Он справлял Новый Год в Коммуне, в веселой компании, и в пять часов побежал за шампанским в магазин "Рыба" на Ленинском проспекте. Он всегда брал на себя то, от чего другие отказывались. Вырос он в маленьком городе и на проспекте попал под машину, летящую на красный свет. Он всегда ходил с высоко поднятой головой.
Его родители прилетели на следующий день. Я запомнил тишину в комнате, в которой всегда было шумно, и громкий стук будильника. Страшный и равномерный. Третьего числа в морге нам выдали тело в цинковом гробу. Родители забирали его к себе, в далекий Казахстан.
В Домодедово мы стояли на грузовом дворе около длинного деревянного ящика с гробом внутри. На поверхности ящика были написаны небрежным росчерком цифры рейса. Падал мелкий снег и НЕ таял на поверхности ящика. Я пытался увидеть, услышать Кешку за стенками этих ящиков, но небо было низким, зимним, равнодушным. Темнело, падал мелкий снег и не таял на цифрах рейса.
Потом мы вернулись в Коммуну и в дискотечной каморке тихо пили водку, оставаясь трезвыми. Молчали, слушали "Pink Floud". На свою беду вместо обычных бабушек на общежитской проходной в эту ночь дежурили какие-то чурки-первокурсники из "оперативного отряда". Они отрубили нам пакетник на входе в танцзал, музыка стихла, погас свет. Это был наш пакетник и зал был наш. По контрасту, который зачем-то в таких случаях обязательно подкидывает жизнь, эти мелкие чурки с невидимыми погонами были особо отвратительны. Они были живы. Зачем? Я включил пакетник и грубо послал охранников. Через пять минут они снова отрубили свет.
Помню, как я влетел в их собачью стеклянную будку и начал месить. Помню как меня выкинули из нее и я, лежа на каменном полу, рассчитывал сбить подсечкой нависшего надо мной надсмена, когда подоспевший Бесстрашный снес его куда-то. Потом передо мной стоял оскаленный звереныш с топором в руке, я шел на него и примерялся оторвать ему голову. Он чувствовал это и отступал.
Мы снова вернулись в каморку и уже забыли о драке, но как всегда, неожиданно распахнулась дверь, и прибыли три милиционера. Из-за их спин выглядывали наши чурки с разрисованными круглыми лицами. Потом была убегающая назад ночная новогодняя улица через окошечко УАЗика, протокол, клоповник, утро, похожее на ночь.
Потом было гораздо хуже. Я съездил домой на зимние каникулы. Вернулся и начал учиться. Милицейский протокол замяли. Куратор нашей группы, женщина с рыбьей фамилией чувствовала свою вину за то, что давила на Кешку и выгоняла его. Спасибо ей за это.
Я продолжал писать роман "Дураки и стратеги", главным героем которого был умный фарцовщик, испытавший душевный кризис, подцепивший туберкулез, и в больнице, перед операцией, понявший главное в этой жизни. Я что-то говорил, куда-то ходил, но внутри нарастала боль, которую трудно описать. Я пытался осмыслить свой поступок. Я пытался понять - что же мне делать дальше? Постепенно пришла фрейдовская рационализация (Прим.1) - я должен жениться на ИЕ, это искупит случившееся.
Слава Богу, было еще что-то, гораздо более сложное и человеческое, чем замечательный своей конкретностью механизм бессознательного. Было движение по сужающемуся туннелю, который начинал мокнуть и уклоняться вниз. Древние инки таким образом делали ловушки для кладоискателей. Я полз на карачках с опущенной головой и продолжал думать о сокровище.
Кладоискатель и сокровище... Глупый окунь атаковал блесну и режиссер подсек. И смотрел задумчиво на прыжки сильной рыбы, которая попалась на такую дешевую, блестящую приманку. Взблескивали круги на закатной воде, было совершенно тихо и режиссер медлил. О чем думал он, и думали ли о чем-то ерши под водой и испанцы-конкистадоры в крысиных ловушках?
