавшего своего любимого человека, ради которого она готова на любое испытание жизнью. Пусть он сейчас раненый, это неважно и не страшно, она выходит его. Он снова будет здоров. Главное, что он рядом, они вместе. Сердце девушки замирало от жалости и от любви к нему.
   -Это ты хорошо придумала. Нам нужно только сообразить, куда нам теперь двигаться отсюда. Пока ночь нужно выйти. Утром может быть облава.
   -Ты как себя чувствуешь Максим?
   -Нормально. Мы можем идти потихоньку. Я буду только опираться на тебя, не возражаешь? Сейчас соображу, в какую сторону нам с тобой шагать. - Опираясь правой рукой на плечи девушки, левой на палку они медленно шагали по редкому лесу под прикрытием ночи. Лес оказался совсем не лесом, большой рощей, называвшейся в здешних краях "Лединой". Такое странное название. Выйдя из леска, спустились к оврагу и пошагали по его руслу. Местность была гористая, овражистая.
   Максим шёл, с большим трудом передвигая раненую ногу. Верочка, не спускала с него глаз. У него часто кружилась голова и, тогда он останавливался, чтобы собраться с силами.
   -Больно? - она заглядывала ему в глаза.
   -Голова кружится. - Как мог спокойнее отвечал Максим. Ему хотелось хотя бы голосом подбодрить Верочку, дать ей набраться духовных сил. Верочка думала то же самое про Максима. Максим шёл столько, сколько позволяли силы, потом просил Верочку остановиться, присесть и отдохнуть. - Ничего, доберёмся до своих, всё будет хорошо. - Успокаивал он её. Главное, не нарваться, на немцев.
   -В каком направлении они могли уйти? - Верочка смотрела на Максима в ожидании ответа, но Максим мог только предполагать. Он сам не знал, где может остановиться их полк. Последнее время бригада находится в постоянном передвижении. Максим сжимает зубы до боли, чтобы не застонать. Нога горит, словно её держат в кипятке. Боль то усиливается, то немного успокаивается и тогда Максим отдыхает, даже старается улыбнуться. Верочка видит его страдания, успокаивает его, как может, но для него сейчас самое важное то, что она рядом с ним и, это придаёт ему и сил, и терпения. Небо начало сереть. Скоро рассвет. Спрятаться негде. Автомат на спине мешает идти. Максим часто его поправляет, лицо его искажается от боли, но он молчит, он боится за Верочку, за её душевные страдания. Он ещё больше любит её за все муки, которые она переносит вместе с ним. Нога болит всё сильнее. Становится почти совсем светло. Серое небо не радостно, оно наводит тоску, и мрачность его сама по себе передаётся и человеку, мутит его от этой мрачности. Они останавливались, чтобы осмотреться. Вокруг тихо , словно они находятся где-то в стороне от живого мира, там, где нет ничего, даже страха перед неизвестностью.
   Вокруг поля, горы, мелкие прозрачные рощи в низинах, и где-то там война. Они спускаются к ручью, садятся в глубине ивовых зарослей, смотрят друг на друга и усталая, измученная болью улыбка всё же появляется на лице Максима. Верочка наклоняется к нему, целует его и от её поцелуя он словно заново рождается. В нём пробуждается новый прилив энергии, и он готов к дальнейшему движению, но Верочка успокаивает его.
   -Максим, я схожу поищу листья лопухов. Мы посмотрим рану, промоем её чистой водой, перевяжем и тебе станет легче. Отдохнем и пойдём дальше. Стало совсем светло. Сейчас можно встретиться с нежелательными людьми. Нужно переждать.
   Он смотрит на неё с улыбкой и ничего не говорит в ответ. Ему хорошо. Рана успокоилась, боль совсем утихла, остался только жар. Максим опрокидывается на спину, густые кусты лозняка надёжно укрывают их от постороннего глаза. Он смотрит в небо, где серые, мрачные облака низко плывут над землёй и что-то доброе, отодвинув страх, заполняет его. Он дышит полной грудью, вдыхает аромат надвигающейся осени и ему приятны и эти запахи, и небо над головой и всё, что вокруг. Верочка приходит радостная.
   Она нашла то, что искала. Несколько больших зелёных листьев она держит в руке и на её лице вновь горит довоенная улыбка. Она всё та же пятнадцатилетняя девочка, с тем же увлекающим его воображение взглядом огромных черных глаз, от взгляда которых, у него всегда замирает сердце. Её толстая чёрная коса, которую она так бережно охраняет, Максиму кажется и в самом деле, имеет какое-то волшебное свойство. Из-под платка на висках, интригующе, выбиваются мелкие завитки её волос, которые так любит Максим.
   - Давай будем лечиться, - радостно, с каким то новым, душевным подъёмом говорит Верочка, усаживаясь рядом с ним. - Сейчас посмотрим твою рану, терпи, не кричи. И наклонясь целует его в мягкую, слегка ввалившуюся щёку. Сердце Максима от её поцелуя снова замирает и, он готов терпеть любые муки ради её любви, ради её близости.
   Нет для него большей радости, чем постоянно быть рядом с нею. Он ответно ей улыбается, привлекает её к себе и тоже целует. Он целует её долгим поцелуем, от которого, у Верочки захватывает дыхание, от которого, в сладостном трепете бьётся её бедное сердце.
   Верочка отстраняется от него, осторожно закатывает штанину, разматывает повязку и замирает на секунду перед засохшими бинтами. Бинтов больше нет. Верочка набирает флягой воду из ручейка, смачивает рану и потихоньку, сантиметр за сантиметром разматывает бинты. Рана открывается в своём страшном виде и снова начинает кровоточить. Верочка понимает, нужно хирургическое вмешательство, но хирургом здесь может быть только разве сам Господь Бог. Верочка осторожно промывает рану чистой водой, прополаскивает листья лопуха в ручейке, выжимает из них сок на рану, похожий на раствор йода, густоватый, коричневый, она заливает рану, и кровь сочиться перестаёт. Чистый лист накладывает на рану, аккуратно и тихо, чтобы не причинить боль, разглаживает его. - Лежи и не шевелись. Я сейчас прополощу бинты и перевяжу ногу.
   -Слушаюсь товарищ командир, - пытался шутить Максим, но резкая боль, вдруг появившаяся откуда-то изнутри, заставляет его стиснуть зубы. На лбу выступает пот. Он старается не стонать, смотрит на Верочку, как она, склонившись к ручейку, старательно стирает бинты в прохладной, чистой воде, и через силу улыбается, забыв на минуту про боль. -
   - Жаль, что нет солнышка. Посушить бы бинты, но боюсь, кто бы случайно не заметил белое, оно далеко и предательски просматривается.
   -Ничего. Перевязывай сырым бинтом, даже приятнее. На ноге высохнет, - ответил Максим и посмотрел на неё ласковым, благодарным взглядом. Боль слегка утихла.
   -Вера, поищи, нет ли где поблизости зеленого мха. Его хорошо бы наложить поверх лопухов. Он не даст просочиться крови.
   -Сейчас Максим. По-моему, мох я где-то видела. - Верочка скрылась в ложбине и вскоре вернулась. В её руках был мох. Верочка старательно перебинтовывает его рану выстиранным бинтом и успокаивается.
   -Дай напиться? - попросил Максим, и Верочка протянула ему флягу. Фляга немецкая, в серо-коричневом чехле из сукна, очень удобная фляга. В советской армии фляг не было, солдатские котелки служили и флягами и кастрюлями для приёма пищи, а иногда и для её приготовления. Только в сорок втором начали появляться алюминиевые фляги, но их было мало, в большинстве своём были фляги стеклянные. Максим с жадностью выпил почти половину фляги воды, с облегчением вздохнул и посмотрев на Верочку, улыбнулся ласковой улыбкой, которая облегчила его страдания и придала силы девушке.
   -Поесть бы чего. Я так проголодалась.
   -Лови лягушек. Их, говорят, французы едят, - и оба тихо рассмеялись этой шутке.
   -Возможно в ручье рыбки есть? - Верочка посмотрела на Максима.
   -Снимай юбку и ставь её в воду вместо сети. Может, что и попадётся.
   -Бессовестный. Не стыдно говорить девушке такие вещи.
   -Прости Вера, я не хотел тебя обидеть.
   Верочка смотрела на него любящим взглядом. Её глаза не излучали обиды, в них была только нежность девушки, которая любит впервые. Любит по настоящему, всем сердцем и, с каждым лишним словом, сказанным ею, услышанным от него, всё сильнее и сильнее её любовь к нему. Под ногами тихо шелестела вода ручья, иногда пролетали мимо вороны, садились на поле, о чём-то переговаривались между собой, на своем вороньем языке, и улетали. Тучи поредели, сквозь них временами проглядывало солнце и на сердце становилось веселее, приятнее.
   -Мы с тобой идём на восток. Где-то поблизости должна быть деревня.
   -У меня есть предложение. - Верочка посмотрела на него серьёзным взглядом.
   -И что это за предложение? - спросил Максим. - Пойдёшь искать деревню?
   -Да. Что в этом плохого, не понимаю!
   -Не понимаешь? А если в деревне немцы? Что тогда? Повернёшь и пойдёшь обратно? Нет, Вера, так не годиться. Пересидим до вечера. Здесь тихо и, похоже, близко нет никого. Стемнеет, тогда и пойдём.
   -Хорошо, - согласилась девушка и легла на траву рядом с Максимом. День хотя и пасмурный, но тихий и тёплый. Они лежали на траве у ручья прикрытые кустами лозняка, тихо разговаривали. Под шелест Верочкиного голоса Максим незаметно для себя задремал. Верочка смотрела на его спокойное лицо и сама успокоилась.
   Она была теперь ответственна за человека, которого любила. От чувства любви к нему и, от чувства ответственности за него, ей становилось страшно. Она боялась растерять его в суматохе войны, боялась расстаться с Максимом даже на короткое время. Ни спать, ни дремать, она не могла. Она лежала и грезила о своих чувствах к Максиму таких сильных, таких чудных, что вся она, как бы растворилась в них. Верочка чувствовала какую-то неведомую ей совместимость с Максимом, которая не может быть ничем разъединена кроме смерти. О смерти Верочка никогда не думала, даже в лагере, где ежедневно умирали десятки людей. Игра судьбы. Их спасла женщина, злейший враг коммунистов, которым Верочка верила, казалось, безгранично. Ничто не могло, как будто, поколебать эту веру. Но, с некоторых пор, всё же в этой вере появилась какая-то еле заметная трещинка. Это началось с того момента, когда её начали остерегаться в школе, после ареста дяди и, когда исключили из комсомола.
   Верочка почувствовала тогда себя отверженной. Она знала дядю, как честного, отзывчивого человека, который не мог быть врагом народа. Её отец, которого уважали рабочие, которого любили, сняли с работы за то, что в чём-то оказался виновен его брат. Их выселили из родного города. За что? В чем их вина? И вдруг в лагере случается такое, кажется совсем невероятное. Им помогает женщина, ненавидящая коммунистов, словно подслушавшая мысли матери. Верочка, вспоминая всё это, лёжа рядом с Максимом, боялась своих таких мыслей, она считала, что виноваты не коммунисты, не сам коммунизм, виноваты люди, которые, держась за власть, готовы всё очернить и предать самое святое, что есть в человеке. Максим спал рядом, и Верочка радовалась этим минутам спокойствия, которые давали возможность ему отдохнуть, а ей подумать, о жизни. Она вспомнила мать и, тепло разлилось у неё по сердцу. Верочка была за неё спокойна . Мать теперь в глубоком тылу. Устроится, будет работать в госпитале. Будет ли работать при госпитале? Сейчас много госпиталей и женщины в них всегда требуются, тем более образованные. Верочка улыбнулась и посмотрела на Максима. Он по прежнему спал лёжа на спине и чему-то улыбался. Верочка тихо, чтобы не потревожить Максима, поднялась, поправила юбку, стряхнула с неё приставшие травинки, осмотрелась и отошла в сторону. Постояла, прислушиваясь, всё тихо. Прошла вдоль ручья, перешла на противоположный его берег, оглянулась, Максима почти не было видно, улыбнулась и, пошла дальше. Подошла к холму, возвышавшемуся посреди долины, осторожно поднялась на него, огляделась. В полукилометре увидела подводу. На телеге сидел человек, не то мужчина, не то женщина, разобрать было трудно. Верочка постояла ещё немного и начала спускаться с холма. Подвода скрылась за горизонтом, оставив в сердце девушки смутную надежду. Верочка ещё с минуту стояла, глядя в ту сторону, где скрылась подвода, и повернула обратно. Она боялась надолго оставить Максима одного.
   Максим проснулся и первое, что он увидел, была Верочка, она стояла над ним и улыбалась своей очаровательной улыбкой. - Хорошо поспал ?
   -Как убитый! - улыбнулся в ответ. Время, наверное, много?
   -Посмотри на свои серебряные. Максим, я прошлась немного, видела подводу. Где-то неподалеку, похоже, есть деревня. - Она показала рукой в ту сторону, где видела возчика с лошадью.
   -Хорошо. Как стемнеет, так и пойдём.
   -Нога болит?
   -Нисколечко. Даже забыл, что ранен.
   Они опять сидели рядом, смотрели на бегущую под ногами чистую, как слеза ребёнка, воду и молчали. День клонился к концу. Небо по-прежнему, оставалось пасмурным, затянутым бесконечной, серой пеленой облаков. Стояла такая тишина, что казалось, кроме их двоих ничего больше вокруг не существует, что всё ушло в небытие и, только они двое остались, чтобы продлить жизнь, сделать её чистой, как сама природа в своей девственной непорочности. Запах лозняка, горьковато терпкий слегка пьянил их, разнеживал от воспоминаний, о которых напоминала снова начинавшая ныть рана. Лежавший рядом с Максимом автомат, отдавал горечью, от которой становилось им обоим немного стыдно за человечество, которое не понимает, насколько хороша жизнь, насколько в ней всё чисто и нравственно до тех пор, пока человек сам не разрушит и эту чистоту, и эту нравственность. Ручеёк бежал, нёс свои воды в неведомую им даль, и не касалась его война; он делал своё дело так же, как делал это вечно. Своей торопливой работой успокаивал Верочку и Максима, уводил их от пороков войны, создавал поэтическую иллюзию, растворял их молодые души в своём великолепии, приближал ещё ближе и теснее друг к другу. Запах сырости от воды взбадривал их, запах травы слегка дурманил. Они, совершенно не замечая того, что делали, всё теснее прижимались друг к другу, сливались как бы воедино, чтобы, слившись в одно целое, неразделимое, остаться в этом неразделимом навечно. Она, своей мягкой девичьей ладонью, гладила его щеку, заглядывала в глаза, словно ребёнок, улыбалась чистой, непорочной улыбкой и ничего кроме чистоты, не было в их мыслях, в их мечтах.
   Человеческая грязь их как бы не касалась. Её здесь не было. Она оставалась где-то там, далеко от них, и не могла замарать их чувства. Она не в силах сделать их другими, какими создала их, их природа. Они остались чистыми, пройдя через ужасы войны, и которые им ещё предстояло пройти. Но они верили в себя, верили в счастье, которое должна была подарить им судьба, иначе, зачем бы им было встречаться, зачем любить и страдать среди кошмара и, быть как бы в стороне от него. Их любовь отделяла их от происходящего, они как бы были в происходящем, и как бы их не было. Их духовный мир сумел отделить их от той жизни, в которой, они были и настоящими и, как бы не настоящими, какими то сказочными, мифическими существами.
   Они не заметили, когда стемнело, как ночные тени отделили их от прошлого, заставили вздрогнуть и оглянуться вокруг. Где-то очень далеко они услышали звук самолёта, и, этот звук ввёл их в реальность, их грёзы остались с ними и в тоже время, покинули их. Они очнулись от сна своих грёз, посмотрели, улыбаясь, друг на друга и ещё раз обнялись.
   -Идём Вера, пора двигаться. Уже темно. Ночь способствует нам.
   -Идём, - тихо отозвалась девушка.
   Как только Максим поднялся, нога вновь начала болеть. Боль была ноющая, беспрерывная, похожая на зубную боль. С каждым шагом идти становилось всё труднее, но после такого длительного отдыха он боялся пожаловаться, и отвечал на её вопрос одним ответом. - Нет. Нога не болит. Я чувствую себя хорошо. - Верочка видела его вспотевший лоб, вытирала пот и улыбалась. Она понимала состояние Максима и щадила гордость любимого человека. Ночь надвигалась с каждым их шагом, тьма сгущалась. Небо чёрное, будто неживое. Пройдя несколько метров Максим, останавливался, немного отдыхал, и снова шли дальше. Иногда на их пути попадались канавы. Максим останавливался, прицеливался, как лучше и легче перебраться через неё и, наконец, осмеливаясь, делая над собой огромное усилие, преодолевали они этот рубеж, останавливались. Верочка вытирала пот с его лба, улыбалась ему подбадривающей улыбкой, он старался ответить ей улыбкой, но улыбка получалась вымученная, неуклюжая. Тогда Верочка проводила ладошкой ему по щеке, подбадривала, говорила ему добрые слова, от которых у Максима сами собой как бы прибавлялись силы, он чувствовал прилив новой, свежей волны, которая помогала ему идти, помогала верить, что всё будет хорошо. Поле закончилось, они не заметили, как оказались в глубоком огромном овраге. Огляделись, как могли и пошли дальше. Они не знали, сколько времени они шли от своей прежней, дневной стоянки, сколько времени теперь, всё превратилось в ожидание чего-то спасительного, обнадёживающего.
   Они шли по руслу огромного оврага. Овраг был довольно широким и глубоким. Под ногами часто попадался коровий помёт, что говорило о том, что они шли правильно. Максим, превозмогая боль, крепился изо всех сил. Сжимал зубы так, что даже болели скулы и, ему казалось, что боль в скулах чуточку отдаляет боль от ноги. Вскоре овраг закончился, и перед ними открылось большое поле. Справа на горе сквозь ночную тьму, видна была деревня. Выйдя на дорогу, поднимавшуюся в гору к деревне, остановились. Идти в деревню среди ночи опасно, оставаться на дороге или в поле, тоже опасно. Долго стояли, прислушиваясь к темноте прижавшись, друг к другу.
   -Максим, я схожу в деревню, посмотрю, нет ли там немцев или полицаев, а ты спрячься где-нибудь. Идём, я тебе помогу спрятаться.
   -Где здесь можно спрятаться на голом поле. Чудачка ты! - улыбнулся Максим и невольным движением тела прижался к ней.
   -Найдём! - уверенно ответила девушка. - Когда мы проходили, я видела в одном месте ямку. В ней вполне может укрыться человек. Рядом с ямой куст.
   Спрятав Максима, Верочка осторожно пошла в деревню. Она шла тихим шагом, с края от дороги, прислушиваясь к любому шороху, к любому постороннему звуку. Было тихо и мирно, словно нет ни войны, ни страхов, словно нет ничего, что могло бы стать опасностью.
   Постояв у крайней изгороди, она огородом прошла к первой избе, и прислушалась. Тихо.
   В деревне, похоже, посторонних нет. Верочка стояла и думала, постучаться или подождать когда рассветёт? Захлопав крыльями, на нашесте в сарае, запел первый петух.
   И тут же вторя ему, запели другие по всем дворам, словно вели ночную перекличку. Облака начали редеть, стало чуточку светлее. Верочка в растерянности стояла, прижавшись к углу сарая не зная, что ей делать. Ей повезло. Открылась дверь, и на пороге появилась заспанная, старая женщина. Зевнула, потянувшись, и пошла к туалету, стоявшему на заднем дворе. Вскоре вышла обратно, остановилась посреди двора. Верочка, наконец, решилась подойти к женщине. Старуха, не разобрав в темноте, кто идёт, спросила хриплым голосом.
   -Настасья, ты что ль? Чего тебя ночью черти таскают? Опять, небось, к Яшке хромому бегала негодница.
   -Нет, бабушка, не Настасья я. Я не здешняя. В деревне немцев нет, бабушка?
   Старуха долго всматривалась в лицо Верочки, будто хотела в ней кого-то признать и, не признав, ответила. - Нету у нас никого матушка. Слава те Господи! -и, широко перекрестилась на Восток. - А ты кто такая будешь?
   -Я дальняя, бабушка, долго рассказывать. Помогите мне? У меня под горой больной человек оставлен. Ему нужно полечиться некоторое время. Помогите, ради Бога?- голос девушки дрожал, на глазах выступили слёзы. Она очень боялась за Максимову ногу. Старуха с минуту как бы раздумывала, теребя пальцами ворот рубахи, потом сказала.
   -Что ж, по-твоему, мы нехристи, какие? Веди своего больного, потом всё расскажешь.
   -Спасибо, бабушка! Бог вам поможет за это! - и ушла. Не ушла, улетела. Она и в самом деле, словно ангел спаситель отдал ей свои крылья, летела с горы, не помня себя от радости. Сердце девушки радостно стучало переполненное счастьем. Она спустилась с горы, подбежала к той яме, где оставила Максима и, упав перед ним на колени, заплакала. Она плакала, как обиженный ребёнок, плечи содрогались от рыданий. Верочка смотрела на Максима огромными глазами и ничего не могла ему сказать; на её лице светилась счастливая улыбка.
   -Что произошло, Верочка?
   -Сейчас, - только и смогла она сказать, вытирая слёзы. - Идём! Я нашла доброго человека, который нам поможет. Нам очень повезло.
   Они поднялись в гору, прошли тем же путём, каким шла сюда Верочка. Старуха ждала их во дворе. Оглядела с ног до головы Максима, покачала головой, перекрестила его зачем-то и только потом сказала. - Пошли в избу!
   Изба у старушки была маленькая, небольшие сени и комната. В комнате русская печь, широкие лавки вдоль стен из толстых досок, небольшой стол и полати около печи, вот и вся обстановка. В красном углу Божница с лампадой. Старуха, пока Верочка бегала за Максимом, успела приготовить ему постель. На дворе уже брезжил рассвет. Максим лёг на предложенное место, Верочка села рядом.
   -Вот что голуба моя, - заговорила старушка. - Сними с него штаны. Раненый, вижу. Я местная знахарка, кое-что смыслю в этом деле. А штуку вашу надо куда-то спрятать, - указала она на автомат, ещё не заметив оружия Верочки спрятанного под пиджаком. Верочка схватила автомат и унесла его следом за старушкой. Верочка собралась выполнить приказ старушки, снять с Максима брюки, но Максим не позволил ей этого сделать. Его лицо покрылось румянцем стыда. - Я сам сниму.
   Старушка осмотрела рану Максима, покачала головой и ничего не сказав, вышла. Вернулась бабка, спустя несколько минут, с пучком какой-то травы. Вынула из печки чугунок с горячей водой, налила воды в небольшой тазик, замочила траву и когда трава стала совсем мягкой,
   промыла этой водой рану, наложила затем на чистую рану мокрые листья лопуха, и незнакомой Верочке травы, перевязала рану и только тогда спросила, когда Максим успокоился. - Где ж тебя так родимого?
   -Когда подрывали железную дорогу, бабушка. Бой был сильный с немцами.
   -Я и подумала, что вы партизаны. К нам не ходят ни немцы, ни полицаи. Никто к нам не ходит, давно уж. Хорошо, что кость не задета, счастье твоё. Отдыхайте теперь, небось, умаялись за ночь то. Я ужо вас сберегу, покуда не подлечится твой то. -хитро подмигнула старушка, глянув на Верочку с понимающей улыбкой, и ушла по своим делам.
   Рана у Максима болеть стала меньше. Вначале немного подёргивало ногу, но вскоре совсем успокоилась. Верочка, как только приложила голову к подушке, так сразу и погрузилась в сон. Уснул и Максим. Бабка Матрёна долго ходила по деревне, искала свою непутёвую внучку и нашла её как и предполагала, у Яшки на сеновале. Огрев её хворостиной, погнала домой. Во дворе остановила её и сказала, понизив голос. - У нас гости. Ежели хоть одним словом кому сболтнёшь, засеку своими руками поняла, девка? Гляди у меня! - и погрозила хворостиной всё ещё державшую в руке для острастки.
   -Что за гости? Кто такие?
   -Не твоего ума дело. Гости и гости. Принеси дров, надо печь топить, варево готовить. - В избе Настя всё поняла. Она с ужасом смотрела на Максима и на спящую красавицу Верочку. Лицо её покрылось бледностью. " Раненый партизан и еврейка. Это же верная виселица", - мелькнула в голове страшная мысль, но перечить бабушки побоялась.
  
  
  
  
  
  
  

Рассказ одиннадцатый

  
  
   В начале сентября бригада расположилась на короткий отдых в районе деревень Шариха - Станки под Новоржевом. Разведка доложила немецкому командованию о месте расположения бригады, и туда срочно были стянуты крупные силы немцев. К вечеру немецкие войска полностью окружили бригаду. Над полками партизан кружили немецкие самолёты, сбрасывали листовки с текстом: " Вы окружены дивизиями немецких войск. Ваше сопротивление не имеет смысла. Мы вас уничтожим. Сдавшись в плен, вам будет гарантирована жизнь". Партизаны хорошо знали, как немцы поступали с пленными партизанами; считали их просто бандитами. Гестаповские застенки и виселицы, вот последний путь партизана попавшего в плен.
   На совещании с командирами Герман принял решение - прорываться с боем. С наступлением ночи партизанские полки вышли в поход. Шли тихо, партизанским шагом.
   Ни одного звука, ни одного огонька цигарки, лишь тихий шорох шагов сотен ног. Первым шел полк Дмитрия Худякова. У деревни Житницы полк Худякова был обнаружен немцами и начался его обстрел. Партизаны уничтожили немецкие сторожевые посты, ворвались с боем в деревню и прошли её. Следующему полку, в котором находился Герман, пробиться не удалось. Завязался сильный бой. Немцы вели непрерывный огонь.
   Партизанские части старались всеми силами пробиться, но каратели, заняв удобную оборону, яростно сопротивлялись. Шквальным огнём они прижали партизан к земле, не позволяя поднять головы. Бой начинал принимать затяжное состояние, что могло привести к гибели всего полка. Герман это хорошо понимал. Приняв, почти сумасшедшее решение, он поднялся во весь рост, и сам повел полк в атаку. Увидев любимого командира впереди атакующих, партизаны с такой яростью бросились на врага, что отборные немецкие части, не выдержав, начали отступать. Полки партизан ворвались в деревню Житница и, выбив из неё карателей, вышли из окружения. Ни одного, даже раненого партизана немцы в плен не взяли. Партизаны, видя безвыходное положение, либо подрывали себя гранатой, либо пускали последнюю пулю в лоб. За полком Худякова шёл четвертый полк. Этот полк был в основном своём составе из новеньких, и они не смогли прорвать оборону немцев закрепившихся снова в деревне и на высотке. Тогда Герман, видя, что полк не справляется со своей задачей, взял командование на себя и повёл бойцов в атаку на высотку.
   Уже раненый, после взятия высотки, Герман повёл отряд в деревню. Немцы стреляли из окон домов, из-за углов, забрасывали партизан гранатами и вдруг Герман вскрикнул и упал, он был ранен в голову. Ушёл из жизни не только легендарный партизанский полководец, но и хороший, душевный человек, любимец бригады, но не ушёл он из партизанских сердец, навечно оставшись в их памяти. Указом Верховного Совета, ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
   В последнем бою, из группы Артема погибли: Хасанов Ревкат и Калинин Сергей, остались живые, Артём Игнатьев и Мазитов Рустем. Артемьев Виктор пропал без вести. От Димы вестей не было. Бригада, выйдя из окружения, ушла в леса, вначале в район реки Черёха, ближе к селению Лютые Болота, затем в район Новоселье, Карамышево, Порхов, дальше к своей постоянной базе в район Красных -Струг. Но вскоре каратели выследили их лагерь и разбомбили его с воздуха. Бригада ушла через реку Плюса в район Ляды в сторону Гдова к Чудскому озеру.
  
  

Рассказ двенадцатый

  
  
   Стоял конец сентября. Всю неделю лил дождь, и только последних два дня небо посветлело, тучи поредели и, солнышко проглядывало сквозь их серую пелену бледным пятном. По грязной дороге от станции к ближней деревне, что находилась в трёх километрах, пробирался грузовик крытый брезентом. Деревня, куда направлялся грузовик, находилась в нескольких километрах от станции Новоселье, где стоял немецкий гарнизон. Люди из ближних деревень ходили в гарнизон свободно: обратиться к немецкому врачу за помощью, выменять на толкучке, что-либо нужное в хозяйстве, на молоко или на яйца, но так, чтобы не увидели гестаповцы, по другим своим делам. В кузове грузовика, покачиваясь на крепких скамьях привинченных к полу и бортам, сидели три солдата. Пожилой солдат, от скуки, вынул губную гармошку, прошёлся губами по блестящему инструменту, и звуки музыки заполнили кузов, слегка развеселили и его, и товарищей. Два других солдата сидели напротив, тихо переговариваясь, слушали музыку. Один большой, грузный, степенный с виду, сидел молча , смотрел в пол , слушал соседа. Иногда, на его лице появлялась скупая улыбка. Смешливый и разговорчивый не утихал ни на минуту. Частый смех его был слышен, к месту и, не к месту, слегка грубоватый, раскатистый. Машину трясло, переваливало с бока на бок, пустая канистра гремела, перекатываясь из угла в угол. Мотор, натруженно гудел, и синий дымок из выхлопной трубы, иногда задуваемый ветром в кузов, щекотал у солдат в носу, отчего те морщились и чихали.
   В кабине, рядом с шофёром, сидел унтер офицер. Он равнодушно смотрел сквозь сырое стекло на скошенные полоски хлебов, на голые кустарники по оврагам, на небо с тяжёлыми тучами. Глядя на тучи, унтер почувствовал себя вдруг, маленьким, и совсем беспомощным человеком, против природы, которая может заставить тучи, лить на землю мелкий, беспрерывный дождь и ничего с ним не сделаешь. От таких мыслей равнодушие его переросло в злость, а злость распространилась на поездку, которую он воспринимал как оскорбление для фронтового офицера. Мерзкая , казалось , бесконечная тряска , хлюпанье застоявшейся воды под колёсами ещё больше усилили раздражение унтера .
   Проехав, наконец, низину машина начала подниматься по отлогой горе. Дорога здесь была ровнее и суше. Машина пошла спокойнее . Офицер посмотрел на часы , прикрыл рукой рот, зевнул , затем достал сигареты, закурил ,чиркнув зажигалкой . Аромат сигареты начал его понемногу успокаивать . Небо слегка посветлело.
   -Макс, ты можешь ехать быстрее? Тянешься, будто на похороны. От твоей езды тошнота берёт. Прибавь скорость.
   -Машина, изношенная господин унтер офицер. Поршни менять надо. Зазор в цилиндрах большой , компрессия слабая .
   -Чёрт с ними с твоими поршнями!
   -Успеем, не на свадьбу едем, куда спешить. - Шофёр улыбнулся про себя и подумал. " На старой кобыле скачки не выигрывают ". Переключив скорость, прибавил газ, машина дёрнулась и пошла быстрее. Несколько минут спустя, машина остановилась в центре деревни. Одним краем деревня подступала к лесу, с трёх других сторон окружена полями, где крестьяне выращивали хлеб, льны, овощи. Деревня, при появлении грузовика затихла. Мальчишки разбежались по своим избам. Сквозь раздвинутые занавески на окнах появились любопытные лица женщин . Немцы и полицаи в деревне наведывались не часто , но каждый их наезд на жителей наводил определённый страх . И этот приезд не был исключением .
   Люди притаились в ожидании. " Что то будет? Зачем пожаловали? Снова за сбором яиц и масла? Или того хуже? " Вопросы, вопросы. Офицер курил молча оглядывая деревню , словно собственную вотчину . Из кузова машины по-прежнему доносились звуки гармошки. Офицер успокоился. Раздражение вызванное плохой дорогой затихало, лишь приказ коменданта не давал покоя. Скрипнула калитка у большого дома обшитого тёсом с резными наличниками, на улице появился плечистый мужик среднего роста , сильно хромавший на правую ногу. В старом расстёгнутом полушубке, без шапки , большая борода с проседью, он торопливо шагал по улице, с хитрецой поглядывая на машину. " Зачем их черти принесли ", - думал он дорогой.
   Унтер, увидев старосту, досадливо улыбнулся. Он с удовольствием пристрелил бы этого человека, но в данный момент сделать этого не мог, да и не хотел. У него было другое настроение. Подойдя к машине, староста угодливо улыбнулся и поклонился унтеру по старинному обычаю.
   -Что прикажет господин офицер? - староста смотрел на унтера в ожидании приказа.
   Пытливые, бегающие глаза, как будто застыли в напряжении. Унтер резко толкнул ногой дверь машины, отчего та жалобно скрипнула. Унтера задела показавшаяся ему дерзость в глазах старосты и, он резко приказал, соскакивая с подножки. - Комм нах хаузе кузнечиха! Шнелль! Шнелль!
   -Сей момент господин офицер! Идём покажу, - и заковылял в конец деревни.
   -Шульц, Карл, шнель геэн зи! - крикнул унтер и пошёл за старостой.
   Два солдата спрыгнули с машины и пошагали за своим командиром, поправляя на ходу винтовки. Гармошка на минуту смолкла, потом залилась вдруг весёлой Катюшей.
   После тяжелого ранения под Ленинградом, его, как кадрового офицера оставили работать при комендатуре. Повысили в звании лейтенанта, но приказ пока не пришёл. Здесь было спокойно. Партизаны пока редко посещали ближние к гарнизону деревни и Феликс чувствовал себя здесь с одной стороны на заслуженном отдыхе, с другой, его самолюбие задевало, как он любил выражаться среди друзей, война с русскими бабами. Родом он был из средней семьи немецких интеллигентов, как они себя считали, склонных к возвеличиванию нации и поэтому режим Гитлера его семья приняла с удовольствием; поддерживала очистку нации от еврейского и коммунистического засилья.
   Староста шёл, чуть сбоку от офицера, с опаской поглядывая в его сторону. Дом кузнечихи стоял на отшибе, неподалеку от кузницы, где, до войны, до позднего, бывало вечера, горело горно Алексея. Они, вдвоем с молотобойцем, как два колдуна, прокопчённые в огне, крепкие, сильные, добродушно отзывчивые, работали как бы играючи, на весь колхоз. Звон железа весёлой трелью разносился по деревне через широко открытые двери кузницы. Так же и их сердца, всегда были распахнуты для каждого заходившего к ним человека. Звон железа Алексеем воспринимался как весёлая музыка, которой он жил. Любили в деревне Алексея, не любили его жену, мрачную, нелюдимую женщину. Алексей был потомственный кузнец. Искусство кузнеца перенял от отца, а отец от деда, к которому наезжал сам Псковский губернатор заказывать мудрёные вещицы. Жена Алексея была дочерью неизвестного заезжего, купившего себе на станции дом и занимавшегося никому неизвестным делом. Чем они жили, откуда брали деньги, никто не знал. Тёмные были личности. Жена его статная, высокая женщина, была особой замкнутой, ни с кем не водила дружбы, казалось, презирала весь род человеческий, и дочь растила такой же. Как они встретились с Алексеем, что свело их в жизни, в деревне так и осталось тайной, Слухи ходили разные, но слухи, это только слухи. Старухи доказывали, что здесь не обошлось без колдовства, другие, о каком то тёмном деле. После революции родители её исчезли , она осталась жить с Алексеем. С немецким командованием кузнечиха давно наладила тайную связь. Сотрудничала с ними настолько ловко, что в деревне об их связи никто даже не догадывался; грешили на гулящую Аксинью, красивую одинокую женщину. Её и остерегались.
   Унтер вошёл в дом кузнечихи следом за старостой. Остановился посреди комнаты, бросил брезгливый взгляд на хозяйку, и лицо его вдруг покрылось багровыми пятнами. В избе было тепло, пахло щами и картошкой. Хозяйка , высокая, худощавая женщина, повязанная чёрным платком, скрестив руки на груди, молча стояла прислонясь к печи.
   Лицо её, словно высеченное из дикого камня, не выражало ни испуга, ни растерянности, лишь холодный, безжалостный взгляд, был, казалось, мёртвым. С таким взглядом унтер встретился впервые. Такого холодного взгляда он не встречал даже среди женщин служивших в гестапо. Другая женщина была занята девочкой лет трёх от роду, Феликс эту женщину раньше видел на офицерской кухне. Мальчик, лет пяти, сидел на табурете у окна и внимательным взглядом смотрел на вошедших немцев. Женщина, почувствовав что-то нехорошее, быстрым взглядом посмотрела на хозяйку, затем на офицера, на солдат стоявших у двери и лицо её покрылось мертвенной бледностью. Она прижала к себе дочь и ждала молча приговора, не догадываясь за что. Что плохого она могла сделать? Что наговорила хозяйка про неё властям? - эти мысли пронеслись вихрем в её бедной, измученной голове, глядя на офицера. Офицер почти вплотную подошёл к женщине и, ломая русские слова, мешая их с немецкими словами, спросил.
   -Где твой старший сын? Давно ли он в партизанах? -Глаза у женщины расширились от страха так внезапно обрушившегося на неё.
   Она пыталась что-то сказать, но слова, словно застряли в горле. Горечь обиды сильно сдавила грудь, мешала дышать. Анна только моргала ресницами и ничего не могла ответить. Ответила только тогда, когда офицер приказал ей собираться.
   -Если бы я сама знала, где мой сын! Может, и в живых давно уже нет! - и слёзы горечи, обиды и страха за судьбу детей начали душить её. Солдаты с серыми лицами с грустью и, даже с солдатской жалостью смотрели на женщину, на её детей и ничем не могли ей помочь, даже хотя бы утешить солдатским словом. Они были потрясены ...
   -Взять! В машину! - резко, почти с криком приказал унтер и, повернувшись, вышел из избы. На один короткий миг встретился он с холодным взглядом кузнечики и, у человека военного, офицера, холодок пробежал по спине, что-то холодное, скользкое, заползло в сердце.- Ворфлюхтен нах моль! - резко выругался и хлопнул дверью с такой силой, что со стола упала кастрюля. Совесть фронтового офицера готова была заставить его вернуться и пристрелить хозяйку, но в этот момент он сделать этого не мог. Ему было стыдно самого себя.
   Анна не сопротивлялась, в ней разом всё пропало, и воля, и мысли, она шла с солдатами, передвигала ноги, словно в горячечном бреду, ничего не соображая. Она была настолько опустошена, что даже не видела перед собой ничего, кроме детей. Девочка ухватилась за подол матери, но мальчик оттащил её и, сказал, словно он был человеком прожившим жизнь, набравшимся мудрости. - Не плачь, Оленька! Здесь нас никто не услышит. Они злые.
   Солдат, тот, что постарше и молчаливее посмотрел на кузнечиху, всего лишь на одно мгновенье их взгляды встретились, и кузнечиха поняла, что в другой раз ей с ним встречаться нельзя. Солдаты вели женщину к машине и чувствовали за cпиной холодный взгляд не женщины, скорее взгляд палача. Анна не боялась за себя, страх за оставшихся детей парализовал её. Она, сжавшись, сидела в машине у борта кузова и беззвучно плакала. Тело её дрожало, словно в ознобе. Перед глазами стояли оставленные дети, никому не нужные, запуганные, в ушах слышался, плачь дочери, и больше она ничего не слышала. Беспомощность её положения только прибавляла ей страданий. " Как они без меня? Что теперь с ними станет? Кто их защитит и накормит? Эта подлая баба выбросит их на улицу, " Сквозь тихое рыдание слышалось её бесконечное причитание. Она повторяла одни и те же слова, совершенно не замечая этого. Солдаты, глядя на её страдание - притихли.
   -За что её? - спросил музыкант, обратившись к товарищам.
   -Вроде как сын её, толи в партизанах, толи ещё чего, не поняли мы. Та видать ведьма продала её. Двое детей остались , малые совсем , мальчик и девочка. Снова наступило молчание, только и слышен был тихий плачь женщины. Мотор ревел, машина рвала по грязи последние силы, и синий дымок от выхлопной трубы стелился сзади по дороге. Угловатый молчаливый солдат долго не спускавший с женщины взгляда, наконец, не выдержал её мук и заговорил, мешая немецкие слова с русскими словами.
   -Фрау, плакать нейн. Ви не знай, где ваш юнге. Все карашо будет. Ферштейн, фрау? Понимай? - поставил он точку на последнем слове. В словах солдата прозвучало нескрываемое сочувствие её горю, и женщина это поняла. Она подняла голову, с благодарностью посмотрела на угловатого детину и слабая, болезненная улыбка была ответом на его слова утешения. Слабая искорка надежды зажглась в её сердце.
   Но если и в самом деле её отпустят, то, сколько времени продержат, и что за это время будет с детьми? Кто их приютит? Свои семьи, свои дети у каждой матери, приказ коменданта по отношению к партизанам и их семьям известен. И опять перед глазами дети, голодные, измученные, выброшенные на улицу.
  

* * *

  
   Как только увезли мать, мальчик молча одел сестрёнку, оделся сам, и, не глядя на хозяйку, опустив глаза в землю, они ушли из проклятого дома. Ушли без всякого понятия куда пойдут, лишь бы уйти, лишь бы не встречаться со злым взглядом этой " женщины", не слышать её упрёков, подлых, не знающих жалости. Два маленьких человечка стояли на деревенской улице брошенные на волю судьбы, растерянные, всем чужие, никому не нужные, словно птенцы, выброшенные из гнезда безжалостной рукой разорителя. Кузнечиха вышла из избы, подошла к детям, молча положила у их ног небольшой узел, с их незамысловатыми пожитками, - нам чужого не надо, - и ушла. Весь остаток дня она из избы больше не выходила. Прибралась после ухода квартирантов и всё ходила по избе, вспоминала последний разговор с комендантом.
   Ей не давал покоя его взгляд мрачных настороженных глаз, читавших, казалось, все её мысли. Он, солдат великой армии фюрера, смотрел на неё и удивлялся, сколько в этой женщине зла, сколько ненависти к своим людям. Ей, с её характером, нужно служить в гестапо, только ума маловато для этого, одно зло. Женщина палач, самый опасный вид человеческой породы.
   -А твой сын не хочет стать партизан? - спросил комендант с насмешливой улыбкой на хмуром лице после того, как она рассказала ему о своей квартирантке.
   -Он с ума не сошёл. Из тёплой избы да в лес к костру, под пули. Малой ещё воевать .
   Пока ещё в маткиной воле.
   -Гут, гут! - и засмеялся. Смех его в тот раз ей не понравился, что-то в нём было настораживающее. Он был мгновенным и оборвался сразу. Глаза оставались холодными и суровыми. Холодок пробежал по её телу от его смеха, заставил замереть в страхе перед неизвестностью. И теперь, когда она вспоминала этот смех, её становилось как-то не по себе. Что-то угрожающее чудилось ей. Она видела его глаза, следившие за каждым её движением, за выражением лица, изучавшими её. Она в эти минуты ненавидела его лютой ненавистью, ненавидела его за своё бессилие перед ним. Но ей приходилось укрощать свою ненависть, делать вид, что очень хочет быть его другом. Она будет всегда служить ему, будет поступать так, как он ей прикажет.
   И в тоже время ей было наплевать на то, что он о ней думает. Ей нужно сотрудничать с ним и, она будет сотрудничать до тех пор, пока он ей полезен. Она вспомнила, как год назад, в деревню пришли партизаны. Тайно, вдоль ручья, прячась за кусты лозняка, бежала она на станцию, чтобы предупредить коменданта о партизанах. В тот день она и познакомилась с ним, фронтовиком, недавно вышедшим из госпиталя и назначенным комендантом гарнизона. Он был с перебитой ногой и сильно хромал.
   Деревню немцы окружили, был сильный бой, сгорело две избы, но ни одного партизана в плен взять не удалось. Погибли все пятнадцать человек. Деревню немцы не тронули , на постой встала их рота. И ни одна душа в деревне не узнала истинного предателя. Ходили разные слухи, говорили одно, другое, но слухи есть только слухи.
   Едкая улыбка скользнула по её лицу, когда она вспомнила благодарность коменданта, за оказанную услугу состоявшую из двух мешков пшеничной муки, двух ящиков тушёнки и тысячи немецких марок деньгами.
   У неё теперь была заветная шкатулочка, где хранились драгоценности. Она выменяла их у беженцев за продукты, полученные от коменданта, там же хранились и немецкие деньги. Эта шкатулочка грела её душу гораздо теплее, чем другую женщину мужская любовь. Закончится война, думалось и мечталось кузнечихи, кончится власть коммунистическая, хозяевами станут немцы. Вот тогда и посмотрим вшивые колхознички, что вы запоёте. Куплю себе всю землю и будете на меня работать. Жить будут такие, как я. Люди, которым не нужны ваши колхозы, которым не нужен и ваш коммунизм. Мы, мы станем хозяевами на земле.
   И бежали, бежали мысли, кружили и кружили её голову. Она рада была, что освободилась от квартирантов. " Не будут больше в рот заглядывать, когда ешь. Всё у них на глазах, дома и не дома, хозяйка и не хозяйка. Старшой, тоже мне, герой, на заднице с дырой в партизанах ходит. Небось, не подумал о матке с ребятами, сопляк. Пошёл бы к немцам служить, и сыты бы были, и в почёте ". Она не замечала, что думает вслух, что сын её слушает лёжа на печи. Вспомнила, как у еврейки выменяла за муку два золотых кольца, которое одно с бриллиантом, и позже, когда у той уже не осталось золотых вещей, продала ее вместе с дочерью немцам. Их увезли в лагерь. Наверное, уже повесили. Всех их туда. Всех.
   -Мам, ты с кем там разговариваешь?
   -Да ни с кем, так, думки разные. А ты что сегодня с печи не слезаешь? Не заболел случаем? Иди поешь. Щи с мясом, оладьи.
   -Не-е, не хочется, голова болит, - отозвался Ильюшка и, повернувшись на другой бок, принялся смотреть в окно. Где-то в глубине его подленькой душонки появилась жалость к изгнанным детям. Борис хотя и младше его на несколько лет, но всё-таки играть с ним было можно. А с кем теперь он будет играть? Зря он сказал матери про их старшего брата. Иногда Илья, в тихую от матери, давал им хлеба, картошки, ещё чего ни будь. Но они и часто ссорились. Борис не хотел уступать Илье, на это тот и злился. В одной из таких ссор, Борис и пригрозил Илье старшим братом, партизаном. Теперь Илье было стыдно за то, что рассказал об этом матери. В нём появился ещё не совсем осмысленный страх, он начал бояться и партизан, и своих же деревенских. А что будет, как узнают о её связи с немцами? От этой мысли у него холодок пробежал по телу и страх заставил его содрогнуться, но он тут же успокоил себя. Не узнают! Откуда им узнать.
   Дети стояли на улице и не знали куда идти, что делать дальше. Девочка, засунув ручки в рукава старенького пальто, смотрела в землю и плакала. Сквозь слёзы , тихо , произносила одно только слово, мама, мамочка. Я хочу к маме, - чуть громче сказала Оленька, и посмотрела на брата мокрыми от слёз глазами.
   -К маме нельзя Оля. Мама в тюрьме, - ответил Борис, - мы сейчас пойдём в другую деревню. Тут недалеко, здесь нам никто не поможет. - Сурово, как взрослый, ответил Борис. Наклонившись, поднял узел, что вынесла кузнечиха, взял сестрёнку за руку.
   -Почему не помогут? - спросила девочка.
   -Приказ коменданта. За укрывательство партизанских семей - расстрел. Поняла?
   -Каких семей? Не поняла.
   -Таких, как мы с тобой. Наш Дима партизан, забыла?
   Деревня в тот день словно вымерла. На улицу никто не выходил. Пройдясь по избам староста всех предупредил. Кто будет укрывать партизанские семьи - виселица. Кто пойдёт на такой риск , у всех семьи , дети , хотя не у одной женщины сердце кровью обливалось от жалости , видя их стоявших на улице .
   -Пойдём Оля. Не плачь. Маму отпустят, вот увидишь. Это злая кузнечиха немцам про Диму сказала. Мама скажет им, что не знает, где Дима и её отпустят. Она придёт к нам, - успокаивал Борис Олю, а сам тоже готов был каждую минуту расплакаться не столько от страха или обиды, сколько от злости. Но в голове мальчугана были совсем другие мысли. Он думал о том, что им делать дальше, куда пойти? В этой деревне их к себе никто не возьмёт, все боятся. Как старший брат, он должен об этом подумать, и что-то предпринять. И он повёл сестрёнку в другую деревню. Деревни в этих краях небольшие, расположены друг от друга неподалеку, по два, три километра одна от другой. Места гористые, овражистые, с мелкими речушками.
   -Куда, Боря? - голосок девочки прозвучал слабо, с внутренней дрожью. -Я боюсь. Маму отпустят, а нас нет, где она нас потом найдёт, - и начала тихо всхлипывать.
   -Не плачь, Оля. Дорогой что-нибудь придумаем. Не все люди плохие.
   Девочка брату ничего больше не ответила, плакать перестала, только худенькие маленькие плечики её всё ещё вздрагивали. Небо на минуту посветлело. Сквозь тяжесть туч пробился
   косой луч солнца, скользнул по улице, блеснул в лужах, высветил окна в избах, поиграл в стёклах и пропал. И вновь стало, как и прежде, серо, мрачно, тяжело. В детских сердечках, этот весёлый жизнерадостный лучик всё же оставил крошечную надежду, которая должна всё же им помочь. И мальчик уже более уверенным голосом сказал. - Идём быстрее! В другой деревне помогут. Не всюду так.

* * *

   Прибравшись по дому, Егоровна пошла к золовке на другой конец деревни. Шла неторопливой походкой, глядя по сторонам; была у неё привычка смотреть по чужим окнам. - Господи! Свят, свят! Вы откуда такие? - натолкнувшись на уныло бредущих детей, всплеснула руками старуха. - Чьи же вы?
   Дети подняли на старушку глаза и остановились, словно натолкнулись на преграду,
   которую нельзя обойти. - Мы у кузнечихи жили. Маму сегодня немцы забрали, а нас она выгнала. - объяснил Борис, почувствовав детским сердцем доброту старой женщины.
   -Святые угодники! Как выгнала? У неё что, совсем сердца нет?
   -Нет! - ответил мальчик твёрдым голосом взрослого.
   Егоровна взяла узел у мальчугана, повесила его на руку, другой рукой взяла девочку и решительно сказала. - Пойдёмте со мной. Егоровна не даст вам пропасть. Ты глянь Дарья, что делается! - возмущалась Егоровна, заходя к золовке в избу. - Ребятишек малых выгнать на улицу в такую пору! Креста на людях нет!
   -Ты Марфа не горячись больно. Слыхала, небось, приказ коменданта. У каждой бабы свои дети. Приедут чёрные и повесят всю семью.
   -Слыхала, что с того. Помирать им теперь на улице. Околевать с голоду и от стужи, спать под забором прикажешь? Эх вы, люди! Я чего к тебе. У меня соль кончилась. Дай стакан взаймы? На днях мой старик привезёт, я тебе верну.
   Пока бабка разговаривала с золовкой, дети стояли в тёплой избе, смотрели на трёх подростков игравших в карты. Дарья насыпала в тряпицу соли, подала Марфе. Та аккуратно завернула соль и сунула её за пазуху.
   -И куда ты их? К себе? - спросила Егоровну.
   -К себе. Неужли брошу? - ответила и насмешливо посмотрела на золовку. - Пошли робятки. Егоровна в обиду не даст. Прощевай, Дарья! Спасибо что выручила!
   -Свои люди, сочтёмся. Прощевай, Марфа!
   За эти несколько минут, пока стояли в избе, дети успели немного отойти от страха, который захватил их в те минуты, когда они покинули ненавистный им дом. Попав под защиту старушки, почувствовали себя уверенней. Появилась надежда... Одной рукой старушка несла узел, перевязанный старым байковым одеялом, другой - вела девочку.
   Худенькая, повязанная старым шерстяным платком, в заношенном пальтишке, с опухшими от слёз глазами, девочка быстро перебирала ногами торопясь за бабкой. Почувствовав доброту старухи, дети доверились ей, и боялись теперь потерять её. Девочка поглядывала на брата шагавшего рядом, и уже не чувствовала в себе того страха, который, ещё совсем недавно, сковывал её. Коренастый крепыш лет шести исподлбья смотрел в землю, лишь иногда поднимал голову, встречался взглядом с сестрёнкой и улыбался ей. Но улыбка мгновенно пропадала, когда он вновь опускал голову, вспоминая мать. " Что с ней делают? Может, допрашивают, бьют? " - и страх сжимал его детское сердце. Плечи его опускались, кулачки сжимались сами собой.
   -Изверги! Детей малых им не жалко. Сиротами оставляют. Господи, заступник ты наш милосердный! Что ты позволяешь этим человечишкам! Гром небесный на их беспутные головы! - ругалась Егоровна по дороге к своей избёнке, что приютилась на другом конце деревни ближе к лесу, у ручья заросшего ивняком. Серые избы смотрели на них, отгородившись стеной страха. Страх неотступно сопровождал людей: у одних рождал злобу, у других безволие, у третьих сопротивление, в ком-то предательство. Егоровне наплевать было на страх, на все приказы и указы, она их не боялась. Она вела детей домой с горечью и обидой на человеческое бездушие, на их слабость рождавшую безволие и трусость. Она в душе ругала их за малодушие, за эгоизм, даже за глупость рождаемую страхом. Ругала беззлобно, ибо не умела она в душе носить зло.
   И вдруг, среди грозной, нахмурившейся вечерней тишины, как вихрь ворвавшийся неизвестно откуда, навстречу им появилась женщина. Шла он ровной крепкой походкой, слегка покачивая крутыми бёдрами. Держалась уверенно, словно не было войны, не было страха и горя, только мятущийся неспокойный взгляд выдавал её тревогу, её внутреннюю борьбу самой с собой. Как бы не веселилась Аксинья, какой бы бурный образ жизни не вела, не удавалось ей заглушить боль в сердце жившую вместе с обидой за свою женскую, неуклюжую долю. Глаза её при всей её весёлости оставались печальными. Аксинья металась вот уже второй год по жизни , как мечется человек потерявший ориентир.
   Повстречавшись с Егоровной, Аксинья и здесь не могла скрыть своей внутренней борьбы, особенно усилившейся за последнее время. Белый пуховый платок, накинутый на плечи поверх шёлкового платья, открывал высокую, полную грудь, распахнутую настежь, словно она, всем своим видом, как бы хотела сказать, берите, делайте что хотите, только верните мне потерянное. Тёмные густые волосы, собранные на затылке в копну, лежали в беспорядке.
   Женщина резко остановилась, пристальный взгляд обжёг старуху, упал на детей и погас, словно на костёр её глаз выплеснули что-то обжигающе холодное. Аксинья задохнулась, как от продолжительного бега. Мягким движением рук поправила платок на груди и заговорила приятным бархатным голосом .
   -Здравствуй Егоровна! Ты что это, как цыганка, с узлом, с детьми? Что случилось? Дети чьи? - засыпала старуху вопросами. Её красивое лицо было открыто и выражало явное беспокойство. Огромные глаза, покорявшие мужчин своей необычностью взгляда, в котором постоянно таилось неразгаданно загадочное, которое по настоящему, некому было разгадать. Аксинья смотрела на Егоровну с детьми в печальной задумчивости. Высокая, полная грудь взволнованно и часто дышала. Егоровна остановилась от внезапного появления Аксиньи, глянула на неё с удивлением, будто видела впервые и осуждающе ответила.
   -Как это не ругаться! На глазах у всей деревни брошенные ребятишки, и никому до них нет дела. Люди Бога совсем забыли, совесть потеряли! Испугались приказа коменданта. Срам! - В голосе старухи чуть надтреснутом было открытое возмущение и осуждение всей деревни. Кожа на лице и подбородке дрожала от волнения и обиды не только за детей, но и за людей, потерявших доброту и милосердие к сирым детям.
   Аксинья смотрела на детей и чувство женщины, совсем ей вроде бы незнакомое, чувство, которое испытывает только женщина, имевшая детей, вдруг родилось в ней.
   -Что хоть случилось то, расскажи толком? Меня в деревне сегодня не было. Вернулась вечером да вот к Нюрке зашла.
   -Мать ихнюю, сегодня немцы в тюрьму забрали. А вот их, - бабка кивнула головой в сторону детей, -кузнячиха из дому выгнала. Выкуированые они значит , жили у неё.
   -За что мать то забрали? Что она такого могла наделать?
   -Да вроде старшой сын её в партизанах.
   -А-а, вот оно что! Люди, Егоровна, за себя, за свои семьи боятся. Что, приказ властей не знаешь? Каждому своя семья дорога. А тебе не страшно? - усмехнулась Аксинья.
   -Я крещёная и детскую душу загубить не дам. Сама помру, а не дам. Бегите, докладайте, Марфа ребятишек взяла, ослушалась приказа, - разгорячилась старуха. Вас за это ужо отблагодарят немцы. - И словно её подстегнули, напустилась на Аксинью с незлобивой бранью. - А ты то ж бесстыдница! Кругом война, горе да слёзы, а тебе всё нипочём! Гуляешь с офицером. Что скажешь, когда наши придут? Как в глаза людям смотреть будешь? Пустой ты человек Аксинья. Пу-стой! Бога бы побоялась, коли людей не стыдно. Блудница!
   -Ты Егоровна моего сердца не трогай! Мне за свою жизнь отчитываться не перед кем. Твой старик у тебя под боком, а мой Ваня на погосте лежит. Он за что, по-твоему, погиб? Аль запамятовала, старая? Где твой Бог был, когда я бессонными ночами молила его о ребёнке? От родного мужа молила! Не знаешь! То-то не знаешь! - голос Аксиньи дрожал от обиды, но говорила она спокойно, словно жаловалась на весь мир и на судьбу свою, будто в церкви на исповеди.
   -И ты, значит, решила от немца ребёночка родить? Лучше б людям на пользу свою жизнь отдала, ради памяти Ивана. Оскорбила его честную душу, а душа то его рядом. Слова старой женщины безжалостно стегали Аксинью, но она терпела, сама не знала почему. Ей никто, никогда, ничего подобного не говорил, все боятся, заигрывают, а молчком осуждают. Даже староста, хромоногий пёс, и тот при встрече кланяется, улыбается своей гаденькой улыбочкой, а в глазах совсем другие мысли. Аксинья стояла перед Егоровной разгорячённая, даже платок с плеч сполз, а она ничего не замечала. Слова старухи жгли её сердце, словно на него клали что-то горячее, и это горячее нельзя было ни оттолкнуть, ни сбросить, нельзя попросить пощады. Аксинья уже покаялась, зачем завела этот ненужный разговор, но дело сделано, слова обратно не вернёшь". А может быть как раз и, кстати, сейчас этот разговор? Пусть будут дети свидетели и её позора и, её горькой судьбы", - мелькнуло в голове у Аксиньи и, она даже обрадовалась этой мысли.
   Но тут же снова её охватила страшная тоска одиночества. И Марфа Егоровна, и Аксинья, вспомнили, как отступала армия от Пскова, под Новосельем завязался бой, потом отступали между Посткиным и Радиловым и здесь, неподалеку от своей деревни Ивана и убили. Как хоронили Ивана и других бойцов, всё помнила Егоровна, только и простить не могла поведения Аксиньи. Не могла понять старая женщина, закрытой от всех души Аксиньи. Со своими страданиями, порой даже со злобой и завистью, жила Аксинья в закрытом своём мирке отгородившись от всех, смеясь и плача... У Егоровны два сына на фронте, живы ли, кто знает. И Егоровна тихо, с надрывной болью за всё происходящее, сказала, будто не к Аксинье и обращалась.
   -Ты что ж думаешь, один твой погиб? Кому известно, их батька живой, или давно уже сложил тоже где-либо свою голову, а они вот ... и, не договорив, только огорчённо махнула рукой. Отошла на три шага и снова заговорила. - Мать вот немцы забрали, а они, наши ребятёнки, не с луны свалились. Грешно так поступать...и подхватив детей, заторопилась к дому.
   За время минутного разговора старушки с Аксиньей, девочка испуганно смотрела на незнакомую женщину, с присущим ребёнку любопытством и страхом, прижимаясь доверчиво к бабке. Аксинья смотрела им вслед, и всё в ней вдруг сжалось, в жутком приступе отчаяния. Впервые она почувствовала вокруг себя оскорбительную пустоту. Разговор с Егоровной ещё большей обидой за свою судьбу жёг теперь её разгорячённое сердце. Она готова была заплакать, но злость на несправедливую судьбу её не позволял ей этого. Что-то в ней разом сломалось, закровоточило её сердце. Не помня своих действий, не понимая до конца, что она хочет, догнала Егоровну и умоляюще, ставшим вдруг чужим голосом, обратилась к старухе. - Егоровна, отдай мне детей? Со мной не пропадут. Я молодая, здоровая, у меня всё есть. Как родных буду растить, пока мать не вернётся. Бог тому свидетель, от души прошу! - И Аксинья подняв глаза к небу, широко и размашисто перекрестилась. - Всё брошу ради них, клянусь покойным Иваном!
   После таких слов Аксиньи девочка ещё теснее прижалась к старушке, будто хотела спрятаться за её сарафан. Мальчик совсем недружелюбно посмотрел на Аксинью и отступил на два шага назад. И Аксинья поняла всю никчемность своего душевного порыва.
   Егоровна прочно и быстро завоевала их доверие. Аксинья на одно лишь мгновенье встретилась глазами с мальчиком, и сердце её похолодело. " Боже,- мелькнуло в её сознании, - разве ж это взгляд ребёнка?" Лицо Аксиньи побледнело, глаза погасли, уверенности, словно не бывало. Руками, дрожавшими от волнения, она часто перебирала концы платка, и вид её был таким жалким, что сердце у Егоровны дрогнуло, облилось горечью. - Зря вы так со мной. - Голос Аксиньи дошёл до слуха Егоровны откуда-то издалека с приглушённым болезненным надрывом. - Зачем же так жестоко? Я, Егоровна, зла никому не делала, жила, как жила, сама по себе, людей не предавала. Побежит предавть кузнечиха, ей не впервой. А меня, Егоровна, не кори, мне и так тошно. Каждому своё...
   Запнулась на слове, ещё раз окинула взглядом детей и резко повернувшись, чуть не бегом, бросилась к своей одинокой избе. Словно обезумевшая, от одинокой горькой жизни и, после разговора с Егоровной, шла Аксинья домой. Вокруг тишина, будто на кладбище, лишь поднявшийся снова ветер гудел по печным трубам, раскачивал голые деревья, словно тоже кому-то жаловался. Шаги Аксиньи то убыстрялись, то вдруг притормаживали, словно остерегалась она чего-то неведомого. В избах засветились окна, там шла своя, обыденная жизнь, жизнь в страхе, в ожидании, в сомнениях. В деревне все бабы осуждали Аксинью. Ни одна из них не задумалась над её судьбой, никому не было дела до её сердечных мук. Только тогда бежали к ней за помощью , когда дело касалось непосредственно их детей . Стоило страху отступить , снова оставалась гулящая Аксинья с немецким офицером .
   Известие о кузнечихе, о её подлости, как громом по голове ударило Егоровну. Ошеломлённая словами Аксиньи, не сразу Егоровна смогла придти в себя. Только тихое всхлипывание девочки заставило её очнуться.- Господи, что же это делается! Свои деревенские бабы и вдруг такое... Не плачь родненькая, не плачь, бабка не даст вас в обиду. Как же жить то дальше? А ты сынок, не стой, раздевайся, раздевайся родной. Вы теперь дома. Тут вас никто не обидит, - приговаривала Егоровна, а сама всё думала над словами Аксиньи. Егоровна чувствовала, " Аксинья не соврала, ей это совсем не нужно". И всё же досада на поведение Аксиньи не давала Егоровне покоя, но и жалость к ней тоже теперь беспокоила её. Она, поддавшись общему мнению баб, думала, как и все в деревне, об Аксиньи только нехорошее. Встретившись с нею в этот вечер, она посмотрела на неё другими глазами. Было в Аксиньи что-то жалкое, словно в душе у неё не прорвавшийся нарыв. Всё это привело Егоровну в подавленное состояние. Она старалась отогнать от себя эти мысли, занявшись детьми, а они, как назойливые мухи, не давали покоя. Совсем запуталась в них Егоровна. Налила в рукомойник воды, умыла детей и усадила за стол. Сердце у неё кровью обливалось, глядя на двух человечков оставшихся полными сиротами.
   "Что-то теперь будет с их матерью"? - думала старая женщина и невольно вспомнила своих внучат, которых навещал теперь её старик. Егоровна достала из печи картошку, поставила перед детьми в глиняной миске, налила по кружке козьего молока, нарезала хлеба. - Кушайте, кушайте, бедолаги вы наши! Не печальтесь, родимые мои, вашу мамку подержут, подержут, и отпустят. Поверьте бабкиному слову. До матери я вас никуда не отпущу.
   Дети ели, молча, опустив глаза на стол. Они настолько были напуганы происшедшим за этот день, что не могли до сих пор поверить в такой счастливый для них исход. Они всё ещё боялись, как бы не пришёл староста или не приехали немцы и не выгнали их из бабкиного дома, а саму бабку не забрали. Поднимут головы, посмотрят друг на друга, улыбнутся и снова примутся за еду.
   -На деревенских баб вы не обижайтесь, народ у нас не злой, напуганный только. То немцы придут, то полицаи, пошарят по избам, позаберают, что найдут, и уходят. Весной вот Пахома повесили прямо на своих воротах только за то, что не сдал старую берданку.
   Что до кузнечихи, она и до войны нелюдима была, её в деревне не любили. Дивились, как Алексей с ней жил. - Рассказывала бабка детям о своей деревне, суетясь за домашними делами. - Вы сами то откуда будете? Ты чай помнишь, сынок, родину то свою? Звать то вас как? - подсела рядом, погладила того и другого по голове, улыбнулась.
   -Меня Борей зовут, её Олей. Мне шесть лет, Оле три года. Я не помню, откуда мы, - мальчик положил ложку на стол, посмотрел на бабку взглядом взрослого человека. Лицо его при этом не изменило сурового состояния, только в глазах чувствовалось, хотя ещё и слабое, но всё же потепление. Слова бабки успокаивали, вселяли надежду. Егоровна смотрела на них и думала. "Господи, зачем допускаешь, чтобы дети так страдали? В чём их вина перед тобой? " Комок обиды сдавил ей горло, словно фашист. Старуха чуть слезу не пустила, но сумела сдержать себя, боясь ещё больше расстроить детей.
  
   * * *
   Становилось темно. Аксинья дойдя до своей избы, долго стояла в раздумье, подставив грудь ветру. Она не чувствовала холода, внутренний жар от разговора с Егоровной не давал ей покоя. Взгляд её то и дело обращался в сторону избы Егоровны, и тяжёлый вздох вырывался из груди. Она смотрела на тёмное небо, где чёрной, густой массой ползли на восток тучи, и чувствовала тяжесть во всём теле, словно её долго и безжалостно избивали. Стояла так долго, пока не почувствовала, что её начинает знобить. Тогда она медленно, будто шла на казнь, начала подниматься на своё крыльцо. Никогда ещё так тяжело не поднималась на него Аксинья, с тех самых пор, как похоронила мужа. Что-то с нею случилось, что-то сдвинулось в душе, что-то сломалось, и мысли одна чернее другой одолевали её. "Живёт- живёт человек, стремится к чему-то, чего-то ждёт от жизни, выдаёт себя за кого-то другого, совсем не за того, чем он есть на самом деле и, вдруг враз всё ломается. И не может человек найти себя, не может жить по прежнему, но и, не может найти правильный, предназначенный ему путь, путается в жизни, ищет и не находит выхода". Где такое лекарство, которое может исцелить такого человека? Человек живёт как-бы в безумстве каком-то, порой не знает, что творит. Такое произошло и с Аксиньей.
   Закрыв дверь на засов, отрешённая от всего мира, словно больная, прошла сенями в избу, плотно закрыла дверь и долго ещё стояла у порога глядя на чистую пустую горницу никогда не слышавшую детских голосов, обиженного плача и шаловливого смеха.
   Наконец, как бы очнувшись, задёрнула на окнах занавески, засветила лампу и устало опустилась на широкий табурет, сделанный руками Ивана, положила руки на стол. Всё было противно, ничего не хотелось. Из тёплой печи пахло картошкой с мясом. Ей сейчас ничего не хотелось, казалось даже, что и жить тоже. Ей вдруг подумалось, что между нею и настоящей жизнью образовалась какая то пустота и преодолеть её, у неё нет для этого силы . Живет она без мыслей, словно плывет по течению жизни, куда приплывет, там и ладно будет. Все опостылело, в голове и от вина хмель, и без вина тоже хмель.
   Чем заполнить эту пустоту она не знала, и от этого становилось досадно и, ещё больше жаль себя, свою жизнь, от которой она дала столько радости, счастья, но судьба всё у неё отняла и заставила страдать её душу. Судьба не дала испытать ей материнского счастья, женской настоящей радости, отняла у неё самое дорогое в расцвете лет. Осталась лишь хмельная видимость. Никому не принесла она никакой пользы, хотя и вреда тоже.
   Зла у Аксиньи не было никогда. С чем можно сравнить радость матери, которая исходит от детской шалости, от забавных игр, от тарабарского изначального говора, от взглядов и безвинных поступков. Сегодня встретившись глазами с этими детьми, Аксинья окончательно поняла, что в жизни для неё, как для матери, места нет. Страх за будущее, безысходность, настолько охватили её, что она, опустив голову на руки, не выдержав душевной муки, заплакала. Плакала она горько, плакала так, словно прощалась с жизнью, в которой и было одно светлое пятно, это любовь к мужу. Но это счастье было слишком коротко и оно для неё закончилось. Лежит её Иван на погосте, а она, словно сумасшедшая, живёт, словно в тумане, и туман обволакивает её все сильнее, затягивает в свою пустоту, из которой нет выхода. Он душит её, она в нём как бы слепая, идёт, протягивая вперёд руки, и не ощущает под собой опоры, не натыкается ни на какие препятствия. Она одна. Одна во всём мире. Она не понимала, что её горе в сравнении с горем миллионов женщин было слишком маленьким, крохотным, а ей казалось, большего горя и быть не может, чем почувствовать себя среди людей совершенно одинокой, как путник в пустыне, где кругом одни пески и ни одной живой души. Она не испытала потери детей, её не угоняли в лагерь, не пытали в застенках, не расстреливали, она была далека от всего этого; но чувство страшного одиночества, одиночества свободной женщины, одиночества среди людей, где идёт страшная борьба за выживание, за свободу отечества от фашизма, для неё было страшнее войны, страшнее лагерей и пыток. Душевная бесконечная пытка, вот что было самым страшным в её понятии". Разве моя жизнь с душевно кровоточащей раной не есть пытка?" - задавала она себе вопрос. А о чём думала в это время, и какие муки сердца переживала мать, оторванная от детей в тюремной камере, об этом Аксинья не думала; такая мысль ей даже в голову не пришла. Аксинья жалела, что не смогла взять детей у Егоровны, не думала и о том, что вдруг мать их выпустят. Что тогда? Ей захотелось ещё раз сходить к Егоровне, упросить её, или даже припугнуть, но она тут же отказалась от этого соблазна. С Егоровной можно только по-доброму, по любви. В одной рубашке, открыла двери, и выбежала во двор. Мысли её смешались окончательно.
   Оказавшись на холодном воздухе, прошлась по двору несколько раз, словно загнанная газель в клетке, остановилась, посмотрела на тёмное, холодное небо, протянула к нему руки. Долго стояла молча, что-то шепча, искала у неба поддержки, но небо было молчаливо и бесстрастно к её зову, холодным, сулившим дождь. Теперь мысль о детях, словно заноза сидела в голове, не давала покоя и, ничего она не могла с собой поделать. Не хватало у неё сил отогнать эти мысли, забыться в чём-то другом. Аксинья несколько раз порывалась пойти к Егоровне, и каждый раз останавливалась у ворот, не решалась ступить дальше. Что-то толкало её к ней и одновременно что-то удерживало. Её охватывал стыд и вместе с ним непонятный страх перед старой женщиной и, что-то ещё, чего Аксинья понять не могла. Вошла в хлев, заглянула в его тёмную ночную пасть, сама не зная зачем; коза лежала на боку, спала. Услышав, что открывается дверь, подняла сонную голову, посмотрела на хозяйку и зевнула, совсем как человек. На нашесте зашевелились куры. Аксинья постояла, немного глядя на своё немудрёное хозяйство, успокоилась и, закрыв дверь на засов пошла в избу. В деревне, кроме сестры покойного мужа, родных у неё не было. Иван привёз её к себе в деревню из Карамышевского района. С той поры, как Аксинья начала гулять с немецким офицером, Дуня её не жаловала, хотя Аксинья ей помогала. Даже старшую дочь, свою племянницу, шестнадцатилетнюю Валюшу, спасла от угона в Германию. После похорон Ивана, Аксинья словно взбесилась, на неё как будто что-то нашло. Жила, как во сне. Начались гулянки, и однажды, ей повстречался на станции, немецкий оберлейтенант. Он, чем -то напомнил ей покойного Ивана, и так запал в душу, что показалось, она его по настоящему полюбила. Она ждала его, как когда-то ждала Ивана. Он приезжал, увозил её на машине, иногда на несколько дней. И плыла Аксинья в лодке разгульной жизни, по течению, без вёсел, без всякого раздумья, куда и зачем плывёт, что ожидает её впереди. И вот оно - пришло. Она споткнулась , казалось , на ровном месте , встретившись с чужими детьми , которые её не признали . Всё в ней разом сломалось . И ей вдруг захотелось уйти в небытие, забыться, опуститься в вечное царство мрака, где нет ни предательства, ни зависти, ни страха, ни любви, ни радости, где нет ничего. В ужасе, вдруг охватившем её, сорвалась Аксинья с места, кинулась к ведру с водой и долго пила воду жадными глотками. Вода привела её в чувство, стало немного легче. " Боже мой , за что накладываешь на меня такие муки ? Чем я тебя прогневила? Спаси и помилуй меня грешницу, направь на путь истинный?" Плохо контролируя свои действия, упала Аксинья на колени перед иконой Божьей матери. Её губы шептали слова молитвы, которых не было ни в одном молитвеннике, слова, рождаемые чувством переполненным горечи и страха. Ей было жаль себя, жаль до такой степени, что Аксинья снова расплакалась, продолжая стоять на коленях перед иконой. Глаза ее опухли от слез.
   И вдруг, сквозь слёзы глянув на икону, она не увидела на руках Божьей матери младенца Иисуса, вместо него на руках у неё были дети, которых увела к себе Егоровна.
   Глаза мальчика смотрели на Аксинью осуждающе жёстко, девочка, в глазах которой была жалость, толи к самой себе, толи к Аксиньи, она не сумела этого понять. Аксинья вскрикнула и повалилась на пол. Грудь разрывалась от рыданий наполнивших безысходным горем избу.
  
   * * *
   Накормив детей, Егоровна уложила их спать на просторной русской печи. Дети, обласканные добрыми словами бабки, показавшейся им родной, понемногу успокоились. В надежде на то, что их мать всё равно отпустят, они прижались друг к дружке и уснули. Егоровна прибралась, повесила детскую одежду у печки, поставила обувь на шесток, погасила лучину и села у окна. Сон не шёл. Слушала, как стучит по стёклам начавшийся дождь, как ходики отстукивают время, думала о детях, об их матери, о своих внучатах, о проклятой войне разорительнице, и всё это вместе беспокоило её доброе сердце. Мысли Егоровны разбрелись в воспоминаниях о жизни, как козы по лугу и, трудно было их собрать воедино. Сколько лет она знала кузнечиху, и ни от кого в деревне, не слышала о ней доброго слова, но чтобы дойти до такого чудовищного состояния, до какого дошла эта женщина своей ненавистью к людям, Егоровна понять не могла. Всегда замкнутая, неразговорчивая, с тяжёлым взглядом, она была похожа на колдунью. Родители её, были неизвестно из каких мест, что-то тёмное было в её прошлом. В деревне все удивлялись, как они могли окрутить Алексея, выдать за него дочку. В округе лучше Алексея, мужика не было и на тебе. Муж на войне, сама мать а так поступает... Не укладывалось всё это в голове у Егоровны. Что бы сказал её Алексей, узнав, чем она здесь занимается. В голову Егоровны в этот вечер, как на грех, лезли самые плохие мысли. Но, порывшись в памяти, она даже на самые плохие человеческие поступки находила слова, если не для оправдания, то хотя бы для смягчения их поступков в глазах людей. Егоровна вспомнила своих сынов. Старший сын женился, уехал в Псков. Как там невестка с внуками, неизвестно. К ним и не проберёшся, а говорят люди, будто можно съездить. Дочка в деревне, за двадцать вёрст от нас. Сам вот опять там, а мне никак не выбраться. Избу да скотину, какую никакую, а не бросишь одну. Младший Степан так и не успел жениться, на войну ушёл. Может это то и к лучшему. Господи и зачем допускаешь, чтобы люди такие войны устраивали? Земля богатая, по-хорошему всем бы хватило. А по хорошему люди не могут. Зла и зависти в людях много. Много зла. Зло да зависть людей и губит. Бога заменили, каким то Марксой да Сталиным, они теперь Боги, им и кланяются. - Егоровна повернулась лицом к иконе, перекрестилась и, обратившись к ней, прошептала. - Господи, надоумь человека на добрые дела! Упрячь от людишек зло и зависть! - Егоровна вздохнула и подумала. " Скорей бы Епифан приехал. Что-то уж больно загостил, не случилось ли чего? Хотя, к Марьюшке приедешь, то да сё, время идёт. Одна с ребятёнками, трудно. У свекрови своих трое, тоже некогда. Кто же дочке поможет, как не родной отец. Господи дай ему силы и здоровья! Не молод уже, охрани его Господи от зла и насилия! - и, глянув на икону, перекрестилась. Такие неласковые мысли не давали покоя старой женщине, мешали спать. - Теперь вот ещё двоих приютила. А как оставишь? Разве мыслимо такое. Беззащитные, как птенцы, выпавшие из гнезда. Одни погибнут. - Мысли плели и плели свою вязь, за окном шумел и шумел дождь, пел свою заунывную песню осенний ветер. Егоровна долго сидела у тёмного окна глядя сквозь мокрое стекло в темь ночи , перебирала и перебирала в памяти прошлую жизнь. Наконец, утомившись окончательно от своих бесконечных дум, поднялась, задёрнула на окне занавеску, проверила двери, помолилась на ночь и полезла на печь к детям. Долго ещё ворочалась с бока на бок , слушала, как посапывают спящие дети , сердце успокоилось в своей умиротворённости от доброго дела и , сон наконец сморил её . Засыпая вспомнила Аксинью и пожалела её чисто по человечески, как женщина женщину.
  
