...Это было очень давно. Так давно, что многое забылось, многое перепуталось, а многое стало совсем другим. Но это было.
Много лет назад жил мастер, который всю свою жизнь делал скрипки. И был у него ученик, которого мастер научил всему, что знал сам, и что знали другие мастера. Ученик его был молод, сам мастер был стар. Незадолго до своей смерти он подозвал ученика и сказал:
- Ты - мой ученик, но ты знаешь больше меня и можешь сделать то, чего не смог сделать я - скрипку, которая заставила бы плохих людей стать лучше, дать утешение в горе и силу в слабости... Мне трудно говорить, я скоро умру, но об одном попрошу тебя перед смертью: делай скрипки как я тебя учил, а как почувствуешь в себе силы сделать лучше - сделай их, три прекрасные, такие, какие я хотел сделать всю свою жизнь и не успел... Продай их первым попавшимся тебе музыкантам, продавай дешево, а если не смогут заплатить - отдавай просто так. Вот об этом попрошу я тебя, а потом лучше брось нашу работу, потому что мы - как родители гениев: их детей боготворят, про нас же и не вспомнят. Иди в большой мир, посмотри на него и если захочешь вернуться, возвращайся только после этого...
Мастер умер. Шло время, ученик рос, мужал, росло и его мастерство. И вот однажды он добился, наконец, того, чего не успел Учитель: его лак заставил дерево петь необыкновенно звучно и полно, а новая форма скрипки пришла к нему во сне. Пришла неожиданно и точно. Среди ночи проснулся бывший ученик, а отныне Мастер, оделся и встал за верстак.
...Мастер взял смычок и тронул только что натянутые струны на третьей скрипке, вздохнул, положил скрипку, вышел из мастерской, сел на крыльцо и долго курил. Он чувствовал, что ради двух последних скрипок и прожита лучшая половина жизни. Он умрет, а скрипки останутся, и будут плакать злодеи, и будут смелее трусы...
Первая скрипка не удалась, она была прекрасной по замыслу и форме, толстый слой лака делал ее почти черной, изящнейший гриф так и ластился к руке, но она не звучала. В ее голосе было что-то такое, чего не мог понять Мастер. Вторая и третья скрипки, похожие как родные сестры, не могли похвастаться блеском: лак только слегка покрывал дерево, гриф их был обычен, а странная форма поначалу удивляла, но... любой мастер увидел бы в них совершенство, то совершенство, которое никогда не бросается в глаза сразу. Они были иными, и стоило только услышать их, как это становилось понятно каждому.
...В тот день, когда Мастер пришел в город, в нем открывалась огромная ярмарка. Уже под вечер Мастер услышал голос скрипки бродячего музыканта. Он пробился сквозь толпу и увидел высокого юношу, играющего виртуозно и непринужденно. Только голос инструмента резал Мастеру ухо. Мастер подождал, пока юноша соберет деньги, прошел вместе с ним в трактир и молча развернул сукно на столе. У юноши загорелись глаза, он схватил в руки черную, первую скрипку - совершенную красоту.
- Сколько же она... стоит? - с трудом спросил юноша.
- Заплати, сколько не жалко, и она - твоя.
- Мне не жалко за эту скрипку ничего, - и юноша вывернул перед Мастером свой кошелек.
Мастер разделил деньги на две кучки, одну забрал себе, другую подвинул юноше:
- Возьми, еще пригодятся. Ты слишком хороший музыкант для ярмарки.
У выхода из трактира к Мастеру приблизился маленький лысый человечек и попросил продать скрипку. Мастер помедлил, не поднимая глаз грубо сказал:
- Десять золотых.
Удивленный человечек собрался торговаться, но увидев, что Мастер уходит, вдруг согласился. Мастер достал из свертка скрипку, один, последний раз провел рукой по нежной поверхности дерева, сунул ее в руки лысому, сплюнул и ушел, пыля сапогами.
На следующий день Мастер долго ходил по ярмарке и не хотел продавать свою последнюю скрипку, а заслышав музыканта, сворачивал и уходил с его дороги. И спорил со своим Учителем, и не хотел продавать скрипку первому встречному, и снова сворачивал, заслышав в середине толпы веселые звуки. К полудню Мастер устал, сел в глухом углу ярмарки у забора в тени и уснул. Когда он проснулся, рядом с ним сидел молодой человек, правда, далеко не юноша. Глаза выдавали его молодость - весело и задорно блестели они на смуглой физиономии.
