06.03.78 Два года назад я лежал и с ужасом смотрел на трещины в потолке. Полный муки стон, нет, сдавленный крик рвался с другого конца палаты 7-й московской клиники туберкулеза. Сестра спала. Старичок, так похожий на Кислярского, глухо мычал, кусая подушку, потом стон становился все громче и громче и переходил в крик, секунда тишины, снова...
Палата спала, хрипы, свисты неслись со всех концов, дырявые легкие гнали воздух через себя. Туберкуломы, каверны, обсеменения, новые слова, новая сторона жизни.
- Первичник?
- Что?
- Первичник, говорю?
Ухожу в память: лицо Анаса - "Серега, х...во?". Утро шестого - черный снег, ручьи, солнце. Ленинский проспект сквозь красный крест "Скорой". Окраина Сокольников. Ворота. Долгая процедура переодевания, голова кружится, черт, что со мной? Круги в глазах, белые, качающиеся стены клиники, голос как с того света:
- Молодого к нам, молодого к нам!
Палата номер пять: "О, молодой!" Забытье, провалы, кошмары, дикие фокусы сознания, измученного температурой, передышка - и страшный, рвущий душу крик: "Больно!" Да что же это! И мне, и мне больно! Страшно!
Когда же кончится эта ночь?
В больнице, как только вернулось чувство реальности, я впервые взялся записывать события своей жизни. Страх был очень велик, примерно около месяца я пытался понять: умру ли я (и над могилой), буду жить калекой или имею шансы выздороветь? То, что говорили врачи и соседи по палате, было аморфно и могло трактоваться как угодно. Или умрешь - от температуры сгоришь, или легкое тебе отчекрыжат, или здоровым будешь. Выбирай, все в твоих руках.
Дней через десять температуру мне сбили, и болезнь, как все серьезные болезни, стала неощутима. Появилась возможность вечерами появляться в свете общежития. Заботы о лидерстве исчезли, я был распростерт, как лягушка. Мои идеалы смыло в канализацию, и нужно было либо начинать жизнь снова, либо становиться в оппозицию к ней.
16.03.76 Если бы действительно существовала Судьба, и она появилась бы передо мной! Как я был бы рад. Во-первых, я не откажу себе в удовольствии представить ее. Это толстая баба. Лет ей пятьдесят пять. Не нравится? Пятьдесят семь! Она сделала себе пластическую операцию: собрала все морщины с лица и завязала их за ушами в узелок. От этого уши сильно оттопырились. Она посмотрела на себя в зеркало и удивилась; я тоже удивился бы. Она решила сменить прическу и сделать начес на уши, но для начеса не хватило волос. Тогда она со свойственной женщинам хитростью зачесала все на левое ухо, а на правое забрала волосы с затылка. Сзади вид у головы сделался неприличным, но она утешила себя тем, что с Судьбой сталкиваются лицом к лицу. Шея у нее короткая... И т.д. ...О покрое платья я напишу завтра, а сегодня я устал и хочу спать, я ведь, все-таки, больной!
Вообще, те записи начала больничного периода читать трудно: сплошная истерика, да и коряво до ужаса. Инстинкт самосохранения подавил почти все человеческие чувства во мне, и только наедине со своей черной тетрадкой я полуосознанно пытался трансформировать свою маленькую душу во что-то осязаемое, понятное. События, между тем, двигались, как и положено событиям.
22.03.76 ... мне немного неудобно перед собой, раньше не писал, все собраться не мог, а теперь, как загнали в угол, стал пописывать, испугался. Ну, ничего, я ведь себе дал зарок: не смущаться ни при каких обстоятельствах. И это оказалось таким простым делом!
20-го приехал папа (теперь уже не могу писать "батек" - рука не поднимается), примчался в больницу Анас, приволок куртку и испуганную рожу: "Батек приехал!" - Я зашустрил, отпросился у Лидии (хватило ума, все-таки) и сорвался.
Захожу в 232 - плохо сыгранное удивление, взаимные вопросы. Увидел Володю-"братишку" за столом: "А, Серега, привет, тебя уже выписали?" - Почти полный провал, сердце в пятках, страшные глаза, Володя понимает и срывается. Пронесло. Дальше полегче, оказывается приехал...
Отец приехал из-за письма, которое уже в больнице я написал брату. В письме я описал почти полностью вымышленную драку, которая приключилась со мной, и в которой мне пришлось действовать бутылкой. Сообщение о болезни там отсутствовало. Отец, со свойственной ему решительностью (перед матерью) приехал выручать меня из беды. Мало ли - ментовка, исключение из института...
...Обещание матери не читать чужие письма роли не играет. Убедил, что все нормально, в принципе, так оно и есть. 20-е прошло более-менее нормально. Но вот 21-го я чуть не сорвался, и до сих пор еще думаю: прав я или нет? Можно ли скрывать от самых близких мне людей, от родных, беду?
