Сторож Михалыч мучился с похмелья. И кто только придумал, чтобы вставать на работу в такую рань, когда даже птицы дрыхнут в своих гнёздах? Михалыч сплюнул на пол, надеясь избавиться от гадкого привкуса во рту. Чем это он вчера закусывал? Уж не тем ли, что здесь охраняет?
В сентябре рассвет приходит рано, и он видел из своего бог знает когда мытого окна, как сухие листья, письма от осени, которыми она предупреждает о своём скором прибытии, исполняя сальто падают на могилы. Говорят, мёртвые не любят осень, им тяжело и неудобно спать под грузом опавших листьев. Но Михалычу было плевать. Он слишком долго сторожил это кладбище, чтобы принимать близко к сердцу чужую смерть. К тому же очень трудно философствовать, когда так сильно болит голова.
Он достал из ящика стола грязный стакан и налил в него из бутылки, предусмотрительно оставленной на утро. Выпил тремя глотками и закашлялся. Что-то неприятно булькнуло в животе. Ему частенько бывало плохо с утра, но чтобы так скрутило желудок - это впервой. В конце концов, мне уже за шестьдесят, -подумал Михалыч. Так что удивляться нечему.
Он вышел на улицу, расстегнул брюки и помочился в кусты, растущие вдоль ограды. Мысль о том, что кто-то его увидит, казалась ужасно глупой. Ну кто придёт на кладбище в шесть утра, скажите, граждане товарищи?
Над плитами и крестами стоял туман, придавая странный вид окружающему ландшафту. Как на полотнах Дали, мать его,- подумал Михалыч и побрёл меж могил, хлюпая ботинками по утреней сентябрьской грязи, сжимая в руке начатую бутылку водки.
--
Здоров был, Серёга, - хлопнув ладонью по могильной плите, тихо сказал сторож мужчине на выцветшей глянцевой фотографии. - Дрянная погода сегодня, ты так не считаешь?
Он любил иногда поговорить с мёртвыми. Им ведь там, наверное, скучно одним. Там одни черви и насекомые всякие, да и те не больно разговорчивы. Может быть, и к нему кто-нибудь придёт вот так поболтать, когда его уложат в ящик и забросают землёй.
- Да тебе, наверно, по фигу, какая тут погода, - продолжал Михалыч. - Тебе хорошо, у тебя башка не трещит. Ну что, выпьем. Серёг, по маленькой? Знаю, что не можешь. А жаль, хорошим ты мужиком был, наверное. И жена у тебя хорошая была, и дом, и детишки, только теперь тебя нет. А у меня жены нет, а я есть. Видишь как получается, - он вздохнул и открутил крышечку с бутылки. - Ты не обижайся, мало ли чего старый маразматик спьяну не наговорит. Я тут часто твою жену вижу, плачет она по тебе. Не забывает. Это хорошо, когда не забывают, добрым словом при случае вспомнят... Ну, за упокой. Серёг...
Михалыч звякнул бутылкой о плиту и глотнул, снова закашлявшись. Потом поднялся и продолжил обход своих владений, периодически останавливаясь, чтоб поздороваться с очередным своим молчаливым собеседником.
Он уже добрался до новой части кладбища, где находились могилы с ещё не увядшими цветами и не разворованными оградками, когда услышал чьи-то тихие всхлипывания по левую руку от себя. Он редко заходил сюда во время своих утренних променадов, ведь не зря говорят, что пьяного направо ведёт. Странно, кто же это здесь в такую рань...
Михалыч неслышно вышел на узенькую асфальтированную дорожку и увидел женщину в чёрном, навскидку лет так сорока с хвостиком, сидящую у могилы. Одной рукой женщина вытирала слезы с лица, а другая любовно гладила фотографию совсем ещё юной девушки на сером граните. Дочка, наверное, или сестра, - подумал Михалыч. - Нет, всё-таки дочь, уж слишком молодая.
Он раньше как-то не замечал этой могилки. А даже если бы и заметил, что из того? С девушкой сто грамм не выпьешь, за жизнь не поговоришь. Это тебе не Серёга, тут особый подход нужен.