Да, молодой, сильный, веселый и - Мастер это сразу понял - он был музыкант. Этот человек похмыкал, поерзал, устраиваясь удобнее около забора и обратился к Мастеру:
- Послушай меня, добрый человек, - достал из маленького футляра скрипку, смычок, посидел немного, вскинул руки и заиграл. И хоть вздрогнул сначала Мастер, узнавая голос скрипки своего Учителя, хоть невольно сравнивал он поначалу эти звуки с голосом, хранящимся в его памяти, но, постепенно, забыл о своей профессии и долго еще сидел, опустив голову, после того, как замер последний звук. Рядом прошел пьяный человек, и Мастер очнулся, пошевелился.
- Не знаю, - тихо сказал он, - но то, что мы встретились с тобой сегодня, заставляет думать меня, что кто-то или что-то управляет нами свыше.
Музыкант, улыбаясь, положил скрипку на колени, подтолкнул Мастера локтем:
- Это почему, отец?
Мастер не ответил. Медленно развернул он и бросил уже ненужное сукно рядом с собой. Погладил изгиб деки, тонкий и сильный гриф последней, третьей скрипки, и - задумался.
- Ты тоже хочешь сыграть? - спросил его ставший серьезным музыкант.
- Нет, я хочу поменяться с тобой скрипками.
- Что ты, отец! - засмеялся музыкант. - Я беден, скорее даже нищ, но у меня есть богатство, о котором мало кто знает - эта скрипка. Ее сделали много лет назад, и я могу заставить ее петь. Правда не всегда она передает то, что чувствую я, но она поет, тогда как твоя, скорее всего, нема.
Молча протянул ему последнюю, третью скрипку Мастер. Пожал плечами музыкант, снял свою скрипку с колен, положил ее в футляр и бережно принял из рук Мастера его Скрипку. Он тронул первую струну смычком и быстро взглянул на Мастера. Так же быстро, трогая смычком струны, подстроил он их, и даже изощренный слух Мастера сдался, не успевая услышать те тончайшие оттенки звука, которые видел Музыкант.
Музыкант вскинул скрипку, и она запела чистым и прозрачным голосом об удивительной радости, которая... И тут же все оборвалось, и снова Музыкант трогал колки, пытаясь поймать что-то одному ему ведомое. И Скрипка в его руках то пела, то плакала, то вскрикивала, как от боли. И вместе с нею пел и плакал, и вскрикивал как от боли Мастер, потому что даже он не мог устоять перед голосом Скрипки, ставшим в руках Музыканта прекраснее во сто крат.
...Музыкант отложил смычок, отдал Мастеру свою скрипку вместе с маленьким футляром и, подумавши, спросил:
- Послушай, мне кажется ты знал того мастера, который делал мою скрипку, но как - ведь она стара, а ты еще совсем не старик. Скажи, мой слух не обманул меня?
- Ты не ошибся музыкант, твою скрипку делал мой Учитель. Прощай, - сказал Мастер и ушел. И никто больше о нем ничего не слышал, я знаю только, что он уже никогда не появлялся в своей мастерской.
...Первый музыкант, восторженный юноша, прямо из трактира побежал на площадь. Он поднял скрипку и заиграл о том, как любили друг друга прекрасный юноша и прекрасная девушка, и как встречались они у ручья, и мелодия любви... Но тут вдруг сбились пальцы у музыканта, он заиграл снова, потом снова... Теряясь, почувствовал он, что не дано ему сыграть сказочную мелодию любви, хоть и держат его руки красивую скрипку. С того дня вся его жизнь пошла наперекосяк. Он начал пить. Играл на своей старой скрипке, собирал деньги, шел в трактир. Потом, обливаясь пьяными слезами, брал первую скрипку Мастера и играл, пытался играть...
Вторую скрипку принес в балаган маленький лысый человек - директор цирка. Он перепродал ее своему скрипачу-пьянице, обладающему посредственным слухом, и на первом же представлении, когда плясали собачки, на ней порвалась струна, потом другая, третья... Цирковой скрипач заменил тончайшие струны струнами из воловьих жил с базарным тембром, и скрипка стала служить в балагане, пока, во время одного из переездов, не упала в суматохе прямо под колесо тяжелого фургона.
