Не пришло еще время пробуждения, и спала земля, хотя ржавая позолота рассвета расцвечивала уже стены городских зданий. Желтовато-серый, растрепанный, невыспавшийся сентябрь лежал за окном, и ветер ворочался в небе, разминая затекшие мускулы.
Предстоял долгий, полный трудов и забот день, но спал еще город, досматривая последние утренние сны.
Яркий луч, пробившись сквозь шторы, скользнул по глазам Алексея Темникова. Алексей поморщился от солнечной щекотки и потянулся в своей постели, смакуя в памяти остатки ночных сновидений, вспоминая их вкус аромат, - так мирно потягивается со сна откормленный кот, лениво вытягивая лапы и выпуская острые коготки. Идти на работу в библиотеку не надо было,- Алексей находился в двухнедельном отпуске. Можно было отдыхать, сколько душе угодно.
Сны сменяли друг друга неспешно, как контуры утренних облаков в розовой луже за окном... Вдруг Алексея вывел из забытья резкий, громкий звук за окном, как будто пробка вылетела из бутылки с шампанским. Через минуту за стеной раздался крик - громкий, пронзительный. Алексей узнал голос Любови Григорьевны, своей матери. "Что случилось?" - забеспокоился он, быстро вскочил с постели, точным движением сунул босые ноги в шлепанцы и побежал к матери.
Дверь в квартиру была распахнута. Мать - грузная пятидесятилетняя женщина со стертым, неприметным лицом, на котором выделялись только большие, выцветшие со временем сине-серые глаза с набрякшими веками - лежала у входа без сознания. На пальцах ее рук виднелись следы крови.
Алексей выскочил за дверь. На лестничной площадке лежало мертвое тело его отца, Дмитрия Александровича, на белой рубашке которого алела небольшим кровавым пятном свежая рана.
Кто сделал это?
И почему?
...Времени рассуждать у Алексея не было. Он вздрогнул, он метнулся, он быстро сбежал по узкой лестнице на улицу. Убийца, по-видимому, не мог уйти далеко... Но у входа в подъезд никого не было, только вдалеке маячила чья-то коренастая фигура в серой куртке. Алексей крикнул, но человек уже прыгнул в приблизившуюся к нему машину, которая быстро скрылась за поворотом.
Алексей стоял у подъезда в пижаме и шлепанцах на босу ногу, не ощущая сентябрьского ветра. В голове его не вертелось ни одной сколько-либо отчетливой мысли: думать было больше не о чем.
Отец был убит.
Убит...
Непонятно, за что и ради чего...
Но надо было жить дальше, заботиться о матери, искать убийц...
Впрочем, они, скорее всего, и так известны всему городу, - вот уже около года как банда некоего Николая Сапогова держала под контролем весь небольшой город, где жил Алексей, собирая деньги со всех крупных предпринимателей и беспощадно расстреливая любого, кто пытался бороться с ними.
Алексей припомнил, что отец в последнее время часто отлучался из дома без причины, совершал странные поступки, вел себя так, словно за ним следили. Вероятно, он, научный сотрудник местного университета, предпринимал попытки сбросить тиранию Сапоговых... и за это в конце концов поплатился жизнью.
Алексей не помнил, как поднялся по лестнице, как вошел в квартиру, как привел в сознание мать и вызвал милицию (что было совершенно бесполезно - ее сотрудники были запуганы Сапоговым и могли возбудить дело только в формальных целях, чтобы потом отложить его в долгий ящик; найти настоящего убийцу и покарать его никто в городе был не в силах).
Слава Богу, что в ближайшем отделении милиции работали хорошо известные Алексею люди, - они не были ставленниками мафии и не могли завершить выполнение чьего-то приказа по устранению семьи Темниковых; но облегчения это не приносило.
Пока милиция изучала место преступления, пока выносили труп, мать Алексея сидела в кресле в своей комнате, глядя в одну точку. Она не отвечала на вопросы следователя, невысокого коренастого мужчины с тоненькими усиками над жирной верхней губой, чем явно доставляла следователю, вынужденному взяться за "опасное" дело, большое облегчение. В конце концов милиция удалилась, труп увезли в морг, а Алексей и его мать остались сидеть в своей квартире молча.
Алексей знал, что в таком состоянии любого толчка будет достаточно, чтобы спровоцировать истерику. Поэтому, когда после ухода милиции он нашел в коридоре обручальное кольцо отца, видимо, свалившееся с его тонкого, нервного пальца, когда тело выносили, он не стал показывать находку Любови Григорьевне, а молча спрятал ее, чтобы вид кольца не вызвал у матери беспокойство. И только к вечеру смог он передать свои мысли и чувства дневнику - такому опасному, но порой необходимому, как воздух, другу.
Из дневника Алексея Темникова
Отец погиб...
Как легко я написал эти слова!
А легко ли это - умирать?
И трудно ли убийце стрелять в человека?
Смерть страшна не потому, что трудна, а потому, что легка. Делаешь выстрел - человек падает и умирает. Так вот просто... И страшно.
А когда умирает человечность? Это еще страшнее... Если бы человечность отца осталась с нами-- все было бы хорошо! Но вместе с отцом убито что-то во мне... меньше человеческого во мне стало.
И этого уже не вернуть.
Отец ушел от нас... Но ушел ли? Умереть и уйти из жизни - не одно и то же. Часто после смерти человек начинает играть в жизни более важную роль, - мелочи не уже мешают видеть главное в нем. И он помогает людям больше, чем раньше. Поэтому некоторые, только умерев, приходят в жизнь.
Так было и с моим отцом...
Да, смерть - зло сначала для тех, кто жив, и лишь потом - для тех, кто умер... Но разве надо было мне пережить убийство, чтобы понять это? Смерть - лучший учитель жизни, а горе - лучший учитель счастья. Их лекции доходчивее всех остальных. Но лучших учителей, как правило, не любят...
Я боюсь смерти, как строгого учителя. Я, книжный хлюпик с синдромом отличника... Мерзость какая. И мне, мне надо мстить за отца! Я и буду мстить...
Только как?
Убивать убийц?
Смогу ли я? Решусь ли?...
Тяжело. Тяжело думать на эти темы.
Всегда я был склонен к самокопаниям, но теперь мне страшно думать. Почему? Может, я откопал в себе что-то, за что можно поплатиться жизнью?
А что мне дороже - душа или жизнь?
Отцу, - по-видимому, душа.
А мне, - мне?...
Трудно ответить...
Но я рано или поздно приду к этому ответу... или ответ придет ко мне. По кругу ведь живу я... Жизнь - это бег по кругу от смерти, а смерть -точно такой же бег от жизни. От чего мы убегаем, к тому и приходим. Вот как!...