Глава 4
20.02.80 Любовь, которая не состоялась... Это похоже на то, как будто тянешься с лодки к куску пенопласта на воде. Небольшая неточность - и заход неудачен, буек слишком далеко, до него не дотянуться.
Инерция течения несет лодку дальше и нужно разворачиваться и делать новый заход, а времени на него уже нет. И только один раз я тянулся к этому маленькому маячку, но он тихо прошел мимо руки, и было видно, как обегала его прозрачная вода, и шла нить к грузу, лежащему на дне. Любовь, которая не состоялась.
Глупая мысль: "За что?" Ни за что, просто так. За что так не повезло Кешке? Ни за что. За что не повезло (так сильно не повезло) Галке? Глупый вопрос...
Вот и я теперь сижу на их месте и в голове мечется глупая мысль. Я не успел, я немного не успел; маленький дефицит времени, подобный дефициту равновесия канатоходца, после которого он вынужден спрыгнуть с проволоки. Я немного, чуть-чуть не успел, и теперь мне придется спрыгнуть. Как со старого трамвая, на полном ходу.
И я увижу незнакомую, еще одну незнакомую улицу Жизни. А может, это будет тупик, из которого уже не выбраться? Глупый вопрос...
- Ну что, дружок?
- Да ничего, что я тебе скажу?
- Не надо, ничего не надо говорить. Я понимаю.
Полное отсутствие понимания, связанное с сумеречным состоянием. Если встать на точку зрения, что смерть или рождение людей происходят "просто так", что человек заболевает или выздоравливает "просто так", то... Даже затрудняюсь подобрать слова.
Вопрос я задавал умный, и ответ на него был таким:
- За твою маленькую подлость.
Я продолжал цепляться за ИЕ, за свое "я", за свою собственную любовь. На восьмое марта мы закатили грандиозную дискотеку. Но... "солнце скрылось в облачках, появился Он в очках". Моя любовь пришла на дискотеку с парнем, с которым ей затем хотелось летать. У парня были очки и усишки. Я испытал потрясение, испытал чувство, будто меня предали. Шутки кончились. Смерть Кешки была на мне, я так понял.
09.03.80 Все. Это - все. Иллюзий больше нет. Так быстро они ушли, что болит, невыносимо болит голова. Это редкий случай. Единственный за всю жизнь. Последняя иллюзия, последняя, но какой ценой? Какой ценой, боже мой, почему?
Кешка, мой милый и ласковый Кешка, прости меня. Твои чуть толстые ладони, твои руки породистой формы, твое лицо, навечно оставшееся у меня в памяти - все это гниет сейчас в земле и ради чего?! Боже мой, Кешка, ради всего святого, прости меня.
Мне нет прощения, я понимаю, но я заслужу его, слышишь меня Кешка? Я заслужу, я клянусь тебе, что сломаю и круто поверну свою жизнь, и я выполню свою клятву. Может, хоть частичка, хоть капелька твоего сознания слышит меня? Отзовись, дай хоть крохотный знак, что ты простил меня.
Ради чего эта смерть? Еще два благополучных человека явились на свет, а Кешки нет. Ради чего, ради чего?
Может быть, ради достойной жизни?
Я написал рассказ про нас с Кешкой, только опять навешал эти события другому человеку, который рассказывал о них совсем уж выдуманному человечку. Примерно через год я полностью переписал этот рассказ, стараясь быть предельно откровенным. Но окончание рассказа...
"Долги надо отдавать" - так он назывался. Я остался должен Кешке десять рублей. Я остался должен ему всю свою последующую жизнь. Я вспомнил о своих долгах матери, о том, как мне помогали врачи и другие хорошие люди. В рассказе я смог передать мысли и чувства, но дальше-то что? В реальной жизни - кому отдавать долги? Чем закончить рассказ, если "все, что я расскажу - правда"? Я остановился тогда и стал думать. Выводы я сообщу.
24.03.80 День двадцать второго был насыщен событиями, а я чувствовал себя бесконечно опустошенным и чужим в кругу своих приятелей и хорошо знакомых, привычных, ранее приятных обязанностей.