  

Рассказ тринадцатый

  
   Анна лежала на деревянных, грубо сколоченных нарах, с тоской и болью в сердце смотрела в потолок невидящими глазами. Помещение небольшое, в одно окно с решёткой, с обитой железом дверью. В камере, кроме Анны, были ещё две женщины. Молчали, разговаривать не хотелось. Анна беззвучно плакала. Двое детей покинутые и одинокие среди чужих людей, беспомощные и слабые, стояли перед её глазами и ни на одну секунду не могла Анна о них забыть. " Господи, за какие грехи послал ты нам такие муки? " - вспомнила Анна Бога, хотя никогда в него не верила. Боренька, милый ты мой сыночек, ты снова можешь заболеть. У тебя такие слабые лёгкие. Сколько ночей я с тобой не спала, когда ты болел воспалением лёгких. Сколько слёз пролила за эти ночи. Еле выходили, думали умрёшь. А ты Олечка? Только годик тебе исполнился, началась война. Какие мытарства мы с тобой приняли. Сколько тебе крохе досталось . В Холме под бомбёжкой, только выстираю твои пелёнки, начинается обстрел , заворачиваю в мокрые и прячемся . И как ты тогда не заболела? Видать Бог тебя уберёг. Дима в партизаны ушёл , никто не знал про него ничего . Откуда эта гадина узнала ? Всё потеряла за войну, теперь вас, родные вы мои. Что с вами будет? Эта ненавистница выгонит вас, как только меня не стало с вами. Куда пойдёте? Кто вас приютит? Господи, как пережить эту муку? Хватит ли у меня сил? Лучше бы уж нас всех на родине убило, не знали бы этих мучений. Какое сердце такое вытерпит"? Анна слёз не замечала. Она чувствовала, как сжимается от нестерпимой боли сердце, как спазмы перехватывают горло, не дают дышать. Слёзы застилали глаза. Как сквозь туман она различала предметы. Вдруг ей показалось, она слышит голоса своих детей. - Мама, мамочка, мы здесь! Мы пришли к тебе!
   Как безумная он подбегает к окну, смотрит через решётку на улицу, видит забор, серое небо, немецких солдат, машины, мотоциклы, и больше ничего. Ноги подкашиваются в изнеможении. Одна из женщин не выдержала, глядя на Анну, спросила. - Что так мучаешься, соседка? - Анна ответить не успела. Загремел засов и, дверь широко отворилась. В камеру втолкнули пожилую женщину. Втолкнули грубо, с насмешливым издевательством. Соседок Анны увели. В камере вновь воцарилась тишина. Женщина лежала на полу не в силах подняться. Анна подошла к ней, осмотрела голову, сказала, как могла ласково. - Давай милая, поднимайся. Я помогу!
   Женщина с помощью Анны, вначале встала на колени, затем с трудом поднялась и, сделав три шага, опустилась на нары. Анна помогла ей лечь и села рядом.
   Женщина долго лежала на нарах, тяжело дышала, потом села, усмехнулась чему-то, только ей одной ведомому, поправила волосы седеющими прядями спадавшими на лицо и проговорила тихим голосом, в котором чувствовалась сила её духа. - Зря стараетесь, поганые ваши души. От меня вам ничего не узнать. - Анна посмотрела на женщину и ничего ей, не ответив, подошла к окну. Ей показалось, что женщина приняла её за человека, который подслушивает разговоры в камере, затем передаёт эти разговоры при фиктивном допросе. Ей раньше кто-то рассказывал что-то такое. Но она сильно ошибалась. Анна стояла у окна и, ей по-прежнему казалось, что она слышит голоса своих детей и, слёзы снова начали душить её. Плечи Анны содрогались в беззвучном плаче, она задыхалась, ей не хватало воздуха. Она смотрела сквозь окно на улицу и видела только детей. Анна не замечала своих слёз обильно смачивавших её лицо. Из её груди вырывался душераздирающий стон и она готова была каждую минуту потерять сознание. Какие силы удерживали её от этого состояния, что помогало ей? Она смотрела и смотрела в окно, тихо покачиваясь, а слёзы бежали и бежали из глаз. Грудь сжимало, словно на неё положили огромный груз. Анна даже не вытирала слёзы. Она их не замечала. Женщина, наконец, не выдержала мук Анны, с трудом подошла к ней, обняла за плечи, как старую подругу, спросила, тихо, с участием в голосе. Своё как-то отошло в сторону, стало каким то даже далёким, она уже стыдилась его перед чужим горем, перед горем незнакомой женщины.
   -Не надо милая так себя изводить. Слезами горю не поможешь, подумай о будущем . Возможно всё ещё обойдётся.
   -Будущего у меня уже нет, - задыхаясь от слёз ответила Анна.
   -Ну - у! Что у тебя за беда? Поделись, легче станет. Попы не зря исповедь придумали. Горе всегда с кем ни будь поделить нужно. За что хоть ты здесь?
   Анна повернула голову, посмотрела на незнакомку вначале с недоверием, но, увидев её страдальческий вид лица, который она старалась спрятать, поверила ей. Внутреннее чувство подсказало Анне, остерегаться этой женщины не нужно. Уж слишком открыто было её страдание перед Анной, которое ничем уже нельзя замаскировать. Со слезами на глазах Анна выплеснула женщине из сердца, всё своё горе. - Я и сама не знаю, где он теперь мой сын. Может и вправду уже нет в живых. А эти двое ... она не договорила. Сил не хватило у неё произнести ещё хоть одно слово.
   -Ну - у, милая! Я думала у тебя что серьёзное. Твоё горе пустяковое . Подержат для острастки несколько дне и отпустят . Помянешь мои слова . Может его в Германию отправили ? - она немного помолчала . - Много подлых людей вокруг . Много . В трудную пору они себя ярко проявляют . Тебя звать то как ?
   -Анной меня зовут. - Всё ещё сквозь слёзы тихо ответила, но в душе уже начала появляться надежда. На сердце стало легче. Что то доброе , тёплое исходило от этой незнакомки.
   -Катериной меня зовут. Попросту Катя. Так и называй. Тебя предали и меня тоже. Тебя твоя хозяйка, меня полицай из нашей деревни. Свой, своего предаёт. Хотя, что я говорю, разве предателя можно назвать своим. Ты Аня, так сильно не убивайся, мир не без добрых людей, детям твоим пропасть не дадут, поверь мне. Ты только не сознавайся, что сын твой партизан. Говори одно, не знаю, мол, где. Возможно, и в самом деле в Германию отправили. Верно, тебе говорю. Мало ли что она наговорила, - и Катерина развела руками.
   -Я и на самом деле не знаю, где он и, что с ним. Только сказал, когда уходил, что ушёл к ним. А там как свершилось... Всё сердце по нему изболелось, а теперь вот ещё ...
   -Ничего, успокойся. В Германию тебя не повезут, там, таких, как ты, не надо. Туда увозят молодёжь. Фронт уже от Ленинграда сдвинулся . Ещё немного и немцам будет не до тебя. Сама то откуда? Дальняя будешь?
   Анна рассказала Катерине, откуда она родом, как попала сюда, и что ей пришлось перенести за эти годы войны. Они сидели на нарах и выражали друг другу каждая свою судьбу. - Люди, как соринки ветром развеяны, кто где. Мало горожан в живых осталось.
   Пожалуй и не найдёшь теперь никого. - Вздыхала Анна. Лицо её было серым и скучным, на нём лежала болезненная печаль.
   -А я Аня, здешняя, Карамышевская. Муж на фронте, сама вот...- не договорила, вздохнула тяжело, помолчала. Тихо стало в камере, даже жутковато от тишины. - Меня завтра уже не будет, Аня, а ты жить будешь, и детей своих найдёшь. На сына не серчай. Ты лучше в душе гордись им. Тебе бы он много не помог, может, и в самом деле, в Германию угнали бы, а в партизанах они большие дела делают. Будь моя воля, я бы их награждала самой высокой наградой только за то, что они, мальчишки, идут добровольно Родину защищать. Мыслимое ли дело, дети в партизанах. А погляди, сколько прохвостов в полицаях служит.
   Анна посмотрела на Екатерину, и в глазах её выразился неподдельный ужас. - Это почему ж тебя завтра не будет? Что ты такое говоришь!
   -Меня казнят, Аня, - тихо ответила Екатерина. - Я еврейка, да ещё партизанская медсестра. Нашего брата они не жалуют. Мы для них злейшие враги. Я случайно попалась. Ночью пришла мать навестить, детей, а он сволочь меня выследил и немцам доложил. Мать на месте пристрелили, детей тоже, а меня привезли сюда. Пытали, только я им ничего не сказала и не скажу, - она замолчала и долго смотрела в пол. Лицо Катерины было сухое, без слёз, только какое-то страшное. Анна придвинулась к ней поближе, положила руку на плечо, обняла, как старую подругу, прижалась, как к родной, и сидели они так, молча слушая, каждая свой внутренний голос. Обоих тяготило одно горе, одни страдания, только Анна теперь поняла, что горе и страдания Катерины были гораздо страшнее, чем у неё. Катерина первая нарушила молчание , затянувшееся , как ей казалось, слишком надолго. Молчание тяготило её , оно просто было невыносимо. Разговор, какой -никакой отвлекал от тяжёлых мыслей. Как бы Катерина не крепилась, какой бы волей не обладала, но умирать не хотелось, смерть и ей была страшна. Она ещё далеко не старая, сорок два года всего. Болела голова, болело тело, отбитое сапогами, но она старалась даже перед Анной не выдать своих страданий не только физических, но и душевных. В отряде не знали , что её взяли немцы , что расстреляли её семью .
   -Если твой сын в партизанах, значит он стоящий человек, правильный. В жизни главное быть правильным человеком . - после долгого молчания сказала Катерина .
   -Ты Катя тоже не хорони себя раньше времени. Мой старший был под расстрелом, да видишь, жив остался. Друга своего больно жалел. Они с ним вместе выросли. Сима Дашкевич, хороший был мальчишка, озорной, правда, малость.
   -Такое бывает Аня только при массовом расстреле. Со мной, совсем другое дело. Ты же знаешь, партизан они не расстреливают. Они нашего брата вешают. Лучше в бою погибнуть, не обидно. Счастливый выходит сын у тебя. Старики говорят, такие люди живут долго.
   Начинало смеркаться. Вечером в камеру отворилась дверь, вошёл немецкий солдат,
   принёс два куска чёрствого хлеба и немного супа. Поставил на нары котелок, положил рядом хлеб, хотел, было уйти, но задержался на минуту и сказал. - Если бы вас свои не предавали, не сидели бы вы здесь. - Постоял ещё немного и ушёл.
   -Что это он? Оправдывается будто, - Катерина посмотрела на Анну с изумлением. С чего бы это?
   -Нет, не оправдывается. Он один из тех, что вместе с офицером за мной приезжал. Детей моих видел. В машине, дорогой всё смотрел на меня, будто жалел. Видать просто хороший человек. - пояснила свою мысль Анна.
   -Ох, Анна, Анна, наивная ты баба! Учит - учит тебя война, да видать, так ничему и не научит. - Катерина с трудом поднялась, подняла платье и показала ей своё изуродованное побоями тело, которое всё было в кровяных подтёках. - Вот, смотри! Смотри лучше, и запоминай на всю жизнь.
   Анна посмотрела на тело Екатерины, и ей чуть не сделалось плохо. Она отвернулась, не могла больше смотреть на изуродованную спину женщины. Тихо спросила, - Катя, как ты терпишь?
   -Терплю! Что мне теперь, волчицей выть? А может отряд выдать?
   -Что ты говоришь, Господи! - Минуту спустя, Анна, как бы извиняясь, взглянула на соседку, тихо отозвалась, - Нет, я бы так не смогла.
   Катерина опустила платье и с трудом легла на бок. Анна, сидела рядом, положив руку ей на плечо и, тихо поглаживая, успокаивала, как могла, а перед глазами вновь стояли свои дети.
   -Нет, Катя, среди каждого народа есть плохие, и есть хорошие люди. Немцы тоже не исключение. Я за войну всякого навидалась и, скажу тебе откровенно, меня много раз немецкие солдаты из беды выручали. А свои вот - продали ... - недоговорила чего то и замолчала.
   -То, не свои, что предают, - ответила Екатерина с тяжёлым вздохом. - Свои не предают.
   -Ты Катя невольно сама согласилась со словами немецкого солдата, и видать не заметила как. Вот она жизнь то!
   За окном всё тише становились звуки голосов, машин совсем не стало слышно, воцарилась та вечерняя тишина, которая всегда навевает грусть по уходящему дню. Небо по-прежнему было серым, и каким то особенно мрачным. В душе у женщин было ещё мрачнее. В камере почти совсем стало темно. Женщины сидели молча, говорить не хотелось. Екатерина не думала о смерти, она думала об отряде, о том, что там, не знают что с ней и, как-то особенно грустно было ей от этих мыслей. После смерти матери и детей, жить ей совсем не хотелось, смысл жизни был расстрелян. Топот нескольких пар сапог нарушил тишину камеры. Дверь широко распахнулась и Катерину увели не дав ей распрощаться с Анной . Катерина только и успела сказать на ходу. - Прощай Анна! Никогда не забывай эту камеру! Никогда, слышишь! - её сильным рывком толкнул человек в чёрной шинели, а другой солдат быстро и шумно закрыл дверь.
   В ту ночь Анна совсем не спала. Она сидела на нарах, подобрав ноги к подбородку и, тихо плакала. О чём только не передумала Анна за ту ночь. На следующее утро вместе с завтраком в камеру чёрным вороном залетела страшная весть.
   -Фрау, капут! - сказал солдат и показал рукой на шею. Его глаза с жалостью смотрели на Анну. Ей хотелось что-нибудь ему ответить, но у неё не доставало для этого силы, хотя бы одно слово ему сказать. И только, когда солдат ушёл, Анна почувствовала женским сердцем, что солдат поведал ей об этом с огорчением, что сам он против этого, что ему всё это неприятно, но он только солдат... Скупые вроде слова, но, сколько за ними скрыто страха, мук, сколько невысказанной обиды, сколько боли и слёз.
   После ухода солдата она долго молча смотрела в пустоту, ей всё казалось, что, кроме детских голосов, она отчётливо слышит голос Екатерины, которая за одну ночь стала для неё очень близким человеком, словно они вместе прожили долгую жизнь. И Анна расплакалась. Она плакала, словно маленькая, очень обиженная девочка и не могла успокоить своих слёз. Да и хотела ли она этого?
  

* * *

  
   Пока Анна с Екатериной проводили ужасные часы в тесной камере, успокаивая друг друга, одна в ожидании казни, другая, находясь в неизвестности, в это время, ещё одна женщина, металась в своей избе, словно в кошмарном сне. Никогда так не задумывалась Аксинья над своей жизнью, как в этот вечер, никогда так не страдала. И вдруг, свалилось всё разом. Казалось, всё рушится, разваливается на глазах, и впереди нет ничего, пустота. Жизнь в этом доме стала холодной, чужой, никому не нужной. Она только теперь осознала, как жила, чем занималась, словно проснулась после кошмарного, долгого сна. Видимо прошла черта прочерченная судьбой через её жизнь, когда она увидела детей подобранных Егоровной, чем-то особенно выделявшихся среди своих, деревенских детей, покинутых и обездоленных, оторванных от матери". Старая женщина не испугалась, на глазах у всей деревни взяла детей под страхом смерти, зная жестокий приказ немецких властей". - Думала Аксинья. Стыдно перед самой собой было теперь Аксиньи за тот разговор с Егоровной , который вела она на улице , под пристальным взглядом мальчика , от которого она до сих пор не может опомниться . Его взгляд был для неё словно приговор , её прошлой жизни .
   " Кто всё это простит ей? В деревне всё это будут помнить до конца дней своих. Всю жизнь, при случае, будут попрекать. Народ, как дети, насколько добр, настолько и бессердечен. Никому нет дела до того, что творится в твоём сердце, какие в нём бушуют ураганы. Если живёшь не по общепринятым канонам, тебя нужно отторгнуть, как больное, вредное тело. Не дай Бог что случится, начнут и Егоровну осуждать вместе с её добротой и сердечностью, найдут и для неё едкие слова. Редко кто посочувствует, и то не на глазах, про себя, в своем сердце, боясь общего мнения. А уж если благополучно обойдётся, начнут легенды слагать. Ложь и лицемерие вокруг. Боже, как всё противно. " Аксинья закрывала глаза, пробовала уснуть, но мысли налезали одна на другую, не давали покоя. Сон не шёл. Она вставала с постели, пила жадными глотками воду, подходила к окну, подолгу стояла, вслушиваясь в тишину ночи, смотрела поверх занавесок на сонную деревню, на мрачное холодное небо, стояла нагая, с распущенными волосами, сама себе казавшаяся ведьмой. Снова ложилась и снова думала, думала. Она слышала от людей, что бывают люди, которые и после смерти приносят людям пользу, делают добро, живут в памяти народной. Народ чтит их, как святых. А я что? Что я сделала? Сука немецкая, вот что обо мне скажут. Живу, как ковыль трава, ни пользы, ни вреда, всё равно, что не живу. " Вспоминала Ивана, его ласки, поцелуи, как миловал свою женушку и, так ей с ним было хорошо. Всё на свете забывала. Любовь у него была, какая то особенная, слишком трогательная, от которой сердце у неё плавилось, она, будто превращалась во что-то нереальное, возвышенное. Такой любви у неё больше никогда не будет, как не будет и самого Ивана.
   Ей порой хотелось раствориться в его любви, в нём самом; иногда, на какой-то миг она даже теряла сознание от его ласк, от великого ощущения радости, прекрасного мгновения посещавшего её, мгновения, которое всегда ждёт женщина от любящего мужчины и которое приходит, раскрывает всю без остатка. Что может быть прекраснее этого ощущения? Только тогда и сможешь познать настоящую женскую радость, почувствовать себя всецело женщиной и жить только этой радостью от этой любви. Это и есть счастье.
   И, ничего нет. Вокруг пустота. Жуткая пустота в сердце, в доме. Что дальше? И опять перед нею встают эти дети. И снова она видит страх в глазах девочки и осуждающий взгляд мальчика, от которого всё в ней холодело. Аксинья продолжала метаться, как тяжело больная, то сбрасывала с себя одеяло и лежала, задыхаясь, не помня себя, мутными глазами от слёз смотрела в потолок, то снова скатывалась в клубок, с головой укрывалась одеялом, билась и дрожала, как в лихорадке. Внутри всё горело. Коленями она упиралась в подбородок, руками крепко обхватывала ноги, но ничего не помогало, ничто не могло её утешить. Обида мучительная и злая сжимала ей горло. Соскакивала с постели, босая, ходила по комнате, искала хоть в чём то утешения, но утешения не было. Всё было против неё. Спутанные волосы небрежно свисали по плечам, груди, но Аксинья как будто их не замечала, ходила и ходила по комнате ускоряя шаги, тем самым только больше распаляла себя. Некому было её успокоить, некому ласковое слово сказать. Вокруг пустота и тишь. Покрасневшие и припухшие от слёз глаза видели только Егоровну и детей с нею.
   -Господи, что это за наваждение такое! - взрывалась, вдруг глядя на иконы, и снова продолжала ходить. - Скоро ли закончится эта ночь?
   Аксинья останавливалась, прислушивалась к ночным шорохам, к дробному стуку дождя по стёклам, к вою ветра, и вой его в трубе, то напоминал ей плачь детей, то заунывную песню Ивана. Глаза её в страхе расширялись, взгляд блуждал в темноте, что-то искал, чего-то ждал. Грудь высоко и часто поднималась, розовые соски трепетали, как лепестки цветка от прикосновения слабого дыхания ветра, напитанные живительной влагой, не знавшие прикосновения детских губ. Ей становилось холодно, и тогда, она немного успокаивалась, глаза приобретали задумчивую прелесть. Постояв у окна, снова ложилась, старалась заснуть, закрывала глаза, но сна так и не было. " Уж не схожу ли я с ума? - подумала Аксинья. - Возможно люди вот так, потихоньку и становятся безумными? Нет, нужно что-то делать. Но что? " - Снова тот же вопрос, и снова нет ответа. Вопросы к самой себе, помимо воли, наступали, словно полки солдат, готовые задушить своей правдой и неправдой, своей справедливостью и несправедливостью. И снова в голове путаница, снова нет выхода из тьмы окружившей её. " Зачем я живу такая?" И вдруг вспомнила Фридриха, красивого, молодого офицера из разведки и обо всём забыла.
   Нежность обволакивала её сердце чем-то необыкновенным, прежние тёмные мысли отступали, она тянулась к нему всем своим женским существом. В нём, в его ласках многое напоминало Ивана, и Аксинья замирала в его объятиях от лёгкой истомы, как когда-то млела, от ласк мужа. " Что если мне покончить с собой?" - Эта мысль пришла к ней вторично и Аксинья приняла её вначале спокойно, как принимают лекарство. Тихо лежала на спине, смотрела в потолок, как бы уже мысленно отрешённая от всего земного. - Хорошо. Ни горечи, ни радости, всё останется позади, всё уйдёт в небытие. Смерть моя многим в деревне принесёт утеху, посудачат соседушки. Пусть. Только бы похоронили рядом с Ванюшей. " Аксинья представила на миг себя мёртвой, сложила на груди руки, закрыла глаза; но тут же вскрикнув от страха, забилась с головой под одеяло и долго лежала с бешено колотившимся сердцем. Стало, до боли жаль себя, свою красоту, свою силу, которая ещё может сделать для людей что-то хорошее. И тут же дурная мысль. " - А заслуживают ли люди того, чтобы для них кто-то делал что-то хорошее? А если покончу с собой, возрадуетесь соседушки? А за что вы меня не любите? Что я вам сделала плохого? Что гуляю с немецким офицером, в том моя вина перед вами? А какое вам дело до моей жизни? Моя жизнь, я ею, и распоряжаюсь, как хочу, так и живу. Тьфу, на вас! Не дождётесь! Мало оберегала я деревню через Фридриха? Не я , все бы ваши детушки давно в Германии были. Николай на Машке жениться надумал, и свадьбу уже готовят. Кузнечиха вас продаёт, а про меня думаете? Дуры вы, дуры! - с горечью промолвила Аксинья. Егоровна всё теперь знает, а кому разве скажет! Дай Бог ей здоровья! "
   Егоровна словно немым укором стояла перед Аксиньей, без осуждения, без каких-либо упрёков, но сама Аксинья не могла равнодушно переносить её взгляд, словно была в чём-то перед ней виновата. Но и после вспышки отчаяния, Аксинья не могла побороть себя, не могла успокоиться, всё терзалась и терзалась мыслями. Слезла с кровати, подошла к буфету, вынула бутылку шнапса оставленную Фридрихом, и налив полный стакан, залпом, как пьяница, выпила его. Вино обожгло желудок, разошлось по телу, ударило в голову и Аксинья почувствовала себя облегчённой. Слегка закружилась голова, настроение изменилось, и она, даже повеселела. Рассмеявшись диковатым смехом, почти радостно вдруг выкрикнула. - Боже, хорошо то как! - и допила остальное.
   К утру дождь прекратился. Тяжёлые тучи, разорванные ветром, быстро проносились над деревней. Похолодало. На улице светлыми заплатами поблескивали лужи. Проснулась Аксинья, чувствуя себя, как после тяжёлой болезни. Долго лежала, не двигаясь, не могла придти в себя. Смотрела на серое окно, слушала гудение ветра и ей вдруг показалось, что её изба наполнена живыми тенями, и что эти тени вовсе не тени, а духи её предков. Они неслышно передвигаются чем-то занятые, неслышно делают свои духовные дела; что-то замышляют, о чём-то таинственно шепчутся и их шёпот сливается с шумом голых деревьев, с воем ветра. Духи пришли к Аксинье напомнить о себе, хотят, видимо, что-то ей сказать, но она ничего не может понять из их шёпота, хотя, ей приятно было их слушать. Она что-то от них ждала, и поэтому, лежала, не шевелясь, затаив дыхание, слушала их, видела их движение на стенах. В это утро тени для неё были как бы живыми существами, радостью и печалью, тихим душевным успокоением. Но вдруг, в углу, самая большая тень резко сдвинулась в её сторону, стала странно расти, заполнила половину стены, потолок.
   Аксинья в испуге сжалась, затаила дыхание, крепко вцепилась рукой в одеяло, держала его крепко, подтянув до самого подбородка, ждала чего-то. И вдруг поняла, это же тень Ивана; страха не было, было одно лишь ожидание чего-то жуткого, и в тоже время, сладостного. Вдруг почувствовала, как что - то невидимое, сильное, придавило её к постели. Над самым ухом она уже слышит шёпот, ощущает дыхание. Аксинья теряет дар речи, не может даже вскрикнуть. Спустя, несколько минут, до неё, наконец, доходит смысл сказанного. " Ты своим поведением осквернила дом предков. Искупи свою вину, защити детей, покарай предательницу. Ты должна это сделать во имя справедливости, во имя памяти о нашей любви. Должна! Должна! Должна! Иначе на тебе будет лежать проклятие". Шёпот пропадает, тень тихо передвигается в другой угол и пропадает за печкой. Аксинья долго лежит вся в холодном поту, даже, как-будто, мыслей никаких нет. Обещанное проклятие приводит её в такой ужас, что тело её перестаёт ей повиноваться и только сознание, вроде не её, вроде чьё то чужое, работает в лихорадочном состоянии, ищет выход. Наконец, собравшись с силами, сбрасывает с себя одеяло и ещё некоторое время сидит на кровати молча, туго что-либо соображая. Сердце бьётся сильными толчками, его удары раздражают её, кровь ударяет в голову. Тени отступают совсем, пропадают в невидимом пространстве. За окном светлеет, тучи редеют, сквозь них проявляются голубые, холодные проталины неба.
   Постепенно Аксинья приходит в себя, крестится, смотрит на бабушкину икону. " Господи, царица небесная, что же это? За что? За какие грехи меня так наказываешь? Что я сделала плохого, в чём провинилась перед тобой? Лучше б меня войной убило, чем такие душевные муки терпеть! Любовь от меня отнял, детей не дал, так в чём, в чём моя вина? За что? " - и голос ее, разбившись о стены, пропал. Аксинья подошла к зеркалу, посмотрела на себя и ужаснулась. Лицо бледное, под глазами синяки, в них совсем нет её Аксиньиного блеска и живости, они мрачны и холодны. Заправила кровать, умылась, оделась, собрала волосы в тугой узел, ещё раз осмотрела себя в зеркало и пошла на двор. Накормила кур, бросила корма козе, подоила её и села за стол. Есть не хотелось. Выпила кружку тёплого молока и немного успокоилась.
  

* * *

   И решила Аксинья последовать словам Ивановым. В душе её появилось что-то светлое, тёплое, от пришедшей доброй мысли настроение поднялось, на лице появилась улыбка человека решившегося на что-то хорошее, будто собиравшегося совершить подвиг. Были в её улыбке и печаль, и радость, и облегчение. В глазах вновь засветился неугомонный Аксиньин свет. Раздевшись до нога, осмотрела себя в зеркало, словно собиралась под венец. Перед ней стояла молодая, красивая, стройная женщина, с крутыми бёдрами, с высоким полным бюстом, белотелая, с зажигательным взглядом, так манившим к себе мужчин и, Аксинья вдруг рассмеялась . Насмеявшись над своим грехом, Аксинья одела на себя лучшее нижнее белье, подаренное ей Фридрихом, новое платье, новенький полушубок, справленный ещё Иваном перед самой войной, повязала голову белым пуховым платком, закрыла избу, сунула ключ в карман и ушла. Шла рассеянно глядя по сторонам , не спешила .
   Прошла нарочно улицей, пусть бабы посмотрят, посудачат лишний раз, вышла за околицу и направилась на станцию. Утро было свежее, тучи на небе редели, в просветах между ними, всё чаще появлялось солнце, и лучи его веселили Аксиньину душу, словно она шла на праздник. Вначале Аксинья шла быстро, но, спустившись с горы, шаги её становились всё медленнее, сама задумчивее. Душевные силы снова начали покидать её. Аксиннья вновь ощутила себя в каком-то смутном круге, из которого никак не могла выйти, всё ей что-то мешало. Подошла к ручью бежавшему в стороне от дороги, долго стояла, глядя на бегущую чистую, холодную струю воды держась рукой за лозовую ветку, снова была ко всему равнодушна; то вдруг вновь загоралась несбыточными мечтами, доводившими её до исступления. Очнувшись наконец ,снова вышла на дорогу и шла, как пьяная. В голове и в сердце вновь была пустота. Но вдруг, словно молния прошла через её тело, снова вспомнила Ивана, его слова, которые, так ясно слышала, проснувшись, и холодной струёй облилось её тело, страхом наполнилось всё её существо. И прибавив шаг заторопилась скорее к Фридриху. Фридрих встретил её с настороженной растерянностью и немного суровым взглядом.
   -Вас ист дас? Что, такой, Аксинья? Почему такой бледный ваш лицо? Аксинья посмотрела прямо ему в глаза и упала, обессилив на его грудь. Силы окончательно оставили её. Фридрих уложил её на кровать ( жил он в отдельной маленькой комнате бывшего дома райкома партии ) - послал адъютанта за нашатырным спиртом и сел рядом с нею на край кровати. Глаза Фридриха были печально-тревожными, на лице появилась бледность. Он любил эту красивую крестьянку , не только за её красоту , в ней он находил что-то такое , чего не было у других женщин . Фридрих был встревожен её видом и, в то же время, слегка раздосадован приходом Аксиньи в столь неурочный час .
   Взял у солдата пузырёк с нашатырём, поднёс его к носу Аксиньи. Аксинья вдохнула нашатырь, чихнула раз, другой и открыла глаза. - Что со мной? - спросила, глядя на офицера печально-испуганным взглядом.
   -Ничего Аксинья, всё хорошо, зеер гут! Кляйн обморок, совсем кляйн. Успокойся! Что произошёл? - он смотрел на неё с подбадривающей улыбкой.
   Аксинья приходила в себя, бледность на лице заменялась слабым румянцем. Она села на кровати печально и устало ему улыбнулась. - Со мной такое впервые.
   -Сейчас Аксинья будем завтракать, пить кофе. - Он помог ей раздеться, усадил за стол, когда-то служивший партийному советскому работнику, и приказал адъютанту подавать завтрак. В офицерскую столовую утром Фридрих не ходил. Аксинья сидя за столом наблюдала за ним.
   -Не волновайсь Аксинья. Говорить, что произошёль?- Фридрих любил называть её полным именем и при этом всегда улыбался. Аксиньи нравилось слушать его коверканную речь. За завтраком, понемногу приходя в себя, Аксинья рассказала Фридриху всё что произошло с нею за прошлый вечер и ночь, утаила только о муже. Фидрих внимательно слушал её, на его лице вдруг появлялось выражение строгой задумчивости, как бы выражавшей неопределённое сожаление, или что-то похожее, то вдруг оно резко искажалось, на него ложилась злая тень, глаза становились холодными, словно неживыми. Аксинья пугалась такого взгляда, но он её тут же успокаивал ленивой улыбкой, похожей больше на показную, нежели исходившую от сердца. Аксинья допила кофе и закончила свой рассказ просьбой.
   -Фридрих, милый, помоги освободить мать этих детей? Уговори коменданта? Она в самом деле ни в чём не виновата. Насчёт сына чистый наговор. Ты сам подумай, мальчишке тринадцать лет, какой из него партизан. Кто его возьмёт, если бы он и в самом деле пошёл к ним. Там воевать нужно. Это не детский сад. Я не обманываю тебя, клянусь Богом! - и Аксинья перекрестилась.
   -А где же ее сын? - спросил, подозрительно глядя на неё и, одновременно улыбаясь, Фридрих. Глаза его внимательно следили за Аксиньей.
   -Да кто ж его знает!- пожала она плечами. Она сама по нему все глаза выплакала. Пошёл по деревням побираться и пропал. Может, где на мине подорвался, или ещё что, мало ли, что могло случиться. Война! Возможно, в облаву попал, и в Германию увезли? - Аксинья в душе сама себе удивилась своей находчивости в придуманной ею легенде. Получилось всё складно и правдоподобно.
   -Карош Аксинья, я говорит с... и он показал указательным пальцем в потолок, что означало, поговорить с начальством. - Я ехать в Псков, быстро туда и, обратно поговорит. Карашо? Ты доволен, Аксинья?
   Аксинья отрицательно покачала головой. Её глаза печально и завлекающе смотрели на офицера. - Пока ты ездешь в Псков и обратно её за это время раз и повесят, - и она показала рукой на шею.
   -О-о найн, найн, Аксинья! - и Фридрих весело рассмеялся. - Она будет живой.
   -Спасибо, милый! - в её словах были и благодарность, и любовь, и что-то, ещё не досказанное. Она уже знала, что больше его не увидит, но после его слов, гнетущая всё утро тяжесть - спала. Аксинья обвила его шею горячими руками и, желанным ему телом, прижалась к нему.
   Фридрих не выдержал её горячей ласки, жар бросился ему в голову и положив Аксинью на кровать запер дверь на ключ... В это утро Аксинья отдавалась ему с таким неистовством, что молодой и здоровый мужчина был удивлён её страстью и, в тоже время его всё больше и больше тянуло к ней. Он не понимал, что с ним происходит, какие силы бросают его, в её объятия с таким жаром, с такой любовной страстью, разжигавшей его. Его страсть с каждой минутой, с каждым поцелуем, всё сильнее увлекала его, затягивала в омут наслаждений, который не хотелось покидать. Аксиньи казалось, что она временами теряет сознание, что стоны и любовные ласки тянутся вечно, что из этой вечности состоит вся её жизнь. А где то в самом дальнем уголочке её мозга, билась, словно запертая в клетку маленькая птичка - мысль, - Это конец! Э-то ко-нец!

Рассказ четырнадцатый

  
   Анна ничего не ела, лежала на нарах, смотрела в потолок, а в ушах бесконечным призывом звенели голоса её детей. Она вскакивала, подбегала к окну, но кроме ночи, дождя и ветра она ничего не видела. Анна теряла силы, сердце заходилось от боли и жалости, от невыносимой тоски по детям. Она ничего о них не знала. Что с ними? Как они? И от не знания, от воспроизводимых её разгорячённым мозгом представлений, ей становилось ещё страшнее, как будто и она, как Катерина, должна утром будет уйти, чтобы не вернуться, никогда не увидеть своих детей. Анна всё думала, думала, и её мысли о детях, с каждым часом становились всё ужаснее. То вдруг, она видит, как Борис с Олечкой одиноко идут по дороге. Вокруг никого нет, идёт дождь, Холод пронизывает их насквозь, Олечка плачет, кутается в старое, изношенное пальтишко, которое не может её согреть. Дыхание Анны замирает, она давится слезами, падает на нары и ей кажется, она теряет сознание. Волосы её растрепались, в глазах, кроме ужаса и страха за детей - ничего нет. Долго лежит, ничего не понимая, смотрит в потолок. Наконец, в голове появляется прояснение. Она успокаивает себя, как может, мысли начинают постепенно приобретать осмысленность. Анна слышит за стеной немецкую речь, чей-то смех. Тело у неё совершенно ослабло от переживаний, силы покинули ее, но она все же крепится, старается успокоить себя. Внушает себе, что не может быть такого, чтобы все оттолкнули детей, чтобы все испугались приказа коменданта. В глубине её души начала зарождаться спасительная мысль, от которой стало немного спокойнее, но проходило какое-то время, и страхи снова поглощали её. Минутами она начинала думать, что сходит с ума. Перед глазами появлялось помутнение, все её существо кричало от возмущения, она обессиленная снова падала на нары, снова билась в рыданиях захлёбываясь слезами. Казалось, мукам её не будет конца.
   Так в слезах, толи потеряла на долго сознание, толи обессиленная уснула, она так и не поняла. Когда очнулась, в оконце уже светило солнце. Ласковыми скупыми лучами заглядывало в камеру, словно хотело подбодрить Анну, вселить в неё надежду. Боль в теле как будто прошла, только в сердце осталась странная пустота, словно за ночь всю её выпотрошили, не оставили ничего, что могло ещё страдать ...

* * *

  
   Придя домой, Аксинья долго сидела на кровати, вспоминала те дни, когда они с Иваном после первого дня свадьбы остались одни. Вся та далёкая, невозвратимая ночь всплыла в памяти отчаянной болью и радостью за то, что она всё же была, была та самая счастливая ночь, которую забыть нельзя. Она вспомнила , как пели и плясали родные и близкие , как радовались вместе с ними их счастью. Кто бы тогда мог подумать о таком конце... Боль сжала её сердце так сильно, что Аксинья задохнулась от этой боли и испугалась её. Испуг оказался таким сильным, что вызвал в ней слёзы и, Аксинья заплакала. Плакала долго и безутешно. Плечи её дрожали, она часто крутила головой приговаривая, Ваня, Ванечка, родной мой, возьми меня к себе! Не могу больше оставаться здесь, опостылело всё, рехнусь. Честное слово - рехнусь. Долго плакала, билась головой о подушку и, слёзы потихоньку её успокоили. Убралась в доме, накормила скотину, собрала в гнёздах яйца, подоила козу, села к столу. Сидела несколько минут в раздумье, затем, налила в кружку свежего молока, отпила несколько глотков и снова задумалась. За окном темнело. " К Нюшке, что ли сходить, тоску развеять? - подумала Аксинья. Одна с ума сойду за ночь". Приободрившись от этой мысли, оделась, и пошла к старой , единственной своей подруге. Нюшка была дома. Куда ей деться от троих детей . Бог её детьми не обидел . Сидели, ужинали.
   -О-о, вот и подруга старая! - обрадовалась Нюшка. Настоящее у неё имя Анна, но в деревне все её звали Нюшкой. Нюшка и Нюшка, она не обижалась. - Садись с нами вечерить, - предложила Нюшка. - Картошку с рыбой будешь?
   -Самый чуток, - согласилась Аксинья .
   -Что так? - и посмотрела на подругу с удивлением. - На станции была? Что нового? Рыбку ешь. Колюшка сегодня принёс. Рыбак он у меня.
   За столом сидели её дети, Колюшка, мальчик одиннадцати лет и две девочки погодки, одной восемь, другой семь. Они молча ели и внимательно посматривали на тётку Аксинью. Девочки обе в мать, светловолосые, кудрявые, синеглазые, смешливые. Сын в отца, черноглазый, черноволосый, маленький здоровячок. Молчаливый.
   -Что там нового? Ничего. - Аксинья махнула рукой. - У тебя там нет, ничего?
   Поняла подруга, поняла. - Нюшка рассмеялась и, через минуту на столе появилась бутылка самогона и два гранёных лафетничка. Выпив по одному лафетничку, подружки разговорились. После второго, Аксинья рассказала Нюшке о своих страданиях и обе за столом всплакнули. - Боюсь Нюша, боюсь. Сама себя теперь боюсь.
   Развейся малость, подружка. Я бы на твоём месте сходила к сестре, проведала. Что ты тут одна киснешь. Бросай ты своего немца, чужак он и есть чужак. Война, уедет и забудет. А тебе на сердце, лишняя болячка. Чего доброго, еще понесешь, - и, засмеялась.
   -Тетка Аксинья, хошь я тебе жениха найду? Нашего мужика, деревенского. - Колюшка внимательно и строго, будто старик, смотрел на Аксинью.
   -Это кого ж ты мне присмотрел? - Аксинья готова была рассмеяться. - Уж не Сеньку ли хромоного, а?
   -А что? Хоть бы и его. Чем он плох? Лучше немца то. - Нюшка глянула на сына таким взглядом, что тот сразу замолчал и притих.
   -Видали, сват нашелся! Гляньте на него, люди добрые. А ну марш спать! - и вдруг расхохоталась. Глядя на нее, рассмеялась и Аксинья. Дети доели картошку с рыбой, и молча ушли спать. Женщины долго еще не могли успокоиться, смотрели друг на друга, и снова их разбирал смех.
   Дети Нюшки давно спали, а они всё сидели, всё горе своё изливали, даже всплакнули, по своей бабской доле. Давай Ксюша, споём нашу, предложила Нюшка, и первой затянула песню. Аксинья начала подпевать.
   За окном черёмуха колышится .
   Распускает лепестки свои .
   За рекой знакомый голос слышится
   Там поют всю ночку со-ло-вьи .
   -Наши с тобой соловьи Нюша отпели,- тяжело вздохнула Аксинья и обнявшись сквозь слёзы продолжили песню. Пели тихо, чтобы детей не разбудить. Выпевали и выплакивали каждая своё горе. Допили бутылку самогона, наплакались, наговорились, распахнув друг перед дружкой свои души. Домой Аксинья пошла заполночь. - Оставайся, ночуй у меня! - предложила Нюшка, но Аксинья отказалась. Последнюю ночь она хотела всё же провести в своей избе.
   Дома Аксинья ещё долго сидела у стола, думала свою думу. Наконец разделась и легла спать. И в кровати ещё долго лежала без сна , сухими глазами смотрела на комнату, вспоминала прожитую здесь жизнь. " Начиналось счастливо - закончилось слезами".
   Проснулась поздно, в избах у соседок уже топились печи, небо просветлело, тучи редели, всё чаще появлялось солнце. Полежала немного, понежилась и начала одеваться. Подошла к рукомойнику, умыла лицо, причесалась у зеркала и принялась собираться.
   Достала из кладовки мешок, положила в него муку. Достала корзину, положила в неё хлеб, сало, собрала все консервы, что у неё были, накинула на себя полушубок, повязалась платком, перекрестилась на иконы, оглядела избу печальным взглядом, и тихо, будто кого, боясь, закрыла за собой дверь и вышла на крыльцо. С минуту стояла, смотрела на небо, на почерневший огород, на кучи собранной, да так и неубранной ботвы, вздохнула и накинула на скобу замок. Стояла, держась за него, будто боялась потерять. Снова вся жизнь в этом доме прошла перед глазами, и задохнулась Аксинья от переполнивших её чувств. Не хватило силы дольше всё это пережить. Сил у неё уже не было, ни нравственных, ни физических. Она рада была умереть в этот ужасный для неё миг, но всё ещё держалась за незакрытый замок не в силах оторвать от него руки. Что-то ещё держало её, но что-то и отталкивало в тоже время. Чувства прошлого и настоящего всё ещё продолжали бороться в ней. Страха уже не было, и жалости к себе тоже не было, оставалась одна душевная боль. Наконец, пересилив себя, собралась закрыть замок, но передумала и снова вернулась в избу. Сложила в корзину все яйца, творог, поставила крынку сметаны и ещё раз окинув избу взглядом тихо закрыла за собой дверь. Дрожавшими руками закрыла замок , сунула в карман ключи, перекрестила избу, поклонилась ей и пошла не оглядываясь .
   Она шла и боялась оглянуться, боялась своего прошлого, потому и спешила. Ей теперь хотелось скорее уйти, чтобы забыться, чтобы не встретиться с кем-нибудь из соседок. Ветер гнал по улице последние листья, сорванные с деревьев, над деревней кружило и каркало вороньё. Деревня дымила трубами, одна её изба оставалась безмолвной и холодной, словно чужая. Стояла гордо и сиротливо. У колодца толпились бабы с вёдрами. Увидев Аксинью, зашептались. Только ещё вчера она с ними здоровалась, шутила и смеялась, жила бездумно. Сегодня не хотела их видеть, слышать лицемерные слова, поддельный смех. А где-то глубоко в душе им завидовала.
   -Куда это наша красавица с утра пораньше с пожитками? В поход, что ли собралась?
   -К Марфе, похоже, грехи замаливать.
   -Что это? - и негромко засмеялись, гремя вёдрами.
   -Какие у неё грехи, бабы! - Вступилась за Аксинью Настасья. - Грехи у других ... и не договорив, взяла вёдра и ушла. Бабы посмотрели ей вслед и замолчали. Стыдно стало за напрасные, злые слова, на соседку, ни в чём перед ними невиноватую. Дети ещё спали, когда вошла Аксинья. Старика дома не было и Егоровна, одна управлялась с немудрёным оставшимся хозяйством. Недоверчиво и настороженно посмотрела на Аксинью, встретила её болезненный взгляд, спросила тихим голосом. - Что Аксиньюшка тебя привело ко мне? Что-то я не помню, чтобы ты ко мне захаживала? Ну, если пришла, значит, есть нужда. Проходи, садись. Смогу чем, помогу. Снимай шубёнку то, чайку вместе попьем. Чать намаялась за ночь то. Отдохни душой, скажи что...
   Короткая речь старухи успокоила Аксинью. Её тихий, приветливый голос, без нотки ехидства, без поддельного смешка, помог ей расслабиться. Аксинья сбросила с плеча мешок, поставила на стол корзину, и села на широкую дубовую лавку.
   -Егоровна, прошу тебя, выслушай меня? Это от меня подарок ребятишкам.- показала глазами на корзину и мешок. Себе на дорогу взяла чуток и мне хватит.
   Егоровна не спускала с Аксиньи хотя и удивлённого, но понимающего взгляда, молчала, ждала, когда та выговорится, выльет боль из души. К ней многие бабы хаживали излить своё горе, словно к попу на исповедь, успокоиться, придти в себя, и Егоровна для всех находила слова, от которых успокаивалось сердце. Аксинья была женщина другого нрава. Она не любила жаловаться, не любила выносить свою душевную боль на люди. Жила, надев на себя маску неприступности, за которой всё и прятала. Пришло время и, маска спала, обнажила больную суть. Вскрылся нарыв, давно зревший в её сердце.
   -Егоровна, так жить я больше не могу. Мочушки моей больше нет, либо с ума рехнусь, либо наложу на себя руки.
   -Господь с тобой, Аксинья, ты что говоришь! Бога побойся. Ты баба сильная .
   -Правда, Егоровна, правда! Иван ко мне приходил, наказ дал. Тенью прошелестел, даже сердце зашлось. - И рассказала всё, что произошло с нею за эти дни. В избе было тихо, только слышно было, как потрескивали дрова в печи да посапывали спящие дети. Егоровна молча слушала исповедь Аксиньи, глаза её с любовью и лаской смотрели на неё. Когда выговорившись Аксинья затихла, Егоровна одобрительно покачала головой.
   -Пройдёт Аксиньюшка, забудется. Ты баба хорошая, не злая, только жизнь не сложилась, так не у тебя одной. Спасибо, что за деток похлопотала! Ты ещё молодая, попытай, может, и счастье своё найдёшь, настоящее. Счастье в красивых делах, в благородстве. Ты, вон какая ладная, красивая. Иди в люди, там легче. Бога в душе держи, на люди не выказывай. У нас в деревне, случись наши придут, тебе житья не будет. Люди хорошее быстро забывают, зло помнят долго. Не горюй Аксиньюшка, не горюй, всякое бывает.
   -Будут спрашивать, к сестре, мол, ушла, заходила, сказывала. Ключи Нюшке от избы отдай. Пусть за домом присмотрит и берёт что надо. Коли у ребятишек мать вернётся, пусть в моей избе живут. Фридрих мне обещал её освободить.
   -Переменилась ты Аксиньюшка, переменилась. Наставил тебя Господь на путь истинный. Да и вины твоей ни в чём не вижу. Нету вины! - Глаза их встретились и, Егоровна поняла, что не ошиблась. Лицо у Аксиньи красивое, взгляд открытый, только губы припухли да под глазами синяки от бессонных ночей .
   -Спасибо тебе Егоровна за то, что выслушала, не согнала с порога! Спасибо тебе! Я пожалуй, пойду, - и тяжёлый глубокий вздох вырвался из её груди, словно освободился после долгого плена.
   -И то ладно, Аксиньюшка. С Богом!- и перекрестила её широким крестом. - Мир не без добрых людей. Найдёшь и ты своё счастье. Каждому в жизни свой путь определён. Я помолюсь за тебя Аксиньюшка
   Аксинья надела полушубок, повязала платок, поклонилась старой женщине, сказала.
   -Прости Егоровна меня дуру, если что не так сказала! Прости? - поглядела на печь, где молча, прижавшись друг к дружке, сидели проснувшиеся дети и направилась к выходу.
   -Бог простит Аксиньюшка. Бог простит! Мне зла на тебя держать не за что. За них спасибо, что похлопотала! Добрая у тебя душа. - Егоровна накинула на плечи старенький кожушок и вышла проводить Аксинью. Долго стояла на крыльце, смотрела вслед уходившей Аксиньи и тяжелые думы теснились в старой голове, болело сердце за всех.
   Вся жизнь Аксиньи после её замужества прошла на глазах, а счастья у бабы так и не сложилось. Жаль было её Егоровне. " Нужно время чтобы обрести себя, " - думала Егоровна, глядя на опустевшую дорогу. Небо посветлело, тучи поредели, холодало". Осень на дворе, зима не заметишь, придёт", - подумала, глянув на небо. Егоровна последний раз посмотрела на опустевшую дорогу, вздохнула, потопталась на одном месте, и пошла в избу, кормить детей. Тревожно было на душе, тревожно и обидно. - Ломаются судьбы человеческие, гаснут жизни, а ради чего? На чужом несчастье - счастья не построишь. -шептали её сухие губы. Вспомнила слова Аксиньи о кузнечихе и впервые за всю жизнь почувствовала к этой женщине отвратительную неприязнь, какой не знала ни к одному человеку за свои семьдесят лет.
  

* * *

   Во второй половине дня приехал на своей старенькой лошадёнке дед Архип. Распряг лошадь, прибрал на место хомут, вожжи, телегу и, посмотрев на серое, мрачное небо пошёл в избу.
   -О, да у нас кажись квартиранты! - глянув на детей, пошутил Архип. - Откуда гости? Марфа Егоровна приятно улыбнулась.
   -Бог прислал, покудова тебя не было. Родила, сразу двоих, на старости лет. Садись полдневать, всё расскажу. Старик разделся, умыл с дороги руки и, сел за стол. За обедом, Марфа Егоровна рассказала всю историю, случившуюся с детьми. Архип покачал головой, посмотрел ласково на детей, подмигнул. - Ничего ребятки, всё будет теперь хорошо. Мы вас в обиду не дадим.-
   -Расскажи теперь, как там дочка? Здоровы ли внучата?
   -Всё, пока, слава богу! Все живы, здоровы. Партизан в тех краях много, немцы туда и не заглядывают. - Старик долго рассказывал о дочке с внуками, о том, как ей помогал по хозяйству.
   Марфа Егоровна, слушала, не перебивая, только качала головой да улыбалась. - Надо, нам, наверное, сьезжать к дочке, - сказал в заключение своей речи, старик. Забрать детишек, избу забить и, съехать.
   -Куда нам всем поместиться, там и так теснота. Нет, Архип, никуда я не поеду, будь, что будет. Всё брошу и поеду. Не говори больше ничего, сердито сказала Егоровна. Архип хорошо знал норовистый характер жены и, перечить ей не стал. После обеда старик пошел отдыхать. За окном начинало смеркаться, тучи совсем закрыли свет, пошел мелкий дождь. - Ну что, рассказать вам сказку? - спросил дед, обращаясь к детям.
   -Расскажи, дедушка, - ответил Мальчик.
   Старик долго рассказывал им сказки и, не заметил, как уснули дети. Вскоре и сам уснул с дороги. Плохо спала Марфа Егоровна. Ворочалась с бока на бок, всё думала. Мыслей, лезло, в голову, много, только к середине ночи задремала. Но уснуть хорошо ей не удалось. Мимо их избы проскакали кони, послышался свист. Спустя немного времени услышала выстрелы, один, другой и, снова мимо окон проскакали кони. - Что бы это? - спросила Егоровна, услышав, как заворочался старик. - Кто ж его знает! - отозвался спросонок Архип. - Партизаны, небось, балуют. Но больше ни коней, ни выстрелов слышно не было, всё утихло. Старики успокоились и вскоре уснули.
   Утром Архип пошёл в деревню, узнать, что случилось. Вся деревня собралась у дома кузнечихи. Кузнечиха лежала на земле неподалеку от крыльца, раскинув руки в стороны. Распущенные волосы наполовину закрывали лицо. В черном, длинном платье, с раскинутыми руками, она была похожа на убитую галку. Бабы крестились и тихо, между собой, переговаривались. Староста прихромал следом за Архипом. Осмотрел кузнечиху, посмотрел на баб, молча стоявших кучкой и ничего не сказав, пошел хромая на станцию. Немцы, ни в тот день, ни в следующий, в деревне не появлялись. Кузнечиху похоронили на деревенском кладбище. Справили из продуктов, запасённых кузнечихой поминки, на том всё и кончилось. Её сын покинул деревню и, никто не знал, куда он ушёл...

Рассказ пятнадцатый

  
   Нина Алексеевна, забыв о боли в ноге, с испугом нагнулась к Диме. Лицо её побелело от страха, в голове закружились самые отвратительные мысли, какие обычно появляются у женщин в такие минуты. - Что с тобой, Дима? Ты ранен? - Она нагнулась к самому его лицу и обдала его своим горячим, испуганным дыханием. Прошло минут пять, Дима не шевелился. Нина Алексеевна принялась осматривать его тело: расстегнула рубашку, осмотрела грудь, провела ладонью по бокам, раны не было, повернула его на спину и, в это время, Дима открыл глаза. Бледность с его лица начала сходить.
   -О- о Господи, Дима! Как ты меня напугал! - уже улыбаясь, сказала Нина Алексеевна. - Я уж не знаю, о чём и подумала...
   Димка сел на траву, огляделся и спросил. - Что со мной было, Нина Алексеевна?
   -Вероятно лёгкий обморок. У тебя ничего не болит?
   -Нет, не болит. У меня такого никогда не бывало.
   -Дима, такое состояние бывает от перенапряжения нервной системы. Я где-то о таком читала. Но, слава Богу, всё обошлось, - и только теперь, она снова почувствовала боль в колене. Железная дорога была рядом, метрах в ста от них. Начинало светать. По дороге каждую минуту может пройти патруль. Оставаться на месте было нельзя.
   -А вы как себя чувствуете? - спросил Дима. - Вы ушиблись?
   -Ногу ушибла, колено болит, - ответила Нина Алексеевна. Подняла, немного платье, колено припухло и сильно болело. - Подожди, попробую встать. Дима помог ей подняться.
   -Идти сможете? Лес близко. До него нужно скорее дойти, там нас не найдут. Мы далеко ушли от поезда. Здесь немцы не пойдут прочёсывать лес. Нина Алексеевна встала на больную ногу и чуть не вскрикнула от боли пронзившей её насквозь, словно каленым железом. Лицо её покрылось бледностью. - Нет, Дима, я не могу встать на эту ногу.
   -Я вам помогу, - сказал Дима уверенно и зашёл к ней со стороны больной ноги. Опирайтесь на меня и идите на одной ноге, только скорее надо. Не бойтесь, я крепкий. И они пошагали к лесу. С каждой минутой становилось светлее. Нина Алексеевна, как могла, старалась прыгать быстрее, но каждый шаг давался ей с большим трудом. Сердце её заходилось от боли. В голове снова начали появляться самые отвратительные мысли. Она тихо постанывала и в тоже время, ей над собой, было смешно. Наконец появились первые кусты, за ними первые деревья. С каждым шагом они всё глубже удалялись в лес и, лес становился гуще. Он был смешанным: здесь росли сосны, берёзы, липы и даже осины. Углубившись в лес они успокоились.
   -Давайте отдохнём, Нина Алексеевна, - предложил Дима. - Как нога? Болит? Надо её крепко чем-нибудь перевязать. Садитесь вон на этот пенёк. - и он помог ей сесть.
   -Болит, Дима. Но мне кажется, немного легче стало. Пенёк там торчал, я за него запнулась, и ударилась коленом.
   -Ничего, - подбодрил он её. - Мы сейчас что-нибудь придумаем. Вы отдыхайте пока и, ушёл в глубь леса. Вскоре вернулся. В руке у него была свежая осиновая кора. - Эту кору мы наложим вместо шины. Теперь нужна тряпка, - подумал Дима, глядя на ногу Нины Алексеевны, улыбнулся и принялся снимать с себя рубашку. - Нас в школе учили, оказание первой помощи.
   -Ты что делаешь, Дима! Я тебе не позволю! Ты замерзнешь, голос её прозвучал наставительно категорично. - Так нельзя. - Но Димка её не слушал. Он снял с себя верхнюю рубашку, положил аккуратно её на колени Нины Алексеевны, затем снял нижнюю и тогда снова одел верхнюю рубашку.
   -Вот так! - сказал улыбаясь. - Теперь давайте перевяжем вашу ногу и пойдём дальше. Я уже есть хочу, - сказал с такой уверенностью, словно неподалеку был их дом.
   -Я тоже, - улыбнулась Нина Алексеевна, и подумала, что ведёт себя с Димой, как девчонка. От этой мысли, нечаянно будто бы залетевшей в голову, ей вдруг стало тепло и даже радостно. Она приподняла платье чуть выше колена, вытянула ногу. Дима аккуратно приложил к ноге мягкую кору от молодой осинки с двух сторон, - Держите так, - и принялся рубашкой бинтовать ногу. - Ну как?
   -Хорошо Дима, и даже приятно. Спасибо! Ты настоящий друг.
   -Можете идти? Подождите, я сейчас вам палку найду.
   Нина Алексеевна поднялась, встала на обе ноги, улыбнулась. - Сейчас легче, - и светлая улыбка вместе с пробившимся первым лучом солнца осветила её лицо. Димка посмотрел на неё и сказал. - Какая вы красивая! - и залился краской смущения.
   Они шли через лес наугад, оба знали, лес здесь не может быть слишком большим. Где-то поблизости должны быть деревни. Шли больше молча. Нина Алексеевна опираясь на палку, боли, после перевязки ноги, чувствовала меньше. Шли долго. Несколько раз останавливались, отдыхали и продолжали идти. Нина Алексеевна рассказывала дорогой Димке о своей жизни, как она училась, как работать начала и, как они попали в оккупацию. Димка слушал молча. В нём, в его добром сердце не было зла на немцев, не было злости вообще, в нём жила какая-то своя, почти невинная ненависть к войне, к Гитлеру. За годы оккупации, за годы партизанской войны, он научился понимать, что не сами немцы начали войну, что начали её фашисты, которые были везде, и даже в России. Он рассуждал по своему, как ему подсказывало его сердце. Уже два года находился Дима в оккупации, два года жил среди немцев, и плохого от них он видел гораздо меньше, чем от своих предателей. Заходя в немецкие гарнизоны, он кормился на немецких кухнях. Солдаты, часто, кормили, он шёл по войне, как во сне. Ненависть и злобу он понимал, не так, как понимали это другие. Злоба, рассуждал Димка, явление временное, ненависть имеет более затяжной процесс и, может остаться навсегда. Так, он и Нине Алексеевне разъяснил.
   -Дима, послушай, что я тебе скажу о зле и ненависти, как трактует эти понятия Даль. Хочешь узнать?
   -Хочу! А кто такой Даль?
   Даль - это учёный, который составил словарь толкования слов. Слушай. Духовное понятие двояко: умственное и нравственное; первое относится к истине, а противоположно ко лжи; второе к добру и ( благу ) и к худу, ко злу. Всякое зло противно божьему порядку. В отвлечённом виде, зло олицетворяется духом тьмы. Сделать что на зло другому, в досаду, в противность, в обиду. Зло злом губится. Зло со злостью злобно. Злой, желающий, причиняющий зло другим; вредный, пагубный. У кого душа обратилась ко злу, противник всякого блага, добра, порочный, нечестивый; кто жесток, тешась страданиями других. Но есть ещё одно понятие зла, например, злой до дела работник, старательный, ретивый, способный, ловкий, ( острый, насмешливый, охотник острить. Дружбу помни, а зло забывай. Зла за зло не воздавай. Теперь о ненависти. Ненавидеть кого, что; не терпеть, не любить, не выносить, чувствовать отвращенье, омерзенье; желать зла, быть кому врагом, питать вражду, злобу, самую сильную нелюбовь. Не должно ненавидеть преступника, но должно ненавидеть порок. Можно ненавидеть человека, не желая, однако, ему зла. Кто кого обидит, тот того и ненавидит. Ненавидеть продолжительно, постоянно действовать в духе ненависти, злобы. Ты понял? Нина Алексеевна посмотрела на Димку с улыбкой.
   -Правильно! Нельзя ненавидеть всех немцев за то, что они воюют против нас, нужно ненавидеть порок, то есть, фашизм. Злой человек Гитлер, он причиняет зло миллионам людей. Злые люди, которые его поддерживают.
   -Молодец! Ставлю тебе пятёрку. - и обои рассмеялись. Лес начал редеть. Вскоре перед ними открылось обширное поле со скошенными и убранными хлебами. Они остановились. Вдалеке за полем показался дым. - Неужели деревня? - Нина Алексеевна вопросительно посмотрела на Диму.
   -Как ваша нога?
   -Болит ещё, но уже меньше. Это благодаря твоей находчивости. Спасибо тебе!
   -Ну, вот ещё! Не за что меня благодарить. Мой дедушка говорил, каждый так бы поступил. Нина Алексеевна, давайте так договоримся, вы останетесь здесь, укроетесь в лесочке, а я схожу на разведку.
   -Хорошо. Только давай и о другом договоримся, будь осторожен. Запомни, я у тебя теперь есть и, бросать меня нельзя, иначе я просто пропаду, - и улыбнулась.
   -Я, буду осторожен, Нина Алексеевна, честное слово, - и ушёл. Она села, прижалась к низкорослой берёзке и смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся из вида. Утреннее солнце золотило поле скошенного хлеба, чирикали озорные воробьи и на сердце у молодой женщины была неосознанная ещё до конца гордость за своего спутника. Она села под берёзкой у куста вереска, вспомнила мать с сестрёнкой, оставшихся в Бежаницах, и что-то стало в сердце покалывать, грусть овладела ею. Нина Алексеевна долго смотрела вслед Димы, пока он не скрылся из вида. Он вошёл в её сердце как старый друг, словно зажёг в нём уголёк, из которого со временем разгорается костёр любви или ещё большей дружбы. Нога болела меньше. Временами она совершенно не чувствовала боли и тогда в её сердце разливалось чувство огромной благодарности к этому пареньку за его участие в её судьбе. "Что бы было со мной, не подай он мне руку в вагоне, не уведи в лес, не приведи сюда? А какие, слова говорит... Не каждый взрослый так скажет. Просто, скромно, а сколько всего за ними кроется. Каждый бы так поступил. Нет, Дима, не каждый. Степан бы так не поступил. У него, ты заметил, какой похотью горели глаза, когда он смотрел на меня. Не будь тебя, Дима, рядом, неизвестно, чем бы дело закончилось". И Нина Алексеевна вспомнила ещё одну фразу, которую Дима сказал так, словно он не взрослый, а уже старый человек. "Я теперь несу за вас ответственность и должен доставить вас в отряд целой и невредимой ". Его поведение напомнило ей поведение рыцарей перед женщинами, в произведениях Вальтера Скотта. Светлая улыбка окрасила её лицо, сердце наполнилось такой радостью, какой, ей показалось в эту минуту, она не испытывала ещё никогда в своей жизни.
   Тем временем, Димка перешёл поле и увидел вдали деревню, которая расположилась слева от него на горе. Внизу протекал ручей. У ручья играли мальчишки. Дима спустился вниз по отлогому склону и подошёл к ребятам. Мальчишки, сбившись в кучку, смотрели на пришельца с детским удивлением. Страха в их глазах не было, лишь голое любопытство. Димка в упор посмотрел на старшего и подозвал его к себе. Тот подошёл , хотя в глазах проскользнула незначительная робость. Дима отвёл его в сторону и сказал. - Не бойся, я тебе ничего не сделаю. Не затем пришёл.
   -Я и не боюсь! - уже с мальчишеским вызовом ответил тот. Дима в ответ лишь улыбнулся. Веснушчатое лицо паренька было серьезным.
   -Слушай, у вас в деревне есть немцы или полицаи?
   -Нет никого! - мотнул головой мальчишка. - А что? Вчера партизаны приходили.
   -А куда ушли, не видел? В какую сторону?
   -Сейчас я тебе так и расскажу. Во, видел! - и показал Димке кулак.
   -Дурак ты, и есть дурак! - не обиделся на него Димка. - Мы с сестрой два дня ничего не ели, бежали с поезда, который партизаны подорвали за Чихачёвым. Принеси, чего-нибудь поесть. Я тебя здесь подожду.
   -Не врёшь? - уже по-другому глядя на Диму, спросил мальчик.
   -Не вру, честное пионерское!Тебя как зовут? - спросил Димка.
   -Меня, Кольшей, - ответил мальчик и посмотрел в сторону стоявших товарищей.
   -А меня Димкой, понял? Принеси поесть, со вчерашнего дня не ели.
   -Ладно! Жди здесь! - и, свистнув, махнул товарищам рукой. Вскоре они уже скрылись в деревне. Дима, с минуту ещё стоял на прежнем месте, раздумывая, поверить или нет? На всякий случай решил затаиться в прибрежных кустах с тем расчётом, что оттуда можно будет убежать в случае опасности. Но опасности не последовало. Вскоре мальчишки скатились с горы, неся за пазухой каждый всё, что мог принести из дома тайком от матери. Они остановились на прежнем месте удивлённые, но Димка вышел из своей засады улыбаясь.
   -Осторожность не мешает. Ну, что, принесли? - хотя сам уже видел их вздутые рубашки. На сердце у него потеплело. Он почувствовал родственную близость к этим мальчуганам чуть помладше его самого. Глаза у мальчишек горели героическим задором.
   -Принесли, - ответил Кольша, и даже торбу захватил всё сложить чтобы. - Они сложили в торбу всё, что сумели набрать дома и радовались, что смогли помочь.
   -Так ты мне всё-таки скажи Кольша, куда ушли партизаны? Нам к ним надо, понимаешь! Кольша с минуту раздумывал, сказать, не сказать, но мальчишки уже не видя опасности со стороны Димки, заговорили хором, перебивая друг друга. - Чего, Кольша, говори. Он свой, видать же!- Кольша улыбнулся и сказал Димке. В нашей избе ихний командир был. Я слышал, как он сказал, пойдём в сторону Медведевки.
   -Где это? - Димка, глядя на него, ждал ответа. - А как ваша деревня называется?
   -Наша то? Вороновка , наша деревня. А Медведевка от нас в трёх верстах, вон там, через бугор. Вы идите вот здесь, - и он указал Димке дорогу, где безопасней пройти на Медведевку.
   -Спасибо ребята! - поблагодарил Дима и пожал всем поочерёдно руки. - Я не забуду ваш подвиг, расскажу командиру. Да, Кольша, - спохватился Димка, - ты случайно не слышал, как звали командира? Не Гришей?
   -Не - а, не Гришей, - мотнул отрицательно головой Кольша. - Артемом его называли. Жалели какого-то мальчишку пропавшего из ихней группы.
   -Артем! - вскрикнул Димка, забыв обо всём. - Где мне вас искать? - и ещё раз пожав Кольше руку, поблагодарил его за всё. Мальчишки с удивлением и завистью смотрели теперь на Димку разинув рты и, молчали. Они поняли, что Дима и был тем пареньком, которого потеряли партизаны.
   -Дим давай мы тебя проводим в Медведевку,. - предложил Кольша. - А вдруг они ещё там, партизаны?
   -Я не один, со мной моя сестра. У неё, коленка разбита, - ответил Дима.- Спасибо ребята! Теперь я найду своих. Спасибо! Вы здорово помогли.
   Но мальчишки не унимались. Кольша, как самый старший, предложил Димке, с сестрой поешь, отдохнёшь, а мы смотаем в Медведевку. Может партизаны ещё не ушли. Мы им всё расскажем. Ты только покажи, где вы прячетесь.
   -А если вы попадёте в лапы полицаям, или карателям? Прижмут вас, и вы расскажете про меня, - сказал Димка и посмотрел прямо в глаза Кольше.
   -Честное пионерское, не расскажем! - с жаром ответили хором мальчишки. - Мы своих нипочём не выдадим, пусть на куски режут. - Димка радостно рассмеялся, глядя на него, рассмеялись и мальчишки.
   -Ладно, Кольша, бегите! - всё ещё смеясь, сказал Димка. Найдёте нас вон у того леса, - и указал рукой в ту сторону, где они прятались с Ниной Алексеевной. Мальчишки сорвались с места, и через минуту их уже не было видно. Они дорогой радовались, что помогли настоящему партизану и чувствовали себя чуточку героями.
   -Смотрите, чтоб никто не проболтался, иначе дело будет иметь со мной, - пригрозив предупредил мальчишек Кольша. Они молча, наперегонки мчались в Медведевку, лица были сосредоточенные, они знали, что выполняют важное задание.
   Дима дошёл до леска и сел рядом с Ниной Алексеевной. - Как ваша нога? - спросил, поглядывая на ногу женщины, вынимая из мешка продукты. - Болит? Нина Алексеевна смотрела на пищу принесённую Димой и улыбалась. - Ты где всё это взял? В деревню ходил, что ли?
   Димка вынул по куску хлеба, варёную картошку, и даже куски сала и мяса.
   -Пацаны, молодцы! Сейчас будем обедать. Посмотрим, что нам принесли. - И рассказал обо всём, что с ним произошло.Нина Алексеевна слушала Диму и улыбалась грустной, но счастливой улыбкой. -Вчера у них в деревне наши, отрядные ребята были. Пацаны рассказали , что они ушли в сторону Медведевки. Сейчас они побежали на разведку. Если наши ещё там, пацаны их приведут сюда.
   -А мы с тобой Дима уже вторые сутки пробираемся и никуда собственно не пришли.
   -Придём! - уверенно ответил Димка. Мы найдём партизан, вот увидите. Раз они здесь кружат, значит, что-то задумали.
   Но мальчишки прибежали огорчённые, партизан в Медведевке уже не было. Нам мальчишки в Медведевке рассказали, что партизаны ушли в тот же день, а куда, они не знают, - огорчённо поведал Кольша. - Давайте мы вас спрячем у нас в деревне, пока у вас нога не поправится. - Предложил он. Но Димка тут же отказался. - Спасибо, но нам нельзя. Нужно скорее искать партизан. - Мальчишки ушли огорчённые и в тоже время немного счастливые. Они рады были тому, что хоть чем-то помогли Димке и Нине Алексеевне. Не их вина в том, что Димка отказался спрятаться в деревне.
   Две недели Димка с Ниной Алексеевной кружили по району и всё зря. Партизан нигде не было. Нога у Нины Алексеевны давно поправилась, теперь она чувствовала себя хорошо, только часто страдала от холодных ночей. Ночевали в сараях, в стогах сена, несколько раз их пускали в избу старушки, в одной избе, женщина, сжалившись над Ниной Алексеевной, подарила ей старенькую, но вполне приличную, не рваную кофту. В одной из деревень они чуть не попали в руки полицаям, выручил случай. Зашли в крайнюю избу попросить поесть. Не успела ещё хозяйка предложить им сесть за стол, как вслед за ними, в избу ввалились два полицая, из только что прибывшей части. Нина Алексеевна села к столу и смотрела на них испуганным взглядом. Димка стоял, прислонившись к печке. Хозяйка, пожилая женщина и её дочь, тоже женщина лет сорока, возились с тряпками, перебирали их Дети бегали во дворе. Их крик и смех был слышен даже в избе.
   -Старуха, - крикнул грубым голосом низкорослый, худой парень с горбатым, перебитым носом, - самогон есть? Ставь на стол, быстро! - Женщина выпрямилась, в руке у неё было старое полотенце, посмотрела на полицая сердитым, бесстрашным взглядом и крикнула ему в лицо. - Я тебе дам вот самогон, век будешь помнить! Ишь какой! Видали? А ну, выметайся из моей избы, пока до худа дело не дошло! - и, подняв руку с тряпкой, пошла в наступление на полицаев. - Пожалуюсь немецкому офицеру, он даст тебе самогон.
   -Но-но бабка, потише! Чего раскричалась! - выставив руку вперёд и как бы защищаясь от старухи, заговорил второй. - Пошутили мы. А эти кто такие? - показав головой в сторону Нины Алексеевны и Димки спросил .
   -Кто! Невестка, вот кто! Тебе, что за дело? Иди родимой по своим делам и баб не цепляй. Самогону у меня нету! Варить некому и незачем. Мы не пьём. Иди милой! Иди! - и выпроводила полицаев за порог. Те поворчали про себя, и недовольные ушли. Они боялись нарушить приказ немецкого командования о грабежах мирного населения, сдававшего продукты для немецкой армии только интендантским командам.
   -Садитесь, добрые люди к столу, накормим, чем Бог послал, - уже миролюбиво сказала старуха, обращаясь к Нине Алексеевне и Димке. - Чать намаялись без дому. Дальние сами то? Садитесь.
   Нина Алексеевна подвинулась к столу, ответила. - Нет, мы не дальние. Мы из Пскова. Мать с младшей дочкой в Бежаницах остались, а мы...- она не договорила и замолчала, побоялась рассказывать свою историю.
   -Партизаны, что ли? - улыбнулась старуха. - Не бойтесь, от нас никто ничего не узнает. Недавно заходили к нам ваши, шесть человек их было. Поели у Насти и ушли. Ко мне не заходили, не-е, - протянула старуха. Её дочь молчала, только искоса поглядывала на Димку.
   - Глухонемая она у меня от рождения, а так, девка хорошая, работящая и послушная.
   -Нет, мы не партизаны, - ответила Нина Алексеевна. - Нас в эшелон забрали немцы, повезли в Германию, а эшелон партизаны взорвали. Нам удалось спастись. Теперь вот ходим по деревням, просим, кто покормит. К партизанам нам одна дорога, признаюсь откровенно, но не знаем, где их искать. - Хозяйка тем временем налила в миску щей, нарезала хлеба, подала на стол.
   -Ешьте люди добрые. Кругом вон что делается, может и нам придётся бродить по свету. Отдохните у нас, переночуйте, а там видно будет. Тебя как звать то?
   -Ниной Алексеевной меня зовут, а его Димой.
   -А он кто ж тебе будет? - кивнула головой в сторону Димки Клавдия Егоровна.
   -Он мой брат. Разве мы не похожи? - улыбнулась Нина Алексеевна. Клавдия Егоровна посмотрела повнимательнее на Димку и с улыбкой ответила, пожав плечами.
   -Вроде, похожи, и не похожи, но сходство есть.
   -Он больше на отца похож, а я на мать.
   -Так и должно быть. А вы ешьте, ешьте, не смотрите на меня. Со мной вон их ещё двое, во дворе бегают. От младшей дочери. Мужик у неё на фронте, а сама... Клавдия Егоровна не договорила, во время спохватилась. Она хотела сказать, что дочь у неё в партизанах, но испугалась и оборвала разговор не закончив.
   Два дня Нина Алексеевна с Димкой прожили у Клавдии Егоровны. За эти дни Димка помог хозяйке по хозяйству, расколол все дрова, что были напилены и лежали во дворе навалом. Внуки Клавдии Егоровны, Алёшка и Серёга помогали укладывать в поленницу. Они быстро подружились. Алёша с Сергеем, относились теперь к Димке, как к старшему брату. Нина Алексеевна помогла по дому. Сидя во время отдыха на поленьях, Алёшка, спросил Димку.
   -Дим, скажи, а зачем вам партизаны? Может вы от немцев разведчики, какие? - Димка посмотрел на Алексея и рассмеялся. - Ты чего смеёшься? - обиделся Алексей.
   -Мы что, похожи на разведчиков? - спросил в упор, посмотрев на мальчишку. - Дурак ты и есть дурак! Мы потеряли партизан, потому и ищем. Понял. Свои мы. Скажи лучше, где твоя мамка? А, что, боишься? Значит она у тебя где? Я то сразу понял. Не бойся, я не продам!
   Мальчишки замолчали и больше на эту тему не заговаривали. Они рассказали Димке про карателей, как те приходили в их деревню, как безобразничали, изнасиловали соседскую Машу, женщину лет тридцати, чуть не повесили старого Кузьму, за то, что увидели у него старую, заржавленную берданку. Чинили допросы о партизанах. Но про партизан никто ничего не сказал. Жили целую неделю, потом ушли. После ухода карателей, в деревне объявились партизаны. Было их шесть человек. Разведчики. Партизаны были недолго, всего, наверное, часа два. А потом вот полицаи, их тоже было немного, человек двадцать. Напились самогону, наелись и уехали. Все на лошадях.
   Начинались холода. Шёл октябрь. На третий день собрались уходить. Как говорят в народе, погостили, пора и честь знать. Куда идти дальше, в какую сторону, никто ничего не знал. В деревне было тихо, ни немцы, ни полицаи в деревню больше не приезжали. Клавдия Егоровна подыскала для Нины Алексеевны старенькую тёплую жакетку, платок и чёботы на ноги. - Туфли свои оставь, они тебе больше не нужны. Холода наступают. Ну, вот и славно. Вот видишь, совсем как деревенская, - глядя на Нину Алексеевну ласковым, добрым взглядом, сказала Клавдия Егоровна. Её дочь с улыбкой качала головой. Ребятишки, сидя на печке, смеялись и озорничали.
   -Спасибо вам за всё, Клавдия Егоровна! Если бы не вы, не знали бы, что и делать... - Но Клавдия Егоровна не дала ей договорить, замахала шутливо руками.
   -Пустое, матушка, пустое! Благодарить меня не за что! Бога благодарите, что надоумил ко мне зайти, вот и всё. Ну, а тебя во что я одену? - обратилась она к Димке. - Погодь схожу к сестре, у неё что-нибудь подыщем и тебе. Не голым же шагать, - и, хлопнув дверью, ушла. Пришла скоро, принесла старенькую телогрейку, как раз по Димкиному росту, подала улыбаясь. - На-ка примерь! - Телогрейка как раз подошла Димке, только рукава были немного длинноваты. - Ну, вот и славно! Теперь и ты одетый, душа болеть не будет. Натура у меня прилипчивая к хорошим людям. Вот и к вам привыкла за эти дни. Ну, да ладно! Бог с вами! Пусть всё сбудется, как вам того хочется, - и размашисто перекрестила вначале Нину Алексеевну, затем Димку. На дорогу завернула им в тряпицу хлеба и вареной картошки. - Ну, с Богом! - и ещё раз перекрестила. И долго смотрела им вслед. Видела, как они огородом, по указанной ею тропке спустились к ручью и пошагали вдоль берега, держась поближе к зарослям. Небо сурово хмурилось, серые тучи закрыли всё небо, никакого, даже самого малого просвета не было. Но тучи плыли гонимые ветром высоко и дождя не предвещали. Деревня осталась позади. Они снова остались одни, одни среди неизвестности, среди страха и боли ожидания. Долго шли вдоль ручья, но примерно они теперь могли ориентироваться на ближний партизанский лагерь, затерявшийся в Новосельких лесах. Пройдя ещё немного, они всё же решили выйти на дорогу. И здесь им, наконец, повезло. Только они вышли на старую, избитую дорогу, как навстречу им на лошадях повстречалась группа партизан из шести человек. Передний остановился. Парень лет двадцати пяти, с виду бравый, шапка с красной лентой сдвинута на правое ухо, на спине автомат. Похоже, командир. С ним ещё пять, таких же безрассудно бравых ребят.
   -Кто, такие? - спросил парень. - Далеко лыжи направили? - Нина Алексеевна молча смотрела на партизан. Глаза её радостно светились, но она не знала, растерявшись вдруг, что им ответить. Выручил Димка, до этого всё время молчавший, не проронивший двух десятков слов живя два дня у Клавдии Егоровны. Она не знала о его разговоре с её внуками. Он вплотную подошёл к парню и спросил, в упор, глядя на него. - Из какой бригады?
   -Тебе то что? - удивился парень. - Скажи лучше, в деревне тихо?
   -В деревне тихо, только туда не ездят так лихо. Из какой бригады?
   -Из седьмой, - ответил парень. - Наша бригада недавно организована. А вы кто такие ?
   -Мы партизан ищем. Кто мы такие? Придёт время, узнаешь. Отведи нас к своему командиру, или комиссару, всё равно. Понял?
   -Отведём, можете не сомневаться, вот только в деревню заедем пожрать.
   -Туда нельзя, в деревне немцы, - сказал, не улыбнувшись, Димка.
   -Ты же сказал там нет никого, - возмутился парень.
   -Я соврал. - Димка внимательно смотрел на парня. - Может вы сами полицаи? Маскируетесь под партизан? - Димка хитро улыбался. - Езжай, езжай, нет там никаких немцев. Нам в какую сторону?
   -Слушай, малой, идите на Жихаревку вон по этой дороге. Там свернёте налево, на повороте мы вас догоним, - склонившись с лошади к Димке, объяснил ему, другой парень, ехавший задним. -Я знаю ваших, встречались. Потом поговорим, - и они поскакали в деревню, из которой недавно вышли Димка с Ниной Алексеевной. Постояли, посмотрели друг на друга, улыбнулись, посмотрели вслед ускакавшим партизанам и пошли дальше.
   -Они сумасшедшие, - не выдержала Нина Алексеевна. - Разъезжают на лошадях, словно нет войны, будто они у себя в колхозе.
   -Шальной он, ихний командир, - ответил нехотя Димка.- Я ему потом скажу это, если они на самом деле нас догонят, не обманули.
   -Нет, Дима, не обманули.
   -Откуда вы знаете? - с любопытством взглянул Димка на Нину Алексеевну. - Я и в самом деле, вас теперь за старшую сестру принимаю. Привык к вам.
   -И я к тебе привыкла, Дима. Мне их старший не понравился, какой-то он самовлюблённый больно, а вот второй, что говорил с тобой о ваших ребятах, тот, похоже, поумнее.
   Они шли дальше молча, думали теперь о встретившихся партизанах. Дул ветер, было холодно. Нина Алексеевна покрепче завернула на себе жакетку, подаренную Клавдией Егоровной и, часто поглядывала на хмурое октябрьское небо. Димка смотрел по сторонам, наблюдал за дорогой. Он любил наблюдать за местностью, где приходилось проходить и, всегда его охватывала радость от красоты, которую он видел вокруг себя. Ему нравилось любое время года. Вспоминал довоенные годы, свой родной город, где родился и вырос, где были его друзья, где было столько интересного и хорошего. Вспомнил Симу, сжалось сердце, защемило. Вспомнил его родных, и захотелось плакать от жалости к ним. Затем вспомнил Максима с Верочкой. Как они, где? - и что-то радостное, тёплое разлилось по сердцу. Он видел их любовь, юную, чистую, о которой он читал в книгах и вдруг самому захотелось полюбить так же, как любил Максим. Он машинально покосился на Нину Алексеевну и, тёплая волна радости, окатила его, заставила улыбнуться. А Нина Алексеевна всё думала о матери и сестре, которые остались в Бежаницах. Они не выходили у неё из головы. Как они там? Что с ними? Вспомнил и Дима свою мать, братишку с сестренкой. Где они теперь? Что с ними? Не знал он, что они находятся совсем неподалеку друг от друга, что мать его, по вине одной женщины сидит за решеткой и ждет приговора.
   На повороте их нагнали партизаны. Ехали весёлые, словно с праздника. Было видно, что их в деревне не только накормили, но и угостили самогоном. Старший Димку посадил к себе на лошадь, Нину Алексеевну взял к себе другой партизан. - Вы только держитесь за меня покрепче, а то сможете упасть. Никола, давай, гони! -крикнул он старшему. Дорогой, тот, кого звали Николой, рассказал Димке забавную, и, в тоже время трагическую историю. -Неделю тому назад, к нам в отряд пришла женщина. Отрядная медсестра Маша её узнала, она была из соседней деревни. Аксинья баба красивая, только сучка, с немецким офицером жила; что-то с ней приключилось, я толком не знаю, только по отряду ходят слухи, что она пришла в отряд из-за каких-то ребятишек. Их мать, немцы забрали в тюрьму, а детишек выбросили на улицу. Баба какая-то в деревне её продала немецкому коменданту. Наши ребята, Мишка Смородинов и с ним ещё четверо, поехали в ту деревню и расстреляли предательницу. Аксинья рассказывала, что та баба, в деревне, в прошлом году, наших партизан продала, целых пятнадцать человек. Их фашисты окружили и всех перебили. - Димка слушал его, не перебивая, в голове кружилась одна единственная мысль, где его мать, и что стало с братишкой и сестрёнкой. В сердце от рассказа Николая закралась тревога. Что-то нехорошее почувствовал Дима после этого рассказа. " Приеду в отряд, разыщу ту женщину, и всё расспрошу у неё ", - подумал Дима.
   К вечеру они были в седьмой бригаде. Нину Алексеевну и Димку вызвал к себе комиссар.В землянке было жарко натоплено. У стола сидел невысокого роста, средних лет мужчина и, испытующе смотрел на вошедших. " Довольно симпатичный мужчина", - подумала Нина Алексеевна, и зарделась ярким румянцем стыдливости.
   -Так кто же из вас из третьей бригады? - спросил комиссар улыбаясь. - Такое сообщение он принял за шутку, поэтому и отнёсся к нему шутливо. Димка посмотрел ему прямо в глаза и ответил. - Я товарищ комиссар! - голос его прозвучал громко, словно тот его плохо слышит. - Мы потеряли свою бригаду, и никак не найдём.
   -Хорошо! Вас как зовут, величают? Давайте вначале познакомимся, - и, поднявшись на своём месте, протянул руку Нине Алексеевне. Комиссар Круглов, Алексей Степанович.
   -Нина Алексеевна Малинина, учительница из Пскова, - и приятно улыбнулась комиссару. Комиссар отвёл взгляд, отнял руку и уже обращаясь к Димке и, садясь на своё место спросил. - Ну, говори, кто ты, партизан ! Да садитесь же! Что, будем стоя разговаривать?
   -Я? - Димка, засмущавшись вдруг, сам не зная почему, ответил. - Я Димка.
   -Димка, ну и что? Фамилия у тебя есть?
   -Есть. Молчанов я.
   -Так давай Молчанов Димка, рассказывай. Рассказывай всё о себе, кто ты и откуда, как в партизаны попал. Кто там у вас комбригом? Наша седьмая бригада сформирована совсем недавно из второй партизанской бригады. Вашу бригаду тоже переформировали, из неё создана новая бригада, десятая. Разве тебе это неизвестно?
   -Александр Викторович Герман у нас комбригом. Я в бригаде связником был, меня там все знают. Что, не верите? - в голосе Димки прозвучала злость.
   -И ты хорошо знал Германа? -с удивлением спросил Круглов. Димка иронически улыбнулся. - А вы спросите у начальника политотдела бригады, Воскресенского, или у самого Германа.
   -Ну, зачем же так, Дима! Германа, к сожалению, уже не спросишь. Он погиб, Дима.
   -Как это? - в глазах у Димы вспыхнул ужас, лицо покрылось мертвенной бледностью.
   Комиссар Круглов рассказал Диме, как и, когда, погиб Герман. Дима слушал и плакал, не стесняясь ни Нину Алексеевну, ни комиссара.
   В это время в землянку вошел высокого роста мужчина, средних лет, на вид моложавый, чисто выбритый, без шапки, растрепанные ветром волосы слегка прикрывали часть его лица. Он окинул быстрым взглядом серых глаз незнакомых пришельцев, спросил. - Это откуда такие гости?
   -Наши, - ответил комиссар, улыбнувшись, - Германовские. - Паренек из третьей бригады, женщина с ним, бывшая учительница из Пскова. Бежали они из поезда, который подорвали наши ребята за Чихачевым.
   -Здравствуйте! - поздоровался мужчина. - Я командир отряда, Жеребцов моя фамилия. Николай Жеребцов. Продолжайте, - и сел на грубо сколоченную скамью.
   Чем дольше Дима рассказывал, тем больше хмурились лица комиссара и командира. На глазах Нины Алексеевны выступили слёзы. Комиссар смотрел на крышку стола, лицо его было серым, глаза мрачны и страшны. Димка не любивший рассказывать о себе, здесь вдруг разговорился. Толи комиссар подействовал на него, толи что-то ещё на него повлияло, но он рассказывал и рассказывал всё так подробно, что по его рассказу можно было писать книгу. В землянке зажгли лампу, свет от неё разбрасывал по накатанным из жердей стенам тени и они
   метались по углам, застывали в согнутых позах, превращались во что-то бесформенное, таинственное, навевали ещё большую грусть, тяжестью ложились на сердце. Нине Алексеевне казалось, всё горе разом сошлось сейчас в землянку и не собирается уходить, не хочет освободить их от тяжести пережитого. Когда Димка рассказывал о любви Максима и Верочки, Нина Алексеевна облегчённо вздохнула. На её красивом лице появилось лёгкое подобие улыбки, даже комиссар улыбнулся с какой-то лёгкостью, словно с сердца сняли тяжесть давившую их это долгое время. Командир все это время молчал, искоса поглядывая на Нину Алексеевну.
   И когда Димка закончил свой рассказ, в землянке ещё несколько минут стояла грозная, тяжёлая тишина. Затем, комиссар откинулся от стола, разогнул онемевшую спину и спросил. - У тебя и документы есть?
   -Есть товарищ комиссар, - и вынул немецкий аусвайс, протянул его через стол комиссару. Тот внимательно посмотрел корочки, повертел в руках, что-то обдумывая, и отдал обратно. - На, возьми свой документ! Со временем он тебе ещё пригодится. - Комиссар дружески пожал Димке руку. Не имею права отбирать их у тебя, раз уж ты такую службу несёшь. Вот что Дима, мы сейчас не имеем пока связи с третьей бригадой. Послужи пока у нас. Но как только мы что-то узнаем о ней, я тебя к твоим ребятам отправлю, даю слово. Договорились?
   -Как думаешь, Николай Андреич? - обратился к командиру.
   -Ну что ж! Пускай служит пока у нас, там посмотрим.
   - Служу Советскому Союзу! - отрапортавал Дима поднявшись.
   -Спасибо Дима! - ещё раз пожал Димке руку комиссар. - А вы, Нина Алексеевна, поможете нам, как медицинская сестра. Волков отведёт вас в землянку к женщинам.
   -Я заканчивала школу АСОАВИАХИМА товарищ комиссар, по специальности медсестры, с этим я немного знакома.
   -Это хорошо. Очень хорошо! Вы вовремя к нам пришли. Знающей медсестры у нас как раз нет. Идите!
   Так остались Димка и Нина Алексеевна воевать в седьмой партизанской бригаде в отряде Жеребцова. Комиссар зачислил его в отделение подрывников, где командиром был Соколов Костя. Узнав, что Димка воевал у Германа, в отделении с первых часов он был признан своим человеком. В тот же вечер они с Костей пошли к женщинам, где находилась Аксинья. Аксинья рассказала всё, что знала, и Димка вдруг пустил слезу. Он понял, это была его мать, это были его брат с сестрой. Он лежал на нарах в землянке, слёзы помимо его воли бежали из глаз, и Димка их не вытирал.
   Ребята, понимая его переживание, успокоили его. Виктор рассказал, как они всей группой, ездили на конях в ту деревню и расстреляли предательницу. - Утром, около избы кузнечихи, собралась вся деревня, смотреть, что случилось. Васька Хохол был там. Бабы тихо, между собой переговаривались, староста убежал со страха на станцию, к немцам, но из немецкого гарнизона так никто и не приехал. Ваську мы ждали в лесу, за деревней. Когда он вернулся, и всё нам рассказал, мы от души посмеялись и уехали. Не плачь, Димка, твои, брат с сеструхой, отомщены. Аксинья же говорит, мать отпустят. Она зря не скажет. Будем, если поблизости от той деревни, зайдём туда, узнаем, как, что...
   На следующий день, Димка вместе с новыми товарищами, ушёл на задание, подрывать вражеский эшелон. База отряда Жеребцова находилась в лесу, между Карамышевым и Порховом. Из последних донесений разведки Димка узнал, что лагерь бригады Германа под Стругами Красными уничтожен карателями. Всю ночь Дима не спал, всю ночь проплакал. Вскоре, Аксинья погибла в бою, когда громили немецкий обоз. Взяли много трофей, потеряли пять человек убитыми и, троих ранеными. Аксинью, пуля сразила в тот момент, когда она на своих плечах выносила с поля боя раненого. Так ушла из жизни метавшаяся в подсознательном горе, молодая, красивая женщина Аксинья, из деревни Посткино...
  