Но, похоже, я снова погрузился в пустое философствование... А надо жить. Так можно ведь и с ума сойти! Надо как-то отвлечься...
Все мысли - завтра, завтра, завтра!
* * *
Следующие дни тянулись слепо и бессмысленно. Мать, потрясенная гибелью мужа, потеряла всю былую слооохотливость. Она молча ходила по дому и прибиралась без конца, смахивала последние пылинки с мебели, расправляла складки на покрывалах, убеждая себя, что ничего страшного не случилось - и можно жить.
Только теперь Алексей смог внимательно всмотреться в глаза своей матери, понять ее душу, горькую, "смягчившуюся" от ударов судьбы. Словно впервые видел он сине-серые, выцветшие большие глаза с набрякшими веками и седеющие волосы ее. Часто садилась она в угол с томиком Толстого и сидела, глядя якобы в книгу, а фактически - в никуда. Это продолжалось по получасу и более, а потом Любовь Григорьевна снова погружалась в уборку и без того чистой квартиры.
Некогда худое, но раздавшееся с возрастом тело переставало ей повиноваться. Иногда, слушая случайную фразу Алексея, она неожиданно и некстати припоминала гибель своего мужа, резко бросала на сына блестящий взгляд - и на глазах ее появлялись слезы. Плакать она не могла - это еще отец запретил ей навсегда. Поэтому мать отворачивала лицо и пыталась увильнуть от разговора, удалившись в свою комнату или на кухню.
От постоянной работы папилломы на коже ее рук иногда приобретали почти кровавый цвет, и Алексею хотелось поцеловать эти руки, чтобы красные пятнышки исчезли, словно по мановению какого-то волшебника. Но, как незримым ластиком, стирала жизнь из души Алексея и матери его последние следы былой сердечности, - они больше не могли жить, они просто выживали.
Изредка Алексей и его мать выходили из обычного уныния. Это было связано с визитами в их дом брата Любови Григорьевны, Клавдия. Эта странная личность раньше была у них персоной нон грата, но теперь он, как последний взрослый родственник, взял на себя обязанности по содержанию семьи и навещал своих сестру и племянника.
Высокая, несуразная фигура дяди издалека привлекала к себе внимание прохожих на улице. Глаза его словно вечно улыбались, сияли каким-то странным, почти эпилептическим блеском, но одновременно таили некую угрозу, как у собаки, которая жалобно смотрит на прохожего, прежде чем залаять на него. Разговаривал дядя танцующим голосом, то басовитым, то неожиданно поднимающимся до фальцета. Самой яркой и необычной чертой дядиной внешности были странные рыжие бакенбарды, которых в то время практически никто не носил. Губы его постоянно улыбались, но, как и глаза, внушали чувство некоей опасности.
Близких друзей у него почти не было, место работы дяди было тайной для всех окружающих людей. Когда-то он играл в любительском театре, но теперь занялся каким-то таинственным бизнесом, приносившим, судя по всему, большие доходы. Но чем он торговал, оставалось для Алексея загадкой.
Постепенно Алексей все ближе знакомился с дядей, и демоническое очарование этой личности все сильнее действовало на него. Так, по совету дяди он решил спасаться от депрессии с помощью творчества, - Алексей начал писать философский текст, чем-то напоминающий Ницше. Дядя приходил к юноше, и они сидели за столом, обсуждая сочинение Алексея. Любой другой человек принял бы эту "бумажную мерехлюндию" за бред неокрепшего ума, - возможно, это и правда было так, - но дядя настолько искренне вникал в каждую строчку, что сам, как и Алексей, постепенно приходил в состояние транса, в котором оставался, пока мама не заставляла брата отправиться восвояси. Алексей же продолжал сидеть за столом и выводить на бумаге все новые вавилоны синей ручкой.
Текст, над которым он работал, был очень причудлив.Сюжет Алексей позаимствовал из зороастрийской легенды.
...Давным-давно жил на Востоке пророк Артабан - пророк великий, чудотворец сильный, далеко прославленный. Самое имя его значило: "Все постигну", и боялись народы имени его. И возжелал пророк найти причину зла, что на земле творится, и пошел по миру - искать ее.
Много лет пролетело, много стран обошел пророк, поседела голова его и ослабли очи в пути, но человека, совершившего зло во имя зла, а не из-за жажды блага - богатства, славы или власти - не встретил. Все зло земное ради выгоды творилось, а не ради зла как такового.
И устал Артабан, и отчаялся.
Но однажды, когда спал пророк на склоне горы Хорив,явился ему сам дьявол и произнес: "Вот, знаю человека, которого ты ищешь".
Обрадовался Артабан, затрепетал. "Кто же это?" - вопросил изумленно.
"Это ты сам", - ответил дьявол и растворился в синеве небесной, так что и следа не осталось.
И проснулся Артабан, и заплакал, и завыл - волка голодного страшнее и злее, и землю под ним сожгли слезы его, так что провалился в пропасть пророк - в пропасть бездонную.
А на склоне горы его, над трещиной этой, люди храм построили - Богу моления там возносят, свечи затепливают, колокольным звоном сердца радуют...
...История эта излагалась в витиеватом стиле, чем-то напоминавшем Книгу Иова. Вирши вызывали у автора восхищение, но Алексей понимал, что на признание ему можно не надеяться. Единственным слушателем поэмы был дядя, глаза которого во время чтения горели необычным огнем - тёмным, лукавым, загадочным. И чувствовал Алексей, что дядя какую-то тайну хранит дядя.
Однажды Клавдий сам решил объяснить юноше, что является делом его жизни. Дядя был руководителем террористической группы, готовящей покушение на Сапогова. Многие люди, пострадавшие от мафиозного клана, объединились под началом Клавдия, чтобы город свой от власти мерзавца освободить. И отец был там, за что и убили его.
Теперь Алексей должен занять его место, - память об отце, да и сама горячая кровь его велят это. Именно для этого дядя и раскрыл перед племянником свою тайну, и нельзя отказаться от предложения его.
Умереть, но отомстить! - вот в чем, по мнению дяди, заключается главная задача жизни Алексея! Бей, руби, коли, победи и погибни! Только так можно избавить город от бесконечной крови, льющейся по его улицам. И только так мог повести себя Алексей... Согласился он прийти на тайное собрание организации.
Но главный вопрос еще не решился в душе юноши: быть или не быть?
Выжить или мстить?
Вот в чем вопрос!
* * *
На следующий день после разговора с дядей Алексей навестил Марию - подругу семьи. Эта женщина была значительно старше Алексея, но разница в возрасте не мешала ей понимать молодого друга.
