Шкапочка Снежка : другие произведения.

Жнецы Страданий. Книга первая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.08*139  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга выложена полностью. Авторская редакция.
    Каждому в жизни дается выбор, но что делать тому, за кем выбор приходит сам - внезапно и без шанса на отказ? Что делать, когда дорога к мечте оказывается залита кровью, а ты сам себе порой кажешься куском мяса? И как быть, если мечта умирает, оставляя после себя только пустоту? Нельзя стать ратоборцем и ни разу не убить. Нельзя быть колдуном, сохраняя чистоту помыслов. Нельзя выучиться на целителя, не разрезав живую плоть. В этом мире быть обережником - значит познать жестокость, грязь и боль. Но любовь выдержит все. Даже то, что не в силах выдержать рассудок.

    КУПИТЬ: Лабиринт, Руфанбук, для жителей Украины, для жителей Беларуси.


Красная ШКАПОЧКА и Белая СНЕЖКА

Ходящие В Ночи. Книга первая.

ЖНЕЦЫ СТРАДАНИЙ

  

ПРОЛОГ

  
   Хорош выдался цветень - первый месяц лета! Дивно хорош. Теплый, погожий. Ненастные дни по пальцам пересчитать можно. Нынешний же и вовсе был на загляденье. С утра пролился стеной дождь. Прибил пыль, вычернил могучие бревна тына и тесовые крыши изб, оставил по тропинкам блестящие лужи. А после солнышко выглянуло. Тепло!
   Во дворах веси еще царила тишина, но уже тянулся над поселением дым очагов - скоро возвратятся с лова охотники, молодежь придет с репища, дети из лесу. Тогда и оживет деревня: рассыплется тишина на голоса, смех, визг, крики и радостный собачий лай.
   Летние дни - длинные, светлые. Ночь на порог едва ступит, едва крылья свои черные над миром раскинет, а утренняя зорька ей уже в затылок дышит. Всегда бы так...
   Дед Врон, опираясь на крепкую клюку, сошел с крыльца и поковылял к скамье, устроенной нарочно для него в тени старой яблони. Здесь старик тяжело сел, прикрыл воспаленные глаза и подставил морщинистое лицо щедрому солнцу.
   Хлопнула дверь избы. Во двор едва не кубарем выкатилась девчушка весен восьми. Путаясь в подоле рубахи, она подлетела к блаженствующему старцу и, силясь казаться взрослой, проворчала:
   - Ты, дедунь, долго не сиди! А то стемнеет скорехонько, - накинула на согбенные плечи душегрейку и упорхнула обратно в дом.
   - Егоза, - с затаенной нежностью прошептал вслед внучке Врон и вздохнул, когда подумал о том, что не увидеть уж ему, как придут за Зорянкой сваты. Не дожить.
   Ветер ласково перебирал седые волосы. В яблоневых ветвях свиристела птица, хрипло прокричал петух. Хорошо...
   Скрипнула калитка. Дед очнулся от дремы и открыл слезящиеся глаза. На двор с улицы зашел соседский парень. Молодой. Да только ноги едва переставлял. Горбилась некогда прямая спина, в смоляных волосах серебрилась седина, а глаза были потухшие.
   - Мира в дому, Острикович... - негромко молвил вошедший.
   - Мира, Каред, - ответил старик и подвинулся на лавке. - Садись. Что? Томно тебе?
   Гость опустился на скамью и кивнул.
   Врон посмотрел на него с жалостью.
   Уж полгода миновало с той поры, как заплутал Каред во время охоты в лесу и не смог вернуться в деревню засветло. Как голосила тогда его мать, как билась в избе, как причитала! Единственного сына забрала проклятая Ночь, единственного мужчину украла из дома.
   Едва рассвело, всей деревней отправились на поиски, хотя знали - найти не удастся. Так и вышло - на охотничьей заимке парень не ночевал. И куда делся, не хотелось даже гадать. Но седмицу спустя вернулся. Приди он ночью, не пустили б, но Каред явился белым днем. Первым заприметила усталого путника вездесущая ребятня и с визгом кинулась по дворам - схорониться. Лишь мать не побоялась - выбежала навстречу и повисла на шее, рыдая и причитая.
   Вот только как мертвый был сын. Ничего не говорил, смотрел в пустоту и стоял, попустив руки вдоль тела плетьми. Зазвали его в дом к знахарке. Та оглядела несчастного, но не нашла ни единой раны на белом теле, ни единого синяка... Лишь деревянный оберег, висящий под рубахой на шнурке, был словно изгрызен чьими-то острыми зубами.
   Сколько ни расспрашивали парня, не говорил тот ни слова. Бедную мать отговаривали пускать его в дом, но та заупрямилась, мол, лучше всей семьей сгибнем, чем родную кровь оставлю ночью за порогом!
   Но не сгибла семья. Мало-помалу вошел Каред и в ум, и в память. Но что случилось с ним в ночном лесу - так никому и не рассказал. Однако с той поры, словно жизненный огонь погас в молодом, крепком и прежде смешливом парне - первом женихе деревни. Ходил он теперь, едва волоча ноги, и ни к какой работе не был способен - не держали некогда сильные руки ни топор, ни плуг, ни рогатину.
   Говаривали, будто Каред скаженный, мол, зачаровал его кровосос, и не будет теперь горе-охотнику ни жизни, ни радости, пока не скинет он с себя злое колдовство или пока не возьмет себе Ходящий В Ночи новую жертву... Ах, как перепугалась весь. Едва солнце к горизонту начинало клониться - все по избам хоронились!
   Но прошло уже полгода с той поры. Люди в деревне, хвала Хранителям, не пропадали. Кареду делалось то лучше, то хуже, да только прежним он, все одно, не стал.
   - Муторно мне, дедушка, - сказал, наконец, парень, с трудом выталкивая слова, - страшно...
   Врон помолчал, раздумывая о чем-то своем, а потом заметил:
   - Ты допрежь трусом не был.
   - Не был... - негромко произнес собеседник. - Но допрежь так не боялся. Допрежь я страх побеждать умел. А теперь разучился. Видать, слаб сделался.
   Врон улыбнулся:
   - Тю! Будь страх противником легким, ни одного труса бы на свете не осталось. Дык ведь только страх, Каред, человеку не просто так даден. Хранители не зря упредили, что любая живая тварь бояться должна. На пользу. Но есть страх стыдный, а есть простительный.
   - Как это? - безо всякого интереса спросил парень.
   - А так. Вот нежити ночной бояться стыдно? Нет. Как же ее не бояться, ежели человек с ней совладать не умеет? А поступков дурных стыдно бояться? Тоже нет, ибо какой это страх? Это совесть наша тревожится. А пройти мимо слабого, побоявшись его защитить? Стыдно? Еще бы! А самому слабость явить? То-то. Видишь, сколько их - страхов разных? И все со смыслом. Так что не всякий перебарывать нужно, а лишь тот, который человека гаже делает.
   Согбенный парень грустно усмехнулся и сказал:
   - Просто у тебя все, дед. Словно в басне. Только не так-то это легко - перебороть.
   Его собеседник кивнул:
   - А ты как думал? Победить всегда трудно. На то мужество надо. А мужество только от любви прибывает. Любовь - сила полноводная. Ради ее лишь страхи забывают. Она и душу исцеляет... Так-то.
   Каред слушал старика и глядел в пустоту. О чем он кручинился? Поди, угадай. Но уже к ночи пропал парень бесследно и не нашли его ни на следующий день, ни через седмицу... Только горько причитала мать и плакала Зорянка, которой обещал он смастерить соломенную куклу...

* * *

  
   Зима в этом году стояла холодная и снежная. Поутру, пока от дома до ворот тропинку расчистишь - замаешься. А стужа такая, что дыхание перехватывает!
   Лесана возвращалась от колодца с двумя полными ведрами, вода в которых уже начала схватываться ледком. Ветер дул в лицо, мешая смотреть, обжигая щеки.
   - Дай, помогу.
   И ведра, только что такие тяжелые, вдруг сделались невесомыми. Девушка оглянулась, с трудом разлепляя смерзшиеся ресницы.
   Высокий широкоплечий парень в овчинном тулупе перехватил ношу и улыбнулся. Лицо у него было круглое, курносое, простое. Самое лучше в мире лицо! Лесана зарделась. Мирута давно запал ей в сердце. А она нравилась ему. И весной, возможно, он придет со сватами. Нет, не "возможно", точно придет! От этой мысли на душе становилось тепло-тепло, и даже обжигающий ветер не мог остудить горение сладкого пламени.
   Шли молча. Да и о чем говорить? Все они друг о друге знали. Он - сын кузнеца, она - дочь гончара. Не самая завидная невеста, чего уж душой кривить. Семья не шибко богата, скотины в доме немного, зато детей - семеро по лавкам. И она, Лесана, самая взрослая. Была у нее сестра, летами старше. Но вот уже четыре года, как пропала Зорянка. Вечером, в прозрачных осенних сумерках провожал ее жених до дома. Всего-то и надо было дойти от одного двора до другого. Так оба и сгинули. Искали их наутро, звали, кричали, надеялись - спасли несчастных деревянные ладанки-обереги. Но нет. Только собаки беспокоились и выли...
   Вызвал тогда деревенский староста обережника, чтобы защитил поселение от возвращения двоих влюбленных. Недешево обошелся охранительный обряд, так недешево, что не сыграли в тот год ни одной свадьбы - не на что было пиры пировать, едва дотянули, перебиваясь с овса на полбу, до нового урожая.
   А Лесана до сих пор помнила колдуна - высокого бледного мужика, облаченного в серую, как дорожная пыль, одежу. Он тогда посмотрел на ревущую в три ручья девочку таким холодным и неживым взглядом, что у нее подкосились ноги. И думать забыла рыдать. Хотя... как не плакать, когда родная сестрица вместе с женихом обратилась в нежить и в любой миг может возвратиться на родимый порог - стонать, скрестись под окнами, смеяться диковатым смехом или со слезами звать родичей, чтобы выглянули из избы?
   Зато после обряда, проведенного наузником, в деревне стало спокойнее. Теперь обережный круг, очерченный вдоль тына, берег от нечисти все поселение. Даже впотьмах можно было выйти во двор, а то и дойти до соседней избы. Конечно, по-прежнему мало кто осмеливался нос из дому в сумерках высовывать, но все равно было так спокойнее.
   Мирута - из всех храбрецов на деревне первый - рассказывал Лесане, как на спор ходил ночью аж до самого колодца! Сердце едва из груди не выскочило. Но никто парня не тронул, и все-таки он клялся потом, будто слышал Зорянкин голос, зовущий из-за тына. Отец тогда надавал сыну подзатыльников и целую седмицу не выпускал из кузни, работой выбивая из бестолкового придурь. Ибо все знали - не спасет охранное заклятие, если поманит жертву лишающий разума зов Ходящего. Добро, коли висит на шее оберег заговоренный. Но иным храбрецам хватало просто услышать голос, взывающий о помощи. Такие сами выбегали на кровожадного волколака или кровососа и становились добычей.
   Да, всякое случалось. Потому каждый помнил - с наступлением ночи, если хочешь остаться в живых, из дому - ни шагу. Богат ты или беден, но серебро на защитный оберег для жилья отыщешь. У кого достаток позволял, те заговаривали целые подворья. Если же беден был человек, накладывал он заклятье всего лишь на дом, но дом этот делался укрытием и для скотины (если имелась таковая), и для людей.
   Когда у отца дела шли совсем плохо, или когда год был неурожайный, засушливый, в доме Лесаны теснились за перегородкой и корова с теленком, и коза, и десяток кур. Никуда не денешься.
   То ли дело семья Мируты! У них у каждого есть дорогой оберег-ладанка на шее, заговоренный на защиту от зова Ходящих не на год, не на два, а на целых пять лет! И кузня, и дом, и все подворье их осенено особым наговором.
   А вот у соседей - бондарей с окраины - денег не водилось, потому, когда померла в их семье бабка, не на что было пригласить колдуна отшептать покойницу. Похоронили ее за буевищем, ибо знали - поднимется.
   Так и оказалось. Встала старая через два дня и несколько седмиц ходила вокруг подворья, скрежещущим голосом звала сына. Пришлось тому продать корову, чтобы утихомирить мать. Но долго еще малые дети в доме бондаря кричали во сне, все казалось им - скребется бабушка в дверь, хочет войти и загрызть...
   Чего только не бывало. Да.
   Думала обо всем этом Лесана, идя к дому, а рука сама собой тянулась к ладанке, висящей на шее под исподней рубахой. Ни у кого в ее семье не было такой. Заговоренной от зова кровососа. Этот оберег подарил Мирута на праздник Первого льда.
   Но вот и родные ворота. Девушка остановилась и обернулась к провожатому. Тот нес огромные ведра без малейшей натуги и смотрел счастливыми глазами на шагающую впереди подругу. Дочка гончара была хороша! Русая косища толщиной в руку спускается из-под платка на спину, щеки и нос на белом лице полыхают отчаянным морозным румянцем, но синие глаза под белыми от инея ресницами смотрят открыто и прямо.
   - Давай, - протянула она руки в меховых рукавичках, собираясь забрать у парня ведра.
   Тот покачал головой и поставил тяжеленные бадьи в снег у тропинки.
   Девушка залилась краской, но молодого кузнеца это не смутило, он зажал малиновую от смущения пригожую спутницу между сугробом и забором и взялся целовать, пользуясь тем, что от сторонних глаз их прятал опушенный снегом куст калины.
   Наконец, задыхающаяся Лесана вырвалась, толкнула ретивого ухажера и подхватила ведра.
   Мирута засмеялся, глядя, как улепетывает от него застенчивая краса:
   - Скажи отцу, едва снег сойдет, сватов пришлем! - весело крикнул вслед.
   А девушка хлопнула тяжелой створкой ворот и с обратной стороны привалилась к ней, силясь совладать с дыханием и пряча пылающее от счастья лицо в ладони. Скорей бы!

* * *

  
   Долгожданная весна выдалась унылая и затяжная. Проклятые сугробы никак не таяли! И хотя из овчинных полушубков уже давно перебрались в легкие свиты, ноздреватый снег еще лежал плешинами то тут, то там, а дни тянулись серые, ветряные, пахнущие прелой обнажающейся землей.
   Гончар ждал сватов, досадуя. Весенняя свадьба - голодная. Старый урожай почти подъели, а новый еще не засеяли. То ли дело осень! Но кузнецову сыну, похоже, страсть как хотелось обневеститься. И только будущая молодоженка ходила счастливая. Ей-то с родительского двора упорхнуть хотелось, чем быстрее, тем лучше.
   ...Нынешний день - первый за все предыдущие седмицы - радовал солнцем и теплом. Впервые весна не блазнилась, а въяве пришла. Лесана убиралась в хлеву, когда услышала оживленные крики с улицы. Неужели? Вот так, без предупреждения? Страх, замешанный на волнении и предвкушении, стиснул трепещущее сердце. Наконец-то!
   Счастливица метнулась прочь из стойла, сжимая в кулаке деревянный оберег - главное свидетельство любви Мируты. Но оказалось, то не сваты.
   Когда девушка высунулась за ворота, по улице неспешно ехал незнакомый всадник в черной одежде. Серый в яблоках конь степенно шагал по раскисшей дороге, а рядом, торопливо кланяясь, семенил староста. Диво! С чего бы чужаку такая честь?
   Но тут порыв свежего весеннего ветра сорвал с путника капюшон, открыв пепельноволосую короткостриженую голову. Крефф! Да неужто? Как есть - обережник из Цитадели! Вон, и меч видать! Приехал искать выучей. Лесана зачарованно смотрела в спину удаляющемуся чужину.
   Уже к полудню весть о приезде посланника Крепости разнеслась по всей веси. В воздухе повисло ожидание. Велика будет честь для деревни, если крефф найдет здесь Осененного Даром и заберет на обучение! Обережники Цитадели становились либо колдунами (достаток и почет до старости), либо целителями (и эти не бедствовали), либо ратоборцами (жизнь у них суровая и короткая, но сытная).
   А уж если чадо науку примет да опоясано будет, то поселение его сможет Осененным платить только половину куны. Счастье! Но в Невежь - Лесанину деревеньку - крефф приезжал последний раз пять лет назад, и уехал ни с чем.
   На утро следующего дня всем было велено являться к дому старосты и приводить с собой детей. Семья гончара Юрдона тоже собралась. На диковинного гостя посмотреть было любопытно, однако живущая ожиданием невеста о нем думала меньше всего. Снег почти сошел! Скоро постучатся в ворота сваты кузнецов. Сердце сладко замирало, и до всего остального дела не было!
   Солнце перевалило за полдень, когда настала очередь Лесаниной родни показать детей заезжему страннику.
   Крефф сидел у печи, прижавшись спиной к теплому камню. Девушка удивилась - вроде не старый, а лицо... не то что уставшее, но какое-то... Она не могла объяснить. Мужчина оказался ладен и крепок. Не такой дюжий, как Мирута, но куда там кузнецу даже с его пудовыми кулачищами против такого!
   Жесткое лицо, заросшее колючей щетиной, было лишено всякого выражения, а в глазах... в глазах пустошь мертвая. Никогда допрежь Лесана не видела такого тяжелого взгляда. Не отражалось в нем ни чувств, ни искорки веселья, ни любопытства, ни усталости. Ничего. И были глаза, без всякого выражения смотрящие из-под черных прямых бровей, такими же серыми, как весеннее небо. И такими же холодными. А правую щеку креффа уродовал белый рубец рваного шрама.
   Взор обережника скользил по лицам меньших Лесаниных сестер, но вот остановился на самой девушке, и вдруг в тишине дома прозвучало негромкое:
   - Подойди.
   Дочка гончара застыла от ужаса, решив, будто крефф умеет читать мысли и сейчас пристыдит ее при всех, что осмелилась задумываться о выражении его глаз и уродстве лица.
   - Сколько тебе весен?
   Несчастная молчала, не в силах издать ни звука.
   - Ты немая?
   Девушка отчаянно замотала головой, понимая, что от страха не может сказать ни слова.
   - Господин, она сробела, - вступился отец, но его замечание не было удостоено ответа.
   - Итак, еще раз. Сколько тебе весен? Сговоренная?
   Проглотив застрявший в горле ком, бедняжка, наконец, ответила:
   - Семнадцать. Нет. Не сговоренная.
   - Я просил подойти.
   Ой! Она шагнула вперед. Почему-то показалось, что идти приходится через сильный ветер, будто невидимая упругая стена мешала сделать шаг, Лесана собрала в кулак всю волю, перебарывая диковинную преграду.
   В серых глазах промелькнуло удовлетворение.
   - Ты когда-нибудь дралась? - последовал неожиданный вопрос.
   Она снова кивнула, не чувствуя в себе сил говорить.
   Взор равнодушных очей обратился на отца.
   Юрдон моргнул, не понимая, к чему такие расспросы, и покаянно ответил:
   - Господин, она спокойная девка, но пару раз сцеплялась со здоровыми парнями.
   Та, о которой шла речь, потупилась. Ей ли - невысокой, мягкой, словно шанежка, с нежным румянцем на лице и белой чистой кожей - славиться, как задире? Таким более пристало у окна с вышиванием сидеть и визжать до звона в ушах при виде мыши. Но ведь и правда, однажды на ярмарке в соседнем селе сцепилась с незнакомым мужиком, который пытался подрезать у матери кошелек. Кто бы мог подумать, что пятнадцатилетней девчонке достанет сил не только метнуть вора наземь, но и ударить так, чтобы сомлел и в себя пришел лишь после ведра воды, вылитого на дурную голову.
   А второй раз... Второй раз она наказала Мируту, когда он, медведище, полез на посиделках ее потискать. А что? Ростом невелика, но женской статью вышла. Тогда-то и проучила Лесана будущего жениха, наотмашь ударив кулаком по лицу. Как только зубы целы остались. И в тот памятный день впервые дюжий кузнец посмотрел на нее с восхищением.
   Тем временем крефф оглядел смущенную девку и сказал:
   - Эта.
   Слова камнем упали в тишину горницы. У Лесаны сердце ухнуло в живот, а потом подпрыгнуло к горлу. Как "эта"? Почему? Да отродясь не было у ней умений к колдовству! У нее свадьба скоро, она сватов ждет!
   - Выезжаем завтра на рассвете.
   Родители и сестры в немом изумлении уставились на будущую выученицу Цитадели. А та стояла и чувствовала, как раскачивается под ногами дощатый пол.
   Из дома старосты девушка вышла, словно во сне. И очнулась лишь в родной избе, когда мать, причитая, начала собирать вещи в лубяной короб. Только здесь несостоявшаяся невеста горько расплакалась, повалившись на лавку. Тут же заголосила и родительница, а следом вразнобой отозвались молодшие.
   - Хватит вам убиваться, как по покойнице! - рявкнул отец, старавшийся скрыть растерянность за суровостью. - Не на смерть отдаем, на учение. Глядишь, воротится лучше, чем была. Не реви. На золоте есть и спать будешь, дуреха. Такая честь тебе выпала.
   Увы! Дочь не слышала этих мудрых увещеваний. Уткнувшись лицом в ладони, она продолжала рыдать, но плакала не оттого, что придется ехать далеко от дома, к чужим людям, да на несколько лет. А оттого, что был у нее Мирута, расставание с которым казалось не пыткой даже - смертью. Как случилось так, что вся упорядоченная и размеренная жизнь вдруг развалилась на обломки?
   Приехал бы этот крефф на год раньше, Лесана тогда от гордости лопнула бы, что он ее выбрал! Но нет, принесла нелегкая его сейчас, накануне сватовства. И не ехать нельзя. Слово Осененного - закон. Откажешь, ни один обережник, ни за какие деньги не придет на помощь веси, хоть золотой дождь на него обрушь. Поэтому не могла Лесана воспротивиться. Оставалось только плакать и собирать в кузов вещи - единственное, что на чужбине напомнит о доме.
   А Мирута не пришел. Когда он узнал о том, что любимую забирают в Цитадель, за окнами уже стемнело...

* * *

  
   Они выезжали рано утром. Мужчина на сером коне и девушка на пегой кобылке, которую креффу продал за две серебряных куны староста.
   Солнце светило ярко. Весна, похоже, утвердилась, завладела миром, и скоро на смену месяцу таяльнику придет зеленник - с первыми нежными, клейкими листочками и пробивающейся через жирную черную землю травой.
   Будущая выученица смотрела на толпу провожающих сквозь слезы. На улицу высыпала вся деревня! Многие поглядывали на старшую Юрдоновну с удивлением, но во взглядах большинства читалась... зависть.
   Да чему ж тут завидовать-то! Едва исчезнет "счастливица" за поворотом, как все вернутся к привычным заботам, в родные избы, обедать сядут в том же кругу, что всегда, и спать устроятся, где привыкли. А что ждет ее? Где преклонит голову? Чем утолит голод? В чем найдет утешение? Да и найдет ли? От тоски и острой обиды, что ничего уже в жизни не будет так, как прежде, захотелось расплакаться, но в горле стоял жесткий ком - не раздышишься.
   Подошел Мирута, смущаясь столпотворения, неловко, как-то наспех, обнял и отстранился. Лесане сделалось обидно, но ведь сватов он прислать не успел, потому и впрямь стыдно было обжиматься на глазах у всех.
   Крефф терпеливо ждал, когда соотчичи попрощаются с девушкой, однако по скучному лицу становилось понятно - лучше с расставанием не затягивать.
   Мать обнимала дольше всех. Припала к дочери и заплакала горько, безутешно, словно по покойнице... Как ни держалась Лесана, а в носу сразу же защипало и щеки мигом стали мокрыми.
   - Пора, - оборвал поток рыданий спокойный голос креффа.
   Кое-как его спутница высвободилась из кольца ласковых рук и забралась в седло. Тронула поводья, и кобылка послушно двинулась вперед по дороге. Лесана оглянулась. Родители, прижавшись друг к другу, словно в томительной скорби, медленно шли следом, а за ними, держа за руки ревущих молодших, брела сестра.
   Но вот крефф стегнул пегую кобылку по крупу, и та перешла на резвую рысь. Родной тын стал быстро отдаляться, и последнее что увидела девушка, прежде чем дорога сделала крутой поворот - маму, прячущую заплаканное лицо на груди у отца. А потом все скрыли голые черные деревья.
   Долгий путь Лесане почти не запомнился. Мелькали стволы сосен, пахло землей и влагой, в угрюмых темных ельниках кое-где еще виднелись грязные корки лежалого снега, но ветер был теплым и солнышко пригревало. Девушка ехала молча, и спутник ее не собирался завязывать беседу. Остро переживающая разлуку с домом, дочка гончара не терзалась ни голодом, ни жаждой. На душе было пусто и всякая мысль, казалось, порождает только гулкое эхо и ничего больше. Но вот крефф придержал коня, и Лесане пришлось сделать то же самое.
   - Что? - спросила она и с ужасом увидела - солнце клонится к закату.
   Скоро ночь, а вокруг непролазная чаща и ни заимки, ни избенки, ни землянки с обережными знаками!
   От страха свело живот.
   Мужчина тем временем неторопливо спешился и шагнул в сторону раскинувшегося у дороги березняка. Спутница последовала его примеру и, схватив лошадку под уздцы, поспешила следом.
   Ей было страшно. Хотелось забиться куда-нибудь под кочку, стать маленькой-маленькой и затаиться до утра, трясясь и обмирая. Ночь! И нет крова, который даст приют.
   Тем временем крефф невозмутимо снимал с коня поклажу: расстилал на земле толстый войлок, готовился развести костер. Он что же, собирается ночевать под открытым небом?
   - Господин, - тряским от почтения и страха голосом осмелилась спросить девушка, - мы разве не будем искать, где спрятаться?
   Он покачал головой, не считая нужным отвечать.
   У Лесаны засосало под ложечкой. Она была испугана, чувствовала себя глупой и жалкой. Пока обережник обустраивал ночлег, девушка непослушными от волнения руками готовила себе ложе. Сумерки наползали медленно, но несчастной уже казалось, будто чаща наполнилась звуками дикой жизни: где-то стонало, рычало и ухало.
   - Господин...
   Он прервал ее:
   - Если тебе дали в дорогу еды, доставай и ешь. Если надо в кусты - иди, но быстро.
   Она покраснела, однако поспешила прислушаться к этому более чем мудрому совету. Когда же дочка гончара вернулась к костру, ее спутник лежал, вытянувшись на войлоке и отдыхал.
   Впервые Лесана подумал о том, что ему, должно быть, мало радости скитаться по деревням и собирать вот таких, как она - дрожащих жалких девок, боящихся каждого шороха. Нешто это жизнь - трястись день и ночь в седле, объезжая отдаленные поселения, ночуя каждый раз в незнакомом месте? Она не представляла себе такого бытья и потому пожалела молчаливого странника.
   Открывая берестяной кузовок с лепешками и вдыхая сдобный сытный запах, девушка задумалась о том, а был ли у креффа дом? Жена, мать, дети? Кажется он совсем одиноким. Лесана поднялась на ноги и подошла к спутнику.
   - Угощайся.
   Он по-прежнему молча сел, взял две лепешки, кусок мяса и неторопливо принялся есть.
   Сотрапезница исподволь наблюдала. Она не видала еще подобных людей - молчаливых, и с таким остановившимся взглядом, по которому не поймешь, о чем сейчас думает его обладатель. Девушке захотелось подружиться со своим диковинным спутником. Ну, неразговорчивый, и что? Из дядьки ее тоже трех слов за седмицу не вытянешь, но ведь человек он хороший. Просто неболтливый. Так может и этот тоже? Ведь за что бы ему ее не любить? Верно, не за что.
   - Когда мы приедем в Цитадель? - тихо спросила Лесана.
   - Через шесть дней, - последовал равнодушный ответ.
   Шесть дней! Так далеко!
   - Ты наелся?
   - Да. Пора спать.
   Подзабытый ужас вновь скрутился в животе тугим узлом. Лесана огляделась, с опозданием понимая, что сумерки сгущаются.
   - Господин, как...
   Он поднялся. Не обращая внимания на жалкий лепет, достал из-за пояса нож с длинным острым клинком и порезал ладонь.
   Девушка ахнула и закрыла рот руками. Крефф что-то беззвучно зашептал, обходя место привала по кругу и кропя землю. Когда обережник приблизился к трясущейся от ужаса спутнице, той показалось, что он хочет порезать и ее. Лесана сжалась на ложе, однако выставила перед собой дрожащую ладонь с розовыми следами загрубелых мозолей. Но колдун резать длань не стал, наклонился к подопечной и, обмакнув палец в кровь, начертал под зажмуренными глазами две резы.
   - Сейчас высохнут и можешь спать.
   Девушка кивнула, не спрашивая. И так все поняла. Обережник творил охранное заклинание, чтобы к их маленькой ночевке не вышли обитатели Ночи. Но Лесане стоило огромных трудов сдержаться и не извергнуть из себя недавнюю трапезу.
   - Господин, разве они не придут на запах крови? - несмело поинтересовалась будущая выученица.
   Хотелось услышать живую речь, чтобы удостовериться - с ней рядом по-прежнему человек, а не клятый Встрешник, который будет пострашнее Ходящих В Ночи.
   - Пусть приходят, - ответил равнодушно ратоборец, перетягивая ладонь чистой тряпицей. - Нас защитит Дар.
   Собеседница успокоилась. Голос мужчины был невозмутим. Похоже, спутник не злился на ее любопытство и неловкость. Да и остатки здравомыслия подсказывали девушке - крефф знает, что делает. Однако все равно, спать ночью под открытым небом было страшно... Порядком перетрусившая она легла, накрывшись с головой плащом, и смежила веки.
   Вот пройдет пять лет, и можно будет вернуться в родную деревню. И не просто вернуться! А Осененной - той, которой станут нипочем волколаки, упыри и кровососы. Как будут завидовать ей! Как начнут уважать! Была всего-то Лесанка - дочка гончара, почти голытьба, а станет... Кем она станет? Лучше бы, конечно, колдуньей. Как будет гордиться Мирута!
   И тут ведром студеной воды обрушилось запоздалое понимание: пять лет. Пять! И несчастная, наконец, поняла - не будет гордиться ею Мирута. Потому что не проходит завидный жених бобылем такой срок. Глупая! Нешто станет молодой красивый парень год за годом ждать возвращения девки, которую только и поцеловал несколько раз?
   Нет! Он не такой! Конечно, станет! И Лесана крепче стиснула деревянный оберег, подаренный суженым. Он дождется, обязательно. Но горячие слезы текли и текли по лицу. Девушка смахивала их, размазывала ладонями, безжалостно давила рыдания.
   Уставшая от тягостных дум, плача и долгой езды верхом, она провалилась в сон, даже не успев испугаться сгустившейся вокруг темноты.
   Проснулась же оттого, что стало холодно. Сквозь сон подумалось: поди опять одеяло на пол сползло. Но горячую кожу обжег холодный ветерок, и девушка вспомнила, где она и с кем, с ужасом вскинула голову и... обомлела.
   Хранители пресветлые! Что это? Несчастная поняла: она стоит на грани света и тьмы и тянет руки в сумрак леса, откуда глядят горящие зеленью голодные глаза.