...Музыкант долго смотрел вслед уходящему Мастеру, а потом поднялся и пошел далеко-далеко в свой город, где жила его мать. Он прожил у нее три года и еще несколько месяцев. И все это время он заново учился играть.
Скрипка и Музыкант были достойны друг друга, но, подобно тому, как футляр от старой скрипки Учителя был чужд и тесен Скрипке, так и Музыканту чужд стал принятый всеми строй нот. Он учился играть заново для того, чтобы голос Скрипки стал подвластен ему полностью, но в то же время звучал бы наиболее чисто и свободно. Были у них и неудачи, и дни мучительных раздумий, когда Музыкант спрашивал себя отчаянно: "Как, как сыграть то, что я слышу?" Но время шло, мастерство Музыканта и голос Скрипки слились, наконец, в единое и прекрасное целое. Это была пора любви. Любви к музыке, просто любви... Какая разница?
Потом мать Музыканта умерла, он похоронил ее и, уже ни с кем на белом свете не связанный, пошел к городу, где почти круглый год веселились богачи. Что может быть скучнее, глупее и противней богача? Но Музыкант шел к ним - скучным людям, желая до конца изведать то, что даровала ему любовь. Он уговорил директора небольшого, но очень знаменитого театра разрешить ему выступить перед представлением, веселым представлением! С пением, танцами и обнаженными женщинами!
...Публика в зале смеялась и шушукалась, все ждали красочного зрелища, а когда Музыкант вышел на сцену, все обрадовались и зааплодировали, все думали: вот, началось! Толстый господин в первом ряду громко сказал своей даме, холодного и разочарованного вида:
- Посмотрите, какая дурацкая форма у скрипки! Сейчас он задаст!
Ничего этого Музыкант уже не слышал. Он настраивал скрипку и вспоминал любимую девушку, которая умерла, давным-давно.
Давным-давно...
И первые звуки осторожно полились в зал. Казалось, Скрипка сама, сдерживая голос, рассказывает что-то Музыканту. Вот он переспросил, она ответила... Теперь они говорили вместе, они слушали и говорили одновременно, они смотрели в глаза друг другу, они любили. Они любили друг друга совсем недолго.
Зал молчал. Впервые в жизни холодная дама забыла о том, как она выглядит, и подалась вперед, жадно слушая раньше непонятную ей песню любви. Замолк толстый господин, ужаснувшись вдруг сам не зная чему, и директор театра за кулисами размазал слезу на щеке, вспомнив жену, которая ушла от его скупости.
И вдруг вскрикнула Скрипка! И вдруг голос, которым говорил Музыкант, осел и стал хриплым. Что-то тяжелое повисло в воздухе, что-то непоправимое вот-вот должно было случиться. И все в зале замерли, переживая, наверное, первый раз в жизни за чужую боль. И все рухнуло! Голос упал до шепота и стих. А потом закричала Скрипка! Или это кричал Музыкант? Больно, боже, как больно было всем в этом зале, и директор театра хватался за сердце и все не мог найти платок - вытереть слезы. Крик стих, безжизненная, красивая музыка полилась со сцены. С каждой секундой в ней росла злость. Она кричала, но уже не голосом боли, а голосом ненависти - жестоким, сухим голосом. И директор театра испугался, ему показалось, что сейчас его схватят и посадят в тюрьму, за все, что он сделал в жизни плохого. И почти каждый в зале испугался, почти каждый почувствовал, что и он заслуживает ненависти. А потом и ненависть ушла, и уже Музыкант тихо рассказывал что-то Скрипке, а она - непонятно - слышала или нет? Замер последний звук, в тишине Музыкант небрежно поклонился и ушел со сцены.
Первым очнулся директор театра. Он с трудом сделал улыбку, которую делал каждый день, в течение многих лет, вышел на сцену и объявил начало представления. Но зрители были богаты, деньги не могли сразу же привести их в чувство, подобно директору, и первой поднялась холодная дама. Капризно пожаловалась своему толстому спутнику на мигрень, и они ушли. Потом встали еще и еще богатые, очень богатые... и ушли, не дожидаясь начала представления. А потом стали уходить просто так, для скандала, и это был скандал.
...Музыкант уходил прочь от города, он шел играть простым людям, которые могу стать лучше, стоит им услышать, как поют вместе Скрипка и Музыкант. А по его следам уже бежали полицейские...