Она не была красива в традиционном понимании этого слова, но какая-то смутная сила таилась в ней, и притягивала, и влекла юношу. Он часто посещал квартиру Марии, оставался там надолго, и слухи ходили, что у них роман. На деле в чувстве Алексея главным было не вожделение, но духовная тяга к искренней и чистой душе Марии, заключенной в некрасивом, сутулом теле ее.
Глаза Марии были чем-то похожи на глаза Любови Григорьевны - белесые, цвета весеннего ветра; голос - тихим, приглушенным, впрочем, иногда срывавшимся на резкий крик. Одевалась Мария без лоска - она носила красный, не по размеру большой свитер с длинными рукавами, из которых торчали худые пальцы с изъеденным грибком ногтями, и потертые джинсы.
Алексей знал, что Мария уже была замужем, но муж ее исчез - был убит по приказу той же мафиозной организации, которая недавно расправилась с его отцом. У Марии остался ребенок - инвалид детства. Другая женщина на ее месте бросила бы дитя и уехала из этого проклятого города, чтобы начать новую жизнь, но Мария цеплялась за сына, как за опору в холодном мире земном.
Сегодня Алексей хотел поговорить с ней о том, как она перенесла убийство мужа. Хотелось ли ей мстить? Или она смогла простить тех, кто лишил ее счастья? Алексея мучили эти вопросы - неотвязно, горько, глубоко.
Когда Алексей постучал в дверь к Марии, она была занята стиркой детских пеленок. На время оставив белье в тазу, женщина открыла дверь. До Маши уже донеслись слухи о гибели Дмитрия Темникова, поэтому, увидев Алексея на пороге, она по выражению его лица сразу поняла, зачем он пришел.
Пропустив Алешу в комнату, Мария села перед ним на небольшой диван и несколько минут просидела молча.
Алексей также боялся первым вступить в разговор.
Наконец Маша тихо спросила:
- Он умер сразу?
- Да, - ответил Алеша, глядя под ноги. - Убийца стрелял метко.
- Мой Паша тоже долго не мучился. Как сказали врачи, пуля проникла прямо в сердце. Даже крови почти не видно было, только красное пятнышко на военной куртке - он ведь военным был...
- Подожди, - прервал Алексей слова Маши. - Я одно хочу узнать: как ты пережила это? Тебя хоть утешить кто-то мог?
- Утешения, Алеша, - это как гипс при переломе: они изолируют душу от мира, движениям мешают, но под гипсом она выздоравливает - тихонько так. Знаешь, самое трудное - это снять гипс вовремя... Когда-то от утешений надо и отказаться...
- Тебе легко говорить, у твоей судьбы был закрытый перелом, а у меня - открытый... Тут утешить может только одно - месть. Надо идти, как говорится, в бой, наступать надо! - горячился юноша.
- А наступление, Алеша, - это тоже бегство, только в обратную сторону. Это бегство от собственного страха. Перестань бояться, и тебя не потянет в драку. Вот так!... Агрессивность, Алёша, - это знак трусости. Терпение - черта смелого человека...
Глаза Марии наполнились странным слепым сиянием, словно некий эксперимент по выработке смысла из страдания происходил в ее душе. Она говорила законченными, емкими фразами, хотя обычно еле могла связать пару слов. Но чувствовалось Алексею, что каждая новая фраза рождалась у нее с болью, - она болела истиной, как гриппом. Много бы она дала, чтобы излечиться от этой странной болезни, но это было не в ее силах: не искала Мария этой боли, боль сама нашла ее.
Алексей не слушал Машиных речей, а только следил за ее интонацией - смиренной, тихой, но крепкой, и что-то огромное и беспощадное, как колесо, поворачивалось в нем.
- ...Драться хочу с Сапоговым. Истребить его. Да так, чтобы никто о нем потом и не вспомнил! Ненавижу! И ты его ненавидишь, он ведь мужа твоего убил! Разве нет?... - почти кричал Алеша.
- Да, ненавижу. Но мстить не пойду. Мне ведь тоже жить охота... А тебе разве не страшно, что они убьют сначала твою маму, потом дядю, потом тебя, да и меня, может быть? Не страшно? - тихо спросила Маша.
- Месть важнее! - возбужденно кричал Алексей. Его лицо приобрело горячечно - красный оттенок. - Кровь за кровь - только так! Да пусть весь мир провалится, лишь бы Сапогов наконец был по стенке размазан!
- Да, но...
- А ты не понимаешь - молчи-и!!!
Мария ничего не ответила. Она тихо встала с дивана и открыла перед юношей дверь соседней комнаты. Там находился ее ребенок: одна нога мальчика была на несколько сантиметров короче другой, половина лица не двигалась, благодаря чему лицо младенца постоянно имело просящее выражение. Подбородок ребенка был измазан кашей: он не мог поднести ложку ко рту, и большая часть еды всегда оставалась на лице и одежде.
Трудно было представить, что этот младенец когда-то научится говорить и понимать происходящее: глаза его светились злой, напряженной пустотой.
Алексей молча привстал со стула, повернулся к Марии, кротко поцеловал ее в щеку и ушел, не сказав ни слова. В его душе было пусто.
Только на улице острая, как молния, мысль промелькнула в его сознании: надо мстить!
Теперь он был уверен в этом на все сто процентов.
* * *
Алексей посетил тайную сходку шайки Клавдия. На ней присутствовали объединенные ненавистью к Сапогову люди разного характера, - романтичные юнцы и циничные торговцы, желающие получить больший простор для своего дела, авантюристы всех мастей, русские патриоты и представители других народов, ненавидящие все русское.
Одним из них был молодой человек по имени Рустам, наполовину чеченец, наполовину татарин - высокий, с постоянно взъерошенной шевелюрой. Он любил шутить по поводу своей прически, которую из принципа не желал привести в порядок: "Лохматость у меня повысилась, но лапы и хвост еще не отвалились". На руках его постоянно появлялись мелкие ранки, - он был столяром, и лучшим развлечением для него была резьба по дереву. На лице Рустама, почти всегда небритом, виднелись следы от прыщей, да и сейчас между его бровями, как третий глаз, краснел огромный прыщ. Зрачки его были черными, словно нарисованными китайской тушью, и этот взгляд был способен заворожить любого. Рустам отзывался о своем взгляде так: "Когда ночью все спят, я не сплю, и ночь зашла мне в глаза".
Разговаривал он много, всегда с пафосом, но порой нельзя было найти логики в его речах. Он был склонен к философии, вернее, к тому, что называл философией, - вечным размышлениями о судьбах мира, России, ислама. Эти мысли он записывал мелкими каракулями в объемистые тетради, которые почти сразу выбрасывал.