   Рассказ шестнадцатый
  
   Нога у Максима заживала плохо. Старая знахарка Матрёна применяла все свои знания к скорейшему заживанию раны, но рана, словно нарочно, затягивалась медленно. То вдруг нога начинала распухать, появлялось покраснение, ноющая боль не давала покоя. Максим не мог спать. Потом вдруг, всё как бы само собой проходило, покраснение пропадало, ноющая боль прекращалась, и тогда Максим улыбаясь, смотрел на Верочку. Верочка все эти дни не отходила от него, засыпала только тогда, когда успокаивался Максим и закрывал глаза в спокойном блаженстве, без боли, в надежде на скорое выздоровление. И тогда Верочка спала в какой то смутной полудрёме, ей всё казалось, Максиму вновь стало плохо, он снова мечется, не находит себе места от боли. Она вздрагивала, вскакивала с лавки, на которой ей сделала постель бабка Матрёна, подходила к Максиму, склонялась к нему, смотрела на его спокойное лицо, успокаивалась и отходила. Помогала старушке по дому, прибиралась, топила печь, чистила картошку, даже стирала. Она рада была делать любую работу, лишь бы Максиму стало легче, лишь бы он скорее поправился и они вновь нашли партизан. Внучка бабки, Настасья, ходила в деревню, делала вид, что ничего не произошло, говорила всем, что бабка болеет и не велит никого к ней пускать, обычные причуды старого человека и люди им не досаждали своим посещением.
   Прошла неделя. Нога у Максима по-прежнему не заживала. Верочка хотя и не подавала вида, но устала и физически и морально. Глаза стали как бы ещё больше, лицо ввалилось, руки, словно плети, стали тонкими, жалкими. Максим смотрел на Верочку, и сердце его сжималось от жалости. Он приказывал ей меньше переживать за него, лучше есть и больше спать, но Верочка его и слушать не хотела.
   -Макс, дорогой, я не могу иначе. Если хорошо тебе, хорошо и мне, если больно тебе, то твоя боль отдаётся в моём сердце ещё большей болью. Пойми это раз и навсегда. - Она вымученно улыбнулась. Он смотрел на неё влюблённым взглядом, сердце его радостно трепетало от любви к ней, и в тоже время, он чувствовал, что не может пока сделать ей радость своим выздоровлением, не от него это зависело.
   -Вера, я всё понимаю и люблю тебя за твои чувства ко мне ещё больше, но не могу я без боли смотреть на тебя, не могу видеть твоих переживаний. Поверь мне, я говорю правду. Если ты изменишь, своё отношение к моей временной болезни, станешь поправляться, станешь набирать силы, глядя на тебя, и я быстрее поправлюсь. Дай мне слово?
   -Хорошо. Я всё сделаю так, как ты желаешь. - На её лице появилась улыбка облегчения, словно с её плеч спал груз, который она так долго несла. И Верочка изменилась. Она приложила все свои физические и духовные силы, чтобы изменить своё поведение, своё отношение к его болезни. Бабка была в это время во дворе и не слышала их объяснений.
   Настя, как обычно, в свободное время торчала в избе своего жениха, с которым они уже давно жили без всякого закона регистрации, без вмешательства религиозного обряда. Она не была комсомолкой, не верила и в Бога, жила по законам природы и ничего большего знать не хотела. Яшка, двадцатидвухлетний парень не был взят в армию, не брали его и партизаны из-за его хромоты. Сказывали, будто мать его, Пелагея, перед родами напилась пьяная по случаю праздника масленицы и уснула на левом боку, прищемив ножку ребенку ещё в чреве. Так он и родился хроменьким. Парень он был хороший, добрый, работящий, только на язык больно болтливый. Жил он вдвоём с бабкой. Мать его давно умерла, отца убили во время коллективизации, воспитала своего внука, как могла, бабка. Настя жила с бабкой, Яшка тоже жил с бабкой, так и полюбились они друг с другом, два человека воспитанные бабками, два свободолюбивых человека, живших по законам природы. Яшка любил свою бабку, ухаживал за ней, как за невестой, и за это в деревне ещё больше уважали Яшку. Над ним бабы смеялись, - У Яшки язык работает отдельно от головы. - Но Яшка не придавал никакого значения их насмешкам, жил, как хотел и деревенские девчонки любили его за его добрый, не обидчивый характер и ещё за то, что он знал много разных прибауток и частушек, хорошо играл на старенькой тальянке оставшейся от отца. Начнёт петь на посиделках, целый вечер мог петь, не сбиваясь и всё разные. Девчата дивились, откуда он их брал. А Яшка только посмеивался и придумывал разные небылицы. Одну такую быль или небылицу, он однажды привёз из Пскова, когда ездил туда обозом снаряженным немцами из деревень их района. Эту быль-небылицу услышал Максим, когда уже начал поправляться, и Яшка, случайно узнавший о том, что двое партизан скрывает и лечит у себя бабка Матрёна, однажды вечером явился к ним. С тех пор частенько к ним заглядывал. Но в деревне никто от него об этом так и не узнал. Яшка умел сохранить тайну, если это касалось тайны его родины, как он любил выражать свою мысль. Максим с Верочкой также считались тайной его Родины. Максим уже ходил с палкой по избе. С каждым днём, нога его становилась всё крепче и крепче. Радости Верочки не было предела. Рана у Максима затягивалась, кость задета не была. Глядя на Максима, и Верочка начала поправляться, повеселела.
   Избёнка у бабки Матрёны была маленькая, с одной комнатой, где размещалась большая русская печь, полати пристроенные ещё стариком и широкие лавки вдоль стен, исконная мебель в Российских деревнях. Избёнка уже накренилась совсем на бок, казалось, вот-вот упадёт. Перед войной зять хотел поправить избу, или построить новую, но вот... На фронт вместе с ним ушла и дочь бабки, сказав на прощанье, судьба, вернемся, не судьба, погибнем за Родину. Во дворе такой же старенький сарай, где у бабки жило две козы, поросенок и несколько кур с драчуном петухом голландской породы, которым бабка дорожила, как самым главным своим богатством. В огороде, обнесенном тыном, бабка с внучкой сажали овощи, в конце огорода, небольшая полоска земли, на которой они с внучкой растили хлеб. Настя была девушкой работящей, мало разговорчивой, слова она находила только с Яшкой. Настя по природе своей, девица красивая, с пышной копной рыжих волос, сероглазая скобарка. Яшка, в отличие от неё, не был красавцем, но девчата его любили и, даже завидовали их любви с Настей. Бабка Матрена знала травы и помогала всем, кто нуждался в её помощи.
   Маленького, почти детского роста, её можно было принять за ребёнка, если убрать с лица морщины, которых в её восьмидесятилетнем возрасте, было великое множество. Белолицая внучка Настя пользовалась при умывании травами, секрет молодости которых знала хорошо бабка. Многие девчата ходили к ней за водой молодости, и даже женщины, не желавшие стариться раньше времени. Бабка никому не отказывала. К травам бабка приучала и внучку Настю.
   Утро было раннее и холодное. Бабка по привычке в это утро встала рано, затопила печь, поставила греть воду. Вдруг в избу, словно вихрь ворвалась Настя. Испуганный взгляд её напугал всех. - Что случилось? - в тревоге глянув на Настю, спросила Верочка.
   -Ой, что будем делать! В деревню приехали немцы. Много их. - И смотрела на Максима и на Верочку испуганным, растерянным взглядом.- Бабуся! - Бабка Матрена поставила ухват, прислонив его к печке, посмотрела на внучку пристальным взглядом и сказала.
   -Ну, что глаза вылупила? Открывай погреб поскорее. Туда их и схороним.
   Настя бросилась открывать погреб, Верочка ей помогала. Максим поднялся с лавки, на которой сидел у окна и, подойдя к открытому люку, первым полез в погреб. Верочка спустилась за ним. Настя побросала к ним тряпье, на котором они спали, и захлопнула крышку. На полу расстелили половики, закрыв ими крышку подполья. Настя устроила в комнате беспорядок и, изба стала похожа не на только что опрятную комнату, а на старушечью заброшенную халупу, в которой некому навести надлежащий порядок.
   -Ну, вот и хорошо, - сказала бабка. - А теперь иди к своему Яшке. Меня Бог милует, ко мне немцы не придут. -
   В подполье было темно, пахло сырой картошкой и овощами. Свет чуточку проходил только через отверстие в стене, которое было устроено для проветривания подполья. Отверстие было маленькое, свет проникал через него слабый. Присмотревшись и немного привыкнув к темноте, Верочка нашла свободное место, где не было овощей, и устроила там постель. Теперь, можно было не только сидеть, но и вполне прилично лечь, в самом дальнем углу. Вскоре глаза привыкли к темноте, и уже не было Верочке так страшно, как в тот момент, когда они только что туда спустились. Вначале Верочке показалось, что они попали в какую то глухую яму, из которой им никогда не выбраться. На стенках подвала висела тяжёлыми занавесями паутина, стены, хотя и сухие, напоминали ей камеру, в которой когда-то томился её любимый герой " Граф Монтекристо". Немного освоившись, она почувствовала себя в безопасности и даже повеселела. Максим был хмур и неразговорчив. Его терзало сомнение, что они здесь смогут спастись. Но Верочка, у которой вдруг появилась смутная пока, но всё же уверенность, в том, что они находятся в полной безопасности, сумела убедить своего Макса, как она его любовно всегда называла, что их здесь не найдут. Кто будет искать партизан у столетней старухи в её, еле стоявшей, хилой избушке. Пахло сырой картошкой и овощами.
   И в самом деле, у бабки немцы не остановились. Зашли три солдата, посмотрели на её старую избенку, поморщились. -Партизан есть, гроз муттер? - спросил солдат, глядя не бабку. Старуха обернулась к нему, схватила ухват и ответила. - Я партизан. - Солдаты, не ожидавшие такого ответа, вначале растерялись, затем, сообразив, что бабка над ними потешается - рассмеялись. Перед ними стояла с ухватом в руке восьмидесятилетняя старушка, маленького роста, сгорбленная, с морщинистым лицом и ясными глазами. Насмеявшись досыта над шуткой старушки, попросили у неё молока, выпили по кружке и ушли. Верочка с Максимом слышали весь разговор, сидели похолодевшие от страха, ожидали, чем закончится разговор бабки с немцами. - Данке, гроз муттер! - поблагодарили они старуху и больше её не тревожили. После того случая, солдаты к бабке больше не заходили.
   Все дни и ночи Максим с Верочкой проводили в страхе, каждую минуту ожидая, вдруг немцы задумают обыскать бабкин домик, прострелят пол из автоматов, как они часто делали в других избах, но ничего этого не произошло.
   Три дня стояли немцы в деревне, на четвёртый, собрали обоз из оставшихся в деревне лошадей, посадили на них стариков и мальчишек, и отправились в сторону Новоизборска. Уехал с ними и Яшка. Настя осталась с бабкой. После ухода немцев, Максима с Верочкой бабка выпустила из подполья. Они вылезли обрадованные, что всё обошлось только испугом. С каждым днём нога у Максима чувствовала себя всё крепче и крепче. Они надеялись, что скоро можно будет идти искать партизан. Единственная опасность была в том, что они теперь не знали, где искать партизан, куда ушла бригада. Знали только, что нужно подвигаться лесами в сторону Карамышева, Ляд, или к Стругам Красным. Через неделю обоз вернулся в деревню целым и невредимым.
   Яшка первым делом прихромал к бабке, узнать, как дела у больного. Принёс бутылку самогона на радостях. Настя поставила самовар, достали солёных огурцов, квашеной капусты, сварили картошки и принялись пировать. Яшка, как водится, принялся рассказывать разные небылицы и вдруг, после третьей стопки, хлопнув себя по лбу ладонью, крикнул смеясь. - О, балда, чуть не забыл! Я такую историю слышал! - Настя обхватила за шею своего любимчика, поцеловала в щёку и засмеялась тихим, ласковым смехом.
   -Яшенька, рассказывай, потешь душеньку, соскучившуюся по тебе. - И ещё крепче прижалась к нему. Яшка совсем разомлел от её ласки. Глаза блестели, как у кота, который только что слизал сметану. Максим с Верочкой сидели молча, смотрели на Яшку с Настей с любопытством, видели их простую, бесхитростную деревенскую любовь и чуточку, где-то в глубине души, немного завидовали им. Завидовали тому, что во время этой страшной войны, когда каждый день гибнут тысячи людей, когда кругом идёт партизанская война в тылу врага, эти люди имеют право на любовь, на тихую, почти безмятежную жизнь. Они смотрели на бабку, скромную старушку, так много сделавшую для них, сделавшую так тихо, что даже в их деревне никто, ничего не подозревал. Бабка поела картошки с молоком, попила чаю и забралась к себе на полати. Ей не интересно было слушать Яшкину брехню, как она всегда отзывалась о его рассказах. А Яшка, неугомонный Яшка принялся рассказывать. Вот что услышали в тот вечер от Якова, Максим с Верочкой. Настя, хотя и сама была девушкой довольно симпатичной, но она немного всё же завидовала красоте Верочки. Она сама сказала об этом Максиму, признавшись, в незнавшей ею до сего дня, женской зависти, к красоте другой девушки. Но зависть у Насти была не завистливая, не чёрная, она завидовала другой красоте, которая, для неё, как она сама выразилась, была недоступна. Особенно Настю поражали Верочкины глаза, волосы заплетённые в толстую косу. Завидовала Настя и знаниям, которые носила в себе Верочка, завидовала её любви, как она сказала однажды, не земной, скорее божественной, которой она, Настя не знала. У нас любовь другая, - говорила Настя Верочке, - деревенская простая. У вас, она возвышенная, как в книгах. - Настя поднимала руки к небу, словно хотела показать, что любовь у них небесная, не земная, Верочка только смеялась в ответ, а сердце наполнялось такой радостью, которую невозможно передать словами. В том разговоре Верочка открыла Насте глаза на её любовь, которой не может позавидовать только слепой, или скептик. Любовь, для которой не существуют придуманные человеком законы, которая живёт по законам природы и только поэтому, она свободна, только поэтому несёт в себе настоящее счастье. Границы любви не в рамках закона, границы любви в твоём сердце. И Настя впервые почувствовала себя по настоящему счастливой, потому что узнала, что есть люди, которые понимают их с Яковом любовь и не осуждают, как делают это их сельчане, напротив, поддерживают. И Настя, набравшись храбрости, спросила у Верочки.
   -Скажи подружка, а вы с Максимом тоже также делаете? -Верочка в ответ улыбнулась и ответила.
   -Нет! Пока нет. Мы воюем. - Настя, поняв свою оплошность, зарделась ярким румянцем стыдливости.
   -Простите, пожалуйста! Я сморозила глупость, - и раскраснелась ещё сильнее.
   -Не за что тебя прощать, Настенька, - тихо ответила ей Верочка. - Ты спросила искренне. Мы с Максимом будем до смерти благодарны вам за вашу помощь. Спасибо вам!
   -Вот ещё глупости! - возмутилась шутливо Настя. Мы свои люди. У меня бабка немецкому солдату однажды жизнь вернула. Такая она у меня. Для меня, говорит, если по хорошему, все люди, что наши, бедолаги, что немецкие солдаты, тоже бедолаги. Не по своей воле воюют. Фашисты виной всему и комуняки, - так бабка называла коммунистов.
   -Она у тебя уникальная бабка, - с гордостью подтвердила Настины слова Верочка.
   -Как это укальная? - переспросила Настя, не поняв, что сказала Верочка в адрес бабки.
   -Не укальная, а уникальная, значит необыкновенная, редкая. Поняла?
   Настя рассмеялась и поцеловала Верочку в щёчку. - Какая ты красивая! И Максим твой тоже красивый. Ты еврейка? Чистокровная?
   Верочка в ответ только весело рассмеялась. В тот вечер разговора между ними больше не было, все, кроме бабки на печке, слушали легенду привезённую Яшкой. Но вскоре и бабка, прислушавшись к рассказам Яшки, тоже заинтересовалась и, свесив старую, седую голову прищурясь смотрела на молодежь со своей загадочной хитринкой во взгляде.
   Вот что рассказал Яшка: Было это или не было, утверждать не стану, но легенда такая ходит по деревням, говорил Яшка, - продаю за то, за что купил. Услышал я её в Новоизборске у одного чудака. В деревне под Новоизборском жил дед Антип. Ему, говорят, никто не знает, сколько лет от роду. Главную часть жизни он прожил у себя в деревне. Дом его, такой же старый, как и сам Антип, стоит на взгорке у края деревни, как бы в сторонке, словно прилепившийся хуторок со всеми надворными постройками. В нём, говорят, Антип родился, в нём и старость пришла. И хотя деревня их недалеко от Пскова, в городе он бывал очень редко. Не любил Антип городского шума, деревенское приволье больше ему по душе.
   За эти военные года он и вовсе туда не ездил, только сводки собирал разные по своему интересу. Интерес у него к немецкому командованию был особый. Деревня у них небольшая, всего, говорят, тридцать дворов, ну, как все наши Псковские деревни, и люди в ней живут хорошие, отзывчивые и... Яшка махнул рукой оборвав фразу, ну в общем добрые, хорошие люди. Всем слушателям стало смешно.
   Неподалеку от дома Антипа, живёт огромный, почерневший от старости, разлапистый дуб. Никто в деревне не знает, когда дуб был посажен, старики говорят, он всегда здесь жил и, всегда был такой огромный и крепкий. Род у Антипа был сильный и долговечный. Старики в шутку поговаривают, что роду Антипову дуб силу даёт. Может быть, это и правда, может быть, и нет, никто не знает. За домом Антипа огород, спускался по отлогому склону к речке. Речка, саженей восемь в ширину, не более, но глубокая, и рыба в ней водится. Деревенских мальчишек можно видеть на её берегу с удочками, ловят плотвичек и разную другую мелочь. Так и Антип в детстве сиживал на бережку с удочкой. Став стариком, у него по вечерам появилась другая привычка. Теперь он любил вечером посидеть на крыльце, подумать, поговорить со стариками, вспомнить прежнюю жизнь, посмотреть на закат солнца, на лес, который тёмной стаей жил за речкой. Мысли Антипа текли, как полые воды, приносили с собой лишь мутный поток да мусор. Но иногда приходили и хорошие мысли, радостные. Антип улыбался в бороду, и сердце его в эти минуты билось радостно, с замиранием. Антип, был немного чудаком.
   У его отца была большая семья, Антип был младшим ребёнком. Мальчишка он был озорной, первый заводила, ребята в округе его побаивались. Был он не по годам рослый, обладал огромной физической силой. Только зла у него никогда не было. Но он обладает с ранних лет одной слабостью, любит читать книги, и был слишком любознателен. Задумал отец обучить Антипа грамоте и упросил Отца Серафима, священника из церкви, заняться его сыном. Священник дал согласие. Это был добрый, и по-деревенски мудрый старик. Невысокого роста, с большой окладистой бородой, в черной сутане, с пытливым взглядом, готовый ответить, казалось, на любой вопрос. Научился Антип читать Евангелие, считать по цифирям и, повернулась к Антипу жизнь совершенно другой стороной. Забросил улицу, сверстников, весь отдался книгам. Вначале его мысли вышли за пределы деревни, затем губернии и позже за пределы государства Российского, пошли гулять по свету белому.
   Антип читал с большим увлечением, всё запоминал своей лошадиной памятью, вникал в самую суть прочитанного, а чего недопонимал, шёл за разъяснением к священнику. В дальнейшем и священник уже многого не мог разъяснить Антипу, и тогда ему приходилось ехать в Псков, к одному старому учителю, знакомому отца Серафима. Антип научился понимать мир не только через священное писание, но и через Пушкина, Некрасова, через Гоголя и Достоевского, и даже через Герцена. Достоевский особо привлёк внимание Антипа, заставил страдать, переживать в его произведениях за героев, разбираться в пороках общества, как никто другой, научил по иному смотреть на жизнь, на самих людей. На всю жизнь, остался Антип благодарен, отцу Серафиму, за его учёбу. Он первый научил Антипа читать, научил правильно мыслить. В понятии Антипа, отец Серафим был настоящим служителем Бога, без корысти, с открытым сердцем к каждому человеку. Отец Серафим умер в тот год, когда большевики начали ломать храмы, предавать религию анафеме. Прожил он сто два года. Бывая на кладбище, Антип подолгу задерживался у могилы священника, вспоминал своё детство, вспоминал доброй памятью хорошего человека. Могильный холмик с каждым годом становился всё меньше, чугунный крест почернел. Антип грустно вздыхал от таких мыслей, глядел на бугор, на речку, на убранный огород, вспоминал сынов, внуков, младшую Дашутку, которая проживает с детьми в Пскове. Семья и у Антипа была большая, слаженная, пока не организовались колхозы. Землю отобрали, оставили небольшой огород. Скотину со двора согнали в колхоз. Хлеб, вместо своего, домашнего, стали покупать в сельпо, государственный. Скотины осталось коза, да десяток кур. Так и разогнали семью по городам строить коммунизм.
   До революции в деревне было всего два грамотея, отец Серафим да Антип. К Антипу шли старики и старухи с просьбой по всякому случаю, кому заявление написать, кому жалобу, а кому и письмо. Антип никому не отказывал. У него спрашивали совета, у него узнавали новости из газет. После того, как разорили церкви, отец Серафим зажил одинокой
   жизнью отшельника. Советская власть для него была властью Антихриста, и с нею он не хотел иметь никаких дел.
   За Антипову учёность в деревне его прозвали политиканом, но так как старухам это слово трудно было выговорить, они звали его просто Поликаном. За годы Советской власти в деревне вся молодёжь стала грамотной, но по старой привычке, старики и старухи шли к Поликану; с ним и поговорить можно, он поймёт, с ним и старое можно вспомнить. Даша, младшая дочь, жила в Пскове. Она часто приезжала погостить к родителям, помогала по хозяйству вместе со своими детьми. После смерти матери замкнулась, словно что-то в ней надломилось, веселость исчезла. Муж у неё работал машинистом на паровозе, дети учились. За годы войны мало, что изменилось в их жизни. Муж ушел на войну, она с детьми осталась в Пскове, в деревню к отцу ехать не захотела. Для этого у неё были, говорят, свои причины... Иногда, она приезжала к отцу, приносила немецкие оккупационные газеты, переночевав, уходила. Нельзя ей надолго оставаться.
   Вечерами, по старой привычке, у Антипа собирались старики. Курили, обсуждали последние новости с фронтов, ругали потихоньку Гитлера. Обсуждали прожитую жизнь, политику, как жили в старину, как при советах и, как теперь живут, жалели царя. Обид много накопилось в душах стариков, но самая большая, вторая война с Германцем в этом веке.
   Старики подходили молча, поодиночке, не торопясь, рассаживались на скамью поставленную Антипом у плетня, закуривали. Разговор, как всегда, первым начинал Степан Дёмин. Ходил он с палкой, болели ноги, опухали и, чем только он их не лечил, ничего не помогало. - Дьявол то на землю сошёл в образе Гитлера, - говорил Степан, поглядывая прищуренным взглядом на стариков. - Не зря в священном писании говорёно, приидет время, будя, битва на земле великая. Опосля той битвы останется на земле совсем малое количество людей. Живые будут завидовать мёртвым. Живыя искать будут след человеческий и, найдя его, плакать над ним будут, целовать в радости. Суд придет Божий.
   Степан был совершенно человек безграмотный, пересказывал то, что слышал от старух, которым попы читали, якобы, священное писание. Услышанные на стороне рассказы, он выдавал за свои собственные. Все это знали, и никогда не перечили Степану. Очень уж ладно он рассказывал.
   -Будя суд, али нет, не знаю, - вставлял слово Архип, - токмо в мире что-то неладное деется. Зачем немцы убивают евреев, что они им плохого сделали. Вот взять хотя бы нашего Якова Моисеича. Хороший был человек, хороший портной, всех обшивал, со всех окружных деревень и бабы и мужики приезжали к нему порты да платья шить. Всю семью сгубили. Разе это правильно? Брат противу брата, сын противу отца, срам, - и сплёвывал с досады на землю. Глянь, сколь супостатов развелось. Супротив своей власти идут. Плоха она, аль хорошая, но своя. Своё предавать последнее дело. Зачем такое безобразие господь допускает?
   -Господь много чего допускает. Взять хотя бы колхозы, которые советы придумали. Землю у мужика отобрали и всё пошло прахом. Хозяина нетути и, ничего нетути. Кругом воровство и пьянство. А ране, при царе батюшке, было тако? Зла в людях много стало, а зло и родит зло. Всё отсель...- Иван теребил бороду, замолкал, слушал, что скажут другие.
   -И при царе батюшке всё было. Кто работал, тот и жил, а кто пьянствовал, тот и ходил голышом, и детей своих настраивал супротив работников, - кряхтел дед Василий. - Вспомни покойного Петра Матвеева. Отчего помер? А сынки его? Один бригадиром стал, другой в сельпо отирался, баб щупал. И тот, и другой, вечно пьяные, а ешшо партейные.
   -Гитлер, отколь его черти принесли! - петушился снова Степан. - Антип, ты чо молчишь? Скажи своё слово. Ты у нас газеты читаешь, книжки там разные. Чо там пишут?
   -Старики, видите, как немец прёт? Сила? Си-ла! Да токмо силу, сила ломит. Расея велика, не одолеть её фашистам. Был бы чуток помоложе, в партизаны бы ушел. Да токмо куды мне, не возьмут такого старого да больного. С Россеей добром надоть, а они танки да пушки, дурачьё. Сколь нашего народу погубят, и сколь своего. Право слово дурачьё! Правду, что ль говорют, будто Гитлер у них какой-то больной на голову, или как его там, вобчем, не совсем в своём уме. - Архип окинул стариков прищуренным взглядом, словно хотел услышать их невысказанные мысли. Через минуту добавил. - А что, могет быть. Право слово, могет!
   -Не верю я ни в победу немцев, ни в суд Божий, - пробурчал сквозь зубы Егор. В его глазах вспыхнула искра протеста. - Зачем Богу такой спектакль? Сначала распустил людей, позволил им не весть что, озлобил друг супротив друга, развёл десятки разных вер, смотрел на свой спектакль, сквозь пальцы, а теперь за свою ошибку людей судить? Брехня всё это! Выдумки поповские. Не верю я, и вся недолга. Не верю! - и выпустил из своей самокрутки синее облачко дыма.
   -Не о том вы старики говорите, - вставил, наконец, своё слово Антип. - Эта война совсем не та. Мир построен на войнах. С испокон веков так ведётся. Войны и дальше будут, только малые, такая большая - последняя. А вот давече, что Степан говорил, тут своя доля правды есть. Только не так он говорит по своей неграмотности. Эта война давно идёт, она называется прогрессом. Вот через неё и погибель человеческая. Остановить её нельзя. Прогресс, это работа нашего мозга. Он вечен... Антип замолчал.
   -А что так? Без неё, без этой прогрессы нельзя разе? Проживём и без неё. - Егор выпрямился и готов был протестовать, но Антип осадил его горячность.
   -Не проживём. Электричеству рад? Рад! Трактору? Машинам, и всему другому... Нет, старики, не будет, по-вашему. Прогресс остановить нельзя так же, как нельзя остановить жизнь. Всё в движении и, мысль человеческая в первую очередь. Её даже смерть не остановит. Я вычитал в одной книжке, что человека и создал прогресс. Так то вот!
   После слов Антипа старики долго молчали, переваривали его слова в своих умах. Незаметно за разговорами опустилась над деревней ночь. Старики докуривали свои цигарки и расходились до следующей встречи. Антип один сидел на крыльце, мыслям тесно было в его голове. Спать ему не хотелось. Небо усыпано звёздами, кривой рог месяца завис над лесом.
   Тихо. Тихо и грустно одинокому старику. Много дум у Антипа, много мыслей разных, но одна, как назойливая муха, не давала покоя. Она становилась для него, последним, как бы главным, честным поступком в его жизни, перед лицом совести. Он должен это сделать и, он сделает. А там... Будь что будет.
   Эвакуированные сеиьи, немцы расселили по всем соседним деревням, попала одна семья и к Антипу. Привёл их молодой унтер. Оглядел старика удивлённым взглядом, но по военному строго. Наказал, ломая русские слова, путая их с немецкими словами.
   -Фрау и киндер твой хауз, жить. Понимай старик? Всё! Аллес гут!
   -Понимаю сынок, как не понять, - улыбнулся Антип, глядя на унтера. - Пусть живут, мне всё легче. Антип и в самом деле обрадовался. Женщина молодая, с сынишкой, плохо ли. - Проходите, люди добрые.
   Немец ещё раз окинул старика удивленным взглядом, покачал головой и ушёл. Он был удивлён ростом и сложением могучего старика. Антип открыл двери, пропустил квартирантов и просторную, одинокую избу. Женщина вошла в прихожую, огляделась. В большой квадратной комнате, правый угол занимала русская печь. От неё шла перегородка, она отделяла прихожую от кухни. В прихожей, слева, стоял большой дубовый стол, накрытый самотканой скатертью, с узорами, вышитыми ещё молодой женой, шесть десятков лет назад. Вдоль стены широкая скамья. Скатерть Антипу напоминала покойную. Жену, оттого он и стелил её с особым уважением. Ему казалось, если скатерть на столе, то своим видом она как бы говорит о присутствии жены и, Антипу от этого становилось легче на душе. С другой стороны стола также стояла скамья, а с торца большой табурет, специально сделанный для хозяина. В кухне также стоял стол, на краю которого блестел медными боками самовар. К стене прибиты полки для посуды закрытые занавеской. В закутке за печкой спрятались ухваты и кочерга. Из кухни вела дверь в маленькую комнату, святая святых этого дома. В ней стоял у окна обычный стол, покрытый цветной клеенкой, на котором лежала толстая пачка немецких оккупационных газет, справа у стены топчан, на котором спал хозяин, на стене, прямо над топчаном, портрет Петра Великого в багетовой раме. На противоположной стене две больших полки с книгами и журналами. Здесь можно было видеть и дореволюционные журналы Нива, Вокруг Света, Иллюстрация, советские Октябрь, Новый мир. Стопы газет, отобранные хозяином и несколько томиков Толстого, Достоевского. Комнату обогревал угол русской печи, выступавший при входе слева. Здесь был создан своеобразный уют, в котором Антип чувствовал себя, как в храме. Антип провёл квартирантку в переднюю комнату. - Вот тут дочка и будете жить. Располагайтесь. Чувствуй себя, как дома. Я пойду приготовлю поесть. Чать проголодались с дороги. Женщина поблагодарила старика сразу ей полюбившегося и принялась разбирать свои немудрёные пожитки. - Слава Богу, наконец, вроде закончились наши с тобой мытарства. - На её глазах появились две маленькие слезинки, толи радости, толи печали. - Может быть, оставят нас теперь в покое.
   -А мы больше никуда не поедем. Скажем, дедушка нам родной, - ответил мальчик, прижимаясь к матери.
   -Ты у меня выдумщик, фантазёр.
   К чаю Антип нарезал хлеба, свиного сала, поставил банку с самодельным свекольным повидлом. Самовар пыхтел на столе, выпуская клубы пара. - Тебя как звать, дочка? - спросил Антип, разливая чай из сухой моркови. Она напомнила Антипу младшую его любимицу Дашу, которая давненько не приезжала из Пскова. Русоволосая, сероглазая, с красивым, слегка продолговатым овалом лица, улыбчивая, Дашутка и всё тут. От неё самой, от движения молодых рук, от плавной её мягкой речи, пахнуло вдруг на Антипа ветром его далекой молодости.
   -Надеждой меня зовут, дедушка. Сын, Михаил, в память деда назвали, - скоро ответила женщина.
   -Меня зовут Антипом. Дед Антип, так и зовите. Хорошо? Сами то дальние будете?
   -Старорусские мы, дедушка. Слышали о таком городе?
   -Слыхал. Как не слыхать! Наша земля, исконная Русь. Сын у меня один в Новгороде, другой в Петрограде, а вот дочка младшая, совсем как ты, в Пскове с семьей. Не хочет ехать ко мне в деревню. Дела, говорит, не позволяют. А что за дела, не говорит даже отцу родному. Муж, небось, на фронте?
   -На фронте. Ещё перед войной забрали. Никто не думал, что война будет. Выходит,
   обманул Гитлер Сталина.
   -Выходит обманул, - ответил Антип. - А сколько предателей. Как их земля матушка носит. Свой, против своего воюет. Небось, нагляделись?
   -Нагляделись всего дедушка, - вздохнула Надежда и посмотрела на сына. Мальчик сидел хмурый, опустив взгляд в чашку. -Хотел в партизаны убежать, мать одну бросить, а то не подумал, что в партизаны не возьмут. Там нужны взрослые, кто может воевать. Много ли лет то! Всего десять. В тридцать втором он у меня родился. Девочка ещё была, да умерла от тифа, а нас Бог сохранил.
   -Будь помоложе, я бы тоже в партизаны ушёл. Старика кто ж возьмет.
   -Вы своё отвоевали дедушка. Там молодых хватает.
   -Молодых жалко, дочка. Им жить надо, порушенное после войны восстанавливать. А мы, своё прожили. Можно за Русь матушку и голову сложить. Я две войны прошел, живой остался. А теперь... Он хотел что-то ещё сказать да передумал и принялся за чай.
   -Вы нам скажите, что нужно по хозяйству делать, дедушка, мы всё сделаем. Нас может, больше никуда не погонят.
   -Где ж вы доселе были?
   -Ой, где только не были! - вздохнув, махнула рукой Надежда. - Вначале жили в Локнянском районе, потом в Новоржевском, теперь вот здесь будем жить.
   -Что они вам покоя не дают?
   -Сама не знаю, - пожала плечами Надежда.
   -Отсель теперь никуда не погонят. Я скажу, сноха, мол, моя. Откуда им знать.
   Надежда с сыном переглянулись и на лицах у обоих появились счастливые улыбки. Старик словно подслушал слова мальчика, сказанные им матери несколько минут назад.
   -Ну, вот значит и хорошо! - Антип поднялся из - за стола и, поскрипывая половицами, пошел во двор. Он любил посидеть на крыльце, посмотреть на закат. На сердце у старика стало легче. Тяжесть, давившая его в последнее время, была наполовину снята. Одиночество чуток отодвинулось в сторону. Он смотрел на закат солнца, на белые кудрявые облачка в синем небе, на лес за речкой и думал о дочери. Квартирантка напоминала Дашу своим обликом, своим обхождением, да ещё малец её, ну, совсем как внучонок.
   В избе у Антипа, пахнуло женским теплом, принесло ветром доброты и чуткости, что-то очень важное... На другом конце деревни заливисто лаяла собака, пропел по соседству петух и смолк. Все эти привычные с детских лет звуки плавили сердце Антипа, наполняли теплом и бесконечной радостью, которая даже в самую трудную годину помогала жить, доставляла удовольствие.
   Солнце краем зацепилось за лес, и по деревне начали блуждать вечерние тени. У речки за огородом слышались детские голоса. Рыбаки вышли на вечерний клёв. Антип смотрел на готовившуюся ко сну природу, окружавшую его всю его жизнь, прислушивался к детским голосам и словно сам становился ребёнком. В глубине его души отложилось не мало горечи и обиды.
   Имея внуков и даже правнуков, Антип не мог их приласкать, не мог пригреть в отчем доме: накормить чистым крестьянским хлебом, напоить водицей из родничка, что бьет под горкой недалеко от дома, научить благородному, крестьянскому труду. Грустно! Да, очень грустно, когда по чьей то воле пустует отчий дом, разбредаются дети по чужим краям. Миша вышел из дома, постоял с минуту глядя на задумавшегося старика и сел рядом. Ему было приятно сидеть рядом со стариком, в такие минуты он чувствовал себя гораздо старше и мудрее. Так ему казалось.
   Сентябрь озолотил лес, дохнул первым сырым ветром, и запахло с огородов картофельной ботвой. Пришло время копать картошку, убирать овощи. На следующий день поутру, Антип наточил лопаты, приготовил корзины для картошки, и они все втроём принялись за уборку огорода. Всю последующую неделю стояли теплые, погожие дни. Новая семья Антипа, как он теперь в шутку называл своих квартирантов, копала картошку. Погреб у Антипа был рядом, в виде землянки; закрывался двойной дверью. Там у него было сделаны закрома, туда он и убирал картошку, свеклу, морковь, соленые огурцы, капусту. Коза, привязанная у речки за огородом, щипала траву, куры копались на огороде выискивали червей.
   Закончив работу на огороде, Надежда ушла в избу готовить ужин. Вечер был тихий и тёплый, ни малейшего, даже слабого дуновения ветра, все, словно замерло. Солнце уже закатилось за лес, но небо еще горело багровым пламенем и, Антипу, было приятно, и в тоже время, немного грустно, смотреть на эту земную красоту, которую он так любил и, которой для него оставалось всё меньше и меньше.
   Миша молча подсел к деду и искоса поглядывал на старого, могучего исполина, словно ожидал от него чего-то необычного. На конец жерди, свисавшей над крышей сарая, уселась крупная, старая ворона. Почесала клювом у себя под крылом, поглядела вокруг, каркнула и улетела. Закат догорал. Для Мишки старик был теперь не просто деревенским стариком, он стал для него мудрым, былинным богатырем. Мальчик представлял его себе молодым и сравнивал с Ильей Муромцем. Он мысленно навешивал на него богатырские доспехи, меч, вкладывал в руки огромную палицу, седлал для него богатырского коня и восхищался своим изобретением. В его мальчишеском сердце, трепетавшем от радостных чувств, рождалась необыкновенная гордость за старика и вместе с нею что-то еще, чего он не мог себе объяснить. Перед сном он делился своими чувствами с матерью, рассказывал ей о своих мыслях и сравнениях, Надежда тихо смеялась и волна радостных чувств, вызванных добротой старика, захлестывала её с головой, заставляла трепетать сердце.
   Сколько интересных историй успел за это время услышать Миша от деда, сидя с ним вечерами на крыльце, и ещё забавнее было в те вечера, когда к Антипу приходили старики.
   Мишка не покидал их до тех пор, пока старики не расходились, а Антип не ложился отдыхать. Мишка и во сне часто бредил Иваном, Архипом и особенно Егором, казавшимся ему самым смешным в его политических убеждениях, в которых, по словам Антипа, он совсем ничего не понимал. Миша научился от Антипа смотреть на мир иными глазами. Он смотрел на чистое небо, на багровый закат, иногда небо было хмурым, затянутым тучами, но все равно по-своему красивым. Эту красоту ему и раскрыл Антип своими рассказами. Он рассказывал ему и о лесе, который жил за речкой своей лесной, сказочной, для мальчика, жизнью. Раньше Миша про лес ничего не знал, а лес, оказывается, живет очень интересной жизнью и, имеет свои лесные законы, которые, в отличие от людей, свято соблюдает.
   На прошлой неделе в деревню въехала немецкая часть. Стояла три дня, на четвертый снялась и покинула деревню. Часть была присланная с фронта на отдых, но отдых у неё оказался слишком забавным. Перед тем, как они въехали в Антипову деревню, они попали в партизанскую зону и были потрепаны больше, чем на фронте. Солдаты были злыми, почти всю деревню ограбили, зашли они и к Антипу и чуть не изнасиловали Надежду. Антип оказался стариком не робким, и не дал им созорничать над женщиной. Унтер, который храбрился больше других, чуть не попал под гнев Антипа. Старик встал на пороге своего дома, огромный, с бородой закрывавшей грудь, с медвежьими руками и так посмотрел на унтера, что тот вместе солдатами попятился от его крыльца даже не взявшись за автомат. Антип пошел к офицеру, командовавшему частью и, объяснил ему ситуацию.
   Офицер посмеялся над рассказом Антипа и приказал не трогать старика с его дочерью.
   За эти дни солдаты сильно ограбили жителей деревни. Три молодых женщины все же были изнасилованы солдатами в сараях, под шумный хмель от самогона, которым сами же женщины их и напоили. На четвертый день часть покинула деревню под слезы ограбленных крестьян. Уехали на машинах, играя на губных гармошках веселые песни. После случая с матерью, дед Антип в глазах Мишки, стал настоящим героем. Сидя как-то вечером на крыльце, Миша рассказывал старику, как они голодали в сорок первом в зиму вместе с немцами. Немцы стреляли оставшихся в городе ворон и ели, поджаривая их на огне.
   -Как же это? Немцы голодали? Что-то ты друг мой придумываешь, - недоверчиво щурясь, глядя на мальчишку, говорил старик.
   -Ничего дедушка я не придумываю. Когда наши город окружили, продуктов у немцев не стало, только потом им стали на самолетах их забрасывать.
   -А вы-то как же? - в глазах старика уже не было недоверчивого взгляда, они смотрели на Мишку даже с жалостью.
   -А что мы! - вызывающе отвечал Мишка. -Выживали, как могли. Сколько народу умерло от голода и от тифа. Я воровал у немцев. - Пояснил Мишка и, как показалось старику, даже с какой то деловитой гордостью. Лицо паренька при этом воинственно преобразилось, словно он рассказал какую то героическую историю. Возможно в тех условиях и в самом деле, это были героические поступки своего рода. За такое немцы расстреливали на месте, и погиб от этого не один Мишкин сверстник.
   -Воровать, Миша, большой грех. - Наставительно сказал Антип. - Страшный грех! За такое дело, господь не прощает.
   -А что тогда, от голода умирать? Не -ет, я не согласен! Пусть лучше фашисты все перемрут, скорее война закончится. Я в бога не верю. Нет его, Бога, выдумки все это.
   Антип на Мишкины слова только улыбнулся и ничего в ответ не сказал, только потрепал его по голове своей огромной ладонью, которая накрыла Мишкину голову, словно шапкой. Посидели некоторое время молча, затем Антип заговорил, словно пытался вразумить Мишке что-то новое. Но мальчик успевший насмотреться за время войны всякого, ничего нового в словах старика не нашел.
   -Не все немцы плохие, сынок, есть среди них и очень хорошие люди, только они поставлены в условия войны, и ничего с этим не поделаешь. Солдаты тоже не от радости идут воевать. Кому помирать охота. У них тоже, и семьи есть, и дети, и родители, разный народ.
   Я вот уже старый, иной раз прихворнешь, подумаешь, помирать вроде пора, а глянешь вокруг, нет, пожить бы ещё, конца войны дождаться, детей, внуков посмотреть. Так, небось, и немцы. Люди ведь тоже.
   -Не люди дедушка, фашисты, - пояснил Мишка непонятливому деду.
   -Не будь злым, научись вначале в людях разбираться. У нас своих фашистов сколько угодно. Ты ещё мал, многого не понимаешь. Разве те, кто предал Родину и служит немцам, лучше фашистов? Добро от зла научись отличать и добром жить старайся. Люди тебя за это уважать станут, а уважение людей многого, сынок, стоит.
   -Люди сильных и смелых уважают. - категорично заявил Мишка.
   -Правильно! Только не о той силе ты думаешь. Сила человека в первую очередь в его уме и характере, в его делах. Я вон, какой сильный был, быка валил, а силой своей никогда людей не стращал... Антип замолчал, над чем-то размышляя, молчал и Мишка. Посидели так некоторое время, потом Антип снова заговорил, словно думал вслух. - Вот и снова осень пришла. Скоро закрутит своим подолом, холодных ветров принесет. Зима нынче будет ранняя и холодная.
   -А вы откуда знаете, дедушка? - спросил мальчик и с любопытством посмотрел на Антипа. Снова перед ним был не только богатырь, но и мудрец.
   -Приметы к тому есть.
   -Какие приметы? -допытывался Мишка.
   -Ну, к примеру, такая примета, самая простая. Глянь, сколько одёжек на луковице. Если одежек много, жди холодов. Лист на землю ложится тоже по-разному, вот и примечай все.
   -Интересно, как лук знает, что надо одеваться потеплее? - Мальчик смотрел задумчиво на потухшее темное небо, словно от него ожидал ответа, а не от старика.
   -Природа сама ему подсказывает. У неё свои секреты на этот счет и свой язык. Его надо понять. Вот люди и примечают, учатся разговаривать с природой, узнавать ее тайны.
   Подолгу сиживали они на крыльце, подолгу слушал мальчик рассказы старика. Иногда к ним присоединялась Надежда и тоже слушала сидя в сторонке, поджав под себя ноги, обхватив их руками, положив
   голову на колени. Много мыслей и воспоминаний о прошлом бродило в её голове в эти долгие, тихие минуты.
   В последние дни тоска по дочери и внукам, жившим в Пскове, все сильнее и сильнее жгла стариковское сердце. Он начал терять покой. Старики давненько к нему не заходили, а сам он не любил ни к кому ходить. Так было у них заведено с давних пор, все ходили к нему и, Антип к этому настолько привык, что ему казалось, так и должно быть. Только когда кто -нибудь из стариков умирал, Антип к нему шел на похороны. В деревню, последнее время, всё чаще приезжали полицаи большими группами на машинах, грабили и пьянствовали. Староста однажды пригрозил пожаловаться немецкому командованию, они в ответ пригрозили ему сжечь деревню. Мишка однажды спросил у Антипа. - Дедушка, а к вам полицаи не приходят? Почему? Тебя боятся?
   -Боятся, - сухо ответил старик. - Он не любил, когда разговор заходил о предателях. Однажды, ещё по весне, к нему зашли три полицая и принялись шарить по избе в поисках самогона, как они привыкли шарить по другим избам. Антип вначале молчал, но они все же вывели его из терпения. Он вырвал у одного из рук винтовку, сломал её, словно палку, через колено, выбросил на улицу и следом за винтовкой полетел и сам её хозяин. За ним последовал и его товарищ. Один сломал руку, другой перешиб колено, третий убежал через огород, отделавшись синяками. С тех пор полицаи к нему больше не заходят.
   Чем лучше квартирантка вела хозяйство, чем больше помогал Миша, тем тоскливее становилось на душе у Антипа. Раньше, бывало, Дашутка, в месяц раз, обязательно к нему наезжала, теперь вот уж три месяца, как её нет. Что случилось? Какая беда, может, стряслась? И, что вообще делалось в Пскове, Антип не знал. Газет не было, коль не было и дочери. Она ему приносила оккупационные газеты, которые он давно все перечитал. От скуки он перечитывал старые сводки и однажды, решил он пересчитать, сколько же наших солдат погибло и, сколько взято в плен. Пересчитав, он ужаснулся и, в тоже время, злобная усмешка исказила его лицо. В голову закралась каверзная мысль. На следующий день во время завтрака, Антип поглядел на Надежду живым, будто помолодевшим взглядом и сказал. - Вот что дочка, хозяйство оставляю на вас, смотрите тут за всем. Курей, козу храни, не показывай полицаям.
   -А вы куда, дедушка? - с тревогой в голосе спросила Надежда.
   -Схожу в Псков, дочку с внуками навестить надо. С самой весны не была дома. Вдруг, что случилось, а я знать ничего не знаю. Война ведь, время, какое...
   -В Псков? - с испугом переспросила Надежда. - Далеко ведь, - она растерянно смотрела на старика. - И очень опасно, - добавила, понизив голос. - В её серо-зеленых глазах явно виделось страдание за этого человека, словно он уходил, чтобы не вернуться.
   -Ничего, доберусь. Какая ни будь добрая душа, подбросит старика, - и улыбнулся в бороду доброй, обнадёживающей улыбкой. Надежда немного успокоилась. Мишка за всё время не проронил ни слова, ел и молча смотрел на Антипа пытливым взглядом. Больше Антип ничего не сказал. Взял связанный заранее мешок, перекинул его за спину на лямках. Другой рукой, взял связку газет. Посмотрел ласково на Мишку, потрепал свободной рукой по голове, бросил взгляд на Надежду и, потоптавшись у порога, добавил.
   -Живите с Богом! - Ещё раз оглядел избу, словно прощался с нею, перекрестился и ушел не оглядываясь. В глазах Надежды остался взгляд старика, в котором было столько грусти, столько надежды и что-то было ещё, чего она понять тогда не смогла. Разгадка придёт много позже...
   Антип шёл по знакомой с детства дороге, любуясь красками осени: желтыми полосками скошенных ржаных хлебов, на овражки с кустарниковыми зарослями, на шустрые ручейки бежавшие по канавам, на синее сентябрьское небо и радовался всему, как ребенок, впервые осознавший красоту родной природы. Перебирал потихоньку в мыслях свою жизнь и вдруг вспомнил, что неподалеку, в одной из деревень, живёт знакомая ему с юных лет, теперь уже старая вдова и, решил её навестить. " Жива ли? " - подумал Антип. - Тоже уже старая. Антип чувствовал себя, словно помолодевший, сам над собой удивлялся, откуда брались силы. Мальчишки на деревенской улице, удивлённо смотрели ему вслед, открыв рты, провожали взглядами могучего деда.
   -Ба, Марфа, глянь-ка! Жив ещё Антип! Сколько ж ему годов?
   -И кажись всё такой же! - удивлялись старухи завидев старого поликана, которого не видели уже много лет. Далеко за пределами его деревни была о нем слава. Марфа не поверила своим глазам, увидев Антипа. Сколько лет не виделись, хотя и жили не так уж далеко друг от друга. Всего, каких нибудь вёрст семь, не более.
   -Господи, никак ты, Антип! - всплеснула женщина руками и крупная слеза радости
   выскользнула из старых, выцветших глаз.
   -Я Марфа! Я! - Антип стоял у раскрытой калитки всё такой же огромный, только седая его борода закрывавшая грудь, да легкая сутулость и выдавали его годы. Память разом всколыхнула все в старом сердце женщины. Она вспомнила его молодым, удалым молодцем, равных, которому, не было во всём уезде. И вот он перед ней...
   -Здравствуй, Антипушка! Заходь, чего стал! - Слезы все еще бежали из её глаз.
   -Здравствуй Марфуша! - входя во двор, сказал, улыбаясь Антип, и обхватил её огромными и, еще довольно сильными руками, как обнимал когда-то в молодости, пока не встретил свою судьбу.
   -Все такой же медведь, - смеялась Марфа в его объятии.
   -Такой, Марфа, да не такой! Обкатали горки серого бурку, - пошутил Антип. Он почувствовал вдруг, как свежая волна радости окатила его своим теплом, придала новый, жизненный импульс. Мысли, мутившие его голову, начали приобретать ясность. Еще сильнее захотелось Антипу жить, захотелось исполнить свое задуманное желание. Мир вокруг него как бы преобразился, стал другим, более ярким, более осмысленным.
   -Ну, ну, не прибедняйся! - смеялась в ответ Марфа, и в её голосе послышалось то давнее, молодое, задорное, радостное, что давно уже ушло от них.
   -Какое там! Совсем старый стал.
   -Какими судьбами к нам то, аль случилось что? Вспомнил Марфу. Молодец! - Сколько ж мы не виделись, Антип? Чать с похорон моего Егора?
   -Как раз так, Марфа. С тех пор и не виделись. Нескладно!
   -Что ж нескладно, жизнь идет год за годом, не видать как, - вздохнула Марфа. - Оглянулись, а уж и старики. Глянь, правнучки, у меня какие.
   На лавке у окна, рядком, сидели две девочки, третья, черноглазая чуть в сторонке от них. Девочкам лет по двенадцать, черноглазая была чуть постарше. Они с удивлением смотрели на громадного старика, смущенно краснели, опускали взгляды в пол, когда тот смотрел на них.
   -Правнучки у тебя славные, - похвалил Антип. - Береги их. Время, вон какое. А эта чья черноглазая красавица?
   -Вы чего расселись, бесстыдницы! В избе гость, а они... Чать не сватать пришел. - Марфа добрым, любовным взглядом оглядела всех троих. - Собирайте на стол! - Девочек как ветром сдуло. Соскочив с лавки, они принялись наперегонки собирать на стол, переглядываясь и пересмеиваясь между собой. Русые косички, как змейки, извивались по девичьим спинам, проворные руки накрывали стол.
   -Эта? - Лицо Марфы стало вдруг суровым, побледнело, в глазах появись нехорошие, злые огоньки. И в то же время проскальзывала неуемная жалость к этой девочке.
   -Ой, Антип, рассказывать боюсь. Евреи они. Мать то её немцы расстреляли, а её вот, удалось спрятать. Вот и хороню у себя. Жалко! Сгубят невинную душу, им что.
   -Твоя правда, Марфа, - в его глазах Марфа увидела вспыхнувшую гордость за неё и за её поступок. - Ты зря тумашу подняла, Марфа. Я дома зоревал.
   -То дома, а то у меня. Дорогого гостя, столько лет не видала, разве я так отпущу. - Она посмотрела ему прямо в глаза и спросила. - Рюмочку выпьешь?
   -Не пью я эту гадость, Марфа.
   -Так таки и не пьешь? Совсем?
   -Совсем, Марфа. Баловство все это.
   -Помнится, ты и молодым не баловался, все книжки читал. Ну, как знаешь, предложить можно, неволить грех, так в народе говорят. Чаю тогда попей. Я с тобой тоже побалуюсь.
   -Чаю не откажусь, пожалуй.
   -Ну, и то дело! Клавдия то твоя как?
   -Клавдию перед самой войной Бог прибрал. Вдовый я. Пожалел её господь, а я вот живу, копчу небо.
   -Живи. Туда всегда успеем. Куды сейчас то направился?
   -К дочке, в Псков. Соскучился, проведать хочу. Младшая у меня там.
   -Что ж она к тебе не едет? В деревне, всяко спокойнее.
   -Видать не может. А что в деревне? Того и гляди, под огонь пустят. Мало, что ль пожгли? Народу сколько сгубили душегубы.
   -Жгут те деревни, где найдут партизан. Нас пока Бог миловал. Вас тоже не трогают? - на старом лице женщины теперь лежала печать страха за правнучек. Первое впечатление радости прошло.
   Долго ещё сидели старики, перебирали в памяти прошлое, говорили о войне, о страхе подстерегавшем на каждом шагу и, наконец, устав от беседы, Ан тип стал прощаться.
   -Засветло надо до Пскова добраться. Спасибо за угощение! Рад был повидать тебя в добром здравии.
   -Какое теперь угощение, Антип! Ну, иди с Богом! - перекрестила его по старому обычаю и тяжело вздохнула. На глазах её снова появились скупые слезы. - Назад пойдёшь, заходи. Переночуешь, поговорим подольше.
   Проводила его за ворота, постояла с минуту глядя ему вслед и, шаркая ногами, пошла к себе в избу. " Все такой же чудак, каким и был. Всё неймется ему, не зря поликаном кличут", - с улыбкой покачав головой, подумала Марфа. Доброе и радостное чувство осталось в душе у Марфы от их встречи, словно в молодости побывала. Память высветила самое доброе, самое светлое, что когда-то было в их жизни.
   Антип вскоре вышел на большак и пошагал в сторону Пскова. Большак был пустой, ни одной подводы, ни одной немецкой машины или мотоцикла. Ситцевое небо с редкими клочьями облаков над головой и тишина. Антип шел, поглядывая по сторонам, радовался тому, что его окружало. И, снова на него нахлынул целый рой мыслей, навеянных тишиной, словно подарил ему их всевышний, чтобы отвлечь от горечи и обид. Вскоре его нагнал немецкий обоз с продуктами собранными по деревням, направлявшийся в Псков. Унтер, в возрасте лет сорока пяти, поглядев на старика, предложил ему сесть рядом. Два полицая сидевшие на подводе сзади кинули исподлобья на старика не добрые взгляды. Антип на них не обратил внимания, словно их и не было, словно это были не люди, а мешки с отрубями. Немец оказался добродушным, разговорчивым человеком. Коверкая русские слова с немецкими словами, разговорился со стариком искоса, поглядывая на Антипа снизу. Он был маленького роста, коренастый, смешливый, с узким европейским лицом, и поэтому, сидя рядом с Антипом, казался мальчишкой. Расспрашивал у Антипа, зачем едет в Псков, какие там у него дела.
   Антип откровенно рассказал немцу, в городе у него живет дочка с внуками и, что он, хочет их проведать, соскучился один. И еще, что хочет сходить к главному генералу, дело у Антипа к нему есть. Унтер с любопытством оглядел старика и улыбнулся, покачал головой. Рассказал Антипу, что в Германии у него тоже семья осталась, сын инвалид, попал в станок на заводе и, ему отрезало левую руку. Две дочки. Поделился и своей радостью. Старшая дочь, недавно родила ему внука. И показал Антипу фотографию, которую прислала недавно дочь, бережно вынув из бумажника, как самую большую драгоценность.
   Антип смотрел на миловидную, молодую немочку, с ребенком на руках, по доброму ласково. На минуту, забыв о войне, забыв, что их отделяет с унтером, Антип сказал. - Хорошая у тебя дочка, красивая, - похвалил её старик и, тут же вспомнил свою Дашутку. - Дай Бог им здоровья, а тебе дожить до конца войны, внука понянчить.
   -Данке, данке гроз фатер! - смеясь, поблагодарил унтер и спрятал фотографию.
   Детская радость шевельнулась в старом сердце Антипа при виде древних стен русского исполина, твердо стоявших на берегу реки Великой. Деревья начинали ронять желтый лист, но еще сохраняли не отжившую зелень. Антип стоял, смотрел на белые стены кремля и, постепенно радость его начала снова переходить в горечь. " Сколько выдержали вы, крепкие стены, осад врагов, сколько перебывало их на твоей земле и, все они сложили свои головы бесславно, сложат и эти", - бормотал про себя Антип и не мог оторвать восхищенного взгляда от древнего кремля. Долго стоял на одном месте и, каких только мыслей не перебывало в его голове за эти несколько минут. Затем, поправил мешок за плечами, разогнул могучие еще плечи и, с гордой осанкой непобежденного человека, пошагал вдоль улицы разыскивать дом, где жила его дочь.
   Старый Псков было трудно узнать. Разбитые здания, пожарища, поломанные чугунные ограды, изуродованные танками мостовые, картина довольно удручающая. И, солдаты, солдаты в серо-зеленых шинелях, вороненая сталь автоматов и редкие прохожие из местных жителей. Все это окружало его, Антипа, в древнем Пскове, после удивительной деревенской тишины. И Антип вдруг почувствовал себя здесь чужим человеком, другим совершенно, из другого мира, доброго, сердечного, где зелень трав и запах цветов, где добрая, благополучная кормилица земля: где пчелы носят мед, где вольно поют птицы.
   Немцы не без удивления поглядывали на могучего старика и, невольно уступали ему дорогу. Антип с болью в сердце смотрел на полуразрушенный город; ему казалось, он никогда ещё, за всю свою долгую жизнь, не чувствовал в себе такой обиды, такой душевной опустошенности, какую почувствовал теперь попав в Псков, в сентябре сорок второго года.
   Везде на уцелевших зданиях висели фашистские флаги со свастикой. Стены, заборы, столбы пестрели грозными " бефелями " - приказами. Все они заканчивались одинаково, " За неповиновение - расстрел ". Антип, рассматривал новые названия улиц и, качал головой от удивления. Улица Октябрьская теперь называлась улицей Гитлера, Ленина - Плаунер, Карла Маркса - Покровская, Гоголя носила название Главной. Он останавливался у каждого названия, читал, покачивая головой и, невольно думал, " Неужели они и в самом деле думают победить Россию? " - и с сомнением покачивал головой. К нему, на одном из перекрестков, подошел немецкий офицер и, на чистом русском языке, спросил, внимательно его оглядывая.
   -Что старик головой качаешь? Не нравятся названия? - Антип с верху вниз посмотрел на него, поправил мешок и только потом ответил.
   -Нравятся мне или нет, до этого никому нет дела. Просто интересно, новые власти, новые и названия. Скажи, милок, зачем было попирать носком сапога старинные названия улиц? Разве плохо звучала улица Гоголя, Петропавловская, которая шла от собора, Великолукская, Кахановский бульвар, Сергиевская, в честь святого Сергия, Плоская и так далее. Все я уж и не помню. Немцы умный, цивилизованный народ, не похоже всё это на них. Историю любого народа надо уважать, иначе народ не завоюешь.
   Офицер, с удивлением смотрел на старика и, невольная симпатия к нему, зрела у него в его сердце. Перед ним был русский богатырь, о каких только в сказках рассказывают. Его заинтересовало в старике знание им города и любовь к своей истории, и уважение к нации, которая сделала для его народа столько плохого. И, продолжает делать.
   -Ты сам то откуда, старик? Как ты попал в город?
   -Я из деревни, сынок. Тут неподалеку от Пскова, верст двадцать пять кажись. Дочка у меня здесь с внуками проживает. Сердце изболелось, решил проведать. И еще у меня тут есть одно дельце, мне надо повидаться с генералом Гофманом. - Офицер посмотрел на Антипа, с явным недоумением. Он не знал, что ответить старику.
   -А ты где ж так наш язык то выучил? - спросил Антип, внимательно разглядывая офицера и, вдруг догадавшись, стукнул себя ладошкой по лбу. - Вот, дурья башка! Как же это я сразу не сообразил. Ты же тоже русский.
   -Да, старик, я тоже русский. Когда мы уехали из России, я еще совсем молодым был. Бежали от большевиков. Вначале во Францию, позже переехали в Германию. Воюю против большевиков, потому как ненавижу их. И где твоя дочь живет? Пойдем, я тебя провожу. У тебя документы какие есть?
   -Какие такие документы? Паспорт теперь наверно не в цене?
   -Да, да старик, не в цене. Тебе сколько лет?
   -Мне то? В ноябре стукнет восемь с половиной годков. Отжил я своё.
   -Ну, старик, ты ещё крепкий! Живи себе. Тебя власти не тронут.
   С разговорами дошли до полуразрушенного дома в конце Покровской. Двухэтажное здание с выбитыми стеклами, стены закопчены от пожара, двери с выбитыми филёнками, вид более чем плачевный. Антип остановился.
   -Жили на втором этаже, теперь, небось, ютятся в подвале, - сказал Антип обращаясь к офицеру. - Я пошел. Извиняйте господин офицер, если что не так сказал! Всего доброго вам!
   -Меня зовут Владимир Сергеевич Вязмитинов. Спросишь, капитан Вязмитинов, из команды абвера, меня найдут. Всего доброго, старик! - и зашагал быстрой, молодой походкой довольного собой человека, вдоль домов в обратном направлении. Антип посмотрел ему вслед, покачал головой и прошел во двор. Попавшаяся во дворе старуха указала ему дверь, за которой проживала его дочь, хмуро глядя в след старику согнувшемуся у притолоки, чтобы не ушибить себе голову. Даша со старшей дочерью Машенькой была на работе. Дома были только разбойники Степан и Колюшка. Увидев деда, так внезапно появившегося на пороге, мальчишки бросились в его объятия, с криком радости. - Дедушка! Дедушка пришел!
   Мальчишки повисли на нем и, чуть было, не свалили старика на пол, от радостного возбуждения. Освободившись, наконец, от объятий внуков и, обласкав их, положил на пол мешок в сторонку, рядом пачку газет, снял пиджак, повесил его на вешалку, расправил рубаху подпоясанную поясом по старому русскому обычаю, расчесал волосы на голове, бороду и сел за стол. -Ну, огольцы, рассказывайте, как живете, чем занимаетесь? Порадуйте деда.
   Максим с Верочкой и Настя сидели, затаив дыхание и, им казалось, что Яшка читает повесть из книги неизвестного им автора о войне. Даже бабка, забыв про сон, свесив голову с печи, слушала забавный Яшкин рассказ. Яшка продолжал.
   Надежда с сыном, оставшись одни, приуныли. Словно злая тень накрыла дом Антипа после его ухода, взяла их в мрачный плен и не хотела отпускать. Надежда понимала тоску старика, понимала и мысли, которые, словно вспышка молнии, убивали в нем надежду. Все вдруг содрогнулось в женщине от страха и боли за старого человека и, поневоле вспомнила своих родителей, умерших своей смертью в собственном доме ещё до войны. Что она могла сделать для старика, чем помочь ему? Антип, был не из тех людей, которые, приняв однажды решение, по каким либо причинам могли потом от него отказаться. Он всегда шёл до конца.
   Надежда села за стол, положила на него руки, склонила голову и, долго сидела отрешенная от всего до тех пор, пока нахлынувшая на неё тоска, не заставила её разрыдаться. Плечи её, судорожно вздрагивали, слезы заливали лицо. Она их как будто не замечала. Спазмы сдавили горло, она задыхалась и, еще сильнее рыдала, словно хоронила близкого человека. Сын был чем-то занят во дворе, он не видел её слез, не слышал рыданий. После ухода старика дом как бы опустел, все в нем стало вдруг не таким, каким было при нем. Каждая вещь, казалось ей, смотрела на неё враждебно, будто в чем-то осуждала её. Только теперь она по настоящему почувствовала себя чужой, оккупанткой, и поневоле содрогнулась от этих чувств. Выплакавшись и немного успокоившись, она умыла лицо холодной водой, причесала растрепавшиеся волосы и, занялась делами. Все валилось у неё из рук. Надежда ничего не могла делать. Но, всё же, собрав в себе всю волю, заставила себя трудиться в этот день, как можно больше, чтобы в труде забыться, полностью отвлечься от горьких мыслей. И в результате ей это удалось. Вышла во двор, Миша колол дрова. Улыбнулась, глядя на сына и, теплая волна нежности к нему сжала её сердце.
   Вечером, после ужина, Миша, уже по привычке перенятой от старика, сел на крыльцо, любуясь на осенний закат, на синее глубокое небо, на огромный старый дуб стоявший неподалеку от дома, на темный лес за речкой и задумался. Осень стояла сухая и теплая. Солнце уже село, небо начинало темнеть и, на нем загорелась Северная звезда. Надежда присела рядом с сыном, прикрыла подолом платья ноги и тоже молчала; но каждый из них знал, что думают они об одном и том же. На другом конце деревни заливисто лаяла собака, кричали еще не угомонившиеся мальчишки занятые своими играми, и вечерние звуки голосов разносились в притихшем воздухе с угасающей печалью.
   В тот вечер, Даша с дочерью, пришли домой позже обычного времени. В ресторане, где они работали, принимали каких то гостей, в честь которых генерал Гофман сам устроил ужин. Чтобы их не задержал патруль, им был выдан ночной пропуск. Дважды их останавливали, дважды проверяли документы, словно рентгеном, подозрительно просвечивали глазами и, каждый раз, у них от страха замирало сердце, по спине пробегал предательский холодок. Наконец уставшие, добрались до своей квартиры.
   Дома, увидев отца, Даша всплеснула руками от неожиданной радости, да так и застыла у порога, пока Маша обнимала и целовала любимого деда. Усталость, как рукой сняло. Степан с Коленькой сидели рядом с дедом, клевали носами, но спать не ложились, в полусонном состоянии слушали его рассказы. Они упрямо хотели дождаться мать с сестрой.
   -Господи, папка, какими судьбами! - на глазах у Даши блестели слезы радости.
   -Вот, пришел проведать. Могамед не идёт к горе, гора сама пришла к Могамеду. Совсем забыли старика.
   -Папа, из города выйти невозможно, да ещё работа у нас такая, бросить нельзя. Если сможешь, забери с собой ребят.
   -Ребят заберу, а вы как? - какая то внутренняя тревога овладела вдруг Антипом, он и сам бы не смог объяснить, что происходило с ним в эти минуты. Он смотрел на дочь с внучкой и, такое было у него выражение лица, словно он прощался с ними. - У меня теперь квартирантка с мальцом живут, немец привел. Эвакуированные они. Хорошие люди. Такой, как Степан. Э-э, да вы кажись, совсем спите. А ну марш в постель! - шутливо прикрикнул дед и, через минуту мальчишки уже храпели у себя в кровати.
   Пока Даша разговаривала с отцом, Маша принялась собирать на стол, но Антип, остановил её. -Не тумашись девонька, мы уже поужинали. Принес вот вам гостинец, угоститесь своим, домашним. Небось, уж и вкус домашней еды забыли.
   Спасибо папа, мы сыты! Завтра утром поедим, не обижайся.
   Маша присела рядом с дедом, прижалась к нему и затихла, она так любила своего деда. - Соскучилась? - спросил Антип.
   -Соскучилась, дедушка. Иной раз нам так не хватает тебя. Вспомним с мамой и, сердце разрывается, плакать хочется.
   -Поехали домой. Чего вы тут не видали. Я прошелся по городу, посмотрел, что они тут натворили и, сам чуть слезу не пустил. Встретил одного русского офицера из бывших дворян, поговорил с ним. Улицу Гитлера видел, сердце от обиды закипело. Служит он у немцев.
   -Знаем мы его. Он один тут такой. Вроде дворянин. - Даша посмотрела прямо в глаза отцу. - О чем вы с ним говорили?
   -Да ни о чем. Так, о разном. Он рассказал мне, кто он, почему служит немцам. А я ему ответил, что я крестьянин и, ничего в политике не смыслю, но русский русского должен поддерживать. Честь нации надо блюсти. Мне в этом порядке евреи нравятся. Хороший, умный народ. В деревню, в деревню вам надо, дома спокойнее.
   За последнее время, папа, Миллер как с ума сошел. Бесконечные аресты, облавы, молодежь угоняют в Германию, расстрелы, виселицы, страх один. Живем, трясемся. Лагерь переполнен, люди там умирают, как мухи... - Даша на минуту примолкла, затем снова заговорила. - Рады в деревню, но не можем мы, папа.
   -Дедушка, а зачем ты газеты принес? - спросила Маша, посмотрев в угол, где лежала на полу связка старых газет, аккуратно перетянутых веревкой.
   -Это подарок одному человеку, - улыбнулся Антип и, глаза у него от этих слов, загорелись молодым озорством. - Я завтра к главному начальнику пойду. Разговор к нему есть.
   -К Миллеру? - подняв испуганные глаза на деда, спросила Маша. - Ты сошел с ума! Какая после этого тебе деревня. Тебя живого не выпустят. Он же сущий зверь дикий. Он не посмотрит на твою старость. - Девушка сидела вся бледная, на глазах, от страха за любимого деда ,у нее блестели слезы. Страх окончательно сковал её.
   -Что ты еще задумал, папа? - спросила Даша, зная извечные причуды отца. - Надо же быть таким безрассудным...
   -Не расстраивайтесь вы раньше времени, никто мне ничего не сделает. Иду я вовсе не к Миллеру. Я иду к генералу Гофману, - в его глазах снова горели озорные огоньки.
   -Кто тебя к нему впустит? - с горечью сказала дочь, заранее предчувствуя беду. В городе, папа, много русских белоэмигрантов, они уже заранее заняли руководящие посты. Здесь даже сын генерала Врангеля, Борис Врангель. Городской голова эмигрант Фрейберг, бургомистр Пскова тайный агент гестапо Черепенькин, начальник городской полиции - изменник Родины Тамм, бургомистр Псковского района - Горожанский.
   -Господи! - только и смогла выговорить Маша, после слов деда. - Зачем тебе всё это? - сидели молча, с ещё большим страхом смотрели на старика и, ничего не понимали из его затеи. Старик только посмеивался про себя над дочерью и внучкой.
   -Не расстраивайтесь вы зря, родные вы мои. Гофман мужик умный, я спрашивал у немецких офицеров, прежде чем задумать это мероприятие. Вот, к примеру, вчера, этот русский, Владимир Сергеевич, мне тоже подтвердил, даже помочь грозился. Газеты меня подтолкнули на это и, вранье ихнее возмутило.
   -Завтра вечером придете с работы, я вам все и расскажу, - подмигнул им старик и поднялся. На его лице светилась загадочно добрая улыбка, но и она не могла успокоить дочь с внучкой.
   И Даша, и Маша, долго не могли уснуть в ту ночь. Насмотревшись на эсэсовцев и гестаповцев, они не могли себе даже представить, как их родной и любимый дед, завтра пойдёт к Гофману. В воображении каждой рисовались самые страшные картины. Даша хорошо знала отца, отговаривать его смысла не было, если он что задумал, его трудно переубедить.
   Антип же наоборот, был спокоен, даже весел. Он предчувствовал весь разговор с генералом и заранее был ему благодарен. Он ничуть не сомневался в успехе своей задумки. Ему постелили на полу, он вытянулся во весь свой огромный рост и, вскоре заснул. Кровать, на которой спали дочка с внучкой, была ему слишком мала.
   Проснулся рано, мальчишки ещё спали, только дочь с внучкой уставшие после плохо проведенной ночи собирались на работу. Завтрак был на столе.
   -Что рано встал, папа! Спал бы, отдыхал. - Даша смотрела на отца, словно прощалась с ним молча, заранее предчувствуя беду.
   -Высплюсь на том свете дочка. Мир хорош, когда просыпается и когда засыпает, остальное - суета.
   -Счастливо тебе папа! Будь, пожалуйста, осторожен, если придется разговаривать с генералом. Он хорошо знает русский язык, учти это. Вчера он был в хорошем настроении.
   -До вечера, дедушка! - Машенька прижалась к деду, и он почувствовал, как она дрожит. Сухие рыдания душили девушку. Тяжелая рука деда ласково легла на голову внучки, гладила её с такой любовью, что сердце её снова замерло от волнения и страха. Взрыв плача готов был вырваться из её груди, но, она, собрав в себе всю волю, сдержалась, чтобы не дать слабости побороть себя. Даша вырвалась из объятий деда и убежала. Даша медленно, как на казнь, пошла следом за дочерью.
  