23.03.76 Вчера проводил отца и когда шел от "Ленинского проспекта" к ДК слезы навертывались вовсе не от встречного ветра. Сладил, закрепился. Но твердо решил: домой надо сообщать, я - неправ. Ну, а сегодня просто скука заела, после тихого часа оделся и ушел в ДК. Дома никого не застал, потом зашел М. Анекдот "тьфу, певца нашли". Со страхом убеждаюсь, что временно разучился смеяться, а ведь мог раньше кого угодно заставить улыбнуться шуткой и своим веселым ржанием. Это совсем плохо. Надо срочно учиться смеяться заново. Если у девушки не ушки, а уши - это уже плохо.
...У В ко мне неподдельная бабья жалость, говорит она в ее пользу. Даже нет, так нельзя, ей действительно меня жалко. Она ведь настоящая женщина, несмотря на кучу недостатков. Вот так: друг и вправду познается в беде. Л как-то не может приспособиться к мысли, что этот парнишка, который ему симпатичен, болен туберкулезом. Анас не хочет углубляться в переживания, я его хорошо понимаю. Обо мне он скажет и себе и другим: "Чувак в тоске". Что ж, постепенно я, все-таки, привыкну к отличию своему от других. А чувство юмора, оказывается, не потерять очень трудно. Трудность другого характера, трудность настоящая, но бороться надо.
Позавчера, когда вышел из ДК в больницу в дикой, в прямом смысле неописуемой тоске, подул сильный ветер, и долго не было трамвая. И вдруг, как пишут в романах: "горькая усмешка тронула губы", - и я, непонятно к кому обращаясь, видимо, имея в виду мадам Судьбу, сказал: "Хоть трамвай-то мне пошли, холодно..." Так вот, заявляю серьезно, если бы на месте мадам был любой человек, самый даже сволочной пусть, ему бы стало стыдно, и он пожалел бы меня.
Подошел автобус.
Автобусы там ходили крайне редко. На двадцать трамваев - один автобус. Что сказать? Это был один из первых намеков в моей жизни, который я смог услышать и к которому смог отнестись серьезно. С этого маленького события снова начался путь наверх, в обход канализационной трубы. Все по таким же темным, но уже сухим подземным тропинкам.
24.03.76 Сегодня дрессировал чувство юмора и, кажется, небезуспешно, но до бездумного веселья, как раньше, явно очень далеко. Странное появилось настроение: ехал в метро, поезд разогнался, и вдруг стало весело от того, что я живу, что сильно мотает вагон, и я с усилием упираюсь ногами в пол, что напротив сидит красивая девушка, а тетка с набором парфюмерии на лице, оказывается, ее мамка. Просто весело и хорошо. Я стал Патрицией Хольман. Хорошо это или плохо - не знаю. Но тогда мне было хорошо. А вообще, и вчера и сегодня я жил только эти четыре часа из суток, остальные существовал.
27.03.76 Все сорвались по бабам. Васька ужрался, Сашка, кажется, пойдет ночевать к жене. Я остаюсь один на один со старичками. "Кислярский". Сейчас он говорит слова простые и страшные: "Если сюда попал..." И главное, что он сказал, может это, конечно, и народная мудрость, но звучит чудовищно: "Если у тебя дырка на легких - п...ц!" Говорит о себе: шесть лет назад у него была одна каверна, сейчас - четыре. "Год лечили - не вылечили, полгода лечили - не вылечили, еще полгода, еще полгода, еще полгода. Вот, сейчас опять лег".
Еще один проигрыш - мужик 45 лет - сейчас рассказал. Три года назад умерла жена, он сказал - не по делу. Что-то с поджелудочной железой. Сначала хотели операцию, потом решили не делать, потом сделали и отвезли труп. У мужика двое детей, парень, 17-ти и дочка, 12-ти лет. У него была какая-то женщина на примете, хотел жениться и тут - туберкулез. Слово уже надоедает, так сказать, лейтмотив болезни.
Скоро получу шмотки и заново перечитаю "Три товарища". Вот еще один пример того, чем я интересовался, какие-то темпоральные связи: прошлое связано с будущим через настоящее. Мог ли я думать, когда впервые прочитал Ремарка, что через несколько месяцев буду читать его уже с туберкулезом и по иному оценю Патрицию и ее жизнь. Я знаю того Серегу, который лежа на кровати в ДК запоем читает "Три товарища", а он и не ведает обо мне - Сереге на кровати в палате номер 5. Немного странно. Закрыл тетрадку, подперся и думаю, думаю, думаю...
Хочется добавить: "... а в шесть часов вечера произносил одну фразу:
- Я только что открыл электричество".