В сущности, Рустам был безобидным чудаком, каких всегда много в переломные годы. Но у него была неприятная черта: он любил выпить. Когда он напивался, он мог полезть в драку с первым попавшимся прохожим на улице. Поэтому милиции парень был хорошо известен.
Как заключил Алексей, такой человек был крайне бесполезен для группы Клавдия, и однажды юноша поставил перед дядей вопрос: зачем ему нужен тот, кто может быть только слабым звеном в крепкой цепи? Дядя в ответ хитро улыбнулся и протянул Алексею зелёную тетрадь, исписанную мелким почерком, - одно из сочинений Рустама. "Прочти, и ты поймешь, что, кроме как у нас, ему нигде делать нечего", - сказал дядя.
Алексей погрузился в чтение.
Отрывок из тетради Рустама
...Это было давно, в эпоху сталинского "переселения народов". Еще гремели на Западе залпы войны, еще дымились печи Освенцима, а по просторам России, там, куда не дотянулись германские войска, и там, откуда они недавно были изгнаны, от линии фронта на Восток шли поезда, - тяжелые, мрачные поезда, полные людей, которые, по мнению власти, могли как-то содействовать надвигающейся громаде третьего рейха - не по делам и мыслям своим, а исключительно по происхождению.
Поезда везли бывших жителей Кавказа, Крыма, Поволжья, и вместе с этими людьми, их семьями, соседями, друзьями и врагами ехали человеческие чувства, мечты, робкие мысли о будущем, боли и маленькие радости, тревоги и надежды, - то, что на языке философов именуется душой.
В вагонах было темно и неуютно, тряска могла вызвать в памяти качку ковчега во время Всемирного потопа.
В полумраке глаза ехавшей в поезде чеченской девочки могли рассмотреть грубые, небритые, стертые судьбами лица, все как одно склоненные вниз и упорно рассматривающие что-то на освещенных пятачках пола под ногами. Никто не говорил вслух, - все молчали, словно все, что можно было сказать о происходящем, было уже сказано или будет произнесено когда-то потом. Только изредка один из сидящих в поезде мог смачно ругнуться по-русски, словно отвечая своим мрачным мыслям, но после этого все окружающие, словно связанные обетом молчания, данным какому-то неизвестному, но могущественному божеству, поворачивали к нему свои лица - и ругнувшийся опускал голову и виновато замолкал.
Да и о чем было говорить, когда охранники, такие же мрачные, но более властные люди, всегда были рядом и могли быстро пресечь любое проявление неповиновения?...
Все и так ясно, без слов. Болтать здесь не о чем. Можно только думать, мучительно думать, а вернее - отстранившись от словесной суеты, от любых четких мыслей, прислушиваться к чему-то, происходящему глубже сознания, глубже души, в корневых сферах жизни, - к постепенно нарастающему чувству обиды и вражды, которые еще долго не выветрятся из сердец этих невольных странников, и детей, и внуков, и правнуков их.
Двенадцатилетняя чеченская девочка, ехавшая в вагоне со своими родителями, была беременна - от одного из охранников поезда. Ребенок еще не понимал до конца, что с ним произошло, только по взорам чёрных глаз родителей могла будущая мама осознать произошедшую беду. Соблазнитель изредка взглядывал на девчонку, зло и тупо, как всякий преступник смотрит на того, перед кем виновен, но и его небритая совесть иногда заставляла его, проходя мимо, как бы случайно трепать по голове сразу невольно отстранявшуюся девочку.
Впрочем, скоро предстояла высадка чеченцев в широкой южносибирской степи, на границе с Казахстаном, и кавказская семья, с которой этот солдат невольно породнился, должна была исчезнуть из его жизни, чтобы вспоминаться потом, в старости, грязным пятном плесени на черствеющей, как хлебная корка, памяти.
Высадка произошла в холодном октябре. Для чеченцев не было приготовлено даже палаток - их просто выбросили среди степных просторов, на берегу начинающей стынуть реки, где на километры вокруг не было ни одного человеческого поселения. Но воля к жизни взяла свое: постепенно возникли и маленькие странные сибирские домики, скорее похожие на шалаши, и что-то вроде кавказских саклей. Народ, привыкший к трудным условиям жизни, осваивался здесь, в среде, где он был оставлен вымирать.
Правда, трудно было зимой, когда от непривычных морозов начали один за другим погибать родственники беременной девочки, - сначала дядя, потом мать. Но отец ее был силен и крепок, он смог сберечь свою дочь среди русских снегов. Будущий ребенок все чаще давал о себе знать, девочку постоянно тошнило, она плохо спала по ночам, но все поселение сплотилось вокруг нее, берегло будущую маму, словно младенец был символом продолжения жизни для всей горсткизатерянных в сибирских просторах людей.
Зима миновала, пролетела и немногим отличавшаяся от нее холодная весна. В начале июня девочке пришла пора родить. Отец и оставшиеся в живых родственники очень волновались за нее, следили, как бы она не потеряла ребенка. Но само обновление природы, распускающиеся цветы, белая дымка цветущих яблонь внушали народу веру в то, что самое страшное прошло, что они выжили, война скоро закончится и им предстоит вернуться на родину...
Но очередная беда пришла оттуда, откуда ее не ждали, - кто-то занес в деревню Чеченку холеру. Первым, кто умер от нее, был отец девочки. Горько было перенести эту потерю, и с тех пор словно что-то надломилось в душе ребенка, бесслёзная тоска и ненависть поселились навсегда в его чёрных глазах.
Холера уносила с собой все новые и новые жертвы. Надо было что-то противопоставить новой силе, ополчившейся против людей. Кто-то подсказал мысль: чтобы разогреть кровь и спастись от эпидемии, надо плясать.
И началась странная, потрясающая воображение пляска смерти: люди, уже не знавшие, кто они, - чеченцы или сибиряки, - танцевали кавказские танцы под аккомпанемент ударов в ладони и собственных напевов, танцевали со скорбными выражениями лиц, танцевали - в промежутках между похоронами...
Беременная девочка долго не решалась пойти плясать, боясь за ребенка, но однажды, ощутив в крови странное беспокойство, все-таки вышла в круг. И тут же поняла, что необычные ощущения были знаком приближающихся родов. Она упала, схватилась за живот... Люди окружили ее. Роды проходили тяжело, и еще детский, в сущности, организм не перенес их. Мать умерла, глядя на новорожденного сына.