* * *

  
   Генерал Гофман был выходцем из старой германской интеллигенции. Несколько лет он работал в России и, за время пребывания в ней, заинтересовался её историей и культурой. Он прочитал работы по истории России Ф. Булгарина, Карамзина, Соловьёва, много исторических, литературных произведений. Полюбил произведения выдающихся писателей, Ф. Достоевского, Л. Толстого, Гоголя, из поэтов А. Пушкина, Н. Некрасова, Тютчева, Вяземского.
   Достоевский и Гоголь, натолкнули его на мысль, глубже изучить характер русского народа, этого загадочного славянского племени Восточной Руси. И Гофман начал изучать Россию и русский народ. Не бросил он свою затею и во время войны. Он начал понимать, нельзя покорить врага, не зная его истории, его психологии.
   Работая в России, он начал, по возможности, встречаться и беседовать с разными, слоями населения, представителями высшего, среднего и низшего класса. В его записной книжке, начинал вырисовываться образ некоего Восточного русского. " Война ярче проявляет характер человека, его идейные качества, и его любовь к родине ", думал Гофман и довольный найденной мысли, улыбался.
   Гофман часто просил Миллера, военного коменданта города Пскова и, Энгельмайера, начальника полиции безопасности С Д, гаупштурмфюрера С С, о выявлении особо интересных личностей из пленных или гражданских лиц и, приводить их к нему на беседу. После беседы с Гофманом, эти лица, помимо его приказов, бесследно исчезали. Были и такие, которые охотно сотрудничали с ними. Гофман, в глазах своих подчинённых, выглядел чудаком и, они часто, за рюмкой коньяка, над ним подшучивали.
   В тот день, когда Антип собрался к генералу, у Гофмана в кабинете находились Миллер и Энгельмайер. Пили маленькими рюмками коньяк, обсуждали обстановку на тыловом фронте, так они называли борьбу с партизанами и подпольщиками. Рыхлый Миллер, рассказал пару фронтовых анекдотов, над, чем потом, долго смеялись. Даже каменное, всегда холодное лицо Энгельмайера, изобразило на себе, подобие улыбки. Энгельмайер, вспомнил почему-то в этот момент, лицо, довольно смазливой официантки, часто бросавшей на него заманчиво интригующие взгляды. Стряхнув в пепельницу пепел с сигары, Энгельмайер налил в рюмку коньяк, отпил глоток, поставил рюмку на стол, поднялся, поправил китель и, снова сел. Он был честолюбив во всём. Что-то его сегодня тревожило, что-то не давало покоя.
   Гофман окинул пытливым взглядом Энгельмайера, сравнил его строго подтянутую, стройную, хорошо тренированную фигуру с толстой, рыхлой фигурой Миллера и улыбнулся, отметив себе. " Два человека, два разных характера, а насколько схожих между собой. Энгельмайер хладнокровный, подозрительный, постоянный актёр, он всегда безупречно играет свою роль, роль палача. От него, каждую минуту можно ожидать чего-либо непредсказуемого. Он всё делает хладнокровно, без улыбки, сосредоточенно. За кажущимся добродушием Миллера, кроется такой же хладнокровный палач, как и Энгельмайер. Миллер, будет пытать человека, самыми изощрёнными пытками, и при этом, будет рассказывать смешные анекдоты ", отметил почему-то в тот день Гофман схожесть этих людей. - Что тебя так тревожит, Энгельмайер? - спросил генерал, глядя прямо в лицо начальнику полиции безопасности.
   -Не знаю, господин генерал. Внутри, какая то непонятная тревога, словно что-то должно произойти необычное.
   -Нервы расшалились. Садись в машину, возьми себе приличную девчонку, развлекись, всё, как рукой снимет. По себе знаю, - рассмеялся Миллер. - Хочешь, привезу красотку? Есть у меня одна на примете, могу удружить. В Миллере всё смеялось, не смеялись только глаза. Глаза его, казалось, ничего, никогда не выражали, хотя, в самом деле, выражали очень многое. Не каждому было дано, прочитать его взгляд. Гофман давно разгадал этого человека.
   -Благодарю Миллер, но обойдусь и без твоей помощи. - Допил коньяк, подымил сигарой сидя глубоко в кресле, глядя на свои холеные руки, молчал. И все же, при столь разных характерах, Гофман меньше остерегался Миллера, чем Энгельмайера. -Я последую твоему совету Миллер, - резко поднявшись с кресла, выпил ещё рюмку коньяка и, выкинув руку вперёд в нацистком приветствии, " Хайль Гитлер ", вышел из кабинета. На минуту наступила тишина, слышно было лишь тиканье часов стоявших в углу кабинета, да тяжёлое дыхание Миллера. - Графских кровей, - кивнул головой с нехорошей усмешкой, вслед Энгельмайеру Миллер. - Все его предки были белоручками.
   Гофман не придал особого значения словам Миллера, у него было хорошее настроение, и даже, пожалуй, слишком. Миллер не любил Энгельмайера за его честолюбие и, за его происхождение. Сам Миллер был из бюргеров. - А что Миллер у нас в лагерях происходит? Ты должен был отправить евреев в Освенцим. Отправил?
   -Отправил, господин генерал, только не доехали они до Освенцима.
   -Что произошло? Опять партизаны?
   -Да, господин генерал.
   -Срочно бросьте на их ликвидацию карательную экспедицию. Уничтожить всех до единого человека. Немецкая армия не может справиться с кучкой бандитов? Нам это не нравится, Миллер. Фюрер не будет в восторге...
   -Вы же знаете, карательную экспедицию мы уже готовим, стянуто три армейские дивизии. Одна экспедиция уже была в районе Новоржева, третью партизанскую бригаду мы разбили, почти всех уничтожили. Даже комбриг Герман, их легенда, был убит. Тело его для обозрения не успели взять. Унесли его, оставшиеся в живых партизаны. Но ничего, и остальных достанем...
   -Это хорошо. - Гофман поднялся, подошёл к окну, принялся смотреть на разрушенный город. В отличие от Гитлера, Гофман не любил разрушать города, но война, есть война, а приказ, есть приказ.
   В это время зазвонил телефон, звонил полковник Кипп. Миллер выслушал Киппа, недовольно поморщился и, доложив Гофману, вышел. Гофман не удостоил его внимания, даже поворотом головы. Гофман считал, что люди, типа Энгельмайера и Миллера, хотя они и были его сослуживцами, на свет появляются случайно, при помощи рока, из-за небрежности создателя. Сам он, по своей природе, не был злым и жестоким человеком; жестокость его определялась выполнением приказов свыше и, его ненавистью к большевикам. По его мнению, большевики, были злейшими врагами человечества. В душе, он не оправдывал и политику фюрера, но служил ему, только из-за ненависти к большевизму. В этом он был уверен и, эта уверенность и делала его жестоким. И в этих, жестоких условиях, он иногда выкидывал такие удивительно-непонятные многим номера, что его подчинённые, только плечами пожимали. Генеральские чудачества он мог позволить себе только потому, что был личным другом Гимлера и сам Гитлер, относился к нему, более чем благосклонно. Ни один человек, понравившийся ему в беседе с ним, умевшим отстаивать свои принципы на настоящей, человеческой основе, а не на пресловутых, коммунистических, надуманных догмах, не был уничтожен в лагерях Пскова. Он оставался явным сторонником Гитлера по борьбе с коммунизмом, но в душе, не был сторонником уничтожения еврейского населения. Даже гитлеровское гестапо не знало о том, что в нём, хотя и очень дальняя, была и еврейская кровь. Этот народ, Гофман понимал это, внёс огромный вклад, как в мировую культуру, так и в мировую экономику. " Еврейский народ имеет такое же право, как и все народы земли, быть равным среди народов всего мира. Ни одному народу, не дано право всевышним, возвышаться над другими народами. Бог создал своё подобие, так и будь им "... Это внушил ему старый еврей Эйдельман, в одной из довоенных бесед, которые довелось им вести между собой.
   Стоя, у окна, генерал видел полуразрушенный, древний город славян, видел на улицах немецкую технику, и что-то сопротивляющееся всему этому жило теперь у него внутри. Какая то внутренняя сила восставала против него самого, но какая и почему, он понять не мог. Вдруг, взгляд его упал на необычного человека переходившего улицу, направлявшегося в сторону окружной комендатуры. Генерал видел, как солдаты останавливались, удивлённо смотрели вслед этому человеку, качали удивлённо головами. Старик, шёл, не обращая ни на кого внимания, словно вокруг была пустота. Его уверенная походка, сосредоточенно-спокойное лицо, говорили о силе его характера. И генерал, поддавшись общему удивлению солдат на улице, невольно и сам заинтересовался стариком. Вызвав к себе дежурного офицера, генерал приказал привести старика к нему. Продолжая смотреть на небо, в сердце генерала, вдруг появилось какое то странное, новое, мальчишеское чувство, рождённое его фантазией. Сердце забилось учащённее обычного. " Что это? Почему? Откуда всё это? - и не верующий генерал, вдруг поверил в мистику.
   В кабинет вошел старик в сопровождении дежурного офицера и двух автоматчиков. Дог предупреждающе зарычал. -Ну, ну дружище, не ворчи! Успокойся, - генерал погладил собаку по огромной голове и, приказал идти на своё место. Дог поднялся и лёг на ковёр за столом генерала.
   Гофман, смотрел на Антипа с особым интересом. В старике он увидел что-то сказочное, удивительное и, он вспомнил, когда-то прочитанную им былину об Илье Муромце.
   Старик был двухметрового роста, крутые, словно медвежьи плечи, говорили о его необыкновенной силе. Спокойное, широкое русское лицо, обросшее бородой, закрывавшей часть ещё могучей груди, на голове седая шевелюра густых волос. Одет старик в суконную куртку с карманами, в широкие огромные штаны, в которые могло бы уместиться три Энгельмайера, как подумалось генералу, на ногах такие же огромные, русские сапоги. В одной руке старика была зажата шапка, в другой пачка газет. Генералу понравилось приветствие старика, ваше превосходительство. " Не забыл ещё старые привычки ", отметил себе генерал и, пригласил старика сесть, отпустив дежурного офицера и охрану.
   Старик смотрел на генерала серыми, умными глазами, словно изучая его. Настроение у генерала изменилось. Ему показалось, будто он перенёсся из разбитого войной древнего города, в сказку далёких, прошлых лет. Антипу хотелось увидеть в генерале совсем другого человека, не фашиста, не врага, а человека дружелюбного, понимающего, но попавшего в определённые условия, из которых добровольно он выйти не может. Антип хотел видеть человека созданного Богом, а не Дьяволом. Так прошло несколько минут.
   -Издалека пришёл в город? - спросил генерал. -Раньше тебя в городе не видели.
   -Деревня моя недалеко от Пскова, верст, двадцать будет. Шёл к тебе, хотел по душам поговорить, спросить кое - что. Бог сподобил встретиться и, вот я у тебя. Человек, ты, говорят, умный, не чета другим, язык наш знаешь. Правда, говорят, жестокий ты слишком, но ведь политика ваша такая, что поделаешь.
   -К излишне жестокому человеку не страшно в гости приходить, вопросы задавать? Как же это ты, крестьянин? - в холодном взгляде генерала появилось лёгкое потепление.
   -Мне уже бояться нечего, я своё отжил, так и так умирать скоро. Сильный и умный человек, не станет убивать врага, слабее себя. На такое способен только трусливый и слабый человек. Тем более, если враг старый и безоружный. - Ответ Антипа прозвучал спокойно, доверительно, словно речь шла не о смерти, а о чём-то житейском. -Какой тебе прок с того, что ты прикажешь меня повесить. Сам себя потом казнить будешь, совесть замучит. Ты в Бога веришь, ваше величество?
   Генералу понравился ответ старика, лицо его подобрело, взгляд потеплел. - Расскажи старик, как люди в деревнях живут, что думают о войне, о нас, немцах.
   -Что думают, - развёл руками Антип. - Не верят люди в вашу победу. Зря вы затеяли эту войну.
   -Почему же?
   -Потому, ваше превосходительство, что вы и сами в неё уже не верите. Историю, небось, изучали. Со времён Чингиз -Хана Россию никто не может победить. Зачем вам надо было ввязываться в такую бойню? Сколько хорошего народа зря загубили и, ещё загубите. Такой умный немецкий народ и допустил у себя фашизм... Ты в Бога веришь, ваше величество?
   -Верю, старик. Все верят, и я верю. Только, старик, Чингиз-Хан никогда не был на русской земле. Это внук его, Баты-Хан, покорил вашу землю. А, ваши князья, способствовали этому.
   -Отколь ты знаешь историю нашего народа, ваше величество? Тогда мне непонятны люди, которые верят в бога, убивают детей, сжигают деревни вместе с народом. Нет, ваше величество, миром сегодня, правит Сатана.
   -Мы, старик, воюем не против русского народа, мы воюем против коммунистов и евреев. Всё это, большое зло для всех народов.
   -А причём тут евреи? Евреи такие же люди, как и все остальные. Что они вам сделали такого, что вы их так ненавидите?
   -Кто придумал коммунизм? Евреи. Карл Маркс, кто был? Еврей. Кто у вас у власти находится? Тоже евреи. Везде они мутят воду. Разве Троцкий мало загубил невинного народа вашего, в том числе и детей, и стариков.
   -Нет, ваше величество, ты не прав. Бог создал всех людей равными, значит, и должны быть все равны. Троцкие есть в каждом народе, по ним, нельзя судить обо всей нации. Я, к примеру, всю жизнь землю пахал. В нашей деревне, было два брата евреи, Давид и Мойша. Давид был хороший портной, все к нему ходили, всех обшивал. Брат его Мойша, хороший сапожник был, вся деревня в его сапогах ходила, всем бабам обутку шил. Их уважали. За что же их было убивать, вместе с жёнами и детьми? Не - ет, я не согласный. Простой народ не надо истреблять, какой бы нации он не был. На простом человеке, земля держится. Надо сделать так, чтобы зла в людях не было, зависти не было. Пора вам войну кончать, всё равно армии у большевиков уже нет. С кем вы воюете?
   -Это как, нет у большевиков армии? Ты что говоришь, старик?
   -А то и говорю. Я принёс вам ваши газеты. В них сводки с фронтов. Я посчитал их и, получается, что у большевиков осталось всего три солдата. Вот я и решил у вас спросить, зачем так пишут? Так врать, даже большевики не умеют. Прости меня старика, за такой ответ. Может, я из ума выжил.
   Гофман некоторое время молчал. В кабинете вновь воцарилась та тишина, которая стояла до прихода старика. Можно было слышать мерное тиканье часов, стоявших в углу кабинета, да легкое дыхание дога лежавшего на ковре. Генерал обдумывал, что лучше старику ответить. Последняя фраза про большевиков его позабавила и, он рассмеялся. - Выходит, большевики тоже врут? Впервые слышу такое от русского человека. Все говорят, что правду, только от большевиков и можно услышать. Ты не из кулаков, случайно?
   -Все лгут, ваше превосходительство, - спокойно ответил Антип. - Мир ложью живёт, что тут поделаешь. Видать, человек так устроен.
   -Если большевики лгут, как ты говоришь, так почему вы их терпите? Гоните их в шею, помогайте нам.
   -Мы, вам, конечно, помогли бы, если бы вы пришли к нам с миром. Но вы пришли с войной... Войной, ваше превосходительство, ничего не решишь. Война только озлобляет людей. Всё решать надо миром. К примеру, скажем. Я старый человек, ты ещё молодой, а вот давай поборемся и, я тебя одолею. А если, по хорошему? Я пришёл к тебе, ты ко мне, поговорили, договорились, можно дале жить. А война, один грех. Зря людей губите, и своих, и наших.
   -Народ, это взрослые дети. Обмануть народ, большого ума не нужно. Большевики лучшую часть вашего народа уничтожили, загнали в лагеря и тюрьмы, а вы им верите. Вы поверили в ту сказку о коммунизме, которую создать просто невозможно. Вот тебе и весь народ. Так, что ты хотел от меня услышать, с кем мы воюем? Услышал? Что ещё хочешь узнать? Спрашивай. Ты, старик, странный человек, но ты мне понравился. Кто ещё решится ко мне придти с таким вопросом.
   -Нет, ваше величество, ты не правду мне сказал. Вы не с коммунистами воюете, вы воюете с правдой народной.
   -А разве большевики не с правдой народной воюют?
   Антип смотрел на генерала и, ему казалось, что генерал читает его мысли. В генерале, в эти минуты, боролись два чувства, чувство благородного человека, каким он был по своей природе и, чувство нациста, которое родилось в нём во время борьбы с коммунистами. В глазах старика постоянно присутствовала смешинка. О чём она говорила, над чем, потешалась, генерал не смог понять. Генералу понравился крестьянский ум этого человека, рассудительный, правда, с наивным оттенком, но прямой, бесстрашный. В глазах старика было что-то святое и, в тоже время, что-то жутковатое.
   -Правда, старик, у каждого своя. Сколько людей, столько и взглядов на правду. Одну, для всех, человечество, к сожалению, пока не нашло, - подумал секунду и добавил. - Ты старик, правильно сделал, что ко мне пришёл. Наш сегодняшний разговор останется полезным нам обоим. Он не пройдёт впустую. Насчет правды, скажу одно, победит, в конце - концов, не ваша большевистская правда, победит та, какая-то другая...- задумчивая улыбка скользнула по лицу генерала и погасла, как гаснет луч света поглощённый тьмой.
   Гофман приказал дежурному офицеру проводить старика, выдать ему пропуск из города и, не чинить ему никакого вреда. - Будь здоров старик!
   -И вы будьте здоровы, ваше превосходительство! Скажи своим подчинённым, пусть поменьше лютуют. Зря всё это! Зря! Помянешь мои слова. - Генерал лишь улыбнулся в ответ, не проронив больше ни слова. В гордом и честном взгляде Антипа, он увидел непокорённую Россию, с которой, как сказал старик, фашисты напрасно стали воевать. ... Он увидел во взгляде старика то, что давно искал в русском человеке: в нём были и наивная простота, и философская мудрость, душевная чистота и непокорная гордость и, многое другое, что не смог до конца осознать генерал,...Всё это было в прощальном взгляде старого Поликана.
   И снова стоял генерал у окна, снова смотрел на разрушенный город и, разные, беспокойные мысли теснились в его нацистской голове. - С кем вы воюете? У русских, по сводкам, осталось три солдата, смешно. Смешно и горько...подумал генерал, вспоминая разговор со стариком. Но вдруг, что-то вспомнив, Гофман громко рассмеялся.
   Яшка закончил рассказ и замолчал. Молчали и остальные, не знали, что сказать. В избе стояла ночная тишина. И вдруг, тишину нарушил голос старушки. - И кто ж тебе Яшка, набрехал такое?
   -И ничего и не набрехал, бабушка, - обидчиво возразил Яшка. -То, сущая, правда.
   -Ну, ну, мели Емеля, твоя неделя, - хихикнула старуха и, через минуту, с печки донеслось её сонное, лёгкое похрапывание. Все тихо засмеялись, зажимая ладонями рты.
   -А что, возможно и в самом деле ходил старик к генералу? - Верочка весело посмотрела на Максима, на Яшу, на Настю. - Откуда-то берутся такие истории. - Она доверчиво прижалась к Максиму, обхватив его руку и, заглянула ему в глаза. - Яша, мне очень понравился твой рассказ.
   В старике, которого ты так ярко обрисовал, я увидела всю могучую Русь, с её открытой душой, добрым, щедрым характером, с людьми, которые идут часто даже на безрассудные поступки, ради спасения родины. Спасибо тебе за такой рассказ! Тебе, Яша, нужно учиться. Из тебя может получиться хороший писатель. Из этого рассказа вытекает целая легенда. Только вот одно но...Верочка с минуту молчала, молчали и все остальные. Горькая складка легла, у её рта и, Верочка продолжила. - Если бы ты Яша увидел хоть одним глазком, что творят они в лагерях с нашими людьми, как издеваются, ты совсем по иному изложил бы свой рассказ. Рассказ, в самом деле, красивый, в нём есть зерно, зерно в старике и в генерале. Я могу допустить даже то, что генерал принял старика и, после разговора с ним, отпустил его. Но, после этого случая, карательная экспедиция сожжёт не одну деревню, не одну сотню уничтожит мирных жителей. Все они Яша палачи, и Гофман, и Энгельмайер, и Миллер, и много других.
   От Верочкиных слов похвалы лицо Яшки покрылось ярким румянцем смущения, глаза блеснули победоносным блеском. Он снова принялся доказывать свою правоту. - Говорю вам, старик точно ходил к генералу. Там этот слух по всем деревням идёт. Так не бывает, если это враньё. Сколько раз в нашу деревню немцы приходили, и что? Никому, ничего плохого не сделали, только кур да яйца позабирают и всё. Скажи, Настя, разве не так?
   -Да не горячись.ты, что разошёлся! - успокаивал его Максим. - Ну, было, так было, хорошо. Давайте лучше спать, завтра мы уходим, надо выспаться. Все с ним согласились. Но выспаться им не удалось. Только Яшка с Настей выщли от бабки на улицу, как услышали конский топот и, приглушённые голоса. Навстречу им ехало два седока верхом на лошадях. В темноте нельзя было разобрать, кто были эти люди. Яшка с Настей притаились у старых ворот, прижавшись, друг к другу.
   -Яшенька, бежим, - прошептала Настя. Но убежать они не успели, лошади поравнялись с ними и парни их заметили. Передний свесился с лошади, спросил. - Кто, такие?
   -Мы здешние, деревенские, - ответил Яшка, осмелев, когда увидел на шапке красную ленточку.
   -А что по ночам шатаетесь!
   -Тебе, какое дело, - ответил Яшка. - Много вас приехало?
   -Много. Весь отряд. В деревне немцы давно были?
   -Да уж давно, ещё по осени, а теперь зима. - Яшка смотрел на парня, словно узнал знакомого. -Вы, из какой бригады, не из третьей случайно?
   -Может и из третьей, тебе то что! - ответил парень с лошади.
   -Тогда вам надо вот в эту избу зайти, там двое ваших партизан. Парень раненый был, его бабка лечила, с ним девушка.
   -В эту избу? - смеясь, спросил другой парень, с лошади. -Да она вот-вот рухнет, ещё придавит, и парни весело рассмеялись.
   -Сам не рухни вперёд, - рассердился Яшка. -Слезай с коней, идите в избу. - Парни слезли с лошадей, привязали их к изгороди и пошли в бабкину избу следом за Яшкой и Настей. Максим с Верочкой, спать, ещё не легли. В сенях послышались мужские голоса и смешливый возглас Яшки. В избу вошли два вооруженных винтовками молодых парня, за ними Яшка с Настей.
   -Максим, вот и своих дождались, - радостно крикнул с порога Яшка.
   -Не ори! - сказал партизан, повернувшись к Яшке. Затем, подозрительно глянув на Максима, спросил. - Кто такие, откуда?
   -Не надо! Не надо повышать голос, - спокойно сказал Максим. - Из какой бригады лучше скажи? Не из третьей случайно?
   -Из третьей мы, Максим! Я тебя сразу узнал. Мы из отряда Ефимова,- радостно вскрикнул другой парень, стоявший у порога. Максим, услышав эту фамилию, поморщился. " Это по вашей вине погиб Герман " - мелькнула нехорошая мысль, но он не сказал о ней парням. На печи проснулась бабка, повернулась на бок, проворчала со сна недовольным голосом. - Что там, Максимушка? Чо, шумите?
   -Ничего бабушка, всё хорошо. За нами партизаны пришли, мы с Верочкой уходим. Спасибо за всё, что для нас сделали! Здоровья вам всем и долгих лет жизни на благо людей. Спасибо!
   Верочка подошла к старушке, поцеловала её в морщинистую щёку и, по девичьей щеке, скатилась крупная слеза благодарности.
   -Ну что ж, раз надо, идите с Богом! Я помолюсь за вас, - откликнулась старушка. - Не попадай больше под пулю то, береги себя! Верочку то, может, оставишь. Я сохраню её для тебя. Что зря, будешь девку таскать.
   -Спасибо, бабушка! Я от Максима не отстану, буду вместе, - сказала твёрдо Верочка и, в её словах было столько любви и тепла, столько благодарности, что старушка ничего не сказала в ответ, только перекрестила. - Ну, с Богом! Храни вас ангелы небесные!
   Вышли из бабкиной избёнки, попрощались с Яшкой и Настей и направились к командиру.
   Лошадей парни вели за уздечки. Максим, всё ещё прихрамывая, шел рядом с Верочкой, слушал рассказ парня, узнавшего его. Парня звали Николаем. Николай рассказал, что произошло с бригадой за это время, какие вели бои и, сколько потеряли людей. Зима стояла холодная, заканчивался сорок третий год. Ефимов встретил Максима хмурым, недоверчивым взглядом, приказал сесть на лавку.
   Ефимов принялся допрашивать Максима, изредка поглядывая на Верочку. Верочка села у окна, смотрела на командира, на проснувшуюся хозяйку с детьми и, какое то неприятное чувство зародилось в ней, против этого, незнакомого человека. Ей не нравился тон разговора командира, недоверчивый, грубый, словно он разговаривал не с однополчанином, а с пленным полицаем. Максим отвечал односложно, с грубоватым оттенком в голосе, словно был взят в плен. Вошёл комиссар. Увидев Максима, радостно вскрикнул, обнимая его. - Здорово, покойничек! Что с тобой случилось? Ты куда пропал? Тебя в бригаде похоронили, забросал комиссар вопросами, искоса поглядывая на Верочку.
   -Ранен был в ногу под Житницей. Если бы не Верочка, - он посмотрел в сторону девушки и улыбнулся, - наверное, точно похоронили бы. В плен я не сдался бы, у меня для этого граната имеется. - Максим показал затянувшуюся рану на ноге. - Бабка местная вылечила, спасибо ей!
   Как-то ещё по осени, в деревню немцы приехали, так старушка нас в погребе спрятала. Три дня стояла часть, но в избе бабки солдаты не остановились, изба им не понравилась. Бабки за это орден полагается, - закончил рассказ Максим.
   Комиссар рассмеялся. - Шутник ты, оказывается.
   -Нет, правда, товарищ комиссар, - улыбаясь, продолжил Максим. - У неё такая дряхлая избушка, что в ней и в самом деле жить опасно.
   -Вы же жили, говоришь, - всё ещё улыбаясь, ответил комиссар.
   -Нам она подходила как раз, - и снова все дружно рассмеялись. Даже командир на этот раз улыбнулся.
   -Ломовцев тебя больно жалел, - сказал комиссар и рассказал, как они выносили тело комбрига из-под самого носа гитлеровцев.
   -Ты что же, Худяковский? - спросил командир.
   -Нет, я из полка Новожилова. Товарищ комиссар, о Диме Молчанове ничего не слышали? -спросил Максим.
   -Твой друг, Дима Молчанов, жив и здоров, - сказал комиссар. - Он теперь в седьмой бригаде воюет. Тут у нас перегруппировка была, появились новые бригады, седьмая, десятая, одиннадцатая. Седьмой бригадой командует Алексеев, а Дима, твой друг, в отряде Жеребцова. Ты за него не переживай, у него всё в порядке. Так случилось, Максим. Они с одной дамой, бежали из эшелона, который подорвали партизаны из седьмой бригады. Они долго блуждали по деревням, пока случайно не встретились с ребятами из отряда Жеребцова. У нас с седьмой бригадой долгое время связи не было, установили только недавно.
   -Получается, я очень счастливый человек, товарищ комиссар, - радостно воскликнул Максим.
   -Наверное, - отшутился комиссар.
   -Снова в строю, снова смогу воевать, бить фашистов. Товарищ комиссар, какую радостную весть вы мне сообщили. Дима жив и здоров. Жаль Александра Викторовича. Какой человек был! Да, товарищ комиссар, где Артём Игнатьев, жив, здоров?
   -Артём жив и здоров, от вашей группы только и осталось, Артём, да Мазитов Рустем, теперь вот ещё ты. Вечного еврея отправили в тыл, ранило его сильно, - комиссар развёл руками, - остальных нет. Да, чуть не забыл. Артемьев пропал без вести. Нигде его не нашли. - На глазах у Максима навернулись слёзы.
   -Витька! Такой красавец был. Как же так? Как это, пропал без вести?
   -Среди раненых нет, среди убитых тоже, - ответил комиссар. - В плен попасть не мог, узнали бы через связных. Не знаем, что и думать...
   -Вдруг найдётся. Димка же, нашёлся. - Максиму всё ещё не хотелось верить, что Виктор пропал без вести. В нём не переставала теплиться искра надежды...
   Ефимов, за всё время разговора комиссара с Максимом, не проронил ни слова, молчал и слушал. Он хмуро смотрел на крышку старого стола и, мысли его были далеко от этой деревни, от разговора со старым бойцом бригады. Нервы его были напряжены, в нём заговорило мнимое самолюбие. Он до сих пор не смог завоевать такого уважения среди бойцов и командиров, как этот разведчик, о котором по бригаде ходили, чуть ли не легенды. Верочка молча сидела у окна, дремала. Ей очень хотелось спать. Хозяйка с детьми, спавшими уже на печке, прислушивалась к разговору комиссара с Максимом и не знала, что делать, уснуть, или предложить им поесть. И когда комиссар закончил разговор с Максимом, всё же набралась храбрости и, предложила картошки с хлебом. Командиры отказались и легли отдыхать. Рано утром, полк Ефимова покинул деревню. Ушли с ним и Максим с Верочкой. Максиму не терпелось встретиться с Димкой, но он не знал, как и когда состоится теперь их встреча. И всё же, Максим чувствовал себя, заново рождённым человеком...
  
   * * *
   Встретились Максим с Димой в лагере недалеко от села Ляды. Отряды готовились к штурму немецкого гарнизона. Двумя днями раньше, батальон советских войск пытался с боя взять гарнизон, но ему эта попытка дорого стоила; батальон понёс большие потери и запросил помощи у партизан. Встреча с бойцами армии была настолько радостной, что многие и солдаты, и партизаны, обнимаясь, плакали, забрасывали друг друга вопросами, откуда, не земляк ли? Дима случайно, в толпе солдат,
   увидел Максима. Радости не было предела. Забыв обо всём, он бросился в его объятия, растолкав солдат. -Максим, Максим, ты живой! Максим! - без конца повторял он имя друга, словно боялся его забыть. Они, стояли, обнявшись, среди обступивших их солдат и партизан, радостно и удивлённо смотревших на их встречу и, плакали от радостного возбуждения охватившего обоих.
   Нина Алексеевна видела, как Дима исчез среди солдат, как они обнялись с Максимом и, всё поняла. Рядом с Максимом стояла красивая девушка в телогрейке, в валенках, повязанная теплым платком подаренным ей в одной из деревень. Она смотрела на Максима с Димой и радостно улыбалась. Дима, наконец, оторвался от своего Макса, оглянулся и встретился взглядом с Верочкой.
   Он верил и не верил своим глазам, Максим и Верочка вместе, как, откуда, каким образом они встретились? Для него всё было загадкой. Выручила Верочка. - Что, Дима, не узнаёшь? - Глаза её, вся она, была радостная, счастливая, совсем забыв, что через какое то время начнётся бой за Ляды и, кто знает, может быть для кого-то он будет последним. Опомнившись от счастья, Дима бросился на шею девушки и, принялся её обнимать с таким же жаром, как только что обнимал Максима. Встреча, казалось, была настолько фантастична, что даже не верилось, что всё происходит наяву...
   Подошли Артём с Рустемом. Дима теперь уже знакомил ребят и Верочку с Ниной Алексеевной. Он, вкратце, рассказал, где и при каких обстоятельствах они познакомились и стали друзьями. Радовались, обнимались, задавали вопросы, но команда расходись по местам, отделила их друг от друга. Пожимали руки и разбегались. Отряд Ефремова ушёл, они должны были первыми напасть на гарнизон со стороны леса, тем самым обеспечить подход через поле, отряду Жеребцова. Солдаты потрёпанного батальона должны напасть на гарнизон с третьей стороны, тем самым, посеять в гарнизоне панику. Было раннее утро. Синее, глубокое небо, смотрело на людей своим холодным, безмолвным взглядом. Тёмный лес, покрытый снегом, также стоял в безмолвии, в ожидании кровавой развязки.
   Немцы, не ожидавшие этим утром нападения крупных партизанских сил, спокойно толпились с котелками у кухонь. Гарнизон был хорошо укреплён, четыре дзота по краям села, казалось, надёжно охраняют гарнизон. Бой начался быстро и неожиданно. Отряд Ефремова вышел из леса и, раскинувшись широкой цепью, напал на гарнизон. Немцы растерялись не ожидая нападения. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы отряду Ефремова удалось ворваться на улицы села. В морозном воздухе, гремело русское ура. Воздух рвали пулемётные, автоматные и винтовочные выстрелы, рвались гранаты. В это время, отряд Жеребцова пересёк поле и ворвался в гарнизон с другой стороны. Бежать было трудно, глубокий, морозный снег замедлял движение, но партизаны обозлённые до предела, забыв о снеге, о морозе, быстро перебежали поле и, через десяток минут, уже были на краю села. С тыльной части, гарнизон обрабатывали солдаты батальона.
   Жеребцов с двумя взводами напали с левого фланга, комиссар Круглов, с двумя другими взводами, напал с правого фланга. В огромном сарае, зажжённом от брошенной кем-то гранаты, метались, и ржали в страхе лошади, чувствуя гибель. Кто-то из партизан сумел открыть ворота и бедные, напуганные животные, выбегали из конюшен с диким ржаньем, метались по улицам сея панику, падали под пулями, рвались к лесу. Горели дома, горел скотный двор, дым стлался по улицам, слепил глаза. Мирные жители села, в панике хватали детей, убегали в лес. Кричали и плакали дети, кричали и полакали женщины. Партизаны помогали им уйти, старались защитить от пуль. Подул ветер, Дым начал постепенно рассеиваться, подниматься вверх. Дима выскочил из-за угла сарая и увидел немецкого офицера стрелявшего из автомата вдоль улицы по пробегавшим партизанам. Двое упали, третий схватился за руку. Вся эта картина мелькнула перед глазами Димы, как кадр в кино. Дима, ничего не соображая, чисто инстинктивно, нажал на спусковой крючок своего автомата и, в это время над его головой, прошла автоматная очередь. Офицер, падая, уже мертвый, всё ещё нажимал на спусковой крючок и нерегулируемые выстрелы, самые страшные в бою, выстреливали последние патроны.
   Горели дома, искры и головни летали над головами, словно ракеты. Дымились телогрейки, шубы, шапки, дым лез в глаза. Всё смешалось в смертельном хаосе. Максим, стоял на одном колене и, бил прицельными очередями из автомата, спрятавшись за немецкую кухню. Вдруг, что-то сильно ударило его по ноге. В горячности боя, он не сразу обратил на это внимание, пока не почувствовал, как что-то горячее затекает в валенок. Меняя диск, почувствовал лёгкое головокружение. С другой стороны кухни, подбежали два полицая. Они не заметили Максима. Максим сумел справиться со слабостью, злость на предателей, помогла ему. Он выпустил длинную очередь по широким спинам парней и начал отход. Ему нужно было отходить к лесу. Бой уже подходил к концу, всё реже слышались выстрелы. В это время, из-за угла горевшего дома выскочила группа немцев из трёх человек и бежала прямо к Артёму. Граната, вовремя брошенная Рустемом, бежавшему на выручку другу, свалила всех троих. Верочка перевязала пять человек раненых, когда заметила Максима лежавшего у разбитой кухни и рядом с ним, отстреливавшегося Рустема и подоспевшую на выручку раненому Максиму, Нину Алексеевну.
   Немецкие солдаты, видя бессмысленное сопротивление, бросали оружие, поднимали вверх руки. Офицеры отстреливались до последнего патрона, некоторые кончали собой. Село догорало.
   Командирами был дан приказ, собрать всех уцелевших лошадей, на них перевезти раненых и убитых. В этом бою партизаны понесли значительные потери. Дима увидел Максима сидевшего у кухни, Нина Алексеевна делала ему перевязку. Целыми остались только девять лошадей. Они уже успокоились, лишь слегка дрожали и, смотрели на людей толи с жалобой, толи с укором. Верочка и Рустем, тащили на брезенте раненого командира взвода Цветкова. Артём со своими ребятами
   добивал засевших в сарае, полицаев.
  

* * *

   Вскоре, после разгрома немецкого гарнизона в селе Ляды, в партизанские бригады пришёл приказ: двигаться навстречу фронту, уводить отряды на расформирование. Раненых, самолётами отправляли в тыловые госпитали. Отряды покидали районы боёв, уходили в Ленинград. Верочка улетела вместе с Максимом на Урал. Артём, Рустем и Нина Алексеевна были зачислены в одну из армейских частей. Дима был направлен в училище при военном заводе.
  
   1964 год.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Часть третья
  
   Судьбы народные - Судьбы Российские
  
  

Горемыки

  

( Рассказ)

  
  
   Весна в тот год приходила, словно нехотя, была холодная и неприветливая. Оттепели сменялись заморозками, снег таял мучительно долго и, казалось, этому не будет конца. В тот день, когда станцию Локня заняли советские войска, небо сплошь было затянуто тучами; они, словно навечно закрыли от людей солнце, ползли с севера медленно, лениво. Холодный ветер пронизывал до костей.
   На разбитых железнодорожных путях стояли сожженные вагоны, взорванный, похожий на чудовище - паровоз; грудой безжизненного металла валялась повсюду изуродованная техника: пушки, машины, танки, совсем недавно устрашающие и убивающие, были теперь сами повержены, превращены в мертвый лом. Повсюду развалины, дымящиеся останки строений, черный снег перемешанный с грязью и кровью, воздух пропитанный гарью и запахом трупов, все это создавало слишком удручающее зрелище. Похоронная команда собирала убитых, сносила в братскую могилу, вырытую бомбой за пределами станции.
   -Хороним, как безвестных бродяг, без салютов, без воинских почестей, оставляем холмы земли, чтобы они обросли травой и забылись, как безымянные. Кого найдут по спискам частей, разошлют извещения о гибели, а кого и нет; все этим и закончится. А человек жил, мечтал, любил, страдал и радовался, смотрел на синее небо, считал по ночам звезды, купался в чистой воде родной речки или озера, встречал рассветы и закаты, и вдруг, его нет. А все проклятая война, - с горечью говорил солдат, зарывая яму.
   -Все так брат. Война проклятая ... не договорил, махнул рукой и продолжил свой печальный труд другой солдат.
   - Сколько люду загубили, а за что? Взбрело одному лешему мир покорить, а другие за ним. Глуп народ, глуп, позволяет над собой измываться всякой сволочи, - отозвался третий, выругался и стал со злобой бросать мерзлую землю в яму. Комья глухо падали, словно в бездонный колодец. Остальные солдаты молчали, говорить не хотелось. На том разговор и закончился. Со стороны города Холм до слуха доносился глухой, непрекращающийся рокот канонады. На станцию прибывали войска: шум голосов, крики команд, гул моторов, ржанье лошадей, все это рвало глотки, скрежетало, приводило в бешенство.
   Под колесами машин, под копытами лошадей, чавкала снежная, перемешанная с грязью кашица. Сырой холодный ветер тянул с севера, заставлял кутаться. Шум, грохот, лязг гусениц стоны раненых, огонь и дым, иногда даже чей то смех, казавшийся нереальным в такой обстановке все это смешалось здесь, двигалось, бурлило. Только ближе к вечеру станция начала потихоньку затихать. Оставшемуся в ней батальону было разрешено погреться у костров.
   По избитой, с глубокими колеями и ямами дороге, двигалась колонна из шести машин, покрытых ржавым, простреленным брезентом. Машины тянулись к медсанбату, который расположился в стороне у леса. В последней машине, у заднего борта сидел солдат, заросший колючей щетиной. Одна рука у него была перевязана по самое плечо, другой, здоровой, он держался за борт машины. На голове, вместо шапки, марлевая повязка, пропитанная кровью. Солдат покачивался в такт ползущей машины и тянул глуховатым, простуженным голосом старинную солдатскую песню. Его товарищи лежали, тесно прижавшись, друг к другу и молча слушали его.
   Выцветшие от костров и ветров глаза солдата грустно смотрели на дорогу. По выражению его лица было видно, насколько солдат устал от войны. Он смотрел на дорогу бывшую когда-то улицей и видел на ней что-то свое, только ему доступное. Давно потерявший свой первозданный вид бушлат, прожженный в нескольких местах, надетый на здоровую руку, часто сползал с плеча и, солдату приходилось поправлять его, морщась от боли.
   В сторону Великих - Лук прошло звено штурмовиков на бреющем полете и скрылось в низко ползущих тучах, оставило за собой грохот моторов и скребущий сердце звук. И вдруг солдат, что пел, увидел в стороне от дороги двух стоявших детей, мальчика и девочку. Они стояли у пепелища дома, и смотрели в след улетевшим самолетам. Солдат перестал петь. Он вспомнил своих внуков, и горький комок сдавил его горло. Солдат привстал у борта, крепче ухватился здоровой рукой за доски кузова, хотел что-то крикнуть детям, но машина в это время прибавила скорость; качнулась в луже грязи и снега, обдала солдата синим, удушливым газом из выхлопной трубы, заставила выругаться. Откинутый от борта солдат еле удержался, чтобы не упасть. За его спиной послышались стоны и ругань. А дети продолжали стоять, и смотреть в след улетевшим самолетам, вслед пропавшему звуку. Солдату было неведомо, что отец у детей летчик, что, намучившись в оккупации, голодные и оборванные, они думали в эту минуту об отце, который, неизвестно, толи летает, толи давно уже погиб, попал в госпиталь или, того хуже - в плен. На войне путей много.
   Детям хотелось верить, что в одном из этих самолетов был их отец. Вот он сейчас вернется, посадит самолет, подойдет к ним, возьмет на руки, прижмет к себе и спросит, а где мать? На станции Локтя, среди своих солдат, дети стояли растерянные, голодные, озябшие от ветра, не зная, что делать, как обратиться за помощью. Кругом военные, техника, суматоха, гул машин и танков, крики команд... Никто не обращал на них внимания, словно не было их живых, маленьких, голодных, оборванных. Они были похожи больше на маленьких старичков, чем на детей: с воспаленными глазами, в которых то вспыхивала, то, казалось, гасла жизнь. При появлении самолетов с красными звездами, детские тела выпрямились и замерли в немом, фанатичном ожидании. Им казалось, произойдет чудо, они желали, хотели этого, но чуда не произошло. Самолеты скрылись в серых тучах, лишь оставили на минуту после себя обнадеживающий звук. Мимо них прошли два танка, разбрызгивая черный, грязный снег гусеницами. На танках сидели солдаты и, громко смеясь, о чем-то между собой разговаривали, курили махорку. Девочка первая очнулась от охватившего их оцепенения и, тихо дернув брата за рукав, слабым, простуженным голосом, сказала. - Антон, пойдем.
   Мальчик не сразу среагировал на ее призыв. Он все еще находился во власти впечатлений об отце, об улетевших самолетах. И только, когда она вторично и настойчиво позвала его, он, как сквозь сон услышал ее призыв. - Ну, Антон, пошли же! - слабый голос ее звучал тихо, рвался к жизни, к надежде, преодолевал голод и страх. Девочка взяла брата за руку, повернулась и они увидели советского солдата прислонившегося боком к огромной, обгоревшей бочке. Солдат жадно ел хлеб с тушенкой, откусывал его большими кусками и, часто оглядывался, будто ел краденое. Скуластое, обросшее щетиной лицо было жестким, неприятным.
   -Пойдем, попросим, - предложила брату девочка.
   -Не даст, - уверенно, почти зло ответил мальчик. Ему не нравилось, как солдат ел, как озирался по сторонам, как жадно и воровато сверкали его глаза.
   -А может, даст. Откуда ты знаешь. Пошли скорее, - она настойчиво тянула брата за рукав, смотрела на него умоляющим взглядом. Ощущение голода, слегка притупленное мыслью об отце, возросло с еще большей силой, глядя на солдата. В желудке не прекращалась ноющая боль. Силы покидали обоих. Они, как два голодных зверька, чувствовали запах тушенки на расстоянии, голова кружилась. Перед глазами возникали, то солдат поедавший хлеб с мясом, то разноцветные искры голода. Девочка из последних сил рванулась к солдату, но силы ее оставили, лицо покрылось мертвенной бедностью, в глазах были ясно выражены отчаяние и страх. Она смотрела на брата настолько жалким взглядом, что у Антона перехватило дыхание, защемило в груди. Земля перед глазами девочки закачалась, небо начало падать то в одну, то в другую сторону, ноги перестали держать. Она медленно начала оседать на снег.
   -Ты что, Элочка? - отчаяние за жизнь сестренки придало ему силы. Девочка не отвечала, что еще больше усилило его страх. Мальчик, насколько позволяли ему силы, поддерживал сестренку, но чувствовал, долго он так не продержится, упадет сам вместе с нею. Он в растерянности оглядывался, не зная, что делать дальше, как себя вести. Солдат, евший хлеб, ушел. Антон увидел лишь его широкую спину с вещмешком, промелькнувшую за разбитой машиной. Антон растерялся окончательно. Чтобы не опустить ее на сырую, грязную землю, он встал на одно колено и осторожно приподнял голову сестренки. Слезы беспрерывным ручейком бежали из его глаз. Он не знал, что делать. Крикнуть на помощь, никого поблизости не было. Единственно, что он делал, уговаривал потерявшую память сестренку не умирать, не оставлять его одного. Девочка лежала на его колене, словно мертвая и, ему показалось, она не дышит. И тогда он, не помня себя, закричал, что было сил.
   - Эла, Элочка, не умирай! Пожалуйста! Не надо! Слышишь! - его крик был похож на крик раненой птицы, которая бьет по земле крыльями, а взлететь не может. - Элочка, очнись, не умирай, миленькая, родненькая моя! Прошу тебя. Крик мальчика невозможно описать в полной мере, нет слов для этой боли. Его крик рвал душу, мутил сознание и холодное небо, наконец, услышало его. Неподалеку проходили два солдата. Они испуганно переглянулись. Что случилось, малыш? Что, девочку ранило? - спросили солдаты испуганными голосами, почти одновременно склоняясь над детьми.
   -Плохо ей, - глухим голосом, глотая слезы, ответил мальчик. - Не раненая она. Она, наверное, умирает. Мы давно ничего не ели, скрывались от фашистов. - Говорить он больше не мог, спазмы сдавили горло. Он задохнулся от слез, жалобно глядя на солдат, ожидая от них помощи.
   -Как же вы одни? Где мать то ваша? - спросил тот, что был постарше, подхватив девочку на руки. Он не почувствовал ее веса, насколько девочка была худа. Другой солдат вынул из кармана шинели сухарь и протянул его мальчику.
   -На, пожуй пока сухарика. Потом накормим. Сестренка не умрет, не бойся. Она временно потеряла сознание.
   - Мама там, - ответил Антон, все еще всхлипывая, и показал рукой в ту сторону, где они оставили мать.
   - Веди, показывай, - сказал солдат державший девочку.
   Антон, дрожащими от волнения и голода руками держал сухарь и грыз его на ходу. Все три года оккупации они ждали освобождения, надеялись. Три года скитались по деревням, боялись подолгу оставаться на одном месте. Собирали милостыню, дрожали от страха, боясь попасть к немцам или полицаям, боялись доносов. Знали, это смерть. Прятались по лесам, жили в шалашах и землянках. Элеонора Абрамовна, жена военного летчика, попавшая в оккупацию, боялась смерти ради жизни детей. Она обязана была сохранить их, сохранить себя ради них, должна была дождаться освобождения. Она ни на минуту не сомневалась в победе Советского Союза, верила в крах фашизма.
   Не однажды их предавали, но каждый раз она умела во время уйти, спрятаться, покинуть это место. Уходила в другое место, подальше.
   И вот оно, наконец, то долгожданное освобождение. Она добралась с детьми до станции, дальше идти не могла, осталась под старым, сохранившимся навесом. Одна рука ее лежала на груди, крепко сжимала старое пальто, закрывая грудь, другая плетью откинута в сторону. Полуседая прядь волос, выбившаяся из под платка, шевелилась от ветра. Широко открытые глаза холодными зрачками смотрели в небо. В них застыл страх и мольба о детях.
   Антон, еще ничего худого не подозревая, с сухарем в руке, радостный подбежал к матери, хотел крикнуть что-то радостное, но в воздухе лишь жалким эхом отозвалось и застыло короткое ма... Он остановился около матери, смотрел на нее жалким, растерянным взглядом, застывшим в немом оцепенении и ничего не мог больше произнести. Две слезинки показались из глаз и застыли на худеньких, впалых щеках. Он настолько растерялся, что не мог выговорить ни одного слова, все в нем словно умерло вместе с матерью.
   -Кончилась, бедняга. Молодая совсем, красивая была видать евреечка.- Петр закрыл женщине глаза, они не успели еще окончательно застыть, похоже, смерть наступила совсем недавно. Перекрестил и сказал последние слова для нее. - Сколько же в тебе было силы. Молодая совсем, мужественная видать была, и чуток не дотянула.
  
   * * *
  
   Могилу Кузьма с Петром рыли рядом с братской могилой. Там была воронка от снаряда, в ней и решили похоронить женщину. Работали быстро, торопились. Нужно было ещё успеть определить детей, пока не подняли батальон. Девочка уже пришла в сознание и стояла рядом с братом, смотрела, как зарывают их мать. Антон держал в руке сухарь, и казалось, совсем забыл о нём. Взгляд девочки был скорбен и сух. Плакать она уже не могла. Сил у нее даже на это не было. Дети стояли молча, прижавшись, друг к дружке, ни плача, ни голоса, ничего. Совсем недавно матери казалось, все оставалось позади, муки голода, унижения, постоянный страх за жизнь и... Сердце не выдержало нагрузки. Судьбе было угодно рассудить всё по-своему усмотрению.
   Солдаты собрали с навеса черную от дождей и снега солому, постелили ее на дно могилы, этой же соломой накрыли покойницу и вскоре на месте воронки уже возвышался маленький холмик. Нашли две обгорелых доски, смастерили из них крест и воткнули в ногах покойницы. Поклонились могилке, широко по-христиански перекрестились. С минуту постояли молча, затем, подхватили на руки детей и пошли быстрым шагом к своему взводу.
   -Пошли ребятки. Горю теперь не поможешь. Живым жить надо, - сказал Кузьма, прижимая к груди девочку. Ласково сказанные Кузьмой слова, заставили девочку вскрикнуть.
   Она посмотрела на него совсем, казалось, не детским взглядом и, вдруг спросила. - А зачем?
   - Что зачем, доченька? - не сразу поняв ее вопрос, переспросил Кузьма.
   - Зачем жить, если нет больше мамы?
   Солдат обдало холодом от ее вопроса. Два пожилых человека, прошедшие две войны, повидавшие лиха - растерялись. Они не сразу нашлись, что ответить. Кузьма только крепче прижал ее к себе и прибавил шаг. Пока жива была мать, и, наконец, попав к своим, они все втроем почувствовали надежду на спасение. В последние свои минуты перед смертью, мать им говорила.-Отмучились, наконец. Теперь мы у наших, слава Богу! Кончится война, найдем отца и заживем новой жизнью. - Она обманывала детей святой ложью. Она боялась умереть при детях. Со смертью матери, в Элочке, словно что-то оборвалось внутри, словно что-то умерло. Последние слова, которые она слышала от матери, крепко сидели в ее головке. Она смотрела тупым взглядом и ей, в эти минуты, в самом деле, не хотелось жить. Она не понимала, что говорила.
   -Элочка, а папа? - сказал Антон. - Ты что забыла? - и своим вопросом разрядил до предела сгустившуюся атмосферу вокруг них. - Мы папу обязательно найдем, вот увидишь.
   Девочка чуть слышно, всхлипнула. У Кузьмы с Петром отлегло от сердца. После слов Антона, наконец, прорвалась мучительная плотина молчания.
  
   * * *
  
   У костров сидели солдаты. Разбросанные по станции огни, дымы от костров, брызги искр, шум голосов, все это напоминало большой цыганский лагерь; только не было цыганских повозок, цыганок с детьми, а были машины, пушки, солдаты с винтовками и автоматами, с котелками и гомон голосов. Начинало смеркаться. Тучи, гонимые ветром, редели и, сквозь них иногда, появлялся кусочек синего неба. Кузьма с Петром подошли к костру, где, гремя ложками по котелкам, ужинали солдаты их взвода, перебрасываясь шутками. Увидев детей, солдаты притихли. Смех и байки разом прекратились. Солдат охватила минутная растерянность от жалкого вида детей. Кузьма взял два котелка и ушел на кухню. Петр принялся устраивать детей. Солдаты молча раздвинулись, уступили место.
   - Братцы, только ничего у них пока не расспрашивайте. Потом мы расскажем, - предупредил Петр. Все молчали. Ложки застыли в руках. Перед глазами у каждого встали свои, у кого дети, у кого внуки. Антон с Элочкой сидели у костра, огонь ласкал им лица, манил к жизни.
   От соседних костров до них доносились шумные разговоры, и даже смех, казавшийся грубым, неуместным в такой обстановке. Застывшая тишина у их костра потихоньку начала разряжаться. Появился Кузьма с двумя котелками. В котелках был суп и по куску хлеба.
   - Вот, возьмите супчику, подкрепитесь маленько, родимые, - сказал Кузьма, подавая им котелки. Солдаты вынули из-за голенищ ложки, протянули их детям. Зажав котелки между ног, дети молча ели суп, покусывая маленькими кусочками хлеб. Ели тихо, словно не были голодными. Костер догорал. Белый дым от него стелился по земле прижимаемый ветром, лез в глаза, в рот, в горле появилась горечь от него, но уходить от тепла никому не хотелось.
   Костер согрел продрогшие тела детей, суп и хлеб наполнили желудок живой влагой. Опустошив котелки, дети протянули их солдатам, глядя на них жалкими, голодными глазами. Дрогнуло сердце старого солдата от их взглядов, и он, не выдержал, пояснил, больше обращаясь к Антону. - Нельзя вам пока больше есть, ребятушки, помрете иначе. Мне не жалко, но нельзя, - говорил Кузьма тихо, убежденно, а у них перед глазами снова возник образ солдата евшего хлеб с тушенкой у разбитой машины. - Понял, Антон? Убеди в этом сестренку. Она тебя скорее поймет. - Антон утвердительно кивнул головой. Элочка этого не понимала. Ей казалось, что солдаты жалеют каши, жалеют, как тот солдат, что ел хлеб с тушенкой, воровато прячась от глаз товарищей. На глазах девочки показались слезы. Дети почувствовали в желудке боль. Девочка подняла головку, посмотрела на брата таким мученическим взглядом, что Кузьма, перехватив ее взгляд, не смог его выдержать и сказал уже более строго. - Детка, так нельзя. Ты девочка большая и должна понять, нам не каши жалко, нам жалко вас. Пройдет время, желудочек твой начнет работать хорошо, и тогда мы дадим вам еще поесть. Пока потерпите.
   -Болит, - еле слышно сказала девочка.
   -Где болит? - нагнувшись к ней, спросил Петр.
   -Вот здесь, - и показала ручкой на живот.
   -Потерпи, скоро пройдет, - сказал солдат, что сидел напротив. - Со мной тоже такое было. Попав в окружение под Ленинградом, пять дней сидели на одной болотной воде.
   -В болотной воде полно всяких каракатиц, ей можно долго питаться, не умрешь. - После такой шутки среди солдат прошел легкий смешок. Даже мальчик улыбнулся. Боль и в самом деле начала утихать, но после нее есть захотелось еще сильнее. Начала немного кружиться голова. Солдаты смотрели на детей, тихо меж собой переговариваясь. Кузьма решил отвлечь детей разговором. Положив тяжелую руку им на плечи, спросил.
   -Антон, сынок, откуда вы родом?
   -Из Холма мы, дядя Кузьма.
   -О -хо- хо! - Вздохнул солдат сидевший в сторонке. - Гиблое то место.
   -Отец, небось, на фронте?
   -Он летчик, - с гордостью сказал Антон.
   -Пойду ротного найду, - поднялся Петр. - У него начальница санбата знакомая. Я видел давеча, как они улыбались друг другу.
   -Захвати заодно им чуток каши. Только немного, слышишь, - сказал Кузьма.
   -Не гони лошадей, - посоветовал бородатый солдат, помешивая костер. - В медсанбате накормят по правилам. А то, как бы хуже не было. Шибко голодные они. Меня в начале войны под Выборг послали. Там с финном спокойнее было. Карельский фронт не был таким активным, как Ленинградский. - Искры сыпались из костра, пропадали в темноте.
   -Везде сладко, ответил его сосед. - Я всю финскую прошел, знаю.
   -Первый раз меня стукнуло под Медвежьегорском, второй под Сенявиным. Дважды в госпитале побывал, насмотрелся и наслушался. Все можно перенести, их слезы не могу переносить, плакать хочется. - Кивком головы солдат показал на детей. - У меня, их дома пятеро осталось. Давно письма не получал, душа болит.
   -А ты поплачь, полегчает, - посмеялся кто-то из темноты. Антон посмотрел в его сторону и узнал того солдата, который, прячась от товарищей, ел хлеб с тушенкой.
   -Дурья ты башка, вот что я тебе скажу! - незлобиво огрызнулся солдат. - Сам, небось, бездетный, вот и говоришь такое.
   -Дядя, он вор! - зло выкрикнул Антон, указывая худой рукой на солдата сидевшего в темноте. - Мы видели, как он прятался за бочку и ел тушенку. - Глаза мальчика горели с немой ненавистью, глядя на того солдата, что все сидевшие у костра повернулись в сторону человека в темноте. - Это правда! Сестренка тоже видела. Она меня и потащила к нему, но он ушел, там сестренка и потеряла сознание.
   - Врет он все, - зло бросил солдат в сторону Антона. - С голодухи, чего не привидится.
   -Ах, и гад же ты, Игнат! Я давно примечал за тобой, да все думал, ошибаюсь. Прибить бы тебя, да под трибунал идти не хочется.
   Вернулся Петр, и разговор сам по себе прекратился. - Я рассказал лейтенанту о детях, сейчас он идет. - Тушить костры! Тушить костры! - пошла, гулять по станции команда. Солдаты засуетились, принялись заливать костры. Станция наполнилась дымом. В это время воздух разорвал грохот приближающихся танков. Рев мощных двигателей, лязг гусениц грозных машин, хруст кирпича под траками, полузажженные фары с намордниками, все это показалось Антону каким то особенно героическим. Он даже забыл о голоде. Содрогнулась земля, застонал вечерний воздух, Элочка прижалась в испуге к брату. И вдруг все разом стихло.
   Танки остановились, выключили моторы, погасли фары. Заскрежетали стальные люки, из темных чудищ, как фантастические пришельцы, появились закопченные танкисты. Они заполнили шумными приветствиями и шутками, установившуюся было тишину. Антон смотрел на танки и танкистов широко открытыми глазами, и в мальчишеском сердце вспыхнула та же надежда на победу, что была в его детском сердце вначале войны, которая потом была забыта, похоронена в скитаниях и голоде, в страхе перед смертью.
   Старший лейтенант Хайруллин, внезапно вынырнул из темноты, оглядел всех быстрым, молодым взглядом и лицо его только что веселое вдруг разом помрачнело.
   -Воронов, забирай детей, пошли со мной! - слова прозвучали хлестко, как удар бича. Кузьма с Петром подхватили детей и поспешили за командиром.
   -Ну, вот и славно. Все глядишь и устроится, - говорили дорогой солдаты, успокаивая детей. Теперь не пропадете. В темноте обходили завалы из кирпича, воронки от снарядов, от мин, торчавшую проволоку, пока не вышли, на бывшую привокзальную площадь. Санбат расположился в стороне ближе к лесу. Темными шатрами стояли палатки. Между палатками сновали санитары с ранеными, слышались крики, стоны, ругань. - Неси сюда! Этого к врачу! Чего мешкаете, помрет. А ну мать вашу...
   Ночь наступала теплая, дул южный ветер. Разогнал мертвые тучи, высветил на небе звезды. Поднималась луна. Высоко в небе прошли на запад бомбардировщики, наполнили воздух звуком вселявшим надежду на победу.
   -Наши самолёты, - сказал твёрдо Антон и посмотрел на Петра.
   -Наши сынок, наши. Небось, и ваш батька так летает.
   -Летает. Он истребитель, - с гордостью за отца ответил мальчик. Элочка молчала. Глаза ее были не по детски задумчивы, и казалось, из них вот-вот брызнут слезы. Начальника санбата, Веру Александровну Прохорову, старший лейтенант Хайруллин знал давно. Они оба родились и выросли в Чистополе, жили на соседних улицах. Вера Александровна окончила Казанский медицинский институт и, работала врачом в Чистополе. По чистой случайности встретились на фронте.
   -Вера, я к тебе! - поймав за рукав врача, обратился к ней лейтенант. - Просьба есть, выручай.
   -Что случилось? Только не тяни. Видишь, что творится.- Врач окинула лейтенанта озабоченным взглядом, одарила скупой фронтовой улыбкой. Голос ее на войне огрубел, стал резким, даже неприятным. Но кто на это обращал внимание ...
   -Вера, мои ребята на станции подобрали двоих детей. Мать их похоронили. Помочь надо в Ленинград отправить. Я знаю, ты сможешь. Очень тебя прошу. Мы сейчас уходим.
   В лице Веры Александровны произошли резкие перемены, в глазах отразилась душевная боль женщины матери. Она посмотрела на своего земляка как-то уж очень странно. Потеплевшим голосом ответила. - Ты что, меня, словно невесту уговариваешь. Об этом не просят, это приказывают. Рустем, Рустем! - ласково упрекнула его за его слова... Сам то как? Всё хорошо? Говоришь, снимаетесь. Жаль, даже поговорить не пришлось. Когда теперь увидимся.
   -Увидимся! После войны сделаю тебе предложение...
   -Всё шутишь, Рустем. Где дети? Веди их! - что- то горькое проскользнуло в её голосе и пропало, замаскировалось фронтовой грубостью.
   Кузьма с Петром, согнувшись, прощались с детьми; как родных напутствовали их в дальнюю дорогу. - Вот и хорошо! Вот и славно! Все устроится. Найдете родных в Ленинграде, папка с войны вернется. Ну, прощайте!
   Антон по взрослому протянул руку вначале Кузьме, затем Петру. Спасибо! - Девочка только прижалась к ним обоим, но ничего не сказала. Молча смотрела в землю. Солдаты еще с минуту смотрели вслед уходившим детям вместе с врачом и, на их лицах было и удовлетворение, и печаль.
   -Спасибо за детей, товарищ старший лейтенант!
   -За что же мне то спасибо? Это я должен вас благодарить и, к медали представить. Вы долг советского солдата честно выполнили.
   -Долг тоже по-разному выполняют, товарищ старший лейтенант.
   -Ну ладно, не будем об этом.
   Вера Александровна завела детей в свою палатку, позвала сестру, приказала заняться детьми. - Введи им глюкозу и успокоительное. Я зайду позже. Да, умой их, не забудь.
   - Хорошо Вера Александровна. Не беспокойтесь. Ну, милые, чумазые вы мои, давайте будем приводить вас в приличный вид, - улыбалась сестра, снимая с детей верхнюю одежду.
   В полночь, колонна из десяти машин, груженая ранеными уходила в сторону Чихачево. До Чихачево железная дорога была разбита, и восстановить ее еще не успели. Кузьма с Петром со своим батальоном уходили догонять фронт.
   Машины, поскрипывая бортами, медленно ползли по разбитой дороге, раскачивались из стороны в сторону, буксовали на грязном, таявшем снегу. Солдат, весь в бинтах, с одной здоровой рукой, сидел у заднего борта, тянул любимую песню; пел, словно колыбельную, успокаивал свою душу. Он уже отвоевался. Теперь в госпитале подлечиться, разыскать семью. Он знал, семья была в оккупации. Живы ли они, мои милые? Он изредка поглядывал на спящих детей, укрытых старыми бушлатами и, тяжело вздыхал. Тяжело было на солдатском сердце. Свои дети стояли перед глазами. Судьба вторично свела его с этими сиротами.
   -Спят? - спросил солдат товарища лежавшего неподалеку.
   -Спят, - ответил сосед, поправляя раненую ногу. Он не мог найти ей место, ныла, болела нога, не давала покоя. Машины кряхтели, как старики, скрипели грязными бортами.
   -Откуда эти дети, не слышал? - спросил солдат, что лежал на носилках поставленных вдоль борта. У него не было ног, их оторвало миной во время наступления на станцию Локня. Солдат у заднего борта прервал песню, оглянулся.
   -Сказывали из Холма они. Я их еще давеча заприметил, когда нас на станцию завозили. Стояли в сторонке и смотрели вслед пролетевшим самолетам. Потом, рассказывали, мальчик кричал, звал на помощь, испугался обморока сестренки, думал конец ей пришел. Бедолаги. Право слово бедолаги, - солдат замолчал, начал сворачивать здоровой рукой цигарку. С минуту все молчали.
   -Господи, мы, солдаты, дети то за что страдают, - вздохнул солдат лежавший у другого борта и до сих пор не проронивший ни слова. В его скупых словах было столько горечи и обиды, что у его соседа на глазах появились слезы. Слезы были от жалости, слезы были от нервного перенапряжения, человека перевидавшего, казалось, все, что можно и, чего нельзя. Солдат прошел три года войны, и теперь, вместе с другими такими же бедолагами, лежал в кузове машины калекой. Ему было вдвойне тяжело. Он недавно получил от матери письмо, в котором говорилось, что жена его вышла замуж и, забрав детей, уехала из деревни наизвестно куда.
   - У их матери случился голодный обморок. Пока они искали помощи, она и умерла. -Видать почуяла свою смерть, отослала детей, - досказал пытливый солдат у борта и, выпустил из себя синий дым самосада.
   -От голода. Я видал таких, - пояснил солдат с носилок.
   - Знамо дело. Неделю, говорят, скрывались в лесу от эсэсовцев. Евреи они.
   -Дай покурить? - попросил солдат, у которого жена уехала. Солдат повернулся, протянул ему недокуренную цигарку, задумался, глядя на дорогу. Невеселые мысли бродили в головах у солдат. По-прежнему урчали моторы, противно скрипели борта машин. Далеко на западе гудела канонада; сброшенные с самолета осветительные лампы далеким пожаром освещали небо. В кабине машины, вместе с шофером, сидела Вера Александровна. От усталости и нервного перенапряжения болели глаза, в них словно песок насыпан. Голова клонилась ко сну. Она закрывала глаза, старалась уснуть, но что-то ей постоянно мешало. Она часто вздрагивала, открывала глаза, смотрела в ночное небо и думала, думала. Через заднее стекло заглядывала в кузов, смотрела на спящих детей и потихоньку успокаивалась. Но, проходило несколько минут, ею вновь овладевало беспокойство, и, она снова заглядывала в кузов.
   -Поспали бы чуток, Вера Александровна, нервы отдохнут, - посоветовал шофер. Они давно работают вместе, не одну тысячу раненых перевез он вместе с ней на своей полуторке.
   -Не могу уснуть, Петрович. Беспокойство, какое-то в душе.
   -Выпейте водочки, полегчает.
   -Может ты и прав, Петрович.
   Но выпить водочки Вере Александровне не пришлось. Мессеры появились внезапно, словно караулили колонну. На бреющем полете две машины зашли в голову колонны и принялись атаковать её. Пули взрывали снег с грязью, рвали кузова машин. Шофера прибавили скорость, насколько позволяла дорога и сами машины, растянулись по дороге. Впереди был небольшой лесок, они спешили укрыться под деревьями. До него оставалось метров сто.
   Солдат, у которого ушла жена, забыв о боли, повернулся и своим телом накрыл детей. Внутренняя сила, которая родится на войне, заставила его сделать это. Он почувствовал вдруг ответственность за них; захотелось прижаться к ним, услышать их жаркое дыхание рядом с собой. Он стоял над ними на коленях, внутри у него все горело, но он забыл о своей боли, забыл обо всем в эти короткие минуты. Казалось ему, что он, даже мыслей никаких не имел. Как большая птица, накрывшая своих птенцов, так и этот солдат, распластался над ними и полы шинели, были действительно похожи на крылья. Когда самолеты, сделав заход, улетели на разворот, чтобы вернуться, солдат облегченно вздохнул и улыбнулся отеческой улыбкой, на какую еще был способен. Минутная радость объяла его, он почувствовал облегчение; его охватила волна теплых чувств, какие он давно уже забыл за годы войны. Он смотрел на спящих детей, не шевелясь, боялся потревожить их сон, боялся, что они, услышав спросонок вой самолетов, могут смертельно напугаться. Солдат боялся такого испуга, он знал, что за этим может произойти. Но дети после укола и накормленные крепко спали, прижавшись, друг к другу и, никакая, казалось, сила, не могла их разбудить. Солдату показалось на минуту, что это его дети, что он лежит с ними и их спасает от смерти, вдыхает их тепло и отдает свое. Слышал сильное биение своего сердца, которое бьется и в страхе, и в радости, одновременно. Но он знал, самолеты снова вернутся, они не успокоятся одним заходом, постараются добить колонну. До леса оставалось несколько метров, когда их машина, провалившись в яму, забуксовала. Самолеты уже зашли на второй заход и начали атаку. Сердце солдата замерло в испуге. Словно невидимая струна оборвалась внутри и зазвенела прощальным звоном. Он услышал, как пули разорвали доски кузова, как кричали и ругались раненые, затем почувствовал два сильных удара в спину. Последняя мысль, молнией мелькнувшая в голове, напомнила ему, он спас детей. Солдат улыбнулся и застыл. Это был его конец, конец печальной, но героической судьбы солдата.
   Пули прошли посреди кузова никого, не задев, кроме этого солдата. Слышны были резкие команды начальника санбата, от машины к машине бегали санитарки, стонали раненые, проклинали, на чем свет стоит фашистов. Самолеты, сделав два захода, улетели. Раненых перевязали, солдата схоронили, оставив еще один холмик у дороги. Его песня закончилась...
   -Был человек, и нет человека, - сказал солдат с носилок. - Жалко солдата, героический мужик был.
   -Детишек спас, не он бы, не видать им белого света. - Солдат не договорил, Вера Александровна влезла в кузов, села рядом с детьми и машина, наконец, тронулась, вылезла из ямы подтолкнутая санитарками. Дети проснулись, когда убирали с них солдата. Спросонок, они не могли понять, что произошло. Солдаты затихли, говорить не хотелось. Все мысли были вокруг погибшего товарища. Вера Александровна прижала детей к себе и тихо рассказывала им о героическом поступке человека, спасшего им жизнь. Дети молча слушали, тесно прижавшись к женщине. Соседство детей, гибель солдата, ответственность за их судьбу, все это вместе взятое, резко повлияло на нее. В ней вдруг проснулось огрубевшее за войну чувство женщины, про которое она, за все эти годы, совершенно забыла. Элочка, свернувшись в комочек, укрытая старой армейской шинелью вскоре снова уснула. Антон сидел, прижавшись к женщине, рассказывал, как они скрывались всю войну, боясь попасть к немцам. Они отлично знали, как эсэсовцы охотились за евреями.
   Горькое чувство охватило Веру Александровну, когда она услышала, как их с матерью трижды предавали в деревнях, но находились женщины, которые их предупреждали об этом, давали им на дорогу хлеба с картошкой и помогали спрятаться в лесу. Она слушала рассказ Антона о смерти матери, об отце, что он у них летчик и, что у них в Ленинграде есть родная тетя. Он показал ей записку с адресом, которую мать написала и ему, и сестренке, на всякий случай, еще в деревне. - Вы только не потеряйте, а то мы тетю не найдем, - беспокоился мальчик.
   -Нет, нет малыш, не беспокойся, не потеряю. Я только прочитала адрес для себя. Мы обязательно найдем вашу тетю.
   -Спасибо! Вы хорошая. И солдаты наши хорошие, только один был плохой, - и он рассказал ей случай с солдатом, который ел хлеб с тушенкой, хоронясь от товарищей.
   - Украл, наверное, у кого ни будь, - вздохнула Вера Александровна. - Солдат на войне не часто сыт бывает.
   - А немцы всегда сытые. Я знаю, точно, - твердо сказал Антон. А папа наш жив, я знаю. - Он сказал это так уверенно, словно и в самом деле знал, что отец жив. Вера Александровна про себя улыбнулась.
   -Конечно Антон. Я тоже уверена, вы отца найдете. - Сидя рядом с детьми, она немного расслабилась и успокоилась. Ночь стояла тихая и довольно теплая для этого времени года. Канонады фронта уже совсем не было слышно. Солдаты в кузове, успокоившись, спали, только один все ворочался, передвигая ногу. Ломила нога, не давала уснуть. - Что, сильно болит? - спросила врач.
   -Болит окаянная, черт ее дери. Покоя нет.
   -Потерпи дружок. Камфора кончилась, нечем помочь. Рада бы...Может водки выпьешь?
   -Потерплю доктор, куда ж теперь...подумал секунду, потом ответил.- Водки, пожалуй можно и водки.
   Вера Александровна вынула из кармана шинели флягу и подала её солдату.
   -На, солдат, спирт тоже поможет. - Солдат отхлебнул несколько глотков спирта, завинтил флягу и вернул врачу. - Спасибо, доктор!
   Горечь и обида, страх и ненависть, жалость и злоба вместе со слезами, все это разом собралось в сердце женщины врача. И только теперь, здесь, рядом с этими детьми, она почувствовала такую душевную усталость, какой не чувствовала за все годы войны. Она, прижав к себе мальчика, беззвучно плакала, страшась, чтобы ее не услышали. Машины все дальше и дальше уходили от фронта. Антон рассказывал Вере Александровне их похождения в оккупации...
   Рассказ Антона.
   Поздней осенью, еще до блокады города, мы с мамой ушли в деревню. У мамы там знакомые были. Жили мы там недолго, пока в округе не появились партизаны. Потом немцы стали проводить облавы, и мы ушли в другую деревню. Там мы поселились у одной одинокой старушки, звали ее бабкой Матрешей. Маленькая, чудненькая такая старушка. Все ворчит, бывало, но без зла, так просто, от старости видать. Мама начнет полы мыть, а она на маму. Невряха ты, говорит маме, зачем полы моешь, так чисто. Мама смеется. В нашем городе, кто не уехал, всех евреев немцы расстреляли. Нам один дяденька рассказывал. Когда мы пришли в эту деревню, нам совсем нечего было есть. Мы с Элочкой ходили побираться, мама стеснялась, говорила, нам, как детям, подадут лучше. И, правда, нам подавали. Потом, летом, мне предложили пасти коров. Я так обрадовался, пастуха ведь кормят. Мы в этой деревне жили долго, все лето и половину зимы. Народ в этой деревне был хороший, нам немного помогали. Мы слышали, что немцы евреев угоняют в лагеря истребления и, когда начались облавы, нам пришлось уйти в лес. В лесу мы жили весь остаток зимы и весну, в деревне стояли немцы. Мы боялись ходить даже по соседним деревням. Потом мы снова поселились в деревне у одной старушке. У нее два сына были на фронте, а их жены жили со старушкой. Она нас пустила в холодную избу, мы были рады. Однажды приехали немцы и позабирали всю молодежь в Германию. Нас с Элочкой не тронули, мы были малы, а мама спряталась, ее не нашли. После этого случая мы должны были уйти из этой деревни, долго скитались по другим деревням, побирались, тем и жили. Нас нашел староста одной деревни и поселил к тетке. Тетка оказалась злой, все косилась на нас. Вскоре Элочка заболела, у нее начался понос. Та тетка все ругала Элочку, пахнет, говорит от тебя, кричала на нее, мама плакала. Я однажды не выдержал, схватил кочергу и на тетку; мама не дала мне ее ударить. Она нас все время, жидами обзывала. Элочка была совсем маленькая, три годика ей было. Разве человек виноват, что он болеет? Тётя Вера, а почему нас обзывают жидами? Папа у нас русский, мама еврейка, ну и что...
   -А сколько же тебе лет? - спросила Вера Александровна.
   -Мне то? Мне десять, Вера Александровна. - Я большой, я все могу выдержать. Вера Александровна покрепче прижала мальчишку к себе и скупо улыбнулась.
   - Конечно Антон, Элочка ни в чем не виновата. Виновата во всем война. Разве можно кричать на больного человека, тем более на ребенка. Какая злая женщина. Сама же мать. Жидами вас обзывали злые люди, нехорошие. Ты не обращай на них внимания, будь выше их.
   -Вот! - сказал Антон. После этого хозяйка на нас и донесла. Сказала в комендатуре, что папа наш коммунист, а мама еврейка. Нам про это сказала потихоньку одна девушка, она работала у немцев и все это слышала. - Антон улыбнулся и посмотрел на Веру Александровну. Бабушка говорила, кто зло другим делает, все равно наказан будет. Вот мы и ушли в лес. Жили в шалаше, мы с мамой строили. Мы боялись даже костер разжигать, но потом приспособились, что б дыма не было видно. Мама там и заболела. У нас был котелок, мы в нем варили суп, потом стали варить кору с деревьев. Однажды я пошел в деревню, там тетя дала нам немного картошки, сказала, что, немцы и полицаи все позабирали. Потом стало, совсем есть нечего. У мамы начали пухнуть ноги. А она у нас такая красивая была. Папа ее очень любил и, мы с Элочкой тоже. Папа наш летчик. Мы на аэродроме одно время жили, а перед войной папа нас привез к бабушке.
   -И долго вы там, в лесу скрывались? - спросила доктор дрогнувшим голосом. Антон своим рассказом до того ее растрогал, что она почувствовала в сердце слабые колики.
   -Долго, тетя Вера. Не знаю, сколько дней, только жутко долго. А тут и наши пришли. Бой за станцию был страшный. Вся станция сгорела. Я бы конечно сказал нашим солдатам про ту тётку, но ее где искать. Мы до станции кое-как дошли, немцев уже близко не было. Наши гнали их. Я то ничего, я крепкий, а мама с Элочкой... Антон на секунду замолчал, подавляя слёзы, затем продолжил свой рассказ. - Мама легла на солому, там маленький навес сохранился, а нас с Элочкой отослала просить помощи. Она не могла дальше идти, ноги у неё опухли здорово. Пока мы ходили, мама и умерла. Солдаты ее похоронили, закопали и даже крест поставили. По-христиански, сказали, похоронили, - и Антон замолчал. Молчала и Вера Александровна. Она не нашла слов, что ответить на его рассказ. Солдат сидевший у заднего борта пыхнул дымом цигарки.
   -Ее расстрелять мало, эту бабу. Душегубка проклятая. Евреи. Чем евреи хуже других! У меня до войны - друг еврей был, мы с ним как братья жили. Ушел во флот служить. Не знаю, жив, нет ли.
   -От предателей и горя больше, - отозвался его сосед. Сколько их в этой войне.
   Моторы гудели, надрываясь по грязной дороге, поскрипывали борта, стонали от тряски раненые. Набежавшие тучи вновь закрыли звезды. Разговаривать больше никому не хотелось. Рассказ мальчика, словно на экране кино, высветил всю ужасную картину оккупации. Но, усталость брала свое и, вскоре все задремали. Вера Александровна, обнявшись с Антоном, тоже вскоре уснули. Спали, кто мог и раненые. Антону снилась мать. Он часто вздрагивал, по его телу пробегали мурашки. Иногда он постанывал.
   Вера Александровна видела родной Чистополь и, откуда ни возьмись, из далекого далека, всплыли в памяти слова из Горьковских произведений. Они кружились и кружились приятной песней, которую пели мальчишки в одном из кинофильмов, она уже даже не помнила, в каком, как бы убаюкивали уставшее тело молодой женщины: "Не дой-ти но-га-ми, не дос-тать руками, го-род на Каме матушке реке. Не дой-ти но-гами, не дос-тать ру-ка-ми, го-род на Ка -ме - матушке реке".
   Не спал только один солдат, безногий, на носилках. Он смотрел в ночное небо и горше мыслей, чем у него в голове, в этот час, наверное, не было ни у кого. О многом думалось солдату...
  
