Короткий карандашик небрежно прыгал в руке владельца, и на аристократично белом одеянии мольберта, в заснеженном поле плоского прямоугольника, появлялись до неприличия серые следы. Беспорядочно ложились они на бумагу и единственное, что можно было увидеть сначала среди тысяч штрихов и точечек, линий и плавных кривых - это вероятную принадлежность их создателя к веселой лиге квартиросъемщиков желтых домов. Хотелось взять любой из таких рисованных штрихов, приставить его к виску человека с бородой на лице и карандашом в руке, и хорошенько покрутить, изобразив мельницы дона Кихота в изменчивом ветре городских улочек. Но в тот момент, когда вы решитесь на подобный шаг, предварительно заручившись поддержкой городского общества по борьбе с беспризорными художниками, ваше чувство прекрасного вдруг зафиксирует некую последовательность в абстракции угловатых арабесок. И, о чудо!, сквозь плоскость листа фут на два, вдруг проступит лицо прекрасной девушки или, быть может, безобразного старика-пирата - смотря по тому, кто сидит на маленьком стульчике перед нашим уличным рисовальщиком, и греется во внимательно-коротких взглядах последнего, которые тот бросает между движениями простого карандаша, точно беззаботный хирург, смеющийся в антрактах между виртуозными порывами скальпеля.
Некоторое время я стоял позади человека по имени Лучано Пуньи, наслаждаясь появлением Афродиты из пены, или темноволосой девушки с большими, как страна пятидесяти звездочек на карте, глазами из-под графитного пера поэта тени и красок.
- Привет, Лучано, - послышался, наконец, голос где-то в глубине моего существа и вырвался наружу несколькими дюймами выше - Неужели людям такого пошиба, как ты, мой друг, таким искусным мастерам, искушенным в искусстве живописать более, нежели змий-искуситель в искусстве рекламного агента, неужели...
Длиннющий каламбур меня доконал. Последние силы вырвались у меня вместе с утробными звуками "Ис, Ис, иссс..." и я заговорил простыми предложениями:
- Карандаш. И на улице. За деньги. Писать второпях. Кушать?
Этим кодом, более скудным на интонации, чем сленг дедушки Морзе, я изволил передать мысль о том, что если хороший и ищущий художник отдает свой мольберт на растерзание простым смертным из тех, кто считает Пабло Пикассо неплохим рок-музыкантом; да еще если он берет за это монетно-звонную и бумаго-хрустную компенсации - значит он познал все прелести голодного существования.
Борода обменялась своим положением в плоскости горизонта с затылком и меня просверлили две природные кинокамеры. Я так и почувствовал себя распятым на грубом холсте и приколоченным к холодной стене Лувра, где старенькая бабушка-туристка рассматривает табличку под картиной сквозь выпукло-громадные очки: " "Бездельник Сандрини" . Работа мастера Л.Пуньи. Вторая половина ХХ века".
- А это ты, мой друг с лицом цвета антарктических попугаев! Ты о чем то меня спрашивал? - потом, прокрутив поток воспринятой, но невостребованной творческим сознанием художника, информации обратно, он, с тоской гурмана пред сэндвичем и стаканом газировки, поведал:
-Да, мне иногда тоже надо поглощать питательные натюрморты. Человек, кроме отсутствия перьев и наличия наступательных оконечностей, характеризуется еще и объемом пищевого отсека - желудка. И, время от времени, этот отсек должен быть плотно забит.
Сквозившая цинизмом, как ново-йоркский небоскреб с выбитыми стеклами ветром, речь Лучано указывала на то, что поджаренная корочка крылатого кукареку и задний плавник мокрохвостого окуня в соусе из крабов, давно перекочевали из обиходного меню художника в его творческие планы-фантазии.
- Еще пару-тройку портретов этих недостойных кисти - он резко понизил голос и посмотрел на свою натурщицу - и в моей коллекции будет несколько типографских репродукций, или точнее, подлинников картины по имени "купюра денежная". С точки зрения живописи интересного в них нет ничего, а вот со стороны кулинарии...
И Лучано Пуньи потянул носом запах, приплывший из расположенной неподалеку пиццерии; при этом кончик его носа как-то нелепо повернулся и стал похож на стрелку компаса.
