|
|
||
Волшебники.
Два города находились совсем рядом друг с другом. Электрические провода связывали их вместе и блестели над неприветливыми и даже страшными рельсами, коим ни конца, ни начала никто не предусмотрел и потому они так и текли из города в город, из страны в страну, образуя причудливые зигзаги и завитки; иногда по ним бежала вибрация, а за ней - дребезг, шум, потом грохот, не менее страшный, чем сами рельсы, и наконец, звук прорывал горизонт и уносился из вашего настоящего.
Проезжали поезда, или простые электрички, и люди толпились у железных причалов, ожидая пока голубой вагон возьмет их в свой полет. За окном проносились сады и поля, полуразрушенные заборы и аккуратные, ухоженные домишки-дачи. Иногда попадалось что-то особенно интересное, и тогда сотни взглядов встречались вдруг в одной точке, тысячи глаз каждый день смотрели на достопримечательность, но завсегдатаям быстрых локомотивов это скоро надоедало и лишь случайный взор нет, нет, да и скользнет по яркому новому дому, или покойному кладбищу веселых мыслей, по белокурой девушке и по открытой калитке; скользнет и снова побежит догонять своего хозяина, чьи мысли вместе с телом несутся со скоростью двух километров в минуту в направлении большого города.
В рутине наших дней нам всегда чего-то не хватает. Не хватает свежести и нет неожиданной новизны, но пыль на дорогах кажется приевшейся и знакомой, а отбитый край серого бордюра раздражает с каждым днем все сильней и сильней, и вот мы уже с ненавистью смотрим на него, что мог бы впервые заставить споткнуться - но, увы, хорошо известен, и мы его обходим: каждый день, после работы или лекции в университете, каждый день, спеша и опаздывая, но не спотыкаясь и не удивляясь, каждый день, каждый день, каждый день...
Я купил билет и почувствовал себя счастливым. Двенадцать часов ощущений, минуты радостного созерцания, мгновенья географических открытий.
- Один билет, пожалуйста! .... Да, да, именно в этот город. В соседний город!
Поезд был самый-самый утренний, и на улице только забрезжил рассвет, и волосы мои были взъерошены подушкой, о которую голова с грандиозными планами терлась всю ночь.
"Синоптики.... И звезды вечером... Ясное небо утром...Погода будет хорошей! " - подумал я, и , вероятно, подумал вслух, потому что из кассы донеслось смешливое "Да-да!" и я получил свой оттиск нового дня, свой билет в соседний город.
Когда тебе девятнадцать лет, и волосы треплет ветер, когда ты свободен от скрипящих лекций и будничной жизни, и стоишь на Перроне, готовый отправиться; тогда судьба сама дарит тебе Билет в Неизвестность, пропуск в непредсказанное будущее...
Я сошел с поезда и прошел сквозь тумбы-крутилки; одна из них, подчиняясь определению и моему напору завертелась, и я очутился на залитой солнцем площади, где все спешили и бежали, торопливо осведомлялись о чем-то в магазинах, или на бегу пытались прочесть большие клеенные афиши; тем приятнее было идти: медленно, не торопясь и упиваясь каждым мгновением.
Под вечер, когда лица толпы превратились в застывшие полумаски, и хотелось быть одному, я забрел в городской парк; до обратной электрички оставался целый час. Здесь, среди деревьев, было уже почти темно и пахло хвоей. На маленьком мостике, соединявшем два берега зеленого парка, собирался в дорогу старик с аккордеоном и черной, широкополой шляпой. Весь день из старого потертого инструмента лились звуки: то нежные, то страстные, то вдруг невыносимо грустные, и шляпа все позвякивала, но иногда молчала. Когда старик в куцой тужурке играл слишком грустно, шляпа молчала.
Я пересек мост и оказался перед большим зданием, полным архитектурных излишеств и милых сердцу старинных непонятностей.