К счастью, ребенок оказался здоровым, и друзья покойной вырастили и воспитали его. Аслан - так назвали ребенка - стал сильным, ловким юношей, он первым из жителей поселения решился переехать в соседний крупный город, где получил образование, стал строителем, женился на татарке, прожил вполне благополучную жизнь.
Но в крови у него всегда жили холод первой сибирской зимы и трепет весны, а также ненависть к тем, кто обрек его род на медленное вымирание в этом краю. Но, если у него эти чувства были приглушены природной миролюбивостью и кроткой мудростью труженика, то сын его, Рустам, с детства наслушавшись рассказов отца о тяжелом детстве, пылал самой горячей ненавистью к русским. Ему было невдомек, что и в нем текла русская кровь, что его прадед, солдат-охранник из вагона, везшего бабку в Сибирь, был русским, и он всеми силами души мечтал жить не в России, а в отдельном государстве, возможно, вместе с татарами и коренными народами Сибири, но не с теми, кто лишил отца детства...
И, когда начала распадаться советская империя, решил он, что пришла пора действовать, и - вопреки предостережениям отца - внедрился в подпольную бунтарскую организацию, ту самую, в которую привёл Алексея Темникова его дядя.
* * *
Алексей участвовал в нескольких сходках бунтарского сообщества Клавдия, слышал много напряженных споров, и от взора его не укрылось, как легко бывшие друзья становятся врагами. Слишком разными были участники банды, слишком противоречивыми - их желания и мечты. "Когда начнем бороться?" - спрашивала душа Темникова. Дядя молчал, но сквозь его молчание, как сквозь бумагу с воздушными знаками, явственно проступала жестокая мысль: "Сначала надо скрепить дружбу кровью".
Клавдий все чаще провоцировал Алексея на ссоры с Рустамом; любовь к России у одного и ненависть у другого не могли найти согласия, и эта ссора рано или поздно, по мысли жестокого дяди, должна была завершиться пролитием крови.
Однажды после тайной сходки, когда заговорщики расходились с конспиративной квартиры, русские члены группы обвинили чеченца в предательстве. Тот, возмущенный этим обвинением, полез в драку. Дядя спровоцировал молодых сообщников на борьбу с "инородцем".
У Алексея был нож, - обычный столовый нож, который он носил с собой, чтобы спастись в случае нападения, - и так получилось, что в клубке борющихся тел этот нож сам собой вонзился в бок чеченца.
Лицо Рустама - не то от боли, не то от изумления - исказила гримаса, чем-то похожая на улыбку. Алексей в ужасе отвернулся, удивляясь тому, как легко его нож вошел в ребра друга. "Так это легко!" - промелькнула мысль в мозгу Алексея... У него закружилась голова. Он отскочил назад, потом, словно опьянев, резко наклонился и ударил друга еще раз, с неистовой яростью, снизу, в горло...
Из дыры у основания шеи Рустама ключом забила кровь. Алексей, придя в неистовый восторг, ударил Рустама еще раз, прямо в глаза, не глядя, куда ударяет, - и, вырвавшись из клубка борющихся тел, в безумии побежал, побежал, куда глаза глядят...
Казалось, земной шар так же мчался, содрогаясь на лету, по вечному кругу мимо тех же и тех же вех... В глазах Алексея мелькали огни фонарей, звезды, какие-то непонятные огоньки...
Пришел он в себя у двери Марии. Как он попал сюда - Алексей не помнил...
Маша, растрепанная, в халате, отперла дверь и, увидев юношу в крови, взволнованно спросила:
- Лёша, ты? Что с тобой? Ты ранен? Чья кровь на тебе?
- Моя...
Он обнял Марию, оставляя на ее лице следы крови Рустама, и начал судорожно целовать ее в эти красные пятна. Они, шатаясь, роняя все вокруг, прошли в спальню - мимо кроватки плачущего ребенка.
Как Мария снимала одежду с него, как раздевалась сама перед зеркалом его ладоней, как он приникал к ее телу, Алексей не понимал: это словно происходило вне его сознания, вне его воли, по приказу какого-то могучего инстинкта. Как будто издалека доносились до Алексея стоны Марии, а он полными пригоршнями пил влагу ее живого тела, эту созревшую истину живой жизни... Он видел ее тело не глазами, опустившимися куда-то на дно бытия, в первозданный хаос, а всем существом своим, диким, непокорным, звериным теперь существом... Постепенно постигал он в любви ту грубость и сладость бытия, что таилась от него на протяжении двадцати лет жизни и что теперь впервые невольно объяснила ему Мария силой своей вечной и бесплотной наготы.
Небо над городом уснуло. И душа спала тоже. И спал в небе Бог.
* * *
Алексей погрузился в сон. Ему снилось, что он лежит дома, в своей кровати, что наступает утро и он встает, подходит к стеллажу с иконами, чтобы помолиться. Как странно: он не молился по утрам с двенадцати лет, а теперь это вдруг стало ему необходимо!...
Икона Спасителя стоит в стеллаже, в зеркальной нише. Алексей молится, глядя, как его голова отражается перевернутой в нижней полке, рядом с руками. Он словно держит голову на руках...
А ведь его голова и правда отсечена от его тела, он правда держит ее в ладонях! Чувство страха, ничем не разбавляемого, крепкого, как обжигающий спирт, пронзило его. А вот на месте третьего глаза Христа на иконе появляется пятнышко - вроде как прыщик... Он постепенно чернеет, расползается, поглощает все вокруг, как черная дыра, и Алексей летит в нее... И в вечной черноте, к которой постепенно привыкли глаза Алексея, виден какой-то странный потусторонний простор...
Прозрачная наклонная плоскость легла перед его глазами, простерлась широко, насколько мог видеть человек. Из-под плоскости можно было заметить острые языки пламени, мелькающие между косматыми клубами дыма. На тонкой стеклянной поверхности распростерты обнаженные человеческие фигурки, мужские и женские, скорчившиеся в позе зародыша, жалкие, жалкие. Глаза их завязаны темными полосами ткани, словно сотканной из нитей мрака. Руками они сжимают свои головы, словно страшась того, что видеит их внутреннее зрение, того, что являет им жестокая память, и на висках их, между длинными, худыми, нервными пальцами, виднеются проступавшие сквозь кожу капельки кровавого пота, жалкие... страшные. Вечно скользят вниз эти человеческие фигурки по бесконечной наклонной плоскости, под которой простирается бездна, вечно падают они, не зная боли падения, но зная один лишь страх - бесконечный, увлекающий за собой, адский страх человека, миг за мигом проигрывающего в карты Вечность и не способного остановиться. Казалось бы, нет ничего мучительного в этом вечном скольжении по гладкой поверхности, и можно даже найти радость и покой в бесконечном движении, можно было бы даже некое подобие жизни обрести в этом, - но невозможно с завязанными глазами и опрокинутым зрением увидеть неопасность пути этого, и вечно низвергаются вниз по прозрачной плоскости человеческие души, обуянные то гордыней, то отчаянием, то похотью, то отвращением к своей плоти, с завязанными глазами, с ослепленными душами, мучимые совестью и нестерпимо четкой памятью обо всех прегрешениях своих.