А девчонка-то симпатичная была. Волосы светлые и глаза зелёные-зелёные. И таких вот смерть берёт. Не щадит ни молодость, ни красоту.
Михалыч хотел было подойти к заплаканной женщине, заговорить с ней, но передумал. Не в таком виде - грязный, опухший, с перегаром; ей будет противно и неловко. Лучше как-нибудь в следующий раз.
И он побрёл к своему вагончику, думая, что в следующий раз он всё-таки заговорит с ней. Да, в следующий раз обязательно...
Недопитая бутылка отправилась в загашник под столом. В тот день Михалыч больше не пил.
Он рыл могилу. В их большой и дружной семье вскоре ожидался новенький. Новенький готовенький. Михалыч состоял здесь одновременно и сторожем, и могильщиком, и, скажу я вам, отнюдь не брезговал своей работой. Рыть могилу - это ведь всё равно, что строить дом. Только в жилище это вселяются насовсем, а потому и сработано оно должно быть с должным усердием. Михалыч уважал покой усопших и очень добросовестно относился к своей обязанности. Почти целый день под противным, едва моросящим дождиком он барахтался в грязи, тщательно укрепляя стены, вычерпывая лужи.
Рыть могилу - всё равно, что строить дом, вот как...
Часам к четырём пополудни Михалыч, усталый и грязный, выбрался из вырытой ямы. Огляделся на тени, отбрасываемые заходящим солнцем. Они тоже смотрят на него, подумалось вдруг. На кладбище тени особенные, живые, как отражения в зеркале. Он вдруг увидел её, там, на фоне багрового неба - девушку с золотыми волосами и глазами как изумруд. Фотографию на гранитном кресте. "Зорина'Александра. 1983-2002. Твой вечный сон - наша вечная скорбь". А ведь он и для неё рыл яму. Михалыч надеялся, что ей удобно и покойно в построенном им доме.
Он подошёл к её могилке, осторожно присел на краешек бордюра и некоторое время сидел, просто глядя на фотографию. Его вдруг смутило, что он уже пятый день небрит и всё лицо в потёках грязи, а руки дрожат от постоянного пьянства. Ему вдруг захотелось стать лет на тридцать пять моложе, и чтоб не доживать век, разговаривая с мертвецами, а снова стать тем симпатичным молодым человеком, рисующим за пятёрку портреты прохожих на Крещатике, каким он был тогда. Он подумал, что с удовольствием нарисовал бы её, даже за так, только на его рисунке она бы улыбалась. Она, верно, была ещё красивее, когда улыбалась.
- Ну здравствуй, маленькая. Ты вот смотришь на меня, да, думаешь, вот старый алкаш, да? и чего ему от меня надо? - усмехнулся Михалыч, - А я раньше художником был, чистую правду говорю. Жена у меня была, сын. Сынок-то мой взрослый уже, постарше тебя будет.
Он добыл из кармана помятую "Приму" и закурил, выдыхая дым себе под ноги.
- С Галей у нас хорошо всё, ладно было до поры до времени, а потом ушла она от меня, другого полюбила, а я и малевать забросил. Больше не было для кого, понимаешь, маленькая, так чего ж зря краски переводить, они может и сгодятся ещё кому... - Михалыч пожал плечами. - Ну а ты что расскажешь? Молчишь, да?...
Девушка смотрела на него застывшим, едва различимым в наступивших сумерках взглядом.
- Вот так вот, - вздохнул Михалыч, поднимаясь на ноги. Он робко дотронулся до фотографии, и ему показалось, что она чуть дрогнула под его пальцами. Просто показалось на миг. - Ну, до свиданья, маленькая. Пора мне...
До свидания, - так она ответила, или ему причудилось?