Эта афиша была огромна: начинаясь сразу после высокого фундамента, она занимала всю нишу в стене, вплоть до самой крыши. "Танцевальные вечера с оркестром Кима Кантри " - гласили исполинские буквы, и буквы поменьше склонясь продолжали - "удивительные встречи с прошлым: Френк Синатра и джаз, труба Луи Армстронга и негритянский блюз. И все это в сопровождении-исполнении лучшего оркестра Кима Кантри. "
В левом верхним углу плаката был запечатлено имя сегодняшнего дня.
До моего электрического поезда в домашний город оставалось сорок пять минут.
Вечер этот начнется в восемь; произведя нехитрые математические вычисления, я решил подождать пару десятков минут и хотя бы одним глазком взглянуть на посетителей "Кима Кантри". Уж очень пышными казались мне эти фигуры, и воображение почему-то рисовало фигуры мушкетеров и совсем старых, гордых, как струна, леди.
Вдруг настал вечер; я говорю так, ибо с этих самых пор "вечер" применительно к афише самым неимоверным образом оказался связанным с благоухающим вечером ранней весны. Поблекли краски дня и тут же загорелась цветная неоновая афиша. И маленькая площадка перед строением стала быстро заполняться людьми.
Я был изумлен, потрясен, и заворожен этим зрелищем: если бы здесь появились средневековые тени, и начался шикарный королевский бал, я бы посчитал его обычным маскарадом, но сейчас в прошлое провалился я!
Все было так, словно здесь всегда были пятидесятые года века двадцатого. Мужчины одеты в строгие костюмы старообразного покроя, на их дамах - непривычно простые вечерние платья. Возраст присутствующих определить трудно, все они будто помолодели сегодня и здесь. Но я сразу заметил шикарную блондинку лет тридцати, а с другой стороны площадки что-то живо обсуждали в группке престарелые леди. И уж совсем ясно, что среди этих людей я родился позже всех и был самым юным.
Обратная поездка вдруг стала выглядеть как что-то ненужное, и даже кощунственное, будто ты уходишь с праздника, что устроили твои друзья только ради тебя. Тогда я не задумывался о ночлеге в незнакомом городе: он выглядел для меня, как ночь, полная танцев.
- На рассвете я пойду на вокзал и куплю билетик....
Я купил билет. Кассирша протянула мне его из глубин застекленного окошка и я взгляд мой ухватил немую золоченую фразу на его светло-желтой глянцевитой поверхности: "Вечер с оркестром Кима Кантри".
Голос Синатры парил над площадью и высокий женский голос подпевал в радостном возбужении: "Чикаго! Чикагоу! Город мечты, тебя я люб...." Звуки старой пластинки заливали всех и все солнцем пятидесятых, и когда ее шуршанье сменилось живым оркестром все потянулись в зал.
На входе меня остановил вежливый швейцар и с улыбкой заметил:
- Мистер, вы несомненно что-то забыли. Пройдите сюда, пожалуйста, это вас дожидается.
Когда я открывал дверь в указанную комнатку, я уже знал, что именно там меня ожидает. Поэтому совсем не удивился, когда увидел шкаф с одеждой. С современной одеждой, с костюмами пятидесятых годов.
Я лишь спокойно сменил неуютные джинсы и свитер на серый костюм с перламутрово-чернильным галстуком, и в полном ощущении гармонии вошел в зал.
Стулья у стены явно не пользовались спросом и ...
- Извините, мистер, а вы как думаете - полетят наши все-таки в космос первыми или это чушь наподобие акций Мак-Гинли? - маленький человечек с усиками Чарли Чаплина задал мне этот вопрос и важно уставился на меня. "Сумасшедший" - подумал я, сочувствующе улыбнулся, и кивнул. "Человечек" удовлетворенно повторил кивок и в упоении пропел: "По-ле-тят!..." , после чего ретировался, смешавшись с толпой.
На сцене появился Ким - я узнал маэстро по незыблемому фраку и волшебно-музыкальной палочке - вечер начался окончательно.
- Леди и джентльмены, позвольте поприветствовать вас на нашей очередной встрече - голос его пружинил и согласные податливо сливались с гласными, как это бывает у пастора в церкви.