- Взгляни вверх, - сказал голос из-за левого плеча, и Алексей поднял голову.
Вверху, над тонкой пленкой, прикрывающей ад, на фоне багрового зарева поднималась воздушным многоцветным полукольцом радуга...
Радуга - над адом!
Быть может, если бы грешники могли видеть, что осеняет их с высоты, сами муки бессмертия не были бы страшны для них?...
Алексей почувствовал, как некая могучая рука, - возможно, рука черного ветра? - подхватывает его тело и поднимает ввысь, туда, где еле брезжит свет неразличимой еще во мраке луны, - к радуге, к радуге. Дух захватило в груди Алексея от этого бесконечно быстрого движения, от стремления вверх, превосходящего человеческие способности и возможности, отпущенные смертному телу.
Звезды били его по лицу, как мелкие градины; дождь времени омывал его тело, становившееся все более бесплотным. Снизу вверх, снизу вверх, сквозь природу, сквозь мрак телесный и душевный, к свету, к свету вечной, кроваво-красной луны! К луне, подобно кошачьему глазу, озаряющей колоссальный, непрерывно движущийся пейзаж жизни, становления и умирания, к луне, очищающей и освобождающей ночные души!...
Вот наконец Алексей приблизился к радуге. Рука черного ветра уже не держала его тело, - само парило оно в воздухе, воздуху уподобившись. Вот рука Алексея дотронулась до радуги, - как мечтал он в детстве достичь этого! Радуга оказалась твердой, лучи, образовывавшие ее, были крепче любого земного мрамора.
Внезапно Алексей почувствовал, как радужные дуги начинают притягивать его тело, и вот уже он распластан по холодной поверхности гигантского радужного моста. Вот гвозди, подобные гвоздям распятия, летят к нему, приближаются к кистям его рук - и зависают в воздухе на расстоянии какого-то вершка от его кожи, грозя вонзиться в живую плоть, если хоть чуть-чуть пошевелится она...
...И вот оно, наказание, ожидающее за гробом Алексея и все души, родственные ему, - висеть вечно над пропастью, распяв себя на радуге, символе надежды, любви и веры своей, залоге спасения для человечества, не сметь пошевелиться под угрозой боли неимоверной - и видеть с высоты муки слепых человечков, страдающих только от незнания своего, мочь крикнуть им о спасении, уготованном для них, - и не сметь сделать этого от страха, что гвозди Христовы вот-вот вонзятся в ладони твои! И это - удел святогрешной души человеческой, уготованный ей всего лишь на одну Вечность, всего лишь на веки веков, - на веки веков.
А рядом с Алексеем распяты другие люди, другие страдающие грешники, - скольких из них он видел на портретах в школах, музеях и библиотеках, книги скольких из них он читал, плача от умиления, музыка скольких из них высекала огонь из его груди! А теперь - все они распяты, распяты на радуге, на знамении надежды своей, их же усилиями воздвигнутой над адом...
Неожиданно в ушах Алексея послышался звон, словно серебряные колокольчики зазвенели где-то сверху. Тонкая, изломанная фигура, одетая в черное, в развевающейся, как саван, накидке, с красным цветком в петлице на груди и с красными бантами на остроносых туфлях, шла навстречу ему по мраморному воздуху, и от каждого шага ее воздух звенел, звенел серебряным звоном.
"Это он, - подумал Алексей, - ради него я пришел сюда", - и замер, вглядываясь в его глаза.
Глаза незнакомца смотрели, как будто извиняясь, но вместе с тем тая угрозу, совсем как у дядюшки Алексея.
- Зачем ты показал мне все это? - спросил Алексей у черного человека.
- Ты и так видел все это - сердцем, - произнес человек танцующим голосом. - Ты уже давно находишься в этом мире, как и все они, - он обвел рукой распятых рядом с юношей. - Они сами захотели этого, они сами строили эту радугу, чтобы помочь людям, и сами обрекли себя на муки распятия. Кто хочет быть звездой, тот должен быть готов сгореть, - усмехнулся незнакомец гадливо, но вместе с тем как бы жалостливо.
- А как они могут спастись отсюда? - спросил Алексей запинающимся голосом.
- Это только они сами могут понять. Я тоже был одним из них, пока не освободился...- прозмеил черный человек, улыбаясь одной половиной рта, - и растворился.
"Почему он не может улыбнуться по-настоящему, так, как смеются счастливые люди?" - подумал Алексей и вдруг внутренне содрогнулся, вспомнив слова, родившиеся когда-то в споре с дядей: "улыбнись тьме, и она станет светом".
Вот оно! Вот оно, спасение! Надо просто улыбнуться тьме, - и свет воссияет сквозь нее! А без тьмы и свет был бы невозможен, его просто не с чем было бы сравнить... Не было бы формы, не было бы движения, становления и жизни! Улыбка - вот ключ от бытия! Улыбнись! - твердил себе Алексей, и свет открывался ему - изнутри. Он вытягивал непослушные губы, пытаясь улыбнуться, и чем больше он это делал, тем яснее понимал, что полукружие радуги - это тоже перевернутая улыбка, чья-то вечная улыбка, только этот кто-то смотрит на наш мир снизу вверх, в обращенном с ног на голову виде...
Все кончено. Гвозди отлетели от рук Алексея, и свет луны ударил ему в глаза. Теперь он видел ее, видел луну, сверкающую над миром, и луна не была неподвижна, - она струилась, двигалась, по ее поверхности струились потоки белого, вязкого света, и тонкая ниточка тьмы делила луну на две половины, чем-то похожие по очертаниям на гигантские запятые...
- Я восхожу. Восхожу к луне, - громко повторил Алексей, и вдруг, не просыпаясь, понял, что спит, что нечто очень важное он только что понял во сне и сейчас проснется. Последним движением губ он послал воздушный поцелуй луне - и вопреки своей воле, но подчиняясь законам яви, поднял веки. В глаза ему ударил ослепительно яркий свет сентябрьского солнца.
* * *
Алексей лежал в постели в квартире Маши, в мучительно неудобной позе, запрокинув голову. Подушка его была сброшена на пол, одеяло сбито. Видно было, как метался несчастный человек во сне... Хозяйка квартиры сидела невдалеке, на кресле, и зашивала порванную рубашку Алеши. По ее лицу и глазам было видно, что она всю ночь не могла уснуть и взялась за работу, только чтобы спастись от тяжелых мыслей.