  
   * * *
  
   Какой чудный день, хотелось крикнуть Юрию Герасимовичу, когда он, прихрамывая на правую ногу, вышел из госпиталя на улицу. Синее, глубокое, без единого облачка небо, воздух чист и прозрачен, на тополях набухают почки; вот-вот взорвутся и выбросят маленький, нежный, зеленый листок. На сердце у Юрия Герасимовича такая радость, какой он не испытывал уже много месяцев. Он свободен как птица, только летать уже больше не сможет, разве что пассажиром: левая рука без кисти. На ней сделали разрез, и получилось что-то наподобие пальцев. "Перебита правая нога, но главное, цела. Но ничего, - думал Юрий Герасимович, главное - жив". Он посмотрел на красивое, трехэтажное здание госпиталя, где до войны учились дети, попрощался мысленно, и зашагал неторопливой походкой инвалида дальше. Дойдя до угла, снова остановился. В последний раз оглянулся на госпиталь, улыбнулся. Вспомнил все, до мельчайших подробностей, что произошло за эти месяцы. Затем, перевел взгляд на завод, что находился на противоположной стороне улицы. В госпитале он слышал, завод эвакуирован из Ленинграда и им вдруг овладела необъяснимая тоска. В Ленинграде у него сестра, двоюродный брат, племянник от брата. Как они, живы ли? Постоял еще минуту, наслаждаясь небом, солнцем, заливавшим весенним теплом город и, направился через улицу к военкомату. Редкие прохожие, встречавшиеся ему, окидывали взглядом инвалида летчика, грустно ему улыбались. Ему все еще не верилось, что он жив и здоров, что идет по незнакомому городу своими ногами и улыбается прохожим, хотя и инвалид второй группы. Теперь он не на госпитальной койке, может ехать к сестре в Ленинград, искать семью. Где жена? Как дети? Эти вопросы его волновали больше всего. На сердце радость сменилась грустью. В нем жила уверенность, что он найдет их всех.
   Военком, пасмурный майор, лет пятидесяти, долго всматривался в документы Юрия Герасимовича, словно искал там какой то изьян. Наконец, поднял усталый взгляд на летчика, и медленно, словно насильно - произнес. Несколько дней назад он получил известие о гибели брата, и до сих пор не мог смириться с потерей. Ему казалось, что в каких-нибудь сводках, он найдет опровержение о его смерти. Не хотелось ему верить, в потерю единственного брата. Брат сгорел в танке вместе со всем экипажем. Он был водителем танка.
   -Ну что летун, отвоевался? Как самочувствие?
   -Спасибо товарищ майор, нормально.
   -Куда ж теперь?
   -Теперь в Ленинград. Там у меня родственники. Семью надо разыскивать.
   -Сам то откуда?
   -Дальний я. Недалеко от Новгорода был такой городок, Холм назывался. Я родом из этого города.
   -Бои там были жестокие, - военком с сожалением покачал головой.
   -Я с семьей все по аэродромам жил, только перед войной семью к матери отвез. Как там они, что с ними?
   -Не огорчайся летун, даст Бог, как говорится, найдешь семью. А я вот на брата похоронку получил. В танке сгорел брательник. До сих пор не верится .
   -Примите мое соболезнование, товарищ майор.
   -Спасибо! Сколько детей то у тебя?
   -Двое. Мальчик и девочка.
   -Ты извини летун за любопытство! Поговоришь с человеком, вроде на душе легче станет. Кругом одно горе и все из-за какой то сволочи, вроде Гитлера. Как его мать родила такого выродка.
   -Я все понимаю товарищ майор.
   -Ну, иди, оформляйся, потом зайдешь.
   Оформив документы, Юрий Герасимович зашел к майору поставить последнюю подпись. Майор закрыл кабинет на ключ, достал из сейфа бутылку водки, два стакана, предложил летчику выпить за его здоровье, и что бы нашел он своих в Ленинграде. Побеседовали немного и майор приказал дежурному выделить из взвода сопровождающего летчику.
   -Слушаюсь, товарищ майор! - отчеканил дежурный и вышел.
   -Зачем, товарищ майор. Я сам доберусь. Не калека, - и, невольно рассмеялись над шуткой летчика.
   -Подожди-ка! - майор лукаво улыбнулся. - Тут у меня хорошая палка есть, тебе пригодится. Хромаешь, с палкой легче будет, - и достал из-за старого шкафа красивую, резную трость. - На, возьми! Мне она ни к чему, зря валяется. Один чудак оставил на память. Тебе она нужнее, зря пылится здесь, всё равно сопрут.
   -Спасибо за подарок, товарищ майор.
   -Носи на здоровье летун, - и протянул Юрию шершавую ладонь.
   Вечером Юрий Герасимович сел в поезд на Москву. Посмотрел из окна вагона на красивое здание вокзала из красного кирпича, и поплыли за окном грустные пейзажи. Всколыхнул что-то внутри Кремль, своим величием старины, с почерневшими от времени стенами и башнями. Памятник церковь на реке Казанке, построенный спустя сто лет после взятия Казани, в память о погибших воинах. Затем, пейзаж сменился ветхими домиками станции Лагерной. Задумавшись, Юрий Герасимович не заметил, как загромыхали колеса вагонов по железнодорожному мосту. Далеко внизу текла темная, еще холодная, отражавшая в своей глади звездное небо - Матушка Волга. Грустно и больно сжалось сердце летчика. С высоты моста он представил себе вместо вагона, кабину своего штурмовика, на котором в последний раз не смог дотянуть до аэродрома. Чудом остался жив, не попал в плен к немцам.
   Минута езды по мосту прошла тремя годами войны. Все снова встало на свои места, исчезла кабина самолета, остался старый, потрепанный вагон, люди ехавшие в нем, с мешками, чемоданами, военные и штатские, молодые и старые, с детьми и без детей...
   Иногда в вагон заходили инвалиды войны на костылях, просили подаяния с грустными песнями военных лет. Подавали. Плакали вместе с ними. Государству было не до них. Они свое здоровье отдали, кому теперь нужны. И так в России после каждой войны. Чтобы не видеть этой грустной картины, Юрий Герасимович отвернулся к окну, погрузился в свои думы. Шум вагона как бы сам по себе отошел в сторону, не мешал думать. Рядом с ним сидела женщина с двумя мальчишками лет по десяти - двенадцати, напротив старый солдат и две старушки.
   Нарушил ход мыслей Юрия Герасимовича старый солдат, заросший густой щетиной, на худом, бледном лице. Только глаза солдата оставались живыми, молодыми. Он с любопытством смотрел на Юрия Герасимовича, жалел молодого летуна. Скучно сидеть без дела, без беседы. Старая, шинель на нем, в нескольких местах прожжена у солдатских костров. Солдат до войны работал плотником и был человеком общительным, разговорчивым. Он жалостливо смотрел на летчика, и все думал заговорить, нет ли? И все же, наконец, заговорил.
   -Из госпиталя, товарищ капитан? Где лежал? - Юрий Герасимович посмотрел на солдата и как бы нехотя ответил.
   -Считай, как из санатория. Бокам стало больно, оттого и выписался. - Посмотрели друг на друга, скупо улыбнулись невеселой шутке. - В Казани все полгода. - Солдат был много старше летчика, высокий, костистый, с большими, покрытыми синими жилами руками. Он вольно разговаривал со старшим по званию, не обращал внимания на погоны. В армии надоело. Потихоньку завязалась беседа. Старушки сидели рядом с солдатом, положив руки между ног, зажав их коленями, молча смотрели в пол. Сухие, желтые лица, покрытые мелкими морщинами, похожи на маски. В стареньких изношенных пальто, на головах опрятно повязаны косынки. Между ними на скамье лежал небольшой узел. Две сестры, возвращались из эвакуации к себе в Москву, не зная, что их там ожидает. Изредка они переглядывались между собой, о чем-то шептались, склонившись, друг к дружке и снова как бы застывали в прежнем положении. Рядом с Юрием Герасимовичем женщина с мальчишками. Она часто одергивала их, но дети забывались и громко, на весь вагон разговаривали, перемежая разговор смехом. Мальчишки на некоторое время успокаивались, сидели тихо, но не надолго хватало у них терпения. Все начиналось снова: вначале легкое шушуканье, затем тихий смех и, игра. На соседних скамьях у другого окна, четверо мужчин играли в карты. Женщины на узлах и котомках заполнили весь вагон. Было шумно от разговоров и не частой перебранки. В воздухе стоял запах пота и прели.
   -Сам то дальний? - поинтересовался солдат.
   -Дальний. Неподалеку от Новгорода. Родился и вырос на Ловати, в городе Холм. Слышал о таких местах?
   -Слыхал, - ответил солдат и прищурясь посмотрел на летуна. - Отметина от твоего Холма у меня на боку. Первое ранение там получил.
   -Я, после окончания летного училища, вскоре женился. По аэродромам больше жили, то в одной части, то в другой. Перед войной отправил жену с детьми к родителям, теперь не знаю, что с ними и как.
   -Да, не завидная у тебя судьба, - покачал головой солдат. - А я вот, Муромский. Дома ждут. Письмо получил. - Солдат вынул кисет и, принялся сворачивать цигарку, из газетной бумаги. Глянул на летчика, протянул кисет. - Курить будешь? - Кисет был вышит замысловатыми рисунками детской рукой с надписью. - "Солдату, защитнику Родины, от Нади из Ярославля".
   -Спасибо! Я не курю, - ответил Юрий Герасимович, но кисет взял и принялся рассматривать рисунок.
   -Фронтовой подарок от школьницы. Память на всю жизнь. Получил от старшины, плакать от радости хотелось. - Вам летунам может и можно без курева, - пряча кисет в карман, сказал солдат, - но нам, пехоте, без махорочки, никак нельзя. Она душу согревает, уверенности придает, успокаивает, значит. Где ж тебя так? - показав кивком головы на руку, спросил с участливой болью за летчика.
   -Под Шауляем. Чуть в плен не попал .
   -Где это? Литва кажись?
   -Она самая.
   -Не любит нас Прибалтика. А я вначале у Пуркаева служил, между Новгородом и вашим Холмом в болотах лежали. Гиблые там места. Сколько нашего брата полегло. Там я и первое крещение получил. После госпиталя попал в саперный батальон. По специальности я плотник и столяр. Все мог. Теперь вот не знаю. Спина у меня вся разбита и легкого одного нет. Так то брат. Тоже досталось лиха . - Солдат тянул махорку, пускал дым синими облачками в окно, смотрел на леса проплывавшие мимо поезда. Стучали колеса, шумел вагон, солдат думал свою думу, Юрий Герасимович свою. Уже давно наступила ночь, светлая, майская ночь. Небо усыпано звездами, и родившаяся луна дорожкой освещала путь поезду. В вагоне поутихло. Одни, привалившись к спинке скамьи, спали, другие, тихо разговаривали, а кто просто смотрел в окно, думая свои невеселые думы. На соседних скамьях продолжали играть в карты. Спекулянты держались за свои мешки, тихо разговаривали между собой. Обсуждали, видимо, где легче и безопаснее сбыть товар. Мальчишки, соседи Юрия Герасимовича, наигравшись, спали, прижавшись к матери. Мать дремала, склонив голову себе на плечо. Две старушки напротив, словно загипнотизированные, продолжали сидеть, смотреть в пол. Было удивительно смотреть на них , как они могли сидеть столько часов в одной и той же позе.
   Юрию Герасимовичу не спалось. Какое то тревожное чувство не давало покоя. Думал о семье, о сестре и родственниках в Ленинграде; все это тревожило, навевало грусть и тревогу. Даже тяжесть в груди появилась. Сосед солдат тоже не спал. Все думал, как встретят, хотя по письмам знал все.
   -У нас в Муроме хорошо, - заговорил солдат, после долгого молчания. - У меня свое хозяйство, свой дом. Я бы рад был, если б ты заехал ко мне. Погостил несколько деньков, отдохнул душой, потом бы уж и в свой Питер. Что скажешь на это, товарищ капитан?
   -Спасибо, конечно, Антон Иваныч за приглашение! Но, не могу. Сам понимаешь, каково на сердце. Тяжело, что-то, тревожно. У меня жена еврейка, а с евреями, сам знаешь, как немцы поступают. Геноцит против всего народа. Ужас, какой то!
   - Ужас! Ты прав! Такому нет оправдания, - ответил солдат. - Нету! - сказал, словно поставил точку. Я тебя понимаю. Как не тревожно. Я, к примеру, знаю, что меня ждут, а все равно тревожно. Сердчишко нет-нет, да и заколет. Хоть и калекой еду, а все равно радость, живой, домой вернусь. Оба сына у меня на заводе работают. На броне. Сколько просились на фронт, не пускают. Работа у них важная, для фронта. Понять можно, что как все на фронт уйдут, кто будет вооружение и питание подавать солдату.
   Поезд шел медленно. Часами стоял на станциях, пропуская воинские эшелоны. Время тянулось долго и противно. Вроде обо всем переговорили, а ночь все не кончалась. К утру все же задремали, прислонившись лбами к оконному стеклу.
   Разбудило Юрия Герасимовича солнце, яркими утренними лучами заглянув в окно. Стояли, на какой то станции. Антон Иванович лежал на лавке вытянувшись во всю длину. Его соседки старушки, куда-то исчезли. Никто даже не заметил, когда они ушли. Женщина, соседка Юрия Герасимовича, спала по-прежнему сидя, прислонясь к ней спали мальчишки. Солдат открыл глаза, посмотрел на летчика, улыбнулся. - Убрались бабки, я и прилег. Спина болит от долгого сиденья, - будто оправдываясь, сказал солдат.
   - Лежи, лежи пока, а я пойду пройдусь. Посмотри тут за вещами, Антон Иваныч. - Паровоз от их состава был отцеплен, и сколько они еще могут здесь простоять, никто не знает. Тревожное чувство вновь овладело летчиком. Он не мог находиться в вагоне, что-то тянуло его на выход, не давало покоя. Даже сердце билось с перебоями, словно что-то должно было произойти. Смутное беспокойство возрастало.
   -Иди, иди! Подыши воздухом. На тебе лица нет, бледный весь. Что, плохо?
   -Тревожно что-то.
   -Ничего. Подышишь свежим воздухом, пройдёт. Иди!
   Юрий Герасимович, опираясь на подаренную палку, осторожно спустился по ступенькам на землю и, сразу почувствовал себя легче. Под ногами была земля, в чистом небе солнце и сердце возрадовалось от приятного ощущения свободы. У небольшого деревянного вокзала радио передавало последние известия. Несколько человек, мужчин и женщин, стояли, слушали, переговариваясь между собой. Перед станционным зданием песчаный перрон, рядом, доска почета с пожелтевшими от времени фотографиями. Сзади за станцией поселок.
   Небольшие частные дома вдоль грязной улицы, по которой бегали и играли дети. Юрий Герасимович прошел мимо женщин сидевших на узлах в ожидании поезда, зашел в здание вокзала, огляделся, увидел бак с кипяченой водой, около бака алюминиевая кружка на цепочке. Подошел, напился. Вода была с неприятным привкусом. Постоял с минуту, оглядывая пустой зал со старыми, грязными скамьями и, вышел на улицу. Остановился у репродуктора. Левитан читал сводку последних известий с фронтов. Его могучий голос всегда действовал на Юрия Герасимовича магнетически. " В результате интенсивных и наступательных боев произошло окружение столицы Гитлеровской Германии -Берлина. По сообщениям, пришедших с места боев, армия противника еще сильно сопротивляется. В течение дня Гитлеровцами вновь введено в бой шесть различных полков и до сорока отдельных батальонов..." Сообщение закончилось, началась музыка. Мужики стоявшие неподалеку - загалдели. - Все, конец Гитлеру! Скоро война кончится. Сколько народу погубили зря. Говорят, евреев в лагерях много погибло, в газовых камерах и крематориях.
   -Всех хватает, - ответил грубый голос. Гитлера, говорят, Сталин публично казнить хочет. Правда, нет ли? Говорят, повесит на красной площади.
   -Вначале его поймать надо, - ответил баритон. - Так он тебе и сдался.
   -А куда он денется! Куда ему бежать!
   -В мире много места. Найдет. Небось, давно приготовил на случай себе место, куда бежать.
   Юрий Герасимович улыбнулся словам мужчин и пошел вдоль песчаного перрона на другой его конец. До него все еще доносились голоса споривших. Остановился у памятника Сталину, и сам не зная почему, долго смотрел на мрачного гения, с каким-то особым благоговением. Поезд, в котором ехал Юрий Герасимович, сиротливо стоял без паровоза на втором пути. Его, казалось, не собирались отправлять дальше. Люди суетились у вагонов боясь отойти далеко, надеялись на скорую отправку. Юрий стоял на песчаном перроне, и снова чувствовал в сердце, что-то тревожное. От нечего делать он наблюдал за жизнью станции и думал, - "какая скука, наверное, здесь жить". - Вдруг он услышал шум приближающегося поезда. Откуда-то появились рабочие, начальник станции. Бегали, суетились, ругались. Через минуту мимо него с грохотом побежали закрытые вагоны, платформы груженные военной техникой, цистерны и снова платформы охраняемые солдатами.
   Состав начал притормаживать и вскоре совсем остановился. Офицеры и солдаты повыскакивали из вагонов, и станция наполнилась их голосами, смехом, шутками. Лишь на платформах, остались стоять солдаты с автоматами на груди, охраняя груз. В нескольких шагах от летчика остановился молодой лейтенант, похоже, недавно из училища. Разбросав "грозные " команды лейтенант принялся закуривать. Юрий Герасимович подошел к лейтенанту, оглядел его с любопытством разведчика, улыбнулся нечаянным мыслям, вдруг пришедшим в голову, и только потом спросил.
   -Товарищ лейтенант, не подскажете, в каком направлении поезд идет? Не на Москву случайно?
   -К теще на блины, - строго ответил лейтенант и вдруг рассмеялся над своей шуткой, с удовольствием, затягиваясь папиросой. Его, почти еще детское, румяное лицо, светилось самоуверенным самодовольством. Звание офицера К Г Б. пьянило его. Летчик на него не обиделся за его дерзость, напротив, в душе ему было немного смешно и в то же время чуточку горько. " Сколько этот молодой лейтенант сможет наломать дров на своем пути", - невольно подумалось летчику. Как он мог обидеться на такого " героического парня".
   -Я из госпиталя, товарищ лейтенант, еду в Ленинград. Подумал, может, меня захватите, если по пути.
   После таких дерзких слов Юрия Герасимовича, как показалось лейтенанту, (возить посторонних в воинских эшелонах строго запрещалось) молодой офицер, наконец, обернулся. Хотел, видимо, возразить что-то грубое, но, увидев перед собой офицера летчика, грудь которого покрыта орденами и медалями, перестал улыбаться, и резко изменил тон разговора. Отдал по уставу честь, сказал.
   -Извините, товарищ капитан! Часто пристают всякие спекулянты. Обстановка, сами видите, гонят, быстрей, быстрей. Извините! - лейтенант все еще не отнимал руку от козырька.
   -Вольно лейтенант. Я не обиделся. Разве можно на вас обижаться...- он произнес эти слова специально двусмысленно, пусть подумает лейтенант над ними.
   Лейтенант опустил руку и сказал миролюбиво. - Вы, товарищ капитан подойдите к майору Захарову, вон он, с начальником станции разговаривает. Возможно, он поможет вам. Извините! - и пошел молодой, стройной походкой вдоль состава.
   -Спасибо лейтенант! - поблагодарил его в след Юрий Герасимович.
   Из громкоговорителя по станции разносились песни военных лет.
   -Товарищ майор... обратился летчик к офицеру стоявшему к нему спиной и, не договорив, застыл, оборвав фразу. Майор резко обернулся и оба, пораженные встречей, застыли на короткое мгновение, чтобы в следующий момент броситься друг другу в объятия.
   Крепко сцепились в мужском объятии два офицера на глазах у изумленных людей, не могли расцепить руки обхватившие друга, забыв на минуту обо всем. Все всплыло в памяти в одно короткое мгновенье: детство, юность, учеба.
   -Юрка, чертушка, вот встреча! Как ты здесь оказался? Какими судьбами?
   -Просто, Володя. Из госпиталя. Еду в Питер, да вот застряли.
   Цепкие руки майора разжались, освободили летчика из своих объятий. Майор с горькой улыбкой осмотрел летчика с ног до головы. Лицо его приобрело мертвенную бледность. Взгляд живых глаз погас.
   - Где ж тебя так, Юра?
   -На войне Володя. На войне.
   -С нами поедешь, - резко сказал майор, но голос его прозвучал с болью. - Потом поговорим. Виктор, - обратился майор к лейтенанту стоявшему в трех шагах от них, - проводи капитана в наш вагон.
   -Слушаюсь, товарищ майор! - козырнул лейтенант. - Идемте, товарищ капитан.
   -Ну, удивил! Ну, удивил! - покачал головой майор, улыбаясь, но в улыбке его была грусть, которую скрыть нельзя. И зашагал вдоль состава, быстрой военной походкой, широко размахивая руками. Эта походка у него была с детства, словно он родился солдатом. Юрий Герасимович посмотрел ему вслед, улыбнулся, качнул головой и в сопровождении лейтенанта пошел к своему вагону. - Вещи там у меня лейтенант.
   Антон Иванович сидел на прежнем месте у окна, курил. Вагон был почти пуст. Люди томились в ожидании отправки у вагонов. Солдат, увидев летчика в сопровождении гэбэшника, испугался. Что-то нехорошее, тревожное появилось во взгляде. Но Юрий Герасимович поспешил его успокоить, поняв его страх.
   -Друга случайно встретил, Антон Иваныч. Приглашает к себе. Поеду с ним. Ты уж извини дорогой! Прощай брат! Желаю тебе всего хорошего! Рад был с тобой встретиться. -У солдата отлегло от сердца, на лице появилась скупая улыбка.
   -Всего и вам хорошего, товарищ капитан! - перейдя на официальный тон, ответил солдат, и, обнялись, как старые друзья. Небритая щека солдата, ласково царапнула щеку летчика. Несколько часов езды, а что-то родное осталось в сердце, словно войну провоевали бок о бок. Выходя из вагона, летчик услышал за спиной, тихий разговор женщин.- За что это его? Калека, видать из госпиталя. -Может, шпион, какой. Они маскируются, под кого хочешь. - Зря не заберут. Значит, есть за что, - ответил грубый, неприятный голос и все стихло. Юрий Герасимович усмехнулся и, прихрамывая, опираясь на подаренную трость, пошагал за лейтенантом несшим его вещи. У майора Захарова вагон теплушка был хорошо оборудован: вдоль стен нары, посредине вагона стол и две скамьи. Юрий огляделся и чему-то своему улыбнулся. В глазах появилась грусть, которая часто посещала его, когда он соприкасался с чем-либо, что напоминало ему прошлое.
  
   Устраивайтесь, товарищ капитан. Место вон свободное, как раз внизу.
   Вам будет удобно, - показав на свободные нары сказал лейтенант и положил вещи летчика на предложенное место.
   -Спасибо лейтенант! - Благодарю за помощь! Я бы со своими протезами по путям один замучился бы.
   -Ничего не стоит товарищ капитан. Я молодой, здоровый. А теперь извините, я пойду.
   -Да, да. Идите! - ответил Юрий Герасимович, садясь на скамью у стола. Лейтенант ушел. " Совсем еще мальчишка, - подумал Юрий. - Давно ли, кажется, в летном и я таким был, а уже тридцать отпраздновал в госпитале. Сколько воды с тех пор утекло. Тебе братец повезло. Надо же, где встретились! Даже не верится. Как в кино. Только писатели такое могут придумать, а здесь судьба придумала". - Юрий улыбнулся своим мыслям. На сердце стало спокойно и даже весело. - Сколько же мы с тобой друг не виделись? Кажется с сорокового. Ты, Володя, был взят по спец призыву, а я уезжал в свою часть. Ты счастливчик, Володя, а я вот - инвалид. И грустные мысли вновь овладели Юрием при воспоминании о прошлом, о семье. Тревога за семью, за родителей сдавила грудь. Что, как? Вопросы, вопросы и, ни одного ответа.
   Подцепили паровоз, состав вздрогнул, послышались свистки, крики команд, поезд, медленно набирая скорость, начал отходить от станции. Молодые офицеры со смехом и шутками на ходу попрыгали в вагон. Майор сел за стол, напротив Юрия Герасимовича, долго смотрел с нескрываемой радостью и, в то же время с обидой за его инвалидность, словно изучал друга.
   -Что смотришь? Расскажи лучше о себе. Где семья? Что с ней? Где воевал? -
   -Смотрю и радуюсь, хотя и не без огорчения. Живой. Инвалид, не беда. С твоей инвалидностью можно жить и работать. Ты куда, говоришь, пробираешься? В Питер?
   -Сестра у меня там. Правда, не знаю точно, жива ли? - с сомнением ответил Юрий. Из госпиталя писал, ответа не получил. Еду в сомнении. Тревожно вот здесь, - и он показал на грудь. - Ты ее должен помнить, Володя. Она рано вышла замуж и сразу уехала в Питер. Муж у нее на каком-то заводе главным инженером работал.
   -Помню Юра, помню, Надюшка, хохотушка. Веселая и красивая девчонка была, черт побери! - и рассмеялся задорным, молодым смехом. - Меня любила заводить. Твоих, Юра, я видел в конце июня сорок первого, когда вывозил свою семью. Места в машине у меня были. Предложил твоей Элеоноре с нами ехать, она наотрез отказалась. Куда, говорит, я мать больную повезу. Что будет, то будет. Так мы и расстались. Знаешь, что сказала она мне на прощанье? Хвастали, говорит, хвастали своей непобедимостью, а сами как зайцы от охотника, бежите от немцев. Стыдно! Какая она была в том порыве своего гнева, красивая. Больше я сам ничего не знаю.
   -А где теперь твоя семья? - спросил Юрий.
   - Мои, все в Казани. Вначале уехали в Псков, затем в Ленинград, и в Казань с одним из заводов. Целое путешествие. Все живы, здоровы. Виделись недавно. Я там оборудование на одном заводе получал, технику на фронт сопровождал.
   -Не знал. Зашел бы. Я же в Казани полгода пролежал.
   -Мои были бы рады тебя видеть, - согласился Владимир. После войны не знаю, куда на жительство определять буду. По городам и весям надоело мотаться. Мы ведь не служим на одном месте, - в его голосе проскользнуло что-то неудовлетворённое, даже, слегка обидное.
   -Определишь. Ты мужик шустрый, - Юрий улыбнулся. Другое дело моё. В Питер перевози. Майор обернулся к лейтенантам сидевшим тихо, слушавшим разговор старых друзей.
   -Лейтенант Скворцов, ты что, забыл обязанности? - бросил шутливо майор. - Давай, что у нас там есть! Такую встречу обмыть надо. Остановки теперь до самого Бологое не будет. Время выпить и поговорить у нас достаточно.
   Лейтенанты повскакивали с мест и через минуту на столе была бутылка спирта, хлеб, консервы, алюминиевые кружки. Сами офицеры не смели сесть за стол, лишь таинственно, молча перемигивались. Они понимали, такой встрече мешать не следует: ( дисциплина, и тактичность в те годы были на высоте ).
   -Юрка, Юрка! Надо же, какая встреча, и где! Кино и только. Скажи кому, не поверят. Шумел майор, разливая спирт по кружкам. - А вы что? Не хотите выпить за моего друга? - обратился к лейтенантам. - Да он мне считай, как брат. Росли вместе, учились вместе, с пацанами дрались вместе, - и рассмеялся зычным, задорным смехом.
   -Неудобно мешать вашей встрече, товарищ майор.
   -Нам даже радостно, что вы так встретились, - как мальчишки наперебой заговорили лейтенанты. - Беседа у вас душевная.
   -Беседа будет потом, ехать долго, а пока, поднимем армейские чаши и выпьем до дна. За здравие моего друга и, чтобы он нашел семью! - зазвенели кружки, раздался смех. От выпитого спирта заблестели глаза, начались беспорядочные разговоры. Лейтенант Скворцов посмотрел на своих товарищей, перемигнулся с ними и они поочередно покинули на ходу вагон.
   -А я вот, все с эшелонами мотаюсь. За войну, наверное, сто раз всю землю объехал. Война кончается, а для таких, как я, она вечна, - словно пожаловался, сказал с саркастической усмешкой Владимир.
   -Всю войну в К Г Б? - спросил Юрий.
   -Всю войну. Хорошо в смерш не попал. Тяжело с моим характером.
   -Что так? Ты же преданный Родине, честный мужик.
   -В том и вся трудность, Юра. Не честным людям, всегда легче, - и тут же перевел разговор. - Давай еще по маленькой. Эх, Юра, Юра, ничего не осталось от нашего маленького, уютного, чистого городка. Сколько порушила проклятая война. Помнишь, в нашем городе дом сестер Мусиных - Пушкиных? Какой красавец был, что за чудная была на нем резьба.
   -Как не помнить! Кто им не восхищался!
   -Мне однажды отец сказал, архитектором станешь, Владимир. Посмотрел бы сейчас он на своего архитектора, - и громко рассмеялся. - Много, Юра, можно порассказать о моей службе, но права не имею. Между прочим, не один десяток диверсантов поймали. На воинские эшелоны пробираются, понимаешь. Помнишь, как за Элочкой, Митька Мокрый начал ухаживать. Я не думал раньше, что ты таким злым можешь быть.
   -Ревность штука злая, Володя. Я ее давно любил. Таких женщин мало. С того дня и наша любовь настоящая с нею началась.
   Помнишь, Володя? А ты помнишь Юра?.. и смеялись, глядя друг на друга, лишь глаза, даже при смехе, оставались грустными. Вспомнить и рассказать было что, под звон кружек, под грохот колес. Надвигался теплый апрельский вечер. Впереди пыхтел паровоз. Черный шлейф дыма тянулся за ним раздуваемый ветром. Мимо проплывали поля, леса, мелкие и крупные станции, овраги, речки проснувшиеся после зимней спячки, покрытые по берегам свежей зеленью. Необъятный российский простор. И военный эшелон, в этом просторе, в этой извечной глади полей, гуще лесов, чистоте рек и речушек, даже в смутное военное время, казался чужим.
   Юрий задумчиво смотрел на мелькавшие в стороне от дороги деревни, и от грустных мыслей сжимало сердце. До того он ненавидел войну и все связанное с нею.
   -Да не расстраивайся ты, Юрка! Найдешь ты семью, помяни мое слово. Я в этом ничуть не сомневаюсь. Интуиция мне подсказывает, что все будет хорошо. Им кроме Ленинграда ехать некуда, там все равно кто-то остался. Логично? Логично! А значит... Он на секунду задержал на Юрие взгляд и продолжил. - Вот я и говорю. Из Ленинграда напиши моим в Казань. Моя Аннушка рада будет получить от тебя письмо. Мы тебя вспоминали и Эллу твою тоже. Письма писать ты раньше умел, ими зачитывались наши женщины. Иди работать в редакцию, у тебя получится. - Лицо Владимира горело от выпитого спирта и даже в глазах, как бывало, бегали озорные чертики. Лицо Юрия оставалось безмолвным, в нем, казалось, не было ни кровинки. В самой глубине его сердца сидела заноза, и не было возможности ее вынуть. А Володя продолжал свои оптимистичные речи, подбадривая товарища, старался вселить в него надежду. - Будем держать связь, теперь не потеряемся. Война вот-вот закончится, начнем исправлять ошибки истории. Работенки она нам предоставила на многие годы. Все нахлебались, не захотят больше воевать. Эта война многому всех научила.
   -Мир забывчив, Володя. Нужно суть человеческую изменить, понятие о войне и мире, понимаешь? Вот что главное. А я этого не замечаю, к сожалению. Всегда найдутся политики, которым война нужна, как средство их существования. Вспомни историю. С чего начинались все войны? Какие мотивы выдвигались: захватнические, религиозные, национальные и множество всяких других. Не верю я в долгий прочный мир. Не верю! Как хочешь, ты меня суди. Насмотрелся, наслушался, и на фронте, и в госпиталях. Я всегда терзался и терзаюсь мыслью, почему люди не могут жить в мире? Что им мешает? Для чего в человека природой заложены, зависть, алчность, ненасытность к богатству и подавлению другого, более слабого. Неужели без этого нельзя? Можно! - он налег на последнее слово, с каким то неистовством, словно хотел этим открыть людям, их извечную ошибку. Что мне больше всего импонирует в нашей советской идеологии: это, во первых - единство наций, во вторых, отречение от религий. Это в жизни главное. Человек должен верить только в науку, только она может продвинуть его вперед, помочь исправить пороки, но не религия. Верить в то, чего нет и быть не может, это же абсурд чистейшей воды. Батюшка в церкви святой отец, как его называют. А в чем его святость? На пряжках немецких солдат надпись " Бог с нами". Какое кощунство. С именем Бога, гуманиста, настроили концлагерей, газовых камер, уничтожили миллионы безвинных душ. И это верующие в Бога, в высший, гуманный дух. Может ли что-либо быть страшнее этого! Уничтожение еврейской нации - это политика фашизма. Это же кошмар, насмешка над высшим сознанием. Борьба противоречий? Но можно бороться и иначе, не применяя насилия, при помощи переговоров за столом... Он с минуту молчал, молчал и Владимир. Налил в кружки по глотку спирта, выпили, закусили, и Юрий продолжил. Ему хотелось выговориться, очистить душу от нароста, который появился на сердце за годы войны. - Если считать по библии, то, там сказано, Бог создал человека по своему образу и подобию, так? Так! То есть, он как бы повторил в человеке самого себя. Вывод, все пороки, которые есть в человеке, есть и в Боге. Выходит, человек и есть Бог. Вот такой вывод я сделал из всего этого. Человек строит храмы, создает Богов в красках на иконах, в статуях и прочих атрибутах, он как бы молится самому себе. Сам грешит, сам у себя и прощения просит. Наивная простота. Отвергнутое язычество было гораздо мудрее. Молились реальному, существующему: солнцу, луне, ветрам, воде, земле, даже лесу и горам. Задай вопрос любому проповеднику и спроси его, что есть Бог? И что он тебе ответит? Бог есть добро и любовь. Разве не смешно... - Юрий не договорил, ибо хорошо понимал, этому разговору конца быть не может. Махнул рукой, словно отстранил ненужные сейчас мысли и, принялся смотреть на проплывавшие мимо леса, поля, деревни, на ночное, светлое апрельское небо усыпанное звездами. Стояла теплая погода с первыми весенними запахами, с верой в новую, зарождавшуюся жизнь. Молчал и Владимир. Хмель слегка кружил его голову, мешал мысли. Через минуту Юрий как бы докончил недоговоренное.
   -Да Володя, жизнь сама по себе прекрасна, мы просто не научились еще жить.
   -Ты стал философом, Юра. Раньше я за тобой такого не замечал. Как ты изменился, друг мой. Запутал меня окончательно своими речами.
   -Война всех нас изменила, многие стали думать по иному. С многих глаз слепота спадает. Человечество должно задуматься.
   -Ни о чем оно не задумается, - возразил на этот раз Владимир. Были рабами политики, ими и кончим. - Ты, на каких фронтах воевал, Юра?
   -Вначале на Карельском, в районе Петрозаводска, Медвежьей горы, затем перебросили нас в район Олонца, на Ладоге, оттуда на Выборгское направление. Везде побывал. Всего повидал. Летишь Володя, а по тебе стреляют. Ты, живая мишень, попадут, не попадут, гадай. Первое время боялся, потом привык, будто и не по тебе стреляют. Не думал уже об этом, мысль только о задании. - Поднялся со скамьи, подошел к открытой двери, прислонился боком и снова задумался, глядя, как под ногами убегает земля, кустарники, галька на дороге. Горькие мысли продолжали мучить его сердце, блуждали в нем, как блуждают в каждом человеке любящем свою землю, свою Родину. - Володя, ты видел, как штрафные батальоны в бой гнали? А я видел. Если бы мне кто-нибудь со стороны рассказал, наверное, не поверил бы.
   -Штрафники на то и штрафники, чтобы искупить свою вину перед Родиной, - резко ответил Владимир. Но в Юрие, уже бродил хмель, а вместе с хмелем и обида.
   -Искупать свою вину нужно, если она есть, но не так же! - в его голосе проскользнуло что-то слишком болезненное. Штрафной батальон пошел брать высотку, - продолжал Юрий, - а за ним идет, так называемый заград отряд. У них приказ, кто повернет назад со страха, в бою всякое бывает, стрелять без предупреждения. Свои, своих. Нет, это преступление против своего народа. Со мной тоже был случай, в первом своем боевом вылете. Шел мне навстречу мессер. Идет в лоб. Я готов был повернуть самолет, еще минута и я бы не выдержал, но к счастью, немец свернул первым. Холодный пот выступил у меня на лбу, руки дрожали на штурвале; потом вдруг взяло зло. Я развернул самолет и ему в хвост. Страх, как рукой сняло, в сердце одна злость и обида. Ушел тогда немец, не догнал я его. И с тех пор перестал бояться. А разве подобный случай не может быть у того же штрафника? И погибнет человек зря, а мог бы может быть стать героем.
   Володя смотрел на старого друга, и впервые за всю войну внутри у него что-то дрогнуло. Вагон дрожал, колеса отмеряли километры, луна светила им в лицо. Реальность, в которой всю войну крутился, словно в воронке Владимир, не замечая ее, вдруг холодной рукой коснулась его сердца, заставила серьезно задуматься. Но он все еще не хотел задумываться, не хотел углубляться в пороки происходящего, голым разумом и, поэтому, и теперь хотел отмахнуться, увести с собой, в страну короткой беспечности, друга своей молодости. Он подошел к Юрию, обнял его за плечи, нагнулся, заглянул в глаза.
   -Не думай, Юра, много думать, вредно. Жить надо. Ты стал слишком сентиментален. Если дезертиров не стрелять, подумай, что может статься...
   -Как же Володя жить, не думая. Я ведь не чурбан безмозглый, я человек. А человек, Володя, должен думать, должен уметь рассуждать, анализировать ошибки и исправлять их.
   -Я не о том. Ты не понял меня.
   Стояли, молча, глядя на родные просторы, хмеля в головах почти не было. Из соседнего солдатского вагона слышны были громкие голоса и смех. Там были и молодые лейтенанты. Вечер тихий, словно и нет войны, словно вся природа находится в непорочной любви, а в это время, на фронтах умирали люди, во имя победы, во имя любви к отечеству. Небо было настолько красиво, что казалось, всю бы жизнь смотрел на него и не насмотрелся. Говорить совсем не хотелось, итак слишком много сказано. Каждый чувствовал близость другого и, этого было вполне достаточно.
   Вдруг майора что-то захлестнуло. Он резко сорвался с места, схватил с гвоздя гитару, прошелся по струнам, затем налил в кружки спирта и крикнул, - Юра, иди сюда! Вспомним нашу матушку Ловать, вечерние прогулки на челнах с девчатами. Эх, какое было время! Иди, иди! Теперь, когда встретимся. Выпьем еще чуток. Что-то спирт совсем не берет, слабый, какой то. Разворошил ты мне всю душу.
   Снова стукнулись кружки с глухим звоном. Юрий ничего на этот раз не ответил, лишь внимательно заглянул в глаза друга и принялся закусывать. Володя выплеснул спирт в рот, выдохнул воздух и взялся за гитару. В отличие от Володи, Юрий не мог пить не закусывая. В глазах друга он смог увидеть на этот раз и отражение своих мыслей. Детская и юношеская дружба не потеряла своего прежнего свойства.
   - Ты что, так и возишь с собой гитару?
   - Да нет. Это ребята, откуда -то притащили, когда узнали, что я чуток играть умею. - Владимир немного скромничал. Он прекрасно играл на гитаре и отлично пел. Ему еще в школе учителя советовали беречь голос, учиться в музыкальной школе. Он только смеялся в ответ, хотя внутренне был этим всегда горд.
   Зазвенела гитара в руках Владимира, и он запел тихо и задушевно, кем-то сочиненную в войну песню, на мотив знаменитой мелодии Свиридова. Юрий плохо слышал песню. Ее звуки доносились до него как бы издалека, из того далекого прошлого, которое никогда не вернется к ним, как ни зови, хоть песней, хоть плачем души. А песня лилась тихо, и слова её, тихой болью сжимали сердце Юрия. " Мы здесь родились, Мы здесь учились, За наше счастье, На подвиг шли ..." Нашла такая тоска хоть плач. Болело сердце по семье скитавшейся неизвестно где и как, на оккупированной врагом территории, изгнанной из родного угла, от прадедовского очага. Все ушло, пропало. Снова пили спирт, хмель не брал. " За наше счастье на подвиг шли". - Юрий Герасимович прошептал слова песни со слезами на глазах. - Где-то оно наше счастье? Вернется ли оно к нам?
   В Калинин эшелон пришел в середине следующего дня. На станции заменили паровоз, подцепили еще два вагона, сняли одного лейтенанта из службы майора, того, героического парня, что так грубо, там, на станции, ответил капитану. В вагон ввалился Владимир красный от возмущения. Оба лейтенанта были уже на месте. Шутливого, прежнего тона ни у кого больше не было. Юрий по их настроению понял, произошло что-то серьезное, но спрашивать не стал.
   -В рубашке ты Юрка родился, - загремел сходу Владимир. Доедешь с нами до станции Бологое, там мы свернем на Старую- Руссу. От Бологое до Питера, рукой подать, по шпалам можно дотопать, - и рассмеялся деланным смехом, дружески обняв Юрия. Что-то фальшивое было в его смехе, в словах, чувствовалась натянутость.
   -Что произошло, Володя? Неприятность? - все же не вытерпев, спросил Юрий.
   -Да так, пустяки, - ответил Владимир, и брезгливая улыбка исказила его лицо. - Не обращай внимания ... Подумал и добавил. - Тебя это не касается.
   Юрий, глядя на злое лицо друга и, постные лица лейтенантов, все же не вытерпел и задал еще вопрос. - Слушай, Володя, может это как-то связано с моим пребыванием в воинском эшелоне? Глядя на вас, я чувствую себя не совсем хорошо.
   -Брось, Юрка, выкинь это из головы. Ничего здесь с тобой не связано, спроси вон их. Они тебе подтвердят... Он отмахнулся от вопроса, как от надоедливой мухи и, отвернувшись, сплюнул на пол. Растер это место сапогом, словно хотел этим показать, что плевал он на военных бюрократов и растирал сапогом... А неприятный разговор на самом деле, произошел из-за летчика. В Калинине, Захарова вызвал к себе начальник особого отдела, капитан Страшнов. Начал с ходу, неприятно и грубо, почти с криком.
   -Слушай, Захаров, ты, почему нарушаешь инструкции? Забыл, что идет война?
   -В чем вы усмотрели нарушение мною инструкций, товарищ начальник особого отдела? Я инструкции не нарушаю и, что такое война, знаю лучше вас. Не кричи на меня. Перед тобой майор госбезопасности, капитан, не забывай об этом. - Захаров вспылил.
   -Возить посторонних людей в воинском эшелоне, это что, не нарушение инструкций. Ты знаешь, что за это бывает?
   -Знаю! - отрезал майор, - только человек этот не посторонний, это мой друг детства, и едет он в Ленинград из госпиталя. Он инвалид войны второй группы, боевой летчик. А где ты был в это время, когда люди головы клали в борьбе с фашизмом? По тылам ошивался? У этого постороннего шестнадцать самолетов врага на счету.
   -Не имеет значения! - резко ответил капитан. - Рапорт на тебя, начальству, будет. - Снимите летчика от неприятностей дальше, и что бы такого в дальнейшем не было. Захаров побледнел, глаза налились кровью. Неизвестно, чтобы произошло дальше, но в это время в кабинет вошел полковник госбезопасности Умнов. Окинув опытным взглядом офицеров, спросил. - Что произошло? Почему такие злые?
   -Разрешите объяснить? товарищ полковник госбезопасности? - обратился Захаров.
   -Объясняйте майор, - ответил полковник и сел. Его глаза внимательно сверлили майора. Выслушав майора Захарова, полковник перевел взгляд на капитана. - Так?
   -Так точно товарищ полковник.
   -Ну, Страшнов, ты уж знай меру. Ты сам то, как поступил бы? Прогнал бы друга инвалида? - Начальник особого отдела станции молчал. Лицо полковника Умнова, приняло жесткое выражение. - Ну, что молчишь? - усмехнулся полковник, уже смягчив гнев. - Инструкции надо с умом выполнять, Страшнов. Идите майор! Везите своего друга. Где вы с ним расстанетесь?
   -В Бологое, товарищ полковник.
   -Идите! Передайте от меня своему другу, что я желаю ему всего хорошего.
   -Спасибо товарищ полковник. Передам.
   Встретившись взглядом с капитаном Страшновым, Захаров зло улыбнулся. Не попадайся мне больше на пути, и ты мне тоже, говорили их взгляды. С этим настроением Захаров и вошел в вагон. Внутри у него все кипело. - Да, чуть не забыл, привет тебе от полковника Умнова, Юра. Хороший человек.
   -Откуда он меня знает?
   -Не знает он тебя. Я рассказал. Поехали дальше.
   За время отсутствия друга Юрий успел из вагона посмотреть на станцию, где стоял их состав. Кругом одни развалины, черные, еще не убранные остовы труб и стены разбитых зданий. Мусор, груды кирпича, торчащие из-под развалин балки, арматура; все это зрелище наводило не только ужас, к которому уже давно привыкли, но и злость на фашизм. От Калинина до станции Бологое, Юрий Герасимович не увидел ни одной уцелевшей деревни, ни одной уцелевшей станции. На полях, в оврагах, на местах бывших сражений разбитая техника: танки, пушки, тягачи, машины, самолеты, и все это изуродовано до такой степени, что страшно смотреть. Танки с разбитыми гусеницами, перевернутые на бок, вверх колесами, зарывшиеся носом в землю с торчащими дулами пушек, недавно наводившие ужас, теперь имели жалкий вид. Сгоревшие машины, изуродованные самолеты, и все это в жутком хаосе, на протяжении всей дороги. "Сколько потребуется сил для того, чтобы все это убрать, переплавить в доменных печах, чтобы восстановить города и села, очистить души человеческие от того ужаса, что они претерпели за эту войну ". Всем хватит работы, но главную работу должны будут сделать писатели, рассказать правду не так, как продиктует партия, а так, как все было на самом деле. "Искажение фактов в литературе об этой войне, недопустимо". Вот примерно такие мысли бродили в голове Юрия Герасимовича всю эту печальную дорогу. Владимир понимал его мысли и не осуждал его за них. Молодые лейтенанты, еще не нюхавшие пороха, были мрачны не меньше ветеранов, были настроены на борьбу с предателями Родины, самым решительным образом. Не доезжая до станции Бологое, под руководством майора Захарова, устроили небольшую, прощальную пирушку. На глазах молодых офицеров, под влиянием легкого хмеля появились слезы. У одного из них отец погиб в сорок втором подо Ржевом, у другого получил инвалидность, работая доменщиком. Никого не обошла война...
  
   3 .
  
   В Бологое, распрощавшись и выпив по глотку спирта, Юрий Герасимович сел на поезд до Ленинграда. Погоны майора К.ГБ и здесь сыграли свою роль. Поезд был переполнен, билетов не было. И тогда, майор Захаров, пошел к начальнику поезда. Своей властью с ним договорился и, Юрий Герасимович устроился в купе вместе с проводником. Кто станет ссориться из-за одного места в вагоне, с человеком, из комитета госбезопасности в военное время. Проспал ночь на нижней полке в купе проводника, тоже инвалида войны, утром сошел на перрон Московского вокзала. Защемило сердце при виде знакомых стен вокзала, от забытого шума Питерской толпы. Снова мысли побежали о сестре, о детях, о жене. Он несколько минут стоял у выхода на площадь Восстания, смотрел на серое, длинное здание Октябрьской гостиницы: на окна залепленные крест накрест газетами, затем, перевел взгляд на Невский проспект, куда с шумом поворачивали трамваи с Лиговского проспекта. Невольно вспомнил, как после свадьбы, приехали с молодой женой в Ленинград в отпуск. Гуляли по паркам, по музеям, ездили в Петергоф, в Парголово, в Пушкин, в Гатчину, в Лесное на дачу к дядюшке; какое чудное было время. Все было по другому, и город был другим. Теперь же, город показался Юрию похожим на смертельно усталого человека. Серо, мрачно, хотя день был солнечный. Звенели полупустые трамваи, одни шли по Лиговке, поворачивали на Невский проспект, другие на Старо-Невский к Володарскому проспекту. "Все, вроде, как и раньше, но в то же время, все как-то по другому", - подумалось Юрию. Отпечаток войны и блокады чувствовался на каждом шагу.
   Вспомнилось ему, как Невский проспект переименовали в проспект, Двадцать пятого Октября, но, народ не принял новое название, - улыбнулся своим воспоминаниям Юрий и, на сердце стало немного легче. Город мрачен и немногословен. Он еще не отошел от блокадного состояния, ее присутствие еще чувствовалось в облике города, в настроении людей, словно черная тень ее еще не совсем покинула город, души людей. Юрий Герасимович, постоял еще с минуту у вокзала, глядя вдоль проспектов и, пошел по Лиговскому проспекту, в сторону улицы Ростанная. Шел медленно. На левом плече у него висел вещмешок, правой, здоровой рукой нес чемодан, культей держал трость.
   Он шел, оглядывая проспект, видел полуразрушенные здания, и снова тоска охватила сердце, испортила только что поднявшееся настроение. Остановился на повороте, где был разбит угол, углового дома; смотрел на полуразбитое здание, увидел на втором этаже, на полуобвалившемся потолке, абажур, неизвестно на чём державшуюся железную кровать. Вокруг ещё не убранный мусор, кирпичи. Груда неубранного кирпича лежала на тротуаре, сиротливо качалась поломанная люстра на третьем этаже, скрипела от ветра разбитая дверь, за нею железная покорёженная кровать. Шел по улице, где жила сестра и думал. - Найду ли сестру? Жива ли она? - Снова ворох горьких мыслей, снова трепет в сердце. Улица была цела. Дом, где жила сестра, тоже. Сильными, глухими толчками стучало сердце, стук его отдавался во всем теле, в голове, в висках. Серое здание побито осколками, стекла заклеены газетными полосами.
   Юрий Герасимович поднялся не без усилий на третий этаж, остановился у знакомой двери. Тихо, словно в доме никто не живет. Старинная, высокая дверь из мореного дуба заставила его улыбнуться. Ему показалось, что такое же волнение его охватило в тот день, когда они с Элеонорой шли в Загс. Юрий, наконец, то, позвонил. За дверью послышались слегка шаркающие шаги. Щелкнул замок, в просвете двери за цепочкой показалось лицо пожилой женщины, с живым, открытым, слегка любопытным взглядом. Любопытство ее усилилось, когда она увидела перед собой, инвалида летчика. Седая прядь волос выбилась из-под косынки, повязанной, как обычно повязывают платки, женщины строители, концами назад.
   -Вам кого, товарищ военный? - голос чистый, наречие правильное, без фальши.
   -Извините, пожалуйста! До войны в этой квартире проживала некая Надежда Герасимовна с мужем. Она жива? Не знаете? - Женщина внимательно, с ног до головы, осмотрела летчика, участливо покачала головой и ответила спокойным, ровным голосом.
   -Надя жива, вы не волнуйтесь. - Она стояла уже в раскрытой настежь двери в старом халате, в домашних тапочках на босую ногу с печальной улыбкой на сером лице. - Но она здесь больше не живет. Вскоре после гибели мужа она разменяла квартиру и съехала.
   -А куда, не знаете? - все еще с волнением в голосе спрашивал Юрий, но волнение его теперь сменилось радостью.
   -Знаю. Как же не знать! Здесь, совсем рядом, на Достоевского, - и женщина назвала адрес. - Вы подождите минутку, я вас провожу. Помогу вам. Только платье перекину.
   -Спасибо! Не стоит вас беспокоить, - уже спускаясь с лестницы, ответил Юрий. - Вы сняли уже одну тяжесть с моей груди. Спасибо вам!
   -А вы кто ж ей будете? - спросила женщина, когда, Юрий уже спустился на один пролет.
   -Я ее брат. До свидания! И еще раз спасибо!
   -Не за что. Счастливо вам! - ответила женщина и закрыла дверь. "Такой молодой и калека. Будь она проклята эта война", подумала женщина шаркая по коридору ногами.
   Юрий Герасимович вышел из подъезда радостный. Забыв о своей инвалидности, хромая на левую ногу, ускоряя шаги к дому, где теперь проживала его сестра, сердце его готово было вырваться из груди от охватившего волнения. Мысли, словно веселые стайки облаков в ясном небе, неслись в голове, обгоняя друг друга, и все радостные, обнадеживающие. Даст Бог и семья отыщется, - с надеждой думал теперь Юрий, поднимаясь на пятый этаж к сестре. Дверь открыл мужчина в валенках, спросил глухим, голосом.
   -Вам кого, товарищ военный?
   -Надежду Герасимовну.Она здесь проживает?
   -Здесь,- и крикнул глуховатым голосом в глубину большого коридора заставленного разным хламом. - Надежда Герасимовна, к тебе тут пришли! - и ушел, ничего больше не сказав. Тускло горела лампочка плохо освещая коридор похожий на свалку. Здесь стояли: старая, металлическая кровать, ломаный велосипед, ведра, тазы, старый шкаф и многое что еще. Коридор большой и довольно широкий.
   Надежда вышла из комнаты, увидела брата и застыла в оцепенении, он ли? Не привиделось ли? Она еще не разглядела его протеза, не видела радостью блестевших глаз. Она видела только его образ, образ близкого человека, родного, словно свалившегося с неба, которого совсем потеряла. Она, не раздумывая, бросилась к нему, обхватила молодыми, сильными руками, прижала к себе и разрыдалась. За время блокады она стала слезливой, чуть что, плачет, а тут такое...
   -Юра, родной мой, радость то какая, господи! Живой, здоровый! Я уж совсем потерялась, не знала, что и думать, - слезы застилали ей глаза, сжимали горло, мешали говорить. А она словно помешанная, все говорила и говорила, казалось, сама не понимала, что говорит. Надежда даже не думала о том, слышит он её, ила нет.
   -Надюша, успокойся! Что ты так, родная моя! Пришел, видишь, живой, здоровый, что ещё! Что же плакать, - успокаивал он сестру забыв, что, стоят они в коридоре, а у самого сжимало грудь, от волнения и от слез, которые сдержать не смог. Ни перед одной атакой в воздухе он не чувствовал такого волнения, как здесь перед сестрой, в полутемном коридоре. На глазах у соседей, вышедших из своих комнат посмотреть на вернувшегося летчика, тоже блестели слёзы. Наконец Надежда очнулась от первых чувств, схватила брата за руку и повела в свою комнату, шепнув, дорогой. - Тут, Юра, у меня и радость, и горе, всё вместе. - Она почувствовала вдруг, в своей руке, грубую, обрубленную осколком, руку брата, спросила. - Что это, Юра? Он повернулся к соседям, поздоровался и только потом ответил. - Война Надя! Война.
   В комнате, при свете большого окна, Надя по настоящему разглядела руку брата. Ничего не сказала, лишь мертвенной бледностью покрылось ее лицо. Она тихо опустилась на стул, не в силах перенести спокойно то, что увидела.
   Слишком сильным, оказалось для нее, увечье брата. Ни слез, ни слов у нее для этого уже не хватило. Дети, увлеченные игрой, не обратили на вошедших внимания. В этот момент его охватила тревога за жену. Он встретился с сестрой взглядом и та поняла, о чем он хочет спросить и, чего боится.
   -Юра, это твои дети, а Элеоноры нет, - договорить остальное, у нее сил не хватило. Антон, услышав разговор о матери, отодвинул шашки в сторону, посмотрел на летчика внимательным мальчишеским взглядом и, сорвавшись с места, кинулся к отцу.
   -Папа! Папа пришел! - закричал мальчик от охватившей его радости, и захлебнулся от своего крика. Обхватил отца руками за шею, и чуть не уронил на пол. - Папа! Мы знали, что ты придешь, - только и смог он выговорить. Девочка не сразу поняла, что произошло. Отца она не помнила, слишком маленькая была; знала, что отец летчик, по рассказам матери и брата, и больше ничего. И вот он пришел с войны, вот он обнимается с Антоном. Она продолжала сидеть на старом, потертом ковре, глядя на брата с отцом, и вдруг расплакалась. Она плакала от радости и от обиды, ей казалось, что ее просто забыли. Надежда подошла к девочке, склонилась над ней и заговорила, как можно ласковее.
   -Элочка, миленькая, это твой папа. Ты же его так ждала. Он пришел. Теперь будет жить с нами. Подойди к папе, приласкайся. Он так долго ждал этого дня.
   А девочка никак не могла успокоиться, не могла двинуться с места, словно невидимая сила держала ее, не отпускала от себя. Юрий, наконец, освободился от объятий сына. Сильно хромая, опираясь на трость, сел, на оттоманку, нагибаться ему, было трудно, и протянул к дочери руки. - Иди ко мне, доченька! Большая ты, какая стала. Иди ко мне! - Девочка улыбнулась сквозь слезы, наконец, освободилась от глупой обиды, и, вскочив на ножки, подбежала к отцу. И вот они уже все втроем сидят на оттоманке, прижавшись, друг к другу, со слезами радости и грусти на глазах. Антон рассказывает отцу об их скитаниях по деревням и лесам, о последних днях жизни матери. Юрий словно окаменел. Он крепче прижимал к себе детей, сжимал челюсти от боли в сердце, слезы солдата помимо воли бежали из глаз и он представлял себе ту картину их жизни, о чем рассказывал сын.
   Надежда, не выдержав этой сцены, ушла на кухню, там выплакалась и только потом вернулась в комнату.
   -Можно с ума сойти от всего этого. Как может ребенок перенести на своих хрупких плечах все эти ужасы, - сказала Надежда, словно пожаловалась брату. - Потерять мать в такой обстановке.
   -Все это породил проклятый фашизм, сестра. Война! Будь она проклята, и те люди, которые ее затеяли.
   -Не только фашизм, Юра. Позже я тебе расскажу, чего я насмотрелась за блокаду. А пока, сидите отдыхайте, я схожу приготовлю поесть. Ты хоть что-нибудь ел сегодня?
   -Ел в поезде. Да, ты права, можно и поесть. Раскрой мой чемодан и вещ мешок, там кое-что найдёшь, - хитро улыбаясь, сказал Юрий, глядя на сестру.
   -Потом Юра, потом, - и, ушла на кухню. - Дети не отходили от отца, сидели молча, прижавшись к нему, словно снова боялись его потерять. В окно светило заходящее солнце, и оранжевый свет заката, приятно освещал комнату.
   Юрий посмотрел на стул, где только что сидела сестра, и ему показалось, что на нем сидит Элла, его любимая жена. Холодок пробежал по телу, заставил его замереть. Элла сидела, смотрела на него, на детей своими ясными глазами, тем любящим взглядом, каким всегда смотрела на них наполненная счастьем, какой Юрий помнил всю войну, какой видит и теперь. Элла улыбалась той очаровательной улыбкой, какую он помнил еще с тех пор, когда она была еще девушкой. Было в ее улыбке что-то удивительное, чего не было у других женщин. Он, ему казалось, и полюбил ее за ее улыбку, за чистые, без всякой фальши, огромные, выразительные глаза. Спазмы сдавили горло, он готов был броситься к ее ногам, но в тоже время понимал, что это только призрак, плод его больного, измученного воображения. Лишь усилием сильной воли он сдержал себя, чтобы не вскрикнуть от душевной боли, не испугать детей. Холодный пот выступил на лбу крупными каплями. Мысли застыли, словно покрылись ледяным панцирем. А Элла сидела и по-прежнему улыбалась. Ей доставляло удовольствие смотреть на мужа с детьми, о чем она мечтала всю войну. Она жалела только, что сама не может быть с ними рядом, не может прижаться к дорогим ей людям и сказать. - Я так вас люблю, милые вы мои!
   Никто из них не мог знать, что видение это было вызвано самым сильным ее желанием перед смертью. Желание было настолько сильным, что зафиксированное ее мозгом вначале, было затем передано в космос. Сигнал желаемого ушел. Он не мог не дойти в конечном своем итоге до сознания Юрия, и не мог не вызвать этого видения. Ее, всегда живые, радостные глаза, возбужденные сильной любовью, чистый взгляд, по девичьи стройная, даже тогда, когда родила ему двух детей, не могли не возбуждать в нем любви, которая зародилась в них с шестого класса. И вдруг... Погибла в рассвете женской красоты, женского обаяния, любимая жена, любимая мать ... За что? За что -о? - хотелось крикнуть Юрию и что бы голос его, был услышан там, где должен быть услышан. Чтобы тот, всемогущий, прекратил страдания человеческие, муки несправедливые, на благодатной земле, подаренной им человеку. Но голос его души услышан не был, как не были услышаны голоса миллионов в лагерях и тюрьмах, в газовых камерах и крематориях. Юрий, наверное, и крикнул бы, будь он один, но, до его слуха, вначале как бы издалека, затем все ближе и ближе, доносился голос его сына. Элеоноры уже не было. Она ушла из его воображения. А возможно это и не было воображением, возможно, это было таинственное свидание двух любящих друг друга людей, разлученных смертью. Космос может позволить и такое. Вошла Надежда, принялась накрывать на стол. Антон о чём-то тихо рассказывал отцу, Элочка, чему-то улыбалась.
   -Давайте будем ужинать. Все хотят есть. Хватит шушукаться, - улыбаясь, сказала Надежда. - Антон, помоги мне, достань тарелки, пока я хожу на кухню.
   Очнувшись от прозаического видения, Юрий вынул из кармана платок, вытер пот со лба, посмотрел на детей. - Ну что ж, давайте, будем ужинать. Будем, дети? -Буде-ем! - ответили вместе, словно по команде, Антон и Элочка, радостными голосами. Антон уже помогал тетке, доставал тарелки, расставлял их на столе. Элочка поставила стулья так, чтобы они с Антоном могли сидеть около отца. Юрий открыл чемодан и принялся вынимать из него продукты. Сложив все на край стола, взял вещмешок и из него, кроме белья, вынул снова продукты.
   -Юра, да здесь у тебя целое богатство! - всплеснула руками Надежда. - Я суп сварила с косточкой, на второе картошки пожарила на постном масле. Заварила чай. Можно будет для такого дня, тушенки банку распечатать.
   -Делай как лучше, - согласился Юрий, - побалуй детей. Ты знаешь, откуда все это? Кроме продовольственного пайка, меня продуктами снабдил Володя.
   -Какой Володя?
   -Ты его хорошо знаешь и должна помнить. Захаров Володя, мы дружили с детства. Жил на улице Гоголя. Я его случайно встретил на одной станции, там мы долго стояли. Он меня довез до самого Бологое, снабдил продуктами, дал две бутылки спирта и посадил на поезд до Ленинграда. Вот такой случай, Надюша! Тебе от него привет.
   -Спасибо! Выходит, не забыл. А он что, такой большой начальник?
   -Он майор К. Г Б. Все такой же, только постарел за время войны. Сопровождает эшелоны с военным грузом. Был ранен. Под бомбежку попали.
   -Семья то где у него? Небось, вывез заранее? - в глазах Надежды мелькнуло что-то нехорошее, даже враждебное.
   -Семья у него в Казани. Знал бы, зашел, - улыбнулся Юрий, разливая спирт. - А вам, я не налью, - пошутил отец, с улыбкой глядя на детей.
   -Папа, а что это? - спросила Элочка, глядя на отца. - Не вкусно, да?
   -Это, доченька, питье для взрослых, и то, только в редких случаях - Ну, тогда мы не будем, - серьезно заявил Антон, и всем стало весело от его слов.
   -Володя рассказал мне, как эвакуировал свою семью и, как предлагал Элеоноре поехать вместе с ними, она отказалась. Куда, сказала, я мать больную дену, что с ней буду делать в дороге.
   -Бабушка умерла в тот день, когда в город пришли немцы, - пояснил Антон. -Потом мы ушли в деревню.
   -Ну, что сестра, выпьем вначале за погибших! - и первым поднял рюмку. Дети ели суп и поглядывали, то на отца, то на продукты. Хотя голодными они не были с того самого дня, как приехали к тетке, но дети есть дети... Юрий перехватил их взгляд, улыбнулся. Надя, подай, пожалуйста, плитку шоколада, пусть полакомятся в такой день.
   -Хотите? - и шутливо подмигнул им улыбаясь.
   -Хотим, папа, - ответил Антон и прижался к нему плечом. Счастье, хотя и половинчатое, было теперь здесь, с ними. Надежда сумеет заменить им мать. Своих детей у них с Ильей никогда не было. Она работала на овощной базе и им, по окончании работы, выдавали понемногу овощей за символическую плату. Голодными они не были, плюс, она получала на детей детские карточки.
   -Надя, - обратился Юрий к сестре, - расскажи, что с Ильей то произошло? Как он умер? Дома?
   -Нет, Юра, не дома. Он работал до последнего дня. Ты же знаешь, какая ответственная работа у него была, главный инженер. Ушел на работу и больше не вернулся. Как, что, сама не знаю. И никто не знает. С работы приходили, спрашивали, но я ничего не могла им сказать, кроме того, что он ушел на работу. На улицах много народа умирало.
   -Вкусный суп, правда, дети? Умеет у нас тетя Надя готовить.
   -Умеет, - хором ответили Антон с Элочкой. - Надежда благодарно улыбнулась.
   -Давайте тарелки, положу картошки с тушенкой. Сегодня у нас большой праздник.
   -Еще какой! - сказала Элочка, - папа домой пришел. И посмотрела со счастливой улыбкой на отца. Прислонилась к его плечу головкой и застыла. -Папа, ты больше от нас не уйдешь на войну?
   Антон посмотрел на сестренку с превосходством взрослого человека. - Ты соображаешь, что говоришь. Кто теперь папу возьмет на фронт если он раненый.
   -Нет, дочка, нет! Антон правильно сказал, я раненый, а раненых не берут.
   -Папа, а мы видели твой самолет, когда ты летел бить немцев. Мы были на станции, где мама умерла. Ты пролетел мимо, прямо над нами. Ты нас просто не заметил, правда? Если бы заметил, приземлил бы самолет, и нас бы забрал. Правда? - Девочке очень хотелось верить в эту ее грезу, и отец, не стал ее разубеждать, не стал опровергать ее наивные мечты. Он только обнял ее покрепче и сказал. - Конечно Элочка. Конечно, - на лице его была горькая улыбка. Их мать, его жена, была здесь, вместе с ними, и будет всегда. Такие раны не быстро заживают; у иных болят всю жизнь. И все же наивные слова девочки внесли в настроение что-то доброе. Детская наивность разрядила обстановку. На лицах появились улыбки, словно тяжесть, давившая каждого, разом спала, освободила, хотя и на короткое время, от тяжкого груза прошлого, усталых людей. Надежда положила картошки брату, затем себе, поставила перед ним банку с тушенкой. - Накладывай сам. А вам еще положить картошки? спросила Надежда, посмотрев на детей.
   -Мне нет. Я чай буду, - ответил Антон.
   -И я тоже чай, - сказала Элочка. Глазки ее блестели, словно два уголька. Она часто поднимала головку и смотрела на отца с детской гордостью. В ней много было материнского: тот же разрез больших, черных глаз, ямочки на щеках, черные волосы слегка вьющиеся на висках и затылке, ее очаровательная улыбка, и приятный, грудной голос.
   -Антон, дружок, - обратилась к мальчику тетка, - сходи на кухню, принеси чайник. Антон молча сорвался с места и, через минуту чайник был на столе. Надежда налила им чай заваренный из сушеной моркови и подвинула чашки. - Пейте! Шоколад перед вами.
   -А теперь Надя, давай выпьем за живых, и за послевоенное счастье наших детей! - предложил Юрий, разливая разведенный спирт по рюмкам.
   После ужина Антон принялся расспрашивать отца, какие у него ордена и за что он их получил. Ему, как мальчишке, это было не только интересно, но и крайне важно.
   -Папа, этот орден как называется? - спрашивал мальчик.
   -О, сынок, это самый важный орден для летчика. Орден боевого Красного знамени, боевик, по нашему. Его мне вручили за одну очень серьезную операцию.
   -А этот? -
   -Орден Красной звезды. Тоже большой орден.
   -Сколько у тебя, орденов, - и Антон принялся считать ордена на кителе отца, раз, два, три, четыре, пять. А это медали, их восемь. А что это за ленточки с красной, и желтой полоской?
   -Это сынок, обозначение ранений. Красная ленточка, обозначает ранение тяжелое, желтая - легкое.
   -Папа, ты у нас герой? - Элочка смотрела на отца с таким восхищением, с таким желанием услышать подтверждение своим словам, что обмануть ее было нельзя. И Юрий стушевался. Он не нашелся сразу, как правильнее ей объяснить, чтобы не разочаровать девочку. Выручила Надежда. Она погладила девочку по головке и объяснила.
   -Каждый, кто был на фронте, и честно защищал свою Родину от фашистов - герой. И твой папа, конечно же, герой. Смотри, сколько наград имеет. Вся грудь увешана. - Элочка, всплеснула ручками, с еще большим восхищением посмотрела на отца, обхватила его за шею и закричала радостным голоском, - Мой папа, герой! Мой папа, герой! Надежда собрала тарелки, унесла их на кухню.
   Долго сидел Юрий в тот вечер, обнявшись с детьми, долго рассказывал им разные истории из боевой жизни летчиков, пока девочка не уснула на его плече.
  