- Сегодня мы услышим новую песню квартета "Битлз", и станцуем самые медленные и чудесные блюзы, а также...
Маэстро стоял далеко от микрофона и услышать его слова в шуме вечерних шорохов, в запахе наступающей весны и в хаосе разговоров было нелегко. Кто-то спросил: "Что он говорил, мистер? Я не расслышала!", и я уж совсем было собрался отвечать кому-то , но вовремя спохватился. Голос был шелковист, как одуванчик, и мягок, и невыразимо женственен: я обернулся... и ответил ей.
Она выглядела именно так, как я и предполагал. То есть я хочу сказать, что только сейчас я понял, наконец, что случайностей возможно вовсе не существует и когда я сюда шел, то подсознательно я думал именно о ней, о девушке из забытых 50-х, о Мерилин Монро, и об очаровашке Прелестной Леди.
Платьице ее обтягивало и шляпка цвета бордо гармонировала с платьем, а светло-русые волосы взметнулись, когда я обернулся, или, быть может, когда она обернулась; мы вместе обернулись; а сейчас они ниспадали, падали, нет, летели и такая картина оставалась пред моим остановленным взглядом то долгое время, какое не вместить в этот рассказ, в книгу не вместить....
- Мистер, эй, мистер! - она помахала рукой и задорно рассмеялась, когда мое нелепое каменное лицо снова обрело мимику
- Что с вами, вам плохо? ... Вы знаете, что Жуки нам сегодня споют Девушку?!
Она сказала это тоном лекарства, словно все горести должны обрести забвение в названной песне; и я вдруг поверил ей, и всему остальному: музыке, людям, времени.
- Неужели? - бросил я бесстрашно, а потом, запнувшись, добавил:
- Я посвящаю эту песню вам!
На этот раз она не рассмеялась, а просто улыбнулась. Между улыбкой и смехом такая же разница, как между счастьем и радостью, между любовью и симпатией...
- Но ведь не вы будете петь эту песню. Это - пластинка! Как же вы можете дарить кому-то чужой и записанный голос?
- Я всемогущ! - сказал я, и прошептал очень тихо, боясь прервать этот чудесный сон, несомненно сон:
- Они ведь исполнят ее на английском, верно? А я дарю вам ее на вашем и моем языке, и петь буду сам.
Выражаясь музыкально, наш разговор шел diminuendo, и на этот раз ее голос опять был тише моего, так лишь трава шепчется со звездами в ясную летнюю ночь.
- Мистер, вы будете петь Девушку со сцены, и оркестр будет играть? И голос ваш утонет в аплодисментах, и вы будете безжалостно ступать по цветам, и пользоваться этим ужасным микрофоном??
Ее слова дотрагивались до моего сердца, и теплели в ее голосе, а потом все они вдруг слились воедино и невольно я обернулся: нет ли там на сцене меня, увенчанного лаврами и ступающего по цветам...
- ... будем танцевать, и я буду петь очень тихо...
Мы обменивались образами, а вовсе не словами, и в ее прозрачных глазах я уже видел танцующую пару, и он ей что-то напевает, но в шуме и ритме грохота и музыки хочется быть ближе, и слушать; он наклоняется ближе, и ближе...
Ким вальсировал своей волшебной палочкой и если бы я присмотрелся получше, то наверное заметил бы в воздухе и повсюду ее феерические следы.
Все здесь выглядели гораздо моложе, а когда зал наполнялся удивительными звуками современной музыки, ее слушали десятки детских ушей.
Ей должно быть тридцать, или совсем чуть-чуть еще - подумал я случайно, невзначай, когда музыка вдруг на миг прервалась, но в ее прозрачных глазах все мысли о годах терялись, как беспокойство в душах влюбленных.
- Как твое имя, и могу я вас пригласить на танец?
- Клер... Я люблю танцевать...
- Клер - это значит "Светлая"?
- Французский. Моя мама была без ума от Франции и слушала Эдит целыми днями, а когда наступала ночь, она плакала...