Алексей поднял голову, словно пытаясь что-то спросить, но не смог и опустил ее снова. Мария заметила это и попыталась улыбнуться, но улыбка эта получилась жалкой и искусственной, - так же улыбался ночью человек в чёрном, только угрозы не было в Машиной полуулыбке, а одна бесконечная растерянность.
Маша попыталась заговорить: "Вот, так... И в тебя стреляли..."
- Нет, Маша, - глухо сказал Алексей. - В меня не стреляли. Это не моя кровь была. Я сам убил...
Маша замерла, словно весть, принесенная Алексеем, медленно проникала в ее сознание. Игла в пальцах Маши продолжала двигаться, но разум не управлял ее движениями больше, - вот иголка уколола палец женщины, и выступила кровь; но Маша не заметила этого.
Алексей следил своими онемевшими глазами за тем, как маленькие капельки крови падают на его белую рубашку, и не давал себе полного отчета в происходящем, - он не понимал, где кровь, а где вишневый сок, где смерть, а где жизнь, где беда, а где счастье. Тишина, страшная, леденящая тишина овладела им, Машей, этим домом, городом и страной, и все выше и страшнее становился пронзительный беззвучный голос этой тишины.
- Так это было не на тебя покушение? Ты дрался с кем-то? Ты себя защищал? - спросила Мария сломавшимся голосом.
- Нет. Я убил предателя. А может, друга... Сам чёрт не разберет... - простонал Алексей.
Трудно было вести этот разговор, трудно было Алексею рассказывать, что он совершил, а вернее, что время, пустое, слепое время совершило с ним. И еще труднее было Маше слушать это. Она почти не вмешивалась в его отрывочные фразы, только боль в ее глазах как-то возводила неловкий Алексеев рассказ на новый, смертельно-живой уровень.
В соседней комнате плакал ребенок, но его плач словно существовал в отдельной вселенной, параллельной той, где убийца рассказывал брошенной женщине о совершенном им преступлении. Не было больше в этом мире ни ребенка, ни матери, ни ее невольного мужа, - только три одиночества в одной квартире, в такой же одинокой стране на такой же одинокой среди звездных просторов планете...
Земля моя, бедная моя земля, мячик, исхлестанный молниями, когда же прекратится мучительный путь твой! Когда же боль и горе перестанут быть сущностью жизни твоей, когда ты, наконец, сможешь без страха, а с любовью одной, взглянуть в глаза вечному Солнцу!
...На небе постепенно собирались неулыбчивые тучи, и мелкие капли дождя начали стучать по подоконнику. Пока Алексей рассказывал Марии об ужасе прошлой ночи, ясность оставила природу. Новый осенний день вступал в свои права, и надо было жить, вернее, продолжать своё земное существование. Надо было вставать, одеваться, идти, совершать ежедневный ритуал обыкновенных действий, слов и поступков...
Мария, выслушав Алексея, молча встала, собрала его одежду и положила на кровать, словно намекая, что пора ему уходить, после чего вышла из комнаты, - надо было кормить сына.
Алексей одевался долго, пристально рассматривал в зеркало свое небритое лицо, тщательно причесывался, как бедняк, более всего пытающийся всем своим видом доказать, что у него все нормально.
Несколько шагов к дверям... Выйдет ли Маша попрощаться с ним? Возненавидит ли она убийцу, которому отдалась минувшей ночью? Или простит его? Тишина... Ребенок больше не плакал. "Верно, она сына переодевает", - подумал Алексей и вышел из квартиры, стараясь не хлопать дверью.
Под дождем, не замечая, как капли падают за ворот, Алексей шел домой. Природа вокруг дышала неброской осенней свежестью. Неистребимый запах промокшей живой земли под серым небом напоминал, что жизнь продолжается, что нет такого горя, которое смогло бы прервать навсегда прекрасный путь вечных превращений, в котором лето, осень, зима и весна сменяют друг друга, на деревьях растут листья, их бьют дожди, рождаются дети и умирают старики, младенцы смеются, а матери вытирают слезы... Слеза за слезой текут из глаз Марии, качающей колыбель с младенцем, капля за каплей падают на землю дождинки, жизнь за жизнью приходит в мир и уходит из мира, - и всё это именуется Бытием, и всё это мучительно, и всё это - прекрасно...
Алексей мог бы полюбить эту красоту, но жгучая боль раскаяния пронзала его существо и мешала чувствовать на одном уровне с природой, - после вчерашней ночи юноша оторвался от жизни... "Где жизнь? Где правда?" - спрашивал себя Алексей. Эти фразы машинально повторялись в его голове, словно кто-то заставлял его произносить их про себя снова и снова. И он шел, опустив голову, не замечая, как редкие прохожие вокруг озабоченно спешат по своим делам, изредка бросая взгляд на одетого не по погоде молодого человека.
Вот, наконец, и материнский дом.
У дверей толпится народ, - возможно, это очередной следственный эксперимент.
Когда же, наконец, эта милиция отдаст им тело отца, чтобы похоронить его по-человечески?...
Алексей смотрел на милиционеров издалека, и вдруг его словно ударила молния: в одном из служителей правосудия он узнал убийцу отца. Эта коренастая фигура, эти короткие волосы, толстый затылок, привычка держать руки за спиной...
Что делать?
Темников нащупал в кармане нож, которым вчера убил Рустама. Кровь друга, - а Алексей уже считал Рустама другом, - еще не была отмыта с него.
Мстить? Или сбежать? Один удар - и за все можно рассчитаться, а потом - будь что будет...
Но как можно убивать? Вдруг этот человек - не тот убийца, а тоже невинная жертва?
А если - тот?...
Как там Маша говорила: мужество - в умении простить... Да, я могу простить. Но что это - трусость или милосердие?
Хватит думать, - шагни вперед и ударь!...
Но неожиданно убийца в форме повернул лицо назад и улыбнулся кому-то рядом. Алексею померещилось, что эта улыбка так похожа на предсмертную улыбку Рустама... Невыразимая тошнота охватила юношу, и он сломя голову помчался назад, к Марии, а Рустам смотрел на него из подворотни, из серого неба, пересеченного струями дождя, и улыбался...
Вперед, вперед!... Прочь из ада, прочь!... Больше его там не увидят!
Алексей остановился только у дверей квартиры Марии. Двери не были заперты. "Наверное, это я не закрыл их, а она не заметила", - подумал Алеша, отдышавшись. Он шагнул в прихожую со словами:
- Маша, тут двери не закрыты, а ты...