...Мышление стало более образным, четким и быстрым, возникают картинки ясные и четкие, быстро, очень логично развиваются и гаснут.
Фотоаппарат.
Мы снимаемся с Санькой на моей кровати в ДК. Аэродром, мокрый снег, Санька смотрит на меня, а я не могу заставить себя посмотреть ему в глаза. Это будет. А может, и нет. Но очень плохо еще будет, и не раз.
А это уже совсем серьезно. Объяснить это можно только мистическим предвидением. Через три года новое испытание поджидало меня. Где оно было записано? Откуда я списал свои строчки? Вопросы открыты...
Такого я, все-таки, не ожидал. Я верил, что со мной всегда все будет хорошо, но мадам Судьба смахнула пыль с семи слоников у себя на комоде, я проходил мимо, закашлялся и - все. Так просто и так непонятно. Фактически, для чего я пишу? А для того. Еще верю, что все идет к лучшему, что когда-то я прочитаю всю эту писанину как далекий страшный сон. Верю. Если потерять и эту веру, что еще останется?
Вспоминаешь свои безапелляционные заявления, мол, самоубийство - глупость? Это было где, примерно? Класс 6-й. В 8-м умом понял, что иногда смерть много лучше жизни. А сейчас и до сердца дошло. Дошло, сжало маленькой ладошкой: это так просто и так спокойно, раз - и все. До этого далеко, конечно, но уже сама мысль не вызывает дикого протеста - "жить!" Просто один из вариантов.
Утро, хмурое весеннее утро, а мне вспоминается другое.
Я просыпаюсь неожиданно - просто открываю глаза. Надо мной свод палатки. Кажется, что матерчатая стенка уходит далеко-далеко и там, в еле видной дали переходит через металлическую планку и падает вниз. Я вспоминаю, что вчера вечером поднялся сильный ветер, костер бросался во все стороны, и около него было неприятно сидеть. Сейчас, вроде, тихо. Рядом со мной кто-то сладко сопит. Сквозь материю видно где солнце, времени - часов семь. Шнурки входа легко распускаются, я касаюсь головой стенки - она неожиданно теплая - и уже это солнечное, самое чистое на свете тепло, доверчиво говорит мне, что день сегодня хороший. Палатка у меня за спиной, и я торопливо раздеваюсь. Босая нога становится на песок, и чувство непередаваемого удовольствия охватывает меня, когда уставшая от сапога ступня погружается в теплый сверху и влажно-холодный внизу песок.
Горячие лучи солнца ласкают меня, я бегу к реке и свежий воздух мягкими прохладными лапками гладит еще не загоревшее тело. Волга неподвижна. Лодка, далеко вытащенная из воды, как-то связывает реку и берег. Нос ее засыпан горячим песком, корма смотрится в воду. Около воды ощущается зной, и деревья, верхушки которых чуть видны из-за высокого берега, притягивают меня.
Сухая глина царапает ноги, я с усилием цепляюсь за неровности, подтягиваюсь и неожиданно попадаю совсем в другой мир. Ровная, как застывшая река, земля густо заросла травой. Дальше эта ровная зеленая поверхность начинает волноваться...
Я здесь - двадцать три дня. Очень мало в сравнении с тем, что впереди.
Впереди было 275 дней.
01.04.76 Перечитал "Три товарища". Одно бесцветное слово: безнадежно. Опять безнадежность, это плохо. Бессильные старики, грязно говорящие с женщинами. Женщины, грязные более, чем самые грязные слова стариков. Противно и тошно. Ладно, хоть, что таким я не буду точно. Васька на втором месте, "фронтовик" на первом. Люди не умеют пить. Напились и начинают сводить счеты.
04.04.76 Маленькая старушка в очках, кажется, сестра-хозяйка, внимательно рассматривает цветок; когда я прохожу мимо, она доверительно сообщает мне: "Повесил уши".
Этот мотив я помню, он был очень важен. Я шел по каким-то своим больничным делам во время тихого часа в другой корпус. В окна светило весеннее солнце. На первом этаже в общем зале на подоконниках росло много разных цветов в горшках. В их зеленых зарослях и находилась та добрая старушка. Было очень тихо, по весеннему тепло и радостно. Диагноз, поставленный цветку, относился и ко мне, и ко всему миру вокруг.
- Жизнь продолжается, - внезапно подумал я.
Впоследствии я узнал, что первичные процессы примерно в сорока процентах случаев заканчиваются полным выздоровлением. Остальные проценты перестают быть людьми. Я услышал слова доброй старушки и понял, что они сказаны про меня. Понятие пришло мгновенно и осталось навсегда. Жизнь цельна, и жизнь продолжается. Все в этой жизни зависит от каждого из нас. Кто хочет умереть - тот умирает. Я сказал "да" и выбрал жизнь.