Аннотация: /Акутагава Р., Библия, И.Бродский, Х.Л.Борхес, Т.Манн/
ДНЕВНИКОВАЯ ЗАПИСЬ НА ТЕМУ ВРЕМЕНИ
На обратной стороне обложки Цуто написал
трехстишие собственного сочинения: "Сорок лет
уж смотрю на росу на фиалках, устилающих поле".
Книга не сохранилась. И теперь не осталось никого,
кто бы помнил трехстишье прадеда матери.
АКУТАГАВА РЮНОСКЭ "Адодиночества"
Признаюсь, с моей стороны довольно легкомысленно заводить беседу с заявления, что, мол, по достижении семидесяти я, возможно, и кивну в знак согласия над последним двухстрочием из "Четырех циклов" Х.Л.Борхеса: "Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их - в том или ином виде".(1)
Начать с того, что сравняться с собеседником по возрасту отнюдь не значит сделаться, и здесь обратимся за словечком к Т.Манну, "сходноглазым". Вскользь поспешу обезопасить себя от нареканий, далее будет ясно, какого рода, замечанием насчет подхваченного немецкого новшества. А впрочем, к чему затягивать с заверением в роде: что есть физическая слепота перед проницательностью духовной! Итак, продолжим. Поелику уже Т.Манн, отталкиваясь от цветовой идентичности радужек Адриана Леверкюна и Рюдигера Шильдкнапа, там и сям по тексту "Доктора Фаустуса" подтягивает понравившееся словечко к имени переводчика, каковым выведен в романе Шильдкнап, что для романиста есть способ указать на толику сходства в отношениях обоих персонажей к вещам, кульминацией которых, становятся конкретные человеческие взаимоотношения, покоящиеся "на столь же глубоком, сколь и веселом безразличии", - а надо ли говорить, сколь претит мне подобная "общая" почва, - то пусть перенятое словоупотребление "сходноглазый" и мне послужит именно в своем расширенном варианте. И тогда при описании собственной возрастной перспективы в рамке воображаемой библиотеки с фигурой Х.Л.Борхеса внутри, сидящей за одним из столов, перегруженных разнокалиберными фолиантами, моя сегодняшняярасположенность принять сентенцию насчет четырех историй на веру, - ну, то, что мы будем пересказывать их в том или ином виде, "сколько бы времени нам ни осталось", - будет базисом моей личной симпатии к аргентинскому гедонисту.
В стремлении представить себе, как оно должно быть в реальности, трудно бороться с искушением закрыть тему простым пожатием плеч, да и сам акт принятия чего-либо на веру никогда не сводился к формальному ознакомлению с делом и проставлением подписи на каждом из подшитых к нему листков, равно как и печати с оттиском хождения по водам. Мне и прежде было не с руки предаваться на досуге умственным отдохновениям, начинающимся с уютного "хорошо бы", а по прочтении Т.Манна тем неприятнее было б распознать в себе Рюдигера, забрасывающего эдакий голый крючок, привычно посверкивающий ни к чему не обязывающей частицей "бы", в заманчивое пятно на круглящейся (подобием Луны) поверхности сознания. Море Воображения, так, кажется, оно у нас благоприлично называется. Одно радует, что топчем мы не изглаженный несусветным расстоянием спутник, а горбатую Землю, подставляющую под каблук позвонок, другой; ведь, как ни странно, нас, столь сильных в человеческой слабости, недостаточно пронимает беглый взгляд на гравюру Доре, попадись таковая в убедительной толще священного писания. Дар хождения по водам получает тот, кто сумеет до отказа заполнить легкие таинственной субстанцией, формулу которой следует искать, руководствуясь самой читаемой Книгой. Вот почему мне мало свидетельств лишь одного участника литературных событий.
В Гриббле то было, или в Миддлбери, но И.Бродскому случилось заночевать в одном номере с человеком по имени Энтони Хект, тоже поэтом. Некто, обживший заочные области, положил, чтобы причиною земных встреч было расширение горизонтов. На следующее утро И.Бродский выехал из отеля, обогащенный вопросом: "Не кажется ли вам, Иосиф, что наш труд - это в конечном итоге элементарное желание толковать Библию?"(2)
Без синопсиса борхесовской темы из "Золота тигров" разговор не будет исчерпывающим. Собираясь выделить одну из четырех историй - о поиске (Ясон), я не чувствую себя вправе обойти молчанием три оставшихся: о штурмуемом и обороняемом героями городе (Илион); о возвращении (Улисс); о самоубийстве Бога (Христос). История о поиске, следующая у Х.Л.Борхеса третьим номером, крайне занимает меня категоричностью суждения, как рукой снимающего испарину благодушествования, выступи таковая на высоких лбах, сдвинутых в исследовательском порыве над мировой круговертью.