  
  
  
  
   4.
  
   Уложив детей спать, брат и сестра сидели за столом, пили чай и тихо беседовали. Сама судьба велела им теперь быть вместе, растить и учить детей. Они часто встречались взглядами, улыбались друг- другу, но, сквозь их радость, в глазах видна была постоянная печаль. Юрий смотрел на сестру, и не мог не увидеть на ее лице следы оставленные блокадой. Не было той, довоенной живинки в глазах; они теперь жили в постоянном напряжении, словно постоянно чего ожидали, чего-то боялись. Красивое лицо поблекло, в нем не было свежести всегда увлекавшей мужчин. Оно было сероватым, озабоченным, с ранними морщинками под глазами.
   -Что я тебе хочу сказать, Юра. Здесь неподалеку, на Лиговке, живет наша с тобой двоюродная сестра, Мария, с дочерью. Они были в эвакуации, недавно вернулись. Женю, ее дочь, ты тоже должен помнить. Степана, её мужа, ты тоже должен помнить.
   -Как же, как же, хорошо помню.
   -Я ее как-то встретила на улице. Она шла на рынок, я на работу. Поговорить толком не удалось, я торопилась. Обещала зайти ко мне, да вот что-то нет. Возможно, болеет. Я бы ее не узнала, мимо прошла бы. Она меня остановила. Обнялись, всплакнули, чуток по бабьи. Мне к ней сходить некогда, хлопот полон рот. Своих детей Бог не дал, твоих буду воспитывать. Они только и придают мне силы. Смысл в жизни почувствовала. Это хорошо, что они здесь. Молодец Элеонора, сумела мой адрес сохранить и им записки в карманы сунуть. Вечная ей память. Степан, толи погиб, толи пропал без вести, неизвестно. Никаких вестей от него нет. А может в плену? Муж у Жени погиб на фронте в сорок третьем. Она через военкомат узнала. Сын у нее был, в эвакуации умер от воспаления легких. Вот такая печальная история.
   -Надя, как дети к тебе попали? Кто их привел?
   -Если бы Элеонора твоя не написала им адреса мои, затерялись бы они в приемниках. Неизвестно, как бы сложились их судьбы. Мало ли их там умирает от недоедания! Как вспомню, самой не верится.
   Есть на свете добрые люди. Это просто какое-то чудо. - И Надежда рассказала Юрию, как все произошло. - Женщина врач их привела ко мне. Нашла мой адрес. Бывшая соседка привела ее ко мне вместе с детьми. Вера Александровна Прохорова, так величают врача. Она мне и адрес домашний оставила. Из Чистополя она. Где такой город?
   -В Татарии, Надя. На Каме.
   -О, далеко как! Зато, наверное, вся семья цела. Продуктов нам оставила. Солдаты, рассказывала, всем вагоном собирали для детей. Все знают о блокадном Ленинграде. Мы этими продуктами полгода жили. Дай Бог им всем здоровья и, семьи свои в сохранности найти. Посидела с полчасика, попила чаю и ушла. Поезд санитарный уходил на фронт. Она начальник санбата. Видишь, какая женщина. Стала бы другая баба с ними возиться, сдала бы в милицию, и уехала. - Надежда снова прослезилась. Слезы у нее теперь были частыми, по каждому пустяку. Улыбнется, вроде счастлива, а в глазах боль и печаль. Она не была слишком разговорчивой женщиной, а в тот вечер не могла наговориться, не могла не рассказать брату, чего насмотрелась за блокаду, что пережила. - Да, чуть не забыла. Тут у нас с тобой еще один родственник объявился, Антон. Отец то у него давно умер, он жил с матерью и отчимом. Они, никогда не ладили. Максим недолюбливал отчима, за Что, не знаю. Мать с детьми в деревне оставалась, он в партизанах был. Правда, племянник он нам двоюродный, но все равно, что родной, кровь то наша.
   -Антон? - удивленно глянув на сестру, сказал Юрий. - Он же совсем мальчишка!
   -Хорош мальчишка, Юра! Ему нынче, двадцать один год уже. Парень совсем взрослый. Он воевал в партизанах, вернулся дважды раненый и награды имеет. Учится, инженером хочет стать, как мой Илья покойный.
   -Это хорошо. Нужно будет как-нибудь вместе всем собраться. Война кончается. Володю встретил, тоже посидели, поговорили обо всём. Вскользь пожаловался на свою службу. Я его понял. Ему на самом деле трудно. Он человек честный, а честным людям, везде трудно.
   -Ты прав! Нельзя нам теперь терять друг друга, много ли нас осталось. Нужно быть ближе. Хочешь еще чаю?
   -Я бы еще и рюмку выпил, если ты не будешь против. Ты меня поддержишь?
   -Юра, я совсем ее не употребляю, но ради такого случая... Только самый маленький глоточек. Господи, смотрю и не насмотрюсь на тебя. До сих пор не верится, что ты здесь, рядом со мной, - вновь на ее глазах блеснули слезинки, на лице горькая, и в тоже время радостная улыбка. И радость, и горе, все вместе.
   -Ничего Надя, все устроится. Живым нужно жить. Только ни тебе Илью, ни мне Элеонору не вернуть. Но, я так тебе за детей благодарен.
   -Что ты говоришь, Юра. Какая может быть здесь благодарность. Мы же родные, брат и сестра. Кто может быть ближе в трудную минуту, в минуту горьких потерь самых дорогих нам людей. Если мы не поможем, друг другу, кто же тогда поможет. Я смотрю на людей, раздражительность какая-то в нас появилась, смиренная раздражительность. Что-то с людьми происходит нехорошее. Начальство ворует, берет взятки, простых людей за людей не считают, а еще война не закончилась. В прошлом, сорок четвертом, в Ленинграде очень мало было людей. На улицах бывало, там пешеход, там, а к концу года и особенно нынче, город стало не узнать. В городе сейчас столько жуликов, что даже сталинские указы не помогают. Квартиры распродают за золото и за драгоценности, награбленные в войну. Юра, люди с голода умирали, до последнего вздоха стояли у станков, а в это время, находились такие, которые наживались на горе этих честных тружеников. Глаза бы ни на что не смотрели. У нас на базе, посмотри, что делается. Машины подъезжают, берут овощи и фрукты, никто копейки не платит, а все списывают потом на гниль. А попробуй, возьми простой труженик, тут же в суд и восемь лет.
   -Что-то ты слишком много черной краски на жизнь напустила, Надя.
   -Я тебе еще, можно сказать, ничего не рассказала. Послушаешь, поседеешь, хотя у тебя и так уже не один волос седой. Ты человек военный, жил аэродромной жизнью, гражданской жизни совсем, почти не знаешь. У меня уже ни во что веры нет. В блокаду, Юра, я такого насмотрелась, на тысячу лет рассказывать хватит. Осенью Антона в школу нужно определять, переросток уже. А там глядишь и Элочку. Столько они бедные натерпелись, чего только не видели. Глядя на них, каждый раз сердце кровью обливается. Слава Богу, что хоть тебя сохранил. Я так рада, так рада! - Глаза у Надежды светились печальной радостью. В ее взглядах, в ее поступках были заложены не только доброта и отзывчивость к чужому горю, но и честность, благородство, качество все реже и реже встречающееся, воспитанное в людях веками и, планомерно уничтожаемое. Надежде хотелось выговориться. Она, по природе своей, человек замкнутый, не любила зря языком трепать. Да и не очень можно говорить о том, что думаешь, чем недоволен. Скоро найдется человек, который напишет в К.Г.Б. и, нет человека. Юрий смотрел на сестру с чувством глубокой жалости, и, в тоже время, он был ею горд. Вокруг ее глаз разбежались лучиками ранние морщинки, у рта горькие складки, отпечаток блокады. Они теперь останутся навсегда. Даже самая обеспеченная жизнь, о которой все мечтали и, которая не стала реальностью, не изгладила бы их с ее миловидного лица. Тоже думала и Надежда, глядя на брата. Ее женское сердце, в отличие от мужского сердца брата, чувствительнее воспринимает эту боль, сильнее страдает. Она столько претерпела за годы блокады, что не могла не поделиться с братом, своими думами.
   -Я за блокаду, Юра, всего насмотрелась, пережила такое, вместе с такими женщинами, как я, что рассказывать хватит об этом, тысячу лет.
   -А что, были и другие? - спросил Юрий, глядя сестре в глаза. В его взгляде чувствовалась, какая-то скрытая недоверчивость. Все ее слова он относил к той душевной боли блокадников, которая жила в каждом сердце человека прошедшего до конца весь этот ад и, чудом оставшегося в живых. Эту боль ничем не измеришь, ее нельзя будет успокоить, пока человек жив. Она будет сопровождать его до конца жизни.
   -Люди, Юра, изуродованы не только войнами, люди изуродованы и новой идеологией, которая разлагает души человеческие, заставляет отречься от всего святого, от отца с матерью. Старики наши нас об этом предупреждали, только мы слушать их не хотели. Ты наверное член партии, а я тебе такое говорю.
   -Нет, Надя, я не партийный, потому и звание, видишь, всего лишь майор. Агитировали много раз, но я отказывался, мотивировал своей неподготовленностью к этому ответственному долгу не только перед товарищами; в первую очередь перед самим собой.
   -И правильно сделал. Если человек во что-то верит, зачем свою веру выносить на суд другим. Она тогда вера, когда ты молча, без крика, без махания кулаками, блюдешь ее в своем сердце. Верить, Юра, становится не во что. Бога нет, коммунизм блеф, кругом одна только ложь и ложь... продолжала Надежда. Ей хотелось выговориться перед родным человеком, очистить душу от накипи грязи, которую нанесла туда жизнь. - В наших людях постоянно живет страх. Боятся те, кто убивает, и те, кого убивают. Страх в людях до того вжился, что люди воспринимают его, как свое второе я, без которого, вроде и жить нельзя. Разве это правильно? - В ее словах Юрий слышал крик больной души, загнанной в тупик, не находящей выхода из этого тупика, не знавшей, что делать дальше, как продолжать жить. Надежда продолжала свой рассказ, продолжала изливать боль душившую ее. - Человек потерял свое настоящее лицо. Об этом писал еще Бердяев, в своем труде о коммунизме. Если большевики честны перед народом, почему они прячут от людей таких писателей как: Бердяев, Булгаков, Гумилев, Ахматова и даже Есенина запрещали. Это ли не издевательство над народом! Знаешь, как мой покойный Илья называл наш строй?
   -Как же? - с любопытством посмотрев на сестру с легкой улыбкой, спросил Юрий. Ему было и интересно, и в тоже время грустно слушать откровения сестры.
   -Большевистским крепостным правом. Это, по моему, точное определение. Большевики думают, народ глуп. Они боятся правды, настоящей правды, хотя и создали газету под таким названием. Они боятся таких людей, как Булгаков. Невежество у власти, что от него можно ожидать. Ты помнишь тридцать седьмой и тридцать восьмой годы? Лучших людей, которые строили новое общество, которые завоевывали его своей кровью, уничтожили. А кто? Пособники нашего любимого вождя, такие, как Ворошилов. Ты бы видел, что он здесь творил, как командовал. Илья придет бывало с работы, и тихонько мне рассказывает. Это же бездарный человек. Они боятся друг друга, вдруг придут к власти умные, талантливые люди, и вышвырнут их на свалку, как ненужный мусор. Весь цвет нации, кто из них не сумел уехать вовремя, кто по наивности своей поверил им, уничтожили. Это почему? Страх перед сильным, или перед умным, противником, или только конкурентом на власть? Илья говорил, закончится война горячая, начнется война холодная. Мир не приемлет коммунизма. Наша страна начнет создавать самую мощную армию в мире, чтобы не силой экономического и культурного убеждения привлекать страны на свою сторону, а при помощи силы оружия. Это как называется, Юра? Разве это не кабала? Ты помнишь, какая у нас с Ильей была библиотека? Так вот, еще до войны, дважды приходили к нам делать обыск. Что искали? Искали запрещенные книги. А детям в школе твердят о царской цензуре. Такой цензуры, какая у нас при большевиках, ни при одном царе не было. Илья спросил у начальника? Что вы ищете? Разве мы живем не в свободной стране, где строят коммунистическое общество? Разве я не могу читать то, что мне нравится? Я сам способен разобраться, что мне принять, что отвергнуть. И знаешь, какой он получил ответ? В нашем обществе не должно быть места старому, отжившему. Забивать голову, вредной идеологией, - не позволим. А как же строить новое общество, не зная старого? -спросил Илья. - Договоришся, узнаешь, как...-ответил капитан и так посмотрел на мужа, что у меня по коже холодок пробежал. Две ночи, после этого случая, я глаз сомкнуть не могла. Илья был мужчина умный, и, спорить с ним конечно не стал. Книг у нас, нужных им, не нашли, но и не извинились. Что, с хамов, спросить! Ни Бердяева, ни Булгакова, ни Мартова, которого так ненавидел Ленин. Боятся большевики, что люди поймут обман, оттого и прячут все, якобы, вредное. Но все не спрячешь. Страх, повторяю, руководит нашим обществом. Разве мы можем сказать открыто о тех безобразиях, что видим вокруг себя, о том, о чём думаем? Думает партия, мы выполняем её волю, как бараны в стаде. Страх, нашему человеку, будто уже и мешать перестал, до того он в нас въелся. Он изменяет природу человеческую, направляет заведомо по ложному пути. Мы все боимся. Почему я говорю так тихо, знаешь? Я не уверена, что кто-то из соседей нас с тобой не подслушивает и завтра, не напишет в К.Г.Б. Страх делает жизнь человека ложной, нереальной, искажает его человеческое достоинство. Страх, проявляет себя в самых гнусных поступках, в доносах на своего ближнего, случается даже, на родителей. Господи, у нас все следят друг за другом и с суеверием маньяков, верят в ту ложь, на какую обрекла нас коммунистическая идеология. Все это камуфлируется под лозунгом строительства светлого будущего. Какого будущего? Того, что превращает нас в других рабов, рабов партии? О-о, какое кощунство! Разве светлое будущее может рождаться в страхе? Ты понимаешь, к чему все это ведет? И я раньше не понимала. Спорила с Ильей, с Булгаковым, с Бердяевым, обожала Сталина, как символ нашей веры, и что... Надежда помолчала с минуту, затем продолжила. Голос у нее был очень тихий и, какой то даже жалобный, словно она исповедовалась. Она и в самом деле исповедовалась, только не в церкви перед попом, а перед родным братом, который, она была уверена, ее поймет. - Таким, как я, нужно, оказывается, было пережить блокаду, чтобы многое понять и осмыслить. Блокада, Юра, это не только голод, не только борьба с фашизмом, с голодом, болезнями, с проклятиями на устах, это ещё и страшная школа жизни. Блокада, для таких женщин, как я, оказалась и хорошей школой, заставила многое переосмыслить, многое понять, чего, казалось, не смогла бы понять в другое время. Не могу смотреть на все равнодушно, но и бороться, к несчастью, тоже не могу. Слава Богу, судьба подкинула мне твоих детей, иначе не знаю, как бы дальше жила. Наверное, в психиатрическую больницу бы попала. Можно иной раз позавидовать тем людям, которые на жизнь смотрят равнодушно, живут тем, что есть и им всё, как будто бы, всё равно. Я так не могу. Я должна думать, должна осмысливать жизнь. А что с того? Только мои муки, мои переживания. Если я, на самом деле, не знала, что мне делать, как жить, то теперь знаю. Жить ради твоих детей, ради их будущего. Постараться заложить в них самое лучшее, что оставили нам в наследие классики. Я, порой, так боюсь за них ...
   -Надя, дорогая, мы победили фашизм. Разве партия мало вложила труда и сил, для организации этой победы? Конечно, не спорю, подлых людей везде хватает, есть они и в партии, но нельзя очернять все, разом, вот так, огульно. Согласен, не все у нас гладко, но ведь борьба старого с новым, борьба с фашизмом.
   -Пойду, чайник подогрею. Чай пить будем? - на лице ее была болезненно-печальная улыбка, в глазах по прежнему неугомонная страсть к вольнодумству.
   -Подогрей. Жаль, нет у нас с тобой кофе. С каким бы удовольствием выпил глоток.
   -Хочешь кофе, поезжай в Смольный, там есть и кофе и что тебе душа пожелает, -зло сказала Надежда и вышла, оставив дверь слегка открытой. В коридоре она чуть не столкнулась у своей двери с Фроловым, жившим в другом конце коридора. Хитрая, нагловатая улыбка, бегающие глаза на, почти красивом лице, с заискивающим, продажным взглядом, говорили не только о его подлой натуре, но и о его трусости. Высокий, интеллигентного вида мужчина и такой гнилой внутри. Это была постоянная оценка ему Надеждой. Она его открыто ненавидела. - Вы что здесь делаете у моей двери, Фролов? - она всегда называла его только по фамилии, не хотела, брезговала называть по имени отчеству. - Подслушиваете? Хотите услышать, как мой брат воевал, как сбивал вражеские самолеты и за это награжден орденами и медалями? Это не вы, тыловая крыса. - Она сказала это с вызовом. - Еще раз увижу вас у своих дверей, берегитесь Фролов. -Ничего Герасимовна плохого я не делал. Хотел попросить у вашего братца табачку. Вот и все. А тут как раз вы и вышли.
   -Брат мой не курит, и табаку у него нет, запомните это. Еще раз увижу вас у своих дверей, обижайтесь потом на себя. Вы меня поняли? - и ушла на кухню. На обратном пути, Фролова она уже в коридоре не видела. "Сволочь, доносчик подлый", - зло подумала Надежда и с омерзением передернула плечами.
   -С кем это ты там так любезно разговаривала? - спросил Юрий с улыбкой.
   -Сосед у нас завелся. Вселили его в опустевшую комнату, в которой вся семья умерла во время блокады. Ходит, высматривает, подслушивает, на кухне женщинам подбрасывает разные провокационные вопросы. Подлый мужчина. Все его ненавидят. Женщины, иной раз готовы его избить, но боятся милиции. Вдруг он из органов? - в ее голосе на этот раз прозвучала неприкрытая злоба против таких людей и, она своим поведением, как бы подтверждала правдивость высказанного ею...
   -Он, что, одинокий? Семья его где?
   -Жена его бросила, ушла к другому мужчине, правда, тот инвалид, но живут хорошо. Двое детей с собой забрала. Живут, говорят, хорошо, -повторила Надя.
   -Что он может здесь подслушивать? Гоните его от себя в шею. Мужчины, кроме него, есть ещё в квартире?
   -Сосед, инвалид войны, и слесарь, у соседке напротив. Инвалид редко из комнаты выходит, болеет, а слесарь все время на работе. На военном заводе работает. Всю блокаду на заводе, иногда и ночует там. Семья у него, трое детей было. Двоих не уберегли, в блокаду от голода умерли. Один мальчик остался, самый малый, шести лет. Недавно случай был на Социалистической улице. - Надежда разлила чай, подала чашку брату. - Вот такой же, как этот Фролов, все ходил, высматривал, подслушивал, а после взял и написал в органы на одну семью; будто бы они занимаются антисоветской пропагандой. И что ты думаешь? Мужа посадили, восемь лет дали. Не помогли и характеристики из завода. Говорят, хороший инженер был. А теперь что, теперь человека испортят. - Надежда развела руками. - Вот, такова наша действительность. Семью из города выселили, куда то в совхоз. Квартиру их, вроде бы тому подлецу отдали. А еще бандиты появись, какая то черная кошка. Ходят, квартиры грабят, людей убивают.
   -Что еще за черная кошка? - на лице у Юрия засветилась улыбка недоверия, словно она сочинила легенду о бандитах.
   -Банда так называется. Подходят к двери, мяукают. Люди открывают, а их по голове раз. Говорят, в масках ходят, чтобы не узнали. Давно уже такое творится, поймать никак не могут. Слух идет, вроде по всей России разъезжают. Я от одной женщины слышала, закрыв рот, сказывала, вроде как, какой то родственник Жданова там у них. Подумать страшно. - Она махнула рукой в знак того, что против начальства партийного говорить очень опасно.
   -У вас здесь и в самом деле чудеса, какие то творятся, словно и власти нет. Что же милиция смотрит? Насчет родственника Жданова, что-то тут, по-моему, лишнего наговорили. Язык, злое оружие.
   -Власти войной заняты. Коррупция процветает, не взирая на жестокие сталинские законы. Боятся, а все равно воруют и спекулируют. С властями, наверное, делятся.
   Юрий усмехнулся и покачал головой. Он не мог понять, вроде бы простой вещи, почему, в такое время, когда еще не закончилась война, когда люди гибнут на фронтах добивая остатки гитлеровской армии, здесь, в недавно еще блокадном городе, творится беззаконие. Жулики, объединяясь в банды, грабят население, грабят государственное имущество, а власти так хладнокровно к этому относятся, прикрываясь войной. Что сделали с городом, с его культурой, - посетовала Надежда. Или же есть, какая то связь, между бандой и властью? Для Юрия, люди, занимающиеся не честным трудом, всегда оставались ворами. И все, что рассказала ему сестра, являлось для него чем-то фантастическим, почти нереальным. Как же так? -задавал он себе вопрос, а ответ на него искал в рассказах сестры.
   Надежда внимательно посмотрела на брата, словно тот был не военным летчиком прошедшим войну, а неискушенным в жизни ребенком. Она, в этот особенный для нее день, была до бесконечности говорлива, словно хотела выговориться за все военные годы разом.
   -Юра, кто слышал в России, когда-либо о людоедстве! А вот у нас, в прославленном своей культурой - городе, было. В сорок втором году, на Старо-Невском, разоблачили целую группу людей, которые занимались убийствами. Они заманивали человека, еще не совсем исхудавшего, убивали его, снимали с него мясо, кости закапывали, и, из этого мяса делали котлеты и продавали на рынке потихоньку от милиции. Продавали и вещи убитого. Поймали их случайно. Одна женщина увидела знакомую кофточку, что носила ее пропавшая сестра. Она тут же заявила в милицию. Начали следить и поймали на месте преступления, когда те, заманив очередную жертву, уже приготовились ее убить. Вторую группу разоблачили по другим признакам. Сказывали, будто моряк купил бутерброд с котлетой у женщины. При нем была маленькая собачка. Он отломил часть котлеты и бросил ее собачке, а та, вместо того, чтобы ее съесть, принялась на котлету лаять, ощетинив шерсть. Тетка, продававшая котлеты хотела сбежать, но ее задержали до прихода милиции. На суде она во всем призналась, всех выдала. Вот так то брат! А знаешь ли ты, по чьей вине в Ленинграде голод был?
   -По чьей же, как не по вине войны! - усмехнулся Юрий.
   -Нет, Юра! - Надежда отрицательно покачала головой. - На Бадаевские склады, был заброшен немцами, диверсант. Когда немецкие самолеты прилетели бомбить, он выпустил две ракеты, знак подал, где нужно сбрасывать бомбы. А там, говорили люди со складов, был десятилетний запас продуктов. Никакой бы блокады не было, если бы их не разбомбили.
   -Почему же начальство не рассредоточило склады по мелким, районным хранилищам? Не трудно было до этого додуматься. Диверсантов забрасывали и мы в тыл к немцам, целые группы. Война есть война, но воевать, кроме оружия, еще и умом нужно.
   -Самые опасные диверсанты, это бездарные начальники. Они во всем виноваты. Ты не знаешь, что здесь говорили о Жданове и Ворошилове. Они хотели город немцам сдать. Хорошо, что Сталин вовремя опомнился, послал сюда Жукова, а то бы Ленинграду была крышка. Если бы немцы взяли Ленинград, они бы его просто уничтожили. Ты понимаешь теперь, что значат из себя и Жданов, и Ворошилов. Если бы Сталин во время не прислал Жукова, всем бы нам была крышка и, городу, тоже. Вот город и отстояли. Ты, Юра, не знаешь, что они здесь творили. Блокада только по вине Жданова и Ворошилова получилась. Я тебе уже говорила. Не сожги немцы склады, не было бы голода, не было бы и разрушенной промышленности. - Надежда нехорошо улыбнулась. В ее глазах можно было прочесть не только ненависть к этим горе руководителям, но и явно выраженную боль за оскорбление ее народа, циничное отношение к нему властей. Одни умирали от голода по своим квартирам, на рабочих местах у станков, другие наживали капитал на торговле человечиной, на торговле хлебом и другими продуктами, что были не востребованы мертвыми. Теперь занимают квартиры, стаскивают мебель из тех квартир, чьи семьи захоронены неизвестно где. Вот, Юра, что может произойти по вине всего лишь одного человека, которого никто и судить не станет. Почти загублен город. Лучшая часть народа загублена. А что мы теперь будем иметь после войны? Подумать страшно. Снова Сталинские указы и, снова лагеря, восстанавливать разрушенное войной хозяйство. О Боже, сколько раз я вспоминала слова отца. Он всегда говорил, погубит Россию советская власть. Так и случилось. А мы глупые, - не верили. Мы, женщины, сутками дежурили на крышах, спасали дома от зажигалок. Однажды голова закружилась, я упала и покатилась по крыше вниз. Все, думаю, конец пришел, хорошо ограждение выдержало, и я осталась жива. Не судьба, видать, было умереть. Уберег Господь для твоих детей. Когда склады горели, к ним нельзя было близко подойти, вокруг одни военные и жар страшный. Пожарные тушили, да что толку, разве можно потушить такой пожар. Потом со складов сладкую землю продавали, по десятке за стакан. Я сама покупала. Положишь ее в кипяток, помешаешь, потом процедишь землю через марлю и, пьешь чай. Я бы тебе много порассказала, но поздно уже, спать пора. В другой раз. Будет еще время поговорить. Ой, Юра, я совсем пьяная, кажется. Не пью я совсем, а с тобой за компанию на радостях выпила.
   -Ты ложись Надя, а я еще посижу, подумаю. Спать не хочется. Ты мне столько всего порассказала, что мне теперь не до сна.
   -Спекулянт и вор, Юра, всегда был страшен, во все времена. Это люди без души. Они и родную мать за грош продадут.
   -Откуда в тебе сестра столько ненависти? Помнится, раньше ты другой была. Куда ты та подевалась? - он с огорчением смотрел на сестру.
   -Откуда, говоришь? - она пристально посмотрела на брата, и он увидел в ее глазах столько горькой обиды, что ее хватило бы на весь Ленинград. - От блокады Юра. Все от нее, голубушки, да еще от мужа. Ты помнишь Илью, он был человек образованный, сторонник Булгакова. Илья был знаком с Михаилом Афанасьевичем в ту пору, когда служил на Кавказе. Он мне рассказывал, как они случайно познакомились в Железноводске. Это был удивительный человек, с удивительным талантом, затертый советской бюрократией. Ему не было места в советской печати. Боже, сколько талантливых людей мы потеряли и продолжаем терять по вине своего невежества! Жаль Юра нашу Россию, столько всего на неё выпало. Душа болит, а что я могу...- на глазах Надежды показались слезы. Илья всегда оставался человеком беспристрастным, судил обо всем объективно, без злого умысла. Он, однажды, был настолько возмущен безапелляционным поступком властей по отношению к соседу татарину, что жил под нами, этажом ниже, там ещё, на Ростанной, что я за него ужасно перепугалась. Но все обошлось. А случилось вот что. Абдулла, так звали татарина, часто говаривал, почему у нас в стране людей не любят? Зачем смешали весь народ, как венигред в чашке? Христу верить нельзя, Аллаху верить нельзя, одному Сталину можно. Он, что, Бог? Ай-яй нехорошо это! Вот за эти слова и дали человеку десять лет, как врагу народа. В блокаду у него вся семья погибла. Хорошие были люди. Кто-то донес на него из соседей. Вот чему Илья тогда возмутился. Не перечь партии. А нам все время твердили о свободе. Где она, свобода? - Надя умолкла, опустив взгляд на стол. Красивое Надино лицо было бледным, как скатерть на столе. Юрий молчал. Он слушал сестру и не знал, что ей ответить. Он человек военный, жил в основном на аэродромах, ничего такого не видел. Правда, в тридцать седьмом, когда арестовали их командира дивизии и приказом объявили его, как врага народа, летчики только молча пожимали плечами, но ни одной реплики он не услышал. Комиссар полка проработал приказ по армии и, на этом все и закончилось. Слухи были разные, ни никто им не верил. Шла обычная, армейская жизнь, политучеба, учебные полеты... Через минуту Надежда подняла голову, посмотрела на брата и продолжила. - Я иногда подумаю, Юра, и боюсь жить дальше. Что-то во мне смешалось, правду ото лжи отличить теперь не могу. Как мы будем жить дальше? Как воспитывать детей? Снова на той же лжи? Страх сковывает всю меня, как подумаю над этим. - Надя оборвала фразу, посмотрела на спящих детей. На лице девочки, румяном от сна, светилась тихая, спокойная улыбка. Она не видела еще такой улыбки у девочки с тех пор, как они появились в ее квартире. Лицо мальчика сосредоточенно спокойное, словно он не спит, а думает серьезную думу. В глазах Надежды снова блеснули слезы. Она их не вытирала, она не стыдилась своих слез. Они облегчали горечь, скопившуюся в сердце, давали выход, казалось ей, надвигавшемуся безумию. Из груди вырвался легкий вздох. Блокада настолько изменила характер женщины, что порой, она сама себя начинала бояться и ненавидеть. В отдельные минуты в ее сознании скапливалось столько обиды, что обида начинала перерастать в злость, затем, злость в бессилие и слезы, которые она держала в себе. Сегодня в ее глазах были первые слезы за всю войну. Обида в сердце её, в тот вечер была за все пережитое: за гибель мужа, за жену брата, за его детей оставшихся без матери, обида за тот обман, которому она так верила, обида за тех людей, которые погибли в блокаду, в концлагерях, обида за горд, за страну. И сегодня, с приходом брата, пришел и ее час освобождения от годами копившегося груза, ее печальных мук, ее переживаний. Она может высказать все, излить душу, освободить ее, чтобы можно было жить дальше. Надя поднялась из-за стола, взяла подножную скамеечку, поставила ее у ног брата, села на нее и, уткнувшись головой в его грудь, на минуту затихла. Молчал и Юрий. Он не знал, что ей сказать, как успокоить раненую душу. Он здоровой рукой гладил ее русые волосы, в которых уже поблескивала ранняя седина, и ворох горьких мыслей ураганом проносился в его голове. Он смотрел на детей и подкатившийся комок к горлу сжал его безжалостной рукой. И все же, собравшись, наконец, с силами, проглотил горечь, поборол в себе минутную слабость. - Успокойся Надя, успокойся! Война заканчивается, начнется другая жизнь. Думаю, война кое- чему нас все-таки научила.
   -Наболело Юра! На сердце, словно нарыв.
   -Не у нас одних горе. Людям всем досталось лихо. Нельзя так близко к сердцу все принимать, с ума сойдешь. Детей растить нам с тобой нужно, вот задача номер один. Хочу тебя спросить, куда делась ваша библиотека? Неужели вся пропала? Я помню, сколько хороших книг у вас было, какие произведения. - Перевел он разговор, чтобы уйти от той боли, какая была у них у обоих на сердце. Но от его вопроса боль не утихла, она еще больше усилилась.
   -Юра, лучше не вспоминай об этом. В эту проклятую блокаду приходилось книгами печь топить, чтобы совсем не замерзнуть. У нас у всех были буржуйки, ими только и спасались. Над каждой книгой сердце замирало, словно своими руками хоронила их авторов; над каждой лила слезы. Это трудно понять, Юра. Еще труднее пережить.
   -Я все понимаю. Конечно, больно и обидно, но книги после войны можно будет снова приобрести, лишь бы было, кому приобретать. - Юра, таких изданий, какие были у нас, найти можно будет только у букинистов. А где они? Либо умерли в блокаду, либо, как и мы, пожгли книги. Надя, кроме Ленинграда есть еще города, которые не были в блокаде, в которых сохранились ценности, как, например, в Казани, где я лежал в госпитале.
   -Да, конечно, ты прав. Юра, я тебя совсем не знала, хотя и твоя родная сестра. Летчик и летчик, а ты оказывается вон какой. - Она подняла голову, заглянула в самую глубину его глаз и улыбнулась. - Как я рада, что ты пришел ко мне с войны живым. Я потеряла мужа, ты жену, вот как нами судьба распорядилась.
   -Судьба здесь не при чем, война, Надя, будь она проклята, и те люди, кто ее затеял.
   -Хорошо, что мне завтра не на работу. Выходной у меня. Сколько же время?
   -Поздно уже. Два часа ночи, - ответил Юрий с улыбкой облегчения. Он заметил, как глаза сестры заметно потеплели, она отошла немного от мрачных мыслей и смотрела теперь на него прежним, добрым и ласковым взглядом. Он вспомнил ее смеющиеся довоенные глаза, когда она встречала гостей с открытым сердцем, угощала вкусными кушаньями, которые умела так искусно приготовить. Всегда веселая, жизнелюбивая, красиво одетая, стройная, словно девушка в восемнадцать лет. Теперь на ее лице лежала складка печали, вокруг глаз разбежались лучиками мелкие морщинки, следы блокады. Разгладятся ли они когда-нибудь? -подумалось Юрию.
   -Спасибо тебе сестра, что ты у меня есть, живая и здоровая! Теплее и легче вместе. Не ты, где бы я искал семью!
   Надежда поставила на прежнее место скамеечку, принялась стелить постель. - Юра, ты ложись на мою кровать сегодня, а я лягу на полу. Завтра что - ни будь придумаем.
   -Нет, Надя, на полу лягу я. Я солдат, мне на полу удобнее. Не перечь! - сказал шутливым тоном и, обняв сестру, поцеловал в голову. Подошел к спящим детям, долго стоял, смотрел на их сонные родные лица, потом отошел к окну и, глядя на небо, задумался. Вспомнилась юность, любовь к Элеоноре, крупная слеза выкатилась из глаз и побежала по щеке к подбородку, оставляя за собой соленую дорожку. Ночь тихая. Теплый воздух с улицы приятной свежестью наполнял комнату через полуоткрытое окно. Уходили последние часы Пасхальной ночи. Где-то далеко слышен был колокольный звон. Шла ночная служба.
   -Надя, ты еще не спишь? - спросил Юрий.
   -Нет. Лежу, думаю, хорошо бы завтра яиц покрасить, да на яйца денег нет. На рынке можно купить, но дорого.
   -Я дам денег. У меня, их много, - Юрий тихо засмеялся. - Пусть Пасха будет, как до войны, с яичками и куличами. Кулич то можно купить?
   -В коммерческом магазине, все можно купить.
   -Ну, вот и хорошо. - Юрий снова улыбнулся, и в его голосе, Наде послышалась маленькая радость оттого, что он может ее доставить и детям, и ей. Сердце женщины дрогнуло, и часто-часто забилось. В комнате было темно, на улице тоже темно, фонари не горели.
   -Ложись Юра, я постелила тебе. Проспишь завтра.
   -Скоро лягу. - Он подошел к чемодану, открыл его, достал из него пачку денег, положил на стол. - Вот деньги, Надя, можешь расходовать по своему усмотрению.
   -Хорошо, Юра, - вздохнула Надежда, и слезы залили ее лицо. Она тихо плакала, уткнувшись в подушку, а Юрий, стоя у окна, смотрел на ночной город. Он вспомнил рассказ сына, как солдаты хоронили их мать, представил себе ее, его единственную женщину, которую он так любил, и так страшно потерял, на далекой станции Локня. Могилку ее, конечно же, не найдешь. Сейчас туда не проедешь, а если и проедешь, где будешь искать, когда не знаешь где, хотя бы приблизительно, она зарыта. Прошло уже больше года. Что там сейчас происходит на этой станции. Все сравняли, и ничего больше нет. А память все выбрасывала и выбрасывала из затаенных уголков все новые и новые эпизоды из прожитой жизни, казалось, совсем забытые и потерянные, не давала покоя инвалиду летчику, словно нарочно его терзала. Вспоминалось почему-то все больше то время, когда он ухаживал за Эллой, так ее звали все, так звал и он ее, самой красивой девушкой в их городе. Вспоминались летние вечера, катание по реке на челнах, с гитарой, на которой так хорошо играл Володя. Вспомнил и то время, когда Надя выходила замуж за крупного инженера работавшего на одном из Ленинградских заводов и уезжала с ним в Ленинград. Летное училище, его свадьба с Элочкой... Все ушло, растворилось, остался лишь след в памяти, да вечная теперь, незаживающая рана в сердце.
   Инвалид летчик, стоял у окна в небольшой комнате на улице Достоевского, смотрел в черноту ночного, звёздного неба, недавно бывшим ему родным и плакал. А где-то далеко, по-прежнему, продолжал звонить колокол...
   Ленинград
   1964год.
  
  
  
  

Сережа

  
  

( рассказ)

  

Глава 1

   Весна сорок второго года была ранняя, снег стаял быстро, и к началу апреля на склонах оврагов уже появилась первая травка. Осторожно, словно чего-то, стесняясь, появилась она на пригорках, скупо зеленела на открытых солнцу местах. Овраг за кладбищем был глубокий, спускался к реке и служил хорошим прибежищем людям оставшимся в живых после суровой, блокадной зимы. Теперь, овраг был изрыт углублениями, похожими на норы животных, в которых ютились люди прячась от снарядов и бомб. В одной из таких, нор укрывшись старой немецкой палаткой, жил Сережа с младшим братишкой. Из всей семьи они остались вдвоем. Бабушка и мать умерли от тифа, дедушку убило шальной пулей, тетка, сестра матери, которая жила с ними, умерла от голодной болезни, Сережа с братишкой остались живы. Со стороны Локни шли ожесточенные бои и люди надеялись на скорое освобождение из этого ада, в котором они пребывали с декабря месяца. То утро было очень теплое. Солнце, огромное и ласковое, поднималось над разбитым городом совсем как в мирное время. Пахло весной и сыростью. Сережа посмотрел на рядом спящего брата, улыбнулся, выбрался из-под брезента, подвернул осторожно его под ноги брата, с минуту постоял в раздумье на краю своей пещерки, вылез из оврага и, прячась за грудами кирпича, за мертвой техникой, за стенами разбитых домов, пошел на поиски чего-либо съестного. Вскоре проснулся Игорек. Поискал глазами брата и, не найдя его, продолжал лежать щурясь от косых лучей солнца попадавших в эти минуты в их убежище. На исхудалом и бледном лице появилась улыбка. Настроение у мальчика было хорошее. Он радовался солнцу, стрельбы слышно не было. В это утро пока стреляли мало, люди в овраге почувствовали себя чуточку свободнее. Спало постоянное напряжение страха, появилась слабая надежда на что-то неизвестное.
   Игорек повернул голову и заметил на брезенте маленького жучка. С улыбкой на лице он наблюдал, как жучок, расправив усики и, поводя ими как щупальцами, куда то пробирался, перебирая кривыми лапками. Увлекшись жучком, Игорек забыл и про войну, и про голод, постоянно мучивший их с братом, его радовала маленькая жизнь насекомого напомнившая мирное время. Где-то рядом заплакал ребенок, и мать принялась его успокаивать. По дну оврага тонким ручейком с шумом бежала вода от остатков таявшего снега и, Игорек в минуты затишья любил слушать ее мелодичный звук, казавшийся ему -волшебным. Где-то далеко ударила пушка, и через минуту, на верху оврага разорвался снаряд. Комья мерзлой земли зашлепали неподалеку от Игорька. Забегали женщины, прячась по своим убежищам, загоняя в них детей. Игорек пошевелился и жучок, упав с брезента, затерялся на земле. Мальчик вылез из-под брезента, поискал глазами жучка и, не найдя его принялся сворачивать брезент. Пушка больше не стреляла. Снова установилась тишина, лишь со стороны станции Локня слышалась дальняя канонада. Свернув брезент Игорек постоял около своей норы о чем-то раздумывая, затем поднялся наверх оврага и направился в сторону кладбища. Посидев под чахлым кустом неподалеку от могил с побитыми памятниками и крестами, он увидел совсем еще молодую, свежую крапиву, не успевшую, как следует подрасти. Маленькие ее кустики были настолько привлекательны и заманчивы, что Игорек не удержался от соблазна, подбежал к ней и принялся срывать, не обращая внимания на ожоги. Все его мысли были заполнены теперь предвкушением вкусных, крапивных щей. Сережа придет и сварит, - мечтал Игорек перебегая от одного кустика к другому. От вчерашнего дня у них еще оставался кусочек конины от той лошади, что недавно вытаяла у реки. Снова где-то ударила глухо пушка и снаряд, просвистев над его головой, разорвался за могилой. Игорек, увлекшись крапивой, словно не слышал возобновившегося обстрела города. Второй снаряд разорвался совсем близко. Мощной волной Игорька отбросило в сторону. Он упал, прижавшись к земле. В боку что-то кольнуло. Он подумал, что упал на сучок, сбитый с дерева пулей, или осколком снаряда. Поднялся, крепче прижав к животу подол рубашки с крапивой и, побежал обратно к оврагу. Отбежав немного, почувствовал сильное головокружение, начали слабеть ноги, перед глазами завертелись желтые и красные круги. Земля вдруг закачалась, завертелась, его начало подташнивать и он упал. Игорек не понимал еще, что с ним произошло, еще крепче прижал к животу рубашку и только тогда почувствовал, как что-то теплое и липкое течет по рукам и ногам. Снова резкая боль прошла по всему телу и, он не помня себя, вдруг закричал, - Ма-ма, Ма-а-ма! - Пронзительный крик его пронесся над могильными холмиками, зацепился за памятники и пропал также сразу, как и появился. Игорек потерял сознание, даже не успев по настоящему испугаться. Здесь и нашел его Сережа, вернувшись из города с пустыми руками.
   Игорек умирал долго и мучительно. То приходил в сознание и лежал, молча, глядя на брата глазами, полными ужаса и страданий, то снова закрывал глаза и впадал в беспамятство. Мальчик лежал на грязной подстилке, перебинтованный чистой, отданной соседкой простыней, накрытый сверху брезентом. Постоянная боль притупила его детское сознание. Руки Игорька, откинутые в стороны, были беспомощными и жалкими, словно чужие. Тоненькие синие жилки бились угасающей жизнью под прозрачной кожей. Забывшись, лежал иногда подолгу, тихо вздрагивая. Боль отступала, лицо становилось спокойным. Глаза ввалились и вокруг глазниц выступили черные круги. В такие минуты ему виделись совсем детские сны: игры и купание в реке с ребятами его возраста, дедушка с бабушкой, отец и мать, только Сережи почему-то в эти минуты рядом не было. На лице загоралась добрая, по-детски наивная улыбка. Затем, от резкой боли видения исчезали, Игорек открывал глаза, тихонько стонал и жалобно смотрел на сидевшего рядом брата, на глазах которого не высыхали слезы. На глазах Игорька тоже выступали слезинки и вырывалось из самой глубины его детской души чуть слышное: - Сережа. Голос был настолько слаб, что слова его скорее угадывались, чем были слышны. Затем, боль снова потихоньку утихала и Игорек вновь забывался. Умер он тихо. Весь как-то неестественно передернулся, глаза открылись, в них были и удивление и испуг. Он смотрел куда то в пространство, но Сережа почувствовал, что взгляд Игорька уже мертв, он уже не видел солнышка, которое так любил, не видел жизни. Он смотрел, постепенно затухая, уже в вечность, пока совсем не угас, как гаснет последний уголек в костре. Сережа остался один.
   Он как-то сразу растерялся, сидел, плакал около умершего брата, словно не знал, что делать дальше. День клонился к закату и последние косые лучи солнца, будто на зло, весело заглядывали в овраг. Сережу начало трясти, словно в лихорадке. К нему подошла женщина, что ютилась по соседству со своей семьей, голодными, полуживыми детьми, спросила, спросила, сочувственно наклонясь.
   -Что Игорек, Сережа?
   -Умер, - захлебнувшись слезами, ответил Сергей.
   -Я помогу похоронить. Лопата у меня есть. Царство ему небесное, - и размашисто перекрестилась. Слово похоронить, словно хлыстом по спине ударило Сережу. Он вздрогнул, посмотрел на женщину непонимающим взглядом и, только спустя какое то время
   смог ей сказать спасибо. Худая, с бледным лицом, она смотрела на застывающее лицо ребенка и невольные слезы за умершего ребёнка, бежали из ее глаз.
   Завернув Игорька в палатку, которой он был укрыт, они волоком утащили его на кладбище. Вырыли с трудом могилку в воронке из-под снаряда и положили в нее Игорька. Слезы душили Сережу, он плакал навзрыд.
   -Успокойся, сынок. Слезами горю не поможешь, себя испортишь, - сказала женщина и принялась закапывать не глубокую могилку.
   -Ну и пусть! - с какой то даже злобой на себя, на всех, на войну, на фашистов, на весь мир, выкрикнул Сережа. Скупые слова женщины еще больше, еще сильнее возбудили в нем жалость к брату и он, не помня себя, не понимая даже, что говорит, голосом, испугавшим женщину, вдруг закричал ; - Иго - рек! Иго - ре - ек ! - и сгорбился у могилы, низко опустив голову. По телу женщины пробежал холодок, будто ее окатили ледяной водой. Силы окончательно покинули Сергея. Он смотрел на свежий холмик земли и не мог оторвать от него глаз. Он все еще слышал слабый голос брата, и голос этот жил в Сережином сознании, больно отдаваясь в сердце.
   -Идем, Сереженька! - как можно мягче позвала женщина. - Пойдем, сынок. Солнце уже садится, скоро ночь.
   -Идите! - тихо ответил Сергей, пересиливая себя. - Спасибо вам за все! Я еще посижу. -
   -Ну что ж, посиди, - тихо сказала женщина, вздохнула тяжело и ушла. Дошла до оврага, оглянулась, покачала скорбно головой и спустилась в овраг. Сережа остался один. Рядом зияла воронка из-под снаряда убившего Игорька. Сережа этого не знал и не видел. Слезы застилали его глаза. В эти минуты, кроме свежего бугорка земли он ничего не видел; не видел, и как, метрах в двадцати от него, немецкие солдаты хоронили своих товарищей.
  
  
   Глава вторая
  
   Эвакуация немцами мирного населения города, оставшегося в живых, началась в начале мая. Саперы навели через Ловать понтонный мост и, изморенные голодом и болезнями люди, собрав свои жалкие пожитки и детей, потянулись по Локнянскому тракту. Погода стояла сухая и теплая. Солнце щедро грело уставшую от войны землю, а конца войны не предвиделось. Группы армий " Север " удалось сделать две бреши в продвинувшемся фронте по реке Ловать, одну в районе Демянска, другую в районе Холма. Локнянский тракт оказался, таким образом, свободным. По обочинам дороги зеленела трава, вселяла в сердца людей надежду на скорейшее избавление от того кошмара, который им пришлось пережить за долгую зиму в окруженном городе. Дорога на станцию Локня была разбита, часто приходилось обходить ее стороной, иногда по болотам, где были проложены гати для прохода транспорта. Тишина. Удивительная тишина после долгих месяцев почти беспрерывных бомбежек и артобстрелов. Люди шли по дороге, растянувшись на сотни метров, еле волоча ноги, где кучками, где по одиночке. За Сережей шла женщина с двумя девочками, одной было лет десять, другой чуть меньше. Он оказался невольным свидетелям их разговора, прерывающегося усталыми вздохами.
   -Мамочка, мы долго будем идти? - спрашивала та, что постарше.
   - Наверное, долго, доченька, - отвечала мать.
   -А спать где будем? - спрашивала другая девочка.
   -Не знаю, что-нибудь придумаем.
   -Мамочка, а куда мы идем? - спрашивала меньшая.
   -Мы уходим от фронта. Хоть куда, лишь бы подальше от того ада.
   -И там не будут стрелять? Я так боюсь стрельбы.
   -Нет, девочки мои, не будут, - успокаивала их мать. - Бог даст, наши муки скоро закончатся. - Голоса были слабые, болезненные, утомленные. Шагая, Серёжа прислушивался к их разговору, к голосам других идущих поблизости и в каждом слышалась надежда на что-то неизвестное. Нет ничего страшнее и печальнее, чем такое отступление, выход из ада, как говорили женщины, после которого рождалась надежда на спасение детей оставшихся в живых. Всем хотелось тишины, покоя. Серёжа несколько раз оборачивался, смотрел на девочек, на мать, сжимал до боли челюсти и, со слезами на глазах вспоминал свою семью оставшуюся в городе, даже не похороненную по-человечески. Девочки невольно напоминали ему последнюю смерть, смерть Игорька, немного не дожившего до эвакуации. " И зачем его потащило на кладбище за крапивой? - думал Серёжа. - Лежал бы в своем окопе, и сейчас шагали бы вместе. Эх, Игорёк, Игорёк ". - Слезы ручейками бежали по щекам, но не замечал их Серёжа.
   Серёжа прибавил шаг и пошел быстрее, будто хотел убежать от самого себя, от своих воспоминаний. А воспоминания, как назло, лезли и лезли в голову, и всё самые худшие.
   В небе послышался нарастающий гул самолетов. Из-за леса появлялись немецкие бомбардировщики. Их было очень много. Шли строем, друг за другом, словно стая гусей возвращавшаяся с юга. Они шли по направлению к городу.
   Сережа посмотрел на небо и болезненное чувство к войне, ненависть к фашизму развязавшему войну охватило всё его еще детское существо с такой силой, что он не смог выдержать и заплакал. Он плакал и от жалости, и от ненависти, какая только может уместиться в детском сердце; плакал навзрыд, как обиженный маленький ребёнок, не стесняясь людей проходивших мимо, не обращавших на него никакого внимания. В городе блокадную зиму он жил словно по инерции, каждый день был борьбой за жизнь. И вот он живой. Один. Без семьи, без родных, идет вникуда, и идёт, тоже, словно по инерции; все идут, и он идёт. Здесь же, в стороне от фронта, в тишине леса стоявшего вдоль дороги, его сердце уже не могло выдержать того напряжения, которое оно выдерживало в городе. Там было другое. Он стоял, прислонившись к дереву, закрыв уши руками, взглядом уставясь в землю. Худые плечи его содрогались от рыданий, глаза застлало слезами, и он почти ничего не видел, да и видеть не хотел. Всё его мальчишеское существо, было наполнено ненавистным звуком моторов, ему показалось, что, и сам он уже состоит из этих звуков, и они никогда не заглохнут, не прекратятся, будут гудеть в его ушах всю жизнь.
   Самолёты удалились, пропали за горизонтом и, вскоре до слуха начали доноситься глухие разрывы бомб. Мимо него уже никто не проходил, люди скрылись за поворотом дороги, а он всё стоял, прижавшись к дереву и плакал, словно искал в нем поддержку для своих сил. Потихоньку силы к нему возвращались, он перестал плакать, вытер рукавом слёзы и пошел дальше. Ему нужно было действие. В городе, хотя и под обстрелом, у него было действие, нужно было искать еду, хоть какую; здесь, он был без действия, и поэтому, ему было дважды тяжелее. Лес стоявший вдоль дороги был спокоен, его не касалась война, не касалось ничего, только не было слышно птичьего гомона и поэтому, он казался мёртвым. Вдруг лес закончился, открылось голое, мертвое поле. Серёжа невольно остановился, Все поле было покрыто немецкими могилами с берёзовыми крестами у могил и, на каждом кресте висела солдатская каска. Он смотрел на могилы, на кресты и не было в нём зла, не было ненависти и радости от того, сколько побито чужих солдат. Он смотрел тупым взглядом на поле и ни о чем, казалось, не думал. У него и в самом деле, в это время не было никаких мыслей, не было страданий, всё куда-то ушло, растворилось; его словно выпотрошили, как зарезанную курицу, предварительно ощипав перья.
   Сколько времени он стоял, глядя на кладбище, он и сам не знал. Но, вдруг опомнившись, быстрым шагом пошел дальше. Его начинал мучить голод, но есть, было, нечего. Солнце жгло землю, небо было чистым, безоблачным. Увидав лужицу воды в стороне от дороги, подошел к ней, лег на живот, напился, стряхнул с себя приставший мусор и пошел дальше. Почувствовал себя легче. Что-то в нем сдвинулось, ушло. Кладбище закончилось, снова вдоль дороги потянулся лес. Серёжа шел, придерживаясь края дороги и, вдруг увидел, в стороне, в лесу, раскинувшийся военный немецкий лагерь. Словно и нет войны. Ровные ряды палаток, посыпанные песком тропинки между ними, берёзовые скамейки, всё напоминало мирное время.
   Серёжа остановился, долго смотрел на лагерь, на что-то решаясь. Затем, свернул с дороги и, направился в лес. Два солдата сидели у палатки на скамейке - курили, третий, рядом строгал колышки, длинным, острым тесаком. Серёжа подошел к солдатам и, глядя на них печальным, всё ещё заплаканным взглядом, спросил. - Комарад, гебен зи битте брот? Их волен ессен. Вир штадтих криег. Муттер нихт, швестер, брудер, аллес капут, криг. Их аин, хауз капут, Холм. - Голос даже ему самому показался противным, жалким, каким то чужим, противным. Мелькнула гаденькая мысль, сейчас рассмеются и прогонят. Но он стоял, с какой то подсознательной надеждой.
   Солдаты смотрели на него и, ни один мускул не дрогнул на их застывших лицах, лишь в глазах появилась какая то жуть. Даже тот, что строгал колышки, отбросил работу и на секунду как бы застыл. Наконец, будто очнувшись то оцепенения, один из солдат, что строгал колышки, отбросил тесак и скрылся в палатке. Один из сидевших сказал. - Аин момент, юнген.
   Через минуту солдат вышел из палатки, в его руках была буханка хлеба и две банки консервов. Серёжа снял рюкзачок, расстегнул лямки, и хлеб с консервами исчез в нём. Другой солдат вынес ему несколько пачек концентратного супа. - О-о, гут юнген! Гут! Будешь кушать. Ком, ком!
   -Данке комарад, данке! Спасибо большое. Что б вам живым остаться, - и быстро покинул лагерь. И вот он снова на дороге. - Догоню народ, на привале поем. - Подумал и пошагал, прибавив шаг. Настроение у него улучшилось. На небе появились белые, кудрявые облачка. Они иногда закрывали солнце, жара спадала на минуту и снова солнце. Оно теперь и светило для Серёжи ласковее, и не так пекло. Вскоре он увидел на обочине дороги отдыхавших людей; одни сидели устало, глядя в землю, другие лежали с закрытыми глазами, рядом брошенные мешки и корзинки с вещами. Серёжа, сам не зная почему, искал глазами женщину с двумя девочками. Какая то внутренняя сила тянула его к ним. Видимо его одиночество почувствовало в них что-то близкое его сердцу, и требовало теперь, хоть слабого, пусть даже молчаливого участия в его судьбе, хоть капельку тепла для души.
   Женщина полулежала в сторонке от дороги. Рядом с нею сидели её девочки. Одна белокурая, похожая на мать, та, что постарше, - другая черненькая, с косичками, с живыми, такими же черными, как волосы, глазками. В этих маленьких глазках, которые должны смеяться и радоваться жизни, словно замерла жизнь; они отрешенно смотрели, куда то в сторону и готовы были каждую минуту заплакать. Но они не плакали, они старались держаться твердо, чтобы не расстраивать мать, которая и так еле идёт, из последних сил поддерживая своих ангелочков.
   Серёжа сел с ними рядом, с минуту сидел молча, смотрел то на одну, то на другую девочку, вспомнил своих сестрёнок и вдруг отвернулся. Снова на него нахлынула волна воспоминаний, снова обдала холодом его маленькое, измученное сердце. Женщина лежала, не открывая глаз, казалось, она спит; но она не спала. Она думала, чем и как накормить своих девочек, где взять хотя бы маленький кусочек хлеба. Вокруг были только такие же как она, голодные, измученные, измождённые дорогой. Женщина показалась Серёже красивой, хрупкой, похожей на девчонку подростка. Голова покрыта лёгкой косынкой, из-под которой выбилась прядь белокурых, слегка вьющихся волос. Легкое ситцевое платье облегало стройную фигуру, только впалая от голода грудь выдавала её печаль. Серёжа не заметил, что все люди, которые шли вместе с ним из города, держались как-то обособленно от Веры Андреевны, смотрели на неё косо, пожалуй, даже с презрением. А происходило это оттого, что во время оккупации города немецкими войсками, Вера Андреевна жила с немецким полковником. В то время, когда город оказался в окружении и среди населения начался голод, Вера Андреевна не нуждалась в продуктах, она была всем обеспечена. Но, в феврале месяце полковник погиб, и она осталась без средств существования. За ней пробовал ухаживать майор из абвера, но Вера Андреевна отвергла его, сказав, что она больна. Начались её беды. Этого поступка ей соседи простить не могли, хотя она, как женщина, жила с полковником не ради какой то любви, которой у них между собой, конечно же, не было. Она жила с ним только ради того, чтобы сохранить жизнь своим девочкам, ради которых она способна пойти на любые унижения. Жизнь с полковником для неё тоже было унижением, но она сознательно на это шла. Пусть люди её осуждают, ей всё равно, она девочек спасла, и это главное. Она уедет туда, где её не знают, и всё постепенно забудется. Так рассуждала Вера Андреевна, тем она жила. Люди смотрели на это по-своему, называли её немецкой сучкой, продажной тварью и ещё много чем. Она же, говорила себе, говорите, что хотите, мне всё равно; сучкой, я не была, и никогда не буду. Серёжа этого не знал. Ему понравились её девочки и, этого для него было достаточно. Сама Вера Андреевна ему тоже понравилась, но он не собирался с ними жить вечно, у него были свои планы.
   Серёжа достал из кармана перочинный нож, вынул из мешка хлеб, банку консервов, хлеб разрезал на четыре ровные части, вскрыл ножом консервы и принялся намазывать их на хлеб. Девочки смотрели на Серёжу настолько удивлённо и недоверчиво, что он чуть не заплакал, перехватив их взгляды. Женщина почувствовала запах консервов и открыла глаза, но головы не подняла, и даже не повела взгляд. У неё только судорожно исказилось лицо, приняло неприятное, мучительное выражение. Намазав консервы на хлеб, он спокойным движением руки, протянул вначале младшей, затем старшей, по куску хлеба, и с улыбкой, на какую был способен в данную минуту, сказал. - Ешьте. - Девочки в растерянности смотрели на хлеб жадными глазёнками и не знали что делать, брать или не брать. Но голод пересилил робость.
   -Спасибо вам! - сказала старшая девочка и, на измученном личике появилось прекрасное подобие улыбки.
   -Спасибо! - повторила за ней младшая. Её крепкие, маленькие зубки, жадно вонзились в хлеб. Глаза невольно скосились на мать.
   -Кушайте на здоровье! - ответил Серёжа, и уже не глядя на девочек, повернулся к их матери. - Вы тоже вставайте. Возьмите, поешьте немного. - И протянул кусок женщине.
   Женщина с трудом поднялась, взяла хлеб, не веря в такое счастье, и сквозь слёзы поблагодарила Серёжу. Он улыбнулся в ответ, прожевывая хлеб и, ответил. - Кушайте. Теперь с голоду не умрём. Ешьте, не стесняйтесь. На следующем привале будем варить суп из концентратов с консервами.
   -Дай Бог тебе всего хорошего, сынок! Сам Господь видать сжалился над нами, тебя прислал, избавителя. - Женщина не знала, как благодарить мальчишку за его щедрость, не могла подыскать таких слов, какие смогли бы по настоящему быть ему в радость. А Серёже и не нужна была благодарность, он был счастлив уже тем, что теперь не один, что не будет так страдать в одиночестве. Доев хлеб, он достал из мешка немецкую флягу в суконном чехле, поднялся и молча пошел искать воду.
   Неподалеку было небольшое болото. На кочках краснела прошлогодняя клюква. Сережа нагнулся и принялся её собирать. Ягода была кислая, но приятная. Он увлекся клюквой и совсем забыл о девочках. Вспомнил только тогда, когда увидал лужицу болотной воды. Нагнулся, разогнал мелких паучков скользивших по её поверхности, напился, набрал во флягу воды, и пошел обратно. Вернувшись, он сел на своё место, протянул женщине флягу с водой, девочкам отдал набранную клюкву. - Ешьте, в ней витаминов много, она полезная. - Девочки ели клюкву, морщились и их личики в это время были такими хорошенькими, что не залюбоваться ими было нельзя. Женщина напилась, подала флягу девочкам. Они с жадностью накинулись на воду и опустошили всю флягу. Сереже, глядя на них, стало весело. Глаза его подобрели, в них исчезло страшное чувство одиночества, на лице зарделся румянец от благодарности женщины, которую без конца выражала ему. Чтобы не слышать, хвалебных, слов, он поднялся и снова пошел за водой. Когда вернулся, женщина спросила его.
   -Мальчик, неудобно как то, ты нас накормил, напоил, а мы не знаем, как тебя зовут?
   -Серёжа я. Голубев Серёжа, - и принялся укладывать свои вещи в мешок.
   -Меня зовут Вера Андреевна, дочек моих, старшую Леночкой, младшую - Наташей. Вот и хорошо, познакомились. Ты с нами пойдёшь, Серёжа, или снова один? - спросила участливо Вера Андреевна и поднялась. -Пора и нам, все уже ушли.
   -С вами, если можно, - ответил Серёжа.
   -Ну и хорошо, - на лице у Веры Андреевны появилась слабая улыбка, Она обласкала дочерей, обласкала Серёжу, отряхнула с платья мусор, взяла вещи, девочки взяли свои небольшие мешки, и все четверо двинулись по дороге нагонять ушедших вперёд людей.
  
   * * *
  
   В тот же день к вечеру, немцы устроили для эвакуированных ужин. Две солдатских кухни дымили в стороне от дороги. Унтер офицер останавливал бредших по дороге обессиленных людей, направлял их к кухням. У одной повар с большим половником в руке раздавал суп, второй кашу. Люди подходили к кухням не веря, в такое отношение к ним; получали порцию супа и хлеба, садились тут же на землю и ели. Получили свои порции и Серёжа с Верой Андреевной и девочками. Когда Вера Андреевна протянула свой котелок за супом, молодой повар посмотрел на неё каким то странным взглядом, улыбнулся и сказал.
   -Такой красивый фрау и голодный, нехорошо.
   Вера Андреевна поняла, почему он это сказал, но не обратила на его слова никакого внимания, словно они были сказаны не в её адрес.
   Ночевали в сарае, неподалеку от дороги. В сарае оказалось сено. Сделали себе постель, прижались друг к другу и сытые, уснули. На следующее утро немцы накормили людей завтраком, а ближе к вечеру этого же дня они пришли в деревню под названием "Ручейки" что в сорока километрах от Холма. Немецкий унтер офицер, расселил все семьи по деревенским избам и, приказал. - Если будут от эвакуированных жалобы, обижайтесь на себя. И покинул деревню на маленькой, открытой машине. Вера Андреевна с девочками и с Сережей поселилась у старушки, у которой была только дочь да внучка лет двенадцати. Зять и сын на фронте, старик умер перед самой войной. Через месяц Сережа пропал. Никто не знал, куда он делся, куда мог уйти. Гадали, гадали, думали, думали, да так не до чего и не додумались. Вера Андреевна жалела мальчишку, она как-то сразу к нему привыкла и уже считала своим. И Леночка, и младшая Наташенька даже поплакали; всё спрашивали, - Мама, где Серёжа? Но что мать могла им ответить, когда сама ничего не ведала. Постепенно начали забывать. Время шло...
  
  

Глава третья

  
   Шумел лес, трепетал лист на ветках от лёгко дыхания теплого ветра; земля политая дождём, жадно вдыхала влагу, парила от ранних лучей солнца. Долина, залитая молочным туманом, лениво просыпалась. Туман клубами перекатывался над гладью озера, долго и лениво уползал, цепляясь за прибрежные кусты, то, сгущаясь, то, редея, заволакивал подлесок. Слабый ветер тянул по долине, шевелил кусты и вот уже озеро покрылось рябью, содрогнулось от утренней прохлады и посветлело. Зашуршал тронутый ветром камыш, засверкала драгоценными капельками - роса на траве. Со стороны Пушкинских гор на матово -голубом небе закудрявились бело -розовые облака, предвещая хорошую погоду. Радовалась земля новому утру.
   Цепочкой, по чуть заметной тропе, вдоль озера, шла группа людей с автоматами на плечах. Шли след в след, партизанским шагом, направляясь к лесу. Последним, без оружия, шел паренек лет четырнадцати. Он часто оборачивался, глядя на озеро. Оно поражало его своей красотой, и он не мог пройти мимо, просто так, равнодушно. В то утро он был особенно счастлив. После долгих поисков, наконец, то нашел тех, кого искал так долго. В его мальчишеских глазах плескалась радость, гордая улыбка не сходила с лица. В деревне, где их поселили немцы, он оставил Веру Андреевну с девочками. Так скоро привыкнув к ним, оставлял их с тяжестью на сердце, словно ещё, что-то очень близкое, почти родное, отрывал от сердца. Но Серёжа не мог поступить иначе. Еще там, в городе, после смерти Игорька, он дал себе клятву, при первом удобном случае уйти в партизаны.
   Шли молча. Ноги от росы промокли, в ботинках чавкала вода. Но Серёжа всего этого как -будто не замечал. Глаза его светились от окружающей их красоты. Обогнув озеро, начали углубляться в лес. Леса в здешних краях небольшие, но партизаны находили в них временные пристанища. Серёжа ненадолго остановился, ещё раз глянул на озеро и пошёл догонять новых товарищей.
   -Что отстаёшь? - спросил идущий впереди всех здоровенный парень в потертой кожанке. - Притомился, что ли? - под утренним солнцем на лице парня горели веснушки, придавали его лицу детское выражение. Его добрая, открытая улыбка, прибавляла Серёже сил. Это был командир группы, звали его Егором. Родом он из самого Пскова.
   -Не притомился. Озеро больно красивое, туман. Я такого ещё не видел.
   -Да - да, - не без гордости отозвался парень. - Места и впрямь у нас красивые, только картины рисовать. Одним словом - Пушкинские места.
   -Ну-ну! Нахваливай, - усмехнулся второй, маленького роста, широкоплечий, с большой, словно тыква, головой и такими же большими усами. Остальные только молча усмехались. И снова наступило молчание, лишь вершинки мелких деревьев покачивались от ветра, напоминали шум волны, шуршащей по прибрежной гальке. Под ногами теперь мягким ковром стелился разноцветный мох. Ноги в нем проваливались, словно в подушечках и приятное ощущение овладевало Серёжей. Местами лес редел, и тогда начинали попадаться молодые берёзки, со свежими, недавно появившимися листочками, где на ветках ещё свисали прошлогодние серёжки. Молодой сосняк, смоляной и пахучий, дурманил голову, а мелкие ёлочки распушились, похорошели, будто собрались на праздник. Всё как в мирное время, только не слышно резвых, птичьих голосов. Шли тихо. Ни один сучок не треснет под ногами, не одна ветка не шелохнется. Серёжа наблюдая за ребятами старался во всём им подражать.
   -Стой! Кто идёт! - послышался тихий, неведомо откуда - окрик. Серёжа вздрогнул и насторожился. Шагавшие впереди партизаны, слабо отреагировали на окрик, лишь передний как-то нехотя ответил - Свои! - продолжая шагать по еле заметной тропке. Из-за деревьев появились двое, один пожилой, густо заросший щетиной, с маленькими, неприятными глазами, второй -молодой, с виду весёлый.
   -А-а, Егор! Это ты со своими молодцами! Вас ещё вчера ждали, - сказал пожилой мужик, оглядывая Серёжу. - А это откуда такой лихач?
   -Не смущай парня. -
   -Ну-ну! Ладно. Не серчай, - ответил бородатый мужик и исчез в кустах. Молодой парень последовал за ним. Через несколько минут лес как бы расступился и Серёжа увидал партизанский лагерь. Сердце его на секунду замерло. И тут же забилось сильными, быстрыми толчками. Не совсем понятное чувство гордости и, одновременно радости, охватило его. Ребята, что шли с Егором, направились в сторону шалаша стоявшего с краю, а Егор, прихватив с собой Серёжу, пошёл к командиру. Лагерь был временный, разместился здесь месяц назад. Землянки не строили, опасно, кругом немецкие гарнизоны и отряды полицаев постоянно ходили по деревням. Большими диверсиями отряд не занимался; делали набеги на железную дорогу, подрывали рельсы, мосты на шоссейных дорогах, устраивали засады, громили обозы. Отряд был небольшой, около ста человек, почти в постоянном движении; места постоянной дислокации не было, опасались немецкой разведки. Работали в основном разрозненными группами, так было удобнее и не так опасно. Но, иногда, по приказу командира бригады, выходили на железную дорогу всем отрядом, и тогда, выводили из строя дорогу на большом отрезке, приостанавливали движение поездов на Ленинград, на несколько дней. Выстроили шалаши из веток и в них отдыхали. Каждый шалаш стоял под деревом так, что его почти совсем не было заметно. Кусты и мелкие деревца служили хорошей маскировкой. Командирский шалаш был почти в центре лагеря. В лагере шумно и, даже весело. Те партизаны, которые сейчас находились в лагере, с любопытством провожали глазами Серёжу, здоровались с Егором, шутили, дымя самосадом. Перед входом в командирский шалаш Серёжа в нерешительности остановился, но тут же набравшись смелости, шагнул за Егором. Командир лежал на клочке сена, отдыхал. Они только утром вернулись в лагерь после ночного налёта на немецкий обоз, где взяли много трофей и, потеряли семь человек убитыми. Комиссар был в лагере, занимался с партизанами полит-подготовкой. Командир, привстав, внимательно посмотрел на вошедших партизан, улыбнулся. - Наконец то! Мы собирались уже вас записать в списки пропавших без вести. А это что за паренёк? Откуда? Родственник, что ли?
   -Серёжей его зовут товарищ командир. Нет, не родственник. Если бы не он, тогда и в самом деле надо было бы заочно нас отпевать. Он наш спаситель. Предупредил нас о засаде немцев. Нас, говорит, искал, и, случайно встретил.
   -Сам то откуда будешь? - спросил командир, одобрительно посмотрев на Серёжу.
   -Я? - смущенно спросил Серёжа. - Я из Холма, товарищ командир. Нас немцы в мае эвакуировали из города.
   -О, брат, однако! Родные то есть?
   -Теперь нет. Все в городе погибли, я один остался. - Голос у него сорвался, и он замолчал, опустил взгляд в землю. Вихрастая голова мальчика напомнила командиру ёжика, приготовившегося к защите. Он нахмурясь посмотрел на мальчишку и ничего больше не сказал. Командиру стало жаль, этого обездоленного войной мальчугана. Зло на войну, на фашизм, с такой силой возмутили всё его существо, что даже глаза налились кровью. Крепко сжатые до боли челюсти выдавили из глаз скупую слезу. Он отвернулся и глухо проговорил.
   -Ты уж извини за такой вопрос. Я не знал. Не спросил бы. Знаю, что больно. Ну что, к себе его возьмешь? - спросил у Егора.
   -Да, товарищ командир. Мы уже договорились.
   -Ладно, с этим вопросом покончено, теперь докладывай о задании. Садись, что стоишь! Правда, кресел мягких нет, не обессудь, - и оба рассмеялись. Улыбнулся и Сережа.
   В шалаш вошел комиссар, поздоровался, окинул быстрым взглядом Серёжу.
   -Принимай пополнение, комиссар. - Сказал командир. - Будет служить у Егора. Ты Нечаев побеседуй с ним, мальчишка, похоже, смышленый. Он нам пригодится.
   -Побеседуем, Михаил Васильевич, побеседуем. Так что ль, Серёжа?
   -Так, - тихо ответил Сережа, всё ещё не поднимая головы. - Он вдруг почему-то застеснялся этих людей, новых его командиров. Ему захотелось поскорее покинуть шалаш командира с комиссаром, пойти к новым товарищам, приведшим его в отряд.
  