Я познакомился с Лучано несколькими месяцами раньше, на нашей сухопутной, но морской прогулке. Впрочем, сейчас я вам расскажу поподробнее.
Вечера в Чиви, в этом городе соленого воздуха и свежей воды, просто очаровательны и восхитительны, и, с молчаливой рекомендации мэра, все горожане и гости города считают пару часов перед полуночью лучшим временем для прогулок. И вот в один из таких вечеров, который вы несомненно найдете, если достаточно усердно пролистаете назад ваш вечный календарь, наша компания: я, Марио и его приезжий родственник Антонио (тип родства неизвестен - троюродный племянник одного из братьев дедушки Марио), слонялись по набережной. Вкупе с нашими дневными занятиями это называлось "знакомство Антонио с городом". Лаура и Софи готовили дома поздний ужин, а на нас было возложено важное задание корректно и намеками подготовить досрочное отбытие "троюродного" на родину, или, если точнее, спровоцировать паническое бегство "некстати прибывшего". В воображении читателя мы, наверняка, прорисовались этакими злостными нелюдимами, но стоит притянуть этого в-кресле-сидящего за нить внимательного взгляда, протащить его сквозь бумажную плоскость книги и извлечь на свет божий во граде Чиви; и затем поставить его перед улыбающимся двумя зубами человеком, с прыгающим фотоаппаратом в туристических руках и с тысячами глупых вопросов на языке, с полным непониманием нормального итальянского языка и вечным лопотанием на калабрийском диалекте, да еще указать на перспективу летнего отдыха с таким монстром; как читатель несомненно попросится обратно, по ту сторону бумаги.
Итак мы гуляли по набережной; и говорили. Слово "говорили" я применяю с большим сомнением, поскольку устные словарные запасы Марио и Антонио перекрывались хоть наполовину, а я, с трудом освоивший лишь основные итальянские фразы, был обречен слушать нечто, схожее с пересвистом спешащих на свидание попугаев. Но иногда в речи проскакивали знакомые слова и тогда я постигал общее направление разговора.
- Огромное керосиновое пятно - трагично произносил Марио, поднимая отяжелевшую руку на море. - Туристы заполняют местные больницы..... радиация..... кожа краснеет.... на солнце находиться подолгу запрещено, во избежании повального психосоматического "шизофреникус ударус"...
В этой части своей пропагандистской лекции, Марио показал на меня и горестно закачал головой. На маленьком лбу "троюродного" выскочила бегущая строка на международном языке: "Бросить все к черту... уехать. Бросить все к.."
Не в силах выдержать голоса совести, грызущей меня вместо Марио, я отвернулся к морю. И увидел мрачную статую в позе лотоса.
Не удивляйтесь, просто на прибрежных камнях сидело нечто неподвижное, заботливой рукой одаренное пиджаком и скрестившее ноги, как Просветленный. На фоне призрачно мерцающей медузами воды, это сооружение походило на громадную нэцкэ - японскую фигурку из слоновой кости. Луны на небе не наблюдалось и горизонт исчезал в ночной темноте; только отблески уличных фонарей набережной позволяли мне видеть мрачный силуэт.
- Там сидит Будда, - нарочито спокойно заявил я Марио - сидит и с места не сдвинется, точно как я, когда надо что-нибудь срочно сделать.
Марио автоматически перевел это "туристу", а потом они оба воззрились на меня и я почувствовал острую актуальность диагноза "шизофреникус ударос" в их помыслах. Тогда я снова посмотрел на "будду" и понял, что мой взгляд прослежен, понял это из воцарившейся бездыханной тишины.
- Ну, что??? - вопросил я со всем сарказмом, на который хватило генов всех моих саркастических предков вплоть до пятого колена
Самые точные хронометры не успели отсчитать минуту (но самые передовые, конечно, успели), а мы уже активно обсуждали, как будем нести статуэтку домой.