Вот тут мы и остановимся. Полицейские навешали пилюль Музыканту, Скрипку сломали (изнасиловали), тренер бросил свою команду из-за женщины, которая бросила его, а маленькая выдуманная героиня по имени Надежда (она же Проныра), расплакалась в финале, положив руки на бортик бассейна. "Впервые в жизни - зло, и по взрослому".
Хочется спросить: чего они у тебя все какие-то плаксивые меланхолики в соплях?
Сейчас ты скажешь коронную фразу про время, которое было "таким". Помолчи.
Финал этой истории будет следующим: слава Музыканта побьет все мыслимые рекорды, потому что холодная женщина еще раз придет на его выступление, потом еще раз, и однажды ночью она вдруг застонет в постели и впервые в жизни обнимет своего толстого господина. Толстый господин станет добрее после этого и даже слегка поумнеет и похудеет. Он снимет с работы бездарного директора театра и все вздохнут с облегчением. Бывший директор займется садово-парковой архитектурой, обнаружит в себе талант, в буквальном смысле выкопанный из-под земли, и заделается городской знаменитостью. Жена вернется к нему и они нарожают детей.
Мой Музыкант соберет столько денег, что сможет открыть школу, и уже тысячи Музыкантов будут искать и находить свои Скрипки. А чтобы сбить нарастающий шум патетики, я добавлю:
- И Контрабасы.
08.10.79 Дети доверчивы и трогательны.
Для чего начинают писать люди? Каверин утверждает: нет собеседника, человеку некому рассказывать свои мысли.
Не согласен с этим. Человек начинает писать потому, что у него появляются такие мысли, которые нельзя рассказывать в реальной, трезвой ситуации. Отсюда и начало бумагомарания.
Я начал со своей болезни. Болезнь мгновенно, в первые же минуты, как я о ней узнал, заставила спросить себя: "А что я успел?" И тут же, беспощадно: "Ничего".
Сейчас мне просто хочется писать. Утверждать тем, что написано "разумное, доброе, вечное" (Прим.1). И я глубоко, белой завистью, завидую "Даме с собачкой", "Синей звезде"... Кстати, очень немного такого, чему я завидую. Если в других книгах я еще иногда встречаю знакомые мысли, чувства и события, то те Произведения для меня - как идеал. Я не преклоняюсь, я просто завидую. Эти вещи на голову выше всего другого. Всю современную литературу мне хочется сравнить с сочинениями двоечников. Чего уж говорить о себе...
Да, я буду работать лет до 28 только для себя, только для того, чтобы создать умение писать. Я буду старательно и думая трудиться (не как в школе и институте), потом, наконец, что-нибудь "пошлю". Очень бы хотелось, чтобы этот сумасшедший случай упал на меня, чтобы и я смог написать как они - на голову выше. Да разве так повезет... Так не бывает.
Но я все равно буду стараться.
Опять вылезли инфантильные уши кузена с фимозом. А слог! Даме с собачкой он завидует. А без собачки будешь завидовать? Хотя, конечно, тут я перегибаю. Я тогда просто торопился, и запись была глубоко личной. Я впервые почувствовал, что могу связно изложить свои чувства. Это было удивительное ощущение.
Плохо то, что все эти устремления вытекали из любви к ИЕ, которая росла, ширилась и готовилась выстрелить метастазами. Еще один штамп: "Писательство - это преобразованное либидо" (Прим 2). Если бы все было так просто. Может, лучше сравнить это с блесной в мутной воде, за которой гонится голодный и глупый окунь? А режиссер крутит катушку и внимательно смотрит за поведением окуня...
Примечание 1:
"Умник средней руки или лучший из филистеров не могут избавиться от тайного чувства, что книга, чтобы быть великой, должна быть посвящена великим идеям. О, я знаю этот тип, отвратительный тип! ...Он не понимает, что общие идеи не могут быть найдены в творчестве данного писателя по той простой причине, что те особенные идеи, которые этого писателя занимают, еще не стали общими". В.Набоков
Примечание 2:
Для непродвинутых растолкую: либидо - это желание трахаться и любить, напряжение, стремление к жизни. То есть, ты хочешь подругу, а она - никак. Ну и начинаешь стихи ей писать - "шипы и розы, люблю в морозы..." А на самом деле "хочу в морозы", а также и в жару.