Он направился в тесный вагончик, служивший ему жилищем; вся мебель - стол и продавленный диван; в гордом одиночестве приговорил оставшееся спиртное и уснул за столом, уронив голову на руки. Он думал, прежде чем окончательно вырубиться, о том, как она ответила на его прикосновение... Но это ведь не взаправду, просто игра его воображения. Здесь нельзя такие вещи воспринимать серьёзно, здесь ведь даже тени особенные и листья шуршат так, будто нашёптывают кому-то лишь им одним известные тайны.
Где-то жалобно и тоскливо завыла собака. Луна спряталась, и тени задвигались, постепенно сливаясь с зыбкой мглой сентябрьской ночи.
- До свиданья, маленькая, - прошептал лёгкий ветерок, прилетевший откуда-то с запада.
- До свиданья, - прошелестели в ответ листья, медленно падая с ветвей.
Михалыч зашевелился во сне, опрокинув на пол пустую бутылку. Бутылка покатилась в угол, не разбившись...
Утро выдалось по-летнему тёплым. Солнце разбудило Михалыча, он протёр глаза и поднялся из-за стола, слегка пошатываясь. Вышел из вагончика, закурил папиросу, сплёвывая под ноги; ветер взъерошил его седые волосы, защекотал ноздри запахом мокрой земли и горелых листьев. Ему понравился этот запах, он умиротворял и успокаивал.
Михалыч почесал живот и отправился на утренний обход, да только вместо того, чтобы идти вдоль рядов, как обычно, пошёл почти что напрямик к могиле зеленоглазой девушки.
Её мать была уже там, на этот раз она не плакала, а просто молча сидела, глядя в лицо дочери, как и Михалыч глядел в это лицо прошлым вечером. Из-под чёрного платка выбивались пряди преждевременно поседевших волос, на печальном широкоскулом лице не было и следа какой-либо косметики. Губы её иногда чуть заметно шевелились - женщина молилась. На могиле горела свечечка, слабый огонь трепетал под порывами ветра, норовящего погасить этот маленький символ любви и памяти; но ветер не мог, все ветры мира бессильны перед одним-единственным огоньком, зажжённым скорбящей матерью на могиле дочери.
Михалыч несмело подошёл ближе. Под ногой хрустнула веточка, и женщина обернулась на звук, взглянув на сторожа испуганно и недоверчиво.
- Гм... простите, - проговорил Михалыч. - Я просто увидел вас и подумал, ну кто это здесь в такую рань? Простите, если помешал...
- Нет, ничего, - ответила она, сделав рукой как бы пригласительный жест. - Подойдите, помолитесь за упокой души моей девочки.
Михалыч подошел и, сложив руки ладонь к ладони у рта стал шептать почти забытые слова "Отче наш". Он путался в словах, теряя их и меняя местами, но это не имело большого значения. Важно ведь, чтобы душа твоя молилась, 'а не язык.
Смерть - странная штука, - сказал он, опустив руки, - Все вот умираем, а привыкнуть к ней не можем.
Женщина, всхлипнув, закрыла лицо руками, и Михалыч пожалел о сказанном.
- Похоронила Сашеньку, год как похоронила, а она каждую ночь ко мне приходит, как живая. Мама, говорит, не плачь. Не плачь, мамочка. Я, говорит, теперь там, где хорошо, не надо плакать, пожалуйста, - плечи женщины задрожали. - Нет мне покоя, пока те подонки живы будут.
- Какие подонки? - спросил Михалыч.
- Те, что над моей доченькой надругались, а после и убили. Она с института домой не пришла, мы думали, с подругами задержалась, а она уже в парке в кустах лежала неживая. Нет её у меня, ни приласкать её не смогу больше, ни отругать. Только сниться она мне. Не плачь, мама, говорит...
Её слова растворились в прерывистых рыданиях, и Михалыч почувствовал, как у него самого на глазах выступают слезы. Он заморгал и сжал кулаки.
- Простите, я наверное пойду, - сказал он срывающимся голосом, безуспешно пытаясь дрожащими руками поднести к сигарете во рту огонёк спички.
- Спасибо вам, - женщина подняла на него глаза. - Храни вас Господь.