- Скульптор наверняка просто прогуливался с ней, - гипотетически, но упрямо, утверждал Марио - а потом забыл на этих камнях. Люди искусства - они вообще народ забывчивый. Вот Марк Твен, например, напрочь запамятовал как-то раз свое имя, но ничего, юморист был, и выдумал новое, посмешнее - Ленгхорн Сэмюэлклеменс. Ну, а раз наш творец Будд так запросто прогуливался с этой мрачной фигурой под мышкой, следовательно троим сильным мужчинам ничего не стоит отнести ее домой.
Но мне эта идея не нравилась. К тому же слишком мелко такое дело - забрать забытую кем-то статую в пиджаке. Вот похищение - с треском, грохотом и в бодрящих кликах фанфар, - это зрелище достойного масштаба.
- Мне кажется ее установили здесь днем, огласили торжественной речью и перерезали нужную ленточку. - сказал я - И теперь эта восседающая неподвижность так же олицетворяет собой Чиви, как Русалочка - Копенгаген. А если мы подгоним небольшой фургончик и тихо, без шума, пересадим это деревце на домашнюю почву, то на следующий день конца не будет шуму негодующему, а может быть, нас даже признают самыми выдающимися похитителями века.
- Давай сначала рассмотрим тему разговора поближе, - предложил Марио - а уж потом решим ее судьбу.
Мы спустились к воде и подошли вплотную к камню.
Фигура в пиджаке подняла голову и, прокашлявшись, спросила мужским голосом:
"Ради чего синьоры нарушили покой художника, и увели его с поля созерцательного наслаждения непозволительно громким шарканьем своих ног?"
Да, вот так я и познакомился с Лучано Пуньи. Много позже того мига, когда мы втроем являли собой живописную группу "Певцы изумления с открытыми ртами", я спрашивал Лучано:
- Скажи мне, что такое можно было увидеть в полной темноте той ночи, когда, казалось, весь мир потонул в банке черной гуаши, и на что ты, будучи столь недвижимым, устремил свои помыслы живописца.
- Сандрини, - отвечал художник возвышенным голосом херувима, - в этой темноте было все! Там были все мои картины, те что я уже написал, и те, о которых я еще даже не задумывался. Там была моя будущая жизнь и в ореоле ее - мой ненаписанный еще шедевр, венец моего творческого восхождения, в который я свято верю и к которому стремлюсь всей своей душой. Каждый раз, когда я заглядываю в темноту, я уношу с собой кусочек нового, потом бросаю его на холст и этим учусь, учусь, чтобы выхватить из тьмы небытия еще один кусочек. И так, раз за разом, пока не доберусь до своего шедевра.
Окрыленный музыкой собственной речи, художник продолжал:
- Это будет нечто, превосходящее своей одухотворенностью, своим неповторимым impression, "Мону Лизу" Леонардо и "Венеру" знаменитого Алессандро да Марианно ди Ванни ди Амедео Филипепи. Каждый кто увидит эту картину, увидит душу изображенного человека, заберется во все его самые тайные мысли и на время даже почувствует его мироощущение оттуда, из глубины картины.
- Твой шедевр - портрет? - спросил я, демонстрируя знакомство с Винчи и Алессандро да Мари..., как его там?...
Лучано посмотрел на меня так, как смотрят на теленка, забредшего в церковь во время проникновенной проповеди. Лаконичность моего вопроса вернула его на нашу грешную землю.
- Да, я хочу нарисовать такой портрет. Но я боюсь. Боюсь, что не смогу выразить душу человеческую, ибо не умею передать выражение глаз человеческих.
И он вздохнул чистым воздухом, а выдохнул одно сплошное уныние.
Мы тогда находились в мастерской художника; вся она была завалена разрисованными холстами и листами бумаги. Казалось, что какой-то фанат-ненавистник разбушевался в картинной галерее. На полу и на деревянных столах валялись полотна: большие и маленькие, вполне законченные и самые начальные эскизы. Немалую их часть составляли портреты. Здесь были все друзья и знакомые Лучано, светящиеся прозрачной акварелью или укрытые мягким бархатом пастели. В глубине комнаты я нашел себя, и мою Лауру. Нас двоих Лучано писал совсем недавно, но отдал только тот мой портрет, где я защищаюсь от палящего солнца темными очками.