* * *

  
   Волколак замер возле дерева, которого не достигал свет догорающего костра. Высокий мужчина смотрел пристально и манил жертву к себе.
   Словно зачарованная Лесана сделала шаг вперед, но замерла, встретив невидимую преграду. Что-то мешало идти дальше. Однако зеленые, словно болотные огоньки, глаза мерцали, притягивали.
   Лишь тут девушка вспомнила: кровь! Вещая руда обережника - вот что не пускает ее за очерченный круг. И оборотень это знал. Но ему нужна была еда, и он искал способ заполучить ее. А жертва не могла противиться зовущему взору, обволакивающему, притягательному, обещающему... Поэтому она наклонилась и торопливо процарапала ногтями землю, прихваченную последним весенним морозцем. Преграда, отделявшая людей от обитателя Ночи, рухнула.
   Лесана шагнула из безопасного круга в темноту и потянулась к мужчине. О, как ей хотелось коснуться его! Прижаться всем телом, вдохнуть запах, почувствовать звериное тепло, исходящее от кожи... Как долго она его ждала! Именно его! Зачем Мирута? Причем здесь Мирута, когда напротив стоит Ходящий В Ночи! Рядом с ним можно не бояться темноты, он не даст в обиду... Мысли путались в голове, рассудок туманился, но влечение к чудовищу становилось все сильнее и сильнее. Волколак плотоядно улыбнулся, однако вместо того, чтобы приблизиться, поманил жертву и бесшумно отступил в чащу.
   Сердце девушки наполнилось ликованием. Вдруг стало хорошо и спокойно. Вот она идет одна по черному лесу и ничего не боится, а впереди в непроглядной тьме крадется ее спутник, в каждом движении которого проглядывается звериная хищность, волчья повадка. И он ведет ее... ведет... ведет...
   Как долго они шли? Какая разница! Просто вдруг остановились, и мужчина шагнул к спутнице, притянул к себе. Она прильнула к широкой груди, ощутила запах мокрой волчьей шерсти, а на бедрах сильные руки. Сладкое томление разлилось по телу, дыхание Ходящего обжигало кожу, думать ни о чем не хотелось, да и не было сил думать.
   И вдруг чудовище, прильнувшее к Лесане, выгнулось, оттолкнуло сомлевшую жертву и взревело от ярости. Чары рассеялись. Девушка отпрянула, вдыхая удушливый запах псины и пота.
   В темноте сверкнуло мертвенное голубое сияние, и оборотень покатился по земле, рыча и воя, объятый призрачным свечением. С ужасом недавняя жертва узрела на человеческих плечах страшную звериную голову. Тварь упала на четвереньки, неестественно выгнула хребет, и одежда с треском расползлась. Волколак метнулся вперед, делая кувырок через голову. Брызнула кровь и живая кожа лопнула, обнажая мокрую звериную шкуру.
   Несколько мгновений и на поляне стоит огромный волк. Ощеренная морда, влажные клыки... сейчас бросится! Но голубое сияние колышущимся маревом обволокло хищника, поднимая дыбом жесткую шерсть вдоль хребта, пробегая по ней ослепительными синими искрами. Ходящий взревел, хотел ринуться вперед, но словно налетел на невидимую стену, опрокинулся на спину и заскулил от боли и ужаса - жалобно, по-щенячьи. Всякая тварь хочет жить... А оборотень уже понял - жизнь его подходит к концу.
   Крефф замер напротив. В его взгляде не было гнева. Но и снисхождения тоже. Там зияла все та же мертвая пустошь, только отсветы призрачного сияния таяли в глубине зрачков. Мерцающий свет тянулся от его ладоней к корежившемуся на земле волколаку, который перед смертью пытался принять людской облик, пытался, но... сдерживаемый Даром, не мог. Резкий взмах рук и сопротивляющееся чудовище поволокло к ратоборцу, словно стянутое невидимым арканом. Блеснул клинок, и человек принял огромного волка на нож. Яростный рык смолк, сменившись булькающим хрипом.
   Девушка осела на землю, затряслась всем телом. Никогда она не видела, как убивают нежить. Все было проделано хладнокровно и быстро. Лесана с ужасом поняла, что черный лес плывет у нее перед глазами. Дышать стало нечем, к горлу подпрыгнул ледяной ком, по телу высыпал холодный пот, и вот ослушницу скрутило, съеденное накануне опасно всколыхнулось в животе, но... наружу, к счастью, не исторглось.
   Однако уже через миг задыхающуюся, дрожащую от слабости и пережитого страха девушку безжалостно встряхнули. Стальные пальцы сомкнулись на плече, и крефф потащил подопечную прочь из чащи к безопасной поляне.
   Костер вспыхнул, словно в него плеснули масла. Мужчина наклонился к бессильно упавшей на войлок спутнице, вздернул ее за подбородок и вгляделся в лицо.
   - Сказал же - не стирать кровь.
   - Я...
   - Сказал?
   - Да... - прошептала без вины виноватая. - Но я не стирала...
   Она осеклась, вспомнив, как плакала, укрывшись плащом, и как смахивала слезы руками.
   Больше ни о чем вспомнить не успела, потому что две тяжелые оплеухи оглушили до звона в ушах.
   Никогда прежде Лесану не били. Если и перепадало, так в далеком детстве, да и то для острастки больше. Поэтому до сего дня она не испытывала настоящей боли. Той, от которой немеет тело.
   Дыхание перехватило.
   - У волколаков сейчас гон. Он бы тебя и жрать не стал. Ссильничал бы, а мной закусить попытался, - откуда-то, издалека донесся спокойный голос обережника. - Ты едва не накликала беду на нас обоих. Это непозволительно. Ехать еще долго, если такое повторится, отвезу обратно в Невежь и будем считать, что твои соотчичи отказали креффу.
   У несчастной похолодело сердце.
   - Нет! Нет! Я больше никогда...
   - Молчать.
   Холодные серые глаза смотрели по-прежнему без гнева. Но отчего-то девушка почувствовала себя ничтожной и жалкой.
   - Прости, господин, прости меня! - взмолилась она.
   Увы, мольба осталась без ответа. Мужчина молча размотал тряпицу на ладони, сковырнул острием ножа корку запекшейся крови и снова, роняя вещую руду, замкнул круг, который разорвала его спутница. Это все из-за нее... Дура!
   Однако Лесана заметила, что он даже не поморщился, когда вновь терзал свою рану, словно совсем не испытывал боли.
   Тем временем обережник приблизился к наказанной и опять начертал на ее лице резы. С трудом она сглотнула рвущиеся из груди рыдания.
   - Позволь, перевяжу... - дрожащим голосом попросила дочка гончара.
   Мужчина протянул ладонь. Девушка осторожно смыла с нее кровь, поливая из фляги, про себя обратив внимание на то, какая у креффа жесткая и исчерченная шрамами рука. Перевязав рану, Лесана вернулась на свое неудобное ложе. Лицо дергало, как больной зуб. На щеках, наверное, останутся синяки. Снова захотелось расплакаться.
   Слезы задрожали в глазах, и тут она вспомнила, что на щеках по-прежнему медленно подсыхают кровяные полосы. Пришлось запрокинуть голову и долго усердно моргать, прогоняя желание разрыдаться от боли, запоздалого испуга, обиды на саму себя и на жизнь, которая так предательски разлучила ее со всем дорогим и привычным.
   Она заснула только под утро.

* * *

  
   В последующие два дня не произошло ничего необычного, вот только вместо домашних лепешек и вяленого мяса питались теперь путники дичиной, которую добывал обережник. Увы, зайцы, растрясшие за зиму жирок, были костлявыми, а мясо их сухим и жилистым. Но привередничать не приходилось.
   За все время странствия крефф перекинулся со своей подопечной едва ли парой слов.
   Молчаливое путешествие оказалось нарушено на утро четвертого дня, когда голый лес сменился полями, раскинувшимися по обе стороны от широкой, плавно несущей свои воды реки.
   Огибая невысокий холм, поросший вербами, странники выехали на наезженный тракт, к которому стягивались сразу несколько дорог. По одной из них тоже трусили две лошадки.
   На удивление Лесаны, ее спутник натянул поводья, ожидая приближения незнакомцев.
   Когда мужчины подъехали ближе, девушка поняла - оставшийся путь до Цитадели она и крефф проделают не одни.
   - Мира в пути, Клесх, - поприветствовал обережника колдун, сидящий на гнедом коне.
   Вот Лесана и узнала имя своего молчаливого спутника.
   - Мира в пути, Донатос, - эхом отозвался Клесх.
   Тот, к кому он обращался, кивнул и направил своего жеребца вперед по дороге. Взгляд пронзительных колючих глаз упал на Лесану и девушка молчаливо охнула. Колдун! Тот самый, который приезжал в их деревню после исчезновения Зорянки и обносил поселение заклинанием! По коже побежали мурашки. Мужчина почти не изменился, разве только черты лица стали еще жестче и резче, да складки в уголках тонких плотно сжатых губ пролегли глубже, а в короткостриженых волосах и щетине на подбородке прибавилось седины.
   На вид ему можно было дать весен сорок. Он годился ей в отцы... Да и не только ей, но и своему спутнику. Девушка перевела взгляд на подопечного Донатоса.
   Грузный и рыхлый парень, года на два ее старше, колыхался в седле. "Кровь с молоком" про такого молвить, все равно что тощим обозвать. На переносице и пухлых щеках рассыпались яркие трогательные веснушки, а темные глаза смотрели с благожелательным любопытством. И веяло от него... добром, уверенностью, теплом. С таким хорошо сидеть дома, в избяном тепле и уплетать наперегонки пироги. Что ему делать в Цитадели среди таких, как Клесх и Донатос?
   Юноша тем временем направил своего конька к кобылке Лесаны и поздоровался:
   - Мира в пути.
   - Мира, - ответила девушка и смешалась, не зная, что еще сказать.
   - Ты не выглядишь радостной, - справедливо заметил толстяк и добавил - меня Тамиром зовут.
   - Меня Лесаной.
   Они помолчали, глядя в спины своим спутникам, а потом девушка призналась едва слышно:
   - Я не очень хотела ехать.
   Парень с тоской оглянулся на уходящую вдаль дорогу. Дорогу, ведущую к его дому.
   - И я, - так же негромко ответил он. - Когда крефф приезжал год назад, он собирался забрать сына лавочника с нашей улицы. Сказал: "Из него выйдет толк".
   - Отчего ж не забрал?
   Тамир досадливо махнул рукой, сжимающей повод.
   - Утонул тот. Прошлой весной.
   Девушка вздохнула.
   - Я в Старград собирался... - расстроено продолжил юноша. - Меня родители благословили на труды в пекарню посадскую.
   - А ко мне сваты должны были прийти, - грустно поделилась подруга по несчастью.
   Оба замолчали, каждый печалясь о несбывшемся.
   Долго ехали, безмолвствуя, слушая размеренный скрип сбруи да стук копыт, а потом Донатос и Клесх направили лошадей в сторону, по узкой, убегающей в голую рощицу дороге.
   В сумерках вершники въехали в небольшое село. Здесь был праздник! Жаль только гости явились к самому его завершению - мужики уже уносили с улиц столы и лавки, бабы домывали посуду.
   Путников встретили с почтением, бросив все дела. Креффов препроводили в избу старосты, а Лесану и Тамира определили на постой в соседний дом. К тому времени уже совсем смерклось, поэтому, как ни мечтали странники о бане - пришлось только поплескаться в ушате. Зато ужин им собрали поистине богатый! Хозяйка хлопотала, собирая лучшие яства: наваристую похлебку, печеную рыбу, пироги.
   - Да вы ешьте, ешьте, - приговаривала она, - вот ведь, радость у нас какая - дочку отдаем учиться! Уж сколько лет стоит село, никогда здесь креффы Осененных не находили. И надо ж, моя Айлиша, слава Хранителям, теперь поедет в Цитадель! Людей лечить будет!
   Та, о которой шла речь, сидела на другом конце стола, стыдливо потупив очи. Лесана перехватила восхищенный взгляд Тамира. Девушка и впрямь была хороша: темные волосы, забранные в две косы, вились мелкой волной, трогательно взведенные брови над огромными глазами делали лицо беззащитным и детским, а кожа у нее была чистая, нежная, с едва заметным пушком.
   Будущая лекарка застеснялась материнской гордости и обхватила руками узкие плечи. От этого движения Тамир вдруг подался вперед, стягивая с себя вязаную безрукавку:
   - Озябла?
   Девушка залилась краской и замерла, позволяя набросить необъятную одежу поверх своей нарядной вышитой рубахи. То ли парень ей и вправду понравился, то ли не хватило смелости возразить, Лесана не поняла, но прониклась к застенчивой девушке приязнью.
   Устраиваясь спать не на жесткой земле, а на устланной сенником скамье, дочка гончара впервые за последние дни вдруг подумала, что все еще, возможно, будет хорошо. Тоска по дому за время странствия настолько высушила ее душу, что сейчас в ней родилась другая потребность - радоваться хоть чему-нибудь. Потому что нельзя только страдать и сокрушаться. Не на казнь же ее везут, на обучение! Вон, село Айлиши как ликует, да и сама она рада выпавшей на ее долю удаче. Интересно, кто ее крефф? С этими мыслями измученная странница провалилась в сон.
   Уезжали они наутро. Креффом Айлиши оказалась молодая женщина с таким же холодным выражением лица, что и у двух ее спутников. Но... рядом с обезображенным Клесхом, рядом с застывшим, словно высеченным из камня, Донатосом обережница смотрелась, как нежный ландыш между двух сухих репейников. У нее была белая подсвеченная румянцем кожа, тонкие высокие брови и такие длинные ресницы, каких Лесана в жизни своей не видела. Казалось, моргай они быстрее и чаще - Осененная взлетит.
   Однако когда красивые руки колдуньи отбросили капюшон накидки, дочка гончара едва сдержала удивленное восклицание - льняные волосы женщины оказались остриженными так же коротко, как у мужчин.
   Но главное потрясение настигло будущих учеников Цитадели тогда, когда стали рассаживаться по седлам. Крефф Айлиши, оказалась одетой... в штаны. Обычные кожаные мужские штаны! Тамир густо покраснел, поскольку отчетливо увидел то место, где сходились ноги Осененной. Впрочем, женщина не заметила смущения юных спутников, спокойно разобрала поводья и тронула свою кобылу пятками, направляя прочь из села.
   Лесана с ужасом смотрела женщине в спину, сама-то она, как полагается, была одета в девичью рубаху, широкую разнополку и вязаные чулки. И в голову бы ей отродясь не пришло напялить мужские порты и в этакой срамоте появиться на людях. Но обережница спокойно покидала место ночлега, словно не замечая, как провожающие бабы и мужики стыдливо отводят взгляды.
   Креффы ехали впереди, а за ними тянулись будущие ученики
   Жеребец Тамира шел стремя в стремя с Айлишиным, и юноша уже о чем-то негромко беседовал со спутницей. Лесана почувствовала себя брошенной. Нет, не потому, что уже забыла Мируту, просто ей стало одиноко оттого, что она оказалась лишней рядом с этими двумя. К счастью, Айлиша, почувствовав ее уныние, придержала коня. Будущая лекарка еще накануне заметила, что у Лесаны на щеках темнеют следы застарелых кровоподтеков.
   - Хочешь, полечу? - предложила, зардевшись от собственной смелости.
   - А ты можешь? - удивилась спутница.
   Она сама ничего этакого не умела, да и не думала никогда, будто спит в ней какой-то особенный дар.
   - Чуть-чуть, - призналась девушка, краснея еще гуще, - но синяки уберу.
   - А больно будет? - с детской робостью уточнила Лесана.
   - Нет, - замахала маленькими ладошками Айлиша. - Дай руку, не бойся.
   Дочка гончара протянула ей ладонь, и от пальцев до скулы словно пробежали по крови пузырьки воздуха. Щекотно!
   Но вот Лесана недоверчиво прикоснулась к лицу и восхитилась:
   - Не болит! Совсем!
   - Я знаю, - потупилась будущая лекарка, - я так скотину лечила...
   И тут поняв, что сказала глупость, закраснелась пуще прежнего, а Тамир отчего-то посмотрел на Лесану с такой гордостью, словно сам избавил ее от синяков.
   Оставшиеся дни пути прошли незаметно и однообразно. С той лишь разницей, что теперь место ночлега заговаривал Донатос, и Лесане больше не приходилось засыпать с измаранными в крови щеками. Колдун читал какое-то заклинание, очерчивал привал ножом и путники спокойно ложились.
   А дочка гончара с удивлением ловила себя на том, что впитанный с молоком матери страх очутиться ночью за пределами дома как-то притупился. Глупо было, имея в спутниках троих Осененных, по-прежнему бояться Ходящих В Ночи. Да еще за день уставали так, что засыпали без всяких сновидений, и если даже кто-то и подходил к месту их ночевки под покровом тьмы, измученные путники этого не слышали.
   И еще надо сказать, целительница, которую звали диковинным именем Майрико, вела себя так же, как и мужчины. Спутники не пытались облегчить ей - нежной и хрупкой - тяготы пути. Впрочем, несмотря на свою кажущуюся уязвимость, крефф Айлиши не была слабой. Она одна уходила вечером в чащу и - о, ужас! - без стеснения переодевалась при мужчинах, демонстрируя восхитительное белое, словно кость, тело. Тамир каждый раз заливался такой отчаянной краской, что становилось страшно - не брызнула бы из щек кровь.

* * *

  
   Последний день странствия выдался не по-весеннему теплым. Солнце грело так ласково, словно на смену месяцу таяльнику пришел даже не зеленник, а сразу цветень. Теплые свитки показались жаркими, как овчинные тулупы, и будущие выучи с облегчением сбросили их, втайне радуясь, что не видят матери, которые обязательно бы принялись бранить. Креффам же было все равно, а Лесана с Айлишей, пользуясь тем, что никто из деревенских кумушек не закудахчет над ухом, сняли с голов платки и даже слегка распустили косы.
   Тамир, нет-нет, украдкой, бросал взгляды на своих спутниц, невольно сравнивая их друг с другом. Чего, казалось бы, разного: то девка и то девка - по две руки, по две ноги, по косище. Вот только если дочка гончара - румяная сдобная, мягкая, словно только что вытащенный из печи каравай - вызывала в душе юного пекаря теплое любопытство, то юная лекарка с нежным румянцем, подсвечивающим смуглую кожу, с темными завитками волос над открытым лбом, казалась сладким коржиком.
   Он и смотрел на нее, как на дивное лакомство, когда и отведать хочется, и страшно прикоснуться... Вот отчего так? И юноша простодушно гадал про себя - в чем же дело? Смотрел то на одну, то на другую, но ответа не находил.
   Если бы только они с Айлишей познакомились не здесь, а в его родном городе! Она бы и знать не знала, что на лошади он сидит, словно куль с горохом...
   Парню впервые стало мучительно стыдно за свою неуклюжесть, за рыхлое, колышущееся в седле тело. Эх, судьба-злодейка, отчего ж не может он показаться этой девушке с другой стороны?!
   В Елашире Тамира - сына пекаря Строка - знали как умелого хлебопека. Говорили, парень отцово мастерство перенял едва не тогда, когда научился ходить. Сколько знали его, или сидел у кадки с опарой, или тесто месил. Да и сам был сдобный и круглолицый, как оладушек. А уж какие пироги спроворить мог! Слава о них по всему городу шла, да такая, что сам посадник Хлюд не брезговал захаживать в лавку Строковича. А уж, ежели гости торговые приезжали, парень вовсе от печи не отходил. Пряники его медовые увозили целыми коробами...
   Угостить бы Айлишу тем пряником, чтобы не казаться ей совсем уж никчемным. Чего греха таить, понимал Тамир - такие, как он, скорее смех вызывают, нежели восхищение. Сколько раз в детстве лупили его за неповоротливость и лишнее тело городские сорванцы! Матушка едва не каждый день слезы лила, прикладывая к синякам и ссадинам ненаглядного дитятка подорожник.
   Когда же Тамир подрос, отец мало-помалу стал приобщать его к родовому делу. Тут-то и явили себя крепкие Строковские корни. Руки у мальчишки оказались золотые! Кто знает, может, так и трудился бы наследник в отцовой пекарне, радуя соседей то сдобными жаворонками, то медовыми пряниками, то пирогами. Но приехал однажды в Елашир хлебопек по имени Радим. Приехал, аж из самого Старграда. Отведал, гостевая у родни, коржей из Строковой лавки и сомлел.
   Соседка Строку рассказывала, округляя глаза и размахивая руками: "Глаза-то закатил... и спрашивает Стеньку мою, мол, это кто ж у вас мастак такие лакомства делать? Она, когда сказала, что парню твоему и семнадцати не сравнялось, не поверил, окаянный!"
   Радим, видать, и впрямь решил, будто родня лукавит, ибо уже вечером стучался в Строковы ворота. Долго уговаривал старградский пекарь родителей отдать Тамира. Старград - большой и богатый. Один посадский двор чуть не с треть Елашира, и хлебопек толковый там нужен. На золоте есть и спать будет парень, если пойдет под Радимову руку.
   Но мать с отцом уперлись: как же отпустить кровиночку в этакую даль, мало ли что в дороге случится с драгоценным, аль на чужбине? Вдруг да обидит кто? Но сын больными глазами глядел на родителей, и у тех не набралось воли отказать вовсе. Попросили Радима хотя бы дождаться дня вступления парня в возраст.
   Знать бы, чем то обернется...
   Спустя весну настал для Тамира день прощания и с отчим домом, и с Елаширом. Матушка снарядила чадо в дорогу. Ехать ему предстояло с купеческим обозом до самого Старграда, где и ждал Радим.
   У матери уже и слез не осталось плакать, даже отец весь как-то сжался, за вечер состарившись на десяток лет, а у сына сердце рвалось между мечтой и долгом. Елашир, что? То ли дело могучий многолюдный Старград!
   Вот уже щелкнули кнуты, головная телега медленно тронулась, когда на площадь въехал крефф.
   Парень первый раз видел наставника Цитадели и удивился тому, какой тот оказался... неживой. Лицо застывшее, а вот глаза... эх и злые они были! Шумная площадь стихла. Колдун обвел тяжелым взглядом смолкших людей и, не обронив ни слова, направился в дом посадника.
   - Принесли его псы, не мог позже приехать, - выругался в сердцах хозяин обоза и, скрепя сердце, велел распрягать лошадей, все одно, покуда крефф в городе, уезжать строго-настрого запрещается.
   Весь день недобрым словом поминали купцы и горожане сына лавочника - Жупана, что сдуру утонул, доставив соотчичам немало хлопот. Когда солнышко на весну поворотило, поленился этот пустоголовый дойти до мостков, что соединяли два берега текущей через город речушки. Поперся по льду. А тот возьми да проломись под дураком, только треух овчинный мелькнул.
   Ох, и матерились тогда мужики, кроша рыхлый лед топорами да пешнями. Никому не хотелось лезть в студеную воду вылавливать утопленника. Но отогревались у костров, пили горькую и снова спускались в стылые полыньи, потому как понимали - ничего нет страшнее не погребенного по обряду тела. Получишь через три дня живого мертвяка. Будет бродить тут, поживы искать. Да и река, не дай Хранители, запаршивеет, замутнеет, затухнет. И все из-за одного дуболома. Потому и лезли елаширцы в ледяную воду. Матерились, но лезли. Деваться-то некуда...
   Можно было, разумеется, позвать колдуна, дождаться, покуда он дохляка своими камланиями со дна подымет и упокоит по укладу, но, сколько денег на то надо? Лучше уж самим. Свой хребет трещит, а серебра не просит.
   К вящей радости всего города - получилось. Вытащили стерву. А наузник из сторожевой тройки отшептал со всем тщанием.
   И вот, значит, явился крефф. За Жупаном. А Жупан утоп. И схоронен уже несколько седмиц как. Спит себе, окаянный, с миром, чтоб ему провалиться.
   Только родители Тамира радовались приезду колдуна - как-никак, а подарил им малую отсрочку, задержал сына дома. Лишь парню было маетно. Он так долго ждал, а теперь что? Опять сидеть. Пока еще крефф всех поглядит... Эх!
   Смотрины обережниковы тянулись день за днем и, казалось, не будет им конца. На исходе седмицы собрали, наконец, всю Тамирову улицу на небольшом пятачке перед домом посадника. Крефф равнодушно осматривал стоящих перед ним людей, скользя взором колючих глаз с одного лица на другое. Тамир переминался нетерпеливо - скорей бы уж закончилось все, да и ехать... Но колдун вдруг впился в него взглядом и кивнул:
   - Этот.
   У матери подломились ноги. Отец и тот покачнулся, раздирая на груди ворот рубахи. Хлюд скороговоркой пробормотал благодарственную здравицу, а крефф, которого он называл Донатосом, велел через пол-оборота быть готовым выехать.
   Подорожную суму собирать не пришлось, она и без того залежалась за столько-то дней.
   Толком не попрощавшись с родителями, так до конца еще и не поняв, что все-таки произошло, Тамир оказался за воротами Елашира.
   ...Он как будто оцепенел, а в голове не осталось мыслей. Пустота. Потому что не мог рассудок воспринять такое откровение: он - Тамир, сын пекаря Строка, единственный ребенок своих родителей - толстый, хворый, нескладный, постоянно мучающийся одышкой и вдруг... Осененный? Быть такого не может!
   Но даже своим окаменевшим сознанием парень понимал - креффы не ошибаются. Никогда. И если его выбрали, то впереди обучение в Цитадели. А как же тогда Старград, Радим? А мать, отец - как?! Вся их отрада - сын. И вдруг разлучиться на пять лет! Да переживут ли? Одно дело знать, что единственное дитя в тепле и сытости, а другое - в Цитадели обучается, не пойми на кого.
   Вот тогда набрался несчастный смелости спросить у молчаливого спутника, кем суждено ему стать. Донатос посмотрел на него оловянными глазами и сказал:
   - Первый год никем. А дальше поглядим.
   Почему-то эти слова успокоили парня. Чего, спрашивается, всполошился? Поди, отправят к целителям учиться припарки ставить да зелья варить. Почему к ним? Да потому что, прямо скажем, ратоборец или колдун из Тамира получится Ходящим на смех. А целительство - дело, небось, нехитрое. Если уж хлебы месит, то сварить травяную настойку как-нибудь сумеет. Так думал юный странник.
   А покамест лежала перед ним дорога. И дорога та тянулась через лес.
   Никогда ранее не был юный тестомес в такой глухой чащобе. По чести сказать, он боялся леса. Однажды, когда ему было, должно, весен пять, мать взяла сына по бруснику. Тогда был знатный урожай ягод, бери - не хочу, целыми кузовами. И женщины собрались пополнить запасы.
   Долго ходили они по упругой мшистой земле, и мальчик смотрел, как в лунки его следов собирается черная вода... Угрюмо шумели высоко над головой сосны и незнакомая птица кричала в ветвях. А воздух был сладкий-сладкий, слаще земляники, которую он так любил.
   Как уж так получилось, кто теперь скажет, но Тамир, залюбовавшись и заигравшись, отошел от ползающей на четвереньках матери. Кочка, пригорок, трухлявый пень, развесистый папоротник, старый замшелый выворотень и вдруг - сразу по грудь в холодное вязкое!
   От ужаса даже закричать не смог - дыхание перехватило, особенно когда скудным детским умишком понял, что под ногами нет дна, а только ледяная жижа, неумолимо затягивающая в трясину... Жадная топь стиснула ребра, сдавила грудь, мальчик закричал, срывая голос, забился, чувствуя, что стало тянуть еще сильнее, еще неумолимее...
   Мать прибежала вовремя - по самый подбородок засосало дитя прожорливое болото. Еле удалось вытащить несчастного - грязного, испуганного, хрипящего, с трясущимися губами и дорожками слез на пухлых щеках.
   Тамир навсегда запомнил то отчаяние, одиночество, жадные объятия трясины и... равнодушный шум леса, которому было все равно - умрет несчастный мальчишка или останется жить. Помнил он запах прелой земли и тухлой воды, запах травы и хвои. С той поры мать более не брала единственное дитя в лес. И сама не ходила. Тоже, видать, натерпелась. Бруснику, клюкву, чернику и землянику покупали на торгу.
   И вот чаща. Тиха, умиротворена... Однако кажется, будто каждая веточка норовит зацепить за одежду, а каждая кочка выбить неуклюжего наездника из седла. Но все-таки только когда остановились на ночевку, а Донатос очертил обережный круг, Тамиру стало по-настоящему страшно.
   Крефф спокойно спал, а его найденыш лежал и, обмирая, слушал, как где-то воет невидимая тварь, как шуршит валежник под чьими-то, то ли ногами, то ли лапами, глядел, как в нескольких шагах от стоянки горят голодом зеленые глаза. А еще, казалось, будто кто-то зовет Тамира, тоненько, ласково, напевно.
   Он ежился, крепко зажмуривался, надеясь уснуть, но с закрытыми глазами делалось еще страшнее. Так и чудилось: тянутся из тьмы жадные руки Ходящих. Сам того не замечая, паренек стал тихонько поскуливать от ужаса, зарываясь носом в шерстяную накидку. Донатос тут же поднялся, подошел к подопечному и, вполсилы пнув его ногой под зад, прошипел:
   - Заткнись, пока язык не вырвал! Никто тебя не тронет, а спать не дашь - мигом за круг вышвырну!
   После этого колдун вернулся на свой войлок и сразу уснул.
   А Тамир так и не сомкнул глаз - примеривался к боли, оставленной сапогом креффа, да держался за оберег под рубахой. Наутро, когда странники покидали место стоянки, юноша заметил недалеко от обережной черты растерзанного зайца...
   Да... Тяжело далась дорога - жгла сердце тоска, разъедали душу сомнения и страхи. Потому встреча сначала с улыбчивой, теплой, такой домашней и такой обыкновенной Лесаной стала для измученного опасениями и недосыпом парня настоящей отрадой. А уж знакомство с застенчивой, тоненькой, словно камышинка, Айлишей и вовсе окрылило отчаявшегося было Тамира. Отчего-то вдруг пригрезилось, как они вместе будут учиться на лекарей...