Михалыч наконец-то зажёг сигарету, глубоко затянулся и побрёл по дорожке, едва переставляя ноги. Мысли путались, и ему показалось странным, что он, столько лет проработавший здесь и видевший смерть, как столяр каждый день видит доски, а бизнесмен - деньги, расклеился, услышав о трагедии чужой ему девушки.
А такой ли чужой?
Михалыч решил, что ему срочно необходимо чего-нибудь выпить.
Он вошёл в свой вагончик - грязную зелёную коробку с облупившейся краской, и брезгливо поморщился. Внутри воняло старческим потом и перегаром. Он в первый раз подумал о том, как низко опустился, подумал, что если бы маленькой Саше Зориной довелось побывать здесь, то её вырвало бы от отвращения. На столе стояла начатая бутылка, оставленная на опохмел. Михалыч хотел было глотнуть, чтобы унять дрожь в руках, но ему вдруг привиделись её глаза цвета озёрной воды, глядящие на него с укоризной, и он, открыв окно, выбросил туда бутылку. Бутылка разбилась вдребезги, ударившись о стальную решётку ограды, и так же вдребезги разлетелась и вся его прежняя жизнь.
Ноябрьский ветер раскачивал голые ветки над могилами. Начинал моросить дождь, мелкий и противный, грозящийся вскоре перейти в затяжной ливень. Михалыч вышел из вагончика, неся в руках большой свёрток брезента. Прошёл меж могилами, ни разу не споткнувшись. Он уже настолько хорошо знал дорогу сюда, что мог бы идти с закрытыми глазами.
Сашенька смотрела прямо на него. Наблюдала за ним. Это такой приём у художников и фотографов, - вспомнил Михалыч, - если человек смотрит в объектив, когда его фотографируют, то потом кажется, что он наблюдает за тобой, в какую сторону бы ты не отошёл.
Он расстелил брезент на могиле, укрепил колышками углы.
- Вот так, маленькая, - провёл пальцами по мокрому граниту. - Теперь не промокнешь.
Она снилась ему почти каждую ночь. Во сне он смотрел на её лицо, на слегка вьющиеся волосы цветапшеницы, заглядывал в её зелёные глаза, печально взирающие из-под полуприкрытых век, и сердце его ныло знакомой когда-то, но давно забытой болью.
Я люблю её, - понял он однажды, проснувшись среди ночи, глядя в потолок пустыми глазами, понял просто и ясно, и от этого почему-то стало легче.
Михалыч сильно изменился с тех пор. Он бросил пить: не взял ни капли в рот за всё это время.
Ему было наплевать, что она не жива. Напротив, была бы она живой, даже не взглянула бы на него - тощего старого кладбищенского сторожа. А так он мог приходить к ней, говорить с ней. И он приходил. Подолгу сидел, нежно поглаживая землю на её могиле, слушая её голос в шелесте листьев и барабанной дроби дождя. Он понимал всё, что она отвечала ему. И всегда уходил с наступлением сумерек, с каждым днём всё раньше, чтобы на следующее утро придти снова.
Она была его маленькой, его Сашенькой, и Михалыч иногда жалел, что он никогда не сможет дотронуться до неё. Увидеть, как она улыбается. Он чувствовал, что плачет, но не вытирал слез. Он думал о том, что многое бы в жизни отдал за то, чтобы увидеть её улыбку.
Так нарисуй..., - сказал ему дождь её высоким, чуть хрипловатым голосом.
Михалыч вскочил и долго стоял, глядя на её фотографию, потом поцеловал, чувствуя губами холод эмали.
- Спасибо, маленькая, - прошептал он, и быстро пошёл, почти побежал к своему вагончику, не заметив дыры, прорезанной кем-то совсем недавно в решётке, ограждающей кладбище.
Михалыч перерыл весь вагончик в поисках пастели, которой любил рисовать раньше, побросал на пол одежду, перевернул ящики стола, и наконец нашёл её в коробочке под кроватью. Он достал белый лист бумаги но долго не решался прикоснуться к нему карандашом, боясь испортить образ, который снился ему по ночам. Он так давно в последний раз рисовал.