- Здесь все великолепно, - говорил художник, подавая мне эту картину, и равнодушно складывая остальные на украшенный множеством случайных мазков стол. - потому, что не пришлось рисовать глаза, которые у меня никогда не получались.
Конечно, глаза Лучано обычно все же рисовал, а не оставлял страшно зияющие пустоты, как мог бы подумать какой-нибудь, из склонных к ужасным историям, читатель. И, по моему мнению, эти глаза вполне походили на зрительные органы позирующих индивидуумов. Но живописец страшно волновался, рассматривая свою очередную работу, называл получившиеся глаза "безжизненными и незрячими", или, что еще чаще и отчаянней, определял их как " отверстия без малейшего проблеска разума и света души".
Так или иначе, а мы возвращаемся к запаху из пиццерии, воздавая должное прямым и неизломанным сюжетным линиям.
Пока художник втягивал трепещущими ноздрями великолепный и зовущий аромат, принесенный летним ветерком из обители Бога Пищи (простите, забыл фамилию последнего), я рассматривал его "модель" - синьору, занимавшую стульчик напротив мольберта. Если я вам скажу, что она была красива, это будет правдой. Красива - в общепринятом смысле: стройная фигура, длинные ноги, чувственные губы, лицо с правильными чертами. Если я скажу, что она была богата, это тоже будет правдой. Об этом свидетельствовали разнообразные, блестящие и манящие взоры украшения, среди которых было дорогое колье и перстень с рубином, гармонировавший своим алчным цветом с ее обтягивающим платьем.
И еще она была явно нетерпеливой. Процесс создания художественного портрета казался ей раньше чем-то вроде быстрого щелчка фотокамеры, а тут вдруг столько времени и нет еще того плотного и гладкого листка десять на пятнадцать, что она с такой охотой положила бы сейчас в свою элегантную сумочку, а после, показывая подругам альбом, тронула бы изящным пальчиком одну из страниц и сказала: "А вот это я в Чиви! Мы заезжали туда на пару дней, и бородач по моему приказу изготовил рисунок из куска бумаги."
Время от времени она тягостно воздыхала, и Лучано ускорял тогда движения своего карандаша.
- Ты планируешь разделаться со своим обедом в стенах этой забегаловки? - спросил я, наклонясь к уху Лучано - Может я тебе поспособствую, как друг, в смысле платы за обед. Я не прочь опробовать коронные блюда этой пиццерии и мы бы пообедали вместе, а заплатить за два обеда, для меня то же самое, что и за один.
- Я тебе очень признателен, Сандрини, за такое предложение, и принимаю его. - проговорил художник, не отрываясь от работы - Пообедаем вместе, но за себя я все же заплачу. Сегодня хороший солнечный день и в желающих быть запечатленными на бумаге недостатка не будет. А с увеличением клиентуры, увеличивается и денежный поток.
"И уменьшается твое желание рисовать все эти однообразные лица" - подумал я, но промолчал, а вслух сказал:
- Значит встретимся часа в два в пиццерии?
- Ну, конечно. И устроим себе роскошный пир! - Лучано намекал на название места будущей трапезы - "Пирующие ученые". Как известно, так именовалась старинная поваренная книга, любым из тридцати томов которой можно было в одночасье перешибить центральную опору моста в бухте Сан-Франциско.
Тут я вспомнил о собственной работе, о продаже населению напитка "кока-кола", отличавшегося от чистого льда только коричневатым оттенком, но не температурой, и подумал, что жаждущие уже наверняка умирают кучами у оранжевого аппарата, заражаясь отчаянием от записки "Ушел проветрить мозги. Сандрини".
- Что ж, тогда a rividerci, друг мой, или, точнее, до скорой встречи - попрощался я с Лучано и зашагал вниз по улице, направляясь к своей "Always Coca-Cola". Перед этим я миновал небольшую группку любопытствующих, кои всегда окружают живописцев улиц. Еще ранее среди этих людей я заметил девушку в сером платье. И как это ни парадоксально, заметил я ее именно благодаря тому, что она была неприметной. Понимаете, все остальные как-то выделялись: яркими одеждами или экстравагантными шляпками; один мужчина держал на руках маленькую обезьянку, а два синьора в коротких бриджах постоянно посмеивались невесть над чем. Но таких всегда много в курортных городах. А эта, в сером платье, носимом уж точно не первый сезон, просто внимательно смотрела на Лучано, следила за каждым движением его руки.