   Глава четвёртая
  
   Вечер опускался над лесом тихий, тёплый, словно птица крылом накрывала засыпающий лагерь, озеро и весь окружающий, и добрый, и жестокий мир. Небо, расшитое звёздами, луна, поднимавшаяся над лесом, крик дергача в траве у озера, всё это наводило Виктора и Серёжу, подружившихся с первого вечера, на добрые размышления; всё это было частью их жизни, молодой, здоровой, тянувшейся к доброте, к справедливости, среди тёмного, казалось, безжалостного мира. Проклятая война поломала их жизни, но сделать жестокими и она не смогла. В свободное от заданий время, когда отряд, или их группа отдыхали, Виктор с Серёжей часто беседовали меж собой, рассказывали друг другу о своей жизни. Часто с ними сиживал и немногословный Егор.
   Виктор, молодой и красивый Новгородец в отряде с самого начала его организации. Вместе с Михаилом Васильевичем, командиром роты, отдельного стрелкового батальона, да с небольшой группой бойцов пробивались они из окружения между Холмом и Локтей, но пробиться к линии фронта им не удалось и, пришлось остаться партизанить. Тогда шел август сорок первого, теперь июль сорок второго. Их отряд тогда состоял из сорока трех бойцов, теперь их около сотни. Командир роты Остроумов Михаил Васильевич, стал командиром отряда, а прибившийся позже с десятью солдатами политрук Нечаев, стал в отряде комиссаром. Виктор был подрывником в одной группе со здоровяком Егором, и Иосифом Бронштейном, для которого не было дня отдыха, он не мог быть в лагере больше одной ночи, или дня. Его семью немцы увезли в польский лагерь и, он был уверен, что их уже нет в живых; мести его, казалось, не было предела, он мстил за свою семью, за поруганную честь своего народа. Всегда злой и недовольный, он стал с приходом Серёжи в отряд, узнав его биографию, чуть мягче. Иосиф как бы посмотрел на войну другими глазами, словно в его уме что- то сдвинулось, заставило пересмотреть свои отношения к немецким солдатам. Серёжа не однажды рассказывал, как немецкие солдаты спасали его от голода, но у Иосифа, все же было своё мнение на этот счёт... Виктор с Егором при таких их спорах обычно молчали, они не могли стать ни на ту, ни на другую сторону. Другие партизаны из их группы, косились на мальчишку, не верили его рассказам. Серёжа углублялся в себя и тоже замолкал. Проходили дни, всё вставало на свои места, пока какой-нибудь случай не заставлял их вернуться к неоконченному спору. И всё же, Серёжу они любили. Любили как младшего брата, как преданного товарища. Как все мальчишки бывшие в оккупации, Серёжа быстро освоил немецкую речь и мог с ними свободно объясняться. Это помогало. Маленького роста, с вихрастой головой и живым, вдумчивым взглядом взрослого человека, Серёжа не возбуждал у немецких солдат подозрения.
   Виктор с Егором были неразлучные друзья, их так и называли в отряде, братаны. Егор, Псковский силач, до войны занимался штангой, Виктор, Новгородский певун, его в отряде за это прозвали " Садко". Лагерь в тот вечер еще не спал, но в настроении партизан уже чувствовалась та обстановка, которая настраивает человека на отдых, на мирную беседу, или на сон. Тихо. Лес спокоен и величав. Виктор с Серёжей сидели на старых, гнилых пеньках и тихо разговаривали. Их окружал серый, летний вечер и легкий шёпот листвы. Виктор много рассказывал Серёже о своем родном Новгороде, о людях их отряда, как отряд организовывался, кто погиб, кто вновь прибыл. Мальчишке всё это было интересно. Виктор рассказал Серёже в тот вечер об одном парне, из Чернигова погибшего зимой. - Он был настоящий поэт. Сочинял стихи не хуже Есенина и, пел чудесные песни на свои стихи. Если бы он не погиб, из него вышел бы отличный поэт и музыкант. Одну песню он нам оставил, про нашу партизанскую жизнь. Она у нас теперь стала отрядной песней.
   -Витя, спой, я хочу её услышать. Я ни разу ещё не слышал песен о партизанах, - попросил Серёжа, глядя серыми глазами отливавшими зеленью, в глаза другу.
   -Пошли в шалаш, там и песню услышишь, - улыбнулся Виктор.
   -А здесь чего? Разве нельзя? Здесь так хорошо.
   -Хорошо то хорошо, да только слышно далеко. Так можно и врагов на себя навлечь.
   -Какие здесь враги, -усмехнулся Серёжа, - кругом лес, посты стоят.
   -Осторожность не мешает. Не спорь, Сергей.
   В тишине вечера мелодично и тихо звенели струны гитары. Вокруг собрались партизаны, обступили со всех сторон своего " Садко ".
   Голос Виктора, казался Серёже необыкновенным. Его хотелось слушать до бесконечности. Слова песни не только навевали грусть, но и придавали уверенности в борьбе с фашизмом, вселяли в сердца еще большую злость на войну, на Гитлеровскую банду. Серёжа слушал песню, а мысли его были далеко от лагеря, от товарищей, блуждали среди разоренных войной деревень и городов, заставляли до боли сжиматься мальчишеское сердце. Злость в нём переполняла всё его существо, готова была перелиться через край в виде крика, плача, но он сдерживал себя, не мог сдержать только слёз. Они помимо его воли бежали и бежали из глаз, солёными ручейками вниз по щекам.
   В ночные туманы, бойцы партизаны,
   Заходят в родное село;
   Знакомые хаты, где жили когда-то,
   Сурово глядят сквозь окно.
   Перед глазами партизан встают воспоминания о родных местах, о родных деревнях занятых фашистами, о разбитых, порушенных городах и, так совпадают слова песни со многими деревнями сожженными на Псковской и Новгородской земле, в далёкой Украине и Белоруссии, что боль в сердце затмевает рассудок. Все их существо наполнено ненавистью к врагу и, нет предела этой ненависти.
   У старой криницы, как черные птицы,
   Два женские трупа висят.
   Чья эта жинка, чья мать Украинка,
   Что хлеб приносили в отряд
   Серёжа сидел на теплой земле у самого входа в шалаш и грустно смотрел на звёзды. Вот сорвалась с неба звёздочка и полетела вниз, помчалась в тёмную бездну, чтобы погибнуть. И все, наверное, так, - думает Серёжа, - что отрывается, то гибнет. Песня затихла, Виктор положил гитару в сторону, спросил. - Ну как Сергей, понравилась песня?
   -Конечно, - ответил Серёжа. - Я даже плакал.
   -Ну, это ты зря, партизану плакать не положено, ему положено злость копить на фашистов, - сказал за Виктора Иосиф и обнял Серёжу за плечи, прижал к себе. В его душе с каждым днём все сильнее и сильнее росла привязанность к этому пареньку, потерявшему на войне всех родных. Он был теперь в отряде всеобщим любимцем.
   -Ладно ребята, давайте спать. Завтра уходим на задание. - Виктор лег у самого края шалаша. -Иди сюда, Серёга.
   Вскоре все уснули. Егор спал на спине, по богатырски раскинув руки. Семён на правом боку, уткнувшись носом в сено, Николай, свернувшись калачом, словно ребёнок, прижался головой к Егору, Виктор обнял правой рукой Серёжу, прижал его к себе, как родного брата, тоже лежал на спине с полуоткрытым ртом, тихо посапывал; только долго не спал Иосиф, ему вспомнилась семья, сердце сжалось, и боль не хотела отпускать, накапливала в себе злость, которой и так, было предостаточно. Ему вспомнился первый разговор с Серёжей, который утверждал, в отличие от Иосифа и Семёна, что не все немцы фашисты, и не всех их надо убивать. На лице его от этого воспоминания появилась грустная улыбка, с которой он так и уснул. Серёжа еще долго не спал в ту ночь, слушал, как где-то стонала ночная птица, да тихо шумел лес. В небе перемигивались звёзды, словно манили его к себе.
  
   * * *
  
   Железная дорога чернела неподалёку, рядом и мост перекинутый через речку. Темнело. Серёжа лежал вместе с ребятами в глубокой канаве и видел, как ходили у моста часовые. Рукава засучены по локоть, руки на автоматах, готовые в любую минуту спустить курок. Каски надвинуты на самые глаза. Серёже казалось, сквозь надвигавшуюся ночь, что часовые вовсе не похожи на людей, что это какие то пришельцы из другого мира, сфантазировал он, глядя на их расплывчатые силуэты. Вдруг он вспомнил, как такие же солдаты кормили его, не однажды выручали его с семьёй от голода, и ему стало их вдруг жаль. Он понимал, жить этим солдатам осталось не долго, скоро они, скорчившись от удара ножа в спину, покинут свой пост навсегда, лягут в чужой земле закрыв навеки глаза. В нём снова начали бороться два чувства, одно чувство жалости, другое - ненависти. И, эта борьба чувств, причиняла ему боль. С каждой минутой становилось всё темнее. Серые тучи медленно плыли с Востока, закрывали собою весь горизонт. Серёжа вспомнил Игорька, умиравшего так долго и мучительно. Слёзы помимо воли навернулись ему на глаза. Небо предвещало грозу. Такая погода была на руку партизанам. Слышно, как в речке журчит вода, скатываясь по камням и выступам, где-то в траве затрещал дергач, перебегая, как партизан, с одного места на другое. Серёжа невольно улыбнулся такому сравнению, на сердце отлегло. Перед глазами вновь расплывчатые силуэты часовых и мост. Ребята лежали тихо, прислушивались к каждому постороннему шороху. Серёжа часто поглядывал на Виктора, лежавшего рядом. Простое, казалось, равнодушное лицо Виктора успокаивало его.
   Серёже хотелось что-нибудь сказать Виктору, что - то спросить, но он не смел открыть рот, не смел, вымолвить слово даже самым тихим шепотом. Серёжа снова смотрит на небо, видит, как тучи совсем уже надвигаются на них, того и гляди, опустятся на землю, до того они низки. Тьма становится гуще. Уже почти совсем не видно железную дорогу, часовые похожи на тени из потустороннего мира. Ветер стих, затаился, как и они, выжидая своего часа. Серёжа смотрит на ребят и почти не различает их лица. До слуха доносится голос Егора. Серёжа поворачивает голову, сквозь тьму различает крупное, скуластое его лицо, тяжёлый взгляд, в котором нет ни капли страха, одна сосредоточенность и холодный расчет.
   И Серёже уже хочется быть похожим на Егора, хотя еще совсем недавно ему хотелось быть похожим на Виктора. В Серёже появилась гордость за своих товарищей, ласковое тепло обволокло его сердце, оно радостно и часто забилось. Он слышит его глухие, частые удары и, от этого ему становится веселее, он чувствует себя героем. Страха в нём нет, словно он находится не на боевом задании, а на детской игре со сверстниками. Он чувствует себя уверенно, хотя где - то внутри ещё живёт какая-то неопределённость у него в поведении.
   -Семён, - послышался шёпот Егора, - зайдёшь с Николаем справа, возьмёшь того, что поменьше, а мы с Еськой, - так он называл Иосифа, - этого, большого. Понял?
   -Понял. - Прошептал Семён. - Не впервой.
   -Знаю, знаю. - И снова глухая тишина. Дергач, и тот затаился, замолчал. И в этой, безмолвной тишине, Серёжа вдруг услышал шепот Егора, уже обращённый к нему.
   -Ну, как, Серёга, страшно? Только, чур честно.
   -Интересно, - тихо шепчет в ответ Серёжа.
   -Молодец! Держись ! Слушай и чётко выполняй команду. Понял? - Понял, было излюбленное слово Егора, он вставлял его чуть не после каждой фразы. Все уже настолько к этому привыкли, что даже внимания на это не обращали, словно так было и надо.
   Прошелестел появившийся из засады ветер, потянуло сыростью и прохладой. Прошла минута, другая, ветер начал крепчать. Семён с Николаем исчезли. Серёжа не заметил, как они растаяли в темноте, не услышал даже малейшего шороха. Он продолжал лежать рядом с Виктором, затаив дыхание, сжимая в руке кольцом собранный шнур. Исчезли и Егор с Иосифом. Серёжа только и успел заметить, как мелькнула сталь ножа в зубах Егора. Он почувствовал, как по телу пробежал холодок, предательский холодок. Ему стало страшно за ребят. Вдруг немцы заметят их, или услышат шум? - мелькнула в голове подлая мысль и, тут же пропала, словно её и не было. Серёже хотелось глубоко вздохнуть, но он боялся, вдруг часовые услышат. До его слуха донёсся, толи жалобный, толи гневный, глухой стон. Один, другой, и снова всё стихло.
   -Пошли, - прошептал Виктор чуть громче и первым скатился к речке. Два, три, четыре шага, и, вот они уже у моста. Мост темными балками вырос сразу. От воды плескавшейся по камням у моста стало немного светлее. Где -то очень далеко послышался слабый шум поезда. Егор сбросил грузное тело солдата в кювет, перекинул его автомат через плечо и обернувшись к Иосифу сказал. - Кажется, сегодня будет везучая ночь. Бог на нашей стороне. - На широком его лице появилась гордая улыбка. На другом конце моста двигались тени Семёна с Николаем.
   Виктор прилаживал взрывчатку, закреплял её так, что практически, её невозможно было заметить. Схватил конец шнура из рук Сергея, приказал. - Беги обратно вдоль реки. Кончится шнур, бросай его и ложись. Ясно?
   -Ясно! - чуть слышно ответил Серёжа и мышью скользнул обратно вдоль берега. Шнур то натягивался в руке Виктора, то слабел и, наконец, повис безжизненной плетью. Виктор легонько подёргал его, шнур беспомощно повиновался. Теплотой и любовью к этому пареньку заполнилось сердце Виктора и он, не слыша своих слов, произнёс. - Молодец! -
   Виктор привязал шнур к кольцу гранаты прикреплённой к толовым шашкам и побежал по шнуру к Сереже. Шум поезда приближался. Серёжа молча смотрел на собравшихся у куста товарищей, ждал, что будет дальше. Шум поезда всё нарастал. Прожектор, раздвигая тьму ночи, освещал полотно дороги. Сидели, притаившись у ивового куста, ожидали поезд. Вдруг из-за поворота появился паровоз, тащивший за собой грузный состав. Черный шлейф дыма обволакивал вагоны, платформы груженые техникой. Серёжа весь превратился в слух. Сердце его стучало ровными, сильными, глухими ударами. Ребята, прижавшись к берегу, наблюдали за составом. Гулко и весело стучали на стыках колёса; стук их смешался с шумным и тяжёлым дыханием паровоза. Секунды казались коварными, предательскими, поезд, идет, будто целую вечность и никак не может дойти до моста. Тучи снова сгустились, тьма стала такая густая и жуткая, что в трёх шагах нельзя было различить какой - либо предмет. И вдруг, паровоз выскочил на мост, секунду, другую медлит Виктор, взрыв страшной силы потряс землю, волна взрыва ударилась о берег и качнулась обратно, под ногами Серёжи дрогнула земля, ударил гром. Молния на куски разрезала ночное небо, исчезла во тьме. Сердце у Серёжи остановилось, еще миг и оно перестанет биться, но глухие его удары вдруг стали такими сильными, что даже отдавались в голове взрывами мин.
   Паровоз как-то нехотя повернулся боком, на секунду задержался, будто раздумывал, падать или нет. Затем, начал проваливаться в бездну реки, увлекая за собою вагоны. Луч его прожектора уходил теперь в небо. Вагоны - пульманы, цистерны, платформы с гружёной на них техникой, теплушки, всё это с грохотом падало, рвалось, громоздилось друг на друга.
   Выскочившие из вагонов солдаты открыли беспорядочную стрельбу. Гремел гром, молнии рвали тучи, трассирующие пули резали небо на куски, бежали по нему словно ёлочные гирлянды. Крики и стоны раненых, беспощадная ругань, грохот грома и взрывы, всё смешалось, билось в предсмертной агонии злобы и страха. Дождь начался сразу, такой сильный и крупный, словно открыли все шлюзы на небе, решили залить трагедию разыгранную людьми. Через минуту все оказались насквозь мокрыми.
   Партизаны быстрым шагом уходили вдоль реки и вскоре скрылись за её поворотом. Ещё один эшелон был на их счету, двадцать первый, и первый на счету Серёжи.
   -Это фейерверк в честь троицы, -усмехнулся Семён. - Здорово получилось. Завтра Троица. Хороший праздничек, пусть проглотят подарочек.
   -Ну, как Серёжа, нравится наша работа? - спросил Егор, обнимая его за плечи могучей рукой, заглядывая в глаза слегка наклонясь.
   -Нравится. Здорово вы его!
   -Почему вы? Все мы, и ты в том числе.
   -Что я, - ответил Серёжа, - смотрел, да шнур тянул.
   -Ты Серёга не кокетничай, - сказал Виктор, - шнур тянуть тоже кто-то должен.
   -В нашем деле каждый выполняет свою работу, а дело одно. Ты молодец. Парень с закалкой. Ничего, ничего Серёжа, мы за твою семью отомстим. А теперь держи заслуженную награду, за твоё первое задание. - И Егор, сняв с плеча трофейный шмайсер, отдал его Сергею. - Бери! Воюй!
   -Спасибо, - поблагодарил Серёжа. На железной дороге продолжали греметь взрывы, слышалась стрельба, молнии рвали небо, поднималось зарево пожара. Горели вагоны, рвались цистерны, кричали люди. Подняв повыше воротники пиджаков, словно они могли их защитить от дождя, партизаны быстрым шагом покидали это место.
   -Облавы не миновать, - сказал Иосиф. - Деревни нет близко?
   -Близко нет, - ответил Николай, - самая близкая четыре километра.
   Иосиф остановился, посмотрел на горевший эшелон и вдруг радостно закричал. -Хлопцы, глядите, черти уже потащили души эсэсовцев в ад. Вон, вон, видите! - и весело рассмеялся. Его смех невольно перенёсся и на остальных. Партизаны смеялись.
   -Там их уже сам дьявол встречает, - сквозь смех проговорил Николай. - Выпить бы сейчас самогончику, а то так и простудиться можно. - Сейчас они, как бешеные псы, - усмехнулся Виктор.
   -Плевать на них, - отмахнулся Семён. - Спирта хотите?
   -Откуда он у тебя? - не поверив спросил Егор.
   -Места надо знать, - рассмеялся Семён и протянул немецкую фляжку Егору. - Запасливый Фриц попался, - и только теперь увидели на плече у Семёна солдатский ранец.
  
   Глава пятая
  
   В лагере появился пленный полицай, разведчики притащили. Хотели, вначале, сразу пристрелить, на месте, но вспомнили вовремя приказ командира бригады. Пленный сидел, прислонясь к дереву спиной, смотрел недобрым взглядом на партизан расхаживавших по лагерю, на их шалаши, где они временно располагались: одни кололи дрова у кухни, кто чистил оружие, кто курил прищурясь от солнца, у медицинской палатки сидели раненые, беседовали меж собой, вполне мирная обстановка. В лагере мало партизан, отряд еще с вечера ушел рвать железку и пока не вернулся. Полицай, здоровый, широкоплечий мужик, с крупной головой с короткой стрижкой, чисто выбритый, в немецкой форме унтер офицера. Это было большой привилегией и наградой за службу. Его руки, завёрнутые за спину, крепко связаны веревкой и, притянуты к дереву. Иногда, кто - нибудь из партизан подходил к нему, бросал в лицо обидные слова, плевал в его сторону и с презрением отходил, облегчив как бы свою душу. Кто с ненавистью, кто с довольной усмешкой, кто с обычным презрением окидывал его взглядом, не удостаивая, даже презрительным словом предатель. Полицай равнодушно смотрел на лагерь, на партизан, словно его это совершенно не касалось. Лицо было задумчиво и даже красиво в своей задумчивости. Иногда он вскидывал на партизан свой взгляд. В нём. Угадывалось снисходительное выражение, которое, якобы, прощало им всем, их недопонимание той истины, которую, понимал он. Затем, он поворачивал голову в сторону старика охранявшего его. Старик стоял прислонясь к дереву плечом и о чём-то думал. Старика звали Парфёныч. Он уже не молод, ему далеко за пятьдесят, и служил он в отряде, вместе с дочкой. Парфёныч не был злым мужиком даже в такое военное лихолетье, скорее наоборот. Он любил порассуждать о жизни, умел даже различить среди немцев врагов и людей подневольных, загнанных машиной войны на убийство невинных людей. Он утверждал, что понимает жизнь правильно, умеет постоять за справедливость. В разговорах с партизанами, Парфёныч отстаивал свою точку зрения на войну. Он не винил простого немецкого солдата, мобилизованного силой приказа, воюющего против России. Он винил эсэсовцев, гестаповцев и разных там фашистов, как любил он выражаться, и главным образом Гитлера с его приближёнными. Солдат, он везде солдат, - рассуждал Парфеныч, - винтовку в руки, устав в зубы и пошел. А куда денешься, иной может, и не пошел бы, да под расстрел кому ж охота идти, да еще и семью расстреляют, или загонят в лагерь. Он смотрел на полицая и думал о том, как может, свой, русский человек, предать свою родину, свой собственный народ, который его породил, вырастил, и, он теперь за это его предал, оклеветал перед врагами. Предал за то, что кто-то из властей его обидел, не его самого, его родителя. Нет, не злость кипела в душе Парфеныча на этого человека, в нём была обида на тех людей, которые сделали его таким, подтолкнули на предательство, вот кого больше всего винил Парфеныч. Он вспомнил своих внуков, свою старуху, которых расстреляли эсэсовцы за то, дед их партизан, за то, что он защищает свою землю, свой народ от того чудовища, которое называется фашизмом. Свои же предали, такие же, как этот, злые, заблудшие души.
   -Дед, дай покурить? - сказал пленный, и слова его прозвучали не просьбой, они прозвучали скорее приказом, словно не он был в плену и ожидал приговора, а сам Парфеныч был его пленником. Старик посмотрел на пленного, стряхнул нехотя пепел с цигарки, и что - то дерзкое вдруг мелькнуло в его глазах против этого человека; полицай, будто не понимал, где он находится. И тут старик вспылил.
   -Покурить, говоришь? Да таким, как ты, не только покурить, дерьма свинячьего и то жалко. Христопродавец ты, вот ты кто! Тьфу! - и сплюнул себе под ноги.
   -Это как же я Христопродавец?! - вспыхнул в ярости пленный и побагровел. -Это вы, коммунисты, Христопродавцы. Церкви разорили, Бога продали, Сталину молитесь. Скоро придёт время, всех вас, вместе с вашим Сталиным перевешают. А таких дураков, как ты, в плуг, вместо лошади, пусть скотина отдохнет, она больше этого заслуживает. Потаскаешь плуг, быстрее поймёшь, где, правда, а где ложь.
   Парфеныч, наконец, не выдержал его ругательств, особенно тех, которые задевали, святое для него, имя Сталина. Дрожащей рукой бросил на землю окурок, затоптал его и заговорил быстро, с обидой, голосом, срывающимся от волнения. Он смотрел на этого человека, как на что- то постороннее, противное всему его существу, вредное, от которого нужно избавиться.
   -Послушай, что я тебе скажу. Нас не перевешают, потому как мы, воюем за дело правое, за дело рабочих и крестьян, а вы, фашисты, подняли свою злобную руку, против этого мира. Мы не предаём Родину за кусок чужого хлеба, который тоже выращен на нашей земле. А ты кто? Кто ты такой, я тебя спрашиваю? Глянь на себя. Обрядился в немецкую форму, изображаешь из себя освободителя, а сам, обыкновенный предатель. Предатель своего народа, своей матери земли, вскормившей тебя подлеца своей грудью. Мусор, вот кто ты! Тьфу! А мусору место знаешь где? Мусору место на свалке. Всегда и будет там. Эх ты, подлая твоя душонка. Другой бы встал перед народом на коленки, покаялся, попросил прощения, авось народ и простил бы. А ты! Тьфу, тебя! - Парфеныч начал сворачивать новую цигарку, руки у него тряслись, губы дрожали, даже бородка, поседевшая после расстрела семьи, и та дрожала. Всё его существо было настолько возмущено наглостью этого человека, что он готов был отказаться охранять его. Есть помоложе меня, нервы покрепче. Но, тут заговорил полицай, увидав расстроенное лицо старика, возмущенное, казалось, до предела.
   -Глянь на себя, честный народ. Вспомни лучше, сколько палочек тебе на твой трудодень, в твоём колхозе ставили, сколько платили за каждую палочку, отработанную тобою в поте лица. Мало тебя дурака коммунисты эксплуатировали видать, что ты так ничего и не понял, дурья твоя башка. У тебя даже земли нет, крестьянин. Ленин вам землю обещал? Обещал! А где она та земля? Загнали вас, как быдло, в колхозы, а распоряжается вами тот же барин, только он теперь называется партийным работником, членом райкома. Весь твой огород на три мешка картошки, да и с того пай отдай налоговый. Вот и вся твоя идея коммунизма. На твоём дворе три курицы, да потрёпанный, как и ты, сам, петух. Вместо коровы - коза. А сколько нашего брата, настоящего крестьянина, который всю Россию кормил, со своих исконных земель согнали, да в Сибирь, в лагеря, за то, что не хотели свою собственность отдать дармоедам большевикам. Кто у вас там, в колхозах хозяйничает, забыл? Прошка, да Кузька, вчерашние дармоеды и пьяницы. Они ввек не работали, кабак, вот их родной дом. А теперь, начальники, коммунисты. Да в партию только и вступают те, кто не хочет работать. Им глядишь поблажка, портфель в руки. Был ты дурак, и помрёшь дураком.
   -А тебе немцы много земли дали? - уже не нападая, скорее защищаясь, сказал Парфёныч.
   -Сейчас война, - с усмешкой ответил пленный. - Сейчас не о земле, о победе над большевиками надо думать.
   -А ты, видать, из кулаков, ать?
   -Не из кулаков, а из зажиточных крестьян, которые работали, и своим трудом семьи кормили. Кулак, это слово большевитское. А ты, видать, из голытьбы, что по кабакам, да в подёнщине работали. Вы в колхоз и побежали за тем, что там легче прокормиться. В толпе, глядишь, и не заметят, кто как работает. И украсть при случае можно. Начальники воруют, а почему вам не украсть. А вас за колосок, за кило картошки, на Колыму, на стройки коммунизма. Вот и строите коммунизму под Сталинским штыком. Эх вы, коммуна голопузая! - и рассмеялся задиристым смехом, словно был он не пленным, связанным веревкой под деревом, а на весёлом спектакле.
   -Парфёныч молчал, спокойно курил стоя под деревом, облокотясь на ствол плечом, смотрел, куда то вдаль, между деревьев. Солнечные лучи ласкали его старое лицо крестьянина, и приятно ему было от этой солнечной ласки. Он совершенно успокоился. Еще таких слов он ни от кого не слышал, хотя не первый полицай был уже у них в плену. Все они раскаивались, просили пощады, и один, даже остался в отряде, только погиб весной в бою. А этот. Этот, какой то особый, идейный, служит именно по идее. - Думал Парфёныч и уже не было в нём зла против этого человека; ему просто было по человечески, жаль его, как жалеют больного, которого нельзя излечить. Старик глотал дым крупными затяжками, искоса поглядывал на пленного, продолжал думать свою, крестьянскую думу. Он понимал, что-то было в словах полицая от правды, но эту правду Парфёныч не принимал, у него была теперь своя правда, нужно защищать Родину от посягательств на неё главного врага человечества - фашизма, большего Парфеныч знать ничего не хотел. Никаких других идей сейчас Парфёныч признавать не желал, была одна идея, одна для всех, защитить мир от фашизма. Подошли парни из разведки. - Что Парфёныч, не надоел он тебе тут со своими идеями? - спросили насмешливо.
   -Ты Васька не бреши попусту, поди, лучше скажи, пусть заменят. Устал я, слышишь.
   -Устал правду слушать, -усмехнулся полицай с внутренней издёвкой. Парни посмотрели на пленного и вдруг весело рассмеялись, словно в его словах и в самом деле, услышали что-то смешное.
   -От кого правду, от тебя, что ли? -
   -Только от меня и услышишь. Твой комиссар тебе правды не скажет, а сам ты до неё не додумаешь. Не дано. У них одна правда, ихняя, а кто против их, враг народа.
   -Заткнись, ты, сука, со своей правдой. Фашист поганый! - возмутился Петр и, не выдержав, с размаху ударил пленного ногой под рёбра.
   -Не боюсь я ваших угроз, темнота беспросветная. Стреляй! Злитесь от того, что не можете меня опровергнуть. Правду говорю, которой вы все боитесь, - с вызовом сказал полицай.
   -А ваша, правда, в крематориях людей жечь, пытать в гестаповских застенках,. - вспылил доселе молчавший Иван. - Зачем вы его сюда притащили. Шлёпнули бы на месте, и делу конец.
   -В крематориях жгут коммунистов и евреев, от них всё зло, дураки непонятливые - снова усмехнулся полицай.
   -По твоему, евреи не люди? - зло проскрежетав зубами, спросил Иван.
   -Люди, только не те.
   -Как это не те? - удивились парни. - Они что, с другой планеты?
   -С другой, если хотите. Их заслали, чтобы погубить настоящих людей.
   -Он ненормальный, -сплюнул Иван. - Пошли отсюда.
   -Верно. Надо было его шлёпнуть,- подтвердил слова товарища Василий. - Чего их таскать, шкур продажных. Другое дело - немец.
   Серёжа смотрел на пленного и не понимал, как может человек, в такое время, служить врагу, когда решается судьба Родины. В его сознании не укладывалось другого понятия, кроме понятия, защиты Родины. Он слышал весь разговор Парфеныча с полицаем и в его сознании против полицая, кроме отвращения, было ещё какое то, непонятное ему чувство, но он был ещё в таком возрасте, когда в своих чувствах не научился разбираться. Парни уже
   собрались уходить, когда услышали вновь, грязные слова этого человека.
   -И много ты пустил в расход? - с издёвкой спросил полицай. Он словно провоцировал партизан. - Не на меня нарвался. Я бы тебе показал, как надо воевать, как в расход пускать.
   От его слов у Серёжи на душе стало совсем нехорошо. Таких злых людей, казалось Серёже, он даже среди немецких солдат не встречал. Он подошел ближе, с минуту стоял молча, смотрел полицаю в глаза, словно подыскивал нужные слова и, наконец, с вызовом, бросил их в лицо.
   -Ты подлец! Вы детей расстреливаете, стариков, - и плюнул ему в лицо. - Гад!
   Когда полицай, произносил слова ругательств против своего народа, глаза его горели в горделивом неистовстве. Он чувствовал себя героем, судьей, который вправе высказать всё, что он думает о коммунистах, о людях, которые поддерживают их. В глазах его, ясно можно было видеть торжество человека, уверенного в своей правоте. Он не считал себя предателем, предатели, в его глазах, были коммунисты, обманувшие народ, ограбившие его, изменившие в сердцах народа справедливость, заменив её фальшивыми лозунгами. В его глазах было столько ненависти, что её хватило бы на несколько человек, таких, как он.
   Парфеныч смотрел на этого человека вначале со злостью, затем злость его перешла в другое чувство, которое называется брезгливостью. Глаза старика представили себе этого человека с автоматом в руках среди карателей, с холодными глазами, в которых не было жалости, который хладнокровно убивал стариков и детей только за то, что их родители были в партизанах, защищали свою землю. Такие люди, - думал Парфеныч, - готовы уничтожить весь мир ради своей мелочной корысти. Им нельзя жить. Эта бацилла слишком вредна. Теперь во взгляде Парфеныча было столько благородства, столько крестьянской честности, что выдержать его взгляд в эти минуты, человеку нечестному, было просто невозможно. И полицай не выдержал, отвернулся. Парфеныч не собирался разговаривать с этим человеком, не собирался доказывать, кто прав, а кто подлец. Он простым, открытым взглядом смотрел и смотрел на него, словно хотел им убить. Парфеныч понимал, что своими глазами он скажет гораздо больше, чем любыми словами брошенными со злостью в лицо, что взгляд его сильнее подействует на его совесть, скорее убьет его. Парфеныч хорошо понимал, словами такой чужак ничего не поймет; чужак, он и есть чужак. Но, где-то внутри у старика, было что-то тревожное, что не давало покоя. - Возможно он и расстреливал моих внуков, мою старуху? - невольно подумал Парфеныч и сглотнул горечь, подступившую к горлу. Наконец полицай спросил.
   -Что так смотришь? Впервые видишь?
   -Ты в Грачеве случаем не был вместе с карателями? -вырвался у старика вопрос против его воли. Он совсем не собирался его задавать, не собирался говорить с ним, а вопрос уже задан, он уже должен будет что-то услышать в ответ. Пленный видимо что-то вспомнил, что-то тревожное всплыло в его сознании; лицо его покрылось бледностью, взгляд погас. Он опустил голову, смотрел молча в землю и молчал. - Выходит, не всю еще совесть потерял, - подумал старик и отошел на несколько шагов в сторону. Глаза его были наполнены слезами. Во второй половине дня отряд вернулся в лагерь. Вернулась и группа Егора. Серёжа был оставлен в лагере командиром отряда. Он на задание не ходил.
   Командиру с комиссаром разведчики доложили о пленном. Командир приказал тут же привести его. Командир с комиссаром посмотрели на пленного, переглянулись между собой и ничего не сказав, с минуту сидели молча. Пленный стоял, оглядывая убогое партизанское жилище, и презрительно улыбался.
   -Как фамилия? - спросил комиссар, не глядя на полицая.
   -Грибов. Грибов моя фамилия, комиссар. - Он смотрел на командиров вызывающе, даже с каким-то глупым превосходством. Но вдруг что-то в нем произошло, что-то разом сломалось. В голове все спуталось, смешалось, в ушах появился звон, словно кто -то невидимый ударил его по уху. Он вспомнил взгляд Парфеныча, и взгляд старого партизана, старого крестьянина, на этот раз, заставил содрогнуться этого человека. Он, услышав его вопрос о деревни Грачёво, где они расстреляли шесть партизанских семей, повесили старосту работавшего на партизан, и, всё как-то разом приблизило его к старику, повеяло на него могильным холодом. Во взгляде старика было больше грусти, чем холодной ненависти, в нём жили те человеческие чувства, какие были недоступны обозленному сердцу полицая. И это мучительное чувство старика вдруг начало давить полицая такой тяжестью, которую он, здоровый мужик, при его сильном и жестком характере, не смог выдержать. Что это? Как такое может быть? Он плохо слышал вопрос, заданный комиссаром и ответил только тогда, когда тот повторил его гораздо громче.
   -В какой части служили у немцев? -
   -В отдельном карательном батальоне, седьмой дивизии эс- эс.
   -Ого! - удивился комиссар. - И как же тебя туда занесло? Ты же русский человек.
   -Вы помогли, комиссар, коммунисты. Еще в начале тридцатых вы сделали всё, чтобы мы появились.
   -И много вас там таких? - снова задал вопрос комиссар.
   -Есть. Хватит на вас.
   -Думаешь, хватит? - улыбаясь, спросил комиссар.
   -Думаю да.
   -Где база вашего батальона?
   -Что, хотите разгромить его? - Грибов рассмеялся. - Кишка тонка, комиссар. - взгляд старика ненадолго отступил в сторону, затерялся где-то и, в это время полицай осмелел.
   -Давно в этом батальоне? -спросил командир до сих пор сидевший молча.
   -Давно. Уже больше полгода. Что еще хотите знать? Много ли операций провели против вас? Много. Очень много, - в это время взгляд старика вновь появился перед ним, полицай сразу как-то сник, плечи опустились, дерзость покинула его.
   -Как же вы живете с такой ненавистью к своему народу, Грибов?
   -Против вас, комиссар. Народ тут не причем. Народ всегда только народ...
   -Провокатор ты Грибов и предатель. Как ты ненавидишь свой народ.
   -Вы, коммунисты, себя за весь народ не выдавайте. Вы, это не народ. Народ в ваших колхозах за палочку работает, какую вы ему ставите вместо зарплаты. Там и есть истинный народ. Вы же его, вначале обманули, а затем, закабалили, в крепостное большевитское право.
   -Ну, что ж Грибов, тот, кто пошел против своего народа, жить не должен.
   -Я смерти не боюсь. Стреляйте. Только запомните мои слова, вы не вечны.
   -Нет Грибов, ошибаешься, мы вечны, а кто этого не понимает, тот просто дурак.
   Перед полицаем вдруг снова появился взгляд Парфеныча, он все больше выдавал себя своей выразительностью, своей честностью, он вдруг, что-то разбудил в сердце полицая, наполненном злобой и ненавистью, против коммунистов, его личных врагов. Что- то в этом человеке дрогнуло и, как маленькая ржавчинка, еще совсем незначительная, начала вдруг разъедать его волю. Он посмотрел на командира и резко бросил.
   -На сегодня вы выиграли. Я скажу вам прежде, чем вы меня расстреляете. - Помолчал секунду, затем добавил. - На днях весь этот район будет оцеплен регулярными войсками и уничтожен. Это на прощанье. Не ради вас говорю, ради мужиков, они не виноваты.... Перед его глазами всё ещё стоял молчаливый и укоризненный взгляд старика Парфёныча, был как бы его судьей и народным обвинителем. Было во взгляде Парфёныча что-то такое, что заставило внутренне содрогнуться этого человека.
   Одиночный выстрел прокатился над озером и затих, отозвавшись эхом. Рыба всплеснула хвостом по воде, пустив круги, долго расходившиеся по прозрачной глади озера. У леса каркнула ворона, напуганная выстрелом и, взмахнув крыльями, сорвалась с ветки, оставив раскачиваться тонкую макушку молодого деревца. Серёжа подошел к Парфенычу, стоявшему в нескольких шагах от трупа и, глянув на старика, сказал. -Пошли дедушка! Сегодня здесь нехорошо.
   -Да сынок. Родина - это свято! Кто её предает, тому на этом свете жить не положено. - Идем! - и пошли от озера к лесу два человека, один пожилой, второй еще совсем мальчишка. Оба обижены войной, оба ею искалечены...
  

Глава шестая

  
   Станция была забита составами поездов. Вдоль вагонов, в промасленных куртках ходили смазчики, проверяли исправность колёс. Немецкие солдаты с автоматами на груди вышагивали по станции, иногда шутили между собой и, их смех разносившийся по станции, казался насмешкой. Солдаты строго следили за порядком. Один состав стоял отдельно, без паровоза. Вагоны закрыты наглухо и только подойдя ближе можно было услышать негромкий разговор людей, за дощатыми стенками. Голоса молодые, невеселые.
   По крышам вагонов этого состава ходили три солдата, часто постукивали прикладами винтовок, что-то неразборчиво кричали. Четвёртый, свесив ноги, сидел на краю крыши и наигрывал знаменитую "Катюшу ", словно дразнил находившихся в вагоне людей. Составы приходили и уходили чуть притормаживая, некоторые ненадолго задерживались, из вагонов выскакивали солдаты, пили воду, набирали во фляги свежей, обливались, гоготали как жеребцы, толкались, словно дети, и снова вместе с эшелоном уходили на Ленинград. Серёжа сидел у привокзального сарая на толстом чурбане, наблюдал за происходящим на станции. Неподалеку сидели женщины с детьми и узлами, беженцы, в ожидании дальнейшей своей судьбы. Вскоре на станцию прибыл эшелон особого назначения, Серёжа это определил по сильной охране войск ЭС- ЭС. Ощетинившись пулеметами и зенитными установками эшелон остановился на первом пути. Паровоз тут же отцепили и он ушел на заправку. На платформах этого состава аккуратно уложены тюки прессованного сена хорошо перевязанного веревками. Но Серёжа уже знал, что находится под этим сеном. Хитрость немецкой маскировки партизанам была известна. Посидев еще немного Серёжа встал и тихо пошел вдоль домов к переулку. Отойдя немного встретил пожилую женщину, показавшуюся ему похожей на его покойную бабушку. Сережа остановился, остановилась и женщина, удивленно посмотрев на него.
   -Бабушка, вы не подскажете, где тут живет Зина Смелякова? - спросил Сережа.
   -А ты кто ж такой? Откуда взялся?
   -Из деревни я, родственник её. На станции ни разу не бывал. Вороновкой наша деревня называется.
   -Сюда то как попал? - Женщина внимательным взглядом смотрела на мальчишку. Вихрастый, на лице редкие веснушки, старенький пиджачишко на нем, потрепанные ботинки на ногах, за плечами небольшой мешок на лямке.
   -Пришел сестру повидать. Разве нельзя? - посмотрел пытливо, настороженно.
   -Нашел время по гостям ходить.
   -А что?
   -А то. Видишь, что делается. Увезут в Германию, будешь знать. Вон их бедолаг, полный эшелон, вся молодёжь. Ну ладно, некогда мне с тобой разговаривать. Зинка во-он в том домишке живет, что с краю у переулка.
   -Спасибо, бабушка! - поблагодарил Серёжа и пошел дальше. Старушка ушла не оглядываясь. Навстречу Серёже шли три полицая. Поравнявшись с ними, Серёжа спросил. - Дядя, где мне повидать Костю? Он тоже в полиции служит.
   -А ты кто такой? - спросил низкорослый, с круглым, деревенским лицом, парень. Два других стояли молча, курили немецкие сигареты.
   -Родственник я его, из деревни. Мне его повидать надо, мамка наказывала.
   -Ты Сань, Костю не видал? - спросил он, обратившись к парню, которого звали Саней. Коренастый, крепкий, насмешливый парень, лет двадцати, на плече немецкая винтовка, серая куртка с повязкой на рукаве, на голове довоенная кепка. Он как-то странно смотрел на Серёёжу, словно что-то хотел в нем рассмотреть. Серёже не понравился его взгляд. Он осердился.
   -Чего смотришь? Пацанов не видал. Скажи лучше, где Костю найти. -
   -Он недавно около комендатуры ошивался. Иди туда. Гляди в оба, туда недавно эсэсовцы прибыли. С ними разговор короток. Ладно, иди! - и полицаи ушли. Серёжа слышал, как они о чем-то говорили и вдруг весело рассмеялись.
   Костю, Серёжа нашел неподалеку от комендатуры. Он сидел с каким-то мужиком, тихо о чем- то говорили. В руках немецкие сигареты. Мужик худой, в рваном пиджаке, усатый, взгляд неприятный, прожигающий. Он посмотрел на Серёжку этим недобрым взглядом, спросил. - Что нужно, малец?
   -Костю мне нужно, не тебя. - Сказал Серёжа и встретился взглядом с парнем, которого звали Костей. - Меня мамка к тебе прислала. - Костя улыбнулся, бросил окурок, поднялся. Он был выше среднего роста, плечистый, с приятным русским лицом, с чубом русых волос выбивавшихся из-под кепки.
   -Ладно, Федя, потом поговорим, видишь, ко мне брательник из деревни. Пойдем! - и, обняв Серёжу за плечи, повел его к себе домой. Во дворе сели на скамейку, Костя спросил.
   -Ты откуда меня знаешь?
   -Гриша, Зверев тебе, привет передает, - сказал Серёжа. -Просил с тобой повидаться. Я скоро уйду. Меня ждут.
   -Что надо? За привет спасибо!
   -Надо узнать, когда отправят эшелон с молодёжью, в Германию. Я видел, пришел эшелон с эсэсовской частью, что случилось с эшелоном и, долго ли он здесь простоит? Зина Смелякова, наверное, знает. Спроси у неё. Только недолго. Мне надо быстрее отсюда смотаться. Здесь опасно.
   -Знаю, что опасно. Пойдём к нам, мать тебя пока покормит, а я постараюсь побыстрей разузнать. Потом я тебя провожу. - Пройдя по улице вдоль маленьких, приземистых домишек, вскоре свернули в небольшой переулок, где жил Костя. - Мама, покорми парня. Он меня тут подождет. Я быстро.
   -Как звать то? спросила женщина, глянув на Сережу.
   -Сергей я. - Взгляды их встретились. Женщина была еще не старая, лет пятидесяти. Высокая, полногрудая женщина, в простом, ситцевом платье повязанном по-домашнему передником, лицо приятное, со слегка суровым отпечатком войны. Под глазами разлет мелких морщинок.
   -Садись Сережа, сейчас я тебя покормлю. Мешок то свой оставь у порога.
   Сережа ел суп со свиной тушенкой и с серым немецким хлебом. Женщина сидела напротив, смотрела на него печальным взглядом. - Дальний сам то?
   -Нет. Из Холма я.
   -Родные где?
   -Родных нет, - глухо ответил Серёжа и опустил голову к тарелке. Женщина поняла, насколько тяжел ему был вопрос, и больше эту тему не затрагивала. Две девочки лет по двенадцати сидели в углу за маленьким столиком, что-то шили. Они тихо разговаривали между собой, часто хихикая в ладошки. Иногда, косили взгляды в сторону Сергея и, снова тихо о чем - то беседовали. На них простенькие, старенькие платьица в цветочек, на головках косички. Проворные руки скользили по материи, иглы мелькали в тонких пальчиках. Слегка курносые носики и быстро бегающие глазки, придавали им своеобразную прелесть.
   -Это две моих младшеньких. - Сказала женщина, показав головой на девочек. Вошел Костя, с ним девушка.
   -Ну, как, поел? - спросил с порога.
   -Поел. Спасибо! - поблагодарил Сережа, вылезая из-за стола.
   -Ну, тогда пошли. Да, мама, положи ему в мешок несколько банок тушёнки, пригодится.
   -Спасибо! До свидания! - сказал Серёжа и, взяв свой мешок, вышел вслед за Костей. Зина вышла вместе сними, искоса поглядывая на Сережу. На её, слегка бледном лице, светилась загадочная улыбка, лишь глаза были беспокойными, с напряжённым взглядом. Она по родственному положила руку на плечо мальчишке, прижала его к себе.
   -Ну, расскажи, как у вас там дела?
   -Что дела, нормально, - ответил тихо Сергей и принялся расспрашивать о том, что ему наказали узнать.
   Серёженька, молодёжь будут отправлять сегодня ночью. Это я точно знаю. Ждут еще одну партию молодёжи. Эшелон, который прибыл только что, задерживается. Эсэсовцы бесятся. Там, какая то поломка, а заменять платформу не разрешают. Передай ребятам привет.
   -Спасибо! Передам. Всё? -
   -Да, всё! А что, ещё что-то нужно? -
   -Ничего. Я это так, на всякий случай. Нужно было только узнать, про эшелон с молодёжью.
   -Ну, тогда будь здоров! -
   -Спасибо! -
   -Костя, проводи Серёжу. Мало ли что. Сами видите, что делается. Немцы злые. Из ставки то и дело депеши идут, всё про партизан. Карательную экспедицию готовят. Привет всем передавай. -И, поцеловав Серёжу в щеку - скрылась.
   Костя провел Серёжу тропкой, которую знал только он один. - Пройдёшь вон этим овражком, выйдешь к лесу, а там знаешь куда идти, -сказал Костя и крепко пожал Серёже руку, совсем как взрослому товарищу. -Ну ладно братан, счастливо. Привет ребятам!
   -Спасибо, Костя! Привет передам. Сам будь осторожен. Ты хороший.
   -Не хвали, а то зазнаюсь, - рассмеялся Костя и похлопал Серёжу по плечу. - Ну, бывай!
   -Бывай! -ответил Серёжа и быстро начал спускаться по тропинке к оврагу, ведшему к лесу. Костя постоял с минуту, глядя ему вслед, затем повернулся и пошел обратно.
  

Глава седьмая

  
   Серёжа быстрым шагом вышел из овражка на дорогу, спускавшуюся со склона в зеленую лощину, и пошагал к лесу. Солнце уже клонилось к закату, небо подернутое маревом чисто и прозрачно. В траве трещали кузнечики, и их неугомонный звон приятно отдавался в ушах. Порхая разноцветными крылышками, порхали бабочки с цветка на цветок. Иногда жук прожужжит мимо уха и усядется на ромашку, нагнет ее своим тяжелым телом, закачается, словно на качели. Сережа улыбается этой приятной идиллии, и шагает дальше. Он спешит.
   У поворота дороги его обогнали два грузовика с солдатами. Из заднего грузовика доносились звуки губной гармошки. Клубы едкой пыли густо тянулись за грузовиками. Серёжа сошел с дороги и пошел обочиной. Высоко в небе кружил ястреб. Медленные и ленивые его движения были величественны и независимы, полны силы и достоинства. Серёжа прибавил шаг и свернул к лесу, через который проходила старая, заросшая травой дорога. В лесу от деревьев было свежее. Лес был редкий и лишь местами между деревьев, росли кусты колючего вереска. Затем, лес начал понемногу густеть, мелкорост стал чаще. Серёжа шел и думал о Зине. Эта девушка ему чем-то понравилась. Оставила теплый след в его мальчишеском сердце. Что-то близкое, и слишком чувствительное, заронила в нёго. Ему вновь захотелось увидеть её, пожить, хотя бы недолго, рядом, почувствовать тепло старшей сестры. Он вновь увидал её смеющиеся глаза, в которых, в тоже время, не исчезала задумчивая серьезность. Забывшись, увлеченный приятным воспоминанием, таким свежим, о недавнем свидании, он шел погруженный в них и, на его лице покоилась добрая, мечтательная улыбка. Вдруг он услышал, где-то неподалеку, пьяные громкие голоса, иногда прерываемые смехом. Серёжа инстинктивно отскочил в сторону от дороги и стал прислушиваться. Голоса приближались. Дорога извивалась по лесу словно змея и. он не мог увидеть, кто идет. Наконец из-за поворота показались трое. Полицаи. - Мелькнуло в голове. Серёжа отбежал в сторону и притаился за деревом. Сердце билось частыми, сильными толчками.
   Он стоял, прижавшись к дереву, затаив дыхание, боялся, как бы его не обнаружили. Карабины висели у них за плечами, они пьяными голосами рассказывали о каких то девчонках потешаясь, друг над другом. - Погодите ребята, я сейчас. - Сказал один из них и, сойдя с дороги, на несколько метров углубился в лес, принялся снимать штаны.
   Сучок оказавшийся под ступнёй у Серёжи, больно давил на ногу, но он старался не думать об этом, хотя боль становилась всё ощутимее. Тогда он, очень осторожно поднял ногу, чтобы переставить её, но под второй ногой, видимо не выдержав двойной нагрузки, треснул другой сучок, который Серёжа не заметил. Полицай вздрогнул, обернулся на треск и заметил Серёжу стоявшего за деревом. - Иди сюда, щенок! - крикнул он хриплым голосом, в котором еще чувствовалась дрожь. Но Серёжа не раздумывая больше, сорвался с места и побежал в глубь леса. Полицай, застегивая штаны, снова закричал ему вдогонку.
   -Стой, стрелять буду! - но Серёжа не обращая внимания на его крик, продолжал убегать. Пули свистели, сбивая ветки; стреляли уже из трёх карабинов. Сережа, привыкший к этому, ему много раз в блокадном городе приходилось вот так убегать от пуль, не обращал внимания, продолжал бежать, пригибаясь на бегу. Вдруг резкий толчок в бок заставил его остановиться. Он не сразу понял, что случилось. -На сук, что ли наткнулся, - мелькнуло в голове. Новая резкая боль появилась снова, потом ещё, и еще. Он испугался.
   Серёжа прижался к дереву, чтобы посмотреть, что произошло, куда ранен. В это время уже с другой стороны послышались автоматные очереди. Они были короткими, но частыми. Полицаи стрелять перестали, всё разом затихло. Серёжа, тем временем, поднял рубашку и увидел с правой стороны рану, из которой текла кровь. Липкая и теплая, стекала она по телу, в штаны по ноге. Голова начинала кружиться. Сережа рубашкой зажал рану и продолжал стоять прислонясь к дереву. На его глазах появились слёзы. В ушах что-то начало звенеть, шуметь, перед глазами замелькали разноцветные круги, их становилось все больше и больше, они уже стали похожи на рой разноцветных мушек, и он тихо начал сползать на землю, всё ещё прижимаясь спиной к дереву. Как сквозь сон он услышал вдруг голос Виктора. - Серёжа, что с тобой? Ты ранен? - голос доносился откуда-то издалека и, Серёже хотелось крикнуть ему изо всех сил, чтобы его услышали, но он провалился в какую-то черную яму и окончательно потерял сознание.
   Егор сорвал с себя рубашку, разорвал её на ленты и принялись с Виктором перевязывать рану Серёжи. Рана была глубокая, похоже, задета печень. Егор быстрыми движениями бинтовал рану. Семён, Николай и Иосиф стояли, окружив раненого и в глазах каждого, было, столько боли и ненависти, что они тут же поклялись отомстить за него
   -Ну, сволочи, не видать вам больше от нас пощады! - погрозил, куда то в сторону Иосиф.
   В это время Серёжа открыл глаза и слабо улыбнулся. - Состав с нашей молодёжью отправляется сегодня, как только прибудет еще партия. Другой эшелон, видать очень серьезный, сломался вагон, но эсэсовцы перегружать не разрешают. Везут что-то ... он не договорил, на секунду закрыл глаза, потом снова заговорил. Отправят тут же, как починят вагон. Привет от Зины и Кости. - Серёжа снова улыбнулся, назвав её имя, и закрыл глаза. Он увидел перед собой образ девушки, который постепенно начал расплываться, превращаться в прозрачность. - Передайте, скорее, командиру...и больше он не сказал ни слова... Теперь только слабое, прерывистое дыхание с хрипотцой, вырывалось из его полуоткрытого рта.
   -Эх, братан, братан! - только и смог сказать Егор, поднимая на свои могучие руки ослабевшее тело мальчика. Остальные шли за Егором молча, на глазах парней блестели слёзы. - Ёсиф, - так он называл Иосифа, -и ты Виктор, быстро в отряд, доложите командиру, что слышали. Мы придём позже... Молчал лес, молчало небо, молча шли партизаны, несли юное тело...
  
   Псковщина
   1966год.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Смерть Горянки
  

( Рассказ)

  
  
  
   Узкими лесными тропами, держась ближе к опушке, возвращалась с задания группа партизан. Впереди шёл командир группы, Макарыч, так звали его все в отряде. Крепкий мужчина, среднего роста, широкоплечий. Круглая, большая голова с короткой стрижкой, широкое лицо, всегда чисто выбритое, хмурый взгляд коричневых глаз, тяжелый подбородок на скуластом лице, говорили о его сильной воле. Шаг у него, вроде неторопливый, но скорый, с ровной походкой, словно специально тренированной. У него была хорошая немецкая бритва, с которой он никогда не расставался. Он говорил, где бы ты ни был, в какие трудности не попадал, всегда должен оставаться человеком. И он выполнял свои слова. Ему, в отряде, подражали многие. Если повнимательнее к нему присмотреться, взгляд у него был добрый. Он смотрел на человека с глубоко спрятанной улыбкой и сразу подчинял себе. Было в его характере что-то такое, что сразу трудно понять и, это то непонятное к нему и притягивало. Его любили. С ним было легко везде. Макарыч родом из Торопца, старинного русского города. Там у него осталась семья, жена и двое детей, оба парни: одному четырнадцать, другому одиннадцать. Отец у Макарыча инвалид гражданской войны, мать, простая русская женщина из крестьянок. Торопец был у немцев, что там, как, никто не знал. Макарыч страдал за свою семью, но никто не слышал его жалоб.
   За ним шагал Гумер, огромный татарин, с Урала. Скуластое лицо со шрамом, с национальной бородкой, цепкий взгляд черных глаз, ширококостный, все говорило о его огромной, физической силе. Смелости, Гумеру, тоже было не занимать. В отряде его прозвали Чингиз-Ханом, на что он вовсе не обижался, скорее даже гордился этим прозвищем, из уважения к великому полководцу. Душа у Гумера была широкая, открытая для всех. С Макарычем они никогда не расставались, вместе попали в плен под Ленинградом, вместе бежали из временного Псковского лагеря, в чём тоже помогла им его физическая сила и, вот уже второй год вместе воюют в партизанах. При всём своем, казалось, суровом облике, Гумер был добрейшим человеком, отзывчивым на чужую боль и всегда был готов придти на помощь. Любил шутки, был охотник до всевозможных побасенок, выдумщик, на заданиях изобретателен до фантазии, что никак не соответствовало его росту. Он был в меру религиозен, не любил нецензурных слов. Самые ругательные слова были у него - это, у, какой нехороший человек. Это означало, что Гумер очень сильно обижен. У Гумера дома осталась мать, жена и пятеро ребятишек, две девочки и три парня. Отец у него погиб во время коллективизации, его застрелили случайно, с кем-то спутали.
   Следом за Гумером шли два односельчанина из Карамышевского района, Пётр и Василий, оба еще не женатые, обоим по восемнадцать лет. Пётр был слишком эмоциональный и горячий парень, невыдержанный, по каждому пустяку мог вспылить, за что ему часто попадало от Макарыча. Он никому и ни во что не верил, часто спорил, но на него уже не обижались, знали, что он все равно не исправится. Он гордился своим слегка вьющимся чубом, светло-серыми, словно выцветшими глазами, весёлым, неунывающим нравом. -Все девки -мои, захочу, любую завлеку, -любил он похвастать. В отличие от Петра, Василий был молчун. Лишнее слово из него вытянуть часто было, почти невозможно. Он говорил, словно нехотя. - А что зря языком молотить, за меня молотит Петро. - Говорил Василий, и партизаны невольно смеялись, после его такого выступления. Василий был коренаст, крепок, рядом с тонким Петром, похожим на Дон Кихота. Так и хотелось иной раз сказать, Санчо Пансо, но никто его, ни одного раза, так и не назвал.
   Последним шел Саня, сынок, так его звали все. Ему шестнадцать лет, самый молодой в отряде. Небольшого роста, худенький, ему никто не давал его года, он, казался, совсем мальчишкой, ребёнком. Его красивое лицо и добрая улыбка, придавали ему, какую то особую симпатию. Он был очень чувствителен до чужой боли, его всё тревожило, он за всех переживал. Сколько раз с ним беседовали и Макарыч, и Гумер, убеждали, что так нельзя, нужно сдерживать свои эмоции, иначе можно свихнуться, но Саня оставался тем, чем создала его, его природа. Он был жалостлив и очень чуток. Кого больше всего ненавидел Саня, так это эсэсовцев, гестаповцев и полицаев. Предатель, для него был не человек. Макарыч нашел Саню по дороге у одной из деревень, когда Саня шел просить милостыню. С тех пор Саня и воюет вместе с Макарычем и его группой, за что уже дважды награждён, орденом Красной звезды и медалью за Отвагу. Родина Сани, город Ново-Сокольники, недалеко от Великих-Лук. Они были эвакуированы, семью его немцы забрали в лагерь, а он скитался по деревням, скрывался от немцев и полицаев. До мая месяца в их группе было восемь человек, но после крупного боя, когда отряд громил немецкий обоз, их осталось только пятеро. Обоз разгромили, взяли большие трофеи, много потеряли своих, но ни один солдат из охраны обоза не спасся, перебили всех. Саня, в том бою, лично убил двоих, за что получил от Макарыча особую награду, немецкий Вальтер с именной надписью. " Карлу Брентену, за отвагу и честь". Куда я с ним? - спросил тогда Саня у Макарыча.
   Макарыч в ответ только рассмеялся, а Гумер пояснил. Это тебе на всю жизнь память. Потом сам поймёшь, спасибо скажешь. Максим покрутил в руках Вальтер и усмехнулся. Смершовсы увидят, посадят. Так у Сани остался трофейный немецкий Вальтер.
   Вышли на опушку и, спрятавшись в кустах, в полукилометре от леса увидели сгоревшую, но ещё дымившуюся деревню. Дым, сносимый слабым ветром, стелился синими клубами в низине. Деревня стояла на горе, отсюда было и её название " Горянка ".
   Стояли, молча смотрели на деревню, прислушивались. Тихо. Не слышно ни человеческих голосов, ни лая собаки, ни крика петуха. Смерть витала над Горянкой.
   -Сожгли Горянку, - тихо сказал Макарыч, словно пожаловался кому-то невидимому.
   -Сволочи! Снова каратели побывали, - выругался Петр и запустил таким матом, что даже Макарыч не выдержал. - Уймись! Криком не поможешь.
   -Что-то тихо, куда народ подевался, - качнул головой Гумер.
   -Макарыч, можно я в разведку схожу? - Саня подошел к Гумеру, отдал ему свой шмайсер, Вальтер и стоял в ожидании, что скажет командир.
   -Иди! Только будь осторожен. Место открытое.
   Ничего, не сказав в ответ, Саня скрылся. Говорить было не о чем, все замерли в ожидании. Вскоре увидели Санин знак. Вышли из леса, пересекли поле, перешли речку через разбитый мостик и по дороге шедшей в гору поднялись к деревне. Всё молча, в подавленном состоянии. Остановились у крайнего пожарища, стояли кучкой, словно не решались идти дальше. Не лает подворотней собака, не кудахчут куры роясь в траве, не шумит баба на озорных ребятишек, всё вымерло, гарь да дым. Черные надгробья труб, почерневшие от пожара, угрюмо глядят на пришельцев. Дымятся головни, кое-где еще горит огонь, облизывая последние головни. Тишина. Деревня небольшая, двенадцать дворов. Под горой у речки, будто в насмешку, уцелела кузница и жалобно поскрипывала ржавыми петлями на воротах раскрытых нараспашку, за которыми, в черном проеме виднелось холодное горно. Постояв с минуту, партизаны пошли дальше по бывшей теперь улочке.
   За кузницей у речки увидели небольшое стадо, восемь коров и десяток овечек, насчитал Макарыч. - Что-то новое. Такого мне не приходилось видеть. Нет ли засады?
   -Какая засада! - отмахнулся Пётр и молча пошел дальше. Гумер направился к колодцу. Журавль сиротливо поскрипывал ведром, болтавшимся на старой цепочке. Пётр пошел за ним. Заглянули в его тёмную глубину и ужаснулись. На дне колодца лежала зарезанная свинья. Вся вода была окрашена кровью.
   -О, Алла! - зарычал Гумер. - Разве ж это люди! Такой подлость моя нигде не видал. Вада дает жизнь, а они её испаганили. Вада Аллах сделал для блага людей, а они...
   -Сволочи чертовы! - закричал Петр и принялся ругаться такими словами, что Гумер даже закрыл уши своими огромными ладонями.
   Макарыч стоял у одного из пожарищ и на его лице, было, столько скорби, словно он стоял у могилы родителей. Никто не догадывался, что было на душе в эту минуту, у видавшего виды человека. Он вспомнил эту избу, вспомнил и молодую хозяйку, которая поила его не раз молоком. Вспомнил её улыбку, взгляд приветливый серых глаз и защемило партизанское сердце, залилось кровью. Он ей нравился, она была вдовой и, словно из далекой молодости пахнуло на него ветром любви. На плечи навалилась такая тяжесть, что ему показалось, он её не выдержит. Так и стоял, боясь сойти с места.
   Василий постоял посреди деревни и по тропинке начал спускаться к речке. Он не мог больше оставаться здесь, боль и злоба душили его. Только Саня, как всегда, самый любопытный, ходил от пожарища к пожарищу, будто что-то искал. Он заглянул на огороды, увидал примятую картофельную ботву, выдернутую морковь и, вдруг его словно кто по голове стукнул. До его сознания начало доходить то, на что он не сразу обратил внимание.
   -Макарыч, а сапоги то не немецкие. Наша керза. Похоже, карательная команда из полицаев здесь побывала. - Он суетился, показывал следы, что-то говорил, почти плакал от обиды. Макарыч молчал. Он хмуро смотрел под ноги, тщательно разглядывал следы, думал. Остановился, огляделся, увидел товарищей вслед за Ваилием, спускавшихся к речке и, сказал. Всё Саня, больше здесь делать нечего. Пошли! - и направился вниз по тропе, по которой только что ушли ребята.
   Саня потихоньку побрёл огородами. У него было, какое то смутное предчувствие, что где-то, что-то сохранилось, что не могло всё, так разом исчезнуть. Он шел и шел от одного пожарища к другому пока не заметил в стороне от деревни небольшую стаю ворон. Птицы то поднимались в воздух, кружились на одном месте, то снова по одной опускались, каркали сердитыми голосами и снова кружились. - Что это? Почему они там кружатся? - подумал он и решил сходить посмотреть. Вскоре он заметил холмики свежевырытой земли. Его охватил ужас. Что-то грозное, страшное, предстояло ему увидеть. Сердце то замирало, то колотилось с такой силой, что готово было вырваться из груди. Наконец он дошел до этих свежих холмиков, и пред ним предстала страшная картина. Такого зверства, он еще не встречал. Саню охватил ужас. Вороны, вспугнутые им, с недовольным криком отлетели в сторону.
   Перед ним была яма наполненная трупами деревенских жителей. Они лежали в беспорядке, кто как, молодые и старые, дети и женщины, старики и старухи...Саня стоял ничего не соображая, разум ему не подчинялся. В нем всё разом окаменело, ноги, словно приросли к земле, он не мог их двинуть с места. Сколько он так стоял, минуту, две, пять, он не знал, только до его слуха, словно из могилы, донёсся голос Петра. -Сань, ты где? Мы уходим! - И только тогда Саня опомнился и, побежал к ребятам. Еще сверху, с горы, закричал, не помня себя, - Там люди! Убитые! В яме! Пошли скорее!
   Ничего еще толком не понимая, партизаны поспешили к Сане. - О, Алла! - только и смог сказать Гумер, глянув в яму. Макарыч, сразу увидел ту женщину, которую только что вспоминал, слёзы невольно навернулись на глаза. Женщина лежала на боку, прижав к себе девочку лет десяти. Волосы разметались, лицо еще не успело покрыться фиолетовыми пятнами, лишь не было одного глаза, и из него вытекла кровь и запеклась на щеке. На минуту всех охватило оцепенение. Стояли и молчали, как на траурном митинге. Макарыч опомнился первым. - Чего уставились, берите лопаты! - голос прозвучал глухо, угрожающе. Лопаты валялись неподалеку разбросанные по траве.
   Саня стоял на краю ямы и смотрел в её глубину. На его глазах блестели слёзы негодования. Земля глухо начала падать на трупы. Его обуял невыразимый ужас. Сколько прошел он на войне дорог, но такое увидел впервые. Почему они не забросали могилу? Что им помешало? Эти вопросы сами по себе возникали в головах партизан. Работали молча, говорить было не о чем. Неожиданно, взгляд Сани упал на мальчика, лежавшего рядом со старушкой. Старушка прикрывала его сухой, покрытой застывшей кровью рукой, словно хотела защитить от неминуемой смерти. Лицо мальчика было бледным, но не было покрыто пятнами мертвенной синевы, оно как бы спало. Саню сильно кольнуло в сердце, словно подсказывало что-то неизвестное, страшное. И вдруг, его осенила ясная мысль, настойчиво забившаяся в голове; охватила его суеверным страхом. - Он жив! - крикнул Саня и, в голосе его слышен был, и страх, и торжество догадки. -Он жив! - снова крикнул Саня и спрыгнул в яму. Партизаны бросили зарывать, и поражённые поступком Сани смотрели на него опершись на лопаты. Саня убрал с мальчика руку старушки, схватил мальчика на руки, поднял голову и обратился к стоявшему над ним, Гумеру. - Гумер, помоги! Он живой!
   -Ты с ума сошел, Санька! - крикнул Петр и выругался. Но Саня его не слышал. Гумер, охваченный суеверным страхом, вначале заколебался, но, тут же пересилив этот страх под давлением другого чувства, подсказывавшему ему, что Саня может быть прав, протянул свои могучие руки и, выхватил из ямы Саню вместе с мальчуганом.
   -Ты чудишь, Саня, - сказал Гумер, опуская их на землю. - Не может такой быть.
   -Говорю тебе, он жив! - твёрдо заявил Саня. -Погляди на него внимательнее, какое у него чистое лицо. У покойников не может быть такого лица. Он словно спит.
   -Спит вечным сном, - снова не выдержал Петр, продолжая кидать землю. - Ты Санька в самом деле, с ума сходишь.
   -Сам ты с ума сходишь! - беззлобно крикнул в ответ Саня, и с трудом подхватив мальчика на руки, понёс его к реке. Сзади он услышал голос Магарыча.
   -Брось ты Саня эту затею, тебе просто показалось. Но Саня был, не примерим, он верил в своё чувство и нисколько в нём не сомневался : он был уверен в нём.
   -Саня, наверное, прав, Макарыч, - поддержал Гумер. - В нём тоже уже стало расти сомнение в смерти мальчика. Земля продолжала падать в яму, глухо ударяясь о трупы. Макарыч выпрямился, облокотился на лопату и сказал, обращаясь к Гумеру.
   -Поди, посмотри, что с мальчонкой, может и вправду пацан живой. Ты у нас мастак по лечебным делам. Зароем без тебя.
   Гумер воткнул лопату в землю и пошел догонять Саню. Саня, дойдя до берега речушки, положил мальчика на траву и принялся снимать с него рубашку. Гумер наклонился над мальчиком, с минуту смотрел на него, затем взял его руку, подержал её, и, наконец, просто бросил её. Рука плетью упала на траву, без каких либо признаков жизни. Гумер вздохнул и, неопределенно высказал свою мысль. - Он не мертвый и не живой.
   -Как так? - удивился Саня. - Разве так бывает?
   -В жизни, Саня, всё бывает. Принеси-ка лучше воды. -
   Гумер плеснул из фляжки воду мальчику на лицо, затем на голое тело, никакой реакции не последовало, ни один мускул не дрогнул на теле ребёнка. Подождав с минуту, Гумер снова проделал ту же процедуру. Лицо мальчика на этот раз еле заметно дёрнулось и вновь застыло в прежнем состоянии.
   -Я же говорю, он живой! - вскрикнул от радости Саня.
   -Странна! - качал головой Гумер. - Он живой и не живой. - Отложив в сторону флягу, Гумер достал из кармана нож.
   -Ты чего? - с испугом спросил Саня.
   -Не бойся, не зарежу, - усмехнулся Гумер, и сделал небольшой надрез на руке мальчика. Из ранки еле заметно начала сочиться кровь. - Сердце его, живой. - Твердо заявил Гумер. Вздох облегчения и радости вырвался из могучей груди татарина. Он поднял руки к небу и с благодарностью к чему-то невидимому, проговорил чистым, таким благодарным голосом, какого Саня, за всю их службу в отряде вместе, ни разу от него не слышал. - О, Алла, спасибо тебе, что надоумил Саню вытащить мальчонку! Погибла бы безвинная душа, - и из глаз великана, показались слёзы радости.
   -Гумер, он будет жить? - спросил Саня и принялся обнимать его за могучую шею.
   -Будет Саня! Обязательно будет! -
   -Ну, что с мальчишкой? Умер? - спросил Макарыч, вытирая со лба пот. Рядом стояли Петр с Максимом, молча смотрели на мальчишку.
   -Я же говорил, мёртвый он, - насмешливо проговорил Пётр и пошел к речке.
   -Живой он! - закричал Саня. - Живой!
   -Его, правда, - подтвердил Гумер. - Мальчонка живой, только долго пролежит в обмороке. У него сильнейший испуг.
   -Саня, тебе задание. Иди, собери скот, ребята пока отдохнут чуток, вымоются. Нам здесь нельзя долго оставаться,- сказал Макарыч и тоже пошел к речке.
   -Я ему помогу, - улыбнулся Гумер счастливой улыбкой. После этого случая, у Гумера к Сане родилось особое чувство мужской нежности. Хотя, все они и раньше его любили, но то было другое чувство. Теперь оно переросло как бы в духовную связь, которая для Гумера, оставалась загадочной, недостижимой для его ума. Он поверил в Санину потустороннюю связь, о которой Саня, много слышал рассказов от своей бабушки.
  
   - 2 .-
  
   Скот гнали с опаской. Макарыч приказал Сане отстать и, идти сзади метрах в пятидесяти, чтобы смотреть, не случилось бы неожиданного нападения. Впереди стада шел Василий. У него были особые думы насчёт найденного мальчика, случайно вызволенного из могилы. Он размышлял по поводу Саниного чувства, которое подсказало ему, что мальчик жив и, Василий принялся развивать эту версию, строя на ней фантастические домыслы. Он шел метрах в ста впереди, наблюдал за лесной дорогой и думал. Гумер, положив мальчика на спину коровы, шел, рядом придерживая его. Петр оставался за настоящего пастуха, Макарыч ему помогал. Коровы шли молча, опустив головы, они были сыты. С овцами была настоящая мука, то они сходили с дороги схватить пучок травы, то какая - ни будь из них блеяла. Солнце уже начало клониться к закату, когда партизаны измученные в дороге со стадом, наконец, пришли в деревню, где стоял их отряд.
   Их со всех сторон окружили партизаны, принялись расспрашивать, где взяли скот и что с мальчиком. Петр остановился посреди деревни, и принялся рассказывать о том, что произошло в деревне Горянка. Лица партизан посуровели, слышались злые слова возмущения, ругались, призывали к отмщению.
   -Гумер, мальчика отнеси к фельдшеру. Василий, скот сдайте старшине и идите отдыхать. Я пошел к командиру. - Отдав распоряжение, Макарыч направился к командиру. Саня увязался за Гумером.
   -А-а, вот он, голубчик! Мы вас уже потеряли. Что так долго? - улыбаясь, спросил командир, предложив Макарычу сесть. - Докладывай. - Комиссар пытливо смотрел на Макарыча, не промолвив ни слова. Макарыч рассказал, как они взорвали эшелон, как еле ноги унесли от погони: на обратном пути расстреляли две немецких легковых машины и взяли планшет у убитого офицера. - Я мельком просмотрел, но было не до него, торопились. На обратном пути, увидели сожженную деревню.- Макарыч продолжил рассказ о том, как они случайно спасли мальчика.
   -Снова карательный эсэсовский отряд. Сволочи! - скрипнул зубами командир.
   -На этот раз не похоже. Следы от сапог нашей, российской керзы. Я так думаю, специальный отряд из полицаев, - с уверенностью сказал Макарыч. Но, с ними есть кто-то из эсэсовцев. Наверняка так.
   -Парнишка то где? - спросил комиссар.
   -К Моисеичу, Чингиз-Хан понес.
   В побледневших лицах командира и комиссара появилось что-то страшное. В глазах одна лишь ненависть, которой было свое оправдание. -Пошли срочно связного в бригаду, пусть доложит всё, что слышали и видели ребята Макарыча. Нужно срочно найти этот карательный отряд и уничтожить, - резко сказал командир, обращаясь к комиссару.- Идите пока, отдыхайте. Спасибо, Макарыч!
   Вторую неделю стоял отряд, в деревне занимаясь мелкими диверсиями: группы уходили рвать мосты на шоссейных дорогах, взрывали поезда, нападали на мелкие обозы, на легковые машины. Готовилась крупная операция по взрыву железной дороги Новоселье - Струги - Красные. У немцев шла большая переброска войск и вооружения на Ленинградский фронт. Партизанские диверсии вынуждали немецкое командование применять самые жесткие меры по уничтожению партизан, но, чем больше они проводили карательных экспедиций, тем больше народа уходило в партизаны. Партизанское движение росло и ширилось. Уходили в партизаны молодые и пожилые, убегали от матерей мальчишки, чтобы вложить свой вклад в защиту Родины. Второй фронт в тылу врага креп. Шли жесткие приказы из Берлина. Немецкое командование не знало что делать, какие меры предпринять против партизан. Каратели метались по ближним районам в поисках партизан,
   Но партизаны устраивали свои базы в дальних районах и оттуда проводили маневры по уничтожению живой силы и технике врага. По приказу Псковского командования готовилась крупная экспедиция по уничтожению партизан; по ближним деревням были разосланы старостам приказы, чтобы население деревень занималось плетением специальных шлепанцев из прутьев, чтобы в них можно было ходить по болотам. Уходили эшелоны, увозившие молодёжь в Германию. Люди уходили в леса, деревни пустели.
  