* * *

  
   Высокие обитые железом ворота были черны от старости. Но дерево не рассохлось, а, наоборот, словно закаменело. Такие не вдруг выломаешь, их и отворить-то недюжинная сила потребуется.
   Путникам открыли после третьего удара. Два крепких молодых парня медленно, с усилием разводили створки. Тамир заметил, как Донатос презрительно дернул уголком рта и сказал одному из привратников:
   - Что, Велеш, пока меня не было, небось, ничего тяжелее ... не поднимал?
   У Тамира заполыхали уши. Он и подумать не мог, что мужчина - крефф! - может сказать такую срамоту при трех девках.
   Клесх только хмыкнул. А парень, которому было брошено это грубое замечание, сказал учтиво:
   - С возвращением, наставник.
   Путники неспешно въехали во двор Цитадели.
   Лесана разинула рот. Ей, выросшей в деревне, было непонятно, как такие стены вообще могли возвести? Это ж какую силищу надо иметь, чтобы на самую верхотуру затаскивать огромные булыжники? Это ж сколько камня требуется и где его взять? Невдомек было девчонке, что в окрестном лесу была каменоломня, в которой частенько ломали спины наказанные за проступки выучи.
   Поэтому пока ее изумляло все. И высокие башни, и каменный колодец посреди двора, и булыжная мостовая и даже мощные столбы, врытые вдоль стен. Правда, зачем они нужны, понять не удалось.
   А еще по стенам здесь полз серый лишайник, какой водится в лесу, там, где торчат из земли каменные лбы слоистых валунов.
   В Цитадели не было зелени. Ни травинки, ни вьюнка. Здесь все дышало холодом, и каждый негромкий шаг отвечал ступавшему гулким эхом. Надежный оплот, который не разрушить. Высокие стены, которые не преодолеть. Огромные ворота, которые в одиночку не отворить.
   Девушке казалось, будто она попала в какую-то небывальщину. Небывальщину, где не надо бояться Ходящих. Вот дуреха-то, а она еще не хотела ехать! Чего, глупая, боялась? И странница радостно улыбалась, вертя головой направо и налево, однако тяжелый взгляд Клесха несколько охладил восторженный пыл деревенской простушки.
   И все-таки до конца побыть серьезной Лесана не смогла. Соскользнув со своей пегой кобылки, она ступила на мощеный двор. Казалось, вот она - сказка! Вот оно чудо! Даже сердце зашлось!
   Но вдруг быстрые тени замелькали над головой и ржавый клекот эхом полетел над Цитаделью. Лесана в ужасе распахнула глаза и в них отразились парящие кругами черные птицы. Вороны... Предвестники смерти, падальщики. Их хриплый грай упал с неба, рассыпавшись эхом. Откуда здесь эти мерзкие птицы? И почему их никто не прогонит? Холодный пот заструился меж лопаток. Все знают: где кружит ворон - ходит смерть.
   Словно издалека девушка услышала скрежет задвигаемого засова. На душе отчего-то сразу стало холодно и маетно. Будто захлопнувшиеся ворота навсегда отрезали трех новых насельников Цитадели от привычного мира. Там, за стенами, осталась весна с ее талой водой, первой, пробивающейся из разопревшей земли зеленью, и синим, будто бы подкрашенным лазурью, небом. А тут во дворе вдруг повеяло унылой осенью.
   Серая мостовая. Серые покрытые седым мхом стены и крыши. Даже крохотный пятачок неба, едва виднеющийся из-за шпилей башен, теперь казался бесцветной заплаткой, грозящей в скором времени осыпаться на землю моросящим дождем. И отовсюду вдруг запахло сыростью, стынью и.... осязаемым отчаяньем, которое словно свило гнезда в древних камнях.
   Один из воронов слетел вниз и, опустившись на крышку колодца, уставился на Лесану блестящими и переливчатыми, словно голубика, глазами. Девушка попятилась, привычно стискивая ладонью оберег, подаренный женихом. Неужели ворон, которого еще называют вестником Ходящих, почуял в ней скорую жертву?
   - А ну, пошел отсюда! - крикнула Айлиша и замахнулась на птицу.
   Ворон лениво снялся с места, но улетел недалеко, опустился на один из столбов, откуда громко и пронзительно каркнул несколько раз, словно насмехаясь над слабой попыткой его напугать.
   - Откуда они здесь? - помертвевшими голосом спросила Лесана.
   - Чего ты испугалась? - потрепал трусиху по плечу Тамир. - Подумаешь, птица.
   Но, несмотря на эти слова, он и сам был бледен.
   - Хватит языками трепать, - прервал разговор подошедший Клесх.
   Позади креффа стоял высокий светловолосый и светлоглазый юноша, облаченный в черную рубаху и черные же штаны.
   - Фебр, выдашь им одежу, отведешь к хрычевке нашей, потом в мыльню, затем к целителям, в трапезную, а, как поедят, проводишь в крыло для первогодок и поселишь. Быстро давай. Мы и так последние приехали.
   Парень коротко кивнул и поманил новоприбывших следом. Торопливо все трое двинулись за ним. Нырнули в тень высокой арки, миновали несколько каменных переходов и по длинным коридорам, освещенным лишь яркими полосками света, падающими в узкие окна, поспешили вглубь Цитадели.
   Коридор круто спускался вниз и скоро оконца заменили чадящие факелы. Айлиша прислушивалась к эху шагов и шепотом недоумевала на ухо Лесане:
   - В мыльню-то я еще понимаю, а что за хрычовка и зачем к ней идти?
   - Косы стричь, - не поворачивая головы, сухо просветил их провожатый.
   - Как стричь? Мы же девки! - задохнулась от ужаса дочка гончара, а будущая целительница замерла, как вкопанная.
   - Вы теперь не девки, а послушницы Цитадели. Нет тут ни девок, ни парней, лишь будущие обережники. И волосы им - только помеха, - остановился старший ученик.
   - Это что ж, нам еще и в портах ходить, и мыться с вами? - помертвела Лесана.
   - В портах - само собой, а мыться... Ну, ежели только захочешь чтобы спинку потерли, а так - отдельные мыльни, - хохотнул парень и уже строже добавил: - Давайте шевелитесь, а то в первый же день накажут. Быстро поймете, как сопли жевать.
   И они снова устремились куда-то вниз.
   Скоро коридор вывел их к невысокой двери с железным кольцом. Фебр привычным движением потянул на себя тяжелую створку и втолкнул спутников внутрь - в небольшую каморку с пышущей печью. После промозглых коридоров Цитадели здесь показалось почти жарко.
   Девушки недоумевающе оглядывались, когда из темного угла послышался скрипучий голос:
   - Никак креффы новеньких привезли. Ну, чего замерли? Идите сюда. Стоят, зенки вылупили...
   Согбенная худая старуха приблизилась к перепуганным девкам, пристально оглядывая каждую слезящимися выцветшими глазами.
   - Чего трясетесь? Меня, что ль, старую испужались? Хороши, ничего не скажешь, при виде бабки беззубой едва не визжат. Ну? Чего встали? Сюда идите, дурынды, кому говорю.
   Айлиша вместо ответа тихонько заскулила, отступая за спину Лесаны.
   - Цыц, курица! Пока я тебе язык вместо волос не оттяпала! - рявкнула старуха и, схватив застывшую целительницу за косу, под самый корень отмахнула девичью красу.
   Несчастная медленно подняла ладони к ставшей неожиданно легкой голове, запустила пальцы в короткие волосы и тяжелые слезы поползли по щекам. Еще несколько взмахов огромных ножней и Айлиша стала похожа на своего креффа...
   - Не дамся! - сжала кулаки Лесана и отступила к стене.
   И тут же крепкие руки схватили сзади за плечи, стиснули. Фебр не собирался терпеть чужую придурь. А бабка подскочила к строптивице и всего через миг тяжелая русая коса, которую украдкой так любил целовать и гладить Мирута, упала на грязный пол. Потом посыпались и волосы.
   - Не дрыгайся ты, куропатка бешеная, не то в плешинах вся будешь, - приговаривала злобная хрычовка, - чем коротше, тем лучше, в глаза патлы лезть не станут.
   Через несколько мгновений хватка рук Фебра на плечах Лесаны ослабла, а карга, шаркая ногами, смела то, что еще недавно казалось немыслимым подстричь хоть на вершок, в огромный совок и повернулась к Тамиру.
   - Ну, тебя-то, толстомясый, держать не придется? Аль тоже реветь начнешь? - едко поинтересовалась обитательница каморки, подступая к парню.
   Он вздохнул и покорно опустился на низкую скамеечку. Его старуха остригла еще короче, чем девушек. Закончив, бабка бросила волосы в печь. Туда же полетели и кузовки со скарбом, привезенные из дома.
   - Эта дребедень ни к чему вам больше, - ответила старуха на обиженные возгласы троих новичков. - Цитадель накормит, напоит, оденет, обует и спать уложит. На ваш век хватит. Нурлиса пожила - Нурлиса знает. Все, пшли вон отсюда! Ну? Чего рты раззявили? Надоели, сил нет, - и старуха вытолкала полуживых от страха и унижения девушек за дверь. Парни вышли следом.
   - Мне нравится, ты на одуванчик похожа, - ласково утирая текущие по бледным щекам слезы, прошептал захлебывающейся от рыданий Айлише Тамир. Он-то по своим волосам не особенно убивался.
   - А я на кого похожа? На сову лупастую? - всхлипнула Лесана.
   - Ну, на какую сову, скорей на совенка, - улыбнулся юноша.
   - Вы сейчас на мертвяков похожими станете, если не поторопитесь! - ткнув утешителя под ребра, прикрикнул ненавистный Фебр.
   И опять они зашагали по бесконечным коридорам.
   Скоро обоняние Айлиши уловило запах воды, а потом все тело ощутило подступающую удушливую влажность.
   В узкой одевальне было полутемно и стояли длинные лавки, а в стены были вбиты деревянные колышки, видать, для одежи.
   Фебр подтолкнул сробевших девок, и, сунувшись в тяжелый ларь, стоящий у стены, выудил оттуда три холщовых мешка, которые и вручил своим подопечным.
   - Там мыльный корень, мочало, холстина, одежа. Помоетесь, переоденетесь и на выход.
   - А зачем пожитки наши отобрали? - робко спросил Тамир, припоминая, что на дне его сумы еще оставались черствые пряники.
   - Кто вас знает, чего вы приперли? Нажретесь еще пирогов каких тухлых, лечи вас потом. А одежа тут все равно у всех одинаковая, - скупо пояснил старший выуч и указал парню пальцем на левую дверь, - тебе туда. Или с девками плескаться собрался?
   Тамир мучительно покраснел, прижал к груди выданный мешок и исчез в указанном направлении. А его спутницы принялись торопливо раздеваться.
   Мыльня оказалась огромной. Царство воды и эха. Никакого сходства с привычной девушкам баней. Просторная каменная зала и два котла по углам - с холодной и нагретой от печи водой. Здесь же громоздились деревянные лохани, лежали на осклизлых полках черпаки и над всем этим плыл липкий пар.
   - У меня в коробе зеркальце было, - намыливая голову, сетовала Лесана.
   - А у меня мед, - всхлипнула Айлиша, с ужасом понимая, что оборвалась последняя ниточка, связывающая ее с домом.
   - Долго вы еще? - в клубящийся паром зал сунулась голова Фебра.
   Ответом стал дружный визг и полетевшие в охальника мочалки.
   - Будет орать-то, бегом одеваться, - словно не замечая распаренных нагих тел, ровно сказал парень и прикрыл дверь.
   Девушки опрометью бросились исполнять приказание. Кое-как промокнули воду жесткими утирками, еле натянули на влажное тело порты да рубахи из небеленого льна и кинулись в коридор. Уши пылали, глаза жгли злые слезы. Лесана так вообще хотела подойти и выбить наглецу зубы. Но вдруг вспомнила, как равнодушно переодевалась по пути в Цитадель Майрико, и задумалась. В Крепости словно не помнили заветов прадедов, словно жили по какой-то иной правде, не ведая срама.
   - Стыд-то какой!.. - тихонько стонала Айлиша. - Как в глаза-то теперь ему смотреть, окаянному!
   Как, как... Взгреть бы нахала!
   Пока девушки мучительно переживали, а Тамир недоумевал, глядя на их пунцовые лица, невозмутимый Фебр шагал себе вперед, ведя их далее.
   И снова полутемные сырые коридоры. Снова гулкое эхо, высокие своды и сжимающая сердце тоска. Когда уже стало казаться что так и придется остаться в подземелье навсегда, загремел засов, заскрипели петли и все четверо очутились на улице.
   Здесь, оказывается, сияло солнце... От яркого света глаза пришлось закрыть руками, казалось, лучи сейчас выжгут очи бесстыдницам, осмелившимся забыть заветы предков - облачились в мужское, уподобились парням! Отринет Хранительница от них женскую благодать - усохнут, как деревья бесплодные...
   - Это с непривычки так слепит, потом притерпитесь, - тем временем подбодрил своих спутников провожатый. - Давайте, разлепляйте зенки, нам еще к лекарям.
   Дорогу к целителям девушки не запомнили, так и шли, стыдливо опустив взгляды... Но вот снова скрипнула дверь, снова потянулись коридоры. Только здесь отовсюду остро пахло травами - терпкий запах, казалось, источали сами стены. Троицу снова разделили. Тамира увела с собой статная девушка, одетая в такое же платье, что и Фебр, только коричневого цвета. А Лесану и Айлишу провожатый втолкнул в просторную светлую комнату, где за столом сидели и скрипели по пергаменту гусиными перьями двое мужчин. Оба они выглядели явно старше привезшего Лесану Клесха. Один оказался рыжеволосый, а у второго волосы были цвет в цвет с крыльями тех воронов, что кружили над Цитаделью.
   - Как зовут? - оторвался от своего занятия темный и поднял голову.
   У девушек вытянулись лица. Одной стороны лица у мужчины не было. Рыхлые борозды давно зажившей страшной раны тянулись от правой скулы до виска, будто огромная кошка провезла когтями, выдирая глаз, распахивая кожу.
   - Коли налюбовалась, еще раз спрашиваю: как зовут? - указал он пальцем на Лесану.
   - Лесана, - едва слышно пошептала та.
   - Как? Громче говори. Или голос пропал?
   - Лесана! - сорвалась на крик девушка.
   - Из какого рода и сколько весен?
   - Из Острикова рода, семнадцать весен мне.
   - Черной лихорадкой болела?
   - Нет.
   - Девица еще?
   Она вспыхнула, как костер.
   - Ну, брось, Ихтор, она ж деревенская, там с этим строго, блуд на деревне не спрятать.
   - Блуд, Руста, где хочешь можно спрятать. Как моя бабка говорила, кого надо, того и на печке отлюбят.
   - Когда краски у тебя? На убывающую луну или на растущую? - внезапно спросил рыжий.
   "Хранители пресветлые, да что ж это такое? За что? О таком же только с матушкой в темном углу шепотом говорить можно! Мужчинам о женском знать не положено", - пронеслось в голове у Лесаны, а непослушные губы промолвили:
   - На растущую.
   - Болезные?
   - Нет, только за пару дней поясница ноет, - Лесана с ненавистью посмотрела на своего мучителя.
   - Будешь о днях своих говорить креффу, как только спину заломит и поймешь, что вот-вот краски начнутся, тут же ему скажешь, поняла меня? - в переносицу уткнулся тяжелый взгляд одноглазого.
   Сил хватило только кивнуть.
   - Ну, а ты кто у нас такая? - спросил Ихтор, поворачиваясь к Айлише.
   - Айлиша, из Меденечей, шестнадцать весен мне и, - девушка судорожно вздохнула, - у меня ни разу еще кровь не падала.
   От лекарей девушки вышли растоптанные, подавленные, хотя, казалось, куда уж больше? К ним тут же бросился Тамир:
   - Вы что такие?
   Лесана, полыхая щеками, вымученно улыбнулась.
   - Ничего.
   - Хворь какую нашли? - не унимался юноша.
   - Нет, Тамир, у нас все в порядке, а с рукой у тебя что? - кинув обеспокоенный взгляд на его замотанную в чистую тряпицу правую руку, спросила Айлиша.
   - А... это. Так она в детстве поломана была, вот велели каждый день на припарки ходить, - как-то виновато отозвался парень.
   - Как же ты тесто-то месил? - охнула будущая целительница.
   - Ну, ежели не трудить, вообще бы негодящая осталась, - криво усмехнулся Тамир, пожалевший, что проговорился о детском недуге.
   - Хватит лясы точить, пошли быстро в трапезную! - Фебр как всегда не дремал и снова погнал троицу через двор, куда-то к дальней башне.
   Они торопились, как могли, но когда легкий ветер донес сладкие запахи еды, припустили гораздо веселее. После первых тревог и волнений есть хотелось так, что аж живот подводило.
   Внутри башни новичков перво-наперво встретила просторная комната с рукомойниками.
   - Рожи с цапалками умойте и за столы пойдем, - сказал Фебр, кивая на рукомойники.
   Его подопечные наскоро поплескались, а пока вытирали мокрые лица и руки полотенцами, парень нравоучительно сказал:
   - Учтите, не знаю, как там у вас, а в Цитадели чистоту блюдут строго. Перед трапезой руки и морды мыть обязательно. Одежу стирать раз в несколько дней. Не дай, Хранители, кто из наставников учует, что от вас воняет или ворот грязный заметит. Сапоги тоже держать в чистоте. У девок еще подмывальня есть, потом покажу. Там же в подмывальне и холстины найдете, ну, на краски ваши.
   Лесана и Айлиша снова сделались густо-бордовыми.
   - Ладно, хватит уже столбами стоять. Есть идем.
   Парень толкнул широкую дверь и перед его оробевшими спутниками раскинулся просторный зал со стоящими в ряды столами. За одним из этих столов, наверное, самым длинным, сидели юноши и девушки, одетые в такую же бесцветную одежу, что и вновь прибывшие.
   - Садитесь, - кивнул Фебр на свободные места, а сам ушел за соседний стол к своим товарищам в черных облачениях.
   Лесана огляделась. В трапезной собралось много народу, но стол, за которым сидели новички, действительно, был самым большим. Еще одна диковина - все ученики цитадели - и парни, и девки - оказались одеты в одинаковые облаченья и одинаковую обувку. Только цвет различался. У новеньких платье было из небеленого грубого льна, а у тех, кто постарше: черное, как у Фебра, коричневое или темно-серое. Интересно, отчего так?
   А еще она увидела, что все выучи и впрямь пострижены коротко-коротко. От этого стало чуть легче на душе, все же одно дело быть белой вороной в стае черных собратьев, а совсем другое, если тебя окружают такие же.
   Дочка гончара продолжила озираться, отыскивая взглядами креффов. Не могут же выученики одни сидеть? И правда, возле самого окна стоял пустующий стол, ложки, миски и хлеб на котором ждали едоков. Сразу стало ясно - это место наставников. Так оно и оказалось.
   Дверь снова открылась, и в зал вошли обережники. Их было около дюжины (девушка не успела точно разглядеть, да и побоялась, как бы не наказали за наглость, чай не коровы, по головам считать). Впереди шел мужчина, каких Лесана отродясь не видывала. Высокий, широкоплечий, прямой, словно высеченный из твердого ясеня. Он казался не старым, хотя голова была вся седая, и двигался легко. Сколько ему весен Лесана не взялась бы судить. Может пятьдесят, а может и тридцать... У него было чистое, лишенное морщин лицо и колючие тёмные глаза. И веяло от этого человека такой властностью, что хотелось вжать голову в плечи, а еще лучше - закопаться в стог сена и не высовывать носа.
   При появлении наставников старшие выучи повскакивали с мест и застыли, ожидая разрешения сесть. Новички неуклюже и вразнобой последовали их примеру.
   Окинув залу пронзительным взглядом, вошедший мужчина дал знак садиться.
   Снова загрохотали отодвигаемые лавки, засновали между столов служки, разносящие по трапезной горшки, исходящие паром. Со всех сторон к стопке мисок потянулись руки.
   - Прежде чем приметесь за еду, я - Глава Цитадели крефф Нэд, растолкую новообращенным послушникам наши порядки.
   Глубокий сильный голос разнесся над головами собравшихся.
   Разговоры и гул сразу стихли.
   - Запомните, среди вас нет больше детей из богатых и бедных семей. Городских и деревенских. Девок и парней, - обвел тяжелым взглядом Глава учеников, жадно внимающих каждому его слову. - Вы все теперь послушники. Отныне Цитадель ваш дом. Креффы - ваши отцы и матери. Остальные выученики - ваши соотчичи.
   После этих слов новички начали недоуменно переглядываться. Страшно становилось даже подумать о таком! Все же не извергли их из рода, не изгнали насовсем, лишь отпустили на обучение! Как же теперь - чужие люди ближе родовичей, ближе отца, матери? Да и мыслимое ли дело не делить их на юношей и дев! Но нарастающий гул разбился о резкое:
   - В Цитадели нет праздности и безделья. Вас привезли сюда вразумляться наукам. Быть послушником - значит оставаться в послушании у старших, все пять весен и зим, которые вы будете в этих стенах. Только тот, кто от первого до последнего дня станет проявлять усердие, будет потом опоясан. Иные, если Хранители дадут, позднее сядут на креффат. Но о том пока не то что говорить, думать рано. И помните - опоясанными не все из вас станут. Слабых духом Цитадель отринет, ибо вестимо - кто не в силах защитить самого себя, тот не в силах сберечь других. А вы должны стать спасением людей от Ходящих В Ночи. Вот почему всяк, кто попустится страхом и жалостью к себе - не выживет.
   Новообращенные послушники испугано охнули, под сводами залы пронесся ропот, однако Нэд легонько ударил ладонью по столу и в воцарившейся тишине так же спокойно, как прежде, продолжил:
   - Если кто-то сейчас струсил и задумал бежать, так я никого не держу. Ворота Цитадели открыты целый день, а ночью не запирается и калитка в стене - для тех, кого заход солнца застал в пути. Так что уговаривать никого не стану. Только помните, - он обвел всех тяжелым взглядом, - едва отойдете от стен твердыни, обереги и колдовство, что защищают крепость, вам больше не заступники, и беглеца сожрет первый же Ходящий. А через несколько седмиц на воротах поселения позорника будет начертан особый знак, по которому всякий узнает, что тут родился трус, предавший своих соотчичей и род. И более ни один Осененный не станет помогать жителям места, породившего переметчика.
   Лесана кусала губы. Знали. Они все это знали. Понимали, что учебы в Цитадели не избежать, но никто не подозревал, как вразумляют здесь послушников. Ну, парни, ладно, а девки? Как же девки-то слабые? Нешто им, глупым, послабления малейшего не сделают? Она с ужасом огляделась и лишь сейчас заметила то, что не увидела сразу, когда только вошла в трапезную - девушек среди послушников было чуть да маленько.
   Скользя взглядом по стриженым головам, она с ужасом понимала - девиц за столами от силы четверть, да и те все в основном новенькие. Среди старших выучеников девушек и вовсе можно было счесть по пальцам. "Хранители пресветлые, как же мы тут?" - пронеслось в голове.
   Брошенный украдкой взгляд на сидящих рядом подруг по несчастью напугал еще больше - лицо каждой поражало мертвенной бледностью. Только сейчас глупые поняли - ждет их совсем другая жизнь. Новая. Страшная. А у многих еще и до обидного короткая.
   Глава меж тем продолжил:
   - Первый год каждый из вас будет стараться показать наставникам, что не зря ест хлеб. К следующей осени первогодков ждут испытания, которые покажут, кем им выпало стать - воями, что нежить убивают, целителями или колдунами, упокаивающими мертвых.
   После этого, мгновение помолчав, Нэд спросил у новичков, кто из них разумеет грамоту и письмо. Из всех руки подняли только Тамир, одна девушка, да два одинаковых паренька. Крефф досадливо покачал головой:
   - В этом году негусто. Что ж, остальных будут учить старшие послушники. С осени вас начнут понемногу готовить к тому, что должны знать и уметь будущие обережники. И помните: обо всех своих успехах и промахах рассказывайте ежедневно по вечерней заре креффам. Да не забывайте: наставники вам не мамка с нянькой, жалеть да сопли вытирать не станут. Они для вас - старшие в роду и слово их - закон! Если же кто провинится, тому они наказание отмеряют сами, по проступку. Ну и помните, кто креффа во всем будет слушаться - получит пояс, кто перечить и лениться начнет, тот быстро сгибнет, и привезут ему в дом грамоту, что по смерти послушника Цитадели его семья освобождается на половину от податей за обереги. Я закончил, можете есть.
   Как ни страшны были слова Главы, но даже они не отбили у парней и девок чувства голода, а уж когда по трапезной поплыл сытный дух наваристых щей, ложки застучали дружно и даже весело.
   - У нас по весне на обед только полбу с толокном едят, а тут, смотри, какие куски мяса плавают, - зачерпывая полную ложку духмяной похлебки, восхитилась Айлиша.
   - А у нас бывало и полбу всю подъедали, особенно, если лето было холодное, зима после него суровая, а весна затяжная. Еле-еле до первой зелени доживали, ребятишки совсем прозрачные от голода ходили. Мать кинет в чугун горсточку муки, коры древесной натрет да маленький кусочек сала растопит, вот и вся еда, - жадно вгрызаясь в мясо, пробубнила Лесана. - Зато по весне отъедались - пальчики с елок собирали, орляк...
   - А отчего голодно так у вас было? - удивился, поднося ложку ко рту, Тамир.
   - Оттого, - ответила Айлиша. - Ртов в доме много, да и скотина свое просит. Ей неразумной не объяснишь, что поголодать придется, на воде сидючи.
   - Почему же на торгу не покупали? - изумился парень.
   - Эх, Тамир, сразу видно - ты в городе жил, и то, поди, не знал с какой стороны к козе подходить. Раз тебя сосед выручит, два, а на третий пошлет, потому как у самого брюхо подводить начнет. Да и не принято в деревне торг друг с другом вести, - Лесана объясняла сыну пекаря истины, знакомые ей с детства, как дитю неразумному. - Мужики наши силки на дичь ставили, только по ранней весне и дичь костлявая, и не сыщешь ее особенно. Ходящие-то тоже есть хотят. А ежели в окрестностях Стая поселится, вовсе все зверье распугает. К тому же, охотники зимой да по ранней весне глубоко в чащу не ходят - дни-то короткие, чуть не поспеешь до темна, самого сожрут.
   - Как же вы перебиваетесь? Чем с колдунами расплачиваетесь? - удивлению собеседника не было пределов,
   - Мой отец возит в город горшки да миски. Только мало выручает за товар, траты почитай все съедают. Купцу с обозом немало надо отдать, чтобы с собой взял. Один-то не поедешь, до города путь неблизкий - дня четыре через чащу. И вот за обоз заплатишь, обратно ехать - тоже деньги. В итоге, что наторговал, из того чуть не половину на "копытные" и спустил. Остальное на соль, муку да крупу какую с горохом. Мы-то только на огородах кое-чего растим - посреди болот поле не вспашешь, не засеешь, да и охранное заклятье на поле поставить дорого, нет у нас таких денег. А сажать, чтобы Ходящие вытоптали, кто же станет? Вот и получается, сосед у нас бондарь, другой сосед кузнец . Все, что за зиму натрудят, к весне везут в город, за дорогу вскладчину платят. Что останется от выручки, на то и живем, и подати платим, и обереги покупаем.
   После этого длинного рассказа Лесана снова принялась жадно хлебать щи.
   - А у меня на деревне пеньку растят, да веревки вьют, - поддержала подругу Айлиша. - И все равно не сытно у нас.
   - Кстати, а откуда ты грамоту разумеешь? - наконец, отодвинув от себя миску, поинтересовалась Лесана у Тамира.
   Парень мучительно покраснел.
   - Говорил же, хворал часто в детстве...
   - И?
   - Матушка грамотея приводила. Я ведь целыми днями дома сидел, то с перхотой, то с жаром, то еще с чем, вот она и нашла мне занятие. Думала, если даже с возрастом не войду в силу, так хоть тем на кусок хлеба зарабатывать смогу, что грамоты или письма какие составлять буду. А счету меня уже отец вразумил. В нашем деле без счета никак, - словно стыдясь, объяснил парень. - Хотите я вас резам обучу?
   - Так нам же наставника дадут, - неуверенно протянула Айлиша, которой было стыдно показываться дура-дурой перед парнем.
   Лесана же, давно приметившая, какие взгляды юноша кидает на юную лекарку, поспешила ему на помощь:
   - Конечно, хотим! Сказали же, усердие проявлять надо, вот нас наставник днем учить будет, а ты по вечерам, чтобы лучше все затвердить, - и, не дожидаясь, покуда девушка еще что-нибудь ляпнет, от души пнула ее под столом.
   Тамир расплылся в благодарной улыбке.
   - Хватит галок ловить! - шикнула Лесана, возвращая парня с небес на землю. - Трескай давай, вон Глава доедает. Как только ложку отложит, считай натрапезничались. Негоже после старшего за столами рассиживать.
   Айлиша, торопливо дожевывала корочку:
   - Ешь быстрее.
   Тем временем Нэд и правда отложил ложку, встал и направился прочь из трапезной. Следом за ним потянулись остальные креффы и старшие послушники. К новичкам же подошел их давешний провожатый и велел следовать за ним, дескать, покажет покойчики ихние. На выходе Лесану поймал за руку поджидавший у дверей Клесх.
   - Все поняла, что тебе лекари сказали?
   - Все, - задыхаясь от стыда, прошептала девушка.
   - Не забудь прийти ко мне. Фебр скажет, как найти.
   Сил у несчастной хватило только на то, чтобы кивнуть. Лишь тогда наставник ее отпустил, и послушница опрометью бросилась догонять друзей.
   В этот раз Фебр привел их по извилистому коридору в северное крыло Цитадели.
   - Вот тут жить будете, - открыв невысокую дверь, сообщил он.
   - Втроем? - распахнув глаза, прошептала Айлиша.
   - Четвертую лавку видишь? Нет? Значит, втроем! - сухо ответил проводник.
   - Так он же парень! - выдохнула целительница.
   - Цыц! Овца кудлатая! Забыла, что Глава говорил? Нет больше парней и девок, есть послушники! А ежели ты еще это своей курячьей головой не поняла, так здесь столб для порки есть, да каземат холодный с крысами! - припечатал старший выуч.
   - Ты мели, да знай меру! - заслонил собой испуганную Айлишу Тамир.
   - А не то?
   - А не то так всыплем, забудешь, как твоего креффа зовут, - сжала кулаки Лесана.
   Парень усмехнулся, подошел вплотную к девушке, взял ее за подбородок и насмешливо фыркнул:
   - Нам первогодок трогать нельзя, но если ты в Цитадели задержишься, еще посмотрим, кто кому всыплет. Поняла, соплюха?
   И во взгляде прозрачных глаз отразилось столько злого обещания, что пыл Лесаны несколько поугас. Парень был крепкий и, судя по всему, не дурак подраться, а гнев с девушки уже схлынул и она испугалась.
   Впрочем, Фебр уже отошел и скомандовал:
   - Теперь айда за мной, покажу, где отхожее место и умывальники.
   Ведя спутников по длинному коридору, юноша открывал нужные двери:
   - Тут уборная. Тут утром и вечером рожи сполоснуть можно. Тут подмывальня. Поняли, дуры? Холстины вон, на полках, ножни там же. Вода нагретая вот здесь всегда стоит. Ежели не стоит, вниз к Нурлисе сходите, она даст.
   - А как же баня? - прошептала Айлиша, оглядывая комнатку с лоханками и узким окном под самым потолком.
   - Не баня, а мыльня! Хоть каждый день туда ходи, там и вещи свои постираете, портомоек тут нет.
   Вернувшись в их комнатушку, старший ученик продолжил:
   - В сундуках у вас две смены белья, две пары обор, девкам исподние рубахи, тебе подштанники, да по холстине - морды вытереть. Пока хватит. Остальное осенью да зимой дадут. Лучины, доски для писания, уголь завтра вам принесу.
   Закончив вразумлять подопечных, Фебр оставил, наконец, их одних.
   Как только дверь за парнем закрылась, новички стали осматриваться. В комнате было пусто. Зияло черное жерло остывшего вычищенного очага, стояли три широких лавки, с сундуком в изножье каждой. Возле окна жалась к стене скамья и возвышался большой стол, на котором над миской с водой склонился безыскусный светец. На подоконнике - горка лучин. Больше ничего. Девушки кинулись открывать лари. Там и впрямь лежало только то, что говорил Фебр.
   - Богато... - вздохнул Тамир.
   - Хоть бы зеркальце дали, - всхлипнула Айлиша.
   - Ты б в него посмотрелась и еще горше расплакалась, - мрачно отозвалась Лесана.
   После этих, полных горечи и досады слов, все трое переглянулись и... рассмеялись. Успокоившись, стали готовиться ко сну. Тамир сидел на своей скамье, отвернувшись к стене, и слушал, как за его спиной шуршат, переодеваясь, девушки. Потом настала их очередь дать парню время сменить порты на подштанники. И вот уже все трое вытянулись на своих лавках. Смятые сенники казались влажными, тонкие одеяла почти не грели, из холодного очага тянуло сквозняком, и до костей продирал озноб. Каменные стены отдавали сырость и холод, жадно поглощая тепло полуголых тел.
   - Если тут весной так холодно, что ж зимой-то будет? - простучала зубами со своего ложа Айлиша. - И очаг затеплить дров не дали...
   - Зимой-то, поди, дадут, - отозвался Тамир, страстно мечтавший оказаться возле родной, пышущей жаром печи.
   - Все! Надоело зябнуть! - Лесана вскочила, приплясывая на студеном полу. - Давайте лавки сдвинем. Сейчас друг к дружке прижмемся, тремя одеялами накроемся, можно еще сверху холстины набросить, которые нам для утирок дали. И вы как хотите, а я портки вздену. Эдак все себе застудишь. Мы ж сюда за наукой, а не за хворями приехали. Ну, давайте.
   - Лесана... - робко попыталась вразумить девушку подруга, - стыдно это!
   - Наш стыд, видать, на себя крефф Нэд взял, раз сказал, что нет меж нами различий.
   И все-таки Айлиша нерешительно мялась на своей лавке, однако под уверенным натиском сдалась, стала натягивать порты. В полумраке завозился и Тамир. А уже через несколько мгновений, обмирая от ужаса и собственной смелости, юные послушники сдвинули убогие ложа, потеснее прижались друг к другу под тонкими одеялами и, наконец, согревшись, задремали. Сквозь зыбкий полусон Тамир чувствовал, как ровно дышит прижавшаяся к нему девушка - теплая, сонная... Казалось, они одни в полумраке Цитадели и над их ровным дыханием плыли только тишина и холод. А потом он заснул.
   Уже глубоко за полночь в темный покой заглянули двое. При свете лучины они оглядели открывшееся глазам возмутительное зрелище и один из вошедших хмыкнул.
   - Клесх, как думаешь, выйдет из них толк? - нарушил тишину негромкий женский голос.
   - Не знаю, Майрико, какой там будет толк, и будет ли, но им хватило ума наплевать на порядки и сделать все для того, чтобы не застыть. Гляди, - он небрежно поднял уголок одеяла, - все, что было в сундуках, напялили.
   Собеседница усмехнулась.
   - Что ж, может, и дальше не оплошают.