Откуда-то из-под самого потолка вдруг посыпались конфетти.
- Неправильно, когда мечты не сбываются - сказал я грустно
Шуршали одежды и щебетали каблучки; а люди танцевали. Я смотрел прямо на Клер, и когда глаза начинали слезиться и хотелось моргнуть, мы почему-то делали это одновременно.
- Давай закроем глаза - предложила она и мы закрыли, и мир исчез. Долгое время была темнота и далекие сейчас звуки, и дыхание: ее, мое.
- А вы слышали Глена Миллера?
Моложавый подтянутый старик танцевал с высокой миссис, и совсем не ждал ответа. Он просто поделился радостью своего открытия, и поток чарующей музыки захватил пару и унес их в другой конец зала, где многие еще не слышали современных ритмов мистера Миллера.
- А как будет "Прозрачная" по-французски?
- Не знаю, я - Клер
-Ты Прозрачная Клер
- Светлая не всегда бывает прозрачной...
- Я о твоих глазах
И мы закружились.
"А теперь, как я и обещал, мы послушаем новую песню наших славных британцев. Итак, мы включаем проигрыватель, мы ставим пластинку, ..."
Когда первые аккорды наполнили помещение тягучими звуками, а слова побежали по тонким дорожкам изящной пластинки, приближаясь к "звучной иголке", Клер выразительно на меня посмотрела. Это очень легко сказать, но трудно представить, ведь для того, чтобы посмотреть, надо какое-то время не смотреть; мы же смотрели друг на друга так, словно два первых человека на Земле вдруг встретились где-то на линии горячего экватора.
И тогда я запел, нет, зашептал.
- Ты послушай то, что расскажу тебе я, о любви и Деве внеземной. С ними повстречался я совсем недавно, и теперь танцую сам не свой.
- Чей же ты? - спросила она, и тысячи искринок заплясали под сенью длинных ресниц, или то было отражение сотен огней...?
Безбожно перевирал я слова. В мире будущего, когда электроника и избыточная информация пронизывает тебя насквозь холодным ветром прогресса, эти слова, слова одной из лучших песен "битлов", доступны каждому на любом языке. Они мелькают в автоматах караоке и градом обрушиваются с телеэкранов ретро-передач. Но там они - лишь пыльная классика, а здесь... Ощущение сегодняшнего дня дается человеку вместе со впечатлениями из "вчера", и предчувствиями для "завтра"; я врал слова, зная, что вчера шедевра Жуков еще не было, и все могло бы быть по-другому.
Неправда ли это чушь? Вечер Америки заброшенных годов, и слепленных в кучу годов? Будто какой-то тяжелый нелепый мистер взгромоздился всей своей массой на картонные ящики лет, и все поплыло, поехало вниз: стиснутая будущим, старина слепила Марка Твена с Джесикой Электроникс, а Глен Миллер помолодел до современника битлов.
Ее аромат плыл запахом вечной свободы; и наивного детства, и ... в этом тумане призрачных грез, а еще в Ее глазах, я видел Солнечную Долину, и заброшенную тропу и ... о боже, что за блюз, .... и домов там совсем не было, ну и окон: куда же их вешать, иначе как на квадратно-резанные отверстия в этих самых домах.... но я нашел выход и она сидела там наверху, среди редких деревьев и ярких теплых камней, и я, простой трубадур, пел, обратив лицо к светлому небу ... Помните? "Серенада солнечной долины"!
Оркестр заиграл "Some Of These Days", а мои губы легко и полетно, и почти совсем мимолетно коснулись ее улыбки. Это произошло одновременно: поцелуй и музыка, и в Нем утонула Она. Я ощущал ее трепет сквозь легкую ткань, и казалось счастливые слезы вот-вот появяться на ее глазах и упадут на щеки, и тогда соберутся вместе, увлажняя соленые губы; но, быть может, слезы уже бежали - ведь глаза ее были прозрачны своим чистым цветом, а стало быть слезы тоже...невидимы. Я снова дотронулся до ее губ и действительно почувствовал влажность, и сладость, или то была соль: я не отличал одно от другого сегодня.