Я проснулся днем, в пол двенадцатого, в 330 комнате, в пахнущем песчаными волжскими берегами спальном мешке. Сразу же навалилась зубная боль. Проглотил две таблетки анальгина и спустился в каморку. Нужно было ехать на квартиру, но я не поехал - увидел внизу магнитофон - засаленная панель, безобразный стук кинематики. Стало жалко. Люди часто жалеют бездомных кошек и собак, но почти никто и никогда не жалеет аппаратуру. А ведь даже у самого задрипанного проигрывателя есть душа. Приласкай его - и он ответит тебе честной работой.
Через два часа я откинулся, мысленно закурил и критически посмотрел на свою работу. "Маяк" сиял полировкой ручек и белизной панели. Он был похож на замурзанного беспризорника, которого поймали, отмыли, постригли и дали поесть. "Маяк" робко улыбался, еще не привыкнув к своему новому виду. Я поставил на него лучшую запись, включил. Чуть-чуть стучал вал, надо менять подшипник. Черная змея кабеля протянулась от дорогой и надменной "Унитры", и прозрачная музыка "Pink Floud" зазвучала в каморке, переливаясь из канала в канал. "Hey, you! - придурок, - heyyou..."
Если бы я мог так же почистить себя... Отмыть резину, смазать вал, сменить разбитую втулку... Я выключил в каморке свет и слушал. Эй ты, я ухожу, и не смей задерживать меня! В темноте чуть вздрагивали на небесно-голубом фоне индикаторы "Унитры", преданно смотрел на меня желтым глазком "Маяк". Я чувствовал себя чужим, белой вороной среди черных собратьев по породе. Вспомнилась вчерашняя дискотека. Слайды, музыка, обезьяньи прыжки и ужимки козлов, и, якобы красивые, танцы косящихся девушек.
- Старик, поставь что-нибудь быстренькое...
- Сержик, у Вас есть "Песчаная буря?"
"От ненужных побед остается усталость", - в каморку постучали, я зажег свет, открыл. Зашли братья 2-Л-2 и товарищ У.
Нужно было записывать диски. Поставили и наладили запись, Л-1 ушел за пивом, У, как всегда, самоустранился. Л-2 сидел в наушниках и иногда громко задавал мне модные вопросы:
- Три головы?
- Да, Борис.
- Коррекции у тебя, конечно, нет?
- Конечно, есть.
- Есть?
- Есть.
- Сколько такая тачка стоит?
- Тысячу семьсот.
- Дешевка.
- Госцена.
- Ну и что?
- "Волга" тоже стоит тысячу семьсот.
- Вот у чувака я был...
Как вы мне все надоели. Какой у вас ровный и понятный путь. Какие вы милые и добрые ребята, и какие деловые у вас мысли.
Тут уместно будет вспомнить еще одного нашего "друга дискотеки", по фамилии Голубой (кроме шуток). Он набивался нам в друзья, был удивительно липуч и приветлив. Его давно послали бы, но он постоянно доставал диски и иногда возил нас на своем "Жигуле". И то и другое тогда было большой редкостью, и его терпели.
Однажды мы хорошей компанией квасили на втором этаже каморки. Раздался звонок, мой друг, по фамилии Музыкантов, выглянул в проем и увидел внизу около двери Голубого. Музыкантов, идиотничая, нажал вместо кнопки электрозамка рычажок на сифоне с газированной водкой, который стоял рядом, и струя драгоценной жидкости полилась на голову нашего антипода. Потом кто-то сердобольный все-таки открыл дверь, и пока Голубой лез по металлической лестнице на второй этаж, Музыкантов вылил на него почти весь сифон. Когда в люке показалась голова, а потом и весь Голубой, мокрый, воняющий водярой, с лезущим наружу бешенством, вся пьяная гоп-компания начала орать и швырять в него апельсиновые корки.