* * *

  
   Затворив дверь покойчика, креффы направились на верхние ярусы Цитадели.
   Они шли в молчании, думая каждый о своем и не слыша призрачного эха шагов, витающего под высокими темными сводами. О чем они думали? О тех далеких днях, когда сами очутились в стенах каменной твердыни - испуганные и жалкие? Вряд ли они помнили те времена. Ведь от полудикого мальчишки, выросшего в рыбацкой лачуге, и от девочки из глухого лесного села не осталось ничего, кроме данных когда-то родителями имен. Былое подернулось зыбкой дымкой. Стало далеким, чужим. Ненастоящим.
   На верхнем ярусе гуляли сквозняки, но было не так сыро, как на нижних. Здесь жили наставники и глава Цитадели. Клесх остановился, когда услышал за спиной короткий смешок. Обернулся, вопросительно глядя на спутницу, а она вдруг сказала то, о чем он и сам мельком подумал, идя по истертым ступеням:
   - Помнишь, когда тебя только привезли, ты был одет в такие смешные штаны до колен и весь грязный, как будто валялся в угле? Нурлиса сказала, таких, как ты, надо сначала варить с мыльным корнем, а уж потом спрашивать имя. А ты стоял посреди двора, смотрел на Северную башню и кричал от восторга: "Поди с нее плюваться далече можно!" - она старательно изобразила его просторечное "оканье".
   Клесх в ответ кивнул. Он смутно помнил тот день. Ему было всего одиннадцать весен, он никогда не бывал дальше каменистого берега Злого моря и всю дорогу до Цитадели ехал, постоянно сваливаясь с лошади, поскольку впервые в жизни очутился в седле.
   Он тогда оказался самым юным послушником Крепости. Его привезли сюда таким зеленым, потому что никому не хотелось ждать несколько лет, пока он повзрослеет, и снова тащиться в этакую даль.
   Майрико заглянула в холодные серые глаза и переспросила:
   - Помнишь?
   Он снова кивнул, но целительница покачала головой:
   - Не помнишь. Я помню.
   Мужчина скупо усмехнулся.
   - Потому что я сдернул с тебя ту тряпку, которой у вас принято закрывать девок. И то, как ты орала при этом от ужаса, помнят все деревни на сто верст вокруг.
   На миг лекарка погрустнела:
   - У нас лицо девушки может видеть только муж. Сдернув покрывало, ты все равно что чести меня лишил.
   - Я тогда этого не знал.
   Они стояли друг напротив друга и молчали. Наконец, крефф не выдержал и спросил:
   - К чему этот разговор?
   Целительница задумчиво провела ладонью по коротким волосам - ото лба к затылку и обратно. Это было такое мужское, такое неподходящее ей движение...
   - Клесх, она - девка.
   - Надо же. Я и не понял.
   Женщина вскинула на него злые глаза:
   - Она первая девка среди ратоборцев за много-много лет!
   - И?
   - Просто помни, какими мы были.
   Он пожал плечами и устало ответил:
   - Я помню. Я постоянно хотел есть. И дрался с теми, кто надо мной смеялся. Но все они были старше. И меня постоянно лупили. А ты рыдала днями напролет из-за своей потерянной занавески, пока тебя не раздели и не высекли.
   - Верно, - согласилась она и вдруг с яростью заговорила: - Поэтому нельзя забывать, что...
   - ...что если бы с тобой и со мной этого не сделали, мы вряд ли бы сейчас говорили. Покойники - те еще молчуны.
   Она зло поджала губы, обошла собеседника и направилась дальше по коридору, опережая его на пару шагов.
   - Майрико, - окликнул он, по-прежнему не двигаясь.
   Она остановилась, но не обернулась.
   - Если ты решишь влезть со своей бабской жалостью, будет только хуже.
   - Не будет. Я не влезу, - она толкнула тяжелую дверь и вошла в ярко освещенный покой, не дожидаясь своего спутника.
   В уютной маленькой зале было тепло, но обстановка оставалась такой же безыскусной, как и везде в Цитадели - широкие лавки, покрытые тканками из грубой некрашеной шерсти, вытертые овечьи шкуры на полу. В углу - простой деревянный стол, а на нем несколько кованых светцов, в которых над плошками с водой ярко горели лучины. Очаг полыхал так, что пламя ревело в трубе, рассылая по покою волны жара.
   Клесх не любил сюда приходить. Но сегодня тут собрались все креффы. Майрико сразу неслышной тенью скользнула к расстеленным на полу овчинам, где устроилась свободно и в одиночестве. Места на лавках почти все оказались заняты - наставники сидели вольготно, наслаждаясь теплом, покоем и отсутствием выучей.
   Рядом с Нэдом, неспешно пьющим ароматный взвар из деревянного ковшика, устроился Ихтор. Возле узкого длинного окна, закрытого по случаю непогоды ставнями, расположился Донатос - сидел, словно бы отдельно ото всех, закинув ногу на ногу и прикрыв глаза. Помимо этих троих в комнате находилось еще десять мужчин - все значительно старше наставника Лесаны, а иные даже и старше Главы. Клесх поздоровался и прошел к дальней лавке, где еще оставалось свободное место.
   Тяжелый взгляд Нэда скользнул по собравшимся, однако смотритель Цитадели остался недоволен увиденным и неодобрительно покачал головой. Темные брови сошлись на переносице. Мужчина словно искал и не находил кого-то, посмевшего не явиться на вечерю креффов.
   В этот самый миг, когда лицо обережника грозило превратиться в застывшую личину порицания, тяжелая дверь распахнулась и на пороге возникла женщина в невзрачном сером одеянии. Высокая, по-девичьи стройная, с коротко остриженными смоляными волосами, в которых тонким инеем мерцали седые пряди. На вид ей можно было дать и тридцать, и шестьдесят весен. И этим она была похожа на главу Цитадели, поскольку, как и он, казалась лишенной возраста. Новоприбывшая шагнула вперед, с грохотом закрыла за собой тяжелую створку. Темные глаза насмешливо оглядели собравшихся.
   - Ну что, упыри, насупились? Без старой клячи Бьерги разговор не клеится?
   Клесх поднялся на ноги, скрывая невольную улыбку, и уступил вошедшей место. Женщина усмехнулась, села и еще раз оглядела всю честную братию.
   - Дона-а-атос... и ты здесь! А я думаю, что так мертвечиной воняет...
   С этими словами она выудила из привешенного к поясу кожаного кошеля кисет и трубку.
   - И я тебя рад видеть, - промолвил из своего угла колдун.
   Ответом ему было фырканье и клуб дыма, выпущенный к потолку. Майрико неодобрительно покачала головой, на что тут же услышала сочувствующее:
   - Дым мешает? Ты ж моя золотая. Прости старуху, за слабость, уж потерпи, сердешная.
   - Бьерга, - возвысил голос Нэд, - тут все знают, что язык у тебя без костей, но все же и его попридержать иногда надо.
   - А то что? Вырвешь? - усмехнулась женщина. - И кто тогда тебе будет говорить, что ты старый пень?
   - Бьерга! - в голосе Главы Цитадели зазвенела сталь. - Не забывайся.
   - Прости, Глава, заговариваюсь на старости лет, - в неискреннем раскаянье опустила колдунья глаза.
   Нэд устало вздохнул:
   - Чего припозднилась? Вежество последнее растеряла?
   Собеседница вскинулась и даже отвела руку с трубкой от лица.
   - Мне по дороге жальник один попался. Прямо таки не смогла мимо пройти. Столько там упырей копошилось, любо-дорого поглядеть - молодые, ретивые! - и, сверкнув глазами, Бьерга снова сделала глубокую затяжку.
   Нэд обеспокоенно оглядел женщину, но она не выглядела ни раненой, ни даже уставшей. Поэтому, откинувшись спиной к неровной каменной стене, смотритель Цитадели вернулся к делам насущным и вопросительно посмотрел на рыжего целителя, примостившегося на лавке напротив очага. Мужчина, зная, о чем хотят его спросить, поднялся, и ответил:
   - Я привез двоих. Близнецы. Один точно будет воем, а второй... надеюсь, лекарем. Рано пока говорить.
   После него так же вставали и рассказывали о своих поисках другие обережники. И, слушая их, смотритель Крепости хмурился. Потому что Руста оказался самым удачливым!
   Настала очередь Майрико, все это время безмолвно сидевшей на шкурах.
   - Я нашла одну. Целительницу, - просто ответила она и, подумав, добавила: - Думаю, со временем она станет креффом.
   - Столь сильный Дар? - подался вперед Нэд.
   - Да, - последовал твердый ответ. - Дар велик. Поболе моего будет. Да и умения кое-какие у девочки есть - знахарка деревенская ее научила всему, что знала сама.
   - Стало быть, через пять весен взрастим нового креффа от целителей, - удовлетворенно сказал Глава.
   - Если не сгорит или не наблудит, - заметила из своего угла Бьерга.
   - Эта не наблудит, - негромко произнес Ихтор. - Слишком застенчива.
   - Ой, да сколько их таких было, - отмахнулась от него колдунья. - Ладно, то мелочи. Главное, чтобы выдержки девке хватило. Не все свою судьбу могут принять, - глядя в глаза Майрико, твердо произнесла колдунья.
   Крефф целителей кивнула, соглашаясь.
   - Клесх, что у тебя? - тем временем повернулся Нэд к наставнику Лесаны.
   Тот стоял, прислонившись плечом к стене.
   - Девка, из деревенских. Дар воя в ней неплохой, но в ход она его пускала всего дважды, да и сама не поняла, что к чему. Выйдет из нее толк или нет, говорить пока рано, - равнодушно подытожил он.
   - Девка-ратоборец? - смотритель Крепости с сомнением покачал головой и перевел взгляд на Донатоса.
   Тот, не поднимаясь, буркнул:
   - Один. Парень. На что годен - потом узнаю.
   - Бьерга?
   - Никого, - отозвалась со вздохом колдунья.
   - Второй год порожняком возвращаешься. Умения подрастеряла? - растянул бескровные губы в усмешке Донатос.
   - Так лучше никого на убой не волочь, чем все дерьмо подбирать. Видела я порося, которого ты привез. Дай Хранители ему до зимы дожить, - от души пожелала обережница.
   - И все же, почему ты опять ни с чем? - поддержал колдуна Глава.
   Женщина устало прикрыла глаза. Несколько мгновений помолчала, а потом встала и, глядя поверх головы Нэда, отчеканила:
   - Потому что с каждым годом рождающихся с Даром все меньше и меньше, а про то, какой этот Дар слабенький, ты и так знаешь. Знаешь и как дается наука, и сколькие из послушников доживают до пятой весны. А еще знаешь, что вот уже три года никто так и не стал креффом. Да, на нас на всех по ушату крови и живых, и мертвых, но я не хочу тащить на верную смерть ни на что не годных детей. Получается, мы сеем боль, чтобы пожинать страдания. Это тупик. В Цитадели должны учить, а не убивать!
   Нэд, слушая эту гневную речь, ни на миг не изменился в лице и напомнил, едва собеседница смолкла:
   - А ты не забыла, сколько стало Ходящих? Не забыла, как растет их сила и кто теперь среди них? А у нас каждый год послушников - кот наплакал. Скоро не деревни, города целые сжирать начнут, и что ты скажешь тем, кто выживет? Что под старость стала жалостлива и милосердна?
   - Не скажу, - ровно отозвалась колдунья. - Бесталанные дураки делу не помогут. Мы теперь самых сильных отбирать должны! Вон, как Майрико нашла. Что за радость тащить в Цитадель боевое мясо, которое поляжет, едва за стены выйдет без защиты ратоборца!
   - И что ты предлагаешь? - вскинулся Ихтор. - Три года - и ни одного креффа! Посмотри, Клесх из всех - последний! И самый молодой! Раньше не допускали в креффат таких зеленых, а он начал учить с двадцати пяти весен. Сейчас ему двадцать восемь, то есть по-хорошему он только сейчас должен заняться наставничеством. А он уже вот-вот выпустит первое поколение выучей! Нам нужны все, даже те, в ком Дар едва теплится!
   - Не согласен, - подал голос тот, о ком говорил целитель. - Зачем тащить сюда десятки дурней, если их все одно некому учить и если они сгибнут без толку и пользы?
   Целитель повернулся к обережнику:
   - Если их сюда не тащить, то очень скоро мы останемся тут в одиночестве. А люди за стенами - без защиты.
   - Ладно, будет уже вам. Раскудахтались, - досадливо поморщилась Бьерга. - Но, что ни говори, Нэд, но надо шевелиться. Если и дальше так пойдет, лет через семь из Цитадели не выйдет ни одного опоясанного.
   Креффы замолчали. Колдунья была права, а с правотой сложно спорить, особенно, когда ты ее признаешь и понимаешь. С каждым годом все меньше удавалось отыскать детей с сильным Даром, как будто прогорел костер той силы, что питала людские души. Словно захватили остывающее кострище мертвяки и тянули теперь жадные лапищи к тому, что должно принадлежать живым.
   От слов креффов у Нэда заныло сердце. Прошлый год всего четыре полные тройки вышли из стен Цитадели, да еще пять не самых сильных ратоборцев и два колдуна. Зато новых Стай появилось - не сосчитать!
   А что самое страшное - есть среди Ходящих такие, о каких, если народ узнает, на вилы всех обережников поднимет, за то, что не доглядели и умолчали. И как теперь сказать простому люду то, что креффы даже выученикам своим до поры не говорят? Как бороться с напастью, которую Осененные сами же и проглядели?
   Муторно стало на душе смотрителя, и совестно делалось оттого, что завтра суровую науку начнут постигать те, кто в былые годы так и остались бы в отчем доме. Но в сотни раз будет хуже, если наставники начнут жалеть послушников. Вот тогда точно некому станет держать в страхе Ходящих. Пусть хоть слабые сражаются, чем совсем под нечисть лечь и обречь людской род на посмертные страдания. А про тайну... про тайну молчать надо. Молчать и думать, как выпутаться. Иначе не миновать смуты.
   Коротким взмахом руки Нэд отпустил креффов. Первым не спеша направился прочь наставник Тамира, он уже занес руку, чтобы взяться за дверную ручку, когда в спину раздалось:
   - Ответь-ка мне, голубь сизокрылый, отчего это почти у стен Цитадели погост поднялся, а? Поведай дуре старой, чему ты своих щеглов учишь, что покойники чуть не белым днем по дороге разгуливают? Ты им науку-то в головы вкладываешь или только кнутовища о спины ломаешь?
   Колдун напрягся и сквозь зубы ответил:
   - Учу я их всему, что знаю. А что иные из них многое мимо ушей пропускают, так дураков учить - только портить.
   - А все-таки, пойдем, расскажешь, как ты им выучку даешь, друг мой ситный.
   - Пойдем, - зло буркнул Донатос.
   - Ничего не забыл? - спросила Бьерга таким голосом, что в уютной теплой зале сразу же похолодало.
   - Я прошу указать на мои ошибки, наставник, - сказал крефф таким голосом, словно в горле у него застряла кость.
   Оттеснив замершего в дверях мужчину, колдунья шагнула вперед и первая вышла в коридор.

* * *

  
   Говорят старики - день долог, да век короток. Что за нелепица? Прежде не понимала Лесана этой мудрости, веками сбереженной, хотя и повторяла ее к случаю, как все.
   Уразуметь же истину привычных слов ей пришлось здесь - в Цитадели. Дни тут тянулись долго-долго... Каждый казался не короче целой седмицы, а вот, оглянуться не успела, больше года прошло.
   Осень. Нет, она еще не наступила, но уже чувствовалась в воздухе последнего летнего месяца. Еще чуть-чуть и потянутся клиньями в далекие теплые края утки и гуси. Хорошо им - свободным - летят, куда вздумается! И снова их впереди будет ждать лето. А тут небо вот-вот отяжелеет от туч и на смену месяцу плодовнику заступит урожайник... Славное это время! Сытно, весело, играют свадьбы, устраивают гулянья.
   Девушка прикрыла глаза.
   Нет, плакать не хотелось. Она уже разучилась лить слезы от тоски. Устала. Теперь просто стискивало сердце всякий раз, когда в голову приходили мысли о доме. А еще одно поняла - нет толку реветь по живым. Надо самой как-то обживаться и уже не плыть щепочкой по течению, гадая, куда вынесет. Никуда уже не вынесет. Тут ее дом. Какой ни есть. Сырой, холодный, неприветливый, суровый, но надежный, неприступный, хранящий от зла. И иного в четыре года ближних - не появится. Значит, надо привыкать. Но получаться начало только-только.
   - Одевайся.
   Крефф вошел без стука.
   - Так я ж одета, - Лесана оторвалась от пергамента, над которым не то спала, не то мечтала, не то предавалась воспоминаниям, и удивленно посмотрела на наставника.
   - Нет. В это.
   Клесх бросил на лавку стопу одежды.
   Ученица проследила удивленным взором и нерешительно прикоснулась к хрустящей, неношеной ткани.
   Черное.
   Девушка вскинула глаза на молчаливо стоящего наставника.
   - Я - ратоборец?
   За год, проведенный в Цитадели, она по-разному представляла себе этот миг - миг, когда ей наконец-то скажут о сути ее Дара и о том, на кого она будет учиться, но чтобы вот так - обыденно? Просто "одевайся".
   - Какого цвета эта одежда? - спросил обережник.
   - Черного... - растерянно проговорила девушка.
   - Я так плохо учил тебя, что ты не знаешь, в чем ходят выученики-вои?
   Послушница вспыхнула и виновато склонила голову:
   - Знаю, крефф.
   - Тогда почему ты задаешь глупые вопросы?
   У Лесаны заполыхали уши. Вот почему у нее язык быстрее ума? Почему постоянно сначала скажет, потом подумает? А ведь Клесх никогда не упускает случая ткнуть ее носом в малейший промах. Хорошо еще, если рядом нет случайных послухов... А обычно он не стесняется и над растяпой смеются в несколько голосов. В такие моменты Лесане всегда хотелось провалиться сквозь землю. И наставник нарочно не по разу припоминал потом ее оплошность, чтобы все запомнили, да тоже при малейшем случае поддевали.
   Доброе слово и кошке приятно. Но Клесх не знал добрых слов и всегда бил по больному, а Лесана, глотая злые слезы, из кожи вон лезла, чтобы заслужить, нет, не его одобрение, а просто молчаливое равнодушие.
   Впусте!
   Однажды, когда их только-только выучили грамоте и все читали, заикаясь и задыхаясь, Клесх, слушая разноголосый гул, вдруг обратился из всех выучей именно к Лесане.
   - Иди сюда.
   Она подошла, предчувствуя беду, и не ошиблась:
   - Читай.
   Он лениво ткнул пальцем в пергамент.
   - Громко.
   - Бе..ре...мен...ность у жен...щин лег...че в...се...го дос...ти...га...ется на че...тыр...над...ца...тый день... с на...ча...ла ре...гул.
   От усилия и нежелания ударить в грязь лицом у нее на лбу высыпал пот. Лесана, по чести сказать, даже не поняла, что именно прочла.
   - Повтори.
   Она пошевелила губами, проговаривая фразу еще раз про себя, и залилась жаркой краской стыда. Однако неподчинение приказу креффа наказывается. Поэтому девушка едва слышно произнесла:
   - Беременность у женщин легче всего достигается на четырнадцатый день с начала регул...
   И уронила взгляд под ноги. В читальне, как назло, были одни парни. Они, конечно, не ржали при наставнике, но вот он уйдет и вдоволь нагогочутся.
   - Какой день у тебя? - спокойно поинтересовался Клесх.
   Лесана вскинула на него расширившиеся от унижения и гнева глаза, мысленно произвела подсчет и прошептала:
   - Десятый...
   - Ты плохо считаешь. Одиннадцатый. Я знаю про твои краски лучше тебя? Или ты мне врешь, когда они заканчиваются? Или по-прежнему туго считаешь?
   В глазах девушки дрожали слезы.
   - Первое. Счетом заниматься каждый день. Еще раз ошибешься, будешь наказана. Второе. За регулами своими следи тщательнее. Третье.
   Он взял со стола ее доску и кусочек угля, быстро начертал что-то на гладкой поверхности, а пока писал, говорил:
   - Сегодня сосчитаешь, сколько дур в Цитадели, если три дуры в ученицах у Майрико, одна у меня, две у Ольста, по одной у Лашты и Озбры. После этого вычтешь дур из парней и скажешь - насколько их меньше.
   Губы несчастной послушницы дрожали.
   - Поняла? Вечером придешь с ответом. Ошибешься, будешь седмицу убирать нужник. Ступай.
   Надо ли говорить, что нужник девушка чистила две седмицы, а парни с тех пор и в глаза и за глаза ее иначе, как Счетоводом дур, не называли.
   Вот только жизнь Лесану ничему не учила, она то и дело попадала впросак, как сегодня, например.
   - Я - ратоборец?
   Опять повторила послушница, глядя на наставника снизу вверх, и в глазах отражался ужас.
   - Да, Лесана. Была бы умнее, давно бы поняла, - ответил он. - Переодевайся.
   Она потянулась к жесткой еще не пахнущей ее телом одежде.
   - Потом пойдешь в южное крыло, в покойчики для обозников.
   Девушка опять вскинула глаза на наставника:
   - Убирать?
   Он направился прочь, но все же у двери, не оборачиваясь, ответил:
   - К тебе мать приехала.
   И вышел.
   Лесана так и осталась сидеть с лежащей на коленях черной рубахой. Мама...
   Послушница лихорадочно сдергивала с себя ученическое платье и облачалась в новую одежу. Мама!
   Кинулась к сундуку, достала оттуда гребешок и торопливо причесалась, хотя... чего уж там чесать. И тут запоздалая мысль прострелила до пяток - как она выйдет к матери без косы и в мужских портах? А если Мирута тоже приехал?
   Горячий стыд затопил сердце. Как долго она ждала! В ее первое ученическое лето мать не приехала - стояла самая страда, а потом началась распутица. Зимой же без острой нужды простой люд не путешествовал - морозы крепкие, да и Ходящие звереют от голода.
   А вот нынче вырвалась! И Лесана помчалась прочь из комнатушки, ставшей вдруг тесной.
   Мама!
   Девушка летела, не разбирая дороги.
   - Ишь ты!
   Она наткнулась на Фебра, как на каменную стену.
   - Куда несешься, соплюха? Да тебе одежу новую выдали? Нешто всех дур пересчитала?
   - Ко мне мама приехала! - пропела Лесана, повисая на шее у парня.
   Никогда бы такого не сделала. Фебр был из старших учеников Клесха - очень похожий на наставника. К тому же он до сих пор помнил, как она год назад обещала его взгреть за насмешку над Айлишей. Но нынче... нынче мир был прекрасен! А молодой вой так опешил от неожиданного порыва девушки, что не нашелся, чего сказать. Она же полетела дальше.
   Лесана ворвалась в покойчик для постояльцев, сияя, как серебряная куна.
   - Мама! - она порывисто сгребла в объятия ахнувшую родительницу.
   - Деточка! - только и смогла вымолвить старшая Остриковна. - Да что же это?..
   Мать растерянно разглядывала дочь, не узнавая, не понимая... Короткие волосы делали девушку похожей на парня, мягкого тела как не бывало, грудь и ту не видать... И личико-то, совсем худое, едва не с кулачок. А уж вытянулась-то как, на голову выше стала, да еще и одета в мужицкое!
   Женщина уткнулась в плечо столь изменившегося дитя и заплакала.
   Лесана смотрела на трясущиеся плечи, на сползшее с головы покрывало, на непривычно густую седину в волосах, гладила подрагивающий затылок и повторяла:
   - Ну что ты, что ты...
   А сама глядела на себя материными глазами и ужасалась. В Цитадели не было зеркал, поэтому Лесана могла лишь догадываться, как сильно переменилась за минувший год. Впрочем, матери с лихвой хватило бы портов и отрезанных кос. Дочери-то до этих перемен давно уже не было никакого дела. Перед кем стесняться? Перед такими же выучами? Была нужда! Да и уставали послушники так, что сил хватало только помыться и добрести до лавки - не до суетных мыслей, но до сокрушений.
   Наука давалась с трудом. И если с чтением девушкам помогал Тамир, оказавшийся терпеливым наставником, то со счетом не мог помочь даже он. Айлиша-то все схватывала налету, а вот Лесане сложение и вычитание давались с трудом. Она шевелила губами, перебирала пальцы и палочки, лежащие на столе, но постоянно путалась и ошибалась, отчего чувствовала себя безнадежно глупой.
   Друзья утешали ее, всячески стараясь помочь, но их забота лишь вызывала в душе прилив невыразимой досады. Стыдно сказать, иногда Лесану брало настоящее зло, что у этих двоих есть... они сами. Она-то одна была. "Любимица" креффа. А потом становилось стыдно. Потому что однажды Тамир сцепился с Фебром, когда тот обозвал Лесану "Считарем дур".
   Нашел против кого выступить! Но, когда Тамир гневался, разум ему, по всему видно, совсем отказывал. Влетело тогда всем. Клесх собственноручно высек своего выученика, что связался с младшим, а как Донатос наказал Тамира - ни Лесана ни Айлиша не узнали. Но ночами парень долго и трудно кашлял и дышал сипло.
   Айлиша, причитая и всхлипывая, лечила его, когда засыпал, а Лесана чувствовала себя последней дрянью, потому что ничем не могла помочь.
   После этой стычки прошла седмица, когда девушку неожиданно поманил к себе Клесх. Обычно ничем хорошим подобное не заканчивалось, и Лесана шла к нему, как на заклание.
   - Запомни, цветочек нежный, - привычно негромким и пустым голосом сказал наставник, - за себя надо заступаться самой. Еще только раз узнаю, что из-за тебя парни бока друг другу мяли, голой к столбу привяжу посередь двора. Чтобы видели - за какую красу ненаглядную ратятся. Все поняла?
   - Все.
   Она с ненавистью смотрела в пол и кусала губы.
   - И еще запомни. Когда говорю с тобой - в глаза гляди.
   Она испуганно вскинула голову.
   - Вот так.
   Как она ненавидела его в этот момент! Будь в руках нож - вонзила бы по рукоять! И тут же ужаснулась себе, поняв, что он прочел эти злые мысли в ее взгляде.
   Клесх усмехнулся. Это было страшно, когда он усмехался. Изуродованная щека дергалась и, казалось, будто крефф скалится, как хищный зверь.
   - Доченька?
   - А? - Лесана очнулась, поняв, что, обнимая мать, унеслась мыслями далеко-далеко.
   - Что ж одежа-то у тебя такая черная? - гнусавым от слез голосом спросила родительница.
   - Это... это ратоборцы в такой ходят, - пробормотала девушка, потупившись от стыда.
   - Ратоборцы? - охнула мать, прижав руки к щекам. - Охотники на Ходящих? Деточка, да какой из тебя вой, ты ж крысу видишь без памяти падаешь, а тебя с нечистью биться наставляют? Да пропадешь ведь!
   И она снова залилась слезами, затряслась...
   - Что ты, - неловко проговорила дочь, - нас же учат тут. Не пропаду. Мама... а как там... Мирута?
   Старшая Острикова вскинула на нее виноватые глаза:
   - Мирута-то? - переспросила она, словно вдруг стала туга на ухо. - Мирута... А ты, деточка, плюнь на него, дурака этого, он...
   - Мама!
   Дочь вскочила со скамьи и губы задрожали.
   Мать горько выговорила:
   - Женился Мирута. По осени еще. Жена, вот, родила недавно.
   Лесана тяжело опустилась обратно на лавку. По осени.
   Она лихорадочно вспоминала зачем-то, а чем занималась по осени сама? Тамир тогда расхворался, и Айлиша тайком варила ему отвары, лечила. Парня трясло от лихоманки, но он упрямо заставлял девушек твердить уроки, Лесана читала ему по слогам ученический свиток, а юноша, заходясь кашлем, поправлял ее едва слышным голосом.
   За узким окошком и в трубе очага свистел ветер. Было холодно, потому что дрова, которые, не жалея, выдавали им для истопа, хотя и горели жарко, не могли обогреть комнатушку - каменные стены бесследно поглощали тепло огня, и в окна дуло нещадно. Ветреная выдалась осень.
   Айлиша сидела за столом и твердила названия трав. Лучинка чадила, и слабый огонек бросал неверные тени на тонкое лицо будущей целительницы.
   Скучала ли тогда Лесана по Мируте? Стыдно сказать - не вспоминала даже. Слишком далеко в прошлом он остался со своими привычными побасенками и заботами. Слишком далеко находился тот колодец, у которого они целовались зимой, и куст калины, который прятал их от сторонних глаз.
   Но сейчас, отчего так больно пронзила сердце его... не измена даже, а непамятливость? У него-то ничего вдругорядь в жизни не изменилось! Как же смог так быстро забыть ту, которую сватать собирался?
   Мать, видя, как погасли глаза дочери, торопилась достать из заплечного мешка гостинцы, чтобы хоть как-то скрасить горечь известий.
   - Дитятко, ехать-то как долго к вам, хотела пирогов напечь, так за шесть-то дней все бы перепортились. И гостинчиком домашним тебя не порадовать! Хранители пресветлые, одни глаза и остались, что ж за наука тут у вас? Вот, я тебе меда привезла. Вот сухариков, как ты любишь, с солью каленой, вот ягодок сушеных, малинка тут, тут черника. Ой, урожай какой в этом году в лесу - страсть! Необеримо! От дому на версту отойдешь, а кузов уже полнехонек. Я-то их сушу, а Жменина молодуха догадала в меду топить. Уж мы наделали, я вот и тебе привезла, кушай, не видишь, небось, тут ничего...
   Мать хлопотала, раскладывая на столе нехитрые гостинцы, а Лесана отрешенно смотрела на домашние горшки, которые помнила еще с детства... Как нелепо выглядели они здесь - под этим кровом, в этих стенах! И как жалко было мать, которая тащила на себе всю эту снедь. Надрывалась, лучшие куски выбирала, а до этого по кочкам лазала, кормила комаров и слепней, чтобы дочку побаловать, а дочка - кобылища - только подъест все в охотку, помощи же от нее родителям никакой. Стыд один..
   И так горько стало девушке от осознания того, сколь многое в ее жизни стало неправильно, иначе, чем у людей заведено. И непонятны будут ни матери, ни отцу ее хлопоты - счет, чтение, изучение трав, зубрежка (пока еще без смысла и понимания) простых наговоров, позволяющих искать воду, останавливать кровь или нашептывать на замкнутый обережный круг.
   Лесана представила, как она возвращается в родную деревню, где девки - косы до колен - в рубахах вышитых, в лентах, про пироги да парней на вечерках щебечущие... А она о чем с ними речь поведет? О том, как оборотневу кровь от упыриной отличить? Или как краски подсчитывать, чтобы ребенка прижить с первой попытки... или не прижить?
   Мать рассказывала о родне, кто как живет, кто женился, кого засватали, в чьей семье прибавилось ребятишек, кого Хранители прибрали на вовсе. Дочь слушала и не слышала. Видела только одно - как сильно постарела родимая, как поседела. Глядела на растрескавшиеся руки, на измятое в пути, но самое лучшее из имеющихся, платье, на усталые глаза. Натерпелась-то, поди, за эти шесть дней... Небось, очей не смыкала. Что толку, что при обозе ратоборец едет или колдун, сама-то она помнила, каково это - первый раз в жизни под открытым небом ночь коротать. А уж матери-то в ее годы? А ведь и обратный путь еще.
   Глухие рыдания стиснули горло. Нет. Нельзя плакать.
   - Мама! - прервала она поток рассказов и обняла непрерывно что-то говорящую гостью. - Мама, вы главное помните, как я всех вас люблю! Я выучусь, вы ни в чем нужды знать не будете! А Мирута... плевать на него. Я себе лучше найду. Ты только не бойся ничего! Поняла? Я выучусь, четыре года всего осталось! И вернусь. Мы с вами так заживем, что Мирута этот все локти сгрызет. Ты не горюй только. У нас хорошо тут все. И кормят на зависть. А отощала, так это оттого, что нам не только ум трудят, но и тело. Я сейчас быстрее любого парня и по силе не уступлю.
   Она говорила, захлебываясь словами, стискивая мать в объятиях, а та глотала беззвучные слезы, украдкой смахивая их с лица. Хранители пресветлые, нашла чем хвалиться - сильнее и быстрее парня... Да провались она пропадом, Цитадель эта!
   - Деточка, мне уж ехать надо, обоз-то сегодня назад поворачивает, не ночуем мы. Обережник немалую плату берет, еще на сутки его нанимать никаких денег не хватит, сейчас, вон, Вортило прикупит оберегов у тутошних, и поедем мы.
   У дочери жалко вытянулось лицо. Она была уверена, что мать хотя бы переночует в Цитадели...
   Наскоро расцеловавшись, отправились к воротам. Старшая Острикова по пути все пыталась показать, что совсем успокоилась, задавала какие-то вопросы, да только все невпопад, а глаза влажно блестели. Друг от друга родственниц отвлекла чужая беда:
   - Да где же видано такое? - запричитал рядом незнакомый голос. - Третий раз приезжаю! Не острог же здесь! С сыном не увидеться...
   Лесана обернулась. Невысокая сухенькая женщина в летах вытирала глаза уголком платка. Рядом с просительницей стоял совершенно равнодушный к ее горю Донатос.
   - Все с твоим увальнем в порядке. Жив. Известили бы, коль помер. Нет его в Цитадели нынче. Выученики сиднем не сидят. Они в четырех стенах редко бывают. Езжай. Нечего тут рыдать. Не схоронили еще никого.
   И, отвернувшись от безутешной женщины, крефф ушел.
   Лесана смотрела на всхлипывающую и угадывала что-то смутно знакомое в ее чертах... россыпь веснушек, темные глаза...
   - Вы к Тамиру приехали? - вдруг догадалась девушка.
   Женщина встрепенулась:
   - К нему!
   - Все хорошо у сына вашего, а хотите, я ему весточку передам?
   Обрадованная мать часто-часто закивала и протянула девушке подорожную суму с гостинцами.
   - Не хворает он? Ему студиться нельзя, с детства лихоманками мается, я там поддевку вязанную положила...
   Она бы еще что-то говорила, но в этот миг раздалось резкое:
   - Но-о-о... Родимыя-а-а!
   И две женщины, объединенные Цитаделью, как общим горем, заспешили к повозкам. Обоз медленно, словно нехотя, тронулся. Лесана стояла в воротах, не в силах отвести взгляд от сжавшейся в уголке телеги фигуры в дорожной свитке.
   Мимо процокала лошадь. Девушка вскинула голову. Ратоборец. Молодой парень с рассеченной бровью на миг придержал коня.
   - Сопли подбери, не то поскользнемся, - посоветовал он и добавил, смягчившись, - довезу. Не впервой.
   - Мира в пути.
   - Мира.
   Но девушка еще долго смотрела в спины уезжающим.
   Прижимая к груди Тамировы гостинцы, Лесана развернулась и едва не ткнулась носом в Донатоса. Крефф молча протянул руку, отобрал суму, набитую заботливыми материнскими руками и сказал:
   - Сбрехнешь, что бабу эту видела, друг твой ситный до зимы кровью кашлять будет. Все поняла?
   Девушка судорожно кивнула.
   Она боялась Донатоса. Боялась до оторопи. Лютая жестокость исходила от него, темная, страшная. Клесха Лесана тоже боялась, но его иначе - за едкий нрав, за безжалостность, за насмешки. Однако в ее креффе не было и близко того, что было в Донатосе - Клесх никогда не забавлялся чужим страхом.
   Девушка кинулась прочь. Испуганная, растерянная, разбитая пережитой разлукой и страдающая от того, что вынуждена держать от Тамира в тайне (зачем только?) приезд его матери.
   - А, птичка... Обратно в клетку летишь?
   Да что же это такое? Караулил он ее что ли?
   Фебр отлепился от стены.
   - Чего тебе? - хмуро спросила выученица, а в груди пекло от горечи, смешанной со злобой.
   Парень подошел ближе и мягко провел рукой по вороту черной рубахи.
   - А ты уже не первогодок... - в этих словах звучало какое-то странное то ли предвкушение, то ли обещание. - Испытание-то прошла?
   - Какое? - захлопала глазами послушница.
   Не проходила она никаких испытаний. Просто утром пришел Клесх, протянул новое облачение и все.
   Стоящий напротив парень усмехнулся:
   - Ладно, не говори. Плевать мне на испытания твои, ну-ка...
   И он дернул завязки холщового воротника.
   Лесана вспыхнула и отпрыгнула от собеседника, как от осиного гнезда.
   - Сдурел что ли? - прошипела она, сжимая кулаки. - Сам говорил - нет тут парней и девок. Чего еще удумал?
   Фебр усмехнулся.
   - А как парень парню хочу рубаху сорвать.
   Она в ответ злобно оскалилась:
   - Руки поломать не боишься?
   Этот Встрешник в ответ только осклабился.
   Он был старше. Сильнее. Но в росте они почти сравнялись, однако Лесана забыла обо всем - о его превосходстве над собой, о том, что он дерется гораздо лучше, чем она. Ничего у нее не осталось, кроме девичьей гордости - косу отмахнули, нарядили в порты, гоняют, как лошадь в бороне, но лапать себя и с грязью смешивать... "Не дам!"
   И такая кипучая злоба поднялась в душе, что Лесана удивилась себе. Злиться оказалось легко и... приятно. По телу побежали быстрые токи, кровь заволновалась, рванулась, обжигая жилы.
   Фебр шагнул вперед, собираясь взять противницу за шею, но она вместо того, чтобы отпрянуть, подалась навстречу, перехватывая его руки.
   Что было после, Лесана помнила смутно. Ее швырнуло на крепкого сильного парня, а потом их обоих поволокло по каменному двору. От удара девушка оглохла и ослепла, но то было к лучшему - не почувствовала боли. Потом все куда-то исчезло и некая необоримая сила оттащила разъяренную послушницу от обидчика.
   Ее встряхнули, поставили на ноги. С глаз будто медленно сползала мутная пелена. Девушка огляделась. Вокруг столпились выучи, с удивлением глядящие на разбузившуюся послушницу.
   - Охолонись.
   Лесана оглянулась и, наконец, поняла, что за сила стащила ее с противника.
   Клесх.
   Фебр тем временем остался лежать ничком посреди мощеного двора. Из ушей у него текла кровь.
   - Первое. Испытание свое ты прошла, - сообщил крефф. - Второе. За драку седмицу будешь драить нужники. Тебе одно - не привыкать. Ночевать на эти дни - в каземат. На хлеб и воду. Чтобы навек запомнила - насмерть ратятся только с Ходящими, а не с теми, с кем кров и стол делят. Третье...
   Он развернул выученицу к себе:
   - Пошла вон. С глаз моих.
   Но девушка вырвалась и, хотя подбородок жалко прыгал, спросила звенящим от ярости голосом:
   - А ему что?
   Клесх вскинул брови.
   - Он первый набросился! А я и отмахнуться не смей, коли он жрет со мной в одной трапезной?! И мне, значит, нужники драить, а ему что? Припарки на уши?
   Крефф спокойно сообщил:
   - А вот это я решу сам.
   - Нет!
   Обережник уже развернулся, чтобы уйти, но, услышав это короткое яростное "нет", oстановился.
   - Он также виноват! Значит, пусть драит нужники вместе со мной!
   Наставник не стал утруждаться объяснениями, даже не повернулся, только кивнул двум стоящим рядом послушникам из старших:
   - Выпороть.
   Лесана не сразу сообразила, что эти слова относятся к ней.
   Две пары сильных рук подхватили ослушницу и поволокли к столбам, врытым вдоль крепостных стен. А потом разбуянившуюся и орущую девку привязали к одному из них и высекли так, что драить нужники она смогла еще очень не скоро.