Я чувствовал ее всю, и каждый изгиб прекрасного тела в отдельности...
Вокруг нас был свет, и были люди, и гром барабнов, и плач саксофона, и шепот движенья, и непрестанное вращение, и тысячи, миллионы, нет, миллиарды миров... Миры, среди которых наш - всего один!
Фраза выскочила откуда-то из объятий моих наполненных свежестью мыслей, весны и чудесного воздуха: "I can't give you anything but Love!". А может я просто выхватил ее из очередной песни Луи.
Клер ответила мне на совсем другом языке и сказала "Je t'aime", и "m" я почувствовал на губах. Но сейчас я понял бы ее на любом языке. И что тут сложного? В мирской вакханалии мы нашли мир феерии! Она любит... она любима...
Мы танцевали, кружились и кружились; а потом узким коридором пройдя, оказались под необъятным небом и вечными звездами, для которых время - лишь игрушка планетных жителей.
Местность возвышалась над городом и в море огней хотелось побыстрее упасть, и как мотылек, биться об свет ночных витрин. Под руку я держал Нежность, и она, Страсть, повторяла: ".. люблю тебя". Мы были самыми счастливыми на этом свете и на совсем другом, когда я сказал: "Пойдем туда!"
Пойдем в этот мир, в этот город, пойдем вместе со мной!
Вдалеке можно было угадать море и трудно было поверить тому, что это темное пятно с редкими одинокими бакенами каких-то несколько часов назад было восхитительной гладью, сверкавшей под неумолимыми лучами светила.
Глаза ее хранили молчание; волосы ее трепал ветер. Но потом я заметил еще что-то. Страшное, как смерть, и печальное, как старость. Впрочем, это и была сама старость. И тогда глаза ее из прозрачных стали ледяными, и оказалось ужасно неуютно держать ее за теплую руку. Словно обнимаешь дерево, нагретое солнцем.
И так же твердо она держалась. Вот с такой гордостью, и застывшим взглядом, и прямым взглядом, люди мстят.
Воображение подбросило мне образ Эдмона Дантеса, сурового в приговорах, но существо, что потерялось во времени и, быть может, в пространстве, не было графом Монте-Кристо. Удивительная, очаровательная, женственная...
- Я ненавижу этот мир!
Наполненная пульсирующей жизнью, безграничная чаша города простиралась перед нами; вокруг нас. Там внутри был мир, и снаружи был мир. Каждый огонек - жизнь; здесь любят, здесь ждут, здесь воюют...чтобы любить.
Я помню, как хотелось в детстве потрогать каждую травинку, и глубоко-глубоко дышать пьянящей свежестью, и смотреть на солнце, долго-долго до боли, пока, словно в зеркале, не увидишь себя оттуда; и все-все-все чтобы поверить, наконец, что этот мир твой, и ты тоже - его...
Свежий морской бриз усиливался и должно быть холодно ей было стоять вот так, прямо, непреклонно, и только волнение ее плаьцев в объятиях моих ладоней выдавало жизнь в этом напряженном существе.
- Ты как тот бакен, понимаешь? - ее красивый голос наполнил смыслом жест в зовущую даль.
- Время такая сложная штука...
Я любил ее. Путешественников и открывателей всегда любят. Особенно очаровательных путешествениц во времени. Да, я понял все! И этот вечер, и здание, и оркестр. И толпу, что теперь словно нелепый маскарад.
- Я его ненавижу. Он один отнял все, что у меня было. Я любила мои фильмы, и черно-белую жизнь на экране, слушала Френка и лишь в небесах, и мечтах, видела будущее. Создавала его,и снова разрушала, когда оно, будущее, мне не нравилось.
Но вот пришел он, и сказал: "Это неправда, все ложь, и будущее наступило!". А я не поверила, но он принес с собой странную машинную музыку, убивающую грезы; он принес ритм, что стучит в висках и не дает думать. И вот тогда ужасный мир разодетых в целлофан двуногих, соперничающих с природой красно-зелеными оттенками своих голубых волос, стал моей реальностью.