   - 3. -
  
   Широко распахнулась дверь в избу, где размещался временный партизанский лазарет и Гумер с Саней внесли в избу мальчика. Положили на свободную кровать у окна и сели на табуреты у стола. В избе пахло лекарствами и табаком. Старый фельдшер, Давид Моисеевич, только что закончил перевязку раненого и стоял у окна - курил. Это был старый еврей, невысокого роста, полный, с черными, полуседыми кудрявыми волосами, с круглым лицом, упрямым подбородком, живыми глазами, в которых всегда светилось любопытство. Хозяйка избы Никодимовна, пожилая женщина со старорусским лицом и хитроватыми глазами, то и дело стрелявшими по мужчинам, грела воду на летней печке во дворе. Вдова, довольно крепкая и сильная женщина для своих лет, она помогала Моисеичу, как все его называли в отряде, ухаживать за ранеными. Муж Никодимовны умер перед самой войной от язвы, две дочери жили отдельно, одна на другом конце деревни, со свекровью и детьми, коих у неё было четверо, другая, младшая, в соседней деревне. Увидав партизан вносивших в избу мальчика, Никодимовна вытерла о передник руки, и поспешила за ними в избу.
   -Раненый, что ли, мальчонка? - спросил Моисеич и выбросил цигарку за окно. Он не курил по настоящему, в затяжку, так только, для успокоения нервов, как любил он говорить, словно в оправдание. -Хуже, Давид Моисеич, - ответил Гумер.
   -Хуже разве только смерть. - Буркнул фельдшер. - Так что с ним?
   Гумер хотел что-то ему ответить, но Саня опередил его. Принялся рассказывать, как они нашли его и, что произошло в деревне. Никодимовна, слушая рассказ Сани, стояла, прислонившись к печке и, крупные слёзы бежали из её глаз. Лицо Давида Моисеевича стало мрачным, чернее тучи грозовой.
   -Мальчонку вот он учуял, -Гумер кивнул головой в сторону Сани. - Так бы и засыпали мальчонку вместе со всеми, Аллах, видать, Сане подсказал.
   -О Господи, что делают, изверги рода человеческого! - всплеснула руками Никодимовна, вытирая передником слёзы.
   Моисеевич тем временем подошел к мальчику, взял его руку, принялся искать пульс. Пульса не прощупывалось. - Не слыхать. Сердечко совсем слабо работает, - покачал задумчиво головой фельдшер. - Надо что -то придумать. В моей практике я такого не встречал. А вы идите, идите отдыхайте. Будут новости, я вас позову. Вы мне не нужны. Будет ваш паренек жить, не беспокойтесь, - и улыбнулся доброй, обнадеживающей улыбкой.
   -И, правда, пойдём Саня. Намаялись, да и есть хочется. Идем!
   -Я останусь пока, Гумер. Моисеич, можно?
   -Оставайся, только не мешай. Мне то что, - пробурчал Моисеи недовольным голосом. Он не любил, когда при его деле находятся посторонние, но и отказать Сане, он не решился, как никак его парнишка. Саня остался. Уже весь отряд знал о том, что произошло в Горянке. Повсюду только и разговоров, что об этой деревне. Надо идти на поиски этих сволочей, - слышны были возгласы
   партизан, - а то они еще чего натворят. У избы Никодимовны толпились любопытные, ожидали исхода. - Моисеич тем временем сделал мальчику укол и стал ждать его действия.
   -Должен придти в себя, -уверенно сказал Моисеич, - подождём пока. - Никодимовна, у нас есть, чем парня покормить? Есть, наверное, хочет. А, Саня?
   -Не хочу я есть, -отозвался Саня. -Дождусь, когда придёт в себя и уйду. Поем у своих ребят.
   -Тут тоже не чужие, садись и ешь, не ершись, - строго сказала Никодимовна посмотрев на Саню и, поставила перед ним миску с картошкой, хлеб и молоко. - Ешь, пока дают!
   -Никодимовна, надо бы мальчику, когда очнется, клюквенного настоя дать. Он хорошо помогает.
   -Есть клюква, настой сделаем. Разве для ребёнка пожалеем...
   Саня, пока они разговаривали, поел, поблагодарил хозяйку и принялся ждать пробуждения мальчика. За окном начинало смеркаться, день клонился ко сну. В деревне послышались возбужденные голоса, отряд уходил на поиски отряда карателей. В деревне осталась группа Макарыча и десятка полтора раненых и больных. Их на всякий случай хорошо вооружили и приказали оборонять деревню до возвращения отряда.
   Мальчик в себя не приходил. Саня начал беспокоиться. - Что он? - спросил у Моисеича.
   -Пока ничего. Будем ждать, - пожал плечами фельдшер. -Иди, отдыхай, потом придешь.
   -Ладно, - согласился Саня и ушел. В избе, где жило отделение Макарыча, все уже спали. Деревня охранялась постами, выставленными из раненых, которые могли ходить и защищаться. Пройдёт два часа и группа Макарыча сменит раненых на постах. Саня постоял посреди двора, куда доносился мерный храп из сарая, где на сене спали его товарищи, и пошел тоже спать. Он только теперь почувствовал настоящую усталость. Саня, через несколько минут, уже спал крепким сном.
   Не спал один лишь Гумер. Он не мог успокоиться после всего происшедшего. Сон, как рукой сняло. Лежал в огороде на клочке сухой травы, смотрел в небо, считал звезды, а в голову лезли разные пакостные мысли. У хозяйки в избе горел свет, женщины не спали.
   Гумеру вспомнилась своя деревня, своя семья и заныло, заболело сердце по родному краю. Но он тут же подумал. "Хотя там у них и тяжело, голодно, но нет того страха, какой испытывают здесь люди, каждый день, ожидая вот такой смерти, как в этой несчастной Горянке. Там, у нас, слава Аллаху, тихо". - Вздохнул и попытался закрыть глаза. Но сон еще долго не шел к нему.
   Марфа Ильинична, услыхав о принесенной партизанами вести, побежала к фельдшеру. У неё в Горянке были родные. Она шла с чувством надежды и отчаяния. Возможно не всех побили. Возможно кто-то всё таки остался, такое бывает, хотелось верить Ильиничне. Но в сердце уже закралось страшное предчувствие беды и, оба эти чувства сейчас боролись в ней; одно вселяло хоть какую то, маленькую надежду, другое всё отвергало, заставляло заранее лить слёзы. Сердце у неё разрывалось от страха, от страшной вести принесенной партизанами. У фельдшера она ничего толком не узнала, он сам знал ровно столько, сколько услышал от Сани с Гумером. - Иди к Егоровым, у них те ребята стоят, что мальчишку принесли. Мне некогда с тобой разговоры разговаривать, видишь, раненые сидят на перевязку.
   -Дай хоть гляну на мальчонку? - и она рванулась к кровати. Мальчик лежал на спине, и нельзя было сразу понять, спит он, или уже умер. Лицо бледное, руки вдоль туловища сжатые в кулачки, грудь спокойная, совсем незаметно, есть ли в ней дыхание. Глаза провалились, нос заострился, совсем как мертвец. Но что-то живое в нём все же чувствовалось. Ильинична глянула на него и всплеснула руками. - Ба, да это Марьи Антиповой внук! - она всплеснула руками и слезы ручьем хлынули из её глаз. Никодимовна попыталась её успокоить. Начала что-то говорить ей про Бога, но Ильинична только в сердцах отмахнулась, выкрикнув в лицо кощунственные слова. - Где твой Бог, куда смотрит, коли деток безвинных не может защитить от варваров, дозволяет иродам убивать их, - и не договорив помчалась к Егоровым.
   Марфа, болела. Невестка сидела на крыльце, с нею старший сынишка десяти лет. Ильинишна, словно чумная, ворвалась во двор и, увидав Надежду, кинулась к ней.
   -Надя, постояльцы ваши где? - её била дрожь, она тряслась, словно в лихорадке. Надежда вскинула на неё удивлённый взгляд своих больших, серых глаз, спросила.
   -Какие такие постояльцы, партизаны, что ли?
   -Кто ж ещё! Они самые, - голос у Ильиничны сорвался на плач, стал визгливым, неприятным.
   -Спят они. Две ночи, сказывали, не спали, измаялись. Будить не стану. А тебе что до них? - Надежда смотрела на соседку, ничего не понимая. Сынишка прижался к ней и тоже смотрел на Ильиничну немигающими, широко открытыми глазами.
   -Ты что, ничего не знаешь? Они, чать, рассказывали про Горянку то. Сестра моя там с ребятишками. Трое их у неё. - Силы у Ильиничны больше не было. Она повалилась на нижнюю ступеньку крыльца и снова разрыдалась. Слезы душили её, тело содрогалось, она что-то говорила сквозь слёзы, но понять что-либо было почти невозможно. Гумер, услышав разговор женщин, поднялся, подошел к ним. - Что хотела знать, соседка?
   -Узнать про Горянку, милый. Сестра у меня там с ребятами. Трое их у неё. - Женщина подняла взгляд на Гумера и смотрела на него такими умоляющими глазами, словно в его власти было убить, или оставить в живых её сестру. Он смотрел на женщину с высоты своего роста печальными глазами, в которых горела не открытая злоба. Суровое лицо, словно окаменело. Ему было жаль её, но кроме правды, он сказать ничего не мог.
   -Что могу сказать тебе. - Он беспомощно развёл руками. - Деревню пожгли, людей постреляли. Только не немцы то были, полицейский карательный отряд. Один малец остался, да и то, кабы не Саня, и его бы закопали. Вот и всё! - Гумер еще постоял с минуту и пошёл в огород. Так он и лежал на кучке сухой травы, считал звезды, с негодованием думал о войне, о людях, чьи деревни жгут, безжалостно уничтожая даже детей.
   Ильинична продолжала плакать. Все тело её дрожало, душа, того и гляди, вылетит наружу, все внутри словно бы обмерло. Надежда не знала, как её успокоить, не находила слов. - Ты береги себя, у тебя семья, жить надо. Слезами горю не поможешь, себя хуже убьешь. -Сынишка прижался к Надежде и широко открытыми глазами смотрел то на мать, то на Ильиничну. Наконец Ильинична нашла в себе силы, поднялась, вытерла платком слезы и ничего больше не сказав, ушла. Пошла к себе домой. Слёзы душили её, ноги подкашивались, в любую минуту она готова была упасть. Шла, будто пьяная.
   Долго лежал Гумер с открытыми глазами, смотрел на небо и думал. Где же Аллах? Почему он допускает, чтобы на земле происходило такое варварство, убивали безвинных детей, стариков? Почему он не может прекратить войны? Почему столько злобы в людях? Зачем это всё Аллаху? Вопросы были бесконечны, а ответа на них у него не было. И вот он не выдержал, поднялся, иначе, он знал, заболит голова. Долго стоял, смотрел на землю пристальным взглядом, потом пошел вдоль изгороди, при лунном свете что-то искал. Нагнулся, поковырял рукой в земле, вытащил какой то корень с длинными, тонкими отростками, похожими на паучьи ноги, стряхнул с него землю. Вскоре нашел еще один. Долго смотрел на них при лунном свете, на его суровом лице засветилась почти мальчишеская улыбка. Повернулся и пошел с огорода через двор на улицу. По дороге ему встретились двое, у одного перевязана левая рука, другой с палкой, вместо костыля. Увидев в руке Гумера корни, спросили с улыбкой. - Ты кого это травить корнями собираешься, Чингиз - Хан?
   -Гитлера, - не задумываясь, ответил Гумер и, не останавливаясь, пошел дальше. Партизаны рассмеялись над его шуткой и скрылись в соседней избе.
   Моисеевич стоял у окна, курил свой неизменный самосад. Никодимовна спала на печи. Моисеич повернулся всем корпусом, посмотрел снизу вверх на Гумера, как смотрит ребёнок на отца, затем взгляд перевёл на его руку, где были зажаты корешки, спросил. -Что не спишь? Бессонница, как и меня, мучает? А это что? - показал головой на паучьи ноги.
   -Мучает, Моисеич, проклятая! Лежал, лежал в огороде на траве, не смог уснуть. Тут ещё баба пришла со слезами, совсем плохо стал. Мальчишка из головы не выходит. Как он? Так всё и лежит, не приходил в себя?
   -Жду вот, должен проснуться, - улыбнулся Моисеич. - Часа два назад открыл глаза, хлебнул два глотка клюквенного соку и снова тут же уснул. Это хорошо. Нервная система восстанавливается.
   -Выходит, совсем все хорошо?
   -Выходит. Пожал плечами Моисеич.
   -Ты вот что, Моисеич, тут я корешков пару принес, их надо помыть и заварить. Отвар сделать, понял? Они силы дают много. Меня мой Давани Апа учила этому. ( Давани Апа, по-татарски, бабушка) Помогает! Завари!
   -Заварю, заварю, не беспокойся. Я слышал давно, татары понимают в травах. Проснётся, напою. Спасибо! - Они еще поговорили немного и Гумер успокоившись пошел спать. Проспав до полуночи, группа Макарыча отправилась на охрану деревни, сменив раненых товарищей. Моисеич стоял у окна, смотрел куда-то вдаль, словно из той дали должно было придти исцеление мальчику...
   Утром рано, когда только-только начинало подниматься солнце, Гумер с Саней направились к Моисеевичу. В деревне было тихо, лишь в отдельных избах, из труб лениво поднимался дым. То в одном дворе, то в другом, вторя друг другу, перекликались петухи. Никодимовна уже возилась во дворе, топила печь, грела воду, занималась домашними делами. Увидев Гумера с Саней, Никодимовна, как-то вся преобразилась: лицо её посветлело, в глазах появился торжественный блеск, на лице хитроватая, загадочная улыбка. Поздоровавшись она тут же принялась рассказывать, как рано поутру, ещё до восхода солнца, паренёк вдруг открыл глаза и молча смотрел в потолок, ничего, похоже, не понимая. Увидев Моисеича, повернул в его сторону голову, спросил. - Дедушка, где я? И старик принялся его успокаивать, налил ему, какой-то бурды из кореньев и теперь поит. Идите, идите к ним, - замахала она руками. Саня, не дослушав её до конца, стрелой влетел на крыльцо и через минуту уже был, в избе. Следом за ним последовал и Гумер.
   -О, а вот и твои спасители явились! - обрадованно произнес оизнес Моисеич. - А мы только что о вас начали разговор вести. Легки, на помине.
   Мальчик, увидев вошедших, прижался к Моисеичу, смотрел на них настороженным взглядом. В его глазах угадывалось недоверие, и явно был виден страх. Гумер с Саней сели на противоположный край стола и, молча смотрели на мальчика ожидая, что им скажет фельдшер. В сердце Сани были и радость, и какая то смутная тревога. Гумер, смотрел на мальчонку, как на какое-то чудо. Ему всё еще плохо верилось в свершившееся чудо.
   -Вот мы и поправились. - Моисеич прижал мальчика к себе. - Нас зовут Лёнькой. Нам уже шесть лет. А это, Лёня, дядька Гумер, с ним Саня, его друг.
   -Кто вы? - спросил Ленька, все еще с недоверием глядя на незнакомых людей.
   -Мы партизаны. - Радостно сообщил Саня и, на его лице появилась гордая улыбка. В глазах мальчика выразился такой ужас, что и Моисеич, и Гумер с Саней, не на шутку перепугались. Он со страхом еще сильнее прижался к фельдшеру и плачущим голосом закричал. - Не убивайте меня! Я ни в чём не виноват. Я не предатель.
   Все трое смотрели на мальчика шальными глазами, ничего не понимая. Моисеич первым опомнился, и крепче прижав к себе мальчугана, принялся его успокаивать.
   Лёнька, милый ты наш, да где ж ты видел, чтобы партизаны своих людей убивали! Они нашу Родину от врага защищают, а ты говоришь, - убьют тебя. Вот этот мальчик, который сидит напротив, тебя и спас. Кабы не он, не видать бы тебе света белого. Партизаны помогают Красной армии фашистов бить. Ленька, прижавшись к Моисеичу, дрожал всем телом. В глазах его было столько ужаса, что все невольно забеспокоились.
   -Нашу деревню партизаны сожгли и нас всех погнали за деревню, заставили яму копать, а потом всех начали стрелять. Я с бабушкой был. Мамка с сестрёнкой уехали на станцию недавно, там их забрали и увезли в Германию. Они все были такие злые. Всё кричали, вы помогаете фашистам, кормите их, Родину продаете. Они все с красными ленточками на шапках, у командира только звёздочка была, - сквозь слёзы и трясясь от страха всем телом, говорил Лёнька. - Вы меня не убьете? Я партизан знаю, они с ленточками на голове, - он говорил и захлёбывался слезами, всё сильнее прижимаясь к Моисеичу, словно только в нём видел своего защитника, только ему верил.
   -Мы найдём ваших убийц, - твердо заверил мальчика Гумер. -Отряд уже вчера вечером ушел их разыскивать. Это были не партизаны Ленька, это были предатели. Они нарочно обрядились в партизан. А ты им поверил. Вот кто тебя спас, - и Гумер прижал к себе Саню могучей рукой. - Мы тебя в обиду не дадим, не бойся.
   Трое суток метался отряд партизан, по району разыскивая банду выдававшую себя за партизан, но их следы так и не удалось обнаружить. На четвёртые сутки вернулись в деревню. Командир с комиссаром в первую очередь пошли проведать Лёньку, узнать о его здоровье. То, что они услышали, поразило их. - Никогда не верь этому, сынок, только и мог сказать в ответ на рассказ мальчика, командир. Партизаны, это в первую очередь, патриоты своей Родины. Мы всё равно найдём эту банду и обезвредим её.
   В это время, пока командир с комиссаром беседовали с Лёнькой, в деревню прибежал мужик, с перепуганным лицом, дрожавший от страха. В его глазах было столько ужаса, столько боли, что вокруг него сразу образовался круг из слушавших его партизан. Послышались гневные выкрики, призывавшие к отмщению. Мужик стоял среди партизан и говорил прерывающимся голосом, в котором были и мольба, и призыв о помощи. - Что ж это братцы делается! Рано утром, ещё не встало солнышко, в нашу деревню пришли каратели. Все в партизан ряженые, с ленточками на фуражках, один только командир со звездочкой. Искали самогон, напились, нажрались, принялись насиловать девок и молодух.
   Стариков избили, пригрозили расстрелять. Хуже зверей. Мы от немца такого не видели. Фашисты настоящие. Братцы, помогите! Защитите деревню! Грозятся сжечь. - на глазах мужика появились слёзы.
   -Где это? В какой деревне? - спрашивали парни.
   -Да туточи, совсим рядом, верст восемь от вас.
   Кто- то уже успел доложить командиру. Он вместе с комиссаром прибежал к мужику и, выслушав его, тут же принял решение. Специальная группа созданная гестапо, действовала по районам, дисквалифицируя партизан в глазах населения. Вторую неделю они занимались карательной деятельностью: жгли дома, грабили население, насиловали молодых женщин. Расстреливали стариков, которые позволяли себе, противостоять их варварству.
   -Сколько их? - спросил комиссар.
   -Да десятка два, не боле, - ответил мужик.
   -Ты оставайся здесь, - приказал командир комиссару, а я пойду с ним, - указал он кивком головы на мужика. -Где Магарыч?
   -Здесь я, товарищ командир, - откликнулся Макарыч, стоя рядом с Василием.
   -Собирай своих ребят, второй взвод Павлова и четвертый Ягудина. Сейчас выходим. Пять минут на сборы.
  
   - 4.-
  
   Половина отряда во главе с командиром покинула деревню. Шли быстрым шагом, боялись не застать в деревне карателей. Гумер вышагивал вместе с Саней. Саня не захотел остаться в деревне, хотя командир и не хотел его брать. Небо было чистое, прозрачное, не шевелился ни один листок на деревьях, не шелохнулась ни одна ветка. Шли тихо, соблюдая осторожность. Автоматы и винтовки на взводе, один Гумер нёс в руках свой Дектярь, с которым расставался только тогда, когда спал. Он любил свой пулемёт, ухаживал за ним, как за невестой, поэтому, пулемет никогда его не подводил. Гумер смеялся, говоря ребятам, - автомат - это игрушка, его и в руках не чуешь. Баловство одно. Он стрелял из своего Дектяря, как из автомата, на ходу, с перебежками, редко прячась за что-нибудь. Аллах охранял его достойно. Вскоре вдали показалась деревня. Остановились на опушке, леса прячась за кустами. В деревне тихо, не слышно ни криков, не видно жизни. Всё как будто вымерло. - Нужна разведка, - сказал командир.
   -Я пойду, товарищ командир, - вызвался Саня.
   -Ты везде первый, - улыбнулся командир. - Вот что, чтобы не было подозрения, пойдешь с мужиком. Тебя звать то как? - обратился он к мужику.
   -Кузьмой, -ответил мужик.
   -Ну, так вот Кузьма, ребята сейчас наберут вам хворосту, заберите его и шагайте в деревню. Спросят, ходили, мол, за дровами. Оружие оставь, - сказал командир Сане.
   Партизаны, затаившись в кустах, смотрели вслед уходившему Сане с мужиком. Они шли, не торопясь, как и подобает людям, тащившим на себе груз. - Что-то будет? Там ли ещё каратели? Поверят ли они мужику с Саней? - такие вопросы были в голове у каждого. Прошло совсем немного времени, когда все разом заметили бежавшего по траве Саню и за ним Кузьму. - Они ушли с полчаса тому назад, - задыхаясь и плача, сказал мужик. -Грозились вернуться. Изнасиловали мою дочку. Дайте мне оружие, - кричал в истерике Кузьма.
   -Куда ушли? В какую сторону? - спросил командир.
   -Я поведу вас. Мне сказали. Мы их перехватим, - и он первым рванул в сторону, не обращая внимания на свою хромоту, из-за которой его не взяли в армию, не брали к себе и партизаны. Шли лесной дорогой, которая петляла неподалеку от опушки. Увидали карателей растянувшихся по дороге к видневшейся невдалеке деревне. У деревни под бугром мирно паслось небольшое стадо коров. Облокотясь на суковатую палку, стоял пастух, курил самосад, шагах в двадцати от него лежала большая лохматая собака. Совсем, как в мирное время.
   Каратели шли не торопясь, по их походке было заметно, что они пьяные. -Это хорошо, - отметил для себя командир. - Павлов, забирай своих ребят, обойди их с той стороны и ударь, как только они начнут приближаться к деревне. Мы закроем им проход назад, - приказал командир. Чингиз-Хан спрятался за кустом со своим пулеметом и, как только каратели вышли из-за поворота, открыл по ним прицельный огонь. Затрещали автоматы, защелкали винтовочные выстрелы. Каратели не ожидавшие нападения, вначале растерялись, запаниковали, но через минуту сосредоточились и приняли бой, залегли в канавы. Пришлось забрасывать их гранатами. Чингиз - Хан и здесь отличился. Он бросал гранаты, словно то был не боец, а гранатомёт. Они летели так далеко и ложились в цель с такой точностью, что глядя на это, можно было подумать, что он только и делал в своей жизни, что бросал гранаты. Вскоре всё было кончено. Ни одного карателя не осталось живого. Раненые добивали сами себя. Со стороны партизан было только трое легко раненых. Бойцы Павлова со снайперской точностью били карателей. Гумер бил из своего Дектяря, не давал поднять карателям головы, в промежутках бросая гранаты. Вскоре бой был закончен. Собрали у убитых оружие, сорвали с фуражек ленточки, Саня долго пинал ногами командира, сорвал с его фуражки звездочку, зло при этом ругаясь. Хоронить не стали, попинали от злости ногами и ушли. На следующий день отряд покинул деревню, Лёнька остался у Никодимовны. Расставаясь он плакал. Ему рассказали, как перебили карателей, которые рядились под партизан. Он зло потряс кулачком в воздухе, грозя кому - то невидимому.
   В районе восстановилось относительное спокойствие. За операцию по уничтожению карателей, командиру отряда Василию Плохому из штаба бригады пришло поздравление и благодарность от командования. Вскоре отряд был переброшен в сторону города Порхов. Позднее, командиру отряда Василию Плохому было присвоено высокое звание, Герой Советского Союза. За отличное отношение к излечиванию раненых, за самоотверженный труд на благо народа, Шниппера Давида Моисеевича, наградили орденом Красной Звезды и партизанской медалью.
   Вся молодежь, которую немцы еще не успели отправить в Германию, уходила в партизаны, ряды их с каждым днём росли, партизанское движение крепло.
  
   * * *
   Макарыч погиб в начале февраля сорок четвертого года, Петра и Василия тяжелораненых отправили в тыловой госпиталь. Гумер с Саней закончили партизанскую войну, соединившись с Советской армией под Стругами - Красными, в конце февраля сорок четвертого. В начале марта бригада ушла на расформирование в Ленинград. При расставании Чингиз-Хан и Саня расцеловались, как отец с сыном, чьи судьбы так тесно переплелись за время войны, столько их связывало общего, человеческого, что ни один враг не смог бы их разъединить... На глазах у обоих блестели слёзы.
   -После войны, Гумер, обязательно мне напиши. Адрес я тебе дал,- голос Сани сорвался на короткой высокой ноте.
   -После война, Саня, придешь к нам, такой уха мы с тобой сварганим, ай -яй! Чингиз-Хан довольный улыбнулся, словно и в самом деле уже почувствовал запах ухи. И ушел Гумер воевать дальше, освобождать родную землю от фашизма, а Саню направили учиться в одно из Ленинградских училищ при заводе "Большевик". Письма от Чингиз-Хана он так и не получил...
  
   Казань
   1967 год.
  
  
  
   Две судьбы
  
  
  

Рассказ первый

  
  
   Алексей разогнул усталую спину, откинулся на стуле, потянулся с удовольствием, закрыл на секунду глаза, снова открыл. Он остался доволен сегодняшним вечером, доволен сделанным трудом. " Всё как будто хорошо. Пойду прогуляюсь, а то голова начала пухнуть, приду, ещё разок проверю", подумал Алексей и перевёл взгляд на фотографию белокурой красавицы, вставленную в богатую рамку, купленную по случаю на барахолке; счастливая улыбка засветилась на его лице. Усталости в глазах, как не бывало. В комнате душно, но, увлёкшись работой, Алексей не замечал духоты и, только когда отвлёкся, почувствовав усталость, понял, что воздух в комнате спёртый, тяжёлый. Глядя на свою Лизет, так он называл Лизу, он снова забыл о духоте и усталости. Он не видел её всего два дня и уже скучал по своей наречённой. Лиза уехала в командировку по заданию редакции журнала Нева, в котором она работала уже два года, сразу по окончании университета. Наконец он всё же оторвался от фотографии. Встал из-за стола, подошёл к окну, сдвинул занавеску, распахнул створку и в комнату хлынула струя свежего воздуха. Он теперь думал о Лизет. Она в Новгороде, приедет, расскажет о городе. Осенью они решили сыграть свадьбу. Всё, как будто бы уже обговорено, её родители согласны принять его в зятья; с его стороны, две двоюродные сестры и тетка с мужем, очень обрадовались такому его выбору. Алексей считал себя человеком счастливым, единственно, что его иногда мучило, это разговоры родных, а так же и разговоры родителей Лизет о том, что он на заводе, со своим талантом работает бесплатно. У него уже пять авторских дипломов, вот они, вставлены в рамки на стене, его гордость. Он прятал их в письменном столе, но однажды, пришли к нему в гости родные, и тётушка спросила. - Алёша, где твои авторские дипломы, похвастай?
   Он не любил говорить о работе, тем более о дипломах, он любил работать, думать изобретать. В этом он видел смысл жизни, этим он жил. Но что было делать. Просила тётушка, которую он обожал, хотя и видел в ней много чудачеств, которые ему вовсе не нравились. И ему пришлось вынуть дипломы.. Вскоре они висели уже на стене. - Так, Алеша нельзя, - говорила тётушка, - твои труды должны все знать и видеть. Она смотрела на него пытливым взглядом, в котором угадывались душевная теплота и, маленький упрёк за его застенчивое упрямство. Он спорить не стал и, с тех самых пор, вот уже полгода, они висят на стене. Лизет тоже однажды завела на эту тему разговор, но он лишь посмеялся вместе с ней над тётушкой, на этом всё и закончилось.
   Над городом уже опустился тихий вечер, на часах пробило девять. Алексей с удовольствием вдыхал полной грудью свежий воздух с Финского залива, думал о Лизет, о предстоящей свадьбе, в сердце притаилась лёгкая, добрая грусть. На заводе, где он работает после окончания института механиком, уже много внедрено его изобретений, за счет последнего, завод начал получать колоссальную прибыль, а что получает он?
   Тетушка, наверное, права. Он нищий. Не может создать себе нормальные, жизненные условия, не может свозить Лизет отдохнуть. Лизет оставалась его главной опорой, главным с ним спорщиком, после чего они целовались, и он провожал её домой. Друзья, в отделе главного механика, где он работал старшим инженером, вроде шуткой, но частенько над ним подсмеивались. - Ты, Алексей, с твоим умом и талантом, должен на собственной машине ездить, а у тебя, даже приличной квартиры нет, живешь с подселением в собственной квартире. После войны к нему в квартиру подселили переселенцев из деревни, Алексею оставили только комнату. Так он и живёт до сих пор.
   Не можешь потребовать приличное вознаграждение за свои труды. За твой труд деньги получают главный инженер с директором. Хотят, чтобы делал дело, пусть платят, как положено. Спекулянты лучше живут. И многое другое слышал он в свой адрес. Тюфяк ты Алексей Михалыч.
   Потихоньку, помаленьку, но разговоры и подначки своё дело делали. Алексей был чуточку фантазёр и наивен, как ребёнок. Любовь к Лизет и его фантазерство, придавали ему энергии, были его движителем. Его религия, это религия страсти к делу, без неё он не смог бы жить. Одержимый, так его называли за глаза. Он жил в своём мире, мире фантазий и грёз, в мире выдумок, изобретений, в мире любви к женщине и ничего не замечал вокруг. Ему этого было достаточно. Его сослуживцам порой казалось, что он не замечает вокруг себя людей. Живет как в вакууме, отдельно ото всех, лишь вместе со своей работой, со своими вечными проектами. Не воспринимает их такими, какие они есть на самом деле. Он видит их другими, какими они являются ему в его воображении.
   К этим его чудачествам давно все привыкли, перестали их замечать, но, относились к нему с большим уважением. Он мог бескорыстно помочь человеку, отдать последний рубль, но никогда не спросит у руководителя, почему выписали зарплату без дополнительной премии, которую ему должны выписать в этот месяц.
   Каждый раз, когда он стоял у распахнутого окна, смотрел на закат солнца, на дома окрашенные багровым светом, на стекла залитые солнцем, сердце его наполнялось такой радостью, что дух захватывало. Он упивался этой красотой, вдыхал её полной грудью и был воистину счастлив. В солнечном блеске он видел Лизет, его дорогую Лизет, которую он так обожал. Думая о ней в такие минуты, на глазах его навёртывались слёзы.
   Затем, его мысли снова возвращались к работе, к его теме, в которой он видел что-то необыкновенное, но вдруг спохватывался, находил какую-то серьёзную ошибку и принимался переделывать, перечёркивать, часами не отходя от стола. Но Алексей совсем не был так прост, как о нём думали многие. Он любил свою Родину, свой город. В этом городе он родился и вырос, от блокады, в которой, погибли все его родные, его спас фронт. Долго он стоял в тот вечер у окна и, когда солнце уже совсем склонилось к горизонту, решил пойти прогуляться.
   Он любил Марсово поле, но сегодня решил пойти в летний сад. Там он нашел свободную скамью неподалеку от мифического героя древней Греции, сел на неё привалясь к спинке, и долго смотрел на могучую фигуру великана воскресая картины из произведений великого Гомера. Улыбка задумчивая и добрая осветила его благородное лицо, в глазах загорелся огонёк страсти. Мысли унесли его в далёкое прошлое, и что-то таинственное вдруг окружило его, унесло на крыльях воображения в те давние времена. Сами по себе воскресали в памяти строки из Одиссеи, и он цитировал их, с каким-то особым удовольствием читал тот стих из песни, который особенно любил.
   " Встала из мрака младая, с перстами пурпурными Эос;
   Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одиссеев;
   Платье, надев, изощрённый свой меч на плечо он повесил;
   После подошвы красивые к светлым ногам привязавши,
   Вышел из спальни, лицом лучезарному богу подобный ".
   Алексей живо представлял себе ту далёкую эпоху, которая дала миру бессмертие, через великих философов и поэтов, чьи произведения так вдохновляют, дают огромный заряд энергии, после чего, хочется еще больше работать, творить, изобретать и жить, жить. Счастье не в деньгах, - думал Алексей в такие минуты, - настоящее счастье в любви и творчестве. Перед ним вставал образ его дорогой Лизет, без которой он не мыслил себя. Она была его творчеством, его будущим, его жизнью.
   "Веками люди по крупицам накапливали культуру, хранили её, как святыню, чтили и преклонялись ей, но приходили черные времена средневековья, с инквизицией, с мракобесием от фанатиков католицизма и, перечеркивали черным крестом великие завоевания народов. Затем снова расцвет, снова накопление культурных ценностей и, снова мракобесие, теперь уже не через церковь, через создание надуманного общества, которое называется коммунизмом. Коммунизм на земле будет, но строить его, люди станут по другому. Его нельзя торопить, его нужно растить в душах человеческих: через культуру, через любовь, как растят хрупкий росток, чтобы потом из него выросло могучее дерево. Из богатой барышни, культура превратилась в нищенку, живущую подаянием ". От этой мысли на лице Алексея появилась неприятная улыбка, в которой таилась теперь глубокая печаль. Он всё ещё находился в плену грёз и девушки, проходившие мимо в белых платьях, освещенные оранжевыми лучами падавшего в море солнца, казались ему, гречанками времён великого Гомера. И он вновь уносился в мир грёз. " Вот - вот сойдёт Геракл со своего пьедестала, направит стопы сандалий, к заливу приняв его за тёплое, Эгейское море. И милые гречанки последуют за ним, чьи гибкие, молодые тела, покрытые белыми туниками, словно маленькие облачка, будут сопровождать его". Затем, мысли Алексея снова вернулись к реальной жизни, снова перед ним Лизет и, его излюбленное дело. Механика великая наука, всё на механике, весь мир. Она движет прогресс, она руководит производством. Иногда, в нём рождались желания, подольше остаться в мире грёз, пожить в нём, понаслаждаться грёзами, зарядиться на будущий подъём. Но реальность, настойчиво возвращала его, в его мир, и он, не сопротивляясь, возвращался, словно пробуждался от красивого сна. " Что только не способен вообразить себе наш мозг, в какие глубины прошлого не окунёт. Или, забросит вдруг, на многие века в будущее. Вообразит себе величие человека, в чудном мире, созданное им и природой, для труда и наслаждений, для раскрытия великих тайн, которые хранит в себе природа, мир космоса. Бесконечный мир космоса, с бесконечными тайнами ". Как хотелось Алексею прожить сто лет, увидеть, хотя бы не далёкое будущее, узнать, как пойдет процесс развития человечества дальше. " Когда миром будут руководить только ученые, без политики, тогда в мире смогут исчезнуть войны, когда люди, наконец, поймут, что жизнь прекрасна только трудом и любовью, но не праздностью, всё остальное дикость, многовековая дикость, которая должна исчезнуть, уйти из человека, как злой дух ". Такие мысли часто его посещали и, он рад был им, рад, что они живут в нём, возбуждают его, закаляют, приносят с собой радость, радость настоящего ощущения жизни. Увлекшись мечтами, он не заметил, как рядом с ним на скамью, сели еще два человека, пожилая женщина и молодой мужчина. И когда, он, наконец, полностью освободился от своих грёз, до его слуха донеслись звуки знакомого голоса. Это говорила женщина, сидевшая рядом с ним. Этот голос он узнал бы среди сотен других голосов. Спутать его с кем либо было просто невозможно. Он принялся вспоминать, откуда он ему знаком, где он слышал его, где общался с ним. Почему, он так глубоко сохранился в его памяти.
   Женщина говорила, словно играла на сверхчувственном инструменте, лишь изредка дававшем сбои. Голос доносился до него из прошлого, из того прошлого, что называется борьбой. Он, словно напоминает о себе, что не умер, что еще живет и будет жить, что не может не жить, хотя бы, в чьей то памяти. Вот он, рядом, ласкает слух Алексея, радует его сердце, и воспоминания сами по себе вдруг восстают из страшных, прошлых лет.
   Алексей повернулся к женщине и сбоку посмотрел на её лицо. Сердце замерло, словно кипятком обожгло его внутри. Память возвратила ему всё в одно мгновенье. Перед ним были молодые, жизнерадостные, добрые серые глаза с поволокой; встретившись с такими глазами, у любого мужчины замрёт сердце. Мужественное лицо, в котором, как в зеркале, отражена любовь к родине. Любовь к своей земле, за которую пролито столько человеческой крови, за которую шли на смерть без страха, лишь с сожалением, что не успели сделать больше. В этом лице была вся красота Псковитянки, всё её величие. Эта женщина, вместе со своей дочерью, не могла затеряться во времени, уйти в небытие не оставив после себя памяти. Для Алексея она всегда была удивительной женщиной, той женщиной, на которой держится мир.
   Она, вместе с дочерью Машей работала в подполье во время оккупации, добывала для партизан ценные сведения. Их группа была невелика, шесть человек, все девушки, за исключением Дарьи Антиповны и её подруги, Анастасии Григорьевны. Алексей часто приходил к ним на явку и уносил в отряд сведения, добытые у фашистов.
   Нет дальнейшей жизни без прошлого, без того для всех, страшного прошлого. Он был настолько поражен и встревожен этой нечаянной встречей, что даже слегка растерялся. А вдруг ошибся? - мелькнула коварная мысль.
   -Извините, пожалуйста! Вас зовут Дарья Антиповна? - голос Алексея слегка дрогнул. Женщина слегка вздрогнула, повернулась к Алексею, пристально, с явным недоверием и испугом посмотрела на него, ответила.
   -Да! Я Дарья Антиповна. Откуда вы меня знаете? У меня здесь нет, вроде, знакомых.
   То же узкое лицо, слегка припухшие чувственные губы, прямой нос, та же родинка на правой щеке, которая придавала лицу какую-то особую симпатию. Взгляд серых глаз оставался прежним, только в нем теперь жили постоянная подозрительность и осторожность. Вокруг глаз разбежались лучиками мелкие морщинки. На лице легкий, болезненный румянец, который Алексей сразу не заметил. Молодой, здоровый парень сидевший рядом с ней, тоже смотрел на Алексея настороженным взглядом. Они словно кого-то, или чего-то боялись.
   -Тетя Даша! Сколько же лет прошло. Я Алексей, Алёша, так вы меня тогда звали. Помните, приходил к вам на явки из бригады Алексеева? Неужели забыли? Я после войны писал вам, но мне ответили, что адресат выбыл, а куда, почему, не известили. Я пробовал вас искать, но всё безрезультатно.
   Женщина замерла в растерянности, не находила слов от обуявшей её радости. Лицо её вдруг побледнело сильнее прежнего, но вдруг загорелось бледным, болезненным румянцем. Что она пережила за эту молчаливую, короткую, и в то же время такую длинную минуту, ведомо только ей одной.
   -Господи, Алеша! - всплеснула она руками, прижав их к груди. - Не может быть! Глазам своим не верю. Разве тебя узнаешь. Возмужал, вырос, настоящий Питерский интеллигент. - Она смотрела на Алексея радостным, возбуждённым взглядом, а из красивых глаз уже бежали мелкие слезинки. В один миг воскресло прошлое. Руки нервно теребили скомканную косынку. Дарья Антиповна не чувствуя её в руках всё смотрела и смотрела улыбаясь на Алексея, не замечая слез. Ей и верилось, и не верилось в это чудо.
   -А как вас зовут, Степаном, или Николаем? - спросил Алексей с улыбкой и удивлением, глядя на могучего молодого человека.
   -Николай я. Я вас вспомнил. Вы приходили к нам, Машу любили, мы все это знали. - Алексей грустно улыбнулся, вспомнив своё увлечение симпатичной девушкой, которая могла быть ему только сестрой.
   -Я бы тебя ни за что не узнала, Алеша. -Голос её звучал по-прежнему взволнованно и радостно. Слова она произносила с растяжкой своим мелодичным голосом и, говор её напоминал, какую то печальную песню. -Я часто тебя вспоминала, Алёша, чаще, почему-то, чем других. Ты здешний, я помню. Рассказывал, бывало нам о своем городе. Мы с Колюшкой посмотрели его, он и в самом деле необыкновенный. -Она вытерла платком слезинки, улыбнулась. - Ты сам то, как живёшь, наверное, уже женатый? Чем занимаешься?
   -Работаю на заводе тетя Даша. - Ему не хотелось называть её иначе, так теплее, надёжнее. "Дед, вылитый дед", -подумал Алексей, глядя на Николая. Перед ними снова была война, полуразрушенный Псков, танки, машины, карательные отряды и виселицы, виселицы. Горели деревни, люди бежали в леса, молодежь увозили в Германию, пленными забивали лагеря, расстреливали евреев, коммунистов, комсомольцев, всё превращали в страх. Но они делали свое дело, побеждали в себе страх, переступали границы отведённые человеку природой, ради любви к Родине, вопреки фашистским приказам, вопреки смерти. Все это вспыхнуло такой яркой вспышкой, в Летнем саду Ленинграда, что мороз прошел по телу от этих воспоминаний, которые будут преследовать их всю жизнь.
   -Что же мы здесь сидим, тетя Даша. Идемте ко мне, посидим у меня, я вас угощу чаем, там и поговорим. Столько лет не виделись. Я живу недалеко отсюда. Идёмте!
   Дарья Антиповна не стала возражать, была даже рада приглашению. Разве не хотелось ей посмотреть собственными глазами, как живёт бывший партизанский разведчик, их Алеша, как называла его ласково Машенька, её старшая дочь.
  
   - 2 -
  
  
   -Вот здесь я и живу, тетя Даша, - сказал Алексей, открывая квартиру. Соседка выглянула из кухни, обожгла недружелюбным взглядом вошедших, и скрылась у себя в комнате. - До войны вся эта квартира была наша, две комнаты, кухня, ванная, туалет. Когда я вернулся с войны, в живых никого не застал, семья умерла от голода, отец погиб на фронте, квартира оказалась занятой чужими людьми из деревни, - рассказывал Алексей, проводя дорогих гостей к себе в комнату. - Домой меня не хотели пускать. Квартира наша, мы здесь прописаны и никаких хозяев мы не знаем, и знать не хотим. Вот так меня встретили в своем собственном доме. Пришлось идти в прокуратуру, к военному коменданту города, только тогда мне вернули одну комнату. Они до сих пор на меня волком смотрят, словно не они ко мне, а я залез в их квартиру. Садитесь к столу, я сейчас чай приготовлю. За чаем и побеседуем.
   -Что ж это за люди такие! - удивилась Дарья Антиповна. - Свой дом надо самим строить.
   -Гони их в шею, туда, откуда приехали, - просто сказал Николай.
   Алексей согрел чайник, поставил на стол колбасу, сыр, масло, конфеты, нарезал булки, расставил чашки. Всё это он делал быстро, как привык всё делать быстро на работе.
   -Ты зря не хлопочи, Алеша, мы сыты. Не так давно у брата обедали.
   -Меня тоже дядя Иван приглашал к себе на завод слесарем, но я не пошел. Мне не нравится в городе, в деревне лучше, привольнее. - Николай говорил и смотрел на Алексея, будто ждал, что тот скажет.
   -Кому как! - улыбнулся Алексей. - Я здесь родился, это моя родина. Из деревень вон как бегут, словно с каторги. Не от хорошего, видимо.
   -Бегут те, кто работать не хочет, землю на городские трамваи меняет. В городе, конечно, приспособиться легче. Можно и спрятаться за чью-то спину. - Николай не одобрял эту категорию людей.
   Дарья Антиповна оглядела комнату взглядом женщины, увидела фотографию на столе, спросила. - Жена? Чистая красавица.
   -Может быть, будет женой, а пока только невеста, - улыбнулся Алексей, разливая чай.
   -Ты где работаешь, Алёша? Ученый, что ли какой? - спросила Дарья Антиповна, внимательно посмотрев на него. В её взгляде был явно выраженный интерес к его жизни. -А что это на стене у тебя за документы ?
   -Я работаю на заводе, тётя Даша. Я инженер механик. А это дипломы, за мои изобретения.
   -Вот как! - она была восхищена. - Рада за тебя Алёшенька. Рада.
   -Вы то как, тетя Даша, Степан, Маша? Расскажите всё.
   -Что рассказывать, Алёша. Маша погибла в гестапо. Их всю группу арестовали, спаслись чудом только двое, я да Катя Ситцева. Меня в городе не было, я была в отряде в это время, а Катя сумела сбежать ещё до ареста. Она и теперь живёт в Порхове, работает в ресторане официанткой, профессия еще с войны. Трое детей у неё, муж хороший человек. Степан у меня, после войны уже на мине подорвался. Остались вдвоем с Колюшкой. Муж мой под Синявином погиб, ещё в сорок втором. А про себя, Алеша, мне и рассказывать нечего.
   -Мама, - оторвавшись от книги, которую читал сидя у окна, сказал Николай, каким то жалобным, предупреждающим голосом.
   -Что мама, - спокойно возразила Дарья Антиповна. - Может быть, в последний раз видимся, пусть знает всё. Я не хочу, сынок, ничего от него скрывать, хотя и стыдно своей жизни.
   -Тетя Даша, вам ли стыдиться своей жизни, что вы говорите. - Алексей смотрел на неё ничего непонимающим взглядом. - Вы ведь не преступница, какая - нибудь. О вашей жизни нужно книгу написать, в пример молодому поколению. - Дарья Антиповна грустно, даже болезненно улыбнулась. Она опустила взгляд на свои натруженные, совсем не женские руки. Мертвенной бледностью покрылось её лицо, дрогнули губы, дрогнули ресницы. Но все же, из последних сил, она удержала себя от слёз. Ей было стыдно и больно о себе рассказывать, но любовь к Алексею, доброе, материнское чувство к нему, заставляло её пересилить боль и рассказать всё. На одно мгновение в ней зародилось сомнение, а вдруг он её не поймёт, ведь он так изменился, стал совершенно другим. Но она тут же отбросила свое сомнение, пересилила себя, свою душевную боль и попросила ещё налить чая.
  
   - 3 -
  
   -Меня, Алеша, арестовали в сорок пятом, в августе. Уже отгремели салюты Победы, люди понемногу начали приходить в себя. Я оплакивала Машу, оплакивала сына и мужа, как и все наши деревенские бабы. Я не сразу даже поверила в арест, думала недоразумение какое то...
   -Как это арестовали! За что, тётя Даша? Не может такого быть! - в глазах Алексея вспыхнул испуг, он был ошеломлён таким известием, растерян, не знал верить или не верить тому, что услышал. Только теперь он увидел преждевременную седину в волосах, болезненную бледность на лице, постоянно настороженный взгляд. Он не мог поверить тому, что от неё услышал. Холодный пот выступил у него на лбу. Во всем его существе был явно выражен протест незаконному определению её вины, хотя он ещё и не знал, в чём её обвинили.
   -Алёша, ты слышал рассказы о старике, который ходил в Псков, к самому генералу Гофману за правдой о Советской армии.?
   -Слышал, - ответил Алексей, пока ещё ничего не подозревая. -У нас в отряде все восхищались этим поступком старика, только не все этому верили, считали простой выдумкой. Но те, кто мог себе представить такое, верили. Я тоже верил, тётя Даша. А что в этом плохого? Это поступок героический, легендарный.
   -Так, вот Алёша, этим стариком был мой отец. Он с детства отличался чудачествами, отличился и в старости. Наши власти это истолковали, как провокацию. Не знаю зачем, но кому-то, видимо это было выгодно.
   -Зачем? Зачем марать легенду! Народ в это поверил. В народе восхищались этой легендой . Уверен, расскажи её сейчас , люди и теперь станут восхищаться. Нельзя убивать веру народа в героизм его.
   -Вечером, когда мы пришли с работы, отец и рассказал нам, как побывал у самого Гофмана. Мы ужаснулись, не могли поверить в случившееся. Но через минуту, Машенька как бы пришла в себя и посмеялась. Как она тогда сказала, дай Бог память, а, да! Ты, говорит, дедушка, настоящий Поликан, не зря тебя в деревне так старухи обзывают. Сходил к самому Гофману. От них ещё никто живым не возвращался. Как тебе это удалось, просто удивительно! Ничего удивительного в этом нет, - ответил отец. " Генерал пригласил меня, и мы с ним чинно побеседовали. Генерал, мужик умный и сразу понял мой вопрос. Как, говорит, осталось у русских три солдата? Откуда тебе знать такие подробности? Из ваших газет, - ответил ему отец. - Генерал снова рассмеялся, потом и говорит. Газеты, старик, для того и существуют, чтобы врать, панику сеять во вражеском стане. А ты этого не понял. Разве большевики не врут? Так, как они врут, ещё никто никогда не врал, запомни это. Мир, на лжи построен, на ней и держится. Правда, для наивных простаков. Она, у каждого своя." - Дарья Антиповна замолчала, принялась допивать свой чай. Молчал, какое то время и Алексей. В комнате стояла гробовая тишина, от которой становилось немного жутко. Алексей всем своим эмоциональным существом вновь ощутил себя в тех годах , словно они и не уходили в прошлое, оставались прежними , только как бы форму сменили. Сменили зловещее, грубое обличье, на более изощрённое, настоящее.
   -Ну и что из этого вытекает? -спросил после короткого молчания Алексей. - Вы то здесь при чем? Генерал не принял старика всерьез, возможно настроение было хорошее, или еще какая причина была, ничего удивительного в том не вижу. В чём здесь провокация? Скорее наоборот, старик своим вопросом сделал им вызов. Посмеялся над ними. У нас, к примеру, так и думали.
   -У вас думали, может быть и так, а вот наши власти - по иному. Господи, Алеша, о чем ты говоришь! Видел бы ты лица следователей, которые меня допрашивали. Они же людей, за людей не считают. Те же гестаповцы, только форма другая, а методы те же. - Дарья Антиповна вновь замолчала, ей трудно было говорить. Алексей налил ей ещё чая, пододвинул конфеты. - Когда меня допрашивали следователи, вначале, мне хотелось рассмеяться им в лицо, услышав их вопросы. К примеру, - вы знали, о чем ваш отец говорил с генералом? Какие сведения он ему передавал? Почему вы не заявили об этом в партизанскую бригаду? Сколько человек погибло через вашу группу? Это вы выдали подпольную группу немцам? Когда он этот вопрос задал, меня такое зло взяло, что я не выдержала и влепила ему пощечину. Да, я выдала собственную дочь, с которой, вместе работала. Ты, что, в самом деле, дурак? И вот тогда, меня очень сильно избили, Методы, Алёша, гестаповские. Я, в самом деле, подумала, что попала к гестаповцам переодетым в советскую форму.
   -Успокойтесь, тётя Даша. Теперь всё позади. Подлечитесь, и всё будет хорошо. У вас вон какой богатырь вымахал , настоящий Илья Муромец. - Дарья Антиповна улыбнулась, от этих его слов с лица её начала медленно сходить бледность, слабый румянец слегка окрасил щеки. Ей нужно было выговориться, нужно было снять тяжесть с сердца, но кто её мог понять, кроме сына, да и боялась она откровения. Здесь, перед Алексеем, он почувствовала слабость, поняла, что он её поймёт, и не ошиблась. Алексей действительно её понял.
   -Вскоре, после посещения отцом комендатуры, оттуда потекли разные грязные слухи. Что только не говорили, искажали разговор, как могли. Вот отсюда всё и началось, Алёша. О многом я в лагерях передумала, но к определённому выводу так и не пришла. Там, одна женщина, в доверительной беседе, мне сказала, что между режимом Гитлера и режимом Сталина, нет никакой разницы, только Сталин хитрее, чем Гитлер. Я долго об этом думала, и пришла к выводу, что она права. А теперь, видишь, и Хрущев открыто сказал о культе Сталина на весь мир. Вот видишь, Алёша, до чего могут довести человека, так свято верившего в идеи Ленина, так любившего Родину, что всё святое из него вдруг ушло. Всё ложь... Она снова немного помолчала, как бы собиралась с мыслями, затем продолжила. - Меня смешали с настоящими врагами, открытыми, которые, не стесняясь, выступают против Советской власти, против коммунизма, называют его мифом, обманом народа. Со мной в одной бригаде работала еврейка, Сара Абрамовна, она такого мне порассказала, что я боюсь даже тебе рассказывать. Они начали строить своё, еврейское государство, и там построят настоящий социализм, а не такой, как у нас, липовый. - Вот что я от неё узнала. Правда, что ли? Одна женщина, служила в войсках Эс,Эс, она же надо мной и насмехалась. Что, говорит, завоевала свободу? Дура! Как всё это можно было терпеть, Алёша. Какие силы нужны! Не одна женщина у нас с ума сошла, не одна на себя руки наложила. Но я не могла себе позволить такого, я верила, правда на моей стороне. Надежда во мне всегда жила, она меня и поддерживала. Я даже в Бога начала верить. Не осуди меня за это. Как мы все верили Сталину, с его именем умирали, а он так жестоко нас предал. Даже святой для всех праздник Победы отменил, перенес на Новый год. Это ли не кощунство, не насмешка над народом! Когда он умер, ты бы видел, сколько в лагерях было радости. Все начали ждать амнистию. И она была. Меня освободили через год, осенью. - Дальше говорить Дарья Антиповна не могла, спазмы душили её, грудь давило, поднялся кашель. Николай подошел к матери, принялся успокаивать. Алексей растерялся.
   -Может быь скорую помощь вызвать? -Дарья Антиповна отрицательно покачала головой.
   -Скорая помощь ей не поможет, - ответил Николай. - Мама, не говори больше ни о чем. Успокойся! Тебе нельзя так сильно расстраиваться, я же предупреждал.
   Дарья Антиповна начала приходить в себя. Выпила несколько глотков чая, лицо понемногу начало принимать живой вид. Бледность постепенно спадала, лихорадочный блеск в глазах, тоже пропал. На её лице обозначилась задумчивая, печальная улыбка. - Прости Алёша, но я должна была тебе всё это рассказать. Из любви к тебе...Она прервала фразу и молча, пила чай. Сердце Алексея разрывалось от возмущения и боли.
   -Вам обязательно нужно в санаторий, тётя Даша. Там вас как следует, подлечат и всё будет хорошо.
   Николай, положив книгу, стоял у окна и задумчиво смотрел на город. -Тесно у вас здесь. Никогда не соглашусь жить в городе. Одна суета вокруг.
   -Кто где привык, Николай, - ответил Алексей. - Я родился в этом городе, он моя родина. Я его люблю.- повторил Алексей уже сказанное в Летнем саду.
   Даже после трудного рассказа, после всех перенесённых переживаний, которые воскресила в них память, Дарье Антиповне было легко находиться у Алексея, близкого и понимающего её человека. Поделившись с ним своим горем, она скинула с себя огромную часть груза, который носила с таким трудом. " Кроме сына, да Алексея, думала она, кто мог так понять её, да и рассказать кому-либо страшно. Алексей сам был в тех же условиях, что и она. Он её понял. У брата своих забот достаточно, жена болеет, вот-вот - умрёт, внук блокадный инвалид, он и не слышал по настоящему сестру за своими заботами, да и не очень она с ним и делилась. Съездить в Новгород к другому брату, денег нет. Письмо написала, и то ладно. Алексей чуткий, понятливый, к сердцу все близко принимает, как своё собственное, не лжёт, не лицемерит, с ним легко. Они, такие, были честными, честными и остались. Уходили на задания и часто не возвращались. Для партизана одна дорога, на виселицу. Так и Машенька моя погибла, ушла из жизни, никого не выдав, а мать вот, обесчестили, смешали с грязью, в предатели записали. Сколько настоящих провокаторов и врагов народа живет в хороших квартирах, работают начальниками, ездят на машинах, а мы вот, честные... В бесценную копилку Российской истории народ веками вкладывал свои дарования, свою честь и совесть, а его предавали. Искажали действительность, подрывали веру.А как же без веры, как без неё матушки? Честный человек безоружен перед теми, кто не знает чести, смеётся над ней, разлагает гнилой пропагандой новое поколение. Каким же оно будет? Что понесет дальше? "
   Такие мысли навеянные разговором, памятью о погибших, совсем огорчили впечатлительную русскую женщину, которую сама жизнь научила никому не доверять, ни во что не верить. Она верила Сталину, как и все, верила в светлое будущее, но эту веру из неё вытравили сами же коммунисты. Сидя напротив Алексея, глядя на него ей стало вдруг страшно.
   -Ну что ж Алёша, мы, пожалуй, пойдем. Уже поздно, нам на вокзал. - Она произнесла эти слова, вложив в них свою искреннюю душу, как попу на исповеди, тихо, ласково, улыбнулась ему и поднялась. В её глазах, как показалось Алексею, было столько материнского, доброго, что сердце у него зашлось от жалости к ней, от обиды, за её сломанную, чьей то подлой рукой -жизнь. А сколько жизней поломанных, обесчестченных...
   - Спасибо тебе Алеша за тёплый приём! Рада была душу отвести. Легче стало, повидав тебя, за тебя порадоваться. Судьба нас с тобой свела. Еще раз спасибо!
   -Тетя Даша, разве я мог иначе. О чем вы говорите. Вы мне доставили огромную радость за то, что мы встретились так неожиданно. Я верю в вас! Приезжайте ко мне в гости, буду рад. Покажу вам город. И ты, Николай, с матерью приезжай.
   -Спасибо! Дома много дел. Хочу всё подворье и дедушкин дом восстановить заново. Слово себе дал, - ответил басовитым голосом Николай, в котором еще не выветрился дух юности.
   -Похвально! Очень даже похвально! - улыбнулся ответно Алексей.
   Прощаясь на вокзале, Дарья Антиповна посмотрела на Алексея светящимся, словно у святой, взглядом. Алёша, мне бы очень хотелось, что бы ты побывал у нас в деревне. До Пскова на поезде недалеко, а там до нас и вовсе рукой подать. На попутке любой шофер подбросит. Приезжай, мы рады будем. Я так счастлива, что нас сегодня судьба свела.
   -Я постараюсь, тетя Даша. Жаль, что отпуск у меня уже был.
   Она пожала его руку и с благодарностью ещё раз заглянула ему в глаза, словно заглянула ему в душу, как в открытое окно, боялась, что больше им свидеться не придётся.
   -Николай, береги мать. О ней еще книгу напишут. У меня есть знакомый писатель, я ему этот сюжет обязательно подкину. Если что нужно будет из лекарства, напишите. Я всё достану.
   -Спасибо Алеша! - Напишем, если что... и на её глазах появились крупные слёзы. Она их не вытирала, стояла у окна и не спускала с Алексея глаз, боялась потерять его образ в своем сознании.
   Алексей долго ещё стоял на перроне, глядя вслед уходящему поезду, пока тот окончательно не скрылся за поворотом. Горькое чувство несправедливости, захватившее его от этой встречи, долго жгло его сердце, не давало покоя. Ту ночь Алексей совсем не спал. В голове бродили, как брага в чане, мысли, одна горше другой...
  
   - 4 -
  
   Дарью Антиповну Алексею увидеть больше не пришлось. Она умерла той же осенью. Ушла из жизни славная дочь России, оболганная и обесчещенная врагами, но не сдавшаяся ... Ушла из жизни без жалоб и обид, лишь с душевной болью за так рано окончившуюся жизнь. Похоронил её Николай на своем деревенском кладбище рядом с бабушкой и дедушкой, без попа и музыки; лишь деревенские женщины скупо поплакали над усопшей, а заодно и над своей судьбой, над своими горемычными, колхозными судьбами. За столом, на поминках вспомнили войну, вспомнили стариков, чудака Антипа, попели задушевные старые песни смешанные со слезами, на том и разошлись.
  

Псков 1964 год.

  
  
  
  

Рассказ второй

  
  
   Встретились мы с Алексеем, спустя почти десять лет. Летом семьдесят третьего года, я со своей семьёй гостил у сестры в Ленинграде. В то время, я уже жил в Казани. Погода стояла жаркая, словно на юге, солнце жгло землю, даже вода в заливе согрелась, можно было купаться. Но мы ходили загорать к Петропавловской крепости, или ездили в парк. В тот день жена слегка захворала, у неё разболелась голова, дети со мной ехать тоже не захотели, и я отправился на прогулку один. В то утро я почувствовал смутное, совсем непонятное мне, внутреннее беспокойство, это чувство овладело мной и не хотело отпускать. И всё же я поехал в парк на Кировские острова.
   Долго бродил я по тенистым аллеям парка в приятной задумчивости. Вспоминал годы, когда я ещё не был женат, приходил сюда с ребятами на танцы, и сердце от этих добрых воспоминаний замирало с лёгкой грустью. Я останавливался на мостиках через каналы, смотрел на воду, наблюдал за мелкими рыбёшками, стайками плававших в чистой воде каналов, серебром отливавших в солнечных лучах. Они наполняли меня добрым чувством к природе, которая, так щедро одаривает нас. Покупал мороженое, усаживался в тени на траву и с удовольствием наслаждался. Играли дети на лужайках под присмотром родителей. Их голоса я слышал везде, на аттракционах, в лодках скользивших по каналам, на мостиках, у киосков с мороженым. Нагулявшись и слегка устав, я сел на свободную скамью, неподалеку от ларька, где продавали пиво, клюквенный морс, коктейль и, принялся наблюдать за посетителями. Над моей головой пели птицы, у ног стайками прыгали воробьи, похожие на серые шарики, всё было так мило. Неподалеку играла музыка, её аккорды носились в воздухе, казались мне, сказочными звуками. Рядом с ларьком, на небольшой полянке, разбросаны в хаотичном порядке столики. За ними мужчины пили пиво, жевали воблу, солёные сушки, проводили время в дружеской беседе. За одним из таких столиков стояли два мужчины изрядно выпившие, перед ними две недопитые кружки пива и рыбная шелуха. Мужчины о чем-то громко спорили, часто пожимая, друг другу руки, улыбались.
   Один из них мне показался очень уж знакомым, но сразу узнать его, мешало давно не бритое его лицо. Я долго к нему присматривался и наконец, понял, то был Алексей.
   Некогда красивое лицо этого человека поблекло, обросло щетиной, под глазами не здоровые мешки. Черная шапка волос превратилась в чернобурку, вихрами торчащими в разные стороны. На нём давно не глаженый, серый костюм, рубашка в клеточку без галстука, на ногах стоптанные желто - коричневые штиблеты. Он иронично улыбался, а его приятель, всё что-то ему доказывал, размахивая сухой рыбиной. У меня сжалось сердце. " Что произошло? Почему Алексей так вдруг опустился? Талантливый инженер механик, имеющий столько авторских дипломов и вдруг такое. А где же его обожаемая Лизет? Он собирался защищать диссертацию. Отличный материал составил. Неужели?.. " Эти вопросы молнией пронеслись в моей бедной голове, болью отозвались в сердце.
   " Вот оно, моё утреннее предчувствие", -подумал я и поднялся со своей скамьи. Он сразу меня узнал. Мы встретились глазами, лицо его стало серьёзным, каким-то даже чужим, отталкивающим, взгляд настороженно виноватый. - Судить будешь? - спросил он с издёвкой.
   -С чего ты взял! Какое я на это имею право, - ответил я как можно мягче и по-дружески приветливо. - Здорово, Алексей !
   -Здравствуй, Дима! Давненько мы не виделись. Ты у нас теперь Волжанин, сроднился с древними Булгарами. Как там у вас? Знакомься, Иван Прокофьевич, мой приятель. - Мы пожали руки. - Дима, пиво будешь?
   -Нет, - отказался я категорично, хотя глоток другой пропустил бы с удовольствием.
   -Извини Иван Прокофьич, то был наш с тобой разговор, мы его завтра закончим. Друга десять лет, кажется, не видел. Мы с Димой друзья древние, а древностью, сам понимаешь, пренебрегать нельзя, - произнёс он целый монолог и развел с улыбкой руками. Мы пошли вдоль аллеи и вскоре нашли укромный уголок на берегу канала. Сели прямо на траву, глядя на противоположный берег, где, удобно расположившись, целовалась молодая парочка. Лицо Алексея стало серым. Он молчал, видимо ожидал, когда я заговорю. Некоторое время я тоже молчал. Мы понимали друг друга, и обоим было тяжело.
   Алексей искоса поглядывал на меня извиняющимся взглядом, словно давно был мне должен, и долг до сих пор не отдал. Он долго смотрел на воду задумчивым взглядом, о чем-то думал, по-видимому, искал слова для начала разговора, и не знал, с чего начать. И вдруг заговорил глухим, чужим голосом.
   -Дима, тот Алёшка, которого ты знал, давно уже умер. Его больше нет. Его похоронила наша хвалёная советская бюрократия. - Он говорил, будто жаловался. В его словах было что-то трагическое, что, я не сразу понял. - Будь она трижды проклята! -докончил Алексей.
   -Что произошло? Расскажи ? - мой вопрос прозвучал недоуменно искренне.
   -Ничего особенного. Как сказал герой одного фильма , за державу обидно.
   -А Лиза? Вы так и не поженились?
   -Лизет от меня ушла. Она не смогла больше терпеть такую жизнь со мной и , правильно поступила. Я её вовсе не осуждаю. Она права. У нас дочка. Ей восемь лет. Большая уже, красивая девочка, вся похожа на мать. Моего нет ничего, будто не я вовсе её отец. - Он на секунду замолчал, и мне показалось, он плакал. Молчал и я. Мне не хотелось перебивать его мысли, нарушать их естественное движение. В сердце у меня было, черт знает что, только ничего хорошего. Спустя некоторое время Алексей снова заговорил.
   -Земля живёт, земля рожает, даёт нам жизнь, красоту, а мы? Что делаем мы? - он снова замолчал, глядя на воду, искал в ней успокоение. - Мы мерзкие чудовища в вечной погоне за сиеминутной славой. Враги себе, всему окружающему нас миру. Не знаем сами, что творим. Однажды, грешным делом, я подумал, не допустила ли природа ошибку, сотворив человека разумным, включив, одновременно, в его сознание, ещё и два чувства, чувство культурной добродетели и, чувство злой зависти? Как-то на пляже я наблюдал за игрой детей. Они строили из песка фантастический город. Сосредоточенно работала их мысль на созидание. Какие одухотворённые у них были лица, какая неуёмная слаженность спаивала их в эти минуты. И вдруг; что-то произошло у них в сознании; на что-то рассердившись, они начали рушить творение рук своих, своей мысли. Лица стали злыми, в глазах жгучий, отталкивающий блеск. Все, разрушив, бежали купаться, а через какое-то время, снова принялись за создание уже нового города, с тем же одержимым энтузиазмом, с прежней любовью. И я тогда подумал, что это? Дети в своих играх повторяют взрослых, или наоборот, - взрослые, в своих политических играх повторяют детей? Ответа на свой вопрос я так и не нашёл.
   -Мороженое! Мороженое! - завлекающим голосом пропела продавщица, катя тележку со сладким товаром за нашими спинами. Я предложил Алексею взять по палочке, но он отказался.
   -Пивка бы кружечку я выпил, а это баловство, для маленького народа. - Махнул он рукой, посмотрел на меня, улыбнулся своей постоянно теперь грустной, но не злой улыбкой и растянулся на траве, подложив руки под голову.
   Он смотрел в синее небо, лицо его в эту минуту стало вдруг одухотворённым, прежним лицом Алексея. " Нет, не всё ещё в нём потеряно", - подумал я и облегчённо вздохнул. Он даже не заметил моего вздоха, или сделал вид, что не заметил. Его сильное тело, было теперь худым, каким-то костлявым, неуклюжим. Сквозь тонкую рубашку видны рёбра. Мне стало за него больно и обидно, за этого талантливого человека, уважаемого в коллективе, высоконравственного созидателя, сумевшего столько сделать для страны и ... Всё в нём рушится. Его гложет внутренний червь обиды, которую он носит в себе и никому не позволяет войти к нему в душу, понять его. Даже Лизе, которую он так любил, обожал, перед которой преклонялся. Я знал, он не примет ни чьей протянутой ему руки. Он, либо сам когда-то переступит через самого себя и вновь приобретёт своё прежнее лицо, либо падёт ещё ниже. Такой он человек.
   -Я давно тебя ждал, Дима. Несколько раз пытался тебе написать, но, непонятное чувство вины, постоянно меня удерживало и, я бросал перо. Я чувствовал, рано или поздно, мы с тобой встретимся. Тебе Лизет наверное отписала обо мне, что меня больше нет, но наверное не самое лучшее. Ты живёшь далеко, на Волге, а я всё на нашей старой матушке Неве. Куда я такой. А ты почему тогда уехал из Ленинграда? Булгарка тебя к себе увезла, в своё Булгарское царство? - Он усмехнулся, но в его усмешке не было и доли осуждения. - От самого себя не убежишь, я это понимаю. Я, Дима, перестал понимать самого себя. Хочешь узнать, почему я ушел с завода? Меня жалели, меня и сейчас зовут обратно, но я не могу. Не могу и всё! Какая-то внутренняя ломка идёт во мне и увлекает меня в свои пучины, из которых вырваться у меня не хватает сил. Слабый я человек. Мне бы твой характер... Он помолчал и снова заговорил. - Лизет меня терпела, терпела, наконец, терпение у неё иссякло, и она ушла. Она правильно поступила. Почему мучиться должна и она с дочкой? Я не излечим, Дима. Дочке тогда пять годиков было, теперь ей восемь. Во второй класс пойдёт. Теперь у неё два отца. Другого мужчину тоже папой зовёт. Хороший человек нашёлся. За другого, она не пошла бы. Она умница. Такие женщины редки. В голове бродит чушь какая-то. Когда не работаю, самого себя боюсь, честное слово. Только тебе могу сказать, часто стал плакать. Лизет с дочкой жаль.
   Он говорил, словно исповедовался. Голос у него дрожал, слова насквозь пропитаны слезами; больными слезами, больного человека. Я почувствовал, что нервы у него расшатаны до предела, что ему нужно лечиться. Но где и как?- вот в чём вопрос. В больницу он не ляжет, насильно, он сойдёт с ума. Я оказался в растерянности.
   -Дима, я однажды ходил в К., Г. Б, просил выслать меня в какую-либо страну, все равно в какую, только не в лагерь социализма. И что ты думаешь? Чуть в психушку не закрыли. А почему я, как мне говорят, живя в самой свободной стране, не могу уехать из неё на время? Почему меня закрывают от всего мира? - он снова замолчал. Сидел, поджав под себя правую ногу, и смотрел на воду. Мимо нас проплыла в лодке молодая пара. Парень лениво работал вёслами, девушка, склонившись к борту, опустив ладонь в воду, игриво рассекала прозрачную струю. Парень смотрел на свою избранницу, и взгляд его открыто говорил, насколько он счастлив.
   Роскошные волосы девушки, цвета воронова крыла, с вьющимися концами, без всякой причёски, закрывали её правое плечо и часть лица. Белое, лёгкое платье с широким подолом, закрывало часть её ног и скамью, на которой она сидела. Девушка была счастлива. Она знала, что её любят и, чувство это наполняло всё её существо радостью жизни. Я смотрел им вслед и вспомнил, как когда-то и сам вот так же катал свою Ольгу, ( по татарски она Розалия) и, она также сидела склонясь к воде опустив в неё руку. Я увидел, как лицо Алексея вновь покрылось мертвенной бледностью, взгляд погас, в нём было что-то от зависти и, что-то слишком болезненное.
   Молодёжи в парке было много, не одна лодка проплыла мимо нас, но именно эта пара воскресила в нём то святое, не забытое, не выброшенное навсегда из сердца, горящее в нём, хотя уже и слабой искрой. В его сердце в эти минуты бушевала буря, разрывала его на части. Но он молчал. Он находился в эти минуты под пыткой этих чувств, которые доставляли ему и боль и радость, одновременно. И я понял, пьянство ещё не окончательно вытравило из него всё то хорошее, что было заложено в нем природой, что он ещё жив и сможет не только вернуть себя к настоящей жизни, но и приумножить её. Мне стало легче.
   Сзади, на дорожке, снова послышался голос мороженицы, такой же привлекательный и женственный, что я не вытерпел и поднялся. -Мороженое! Мороженое! Сладкое, шоколадное, незабываемое.
   -Две порции незабываемого, - улыбаясь, сказал я, протягивая девушке деньги. Она обожгла меня взглядом красивых глаз и протянула мне мороженое. - Кушайте на здоровье.
   Через минуту мы снова сидели рядом с Алексеем, ели мороженое в шоколаде, как когда-то в нашей послевоенной юности. Светило солнце, пели птицы, звенели детские голоса, вдалеке играла музыка.
   -Шекспир был прав, произнеся такую фразу, весь мир сцена, все люди актёры, так кажется? Так вот Дима, я не хотел быть актёром в этой жизни, я считал себя Дон Кихотом. Борясь с партийной мельницей, я потерпел фиаско.За свои статьи в журналах гонорары, конечно, получал я один, но, за свои произведения - нет. Я обязательно должен был брать кого-то в соавторы. Мне платили мизерную сумму, себе присваивали львиную долю. Вот здесь я и возмутился. Я, Дима, не только инженер механик, я ещё и электронщик. Ты посмотри, сколько в науке, в литературе, да и везде, бездарщины. Всюду блат. В медицине блат, в науке блат, в литературе цензура, в кино цензура, а говорят о Бенкендорфе. Куда было ему до наших Бенкендорфов, бедняге. Вот это всё меня и взбесило. Сколько я не пытался бороться, партийная мельница меня перемолола. И я вышел из партии. Не могу быть не самим собой. Ушел на другой завод простым слесарем. Они не воруют, они пользуются нашим братом, как инструментом.
   -Ты же, вроде кандидатскую защищал ? - спросил я.
   -Защищал. Ну и что с того! Я и сейчас пишу научные статьи, посылаю изредка в журналы. Но это же мелочь. Хочется чего-то большего.
   Что со мной произошло после его рассказа, я сразу не мог понять. Меня охватило жуткое волнение. Какая то внутренняя струна натянулась во мне до предела готовая в любую минуту лопнуть. " Неужели такое происходит в нашей стране?" Задал я себе этот вопрос. Где-то я уже слышал об этом и раньше, но не придавал значения такому разговору, он меня не касался. Я не был ученым, не был изобретателем, я оставался обыкновенным строителем, где всё гораздо проще. Я покосился на Алексея, он смотрел в неведомую мне даль, и чему-то улыбался. На сердце у меня отлегло.
   -Вспомнил войну,-снова заговорил он. - Страшное было время, но я чувствовал себя увереннее. Шел на задание, со мной шли мои товарищи, мой командир, знали что делали, знали, за что воевали. Сволочей ставили к стенке. - А теперь они нас ставят к стенке, и ничего с ними не сделаешь. - Алексей мотнул головой, словно отмахнулся от назойливой мухи. Если бы можно было создать такую команду, которая вылавливала бы этих мошенников, я, не задумываясь, вступил бы в неё. Но нет такой команды... Эта проклятая партийная бюрократия у меня вот здесь, - и он показал ладонью на горло. - Всю жизнь мне испортила. Видишь, кем я стал. А ведь я ученый. Я многое ещё смогу. И я сделаю, но они черта с два от меня что-то получат. Заперли нас, как в клетке, боятся выпустить в свет, знают, шельмы, что заврались, и боятся своего собственного народа ... и вдруг предложил. Дима, не уходи вот так. Пойдем ко мне! Я живу теперь недалеко от парка. - Я с удовольствием согласился. Мне очень хотелось посмотреть, как он живёт один.
   Алексей жил теперь в другой квартире, старую квартиру они разменяли. У него была небольшая комната в шестнадцать метров, но меня поразила её чистота и ухоженность, словно в ней жил не мужчина одиночка, а чистюля женщина. Если откровенно, я ожидал увидеть совершенно другое. Комната квадратная, большое окно на улицу, два письменных стола сдвинутых вместе, на одном чертежи, исписанные листы бумаги, на другом тиски, небольшой наждак, блестящие детали и металлические пластинки, паяльник и всякий, в моём понятии, прочий хлам. - Только этим и живу, иначе не знаю, чтобы со мной было,- улыбнулся Алексей. - Дочери помогаю, подарки Лизет тоже делаю на каждый праздник. Муж её ко мне не ревнует. Кроме двух столов, металлическая кровать аккуратно застланная, два старых кресла, книжный шкаф, заваленный специальной литературой и в углу шкаф для белья. -Вот всё, что осталось от моей семьи, - вздохнул Алексей. - Что будем пить, водку или кофе? Ты когда - ни будь слышал такую профессию, слесарь кандидат наук? -
   В душе у меня многое изменилось, мне уже не было за него больно. Я видел, что Алексей не погиб, что он живёт не сломленным, только вид делает, что сломался. Пусть думают, что хотят.
   -Алексей, я бы конечно с удовольствием и водки выпил, но я вижу, у тебя негде этим заняться. Ты дома не пьёшь. Ты дома только работаешь и спишь. Одевайся, брейся, и поедем в ресторан. Там и посидим.
   Он посмотрел на меня долгим взглядом, в котором, я угадал прежнего Алексея, в котором всегда светились не только ум, но и какая-то скрытая хитринка. - Мне долго нужно приводить себя в порядок, Дима.
   -Ничего, я подожду. Ты, надеюсь, на работу не так ходишь?
   -Так. Именно так, Дима.
   Спустя минут тридцать, пока я знакомился с его последним трудом, Алексей явился передо мной в совершенно другом виде: был чисто выбрит, вымыт, причёсан. На нём был тёмно-серый костюм, белая рубашка; выглядел он теперь вполне респектабельно. Всё та же по детски наивная улыбка светилась на худощавом лице, как и много лет назад.
   Мы сидели за столиком в маленьком ресторанчике и продолжали беседовать. Перед нами стоял графин с водкой, салаты, вода, жаркое и сквозь открытое окно на нас тянула теплая струя воздуха с улицы. Алексея было не узнать. Он как-то весь преобразился, словно воскрес из мертвых. Я был рад этой, знал заранее, недолгой перемене.
   -Дима, в человеке главное, его дух. Дух должен быть свободен. Всё остальное чушь. В наших советских людях дух так же замкнут, как и его плоть. Человек скован предрассудками, догмами, он их раб. Я не хочу быть рабом ни того, ни другого, я учёный, им и останусь. Верю только в науку. В парке, увидав меня, ты подумал, что я спившийся человек, что я пал, ведь это правда?
   -Да, - не стал я кривить душой. -Мне стало больно за тебя, Алёша.
   -Зря, Дима! Ты пожалел, что я не там, наверху, с ними? Я, Дима, гораздо выше их. Выше! Среда, в которой я теперь вращаюсь, гораздо богаче той, что у власти, о которой мы имеем превратное мнение. Рабочий человек чист, умён, я его уважаю, я им горжусь. А те, настолько испачканы грязью, что отмывать её придётся долгие и долгие годы.. Да, я за последнее время увлёкся водкой, она успокаивает, я чувствую себя своим, среди своих. Мне не приходится ни перед кем оправдываться, я ни от кого не зависим, я свободен. Ко мне не раз приходили со старого моего завода, уговаривали вернуться, но я, Дима, имею гордость. Нет, я туда не вернусь. Мне противно. Я хочу свой хлеб есть сам, а не делить его с неучами, с тупицами прорвавшимися к власти и, как присоски, присасываться вот к таким, как я. Кто-то идёт на это, я не хочу и не пойду...
   -Ты думаешь, придётся отмываться ? - спросил я.
   -Обязательно придётся. Жизнь не стоит на месте. Придётся нам менять свою систему, иначе мы просто погибнем. Наш груз, который мы на себя взвалили, нас же и раздавит. Помяни мои слова... Нельзя так жить и работать, как работаем мы, Дима. Нельзя. - Он огляделся и добавил, понизив голос до шепота. - Коммунизм, это такая же сказка, как и церковная сказка о рае... Он снова махнул рукой, как бы отгонял, что-то от себя и замолчал.
   Мы продолжали пить водку, пить кофе, но главного в его словах я тогда не понял. Понял гораздо позже...В тот вечер я многому не поверил, что услышал от него. Алёшка, Алёшка! Как ты был прав! -Я бы многое мог теперь ему рассказать, со многим согласиться, но Алешки уже нет... Я посидел у его могилы, несколько раз перечитывал надпись на недорогом памятнике написанную его первой и последней женой и его дочкой, которая гласила, "Дорогому мужу и папки, от бывшей жены и его дочери", выпил чекушку водки, стопку оставил ему и долго вспоминал его и свою прошлую жизнь, словно читал жизнью написанную книгу. Горько, горько было у меня на сердце...
  
  
   Ленинград 1980 год.
  
   1
  
  
   366
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"