* * *

  
   В тесной землянке было сыро и полутемно. Только чадила лучинка, освещая убогое убранство: несколько лавок и очаг, на потрепанной шкуре возле которого играли дети. Трое малышей возились с лыковыми куклами, негромко разговаривая на разные голоса.
   Молодая женщина, сидевшая у тускло горящей лучины, сучила пряжу. У нее было бледное осунувшееся лицо и длинные, убранные в две косы волосы.
   Хлопнула дверь. От сквозняка застучали, стукнувшись друг о дружку, подвешенные к матице обереги. Старые, деревянные, они давно утратили охранительную силу и держали их здесь только как память... память о защите, о спокойной сытой жизни. Пряха вскинула голову. Во взгляде темных глаз застыл испуг.
   В землянку спустился мужчина. Он был невысок, но широкоплеч, а одет так же - бедно, почти нище.
   - Собирайтесь, - сказал вошедший.
   Обитательница убогого жилища поднялась с лавки, роняя веретено и глядя на мужчину с жалобной обреченностью.
   - Опять?
   - Надо. Детей одевай.
   Женщина снова села и ладонями закрыла лицо. Голос ее из-под пальцев звучал глухо:
   - Да когда же это все закончится, Сдевой? Когда? Ребятишки, вон, совсем от голода прозрачные...
   - Прозрачные - не мертвые, - жёстко обрубил вошедший. - Собирайтесь. Оборотни окрест шалят. Дичь распугали всю. Голодно тут скоро будет. И опасно.
   Женщина торопливо зашарила руками под лавкой, доставая берестяной туес.
   Мужчина тем временем поднял с полу меньшого мальчика и подхватил тяжелый короб за лямку.
   - А Дивен где? - спросила женщина, снимая длинной палкой обереги с матицы.
   - Дивен следующим днем нас нагонит. Беги посестру торопи.
   Женщина сняла обереги и вдруг обернулась к мужчине.
   - Сдевой... устала я... сил нет. Ребятишек от голода шатает уже, да и болеют они постоянно. Далеко ли уйдут? Дивен говорил - выкарабкаемся, а ты посмотри.
   И она обвела худой рукой склоненные над куклами головенки детей. Малыши и впрямь были малы для своего возраста, а под глазами у каждого залегали фиолетовые тени.
   - У молодшей, вон, веснушки аж черными кажутся...
   - Дивен сказал, значит выкарабкаемся. А ты терпи. Доля такая. Иной нет.
   Она вдруг заплакала, уткнувшись лицом в смятый угол платка, накинутого на голову.
   Мужчина вздохнул и притянул несчастную к себе:
   - Не плачь.
   Следом за женщиной заревели и дети. Через несколько мгновений в землянке стоял дружный вой. Сдевой вздохнул, но в этом вздохе не было досады, только безграничная усталость и... беспомощность.
   - Надо идти, - повторил он. - Надо. Опасно тут. Ступай, торопи посестру. Пусть тоже собираются. Ива...
   Она вскинулась, когда он позвал ее по имени, подняла заплаканные глаза.
   - Я люблю тебя. Но от оборотней надо уходить.
   Ива кивнула. Она знала, что он прав.

* * *

  
   Как ни казалась мрачна в своей неприступности и замшелой древности Цитадель, но все же была в ней одна башня, где тяжесть стен не так давила на плечи. В солнечные дни даже блазнилось, что среди зябкой сырости нет-нет, а пробивается сюда жаркое лето. Это была башня, которую называли, как и все в Цитадели, просто - Башня целителей. Здесь обучались те, кто постигал таинство лекарства.
   Когда Айлиша впервые тут оказалась, ей на миг померещилось, будто она очутилась посреди заливного луга. Как одуряюще здесь пахло травами! Словно на покосе, в поле, когда собирались ворошить сено.
   Прикрыв глаза, девушка вдыхала сладкий запах, и казалось, будто вот-вот раздадутся рядом веселые голоса подруг, смех и крики. Эти сладкие грезы развеял сердитый окрик Майрико: "Ну, чего встала как просватанная, я за тебя, что ли, сушеницу перебирать буду?" Ох. Сколько она на сию пору этой самой сушеницы, подорожника, мать-и-мачехи, пустырника и чистотела перебрала, не сосчитать.
   Однако юная целительница не роптала. Скромной деревенской травнице наука была в радость, потому и давалась легко. Где еще узнала бы она столько лекарских тайн? И по сей день с замиранием сердца вспоминался тот миг, когда в доме старосты крефф признала в ней Дар. Сколько ночей до этого Айлиша лежала без сна, мечтая, чтобы ее умение лечить скотину не оказалось пустым наитием, какое бывает у обычных знахарок! Как хотела попасть в Цитадель! Сколько вечеров вместо посиделок с подругами провела возле старой Орсаны, перенимая от нее вежество. А теперь - смешно вспомнить те уроки, которые некогда казались откровением. Теперь-то Айлиша умела и знала столько, сколько Орсане и не снилось.
   Ради этих знаний выученица Майрико готова была терпеть и разлуку с домом, и суровость своего креффа, и строгое послушание. Все готова была терпеть! Лишь бы раскрыть тайны трав, лишь бы постичь глубину своего Дара. Лишь бы лечить людей.
   Давно - три зимы назад - у Айлиши был брат. Старшой. Единственный. Девятнадцать было Люту, когда он вернулся со своей последней охоты с безобразной рваной раной на руке. Волк, который его разодрал, так и скрылся в чаще, унося в боку сломанный нож.
   Лют умирал долго - несколько седмиц. Орсана говорила - не волк парня укусил, а оборотень. Но то было глупостью - днем Ходящие В Ночи спят и не ищут поживы. Однако против страшной раны не помогали ни отвары, ни настои, ни заговоры. Сестра сидела возле брата, гладила по горячему потному лбу. Лишь в эти мгновенья становилось ему будто бы легче, и взгляд яснел. Но впусте. В жилу парень не пошел.
   Отец, отчаявшись, заколол теленка. Горячей чистой кровью животного кропили парня и дом, прося Хранителей отвести злой недуг. Но, то ли Хранители не услышали мольбы, то ли теленок показался им слишком тощим... Лют умер. Лицом он был черен, а изувеченная рука смердела так, как не смердят и трое суток пролежавшие на жаре мертвецы.
   Упокаивал брата старый колдун - вкладывал в искусанные посиневшие уста ясеневый оберег, подвязывал подбородок тряпицей, творил заклинания. Айлиша смотрела на это и об одном только думала - умей она лечить, знай, что нужно делать, Лют был бы жив... А еще поняла с ужасом, обмирая сердцем, сколько вот таких Лютов хоронят из году в год по другим деревням и весям... Сколькие жены, матери, дочери заходятся от горьких слез. И помочь им некому. Стало в тот миг девушке горько-горько. И такой гнев разгорелся в груди, что сама себе удивилась.
   Оттого-то теперь в Цитадели она упрямо училась грамоте, письму и счету. Оттого вставала затемно, раньше своих друзей и читала старые свитки, царапала писалом по бересте сложные названия незнакомых трав, которые не могла затвердить с первого раза. Потом носила эти записки в холщовом мешочке и, едва выдавалась хоть четверть оборота свободной, перечитывала, шевеля губами.
   Но все это не тяготило будущую лекарку. Учиться было интересно. Иным, чтобы запомнить заговор, несколько оборотов требовалось, а ей - только раз услышать. И сборы делала она быстрее прочих, и травы смешивала без подсказок, не ошибаясь, не путаясь.
   За это Майрико выделяла ученицу из прочих - раньше всех дала Айлише одеяние целителя и вот уже стала брать с собой на лекарскую делянку, разбитую у подножья башни. Ох, и отличалась эта делянка от той, что обихаживала старая Орсана! Ни одного оберега не нашла здесь Айлиша. Ни одна ладанка не раскачивалась на ветках, отгоняя зло. Даже пчелы не залетали сюда! Однако же, несмотря на все, травы росли на диво густо, а цвели буйно, дурманя терпким ароматом. Как же так-то?
   Наставница в ответ на это ответила:
   - Все в свое время узнаешь. Знания еще четыре года перенимать, ты покуда и сотой части не ведаешь.
   Девушка в душе только ахнула - стало быть, наука ее вся впереди? И сердце сладко затрепетало от предвкушения. До глубокой осени будущая целительница пропадала то на делянке, то в лесу близ Цитадели. Иногда даже казалось, будто сами травы узнают ее, льнут к рукам, ласкаясь. Ни колючий шиповник, ни злая крапива, ни острый осот не чинили ей боли, не оставляли ни царапин, ни волдырей, ни порезов.
   В первую зиму своего послушания Айлиша училась делать настойки и целебные взвары. Сколько раз тогда к ней приходили измученный перхотой Тамир или Лесана с безобразными кровоподтеками по телу... Не счесть. И хотя Майрико строго-настрого запрещала выученикам лекарствовать, Айлиша, на свой страх, выносила под рубахой то кувшинец со снадобьем, то травки для отваров или припарок. И поймана ни разу не была.
   А еще... еще крефф учила послушницу творить мази и притирки, от которых волосы становились нежнее шелка, а тело белее ландыша. Умоешь лицо особым настоем, и кожа делается гладкой, чистой, едва не сияет.
   Словно в подтверждение этих дум, луч скупого осеннего солнца упал на руку девушки, замечтавшейся над охапкой сушеных трав, и юная целительница впервые за долгое время заметила, как изменились ее ладони. Пропали мозоли и трещинки, не стало цыпок, с детства привычных и, будто бы уже въевшихся в кожу, а сами огрубевшие от деревенской работы длани, сделались мягкими, нежными, словно никогда не знали тяжкого труда - не держали ни мотыги, ни серпа, ни вил. Как эта рука отличается от руки Лесаны! У той костяшки пальцев вечно сбиты, а от запястья до плеч вся кожа черна от синяков. Иной раз синяки темнеют даже на скулах. Про Тамира и говорить-то боязно.
   Частенько, кидая вороватые взгляды на парня, когда тот снимал рубаху, Айлиша видела на его спине следы кнута. Но он ни словом не жаловался на наставника и никогда не попросил облегчить боль.
   А сколько раз лекарка слышала, как по ночам Лесана украдкой всхлипывала, спрятав лицо в тощей подушке... Отчего она плакала? Айлиша стеснялась спрашивать - раз не рассказывает, значит, не хочет. Как тут подступишься? Оно ведь и так понятно - нелегко ей одной среди парней. Да и Клесх зол в учении, у него всякая вина виновата, спуску не дает. Оттого ли стала подруга молчаливой, угрюмой и взгляд по временам такой колючий!
   От этих мыслей больно ёкнуло сердце. Целительница забыла про травы и уставилась в пустоту. Как же она, глупая, до сего дня не замечала, сколь сильно ее жизнь отличается от жизни друзей?! Ведь наставница ни разу не то что не ударила, слова худого не сказала ей с тех пор, как учить начала!
   Девушка закрыла лицо ладонями и замерла. Вдруг сделалось невыносимо стыдно перед Тамиром и Лесаной. Почему? Вроде бы нет ее вины в творящемся. Но сердце не обманешь. Вины, хоть и нет, но ведь и заслуги тоже. А ну как попади она на обучение к такому, как Клесх? Смогла бы молча терпеть?
   Айлиша выглянула в узкое окно, надеясь, что тепло солнца разгонит мрачные мысли. Нет. Вместо этого она увидела, как внизу во дворе к столбу для наказаний привязывают нескладного парня, одетого в серое платье. Из колдунов. Знать, опять или Лашта, или Донатос лютуют. Сейчас пороть будут, как пару седмиц назад Лесану.
   До сих пор целительница помнила безжалостный свист кнута, вспухающие борозды на белой спине и то, как извивалось полунагое тело... А потом ночью юная лекарка, борясь со слезами, выхаживала подругу. К целителям идти Клесх запретил. Сказал, так лучше запомнится. Куда уж там! В голос бы кричала, не догадайся Тамир ей в зубы сложенную вчетверо холстину сунуть, да и ту едва не прогрызла.
   Как кляла жестокосердного креффа Айлиша, что запретил Даром снять боль! Но все равно, не удержалась: легко, не касаясь изувеченной кожи, провела руками, рассылая по телу несчастной подруги не целительство - сон. А потом они всю ночь провели с Тамиром, не сомкнув глаз, меняя на воспаленной спине холстины с отварами.
   Так почему же девушка все это забывала, едва оказывалась в башне среди трав и настоек? Муторно от этих мыслей стало на душе. Даже горечь во рту разлилась, будто полыни съела. Лекарка встрепенулась. Разогнать черную тоску можно только работой. И снова руки проворно запорхали над ворохом трав, раскладывая их по холщовым мешочкам. Скорей бы доделать, вернуться в родную каморку и нынче же спросить друзей, отчего те никогда не рассказывают, как идет их учеба, а только слушают ее болтовню?
   Вот и все. Можно уходить. Айлиша смахнула со стола сор и заторопилась вон из башни. Сегодня тут, вопреки обыкновению, задерживаться не хотелось. Хлопнула за спиной тяжелая дверь, а послушница уже мчалась прочь, подгоняемая беспокойными мыслями, поселившимися в голове.
   После яркой солнечной кладовой на узкой лестнице оказалось неожиданно темно. Девушка осторожно спускалась, скользя рукой вдоль стены, чтобы не потерять опору, а ножкой нащупывая ступеньку перед собой - мало ли кто чего по дурости оставить мог. Прошлый раз, вон, какой-то чудодей ведро забыл, эх и летела тогда она! Хорошо хоть каким-то чудом зацепилась за факельное кольцо в стене. А ведро еще долго громыхало, покуда не разбилось где-то в самом низу.
   Пока целительница вспоминала злосчастное ведро и ждала, когда глаза, наконец-то, обвыкнутся в темноте, ее выставленная вперед ладонь наткнулась на неожиданную преграду. Девушка пискнула, едва не потеряла равновесие, но тут же две сильных руки стиснули стан, удержали на месте.
   - Спасибо, что в глаз не ткнула, - отозвалась темнота мужским голосом, и у Айлиши обмерло сердце.
   Ихтор! Обезображенный целитель, который расспрашивал их с Лесаной по приезде в Цитадель! Век бы его не видать. И ведь не встречались все эти месяцы почти, а тут - на тебе! - угораздило.
   - Ой, - девушка испуганно отдернула руку, - прости...
   Но мужчина, вопреки чаяниям, ее не отпустил.
   - Прощаю, - усмехнулся он. - Куда торопишься, что и светец не взяла?
   - Забыла, - прошептала несчастная, проговаривая про себя обережную молитву.
   Она и вправду постоянно забывала светец. Ленилась разжигать его, а потом нести с собой. Факелы же в башне летом не жгли, а узких окон на лестнице было всего два - одно на самом верху, другое - внизу.
   - А дрожишь чего? - поинтересовался обережник.
   Выученицу бросило в жар. Глаза, наконец, свыклись с темнотой, которая теперь сделалась всего лишь серым полумраком. И в этом полумраке обезображенное лицо собеседника казалось уродливой личиной.
   - Замерзла, - девушка уставилась под ноги, про себя моля Хранителей, чтобы этот Встрешник ее, наконец, отпустил.
   Впусте! Крефф схватил послушницу за подбородок, вынуждая смотреть на себя.
   - Кровь первая упала у тебя? - спросил он, сверля девушку пронзительным взглядом единственного глаза.
   Айлиша порадовалась, что полумрак скрывает ее запылавшие щеки. Мужчина стоял лишь на пару ступенек ниже, в росте они сейчас были равны, и его обезображенное лицо оказалось так близко, что хотелось зажмуриться от отвращения.
   Сердце колотилось бешено! Почему он ее не отпускает?
   Целитель смотрел задумчиво и не спешил убирать руку от лица лекарки. Выученица шумно сглотнула, надеясь, что крефф не заметит ее смятения. Ихтор же размышлял о чем-то своем. Задумчиво он провел по нижней губе девушки большим пальцем:
   - Что молчишь? Боишься меня что ли?
   От его спокойного ровного голоса, а самое главное - от страха перед прямым вопросом, на который следовало дать ответ, у юной целительницы подкосились ноги.
   - Не было у меня еще красок, - выдохнула она. - И не боюсь я, просто... просто... спешу. Крефф ждет.
   Ее брови изломились, а в носу защипало, потому что к горлу подступили слезы. Сейчас догадается, что наглячка врет и прикажет выпороть...
   Однако Ихтор улыбнулся с какой-то неуловимой грустью и одновременно насмешкой над самим собой и сказал негромко:
   - Ну, беги, раз ждет. Только под ноги гляди, а то мало ли, кого еще нащупаешь по дороге.
   Пользуясь дозволением, Айлиша, не чуя под собой ног, припустила вниз - только ее и видели.
   А если бы у глупой перепуганной девки в этот миг хватило умишка оглянуться назад, то даже в полумраке она увидела бы, с какой затаенной нежностью смотрел крефф ей в след, проводя пальцем теперь уже по своим губам, словно завершая поцелуй, который между ним и юной выученицей так и не случился.

* * *

  
   С грохотом девушка захлопнула за собой дверь в каморку и без сил привалилась спиной к створке. Уняв бешено колотящееся сердце, она упала на колени рядом с сундуком, рывком подняла тяжелую крышку. Весь нехитрый скарб полетел на пол. Утирочная холстина, как назло, нашлась в самом низу! Айлиша схватила ее и побежала в мыльню. Там долго с остервенением терлась лыковым мочалом, пытаясь отскоблить с нежной кожи невидимую, но столь остро осязаемую грязь, оставшуюся от прикосновений одноглазого мучителя. Тело горело, но все равно казалось липким, измаранным, сколько не переводи на него мыльного корня да горячей воды. Стоя в клубах пара, девушка не заметила, как в помывочную залу заглянула Нурлиса.
   - Ты чего это, дурища, удумала - посередь дня в лоханке плескаться? - сварливая бабка, глядела сурово.
   - Запачкалась, - неловко прикрываясь растрепанным лыком, прошептала лекарка.
   - Кто ж тебя запачкал-то? - пробубнила старуха и, не обращая внимания на купальщицу, принялась наводить в мыльне порядок - выстраивать в стопки лохани, возить мокрой тряпкой по осклизлым полкам.
   - Никто, - пробормотала выученица.
   - Мне-то не ври, по глазам вижу, что обидели. Давай говори, кто облапил, не то Майрико приведу, чтобы видела, как ты от урока отлыниваешь.
   - Урок я весь справила. Зови, ежели хочешь, - с тихим упрямством ответила Айлиша и отвернулась от назойливой карги.
   - Ссильничали? - старая ведьма развернула ее к себе и быстро предположила: - Али дите прижила?
   - Ты что мелешь-то! Хранителей побойся! - вырвалась девка. - Всего-то про женское спросил. Только он мне и даром не нужен!
   - Кто спросил? - Айлиша спиной чувствовала пристальный взгляд жадной до сплетен бабки.
   - Целитель. Ихтор.
   Нурлиса тут же напустилась на выученицу:
   - Дура, как есть дура! Хороший мужик он, что ж ты, коза безрогая, морду воротишь? А?
   - Не нужен он мне - старый да страшный! - топнула босой ногой девушка.
   Ну не говорить же этой желчной Нурлисе, что сердце занято и живет в нем другой, тот, кто давно поселился в беспокойных снах, тот, кто кажется лучшим на свете... Вот только признаться в этом не то что ворчливой бабке страшно, но и самой себе.
   - Тогда нечего тут воду лить! Развела лужи. И сама уж вся опухла. Жабры того гляди вырастут или икру метать начнешь. Иди отсюда подобру, - недовольно забубнила старуха и с удвоенной яростью загромыхала лоханками.
   Так и пришлось Айлише торопливо покидать мыльню и хорониться в ученическом покойчике, куда Нурлиса попасть не могла.
   Раздирая кудрявые волосы щербатым гребнем, девушка думала о том, что за минувший год так и не обвыклась в Цитадели. Все пыталась понять - отчего? А потом вдруг уразумела. То от страха. Она боялась. Боялась креффов, боялась старших выучеников, боялась незаслуженного наказания, боялась... уж и сама не знала, чего именно. Но страх стал постоянным спутником.
   Да и жили тут хуже, чем зверье дикое в чаще дремучей - без правды, что деды заповедали, без песен и праздников. Все здесь были, словно голые, все на виду и все при деле. Некогда выученикам было ни шкодить, ни миловаться - ходили, как тени, не поднимая глаз, каждый в своей скорлупе, каждый со своим грузом на душе, облегчить который никто не помогал.
   И даже на заветной делянке, где так любила бывать юная целительница, не рос цветок какой пустой. А ежели пробивался, так сразу выдергивали за бесполезностью. Ни разу за минувший год не взяла Айлиша в руки веретено или прялку, не склонилась над ткацким станом, не вязала, не вышивала, не плела кос, не вздевала на шею бус, не гуляла в лесу. Весна поменялась с летом, лето с осенью, осень с зимой, та - снова с весной... Теперь вот заканчивалось второе лето в Цитадели, но девушка из рода Меденичей только и заметила, что целый год ее жизни прошел стороной.
   Ни денечка не было, чтобы она не училась, усердно склоняясь над свитком или перебирая травы, твердя заговоры или собирая настойки. И друзья ее так же, всяк свое послушание несли. Прежде пышущая женской статью Лесана сделалась похожей на тощего парня - вытянулась в росте, а жилы на некогда мягком теле теперь переплетались, как ремни. Даже постоянно краснеющий Тамир рдел теперь все реже, был уже не так многословен и любопытен, а иной раз, нет-нет, да отпускал крепкое словцо из тех, от которых ранее едва без памяти не падал.
   Гребень замер в руке. Айлиша застыла, глядя в пустоту. Как же так она жила, что не видела, как меняются друзья, превращаясь в тех, о ком говорил крефф Нэд? И правда ведь, пройдут год-два, и не станет девок Айлиши и Лесаны, не станет парня Тамира. Вместо них на свет появятся обережники. Неужто и их глаза будут такими же пустыми, как у креффа Клесха? Неужто они станут такими же злыми, как крефф Донатос и такими же равнодушными, как крефф Майрико? Неужто, неужто, неужто?!
   Да и разве возможна для них иная судьба, если всё, от чего сердце и душа радуются, в Цитадели под запретом? Что плохого будет, если на Велик день Первого льда послушникам разрешат построить крепость и зашвырять друг дружку снежками? Чем осквернится их Дар, если девки станут носить косы или хотя бы изредка надевать расшитые рубахи? Разве правильно это - вместо того, чтобы сватов засылать - парню девку о тайном спрашивать? И почто тут порют так, что на всю жизнь спины в отметинах остаются?
   И тот же миг подлая мыслишка червяком зашевелилась в голове: "Хвала Хранителям, что на целителя выпало учиться, что не заставляют от рассвета до заката через бревна да камни скакать, прыгать, драться и мечом размахивать. Что не рассказывают изо дня в день про мертвяков да иных Ходящих!" Но едва эта мысль промелькнула в голове, как жгучий стыд затопил душу - нашла, чему радоваться - тому, что друзьям гаже!
   Но ведь не виновата Айлиша, что Дар у нее именно к лекарскому делу! Да еще теплилась в душе надежда, что и у Тамира такой же. Ведь по сей день не вручили ему цветной одежи, так и ходит как первогодок. Может сегодня крефф сжалится - скажет, наконец, парню, к чему у него Дар горит? Со многими так бывало.
   Первый год уроки у всех часто общие. Иной раз Майрико хвалит Тамира, когда он быстро запоминает наговоры или варит мази. Хвалят и Лесану. А вот Айлишу другие креффы ругают. На уроках у Донатоса она от жути обмирает, слушая про упырей или оборотней. А на уроках креффа Клесха и вовсе едва управляется - хоть на ногу быстра и телом вынослива, с палкой или мечом деревянным - чисто кобылища. То сама себе в лоб заедет, то споткнется на ровном месте. За тревожными путаными мыслями девушка не заметила, как за окном начали сгущаться сумерки. Лекарка зажгла лучину.
   Ночь...
   Лишь сейчас послушница малость попривыкла, что в Цитадели с наступлением темноты не обязательно закрывать ставни... Это тебе не в родной деревне, где и на дверях, и на окнах засовы железные. Ночь страшна. Ночь разлучает. Ночь приносит отчаянье.
   Юная целительница закрыла глаза и тихо-тихо, словно боясь нарушить величественное молчание древней крепости, запела песню, которую часто пела с другими девушками, когда садились чесать кудель или прясть:
   Лес шумит вековой за околицей села.
   Ой, прядись моя нить поровней, поровней.
   Я тебя, милый друг, всё из леса ждала.
   А мое веретено только кружится быстрей.
   Вот и вечер уже, солнце скрылось за горой.
   Ой, прядись моя нить поровней, поровней.
   Лишь тревога на сердце, потеряла я покой.
   А мое веретено только кружится быстрей.
   Ночь пришла на порог. Да от друга нет вестей.
   Ой, прядись моя нить поровней, поровней.
   Ночь любимого взяла. Мне не быть уже твоей.
   А мое веретено только кружится быстрей.
   Жаль, что ночью за порог не ступить, не шагнуть.
   Как мне жить без тебя? Оборвется моя нить.
   Только ночь попросить о тебе хотя б шепнуть.
   Да мое веретено сломано - не починить.
   И грезилось девушке, будто мелькает в ее руках веретено, в печи потрескивают поленья, а отец с братьями при свете лучины сучат пеньковые веревки...