Тут он замолчал. Крик младенца, истерично-громкий, пронзил его душу. "Почему Маша не успокоила его?" Алеша вошел в Машину комнату - и замер. На тщательно застеленной кровати, где несколько часов назад он спал, лежала мертвая Мария. Вены ее были перерезаны, струйка крови стекала с запястья на пол, в уже образовавшуюся большую лужу.
Убийство? Мафия? Но тогда в комнате был бы разгром, а тут - порядок...
Неожиданно Алексей заметил рядом с кроваткой младенца, на столике, где лежали лекарства, записку, торопливо нацарапанную Машиной рукой.
"Я всегда ненавидела самоубийство, - гласило письмо.- Не потому, то оно губит душу, - я большене верю в бессмертие, - а потому, что оно причиняет боль другим.
Поэтому никто не должен знать о моей смерти.
Но ты, Алексей,узнаешь об этом.
Ты всегда любил копаться в себе, гордился своей честью и совестью, - я делаю ей подарок.
Теперь для твоей совести готово новое роскошное пиршество.
Приятного аппетита!"
"Все. Все кончено. Дальше бежать некуда", - метались мысли в голове Алексея. Казалось, он даже ощущал, как мысли бьются изнутри об стенки его черепа...
"Но надо жить. Надо спасаться. Тут я больше не останусь. К кому идти? Только к дяде".
И Алексей, утерев пот с горячего лба, шатающейся походкой спустился по лестнице Машиного дома и направился к дяде, на конспиративную квартиру, чтобы получить наконец приют и совет.
* * *
Путь к дяде был долог и труден. Алексею постоянно мерещилось, что кто-то смотрит на него из каждой подворотни, что некие мстители готовы в любой момент наброситься на него... И самым страшным было сознание того, что двадцатилетний юноша-библиотекарь, типичный "ботаник" и "маменькин сынок", заслужил эту месть, что на его совести - две смерти.
Знает ли Клавдий Григорьевич обо всем произошедшем? Как дядя встретит его? Злобой? Насмешкой? Приветом? Алексею было уже все равно. Все равно. Жизнь продолжалась, но вдруг потеряла направление - жить было некуда.
Дядя отворил Алексею дверь с обычной своей наполовину сострадательной, наполовину издевательской улыбкой.
- Тебя еще не арестовали?
Алексей замер от этого вопроса, как вкопанный. Ответить он не мог.
- Да, на твой арест выдан ордер. Да проходи, не стой на пороге, об этой квартире там еще не знают... Мы сегодня обсуждаем, как вести себя дальше. Видимо, придется эмигрировать...
В ушах Алеши раздался какой-то странный шум, - шум ломающейся Родины. Юноша молча прошел в большую, плохо прибранную дядину комнату. Там уже собрались все участники вчерашних событий. Они горячо спорили о произошедшем. Но, когда среди них появился Алексей, все как один притихли, а какой-то юнец с горячечно полыхающим лицом даже попытался привстать.
- Вот он, наш "герой", - прозмеил дядя.
Герой? Убийца? Дурак? Кто он такой, кем его считают бывшие друзья? Алеша тихо сел на расшатанный стул и начал слушать речи заговорщиков.
Многие из них принимали самое действенное участие в его судьбе: кто-то советовал ему "для общего блага" убить себя, оставив записку, чтобы мафия сочла произошедшее плодом душевной болезни; кто-то предлагал бежать.
Один юнец, опьяненный временем, восхищался Алексеем, как человеком, сумевшим решиться на поступок. Кстати, дядя поддерживал этого юнца, подтверждая, что убийство и рождение - это великие события, которые Бог совершает нашими руками. Обычному человеку это не под силу.
Алексею становилось тошно от этих речей. Ему казалось, что все эти люди не понимают его, обсуждают его судьбу заочно, не зная его души, вернее - того, что от нее осталось... Тем не менее юноша не вступал в беседу, не старался прервать демагогов, оставляя себе роль стороннего созерцателя при своей судьбе.
Довольно было с него поступков и решений! Он отныне хотел быть, как все, плыть вдоль по течению жизни, надеясь, что оно само вынесет его на берег.
К вечеру заговорщики решили, что Алексею следует бежать в Казахстан. Дядя обещал снарядить его в дорогу, сделать фальшивый паспорт и помочь перейти границу. Там можно было начать новую жизнь.
Новую жизнь!
Эти слова эхом отдавались в душе юноши, эмигрирующего из одной жизни в другую.
В любом случае в этом городе ему делать было больше нечего. Никто не хотел, чтобы его просто прихлопнули, как муху, - а это могли теперь сделать как мафиози, как власть, так и бывшие друзья по заговору. Мстить тоже представлялось невозможным, а главное - ненужным. Алеша наконец понял, что убийцы отца, как бы ни сложилась их судьба, уже наказаны, - наказаны виной и смертью их брата человека.
Точно так же наказан и сам Алексей, и ему долго еще не освободиться от этого бремени.
* * *
За окном темнело. Идти домой было опасно, - мстители могли подстерегать на каждом углу. Отправляться в путь толпой значило привлечь к себе внимание. Поэтому дядя предложил племяннику взять с собой пистолет и идти осторожно, постоянно оглядываясь на сообщников, которые будут следовать сзади, на некотором расстоянии. Алеша с безучастным видом положил оружие в карман и спустился по лестнице.
Стоило ему пройти несколько улиц, как позади него раздались шаги. Алексей обернулся - и увидел преследователя. Это был тот же самый коренастый мужчина, которого юноша видел на месте убийства отца!
Темников завернул за угол и спрятался в подъезде. Преследователь подошел близко к нему. Внезапно молодой мститель, в решающую минуту почти забывший о милосердии, выскочил из темноты - и ударил убийцу отца сзади по голове. Тот свалился на землю - неуклюже, как мешок с тряпьем. Издалека доносился звук шагов - к Алексею спешили сообщники. Надо было стрелять!
Прежде чем нажать на курок, Темников захотел увидеть лицо того, кто лишил жизни его отца... Убийца взглянул на него своими испуганными глазами - белесыми, цвета тающего снега. Алексей увидел черную шапку волос на прямоугольной голове и огрубнувшее, но жалкое лицо.
Из темноты откуда-то сверху смотрело улыбающееся лицо Рустама...
Надо стрелять!
"Нельзя, нельзя!"- шептал жалкий убийца...
Нельзя!
Кровь двух человек уже лежит на совести юноши-книжника, кровь двух живых душ!
Нельзя!
Вереница смертей проносится перед глазами Алексея... Если он убьет киллера, цепочка эта завершится или продолжится?