Голос манновского биографа Серенуса Цейтблома, укорявшего себя за трусость перед "экстремизмом бытия" Леверкюна, отзывается эхом в предисловии к добру помянутого сборника 1972 года, где буэнос-айресский слепец вещает, как видно, в настроении Гомера, смущающие архаической патетикой вещи: "Для настоящего поэта каждая секунда жизни, каждая мелочь уже должна быть поэзией, какова она, по сути, и есть. Насколько знаю, такой непрерывной остроты чувств пока не достиг никто. Браунинг и Блейк подошли к цели ближе других; Уитмен ее не раз провозглашал, но его продуманные перечисления не всегда отличишь от бесчувственных каталогов". Слава богу, если не настолько завораживают фамилии, чтобы, увлекшись вопросами иерархии, которой, говорят, и в помине нет среди тех, кто достиг определяющих литературу высот, отмахнуться от прозвучавшей, наконец, темы Времени. Абстрактного, незримо поджимающего нас с многоразличных сторон, обращающего нобелевского лауреата И.Бродского в исследователя того, что Оно, везде и всюду являясь в паре с Пространством, с нами делает. Каблук, неожиданно получив от земли ускорение, донимает рефлексирующий объект на протяжении многих зим. Жить становится легче, если не забываешь, что происходило с Адрианом Леверкюном в мальчишеском возрасте, когда скотница Ханна с фольварка Бюхель "с вечно вымазанными навозом ногами" пинками вколачивала ему в бока теорию временных сдвигов, на чем строится наука многоголосого пения.
Х.Л.Борхес пишет: "В прошлом любое начинание завершалось удачей". "Теперь поиски обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще меньше - в ад".
***
Как это ни прискорбно, но накануне я вновь не сумел выдавить из себя ни единой стоящей мысли, и до того, чтобы, хотя и вчерне, марать бумагу, дело, как вы понимаете, так и не дошло. В который раз проштрафившись подобным образом перед Всевышним, я не престаю, удивляться, что поутру просыпаюсь в добром здравии и, - если виденный мною о ночную пору сон оказывается страшен или же грозящ невнятной катастрофой, ровно через столько секунд, сколько мне требуется, чтобы добраться до окна, - неизменно наблюдаю себя, уже троекратно бормочущего "Отче наш" перед расшторенным стеклопакетом, думающего в промежутках между спасительными фразами о медлящем опрокинуть меня Возмездии, в точности, как застигнутым непогодой путешествующим людям доводится размышлять под открытым небом о природной стихии; то бишь совершенно в ветхозаветном смысле. И все потому, что в спальном месте на ночь глядя вслух читался Псалтирь (мною, конечно, что бы маловероятному читателю моих откровений ни подумалось там иного).
Когда мой старинный приятель Винсент (о да! я имею в виду ныне повсеместно глубокочтимого, но практически ежеминутно несчастного при жизни, ныне покойного господина Ван Гога, которому, alas, задним числом никак не поможет посылаемая туда,во Время, наша самая явственная готовность лобызать руки за диких (по привлечению к делу) нравственных прежде всего и, иже с ними, физических сил труды), так вот, когда Винсент Ван Гог Достопочтенный, быть может, сам не зная того, находился в ожидании озарения по части предуготованного поприща, для коего он, пребывая в состоянии божьей искры, счел, так сказать, подходящим для себя явиться на свет живым, - или больше: сам Господь сподобил его благополучно выйти из утробы матери, дабы в поте лица подвизаться на оном; счел и забыл, - то самочинный перевод Библии на четыре языка сразу (не четырьмя ли параллельными столбцами на листе, положенном в ширину, как прямо-таки воочию видится мне?) оказался очередными веригами, добровольно и не без одушевления надетыми на себя сим великим страдальцем. Не знаю, добрался ли наш героический варвар удуманной квадригой до Псалтиря, но, судя по величию замысла, до того, чтобы "в минуту жизни трудную" прошептать Божье Слово, что-нибудь из псалма за номером 77, даже немного запамятовав порядок следования сорокового куска с тридцать восьмым, как оно сейчас просится на язык мне, многогрешному, за этим переводчиком, думаю, дело бы не стало.
"[40] Сколько раз они раздражали Его в пустыне и прогневляли Его в стране необитаемой! [38] Но Он, Милостивый, прощал грех и не истреблял их, многократно отвращал гнев Свой и не возбуждал всей ярости Своей: [39] Он помнил, что они плоть, дыхание, которое уходит и не возвращается".
27 сентября 2011
Примечания:
(1) - Х.Л.Борхес "Четыре цикла" из книги "Золото тигров" (1972); цит. по Собрание сочинений: в 4т. / Хорхе Луис Борхес; [сост., предисл. и примеч. Б.Дубина]. - 2-е изд., испр. - СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2005;
(2) - см. беседу с Дэвидом Бетеа "Наглая проповедь идеализма" от 28-29 марта 1991 года в пер. Глеба Шульпякова; из Книги интервью/ Иосиф Бродский; [сост. В.Полухина]. - Изд. 4-е, испр. и доп. - М. : "Захаров", 2008. - 784с., ил. - (Биографии и мемуары).