* * *

  
   Тамир поднимался из подвалов Цитадели в верхние коридоры. Голова гудела, а от виска к виску летало глухое и гулкое: "Тук. Тук! ТУК!" Боль пульсировала, давила на глаза, отзывалась в затылке. И так было всякий раз. После каждого урока. Словно таинство колдовства тянуло из парня жизненную силу, даря взамен лишь головокружение и тошноту.
   Позади остались обороты учения, принесшие, помимо нынешних страданий, знания о том, как упокаивать вставшего на третий день младенца.
   А впереди еще ждала встреча с креффом Лесаны, предвещающая метание ножа в цель, и урок с наставницей Айлиши, грозившейся сегодня спросить, в каком отваре волчьи ягоды пригодны для лекарских целей, а в каком на них заговор на смерть делают.
   Интересно, а сама Айлиша знает, что лекари не только исцелять могут, но и жизнь отнимать? Эта мысль, некстати пришедшая в больную голову, ужаснула юношу. Он просто не мог представить любимую, творящей черное колдовство.
   Любимая... слово-то какое теплое! Родное! Произносишь его про себя и, кажется, будто руки материнские обнимают, а в плечах сразу такая сила угадывается, словно можешь небо с землей сравнять, лишь бы та, что заставляет сладко замирать сердце, оставалась рядом. Только, как побороть удушающую робость, как сказать самой красивой на свете девушке, что давно ее любишь? Едва увидел первый раз - застенчивую, робкую, с тенью от опущенных ресниц на щеках - так и потерял покой. И лишь она, ее улыбка, ее голос, заставляют сцеплять зубы, не давать воли постыдному страху перед Цитаделью, перед Ходящими, перед наставником, помогают терпеть и отыскивать в душе такие силы, о каких и не подозревал никогда недавний рохля, заласканный маменькин сынок.
   Как Тамиру хотелось просто побыть с Айлишей наедине! Не здесь, не среди этих нагромождений камня, а где-то, где тихо, спокойно и не надо опасаться появления креффов или старших выучеников. Хоть на один оборот вырваться из стен, что держат их хуже, чем острог... Сколько раз он пытался найти по углам вытоптанного двора хоть малый цветок, хоть куриную слепоту, хоть сурепку, хоть чистотел, чтобы порадовать девушку. Впусте.
   Но зимой, в разгар месяца студенника, когда выпал запоздалый снег, Тамир не утерпел, потащил девок во двор, за конюшни, в сторону людских, где не могли их заметить наставники и старшие послушники. Ох, и накидались они снежками! Пока кто-то "заботливый" не донес креффу, что подопечный его, вместо урока, в снегу катается с девками. Кто это был? Теперь-то уж что гадать...
   Досталось тогда Тамиру - надолго запомнит. Донатос сам его выдрал. А потом отвязал и приказал босиком, в одних портах, дважды обежать снаружи всю Цитадель. Когда ученик вернулся, истерзанная спина уже схватилась коркой кровяного льда, а в груди свистело. Крефф, ожидавший появления наказанного, поинтересовался - усвоил ли дурень урок?
   Парень на ногах-то уже держался из одного упрямства. И из того же упрямства, едва справляясь с дыханием, ответил, что не разумеет, отчего за невинную зимнюю забаву наставник шкуру с него спустить готов.
   Зло сплюнув себе под ноги, крефф ответил:
   - Запомни, дурень, жизнь Осененного - это труд до изнеможения. Обережник вразрез со своими хотелками и желаниями идет. Так что не будет у тебя праздников и гулянок. Привыкай. Между мертвыми и живыми только мы стоим. И времени на праздность у нас нет, есть лишь долг перед людьми. Так что станешь ты мертвяков отчитывать, пока другие баб на сеновалах тискают. А еще раз увижу, что вместо урока дурью маешься, при девках оголю и пороть буду уже по заднице. Поглядим, как тебе после этого с ними захочется время терять.
   От этих слов у Тамира на душе стало так погано, что захотелось сбежать из ученичества куда угодно, хоть в Стаю к Ходящим. Не ждал он для себя такой будущности - без радости и веселья. Да и разве жизнь это - каждый день упокаивать мертвых, ножи метать, мази нашептывать да обновлять обереги? Не верилось парню, что нет у колдунов ни дня праздности. Да и кому захочется бобылем бесприютным топтать дороги? У каждого человека должен быть дом, где его ждут. По дурости он брякнул это и своему наставнику...
   Донатос рассмеялся. Впервые - искренне. Потом покачал головой и сказал, что не бывает у Осененных семей. Не позволено им и домов иметь, потому как оседлый обережник - не воин, не колдун, не целитель. Семья для него будет дороже чужих треб, а паче того - приманкой для Ходящих.
   После этого крефф ушел, оставив ученика заходиться кашлем на морозе. На счастье Тамира, пока он надсадно перхал на весь двор, откуда-то со стороны дровяника появилась Нурлиса.
   Старая шла, переваливаясь на кривых ногах, тащила с собой порожнее ведро и на чем свет костерила лютую стужу. Завидев шатающегося под ветром полуголого парня, бабка напустилась на него, тряся сухим кулаком:
   - Совсем вы все тут очумели, оглоеды клятые! В одних портках по морозу бегать? Ах вы, захребетники неблагодарные! Как щи хлебать, да мясо жрать - вы тут, как тут, а как уму-разуму набираться, так нет вас! Уже и голыми по снегу кататься готовы, лишь бы хворать, а не учиться! У-у-у! А ну пошел! Я тебя быстро к Майрико сведу, завтра уже будешь опять за свитками своими горбиться. Ишь, чего удумал!
   И поддавая парню пустым ведром, сварливая бабка погнала его в Башню целителей. Тамир брел, отстраненно слушая брюзжание карги, но в душе был несказанно ей благодарен - Донатос, конечно, не запрещал ему идти к лекарям, вот только... и разрешения ведь не давал. А теперь, даже если и взъестся, всегда можно сказать, что за помощью его отправила Нурлиса.
   С вздорной бабкой не связывались даже креффы. Она жила при Цитадели так давно, что стала уже неотъемлемой ее частью, как брехливый деревенский пес, про которого никто не знает сколько ему лет и откуда он взялся.
   Нурлиса безраздельно властвовала в казематах крепости, где делала разную грязную работу и следила за мыльнями. Но иногда она, как сегодня, выбиралась из своего подземного царства, чтобы по пути откостерить кого-нибудь из первых встречных. И кем этот встречный окажется, ей было глубоко плевать.
   Говаривали, будто один раз даже Нэду перепало. И ничего, смиренно выслушал и дальше пошел. Ибо каждый знал - встретить старуху для ушей не к добру, наслушаешься про себя... Но и отмахнуться от вредной нельзя - будет следом идти и брехать, пока не осипнет. Так что даже креффы старались отмалчиваться.
   Однако ныне бабка появилась как нельзя к сроку.
   Позже Тамир пытался вспомнить, как брел к башне целителей, но не смог. Боль, усталость, озноб, страшное откровение о будущей жизни, сделали свое дело. Все перепуталось, смешалось, стало смазанным, смутным. На входе он, видимо, споткнулся, упал и подняться уже не смог.
   Кто-то сильный тащил его вверх по лестнице, а сзади бубнила старуха, рассказывая этому "кому-то" какой он "дурень малахольный, еле ноги переставляет и что же они тут все над ней выдумали изгаляться, заставляют ходить туда-сюда, как молодую, лоси сохатые!"
   Едва не оборот выхаживал ученика Донатоса одноглазый крефф. Тамир не знал его имени, но из слов бабки понял - зовут целителя Ихтор. Правда Нурлиса не преминула упомянуть, что он "беззаконнорожденный кровосос, произведенный на свет упырихой, коновал и бестолочь". Но именно Ихтор, беззлобно посмеивающийся над брюзжанием бабки, избавил Тамира от лихорадки и подправил иссеченную спину.
   Много, очень много раз за ту долгую студеную зиму приходилось Тамиру туго, и еще не раз случалось ему быть поротым. Донатос спуску не давал, чего уж там... Случалось после этого - лечили его истерзанную спину, как умели, Айлиша с Лесаной, меняя тряпицы с отварами да обмазывая вонючими притирками.
   А ведь потом еще отказывались от его помощи в грамоте и счете! Смешные. Не понимали, что он только рад был отплатить им за доброту. Да, эти девушки стали для него самыми близкими людьми в Цитадели. Вот только одну юноша любил как сестру, а вторую... Вторую хотел зацеловать всю - от бровей, похожих на крылья ласточки до пальцев маленьких ног, которые, он знал, вечно зябли.
   Невыносимо горько было Тамиру видеть, как надрывалась в учении у Клесха Лесана. Ни единого доброго слова не говорил ей наставник, иначе как дурищей не звал, а уроки такие давал, что и парню не стыдно было бы пощады запросить. Мыслимое ли дело, чтобы девка в любую погоду по ратному двору бегала да прыгала, как коза, через ямы, или ножи метала, или в рукопашной с другими выучами по земле каталась?
   Грешно говорить, но радовался тогда Тамир, что его-то голубку ненаглядную наставница так не мучает. Не грубеют руки от меча, не проваливаются глаза от усталости. Да и наука девушке только в радость была - сияла Айлиша, как росинка на солнце.
   Стыдно вспомнить, но ведь ночь, когда он и Айлиша сидели, не смыкая глаз, над высеченной Лесаной, стала для юноши самой счастливой! Потому что провели они эту ночь вдвоем, разговаривая, чтобы не уснуть, подбадривая друг друга, меняя тряпицы с припарками. И, казалось, не было в этом мире никого, кроме них да резких порывов ветра за окном. Стыдно это, ведь не должна чужая боль приносить радости, но... так уж получилось. Оттого глодала совесть, до трухи перемалывая парня.
   А еще хотелось Тамиру чем-нибудь побаловать девушек! В Цитадели, хотя и кормили сытно, о лакомствах приходилось только мечтать. Сластей же и вовсе больше года не едали... Напечь бы пряников или сдобы какой! Да ведь на поварню не попасть. Донатос, как назло, ни разу не отослал ученика за провинность к стряпухам - носить воду, дрова или чистить котлы.
   Юноша весь извелся, гадая, как извернуться и попасть в царство горшков и сковородок, а потом плюнул и перед праздником Колосовика наврал старшей стряпухе Матреле, будто крефф отправил его к ней в помощники. Ночью же, начищая горшки и скобля полы, выуч молился Хранителям, чтобы наставник его не хватился, чтобы никто из кухарей не нашел закиданный ветошью горшок с опарой, притулившийся у печи, а Матрела не обнаружила бы пропажу меры муки и сушеных ягод. Обошлось. Пирог вышел румяный, с золотистой корочкой.
   Ныне сдобное лакомство дожидалось вечера в углу смотровой площадки, что на Главной башне. Тамир припрятал яство под скамьей, завернув в чистую холстинку. И хотя отец с матерью всю жизнь учили сына, что воровство - грех, юноша, запустивший руки в кладовую, утащил еще и прошлогоднего меда.
   Будет девкам сегодня радость. И плевать, что в Цитадели не принято провожать лето и встречать осень. Пускай, что хочет говорит наставник, да только есть в году дни, в которые надо радоваться, как предки завещали. Ну, а коли поймают, всё одно - кнутом угостят только зачинщика, он же за одну улыбку Айлиши готов хоть пять раз на седмице поротым быть.

* * *

  
   Тамир зашел в комнатушку и застыл пораженный. Прекрасная девушка при свете лучины читала свиток. Тонкие руки с длинными нежными пальцами, белая, будто сияющая кожа, нежная шея, тени от ресниц на щеках...
   Красавица! Какая же она красавица!
   Врет крефф. Не может такая девка всю жизнь провозиться с болезными и немощными! Не может такого быть, чтобы никто не назвал ее своей! Юноша сжал кулаки.
   Ну уж нет!
   Отучатся, отдадут Цитадели двухлетний долг служения и вернутся под родной кров, к родительскому очагу. И он сам - сам! - введет ее в свой дом, и ни один Ходящий ему не будет страшен, и ничьего осуждения он не побоится! Никому не позволит обидеть! Лишь бы набраться храбрости, открыть свое сердце. Лишь бы не оттолкнула. Лишь бы любила.
   - Айлиша, - негромко окликнул юноша.
   Чтица встрепенулась и, увидев того, кто ее позвал, расцвела.
   - Тамир! Ты уже от Донатоса вырвался?
   - Я его сегодня не видел, - улыбнулся собеседник. - Надысь неподалеку упырь бродил, крефф его второй день и ловит.
   - Этот поймает, - убежденно сказала девушка. - От него ни живой, ни мертвый не уйдет.
   - Да уж, - помрачнел выученик, однако уже через миг его лицо просветлело. - Встрешник с ним. Сегодня праздник, ты помнишь?
   Она наморщила лоб, силясь вспомнить, какой Велик день выпадает на последние дни месяца плодовника, и тут же потрясено выдохнула:
   - Колосовик! Я бы и не вспомнила...
   - Совсем вы с Лесаной одичали тут, - покачал головой Тамир. - Ничего, зато я вспомнил. Вот дождемся воительницу нашу - будет вам радость. Главное, к месту прокрасться незаметно.
   - А ежели поймают? Вон, Фебр с Лесанки глаз не сводит, как коршун следит, - испугалась Айлиша.
   - Не поймают. Мы тихонько, после вечери, когда все спать улягутся.
   - Куда? - девичьи глаза загорелись любопытством. - Куда покрадемся?
   - Не скажу, - улыбнулся он и осторожно убрал с высокого чистого лба волнистую прядь. - Терпи до ночи, раз Велик день проморгала.
   Целительница потупилась, а потом фыркнула:
   - Больно надо!
   Но он-то видел, как снедало ее любопытство. И становилось от этого весело.
   - Скорей бы Лесана пришла, - вздохнула Айлиша и снова склонилась над свитком, надеясь учебой скоротать время и приблизить вечер.
   Однако лгала себе юная лекарка. Не хотелось ей возвращения подруги. Внезапно поняв это, девушка ужаснулась себе и своим мыслям. Неужто Лесана хоть раз мешала им? Нет. Не случалось такого. Мешать не мешала, а вот... лишней была.
   За своими размышлениями целительница не заметила, что и на лице Тамира отразилось легкое разочарование. Юноша тоже пожалел, что не сможет провести вечер с Айлишей наедине. Но, видимо услышали Хранители его чаяния - не пришла Лесана, видать, Клесх задержал. И стало влюбленным от этого и радостно, и неловко одновременно.
   Как впотьмах бежали босиком через пустой двор, как поднимались по крутой лестнице на площадку, оскалившуюся в черное небо зубцами бойниц, они запомнили смутно. Потому что сердца обмирали от ужаса, от царящей над миром ночи, от легчайшего эха, разбуженного легкими шагами босых ног. Рука дрожала в руке, и дыхание застревало в горле от волнения, от предвкушения, от близости...
   И лишь теперь, сидя на расстеленном плаще, поедая пирог и глядя на бескрайнее, усыпанное звездами небо, двое послушников Цитадели поняли, что только ради таких вечеров и стоит жить.
   Тамир не ощутил вкуса лакомства, даже мед и тот показался пресным. Юноша смотрел в полумраке на улыбчивое лицо Айлиши, а видел только, как отражаются в ее глазах звезды. И серебряные искры, мелькавшие в черных зрачках, блестели ярче тех, что сыпались с неба. Девушка стояла, запрокинув голову, положив узкие ладони на каменную кромку стены, и с восторгом смотрела в темную высоту, а звезды сыпались, сыпались, сыпались... И казалось, будто они инеем оседают на короткие волнистые пряди, на нежную кожу, мерцают и переливаются. И так тихо было вокруг... только глухо стонали под ветром могучие вековые ели, и пролетал у подножия башни ночной ветер.
   Как-то само собой получилось, что Тамир шагнул к лекарке и обнял ее за плечи, закрывая от дерзкого сиверка, а она не оттолкнула, повернулась к юноше и заглянула в глаза с такой щемящей лаской, что он вдруг понял: она видит в них те же падающие звезды, тающие, мерцающие.
   Говорят, в незапамятные времена этот Велик день назывался не Колосовик, а Звездопадец. Ибо только раз в год, в эту ночь небо, как слезы, роняло звезды. Но то было давно, сотни лет назад, до того, как ночь стала принадлежать Ходящим. И Тамир всем сердцем возненавидел живущих во тьме! Потому что, не будь их, всё в его жизни сложилось бы иначе...
   В кольце неожиданно сильных рук Айлише было тепло, а по телу разливалась сладкая истома. Лишь сейчас девушка заметила, как изменился за этот год ее друг. Злая учеба все же сострогала с него тело, даже черты лица, допрежь мягкие, теперь сделались жестче, и на скулах появилась щетина. Нет, он, конечно, не превратился в ремни и жилы, из которых теперь была свита Лесана, но... он стал другим. Это было видно и в развороте обещающих стать широкими плеч, и в потяжелевшем взгляде, и в упрямой складке, появившейся между бровями.
   Девушка смотрела на него с затаенной нежностью, а потом не выдержала и осторожно провела рукой по колючей скуле. И лицо, новой непривычной красотой которого она только что любовалась, повернулось навстречу ладони, а теплое дыхание коснулось озябших пальцев.
   В следующий же миг и звезды, и ночь, и ветер отступили, словно перестали быть, потому что мужские руки запрокинули девичье лицо, а лихорадочные поцелуи обожгли губы, подбородок и шею... Юная целительница закрыла глаза, отдаваясь долгожданной ласке. Тамир рвал завязки ее рубахи и штанов, а потом сдергивал то и другое, не глядя, отшвыривал прочь, освобождая горячее мягкое тело.
   Айлиша опрокинулась на спину, почувствовала грубую ткань плаща и то, как неровные камни впились в позвоночник, а потом руки Тамира заскользили по плечам, груди, животу и не осталось ничего, кроме сладкого томления, кроме жаркого тока крови в жилах.
   Тяжесть мужского тела, внезапная боль, глухой едва слышный девичий стон, лихорадочное хриплое: "Прости, прости, прости..." И снова россыпь поцелуев по лицу и новые волны жара, огонь, несущийся по телу, сладкая дрожь и черное бездонное небо над головой, с которого на двух влюбленных продолжали сыпаться звезды...
  

* * *

  
   Они вернулись только под утро, в сером рассветном полумраке, крепко держась за руки, и не пряча друг от друга глаза. Возле двери в их покойчик Тамир внезапно остановился, развернул девушку к себе, вжал спиной в стену и жадно накрыл губы поцелуем.
   - Ты - жена теперь мне, - сказал он, оторвавшись. - Понимаешь?
   Она в ответ смогла только кивнуть и сразу же спрятала покрасневшее лицо на груди юноши.
   Когда они зашли в каморку, их услышала чутко спящая Лесана - приподнялась на локте со своей лавки, окинула сонным взглядом растрепанных, босых, с опухшими губами и счастливыми лицами. Не утаилось от девушки и то, что подруга куталась в плащ Тамира, а сквозь складки ткани был виден рукав рубахи, с сорванными завязками. Выученица Клесха резко села и ахнула:
   - Любились! Любились, окаянные! С ума вы спятили?! Донатос же тебя в землю закопает! А ты? Ты чем думала? Что, если дите приживете?
   И она растерянно и гневно переводила синие глаза с одного на другую, словно ожившая совесть, требующая немедленного ответа. Лишь после этих ее слов Айлиша окончательно поняла, что случилось между ней и Тамиром, вспыхнула и с опозданием испугалась. Но парень упрямо насупился, положил твердую ладонь на плечо целительнице и сказал глухо:
   - Она мне теперь жена. Перед людьми и Хранителями. И этого даже Донатос изменить не может.
   Лесана в ответ только горько покачала головой:
   - Какая жена? Одумайся! Вас, если прознают, в блуде обвинят и кнутами вытянут обоих, чтобы дурь в голову не лезла. Тут не то место, чтобы правду искать.
   Под этим яростным, но справедливым напором Тамир слегка сник, тоже начиная понимать, что никто их здесь благословлять на счастливую жизнь не будет. Даже если найти молельника и обручиться, креффы не признают такой союз. Выйдет только курам на смех. Парень помрачнел.
   Лесана вымученно улыбнулась:
   - Боязно мне за вас. Не приведи Хранители, крефф твой дознается, не даст он вам жизни.
   Тамир напрягся, словно волк перед прыжком, и глухо ответил.
   - Может, ему недолго моим креффом быть. Мне еще одеяние колдуна не дали, так что...
   И в этот самый миг, словно в насмешку над его словами, распахнулась дверь покойчика, и на пороге возник старший ученик Донатоса - Велеш.
   - На вот, - он протянул окаменевшему выучу стопку серой одежи, - наставник велел переодеться.
   Тамир отдернул протянутую было руку, словно обжегся. Серое облачение полетело на пол.
   - Ты чего? - опешил старший.
   - Это не мое, - с тяжким предчувствием беды огрызнулся юный послушник.
   - Спятил? - рыкнул Велеш. - Коли дали, вздевай! И к наставнику бегом!
   С этими словами молодой колдун ушел.
   - Я что же... наузник?! - Тамир застыл, невидяще глядя в пустоту.
   - Креффы не ошибаются, - тихо сказала Лесана, припоминая, как сама растерялась, когда Клесх дал ей черное платье.
   - Сходи к наставнику, - помертвевшим голосом прошептала Айлиша, - вдруг Велеш чего напутал!..
   Ее избранник медленно, словно во сне, перешагнул через валяющуюся на полу серую одежу и на деревянных ногах вышел из покойчика.

* * *

  
   Донатос нашелся во дворе, где разговаривал с рыжим целителем, имя которого Тамир как ни силился, не мог вспомнить. Впрочем, на это юный послушник наплевал и зачастил, едва поравнявшись с мужчинами:
   - Наставник, я не колдун! Того быть не может!
   Обережник посмотрел на выуча с брезгливой жалостью и вновь отвернулся к собеседнику, бросив через плечо небрежное:
   - Переоденься.
   Но его подопечный не желал так легко отступать:
   - Ну, какой из меня чароплет! - отчаянно выкрикнул он.
   - Не чароплет, а колдун, - равнодушно поправил крефф, - запомни это накрепко. Чароплеты на ярмарках вычуры таким дуракам, как ты, показывают да бабам травки продают, чтоб плод вытравить. А колдуны - это стражи людей, те, кто затворяют ворота мертвым, те, кто упокаивают Ходящих. Еще раз услышу, что ты наше ремесло со скоморошьим делом мешаешь, язык вырву.
   Тамир вздрогнул, но упрямиться не перестал:
   - Я покойников боюсь! Нет во мне Дара мертвых поднимать, целитель я!
   - Ну, посмотрим... - усмехнулся, оборачиваясь, наставник.
   А потом не спеша подошел к парню, взял его потную от напряжения руку и, достав из-за пояса нож, полоснул по ладони, да так что стало видно кости.
   Несчастный взвыл и сделался пепельно-серым от боли, Донатос же радушно предложил:
   - Ну, давай, целитель, затворяй кровь, закрывай рану. Не срастишь жилы, быть тебе, почитай, безруким.
   Послушник стиснул истекающую кровью ладонь и упал на колени. К горлу подкатила тошнота, из глаз катились слезы. Захлебываясь словами, юноша начал бормотать лекарский заговор, которому научился на уроках Майрико. Кровь и впрямь замедлила бег, но вязкие капли все одно продолжали сыпаться на утоптанную землю.
   - Плохо дело, - с притворным сочувствием сказал крефф, склоняясь над учеником, - будь это рана, полученная в схватке...
   Он не договорил, но и так все стало ясно.
   - Будет уж тебе, Донатос, - вступился за парня рыжий целитель, - давай руку, залечу.
   Тамир протянул ладонь. От тяжкого разочарования он даже вспомнил имя лекаря - Руста. А тот, не догадываясь, что творится у парня на душе, быстро-быстро зашептал те же самые слова, что всего пару мгновений назад с таким трудом выдавливал из себя выуч. С бледных пальцев потекло голубое сияние. Кровь тут же унялась, края раны сошлись, а плоть начала стремительно срастаться. Еще миг и о случившемся напоминала только тянущая боль да розовая полоска свежего шрама.
   - Если б не крефф, ходить тебе одноруким, - просветил наузник, и добавил: - Понял теперь, бестолочь, что в тебе целительского Дара не больше чем мозгов?
   - Нет, не понял, - упрямо вскинулся Тамир, - кровь я и сам затворить мог и рану срастить, просто еще мало выучился. Он, поди, тоже не сразу таким умелым стал!
   Руста рассмеялся - весело и беззлобно. Ярость и мятеж юного послушника позабавили его, но не разозлили, чего никак нельзя было сказать о Донатосе.
   - Одного не пойму, - процедил крефф, - ты упрямый или дурак? Если упрямый, так это хорошо - для дела полезно, а если дурак - еще лучше. Возиться с тобой не придется, можно сегодня же к Нэду идти, пусть твоим старику со старухой напишет грамоту, что сын их подох по дурости, за то им отныне Осененным платить вполовину меньше придется.
   Тамир сверлил наставника ненавидящим взглядом, но тот смотрел спокойно, даже равнодушно, однако взор бледно-голубых глаз все равно был пронзительным, продирающим до костей.
   - Донатос, да объясни ты ему, ведь не отвяжется, - миролюбиво предложил Руста, - а то до морковкиного заговенья в гляделки будете играть.
   - Ты не поддаешься Зову Ходящих, - наконец произнес крефф. Однако, видя непонимание в глазах ученика, растолковал: - Когда мы с тобой первый раз в лесу ночевали, к поляне трое вурдалаков выползло, а ты трясся как цуцик, чуть в штаны не наложил, но на Зов их не поднялся.
   - Так мы ж в заговоренном круге были, и я за оберег держался! - закричал в отчаянье Тамир, всем нутром не желающий верить в страшную правду.
   - В круг нечисть зайти не может, - согласился Донатос и тут же напомнил, - а вот тебя, дурака, из него выманить - невеликие хлопоты, тем более оберег твой уже года два как пуст. Ты когда, песий выкормыш, к колдуну ходил ладанку свою заговаривать? Поди, тесто месил и не вспоминал, что раз в полгода оберег надо наузнику носить?
   Песий выкормыш задумался. Да, в положенное время мать всегда отправляла его к обережнику, но родительских денег было невыносимо жалко. Потому, рассудив, что раз ночью он по улицам не шастает, а отец, едва подходит срок, вызывает колдуна обновлять охранительные резы на доме, значит бояться Ходящих нет никакого смысла. Поэтому парень с чистой совестью тратил деньги то на меру сушеных ягод, то на мешочек орешков. Когда же крефф при всем честном народе объявил, что в сыне пекаря спит Дар, Тамир так растерялся, что вовсе позабыл про негодящий оберег.
   И вот теперь все эти мысли одна за одной проносились в голове парня. Донатос же, приняв замешательство ученика за упрямство, рассвирепел:
   - Хватит сопли жевать! Пошел вон отсюда. И чтобы через полоборота переоделся и у мертвецкой стоял. Опоздаешь - на всю ночь там закрою. И даже не надейся травки перебирать. Тебе вторая родня - покойники, поэтому привыкай.
   И крефф так сверкнул глазами, что пришлось послушнику разворачиваться и на негнущихся ногах идти прочь, выполнять приказание.

* * *

  
   Подмывальня была пуста, когда туда ввалилась потная, грязная и разъяренная, словно Ходящий В Ночи, Лесана. Девушка яростно сдергивала с себя одежду, скрипя зубами, задыхаясь от злых слез.
   Она стянула вонючую, липнущую к телу рубаху, затем штаны и принялась яростно развивать "сбрую". Так она про себя называла полоску узкой ткани, которой обматывала грудь, чтобы плотно притянуть ее к телу - два оборота вокруг туловища, два крест-накрест через плечи.
   Как назло мокрая от пота тряпка пристала к коже, Лесана злилась, стаскивая ее, царапая себя до крови. Она ненавидела "сбрую", но выбирать не приходилось - без нее занятия с Клесхом и тремя парнями, одногодками послушницы, превращались в мучение.
   Наставник не делал скидки на то, что его ученица - девка. Прыгать, скакать, махать деревянным ученическим мечом, стрелять из лука ей приходилось наравне с ребятами, которые, даже несмотря на усталость, любили поржать над неуклюжей, а пуще того - потаращиться на девичью грудь, прыгающую под просторной рубахой. Однако Лесана не хотела доставлять им такой радости.
   Теперь под одеждой она была почти такой же плоской, как парень. Насмешливых взглядов стало меньше, но никогда прежде девушка не чувствовала себя такой... униженной. Сперва не могла понять - почему? Потом додумалась - прежде ей не приходилось скрывать свое естество, считая его чем-то ущербным, не приходилось притворяться кем-то другим. И кем? Стыдно сказать - мужиком!
   В носу защипало, и послушница, борясь со слезами досады, яростно опрокинула на себя ушат чуть теплой воды. Казалось, от раскаленного тела пойдет пар. Но нет, только кожа покрылась мурашками. Лесана яростно терлась мыльным корнем, взбивая густую пену на коротких волосах.
   Кто она здесь? Нелепая дура, над которой потешаются все, кому не лень, наставник - потому, что тугодумка и неумеха, послушники-парни - потому, что смешно им видеть девку, вразумляющуюся мужской науке. Поэтому, когда тугая тетива больно била по запястью, защищенному кожаным наручем, когда тяжелый деревянный меч выпадал из ослабших пальцев, когда голова кружилась от прыжков и кувырков, Лесана не могла плакать. Слезы делали ее еще более жалкой, оголяя то немногое девичье, что не спрятать ни за туго стянутыми тряпками, ни под рубахой, ни под портами.
   Но сегодня... Девушка опустила голову в корыто с водой и задержала дыхание, яростно смывая с волос пену. Сегодня в учебной схватке она, обозленная, вдруг без труда швырнула на землю противника - крепкого жилистого парня по имени Вьюд. Да так швырнула, что из него едва весь дух не вышел. А потом заломила ослабшую руку и без всякого стыда уселась на поверженного верхом.
   - Проси пощады! - хрипела она в ухо извивающемуся послушнику. - Проси!
   И сильнее налегала на спину, продавливая коленом хребет.
   Вьюд заорал, выгибаясь, и сдался:
   - Пусти-и-и, дура скаженная! Твоя взяла!
   Но перед тем как встать, она словно случайно задела локтем русый затылок так, чтобы противник посунулся лицом в утоптанную землю и захлебнулся кровью из разбитого носа и губ. Больше не будет ее срамословить. Пока губищи не заживут - уж точно.
   Вот тут-то победительница и поняла, что нет больше Лесаны из Острикова рода, нет обманутой невесты, нет застенчивой, силящейся всем понравиться и угодить девки. А есть... неведомо кто. И на этого неведомо кого не вздеть девичьего платья, женского покрывала и ярких бус. Никогда более. Потому что все это стало чужим. Даже в расшитой рубахе, при бусах и косе не стать ей уже прежней... И отчего-то стало так невыносимо жаль и рубахи, и косы, а, самое главное, этих несуществующих бус - ярких, крупных, как ягоды боярышника!
   Девушка поднялась на ноги, отряхнула порты и с вызовом взглянула на наставника. Заругает? Точно заругает. У Вьюда, вон, вся рожа в кровище.
   - Молодец, - скупо похвалил Клесх.
   От этого короткого простого слова стало на сердце тяжко, словно от обвинения...
   Как она хотела этой похвалы, как жаждала! И вот услышала. Молодец. Молодец, что побила ни в чем неповинного парня. Молодец, что довела его до крика. Молодец, что больше не девка?
   - Иди, - крефф кивнул, показывая ей со двора.
   Лесана ушла, из последних сил сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег.
   И вот теперь мылась, содрогаясь от отвращения к самой себе. Почему все это выпало на ее долю? За что? Да какая уж разница.