Но Голубой поздоровался со всеми и остался добрым парнем! Он был выше обид, мы зачем-то (может, дискотечные девицы?) были нужны ему. А может, его сильно тянуло к нашей компании? Он был нормально ориентирован, поверьте, а мы поливали его кипящей смолой презрения. К чему это я?
Пришел Л-2, принес пиво, но оно что-то не лезло в глотку. Я ушел наверх. Боль достигла невероятной силы, правая часть лица напоминала своим состоянием звучание слова "асбестоцемент".
В триста второй сидел Е и какой-то симпатичный парень, на столе стояла бомба азербайджанского портвейна.
- Сержик, выпей со мной.
- Зуб болит.
- Вот, полечишь.
Уходить не хотелось, зуб бил по голове размеренно и сильно. Пить на халяву - стыдно.
- Подожди, Геша, сейчас за закуской сбегаю.
- Да ладно, у меня яблочко есть.
- Подождите, не пейте без меня.
Я сбегал вниз, взял три пива и дал замечания по записи. В буфете я скорчил милую, просящую улыбку и взял консервы и хлеб без очереди у тетеньки с накрашенными губами. Поднялся наверх. Геша не сказал ничего - не любит рефлексов советский пограничник, но я видел - ему нравится мой "поступок". А мне он не нравился. Я просто знаю как человек отреагирует на что-то и делаю то, что положено. Кем "положено"?
Я думаю и делаю так, чтобы казаться хорошим, словно через силу. Кешка просто был хорошим и плохого не мог сделать даже через силу.
Выпили. Маска на моем лице поддерживала разговор: чуть-чуть уважения к личности Геши как таковой, доброжелательное внимание к словам симпатичного парня. Это так просто - быть хорошим. А мысли текли и текли по старому, кольцевому руслу. Где я ошибся? Где? Когда я пропустил в своей жизни важный поворот? Поздно или не поздно делать "скидку"?
Вторым стаканом я запил две таблетки.
- Язва может быть.
- От чего? (Я знаю от чего)
- Ну, вот: таблетки и вино. У меня мать - врач. Говорила раз.
- А ну и х... с ним, Геша.
Это единственное слово сказанное от чистого сердца за весь разговор. Боль утихла. Физическую боль можно терпеть очень долго, еще проще ее вылечить. Разбитую втулку на душе очень трудно терпеть, ее нельзя ни сменить, ни приглушить густой смазкой. Так всю жизнь и будет стучать.
Потом с Ч пили в триста первой. Я сбегал за пивом вниз, Ч принес закуску. Пили и молчали, с Ч очень хорошо можно молчать. Последнее время его отношение ко мне неуловимо изменилось и, кажется, в лучшую сторону. Не понимаю, почему.
Потом подошло время записывать для себя. Спустился вниз. В танцзале негры на сцене играли "Сантану", толпа скакала и бесилась. Сел в каморке, начал запись. Боль поднимала голову. Заходили и уходили какие-то модные ребята и девицы.
- Мы с МИМО.
- Очень приятно.
- ...Такая дыра... Без волосатой руки в МИМО тоже делать нечего...
- Да.
- Можно послушать?
- Пожалуйста.
Мотались туда и сюда 2-Л-2, чем-то обменивались, договаривались когда и сколько. Наконец, все утихло, а боль заревела. Дописать уже не смог, попросил В, он согласился. Ушел наверх и через силу читал в триста третьей "Пикник на обочине" в тридцать третий раз. Шутил, смеялся.
- Что-то ты сегодня в хорошем настроении, что, прошел зубик?
- Зуб сам по себе, я - сам по себе.
- Ха-ха-ха.
Да, двадцать второго у меня было прекрасное настроение.
Сказать, что я круто изменил свою жизнь, было бы ошибкой. Но я начал меняться. Я стал поступать как Кешка, я старался оставить его черты в этой жизни. Сейчас могу сказать точно: именно тогда я выбирал свой путь. Хотя внешне все выглядело плохо.
Примечание 1.
Пример: я не хочу трахаться с N, просто мне очень нравится ее почерк, и поэтому я приглашу ее в ресторан, а потом к себе домой. Она будет учить меня чистописанию.