Прошло почти два часа, когда Михалыч, положив бумагу на фанерную дощечку, решился сделать первый штрих. Перед его глазами всплыло её лицо в мельчайших деталях. Он нарисовал его плавный овал, мягкую линию подбородка, волосы до плеч, большие глаза, не грустные, а смеющиеся, широко открытые глаза, чуть вздёрнутый нос и на миг оторвал карандаш от бумаги, пытаясь представить её улыбающейся...
Какой-то шум снаружи, на кладбище.
Михалыч вышел из вагончика и прислушался. Так и есть: приглушённые голоса по левую руку от него.
Там Сашенька. Он оставил Сашеньку одну...
Михалыч побежал, спотыкаясь о края могил, два раза упав и до крови разодрав локоть.
Их было трое. Бритоголовый крепыш в кожаной куртке, высокий, с неправильными чертами лица, цыганчук, и третий - худой и низкорослый, совсем ещё мальчик, стоящий чуть в стороне. Бритоголовый курил, а цыган, стоя на коленях, пилил ножовкой медную оградку на Сашиной могиле.
- Быстрее, Будулай, старик услышит, -негромко сказал самый младший из них.
- А мне насрать, - ответил цыган, не прекращая работы.
- А мне нет, - не унимался тот.
- А мне насрать, что тебе не насрать... Подросток обиженно отвернулся.
- Не менжуйся, малый, дед, как всегда, бухой в зюзю, - подал голос лысый.
Михалыч не слышал ни слова из сказанного. Он стоял, прижав руку к левой стороне груди, где медленно закипала тёмная и горячая ярость. Маленькая, я им не позволю.
Он вышел из темноты, сжав кулаки
- Вон отсюда, сукины дети, - прошипел. -Уберите руки от неё.
Вандалы обернулись на его голос. Малый испуганно заморгал глазами и сделал два шага назад, видимо приняв Михалыча за привидение. Сторож своим белым каменным лицом и вправду походил на призрака.
Цыган узнал Михалыча и расслабился.
- Щас, разогнался, - сказал, он, поднимая вверх средний палец. - Конай отсюда, дед, пока звездюлей не впаяли.
Михалыч стоял, в упор глядя на цыгана.
- Ты что, глухой, дед? Вали отсюда, живо. Сторож поднял с земли уже отпиленный столбик оградки и ударил цыгана с размаху, целясь в его наглое уродливое лицо. Но тот схватил столбик рукой, и в ту же секунду Михалыча сбило с ног мощным апперкотом лысого. Его стали бить ногами в живот, в голову и по рёбрам. Он задыхался, но почти не чувствовал боли, лишь один раз перед его глазами рассыпались разноцветные искры, когда кто-то заехал ему ботинком в пах. Наконец они отступили.
--
Ну что дед, ещё повыпендриваешься или по-хорошему добазаримся? - спросил бритоголовый.
Михалыч, шатаясь, поднялся на ноги и бросился на него, но тут же почувствовал, как что-то ужасно горячее вошло в его грудь, чуть пониже правого соска. Он упал на колени, закашлявшись, и на земле под ним появились маленькие капельки крови.
- Вот так, - сказал бритоголовый, вытирая нож сухим листом.
- Глобус, ты его замочил, - прошептал малый. - Слышишь, ты его замочил. Глобус.
- Линяем, - скомандовал цыган, и они исчезли в темноте, выскочив через заранее прорезанную дыру в заборе.
Михалыч из последних сил дополз до Сашенькиной могилки и распластался на ней, прижавшись щекой к холодной земле. Где-то крикнула запоздавшая птица, и ему показалось, что он слышит, как там, внизу, негромко бьётся её сердце. А может, это было его собственное, он не знал. Он лежал там, истекая кровью, и думал о том, что так и не нарисовал ей улыбку, что, видимо ей никогда не судилось больше улыбаться.
- До свиданья, маленькая, - прошептал Михалыч.
А дождь всё моросил, и капли, попадая на фото девушки, медленно скатывались вниз по щекам.