* * *

  
   Из мыльни она пошла не в свою ученическую каморку, а в Северную башню Цитадели. Там всегда было тихо, потому что никто не жил. Башня выходила окнами на шумящий лес, раскинувшийся до горизонта. Среди могучих деревьев можно было разглядеть даже краешек стремительной узкой речки - серая вода неслась в неровном каменном русле, разбивалась о гранитные пороги, пенилась и кипела. Лесана забралась на каменный подоконник узкого окна и смотрела остановившимся взглядом на то, как медленно качаются верхушки могучих елей.
   Девушка частенько искала здесь уединения. Сюда редко кто заходил, а наверх по крутым неровным ступням и вовсе поднимались раз в год - зачем? Башня была узкой и верхняя комната в ней измерялась всего несколькими шагами. Тут стояли сундуки со всяким старьем, сушилось дерево для учебных мечей, рогатин и прочих нужд, а внизу хранили дрова. А когда-то эта башня называлась Сторожевой, потому что здесь несли дозор послушники, наблюдавшие за дорогой, идущей от стольного града. Теперь же не осталось ни дороги, ни самого стольного града, многие сотни лет назад стертого с лица земли страшнейшим ураганом.
   Лесана любила этот уголок Цитадели за тишину, ветер, гуляющий под окнами, запах леса и воды.
   - Никогда сюда не ходи.
   Послушница вздрогнула и обернулась. В дверном проеме стоял наставник. Девушка поспешно спустилась на пол и поклонилась.
   - Поняла? - уточнил он.
   - Да. А почему нельзя?
   Клесх усмехнулся.
   - Потому что здесь тебя легко найти. И еще проще - обидеть. Ты без вопросов, как я погляжу, жить вовсе не можешь.
   - Потому что тут постоянно все запрещают! - вспыхнула ученица и вскинула глаза на креффа. - Почему нам нельзя носить косы? Почто Тамира секли за снежки, тогда, зимой? Нас только порют, ничего не разрешают и ничего не объясняют! Как скотине! Ее тоже постоянно хворостиной гоняют, чтобы слушалась.
   Мужчина вздохнул и опустился на сундук.
   - Ты-то, небось, скотине всегда объясняла, за что ее хворостиной бьешь?
   Лесана упрямо вздернула подбородок, бесстрашно глядя в серые глаза.
   - Не объясняла. Только то - скотина безмозглая, а мы - люди. У нас ум есть!
   - Ум... - протянул собеседник. - Ну, коли есть у тебя ум, отчего же ты им не пользуешься?
   Щеки девушки запылали, а крефф продолжил.
   - Вот скажи, зачем тебя учат оружному бою? Зачем гоняют наравне с парнями?
   Она насупилась и буркнула:
   - Потому что я ратоборец.
   - Правильно. Ты - вой. А вой должен уметь сражаться. Ходящий не посмотрит - девка перед ним или парень. Он тебя не пощадит за то только, что ты косу носишь.
   - Нету у меня косы... - огрызнулась послушница.
   - Зато есть ум, - поддел наставник. - И этот ум должен бы усвоить, что девку за косу ловить - милое дело. А еще косу мыть, чесать и плести надо. Только когда это делать, если обережник в походе ночью под телегой спит, днем верхом едет, а иной раз с головы до ног употеет, с нечистью сражаясь? И так по несколько седмиц тянуться может. Вшивой будешь ходить? Нечесаной? В лесу мыльни нет. Да и не намоешься среди мужиков-то. В ручье плескаться? Ручей не всегда встретишь. И поплещешься в нем не о всякую пору.
   Лесана стояла красная, злая и смотрела в пол.
   - Потому и рубах вы здесь не носите девичьих, а в портах ходите. Что же до снежков... Я бы Тамира тоже высек. Он скоро спустится в подземелья. А того, что он там увидит - врагу иной не пожелает. Потому дурь детскую из него уже сейчас вытравливать надо. Иначе сгорит.
   И снова девушка вскинулась, снова глаза вспыхнули яростью:
   - Мы учимся! Всякий урок твердим! Работу любую делаем, отчего нельзя нам просто... жить? Хоть праздник какой? Хоть веселье? Что все злые тут, как волки?
   Наставник спокойно выслушал эту яростную речь и ответил:
   - Потому что вам не дружить. Не миловаться. Потому что Тамир тебя упокоит, если придется. И дрогнуть в тот миг не должен. А ты, возможно, однажды убьешь его и тоже дрогнуть не должна. Ясно? Влюбленные же думают не головой, а сердцем. И... это мешает.
   Он замолчал и потер уродливый шрам, безобразивший щеку. Лесана смотрела на креффа и видела, что мыслями тот унесся куда-то далеко-далеко. Девушка молчала. Впервые наставник говорил с ней, будто с равной, не ругал, не поддевал. Впервые не чувствовала она себя порожним местом. Оттого ли, что они одни тут и иных послухов нет?
   - Дружба и любовь - это не слабость, - упрямо возразила послушница. - То сила. И эта сила всякую иную превозмочь сумеет!
   Она сказала это с жаром, но мужчина, сидящий напротив, усмехнулся.
   - Бестолковая ты. А еще говоришь, будто ум есть. Когда скотину хворостиной гонят, ее уберечь хотят, чтобы в овраг не упала или от стада не отбилась. Так и вас. От лишней ненужной боли берегут. Сейчас тяжко, потом легко покажется.
   Он сжала кулаки:
   - Легко? Что - легко? Волком жить? Деньги брать за защиту и обереги?
   Глаза наставника поскучнели:
   - Ты сожранные деревни видела когда?
   Сердце девушки екнуло. О сожранных деревнях она только слышала и от одних рассказов тошно становилось. Если у маленькой веси не хватало денег на сильный оберег, если заводилась неподалеку стая Ходящих, то...
   - Нет, не видела... так что с того? Отчего не уберечь людей? Если денег нет у них, пусть подыхают, как собаки?
   - Лесана, - в голосе Клесха впервые зазвенели сталь и стужа. - Нельзя спасти всех. Запомни это.
   - Можно! Можно спасти! Я никогда не пройду мимо, если кто-то в нужде, я...
   Договорить она не успела - холодные пальцы стиснули горло, несчастная оцепенела, вцепившись в широкое запястье, а крефф вжал выученицу в стену и сказал голосом, каким говорил с ней всегда:
   - Запомни, цветочек нежный, еще раз я такое из уст твоих сахарных услышу - засеку до смерти. Власть над тобой одна - Цитадели. И ей ты подчиняться, как воле Хранителей должна. Как тебе скажут, так и сделаешь. Скажут - мимо пройти. Пройдешь. Скажут - помочь, поможешь. Ни колдун, ни ратоборец, ни целитель не отринут чужую беду. Цитадель открыта круглые сутки и всегда принимает тех, кого ночь застала в пути. Но наш труд стоит денег. И ночь в Цитадели тоже. Потому что, если это будет даром - уже завтра тут приживутся сотни страждущих. Чем ты их будешь кормить? Если сама станешь помогать, не беря в уплату денег, как скоро издохнешь от голода? И скольким поможешь мертвой?
   Она уже едва дышала, но каждое сказанное слово впечатывалось в память. Пальцы разжались, девушка сползла по холодной стене на пол, жадно ловя ртом воздух. На глазах выступили слезы, горло саднило.
   - Поняла?
   - Да.
   - Твой Дар не безмерен. Он исчерпаем, как всякая сила. Ты можешь устать, заболеть, испугаться и сделаешься бесполезна. Никому не сможешь помочь. Когда в твой дом стучится голодный, ты дашь ему хлеба?
   Лесана вскинула глаза на наставника и упрямо ответила:
   - Дам.
   - А если за день к тебе постучится сотня голодных? А у тебя на полатях пятеро ребятишек, родители-старики и погреба не ломятся?
   - У меня нет столько хлеба.
   - То есть кому-то придется показать со двора?
   Она потупилась и едва слышно ответила:
   - Да...
   - Так вот, запомни: иногда доброта и жалость могут погубить. Тебя. И других, ни в чем неповинных людей.
   Она молчала, но с ужасом понимала, что наставник прав и... неправ! Какое-то время они молчали, потом Лесана осторожно спросила:
   - Крефф, почему я - ратоборец?
   Этот вопрос давно не давал ей покоя. Как? Кто это решил? Из-за чего?
   Мужчина усмехнулся.
   - Потому что ты умеешь драться и побеждать. У тебя Дар, Лесана. Дар убивать. А значит, и защищать.
   От этих слов девушку продрал липкий ужас. Она не хотела убивать. Не хотела причинять боль. Не хотела проводить ночи, карауля обозы, а дни, востря меч.
   - Я не умею драться! Я сроду не дралась. Даже в девках!
   Он пожал плечами.
   - Ну, как же. Ты дважды побила мужиков, гораздо сильнее и крупнее себя самой. А недавно ты швырнула Фебра. Да так, что он до ночи валялся без памяти. А Фебр из старших и лучших моих послушников. Твой Дар очень силен.
   И тут же безо всякого перехода Клесх вдруг спросил:
   - Краски-то у тебя еще не закончились?
   - Нет.
   Она все еще алела, говоря ему о девичьем.
   - Хорошо.
   Лесана не уразумела, чего ж в этом хорошего, а потому сказала о другом:
   - Я не умею. Не умею пользоваться Даром.
   - Это потому, что твой страх сильнее и туманит разум. Запомни, цветочек, - крефф усмехнулся, шагнул к ученице и наклонился к самому ее уху, словно собираясь поделиться сокровенной тайной, - запомни навсегда: страх убивает. Лишает силы. Где живет страх - нет места Дару.
   Девушка застыла, боясь дышать. Он стоял так близко, а голос звучал так вкрадчиво, что становился похож на кошачье мурлыканье.
   - Я не боюсь, - прошептала она и замерла, когда мужская ладонь легла на напряженную шею, а пальцы нежно приласкали неистово бьющийся живчик.
   - Когда метнула Фебра, не боялась. И сегодня, когда одолела Вьюда. Ты смелая. Но ты - девка. Никогда не забывай об этом. Ты - не парень. Научись защищаться. И никого не бойся. В Цитадели нет человека, из которого ты не смогла бы вышибить дух.
   Серые глаза смотрели в самую душу, у Лесаны кружилась голова. Ни разу еще крефф не прикасался к ней и не говорил так.
   - Дар, как и сила тела - исчерпаем, - продолжил Клесх негромко, а сильные жесткие пальцы по-прежнему нежно касались белой шеи. - Но, как и силу тела, силу души нужно трудить. Могущество Осененного - в его крови, в его душе. Здесь.
   Ладонь мужчины мягко коснулась тяжко вздымающейся девичьей груди.
   - Если рассудок заходится от ужаса - Дар не проснется. Только ярость может пробудить его. Только гнев. Твоя сила - в гневе. Твоя слабость - в страхе. Испугаешься - пропадешь.
   Послушница смотрела на Клесха широко распахнутыми глазами.
   - А еще запомни: Дар льется из тела, как поток крови, выплеснешь все - умрешь. Это значит, что гневом нужно управлять. Иначе он тебя убьет. А теперь идем. Буду учить не бояться.
   Словно во сне Лесана шагнула следом - к узкой крутой лестнице. Девушка спускалась, задыхаясь от обиды и разочарования. Ей так хотелось, чтобы он ее поцеловал...

* * *

  
   Деревья шумели, и от земли пахло прелой хвоей. Солнце садилось.
   Нет, нет, нет! Лесана еле сдерживала рыдания. Ужас подкатывал к горлу. Она стояла крепко-накрепко привязанная за руку к стволу могучей сосны. А на лес опускалась ночь.
   Из всего оружия Клесх оставил ученице только деревянный меч.
   "Я буду ждать тебя в Цитадели".
   Нет, нет, нет!!!
   От нее пахло кровью и страхом.
   "У тебя краски. Ты в самой поре".
   Наставник ушел, бросив девушку скулить от ужаса. И ни разу не обернулся.
   На запах крови придут Ходящие В Ночи. А у нее только деревянный меч. Ужас снова прихватил за бока, стиснул так, что дышать стало невмочь, аж в груди запекло.
   Полумрак сгущался, Лесана яростно воевала с мудреными узлами, которых навязал крефф. Освободиться, бежать! Без оглядки. Туда - в Цитадель, под защиту надежных каменных стен, под защиту тяжелых ворот, где действует охранное заклятье!
   Невдалеке хрустнула ветка. Девушка взвыла про себя от снедающего страха и вцепилась в узлы зубами, рвала их, рыдая и рыча. Наконец пенька подалась. Пленница неистово дергала запястьем, высвобождаясь от пут. Она уже почти справилась с веревкой, когда услышала...
   Сердце обвалилось в самый живот. Послушница медленно подняла голову, оборачиваясь. Напротив, в сгущающейся тьме стоял Ходящий. Не кровосос. Не оборотень.
   Человек.
   Мертвый.
   И тут же изменивший направление ветер донес до обоняния удушающую вонь.
   Вурдалак.
   Ноги ослабли, подогнулись. Выученица Цитадели рухнула на землю. Животная паника лишила языка, девушка безмолвно смотрела снизу вверх на приближающегося упыря.
   От Ходящего истекало мертвенное болотное сияние. Лесана видела обезображенное раздувшееся лицо, посиневшие губы, незрячие, подернутые белесой пеленой глаза. Опухшие руки потянулись к добыче. Походка покойника была страшной, он неуклюже переваливался на негнущихся ногах, иногда припадая то на правую, то на левую стопу. Словно хмельной.
   Девушка захрипела, попыталась отползти, но путы держали крепко, а спина уперлась в ствол дерева. От нежити жертву отделало всего несколько шагов. Вонь, истекающая от Ходящего стала нестерпимой. Уродливое лицо упыря, со следами земли на гниющей коже, исказилось жадностью. Синие губы растянулись, обнажили крепкие зубы.
   Ее загрызет до смерти чей-то муж или отец. Кто-то, кто любил, страдал, жил, но умер и... переродился в это.
   Нет! Лесана зажмурилась и закричала с надрывом, едва не обдирая горло:
   - Гьельд арге эсхе!
   Упырь замер, словно наткнувшись на невидимую преграду. Мертвые руки шарили в воздухе, но чудище не двигалось. Заклинание на языке Ушедших держало крепко.
   - Шадр кьюва тэкко!
   Мертвец медленно двинулся к девушке.
   Она вжалась в дерево, по-прежнему крепко жмуря глаза и прикрывая локтем лицо, чтобы спастись от зловония. Покойник потоптался, а через пару мгновений мертвые руки вцепились в веревку, которой воспитанница Цитадели была привязана к дереву, и рванули крепкую пеньку.
   Лесана услышала треск рвущихся пут и звук лопающейся гнилой плоти на ладонях того, кто, против воли, скованный заклинанием, освобождал собственную жертву.
   В тот миг, когда ужище перестало удерживать девушку, в животе у нее словно разлетелась на осколки ледяная глыба. Страх рванулся на свободу, затопил сознание, и послушница бросилась прочь. Она позабыла про меч, который выронила еще тогда, когда Ходящий только появился на поляне, позабыла про заклинание подчинения, которое и запомнила лишь потому, что Тамир зубрил его на днях, забыла о своем Даре. Она стала просто вопящей, не помнящей себя от ужаса девкой, что неслась через чащу, подгоняемая страхом.
   Ветки хлестали по лицу, ноги запинались о корни и слоистые валуны, вздымающиеся из рыхлой земли, подошвы сапог скользили на опавшей хвое... А Цитадель была далеко. Очень-очень далеко. И только глухие шаги мертвых ног звучали все ближе и ближе. Лесана бежала так, как не бегала никогда в жизни, но мертвец, казавшийся неуклюжим и тихоходным, мчался по следу на диво быстро. Тяжкий топот раздавался уже за самой спиной, оттуда же доносилось глухое голодное рычание.
   О, Хранители пресветлые, сохраните, уберегите, не попустите!
   Но, видимо, Хранители не услышали отчаянной мольбы, потому что в следующий миг на спину беглянки навалилось вонючее, тяжелое, жадное...
   Лесана заорала, сходясь на хрип, запоздало поняла, что сорвала голос, и в этот самый миг зубы мертвеца вгрызлись ей спину. Девушка услышала звук раздираемой плоти, успела понять, что плоть эта - ее, а затем обостренный до предела слух уловил торопливое чавканье.
   От свежей крови и мяса жертвы упырь станет сильнее. Вырваться не удастся. Он будет есть ее, но умереть не даст долго, потому что только живая плоть может насытить нежить, предотвратить распад и тление...
   Кричать послушница Цитадели больше не могла. Только хрипеть. И сопротивляться мочи не осталось тоже, потому что тело гнул и ломал ужас, терзала боль. Лесана извивалась, рвалась прочь и в какой-то миг сумела высвободить руку. Меч она потеряла. Нож у нее отобрал наставник. О, как она ненавидела его теперь! Всеми силами души! Как сегодня днем жаждала его поцелуя, так сейчас жаждала его смерти, чтобы это он лежал здесь, на окровавленной лесной земле и корчился от ужаса. Он, а не она! Он - бросивший ее безоружную, испуганную, ничего еще толком не умеющую!
   Слепая ненависть вскипела в душе и выпростанную руку девушка обрушила на голову упыря. Успела заметить, что лицо его уже не было более опухшим, а губы синими. Но глаза... глаза по-прежнему оставались мутными, мертвыми. В следующее же мгновение от кулака, павшего на голову Ходящего, пролился тусклый голубой свет. Он тонкими волнами побежал по телу нежити, пронзая его от макушки до пят.
   Упырь забился, выпустил жертву и скорчился. Кожа сползала с него, оголяя мясо и жилы, руки царапали землю, плоть отпадала от костей, а Лесана стояла над издыхающим мертвецом в полный рост, чувствовала как по горящей от боли спине к пояснице бегут тягучие кровавые ручейки и улыбалась.
   В свете призрачного голубого сияния она наблюдала за тем, как бьется ее обидчик. Смутные тени прятались за черными деревьями, но не решались подступить. Девушка шла к Цитадели не спеша, затылком чувствуя устремленные на нее взгляды невидимых обитателей Ночи.
   Казалось, выученица Цитадели ступала медленно и величественно, плыла над землей. И только позже ей сказали, что она прибежала к крепости в темноте, задыхаясь, вся в крови, и упала у ворот без сил, но даже тогда пыталась ползти, натужно и тяжко хрипя.
   Лесана же помнила другое. Как черные тени скользили по каменным стенам Цитадели, как раскачивалась под ногами рыхлая земля и как сильные руки подхватили ее - ослабшую, усталую, а ненавистный теперь голос сказал:
   - Ты быстро обернулась. Я не ожидал.
   А потом она летела, летела, летела в глубокую черную яму, у которой не было дна, и думала только об одном - у нее на спине теперь останется такой же шрам, как у Клесха на лице.

* * *

  
   Листопадень - средний месяц осени - в этом году выдался с суровыми заморозками. Стоя посреди старого буевища, Тамир рассеянно смотрел, как прожорливые галки лакомятся подмерзшей рябиной. Зябко подернув плечами, парень перевел взгляд под ноги. Там, на дне свежевырытой могилы Донатос готовился к обряду. Вот колдун вынул из-за пояса нож и принялся чертить по дерновым стенам непрерывную линию, проговаривая слова заклинания. Когда линия сошлась, и круг замкнулся, все тем же перепачканным в земле клинком колдун разрезал левую ладонь, окропил ямину кровью и негромко начал читать заговор, закрывающий покойнику путь в мир живых.
   Мерно звучали слова упокоения, кричали птицы, передравшиеся за крупную гроздь ягод, поодаль глухо рыдала беременная баба, закрывая опухшее от слез лицо углом покрывала. По бокам к матери жались два зареванных мальчика в поношенных кожушках.
   Жалко вдовицу. Как она теперь без кормильца детей поднимать будет?..
   - Чего застыл? Надеешься, здесь и останусь? - раздался из могилы отрезвляющий голос креффа. - Руку давай.
   Помогая наставнику выбраться, Тамир поразился тому, что даже его собственная, изрядно озябшая ладонь ощутила холод ладони Донатоса, которая казалась остывшей, как у покойника.
   Впрочем, несмотря на то, что обережник должен был бы закостенеть от холода, двигался он с прежней легкостью и уж тем более не растратил своего яда.
   - Что я делал? - поинтересовался у ученика колдун, прежде чем дать знак начинать погребение.
   Тамир захлопал глазами. Он, пока стоял без дела, унесся мыслями так далеко, что не особо присматривался. Взгляд наставника стал тяжелым.
   - Что я делал? - повторил Донатос и добавил: - Если не дождусь ответа, положу в домовину к покойнику и прикажу обоих заколотить до завтрашнего утра. Отдохнешь, соберешься с мыслями.
   У парня сердце подпрыгнуло к горлу. Он уже слишком хорошо знал креффа, чтобы услышать в его словах незряшнюю угрозу. Поэтому юноша глухо, стараясь ничего не упустить, начал перечислять.
   - Стало быть, не такой уж ты и дурак, каким кажешься, - спокойно заключил колдун.
   Лишь после этого он дал знак терпеливо ожидающим людям.
   Мужики, скинув шапки, заколотили крышку домовины, затем подняли на рушниках последнее пристанище человека на земле и по знаку обережника опустили в могилу. Крефф подновил ножом рану и окропил гроб кровью. Тамир, не дожидаясь приказа, скинул с плеча мешок, развязал горловину, вытащил связку оберегов и подал ее наставнику. Тот даже не перебрал висящие на безыскусных шнурках ладанки, небрежно выхватил самую невзрачную и швырнул в могилу. А в каждом движении было столько рутинной отточенности, что становилось и тоскливо, и страшно одновременно. Смерть была для Донатоса не таинством - лишь ремеслом.
   Пока ученик отмечал это, наставник выжидающе смотрел в его сторону. Лишь спустя несколько мгновений Тамир понял, чего ждет крефф и, торопясь, начал читать отпускающий душу заговор. Слова на языке Ушедших давались с трудом - царапали горло и падали в студеный воздух, словно пригоршни камней. Мужики взялись за лопаты и по крышке домовины застучали комья мёрзлой земли. Бабий плач перешел в надрывный горестный крик.
   - Хватит глотку драть, - негромко сказал Донатос вдовице, и что-то было в его голосе такое, отчего несчастная осеклась на самой высокой ноте, - от воплей твоих он не оживет. А подняться может. Заговор еще не в силе.
   И колдун усмехнулся, видя, как исказилось в ужасе лицо женщины.
   Тамир похолодел. Наставник... врал! Бесстыже, пользуясь невежеством окружавших его людей. Послушник-то знал - мертвяк не встанет, заклинание отзвучало, оберег брошен, земля и та отчитана. Уж чего-чего, а тщания Донатосу было не занимать. Так зачем же он не дает осиротевшей родне выплеснуть горе?
   - Дык день же еще, - незаметно подошедший староста, озадаченно почесал затылок, - они ж днем не в силе. Пущай Свирка поплачет, отведет душу.
   - На поминках пусть завывает, - ответил колдун и заключил, - собьет вот этого дурня своим ором, весь обряд псу под хвост полетит.
   И Тамир в этот миг понял - креффу просто надоело слушать причитания несчастной бабы.
   Ночевать ученика обережника отправили в дом вдовы. Сельчане рассудили, что ей так будет спокойнее. Все ж с колдуном не столь страшно встречать первый после похорон заход солнца.
   Заплаканная Свирка была старше своего постояльца от силы лет на пять, и привечала парня как могла. На стол были поставлены лучшие яства, и даже единственная в доме расписная глиняная плошка.
   Темная баба не знала, как угодить высокому гостю и почтительно величала его "господином". От этого юному послушнику становилось неуютно и тошно, будто он, не имея на то права, получал что-то, еще незаслуженное.
   Креффа же принимали в самой богатой избе - у старосты.
   Ночью, лежа на хозяйском месте, укрытый теплым меховым одеялом, Тамир долго не мог уснуть. Слушал, как сопят на печи дети, да как за плотно закрытыми ставнями свистит ветер. От глухого отчаяния и тоски в этот миг спасали только мысли об Айлише. Как она там? Скучает, наверное...
   На скамье в углу жалко всхлипывала под тощим одеялом безутешная вдовица. Под ее тихий плач послушник, наконец, погрузился в смутную полудрему.
   Утром, когда его лошадка трусила следом за жеребцом Донатоса, невыспавшийся, разбитый, озябший Тамир проклинал и свой Дар, и судьбу, которая так насмеялась над ним, дав способности к тому, от чего у простого человека станут дыбом волосы.
   Все его учение больше походило на каждодневную пытку.
   Однажды крефф привел послушника в мертвецкую и велел разрезать опухшему перележавшему покойнику грудину, вывернуть ребра и подобраться к потрохам. Но парень, едва взявшись за пилу, не выдержал. Запах гниющей плоти и вид голого синюшного трупа вызвали у него ужас, а при мысли о том, чтобы пилить кости и резать человеческое тело, словно мясную тушу - сознание уплыло в неведомые дали. Пол и потолок каземата поменялись местами и выуч рухнул на каменные плиты, увлекая за собой высокий стол с ножами, долотами и пилами.
   Пара хлестких пощечин и ведро ледяной воды быстро привели Тамира в чувства. Он слепо моргал, пытаясь понять, где находится, что случилось и откуда так омерзительно несет тухлым мясом. Однако лишь слова креффа окончательно прояснили затуманенный ум:
   - Или сделаешь, что приказано, или останешься тут до утра. В одиночестве. Уж после этого точно полюбишь покойников.
   Как он резал, пилил и выворачивал смердящую осклизлую плоть, Тамир запомнил на всю оставшуюся жизнь. А еще запомнил, как долго и мучительно его рвало желчью, как боль скручивала живот, а ослабшее тело дрожало, обсыпанное ледяным потом. Донатос все равно в ту ночь бросил его одного в каземате - отмывать покойницкие нечистоты и собственную рвоту.
   После этого урока впервые поесть Тамир смог только через три дня. И хотя сжевал он всего один сухарь, нехитрая трапеза удержалась в животе ненадолго. А мясо парень не ел до самых предзимков - от одного вида и запаха сворачивался в узел и блевал без остановки. Наставник, заметив, как осунулся и побледнел ученик, сказал лишь: "Ничего, ты на своем сале год можешь жить, не жрамши".

* * *

  
   Учились колдуны по ночам. Как объясняли Донатос и Лашта (еще один крефф) время наузника - ночь. Поэтому и постигать мастерство надо ночью, чтобы навсегда вытравить из себя страх перед покойниками, Ходящими и даже простой темнотой.
   Среди послушников Лашты была девка по имени Зирка - невысокая, кряжистая, простодушная, но темная-а-а... беспросветно. В ней угадывалась глубокая внутренняя сила, которая была вызвана не столько душевной стойкостью, сколько неумением чувствовать мир. Тамир смотрел на нее с завистью, когда она говорила:
   - Ну, а что человек? В нутре-то все, как у хряка: потроха, кости да мясо.
   Зирка казалась выдолбленной из каменной глыбы! Пятеро парней - ее соученики - завидовали девке смертно. А потом она пропала. Тамир решил, что наставник положил ей какой-то особый урок, но прошла седмица, другая, а Зирка не появлялась. Тогда выуч Донатоса спросил у одного из ребят Лашты - белобрысого паренька с отчаянно воспаленными глазами - куда исчезла чудная послушница? В ответ тот буркнул:
   - Мертвяк загрыз... Упокоили уже.
   Тамир побелел. Он как-то забыл о том, что леность и глупость в Цитадели могут стоить жизни, а теперь в памяти всплыли слова Нэда, услышанные в день приезда.
   Донатос, который, несмотря на свою черствость, был весьма приметлив, уловил перемену в ученике и однажды, когда послушник терзал ножом тушу полуобратившегося волколака, вырезая тому сердце и печень, спросил:
   - Боишься помереть, а, Тамир?
   Парень вскинул на наставника глаза и ответил честно:
   - Помереть - нет. Подняться или обратиться - очень.
   Крефф усмехнулся:
   - Правильно. Но обережник не должен бояться. Страх сковывает волю и ум.
   - Зачем я его режу? - спросил вдруг парень и отложил в сторону нож. - Для чего? Он же мертвый.
   Наставник зевнул и потянулся:
   - Ты учишься не брезговать и не бояться, запоминаешь, где какие потроха находятся. Ну и еще... смотри.
   Донатос взял из глиняной миски черное влажно блестящее сердце, достал из-за пояса нож и сделал тонкий надрез на мертвой плоти. Потом тщательно обмыл клинок в рукомойнике и уколол себе палец. Капля крови обережника стекла в рану на сердце волколака. В темноту покойницкой упали несколько слов, которые Тамир не успел разобрать, а в следующую секунду мертвяк, с разверстой грудиной резко сел и холодная ладонь, покрытая жесткой волчьей шерстью, ухватила послушника за плечо.
   Случись это на месяц раньше, парень бы охрип от вопля, а может и чего похуже случилось бы, но теперь Тамира было уже не так легко испугать, тем более, если рядом стоял крефф... Тело начало действовать поперед разума. Свободная от захвата рука схватила нож и вонзила его в лежащую на столе печень.
   - Ардхаэр! - рявкнул Тамир на языке Ушедших.
   Хватка волколака в тот же миг ослабла, и мертвое тело с грохотом повалилось обратно на стол.
   Юношу начала колотить запоздала дрожь.
   Наставник смотрел на него с сочувствующей усмешкой:
   - Ты - наузник. Если надо, можешь упокоить. Если надо - поднять. Главное - знать, как. Ты режешь его, чтобы научиться и тому, и другому. И еще запомни: не бывает плохих колдунов, плохие помирают первыми.
   Тамир запомнил эти слова, как запомнил исчезновение Зирки, поэтому он упрямо учился, каждый день преодолевая себя, заставляя постигать науку, от которой был страшно далек.
   Его все реже мутило в мертвецкой, даже кошмары уже почти не мучили, а ладони постепенно покрывались тонкими нитями шрамов. Оказалось, резать плоть не так больно, как душу. И парень привыкал. Привыкал причинять боль самому себе и не замечать ее. Привыкал бодрствовать ночами и спать днем, вставать с закатом и ложиться с рассветом. Привыкал к темноте, в которой видел уже ничуть не хуже, чем при дневном свете. Привыкал к холоду казематов, к трупной вони, к свежеванию мертвецов.
   И уже какой-то далекой и дикой казалась мечта стать пирожником, забывался запах свежеиспеченной сдобы, стиралась из памяти наука хлебопека, и вообще странно было вспоминать, что когда-то эти огрубевшие изрезанные руки, ныне ловко вскрывающие трупы, месили тесто и отмеряли муку. Теперь он уже не мог вспомнить, сколько мер ржи надо на каравай, зато знал, что печень кровососа вдвое меньше человеческой и что, если обмазать ей подпортившегося покойника, тот не запахнет несколько дней.