Она молчала - она говорила. Неужели вы не слышите слов, если глаза, которые их произносят, застланы слезами?
- А Ким...он просто волшебник. И все мы волшебники, когда собираемся здесь. Я думала, что и ты... тоже...
Я уже давно пробирался в ночи, и чувствовал как это должно произойти. Я готовился стать убийцей, и просил у господа сил совершить это убийство. Холодным было мое оружие - мои слова - и ночной ветерок отнимал последние капли тепла у моей души. Надо быть стойким, чтобы хладнокровно отправить на тот свет десятки человек.
Набрав полные легкие того самого воздуха, коим я дышал в детстсве, и угадав море в темноте, я заговорил тем слабым, далеким от мирской суеты голосом, которым соболезнуют близким мертвецов.
- Но ведь все они давно умерли: Глен Миллер - в сорок втором, а Френк Синатра - в девяносто седьмом, ну а Битлы умерли вместе, в тот самый день, когда молодость ушла от них.
Вот тогда она и разрыдалась. Я, бакен, трубадур, стояли рядом и держали Ее за руку. Но не по силам мужчинам справиться с женскими слезами, и в тщетных попытках я целовал ее шепот, и никак не мог поймать в нем улыбку...
- Я любила их....я любила этот мир....я тебя люблю, любила....
Человек стоял на чуждой ему Планете, а Мысли витали среди облаков родной атмосферы. Сегодня он вдруг осознал, что никогда, НИКОГДА!, не вернется домой, и сердце его, словно маяк, светилось на той, далекой теперь родине. Пристальным был его невидящий взгляд... вглубь своей памяти обращена была любовь его.
Сзади шуршали все те же платья, и волшебники разъезжались по домам в должно быть обычных современных машинах. Мы не оборачивались, и только фары отъезжающих машин выхватывали куски темноты из темноты.
Музыка смолкла и стал слышен голос города.
Далеко-далеко свирель выводила своим тонким голоском мелодию "Одинокого отшельника". Как это было глупо - мы стояли здесь, и на другой планете, но вокруг - мир...
- Клер, - нежно выдохнул я - Мы люди, и можем жить только настоящим. Прошлое - для пыльных книг и забытых картин, а будущее - для нас самих в будущем. Но живем мы сейчас.
И я тебя люблю. И Луи давно умер. И все это хорошо, потому что жизнь.
С неба упала звезда. Бесконечно было ее падение во взоре моей Клер. Успела ли она загадать желание?
И тогда заплакал синкопой саксофон. Маленький старичок, последний из волшебников, выбежал на улицу и ни к кому не обращаясь, прокричал небу восторжено:
"А вы уже слышали оркестр мистера Миллера???"
И мне показалось, что где-то совсем рядом взлетела бабочка, обретя легкость полета своего. Никогда я больше не видел Клер с тех пор...
На деревьях шелестят листья и своим движением создают ветер. Где-то далеко светятся бакены и огоньки. Люди рождаются и умирают, любят и воют. Музыканты играют, а космические корабли бороздят владения падающих звезд. Горит уличный фонарь. Наступает утро.
На вокзале я купил неровно отрезаный кусок пирога у торговки с заспанным лицом. Вкусная прослойка вишневого варенья показалась на самом третьем укусе. А на четвертом я встретился взглядом с бело-черной собакой и не смог доказать себе, что хочу кушать больше, чем мой голодный друг. И тогда бело-черный принялся за пирог, а я стал думать о черно-белом...
Проезжали поезда, или простые электрички, и люди толпились у железных причалов, ожидая пока голубой вагон возьмет их в свой полет. За окном проносились сады и поля, полуразрушенные заборы и аккуратные, ухоженные домишки-дачи. Иногда попадалось что-то особенно интересное, и лишь девяносто девять Человеков смотрели туда..., а в закрытых глазах неизменно смеялась Клер....
|