18+
Она была стара настолько, что никто не поверил в её смерть. Эта весть шагала по отделам, собирая на себе взгляды восковеющих лиц, под шелест опадающих плетями рук и раздирающий воздух стрёкот настенных часов, внезапно получавших право отыграть своё соло перед вступлением шёпота, вздохов и шороха туфель, недоверчиво ускользающих под стол.
Ибо как может умереть тот, чьи перемены замерли, достигнув предела ветхости, настолько давно, что ни один из поседевших под её началом никогда не знал её иной.
Она была такой же вечной и неизменной, как силуэты гор на горизонте для всех задумчиво искавших воли за окном в ожидании обеденного перерыва.
Сама - звали её за глаза модно стриженные и многотрудно уложенные и заново окрашенные до корней в свой изначальный цвет.
Важ папаль - звали её водители, пряча взгляд, по которому читалась мера слитой за неделю солярки.
Ваша старая - говорили о ней все, кто мог отжить в этом городе, ни разу не получив от неё инструкций.
Всегда по имени-отчеству называли её в глаза. И лишь ветхий старичок на вахте, едва ли помнящий своё собственное, звал по имени.
Она выросла в долине великой русской реки, в местности столь неизменно низменной на всём протяжении, что всякий мало-мальски крупный булыжник, одиноко лежащий в лесу, там овеян легендами и возвеличен мифами о своей целительной силе.
Жилище их семьи в многоэтажке выходило всеми окнами на север, потому появление бликов Солнца, искоса заглянувшего в них перед закатом, равно как вслед за рассветом, вернейшим образом означало начало лета и даже отмечалось детьми на манер их семейного языческого праздника.
В один из таких вечеров её давний друг, а теперь уже жених, отгулявший своё возвращение с вахты, открыл на ладони щепотку некрупных золотых самородков, бережно укрытых от приёмки, ноздреватых и натёртых до блеска о внутренность сапожного голенища.
С этого часа и навсегда их судьба была вручена суровому ветру, коварным таликам в недрах вечной мерзлоты, добродушной улыбке старух с папиросами, правящих нартами, заключена в Полярный Круг, обручена и повенчана с Севером.
Ей, последовавшей за любимым мужчиной на освоение россыпей и жил, предстояло войти в коллектив небольшого, но важного предприятия, а позже - возглавить его, стойко держать показатели, выполнять пятилетку, затем перестраиваться и после реорганизовываться, сражаться с неведомым прежде и страшным чудовищем свободного рынка и вольного рэкета.
Пока же Владимир Маяковский заряжал юной бодростью утренний кофе, а Иван Куратов толковал ей ворчливые байки сварной угольной печи. Анатазы и горный хрусталь на полках этажерки заменяли собой ювелирную блажь. Воскресное утро заставало их на одном из холодных озёр среди кварца, гранитов и гнейсов, в поисках логова древнего змея, что бороздит свои подземные тропы, всю зиму оставаясь в движении, чтоб не застынуть внутри мерзлоты, выдавливая на поверхность змеистые гряды камней, обновляя тем их узор среди тундры, расчищенной прежде бульдозером.
Но вскоре змей иной, более близкий и легко находимый, предпочитавший стекло хрусталю, разворотил их семейное счастье. Спустя несколько лет змееборства, уже по закону свободная, она собирала в посылку табак своему чужому мужчине, сменившему солнечный металл на не менее важный и нужный каменный уголь.
Вернувшись условно досрочно ввиду надлежащего поведения и прилежного труда, он поселился не столь далеко, чтобы изредка не наносить ей визиты, чаще же отправляя задушевные строки посланий в беседе с вечерним печным огнём.
Вечерами она любила подолгу гулять в городском парке, где можно было взглянуть на чужое счастье, уютно дремавшее в коляске, иногда даже встретить усталый взгляд его обладательницы, на миг разделив с ней и счастье и усталость.
Часы на главной площади, как и положено всяким часам, должны были напоминать о бегущем времени, но для тех, кто идёт мимо них на работу примерно в один и тот же час, они скорее подтверждали отточенность и совершенство витков повседневной спирали, обвивавшей их заново кольцами после прожитого выходного дня, подновлявшей зарубки привычек, словно резьбонакатная плашка. А подлинно верным хранителем времени служили растущие ветви деревьев и трещин фасада.
Ей стоило, наверное, родиться среди членов команды звездолёта, потерпевшего крах в одном из миров Булычёва, тогда бы она вела своих людей к перевалу и разбиралась с космической связью. Или среди той войны, где вчерашние дети становятся солдатами, а уходят героями. Но утро и новый рабочий день уверяли её, что буранов и гроз и небес, потемневших среди дня от роя летающих тел, довольно и здесь, среди мирной рутины.
Для многих с годами она стала сказочным змеем, сменившим покров на броню, а сердце - на прочный кристалл, бурившим преграды, ворочавшим горы: она не терпела предательства, слышала сквозь отговорки, не потакала страстям и сама была словно пружина, верная своим кольцам, стойкая под ударом и непредсказуемая в отдаче.
Одной лишь из старых привычек оставались беседы с тем близким и очень далёким чужим человеком, таким же теперь очерствевшим и твёрдым, как рубиновый камень в часах: с годами всё меньше людей, а в итоге - лишь он, могли бы позволить себе называть её просто по имени.
И после, придя к ней на могилу, люди подолгу стояли в молчании, мысленно задавая вопросы и спрашивая совета, порою даже им являлся её голос и размеренно звучал в ушах, всё раскладывал по полкам и подсказывал решение. Ибо она была настолько стара, что в смерть её никто не верил.