Проходя мимо этой девушки, я подумал: "Интересно, может ли она позволить себе заказать портрет у Лучано?" И сам же себе ответил.
Пиццерия "Пирующие ученые", как, впрочем, и следовало ожидать, никакого отношения к рабам науки не имела. Вся ее обстановка скорее напоминала хижину итальянского рыбака, влачащего свое жалкое существование среди рваных сетей и запасных весел - и тех и других декораций в стенах заведения было предостаточно, и приходилось пробираться в зарослях потемневших от времени сеток, чтобы попасть к некоему подобию бара. Если вы родились настолько везучим, что узловатые препятствия вдруг оставались позади, открывая блестящую многочисленными бутылками и бокалами стойку бара, то мнение о "хозяине хижины" резко менялось. Многочисленные порождения века электрического; свет, который как бы течет в своем, строго направленном, русле, а потом водопадом низвергается на отполированную поверхность мрамора, заставляя искриться напитки в недрах высоких стаканов; вымуштрованный бармен с обязательной улыбкой - все это давало повод представить нашего "рыбака" вконец разбогатевшим дельцом с полутемной улицы Уолл и променявшим свои снасти и бессонницу ночного прибоя на мигающую красоту неоновых огней.
Я попросил у служителя мраморной стойки тысячи две капель аперитива, а потом, медленно потягивая влажную прохладу, рассказал, что жду друга, который должен прийти с минуты на минуту.
- Найдется ли в море этих грубых столов и неотесанных скамей акулья порция той пищи, что погасит огонь несмолкаемого голода двух кабальеро? - спросил я бармена, указывая на столики затененной части зала
- Несомненно - ответил тот, сопровождая каждый звук новым положением дежурной улыбки на губах - Я могу вам дать меню, и вы поищите там что-нибудь интересное, коротая время, пока не пришел ваш друг.
Начальная страница интересного состояла из сплошной пиццы с разнообразными эпитетами. Пролистав меню, делающее честь заведению своим объемом, далее, я очутился в разделе "Первые блюда" и здесь завис между супом "павеза" и "минестрой в горшке по-итальянски".
Но прошло минут двадцать пять, и мое внимание от "горшков по-итальянски" целиком перешло к наручным часам. Потом, я начал сомневаться, все ли с Лучано в порядке, и проделав обратный путь по залу пиццерии, вышел на улицу.
Большая толпа в районе творчества художника мне не понравилась сразу.
Я на всякий случай крикнул "Пропустите врача!" и протиснулся в образовавшийся проход. Первый, кого я сначала заметил, был Лучано. Живописец как-то виновато склонил голову, но даже в таком положении он почему-то казался невыразимо счастливым и бесконечно радостным. Руки он скрестил на груди, бережно прижимая какой-то бледный листок. Рядом с ним стояла.... девушка в сером платье, та самая девушка в сером платье. И ее наряд уже не выглядел скромно-дешевым, а напротив, подчеркивал ее природную прелесть. С ней тоже что-то произошло - так бывает с большим заброшенным домом, когда во всех комнатах вдруг вспыхивают огромные хрустальные люстры.
И еще два персонажа участвовали в представлении. Вы еще не забыли про синьору с драгоценностями?
Именно она сейчас что-то бурно объясняла полицмейстеру самой что ни на есть добродушной наружности, властными жестами трогала мольберт и бросала громоподобные взгляды на Лучано.
"Ну все!" - подумал я - "Наверняка Лучано осточертело торопиться под ее фамильярной указкой, и тем мольбертом, за который она сейчас держится, как за последнее вещественное доказательство, он ...." Я додумал оставшуюся часть мысли и решил, что это не про моего друга художника.
- Что случилось, Лучано - задал я, наконец, резонный вопрос и человек с бородой обернулся в мою сторону. Я потеснил еще нескольких смертных, и освободил место для приватного разговора.
- Сандрини, прости, что я опоздал на наш дружеский обед, но думаю, что скоро для него найдется более подходящий повод.
Такое заявление, отозвавшееся диссонансом на фоне спокойного полицейского и взволнованной толпы, требовало пояснений и Лучано начал свой рассказ:
- Когда ты, Сандрини, ушел, я как ты помнишь, рисовал эту богатую синьору. Особенного вдохновения я не испытывал и водил карандашом автоматически, не вдаваясь в детали портрета, а полностью положившись на свой художественный опыт. Временами я, конечно, смотрел на синьору, запоминал ее образ, а потом, рисуя, думал совсем о другом. О чудесно пахнущих розами и утром садах, и о том, как такие сады лучше всего превратить в писанный маслом пейзаж, передавая аромат роз и свежесть росы волшебной игрой оттенков.
Я совсем не расслышал скрипа стула, когда синьора без предупреждения подвинула его, прячась от настигающего солнца, от его прямых, как стрелы, лучей. Когда я поднял голову, привычно посмотрев на старое место, синьоры я, естественно, не увидел...
Лучано погладил белый лист и немножко освободил его от своих объятий, чтобы не помять; как-то ласково взглянул на девушку в сером платье.
- Синьоры я не увидел. - повторил он - Но зато я заметил удивительное создание, эту деву с глазами цвета весеннего неба. И я не знаю что со мной произошло, друг мой Сандрини, но я незаметно взял чистый лист бумаги и стал рисовать эту девушку.
Тут Лучано и вовсе расцвел; если бы его самого надо было в тот момент изобразить на холсте, я бы взял самые яркие краски и нарисовал... радугу.
- С самого первого взгляда я запомнил ее навсегда, но все равно смотрел на нее, смотрел на нее не отрываясь и рисовал.
- Когда я закончил портрет этой девушки, то извинился перед богатой синьорой, и показал, что нарисовал я вовсе не ее. Ну, она и позвала Ферруччо, нашего дежурного полицейского, и сказала: "Безобразие! Я требую возмещения убытков, и не просто так, а в десятикратном размере. Я подам на этого карандашного писаку в суд". - Лучан Пуньи весело рассмеялся и добавил:
- Все равно она мне нравится. Если бы она не подвинула этот проклятый стул...
А потом он снова обратил свой ласковый взор на девушку рядом и осторожно повернул ко мне тот лист, что до сих пор прижимал к груди.
Узнать на этой картине "неприметную" было несложно. На некоторых из частей я заметил отпечаток спешки, а несколько кусочков являлись лишь набросками, и были прорисованы слабо.
- Что ж, это неплохо! - сказал я - Но все же я не понимаю....
Он прервал меня совсем тихо:
- Ты посмотри на ее глаза.
Я послушался и снова взглянул на картину...
Прошло много времени, прежде, чем мои мысли вернулись в реальный мир. Тогда я аккуратно вручил Лучано этот лист, взял его руку и руку девушки, сложил их вместе и произнес:
- Лучано, возьми мольберт и вы идите, а я сейчас разберусь со всеми этими проблемами и догоню вас.
Поговорив с полицейским Ферруччо и отдав синьоре все, что она требовала, я оставил разочарованную толпу и побежал вслед за удаляющейся парой...
Прошло уже много времени, но я до сих пор не забыл тех глаз, что смотрели на меня с картины, бывшей прежде обыкновенным, белоснежно чистым листком. Помню я и все свои чувства, помню, как понял смысл этого слова - "одухотворенность", помню, как удивился, когда взглянул в эти глаза, .. нет, этими глазами и увидел весь наш большой и такой красивый мир. Сейчас я пишу, а слова убегают от меня, не приходят на ум, потому, что тогда мне не нужны были слова. Все что я переживал, было в ощущениях. В этих глазах я нашел дуновение пришедшей весны и благодатное наступление осени, познал все невзгоды и всю тоску одинокой жизни и оказался в маленькой уютной квартирке, где к обоям прикреплены репродукции Винсента Ван Гога и Эдуарда Мане, а иногда в пыльном проигрывателе появляется старая поцарапанная пластинка и тогда тусклую тесноту квартирки озаряют чарующие звуки вальса, или танго, танца, который надо танцевать вдвоем.