* * *

  
   В одну из ночей Донатос привел Тамира в подземелья Цитадели.
   Надо сказать, что, как сама Крепость возносилась вверх, так и подземелья ее - нижние ярусы - уходили вниз. Самым близким к поверхности был подвал, где находились мыльни и жила Нурлиса. Там же хранились запасы холстин и старая, сношенная одежа, кою кипятили, вываривали и пускали на повязки или иные какие нужды. Под подвалами располагалось подземье - покойницкие и мертвецкие. Поначалу Тамир путался, но потом уяснил - в мертвецких хранили трупы Ходящих. В покойницких - упокоенных людей, чьи тела были поперед всего нужны для изучения целителям. А вот под покойницкими и мертвецкими находились казематы.
   Самый нижний ярус Цитадели был затхлым, глухим и студеным. Тут всегда царила тишина, пахло камнем и прелью, а осознание того, что над головой - десятки локтей земли и камня, мешало говорить громко.
   Каземат являлся ничем иным как длинным-длинным коридором с застенками по обеим сторонам и низкой тяжелой дверью в самом конце. У этой двери обычно всегда находился один из послушников - сидел на узкой лавке и читал при свете чадящего светца ученический свиток, зубря заклинания. Дверь открывалась внутрь каземата, и за ней таился узкий, круто поднимающийся вверх подземный ход. По этому ходу притаскивали Ходящих. И послушник, несущий стражу, всего лишь отодвигал тяжелый засов и выдавал пришедшим ключи от пустующих застенков, где пленников надежно запирали, оставляя томиться за двумя решетками.
   Говоря по чести, Тамир решил, что сегодня крефф назначит его караулить дверь. И от этой мысли весь покрылся мурашками. К мертвякам парень уже привык, но вот к живым Ходящим... Сидеть с ними под землей, в темноте...
   Поэтому, когда наставник завел выуча в тесное узилище, а не потащил дальше по коридору, он одновременно и напрягся, и успокоился, как бы странно это ни звучало.
   Зайдя в темницу, освящаемую ярко горящим факелом, Донатос кивнул в угол, где валялась куча какого-то тряпья. Под воняющей гнилью ветошью лежала голая старуха с разорванным горлом. Тамир, только думавший про себя о том, что уже попривык к виду мертвых, в ужасе отшатнулся, закрыв глаза.
   - Чего опять морду воротишь? - недовольно спросил крефф. - Этой дурище волк глотку порвал. Труп сегодня привезли. Упокоишь, приберешь, завтра в покойницкую отдадим.
   Ничего диковинного во всем этом не было. В Цитадель, случалось, привозили покойников. Обычно это были одинокие люди, у которых не осталось родни, что могла бы оплатить обряд. Деревня с радостью избавлялась от обузы, отдавая усопшего в Крепость на пользу вразумления выучей. Обережники брали за это сущие гроши, освобождая поселение не только от лишних трат, но и от угрозы заполучить в соседи упыря.
   Тамир зажмурился, чтобы не видеть старуху и прошептал:
   - Наставник, я не смогу...
   И отступил к выходу.
   - Баб, что ль голых не видел? - усмехнулся колдун и цепко удержал послушника за плечо.
   - Она матушке моей, поди, одногодка. Не смогу...
   Пальцы, стискивавшие плечо, сжались с такой силой, что юноша охнул.
   - Прикажу, и мать родную упокоишь, а потом поднимешь и еще раз упокоишь, - сказал Донатос и заключил: - Отчитаешь старуху со всем прилежанием - жить останешься, а нет - завтра тебя упокаивать будут. Все что нужно - вот в этом сундуке, - крефф кивнул куда-то в угол и, не тратя больше времени на разговоры, оставил парня наедине с уроком.
   Лязгнула решетка, потом другая, проскрипел ключ в замке, а скоро шаги наставника стихли, и в каземате стало слышно лишь капанье воды, да трудное дыхание юного колдуна.
   Тамир долго простоял у стены, заставляя себя подойти к той, что так напоминала мать. Ему следовало обмыть ее, убрать волосы в косы, прочесть заговор, вздеть на шею науз. Вот только сил на все это не было.
   Не мог он заставить себя притронуться к покойнице, не мог, хоть убей! Как после такого Айлише в глаза смотреть? Как прикоснуться к нежному девичьему телу, когда перед мысленным взором будет стоять вот это - мертвое, безобразное?! А пуще того, как перед матерью родной после такого предстать? Все равно, что ее саму нагой видел, а не чужую старуху!
   Но еще страшнее был гнев наставника... Поэтому, кое-как совладав с собой, Тамир начал обряд. Нашел возле двери кувшин с водой, а на топчане чистую тряпицу и взялся смывать кровь с морщинистых щек, стараясь не смотреть ниже. Умом он понимал, что покойница должна предстать перед Хранителями чистой, но вот сердце наотрез отказывалось принять занятие, недостойное парня. Не дело это, чтобы глаза молодого смотрели на то, что старики скрывают под одежой. И тошнило, и мутило от этого сильнее, чем от вида самых страшных ран. Зажмурившись, послушник обмывал нагое тело, с содроганием касаясь дряблой кожи, обвисшей, сжавшейся от старости груди... И так было стыдно, словно его застигли занимающегося непотребством посреди людной улицы.
   Обмыв покойницу, Тамир расчесал свалявшиеся седые волосы, заплел их в две косы. В сундуке нашел узелок с одежей, которую собрали для усопшей сельчане - простая домотканая рубаха, вязаные носки... Закончив обряжать мертвую, послушник срезал тонкую прядь седых волос, бросил в пламя факела и начал бормотать заговор. Не с первого, да и чего греха таить - даже не со второго раза получилось у него не перепутать слова. Но справился кое-как. Закончив отчитывать, полоснул себя ножом по ладони, кровью начертал на стопах покойницы обережные резы, вздел на шею ладанку.
   Закончив урок, выуч опустился на пол возле двери и приготовился ждать, покуда его выпустят. Он почти провалился в сон, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Разлепив тяжелые веки, юноша с ужасом увидел, как упокоенная им беззвучно подымается на четвереньки...
   Миг и смазанная тень метнулась к жертве. Просвистела перед лицом сухая рука с обломанными ногтями, Тамир только и успел увернуться да откатиться в сторону. Ходящая завизжала и, как была, на четвереньках снова бросилась вперед. Ударом ноги молодой колдун отправил ее в угол, откуда покойница, припав к полу, словно псица, угрожающе зашипела.
   - Тварь проклятая!.. - в свою очередь зарычал на нее парень. - Я же все правильно сделал, как ты поднялась-то, ведьма старая?
   Тыльной стороной руки он вытер кровь с расцарапанного подбородка, силясь понять, как могла благообразная бабушка встать после проведенного над ней обряда, да еще и переродиться в Ходящую. Ее же всего-то волк подрал!
   И тут жуткая догадка осенила послушника. Наставник соврал! А он, дурак, сам-то тоже хорош! Как будто не видел, когда обмывал, что нигде по телу ран не было, кроме как на горле. Разве ж волк так может - горло разорвать и при этом остальное не тронуть, не обглодать?
   Вот что теперь делать? Одно дело мертвеца зашептать, а другое - Ходящего утихомирить и путь в мир живых ему закрыть! Донатос намедни все объяснял, да разве вспомнишь теперь?! От ужаса сердце вот-вот выпрыгнет. А старуха с мыслями собраться не даст, вон, как скалится, того гляди снова ринется. Хорошо еще, что в ней сейчас прыти мало...
   Но в этот миг Ходящая опровергла все эти надежды. С внезапным проворством она ринулась из угла, в котором рычала, и повисла на руке у Тамира. Острые зубы впились в предплечье. Откуда у нее только клыки-то такие прорезались и силища взялась?!
   Парень взвыл и приложил повисшую у него на руке нежить о стену, раз, другой, третий. На четвертый бабка не выдержала и с визгом разжала челюсти. Нежить, не нежить, а боль чует. Вот только крови уже глотнула, сильнее стала. И тут ужас отступил. Внезапно Тамир понял, что перед ним пускай и злобная, но все же живая тварь, которую можно убить. Мало того, он знал, как ее нужно убивать. И мог это сделать.
   Зажав ладонью прокушенную руку, колдун начал говорить слова заклинания.
   Он так и не понял, откуда у него в груди поднялся неудержимый гнев, воскресивший в памяти нужный наговор. Заклинание недвижимости обрушилось на Ходящую, сковало по рукам и ногам, стиснуло горло, мешая рычать.
   Отсечь ей голову было очень просто - схватить за косы, да пару раз взмахнуть ножом. А снова резать руку, чтобы провести обряд упокоения, Тамиру не пришлось - кровь лилась из прокушенного предплечья, хоть горстями черпай.
   Донатос, зайдя поутру в холодную, пахнущую кровью и потом камеру, пнул ногой обезглавленный труп и сказал ученику:
   - Рожу умой и ступай к столбу для порки - получишь за то, что простого мертвеца от перерождающегося не отличил. После этого пойдешь к Русте, скажешь - я просил руку залечить.
   Ту порку, как и многое в его учебе, Тамиру помогли стойко вынести только мысли об Айлише. Ее он видел, прижимаясь потным лбом к занозистому дереву столба, о ней думал, закусывая губы и сдерживая крик, о ней и о том, что когда-то все это закончится. Навсегда. Как страшный сон.
   Вот только он не догадывался, что закончится все гораздо раньше, а страшный сон его еще даже не начинался.
   Не догадывался. Потому что ночь ворует не один лишь сон, а наука колдовства отучает не только от брезгливости. Ночь и Дар делают сердце одиноким и менее зрячим. Но об этом Тамиру никто не сказал. Данатос не славился чуткостью. А у Лашты были свои ученики.
  

* * *

  
   Ветрень в этом году оправдывал свое название, потому что установился промозглый и серый из-за непрекращающихся ветров и дождей. Вот и нынешним утром сиверко кидался на окна, силясь оторвать деревянные ставни. Ставни с коваными петлями не поддавались, лишь натужно скрипели. А не унимающийся лиходей от злости швырял в них пригоршни ледяной мороси.
   Айлиша проснулась от продирающего до костей озноба. Отчаянно хотелось согреться, но очаг давно прогорел, ветер выдул весь жар, да так что пол покрылся пеплом.
   Можно было, конечно, пойти в мыльню и постоять у жарко натопленной печи, но для этого следовало вылезти из-под тонкого одеяла, натянуть холодную волглую одежу и по студеным коридором спускаться вниз, в подвалы. А это казалось просто невозможным.
   Вот уже несколько дней юная целительница чувствовала себя разбитой и слабой. Будто какой упырь вытягивал из нее силу. Натянув повыше тощее одеяло, девушка свернулась клубочком, пытаясь сохранить тепло. До слез в этот миг захотелось оказаться в кольце родных рук, прижаться щекой к груди Тамира, закрыть глаза и уснуть... Но Айлишу, едва рассветало, в Башне целителей ждала Майрико. А молодой колдун третью ночь к ряду пропадал в подземельях Цитадели, учась поднимать мертвых.
   Как же редки стали их встречи! А Велеш сказал, что по весне Тамир и вовсе поедет с Донатосом проверять погосты и вернется только к урожайнику. До весны еще было очень-очень долго, не сердце заходилось уже ныне.
   Что ж за судьбу-то такую лихую боги им отмерили?! Ни повидаться, ни рядом побыть! Даже встречаются украдкой, словно зверье дикое хоронясь по темным углам... Хотя, что светлых Хранителей гневить. Через несколько седмиц, как Тамир получил серую одежу, расселили их всех по разным углам Цитадели, выделив каждому крохотную каморку во владение. До этого же - стыдно вспоминать! - просили, краснея и смущаясь, Лесану оставить их одних. И та, не осуждая, прихватив скопом все три накидки, уходила в Северную башню и устраивалась там на старом сундуке в холоде и темноте, а потом разбитая шла поутру на урок к Клесху получать очередные плюхи.
   От этих воспоминаний пожаром вспыхнули щеки. Правду говорят: влюбленные ничего не замечают и живут только собой. Как же она - целительница - не видела, что подруга под вечер возвращается еле живая. Ни взглядом, ни словом, ни разу Лесана не показала, как надоели ей тайные свидания двух влюбленных, не попрекнула, не заупрямилась, требуя дать выспаться в тепле. Надо бы пойти к ней повиниться, но сил нет...
   И на душе муторно. Сердце болит от тоски, что впереди долгая разлука с Тамиром, долгое-долгое лето без него. Самая сладкая, самая теплая пора, а тот, кто ей дорог, будет месить дорожную грязь и пыль, переезжая от погоста к погосту, от веси к веси...
   Потому уже сейчас хотелось смотреть и смотреть на него, чтоб запомнить каждую черточку любимого лица - прямые темные брови, резко проступившие скулы, болезненно-бледную кожу. Веснушки на переносице почти выцвели - в подземельях солнца нет, не золотит оно кожу, оттого-то выучеников колдунов узнаешь за версту - все они белые, тощие, с ввалившимися глазами.
   Не раз подступалась юная целительница к Тамиру, спрашивая, отчего он плохо ест, отчего отказывается идти в трапезную, но парень в ответ только головой качал: "Не хочу. Ты мне хлеба принеси..." Айлиша тревожилась, думая, что он захворал, но потом заметила - юные выучи креффов-колдунов стали редкими гостями на общих трапезах. Видать, их кормили прямо в подвалах, чтобы не отрывать от уроков... Наивная девушка утешалась, убеждая себя, будто Тамир осунулся от непосильной учебы и недосыпа. О том, что он ест только хлеб, который она ему приносит - в голову лекарке не приходило.
   Все мысли Айлиши были заняты мечтами о том, как она и ее любимый будут жить после окончания обучения. Навсегда покинут Цитадель, сходят к молельнику, обручатся, будут жить, растить детей, засыпать и просыпаться вместе. Всегда вместе! Не тайком, стыдясь и замирая, а честно, не боясь ничьего осуждения.
   Только бы наставник Тамира не лютовал! Вон, седмицу назад, полночи лечила юная целительница спину жениха, прикладывая к рубцам от кнута целебные мази, шепча заговоры и заливаясь тихими слезами. И сколько раз еще это повторится, только Хранителям ведомо!
   Девушка уткнулась носом в сенник, на котором лежала и расплакалась от беспомощности, усталости, холода и жалости к себе и своему избраннику. Последние месяцы дня не проходило, чтобы она не плакала. Лишь на уроках удавалось забыться. А в одиночестве делалось тоскливо и страшно. И сразу же жгучие тяжелые слезы катились по щекам. Да еще и слабость эта проклятая! Надо сегодня спросить у Майрико, может, она знает, отчего у нее голова кружится и руки холодеют?
   С трудом заставив себя встать, лекарка начала натягивать одежду. Очень хотелось пожаловать наставнице, сказаться больной, остаться в покойчике и заснуть, чтобы найти в сне облегчение, но сегодня выучей первый раз поведут в покойницкую и урок будет проводить Ихтор. Не приведи Хранители опоздать! Айлиша так боялась этого креффа, что теряла и речь, и ум, стоило ему только приблизиться.
   Кое-как собравшись, девушка побрела в умывальню. Каменный пол раскачивался под ногами, а стена, за которую держалась послушница, вдруг уплыла из-под леденеющих рук. Накатила дурнота, белый свет закружился перед глазами и рассыпался на разноцветные пятна.

* * *

  
   - Ну? Где твоя краса и надежа? - спросил Ихтор у Майрико, оглядывая сгрудившихся у покойницкой выучеников. - Все здесь, одной ее нет. Как урок-то начинать?
   Обережница развела руками. Айлиша до сего дня не опаздывала.
   - Может, на делянке?.. - растерянно предположила целительница и оглядела подопечных. Те в ответ лишь пожимали плечами.
   - А может, просто испугалась к покойникам идти? - усмехнулся на это одноглазый крефф.
   Его собеседница досадливо вздохнула. Неужели та, которую она прочила в наставники, испугалась? Быть не может, чтобы такой Дар пропал впусте, а девчонка заблажила и осрамилась! Не дура ведь, должна понять - чтобы людей лечить, знать надобно, где какая кость находится, где жилка тянется. Да и не только травами человека на ноги ставят. Тем, кто крови и нечистот людских боится, нет места среди целителей. А Айлиша была целительницей, пускай и ребенком совсем. Майрико не могла в ней ошибиться, потому что давно уже оценила по достоинству рвение девушки, пытливость ее ума и прилежание.
   Ни у кого так жадно не горели глаза, никто не мог с первого раза сказать правильно слова сложного заговора. И никто не владел таким Даром. Отними у Айлиши силу и через седмицу сгорит девчонка оттого, что сама суть ее исчезнет. Да и не сможет она в стороне от людской боли остаться, с детства же хотела от хворей спасать. Такие от мечты не отворачиваются и от призвания не отказываются.
   Поэтому лекарка сказала:
   - Случилось, видать, что-то.
   Ихтор закатил единственный глаз, всем своим видом давая понять, что именно случилось - мол, обычная для девки трусость.
   - Урок начинай. А я пропажу поищу, - вздохнул он, - надеюсь, не под лавкой трясется и не в мыльне рыдает. Если там найду, уж не обессудь, выдеру как козу.
   Целительница в ответ мрачно кивнула.
   Мужчина развернулся и направился на верхние ярусы Цитадели. Непривычное волнение подгоняло его, заставляя ускорить шаг. Он не мучился вопросом - что с ним такое. Понимал. И тревога за робкую девочку разгоралась в груди все сильнее. А ведь думал, гореть там давно нечему...
   Обережники не давали обета безбрачия, что за нелепица! И бывали среди Осененных счастливые пары. Редко, но бывали. Даже ратоборцы и те, случалось, имели семьи. Но сложно жить с воем, который постоянно в пути, который месяцами не переступает порога родного дома. Трудно осесть в четырех стенах колдуну, ремесло которого - смерть, а жизнь - странствие в ночи. Целителям счастливилось чаще. Но в креффате, тут - в Цитадели - нет места семье, детям... Ихтор знал это, однако сердце, очерствевшее за годы наставничества, вдруг явило себя живым и чувствующим, тоскующим.
   И эта девушка, обмиравшая и красневшая, едва он приближался к ней, дрожавшая от ужаса перед его обезображенным лицом с пустой глазницей, эта девушка вдруг напомнила ему о том, что когда-то (очень давно) и он был другим, способным на сострадание, на любовь.
   От этих мыслей душа завязывалась в узлы. Потому что застенчивую Айлишу ждало то же самое, что и каждого выуча Цитадели, каждого креффа: душевная черствость и горькое осознание долга, который со временем станет превыше собственных желаний.
   Ее чистый горячий огонь ждало медленное угасание. А Ихтор вдруг понял, что ему больно это наблюдать. Хотелось сохранить ее такой - стыдливой, улыбчивой, излучающей тепло, хотелось назвать своей. Но нельзя. Никак нельзя. Да и девушка стеснялась, дичилась, тряслась, как овечий хвостик, а он не хотел принуждать силой. Ждал, когда войдет в пору и ум. Может, тогда разглядит за уродливой личиной его душу, которая, видят Хранители, не была такой уж черной.
   Ихтор сам не заметил, как, удрученный этими мыслями, оказался, наконец, в том крыле Крепости, где жили выученики целителей. Дверь одной из келий оказалась приоткрыта, а на полу...
   Лекарь все же сорвался на бег.
   На каменных плитах, неряшливо облаченная в коричневое одеяние лежала Айлиша - волнистые волосы облепили потный лоб, а кожа у нее была как первый снег. Белая и такая же холодная. Опустившись на колени, крефф рванул завязки девичьей рубахи и приложил ладонь к едва заметно вздымающейся груди. С пальцев заструилось бледно-голубое сияние. Прикрыв глаза, Ихтор прислушивался к тому, что являл ему Дар и лицо обережника деревенело.
   Отняв руку от бесчувственного тела, целитель рывком поднял послушницу и, тяжело ступая, понес прочь. На выходе размеренно шагавшего креффа встретила Бьерга.
   Колдунья усмехнулась, вынула изо рта неизменную трубку и поинтересовалась:
   - Куда это ты ее тащишь? Сеновал-то у нас за конюшнями, - и выпустив струю дыма, усмехнулась.
   - На сеновале она уже побывала, - зло выплюнул Ихтор. - Пропусти.
   Но вздорная баба и не подумала отступить. Наоборот подошла ближе и заглянула в меловое лицо послушницы:
   - Уж не та ли это девка, которую так расхваливала Майрико? - выгнула бровь колдунья и, дождавшись кивка, взяла Айлишу за безвольно висящую руку. - Вот так оборот...
   Черные глаза прожгли целителя:
   - Тащи в мой покой, а потом Майрико приведи, - приказала Бьерга и пошла в Цитадель.
   - Зачем к тебе? - донеслось ей в спину.
   Наузница остановилась, сделала глубокую затяжку и ответила:
   - Затем, что я вас, голуби мои, сейчас всех троих выдеру.
   Ихтор зло плюнул, обошел Бьергу и, опережая ее на несколько шагов, устремился на верхний ярус Крепости, к покоям креффов. Оказавшись перед дверью, за которой располагались комнаты старшей наставницы, он на мгновение замер, и только когда из-за спины донеслось: "Не бойся, на зачарованная", - толкнул створку плечом и ввалился внутрь.
   Пока обережник устраивал свою ношу на широкой лавке, Бьерга доставала из сундука чистые холстины.
   - Хватит уже козлом вокруг нее прыгать! - не выдержала колдунья. - Зови Майрико и воды из мыльни принеси.
   Мужчина вышел, обеспокоенно посмотрев на приготовления колдуньи. Та рвала холстину на тряпки и думала о чем-то своем. Лишь по ожесточившемуся лицу можно было понять, что думы эти - ой, какие безрадостные.
   Когда дверь за целителем закрылась, Бьерга отложила тканину и подошла к девушке. Смуглая рука скользнула по животу послушницы, даря утешительную ласку:
   - Эх ты, дуреха, - горько прошептала женщина. - Сколько ни учи вас, одна беда - никакого толку...
   Обережница вздохнула. А через некоторое время дверь покоя снова распахнулась и на пороге появилась бледная Майрико с вытянувшимся лицом. В одной руке она держала деревянное ведро, до краев полное холодной воды, а в другой холщовый мешок с травами. Впрочем, верстовым столбом стояла она недолго, потому что получила тычок в спину и вошла внутрь, пропуская идущего следом мрачного, словно Ходящий В Ночи, Ихтора. Тот бухнул на пол бадью с кипятком и выжидающе уставился на хозяйку комнатушки.
   - Ну и кто говорил мне, что эта не наблудит? - зашипела старшая наставница.
   - Что-о-о? - опешила целительница.
   - Ты мне бревном не прикидывайся! Вроде не старая еще - забывать, чего девке между ног суют, чтобы пузо росло. Или думаешь, твоему цветочку ветром надуло? - продолжила гвоздить словами колдунья.
   - Она - непраздная? - помертвела Майрико.
   - Она да. А вот ты, дура, еще какая праздная! Совсем очумела? Ты почто настойку ей не давала, как всем, а? Ополоумела на радостях, ученицу с таким Даром заимев? Где твои глаза были, когда она дите прижила? Ну, говори! - наступала на пятящуюся собеседницу Бьерга.
   - Я им всем настойку даю! - рявкнула целительница, которой надоел несправедливый натиск. - А у этой соплюхи и краски еще толком не наладятся, то есть, то нет! Какая ей настойка? Чтобы кровью изошла? И потом, в прошлом месяце были краски! Я проверяла. Кто ей брюхо нарастил, знать не знаю. Не с собой же мне ее спать класть, чтобы от дурости уберечь!
   - Прибить бы стервеца... - вздохнул голос Ихтор.
   - За что? Что не ты первый ягодку сорвал? - съязвила Бьрга.
   - За то, что она - тут, без памяти. А этот гаденыш - ни ухом, ни рылом! - с глухим гневом в голосе ответил крефф.
   - Дурак! - покачала головой наставница колдунов, - если бы ее против воли потискали, Майрико бы узнала, следы не скроешь. Тут другое. По любви у них все вышло. Сам посмотри.
   Мужчина подошел к едва дышащей девушке, провел рукой над животом, и снова от пальцев заструилось едва заметное голубое сияние, оно просачивалось в тонкое тело и пробегало по нему инистыми огоньками. Целитель замер, чутко прислушиваясь к ведомому только ему. Майрико смотрела пронзительно, подавшись вперед.
   Свет, льющийся от пальцев лекаря, наконец, рассеялся, и Ихтор тихо сказал:
   - Сын у нее. Права ты, Бьерга, по любви зачали. По большой любви. Богами ребенок дареный.
   - И что теперь? - холодно спросила наставница Айлиши. - Будем рубашонки детские шить всем креффатом?
   - Ныне же начнем, - глухо ответила ей колдунья. - Родит она к зноеню. А вот дозволить ей это или нет - решать нам.
   - Нельзя ей рожать, - покачала головой Майрико.
   - Это ты как баба или как крефф говоришь? - сузила глаза Бьерга. - Девка она хоть и болезная, но и не таким выносить помогали.
   - Как крефф говорю, - отрезала целительница. - На кой она нам сдалась - брюхатая? На девять месяцев Дар заснет, а когда она родит да кормить начнет, вся сила через молоко будет уходить, чтоб ребенок окреп. Да и потом на три-четыре года, почитай, она бесполезна. А там неизвестно, захочет ли на выучку вернуться...
   - Не захочет, - подал голос Ихтор. - Дар ее велик, а умом - курица. И свой цыпленок ей дороже чужих будет. Лечить, может, и продолжит, но как знахарка деревенская.
   - И не будет у нас креффа... - задумчиво подытожила Бьерга.
   Повисла тишина. Обережники приняли решение. Действовать теперь следовало быстро, пока девчонка не очнулась. Знала бы Айлиша, что сейчас решается ее судьба! Но Хранители милостивы. А, может, слишком жестоки. И пелена беспамятства не отпустила рассудок девушки...
   - Майрико, - разорвала тяжелую тишину Бьерга. - Давай. Знаю ж, в твоей котомке все есть. И сонного не забудь. Нечего девке душу бередить. Плод вытравим, и знать ничего не будет.
   Целительница кивнула, а в голубых глазах промелькнула неприкрытая грусть. Ихтор глухо отозвался:
   - Не дело все ж таки за нее решать. Что, если прознает?
   - Не прознает, коли ты язык за зубами держать будешь, - огрызнулась колдунья. - Не рви душу! Да, зло творим. Но так и не впервой ведь. Сам знаешь, отринет она Дар. Как талый снег в землю уходит, так и она уйдет в материнство. А нам крефф-целитель нужен! Вон, к Нэду сегодня утром опять из города приехали, Осененного просят. Где он им его возьмет, если наши выучи будут у люлек сидеть да носки вязать? Тебя отправит? А детей учить кому? Майрико с Рустой? А когда ты загнешься, и снова за обережником пришлют? Эту дурищу с младенцем на руках к ним отправишь? Головой-то думай.
   - Я думаю! Но если прознает?
   - Не прознает! - отрезала Бьерга. - Я живых не могу зачаровывать, а ты вот сейчас все умения приложишь, чтобы ничего у ней в памяти не осталось.
   - Вы ж сами бабы, - изумился Ихтор. - Должны понимать - с ее Даром, как ни зачаруй, вспомнить может. А когда вспомнит...
   - Когда вспомнит и если вспомнит, тогда и решать будем, - глухо сказала Бьерга. - Вот, носились с ней, берегли. И, гляди, как обернулось все. Пора и ей взрослеть да в ум входить. Не то время сейчас, чтобы сопли подтирать. Еще лет десять назад я бы сама к Нэду пошла и потребовала дуреху эту отпустить, и он отпустил бы да еще б молельника приволок, чтоб по-людски все. А теперь иначе. Гляди, Глава прознает, не только послушников сечь заставит, но и вас троих: и тебя, и Русту, и Майрико. А, может, и дурищу эту, чтобы без всякого колдовства скинула.
   Мужчина покачал головой, но спорить больше не стал. Тем временем Майрико достала из своего мешка два кувшинца.
   - Это чтобы скинула, - поставила она один на сундук. - А это, чтобы заспала все, - второй сосуд утвердился рядом с первым.
   Бьрга кивнула Ихтору, отдавая молчаливый приказ. Обережник подошел к ложу и провел над головой девушки рукой. От ладони полилось мертвенное сияние, просачивающееся под кожу, под сомкнутые веки юной целительницы.
   Миг, другой и Айлиша будто задеревенела. Не билась жилка на шее, не трепетали ресницы, не вздымалась грудь. Казалась спящая мертвой.
   - Зачаровал на славу, - проворчала колдунья. - Как теперь ее поить-то?
   Нахмурившись, Бьерга налила в плошку с тонким носиком отвар, подошла к девушке и с недоумением ее оглядела.
   - Нос что ли зажать?
   - Отойди. Дай сюда! - оттолкнул ее Ихтор. - Совсем уж ошалела на старости лет.
   И, отобрав у наузницы миску, присел на край ложа, поднял лежащую на нем послушницу, пристроил ее безвольную голову на сгибе руки и мягко подул на лоб, что-то прошептав.
   По лицу девушки пробежала едва заметная дрожь, а потом бескровные губы приоткрылись, и обережник прижал к ним плошку с отваром, вливая его едва не по капле. Потом снова шептал, снова дул на холодный лоб и Айлиша делала трудный болезненный глоток. И опять все начиналось сначала.
   Покуда Ихтор поил выученицу, Бьерга утащила Майрико к окну.
   - Ты это видела? - лицо колдуньи в этот миг выглядело особенно молодым, оживленным и глаза горели от возбуждения. - Первый раз лицезрю, чтобы он так о ком-то пекся. Влюбился что ли?
   - Видела, - кивнула целительница. - Не влюбился. Не умеет он любить. Разучился. Блажь это.
   От перешептываний женщин отвлек стон. Лежавшая недвижимой до сего времени Айлиша, испив отвара, забеспокоилась на ложе, забилась, а потом вдруг выгнулась дугой, распахнула глаза и застонала, да так надрывно и пронзительно, что сердце заходилось.
   - Вот и все, - просто сказала Майрико и шагнула к девушке. - Отойди. Чего ты тут не видал? - шикнула она на Ихтора, и тот послушно отступил, вставая в изголовье.
   Это длилось вечность. Айлиша горела, металась, хрипло стонала, комкала потными ладонями простыни. Мужчина отвернулся.
   Целительница с колдуньей выбились из сил, меняя тряпки, коими обтирали девушку. В комнате повис острый запах крови. Однако мало-помалу выученица успокоилась, перестала скрести ногтями сенник, перестала открывать рот, словно выброшенная на берег рыба, и затихла.
   Бьерга прошептала:
   - Вот и сделано дело. Теперь только прибраться.
   Пока Майрико обмывала послушницу, вздевала на ослабшее вялое тело сухую рубаху, Ихтор спешно менял простыни, не глядя швырял окровавленную ткань в опустевшее ведро. Колдунья же открыла ставни и впустила в душный покой прохладу осеннего утра.
   Глядя на шумящие внизу сосны, крефф колдунов читала заговор и кропила кровью из разрезанной ладони разбивающийся о стену ветер. Как бы ни покинул младенец чрево матери, но душа его не останется неприкаянной. Безгрешное дитя упокоят, дав возможность рано или поздно снова возвратиться в мир.

* * *

  
   Когда бесчувственное тело - обмытое и переодетое - снова положили на чистые и сухие простыни, Майрико кивнула Ихтору:
   - Наведи дремоту посильнее. Пусть до утра завтрашнего не очнется. Авось заспит все и не вспомнит никогда.
   Целитель наклонился к послушнице и что-то зашептал ей на ухо. Через пару оборотов Айлиша улыбнулась, стала дышать спокойно и ровно, а на бледные щеки вернулся румянец. И только судорожные полувздохи-полувсхлипы, иногда вырывавшиеся из груди, выдавали пережитое. Через эти-то вздохи крефф вдруг расслышал тихое:
   - Тамир...
   - Ах, вот кто... - горько покачал головой Ихтор.
   Захотелось пойти и отыскать мальчишку. А потом долго и с упоением колотить, вбивая в глотку зубы. Но в душе целитель понимал: эта ярость пустая. И не ярость вовсе, а так - обида, уязвленная гордость, что ему предпочли неуклюжего дряблого паренька, ничего толком не умеющего и из себя не являющего. За долгие годы службы в Цитадели крефф научился владеть собой и, по чести сказать, научился неплохо. И ныне эти умения особенно пригодились.
   Бьерга с затаенной настороженностью наблюдала внутреннюю борьбу мужчины. Она видела, как одеревенела его спина, как застыл взгляд. Уж не надурил бы чего...
   - Ихтор... - негромко позвала колдунья. - Охолонись. Он - теля неразумное. Не тронь парня.
   Мужчина коротко кивнул.
   - Поклянись Ихтор, - тихо сказала Майрико. - Никто об этом проведать не должен. Дети они, глупые дети. С собой не совладали. Пусть идет, как шло.
   Крефф молчал. Только на щеках перекатывались желваки. Женщины правы. Можно из чрева вырвать новую жизнь, но вот любовь из сердца вырвать ни у кого не получится. Однако же молодость и глупость проходят. Как и первая любовь. Тамиру скоро ехать с наставником по погостам, и пропадет он на целое лето. А юное чувство пылкое - горит жарко, но ведь и сгорает быстро. Рано или поздно, девчонке прискучит одиночество.
   Поэтому обережник, спустя несколько мгновений молчания, сказал:
   - Ни ей, ни ему зла не сделаю и языком впусте трепать не стану. Не дурак. Или на крови вам тут поклясться?
   Колдунья отрицательно покачала головой и сказала только:
   - Неси ее отсюда, пока спит, - и, взяв ведро с кровавыми тряпками, направилась к двери, кинув на прощание обоим целителям: - Не топчитесь тут, не дай Хранители, увидит кто. И еще. Майрико, хватит тебе с ней возиться как кошке с приплодом. Коль наблудить смогла, значит и остальное сумеет. Держи в строгости. Нечего больше сопли подтирать. И, гляди у меня... чтоб каждое утро девка отвар пила.

* * *

  
   Айлиша пришла в себя оттого, что куда-то плыла. Тело ослабло, а веки стали тяжелыми-тяжелыми. Девушке казалось, будто она качается в тесной лодочке по волнам неспешной речки Перекши, что петляла в лугах возле ее родной деревни. Вот только не слышно плеска волн, не доносится запах воды...
   Когда же ученица Майрико разлепила глаза, то увидела обезображенное лицо с пустой глазницей. Близко-близко.
   Ихтор!
   - Чего затряслась? - черноволосый целитель нес ее так легко, словно бы ноша ничего не весила. - Не нравлюсь?
   - Я... я... - бессвязно залепетала выученица.
   - Упала ты. Застудилась, видать. Да и краски пришли, - донесся откуда-то сбоку прохладный голос наставницы. - Хорошо я в коридоре тебя нашла, а то бы заиндевела на полу-то.
   Упала? Ах, да... Айлиша вспомнила, как кружилась голова, как мучил озноб.
   - Я на урок шла... - слабо попыталась оправдаться послушница.
   - Меньше с босыми ногами шастать надо, - проворчал крефф и ускорил шаг.
   Девушка хотела повиниться перед ним и Майрико, но тяжелый неодолимый сон обволок сознание, и она погрузилась в его вязкую пучину.
  

* * *

  
   Бьерга с тяжелым ведром в руке неспешно спускалась по крутой лестнице в темное жаркое царство Нурлисы.
   Колдунья зашла в истопную, где яростно пылала печь. В трубе ревел огонь, за каменной стеной в огромном чане грелась вода для мылен. Тут было хорошо. Всегда натоплено. Тихо. Колдунья надела на руку войлочную рукавицу, открыла дверцу и стала бросать в топку окровавленную ткань, проталкивала ее длинной кочергой подальше. Потом подбросила еще пару поленьев и закрыла дверцу, ощущая, как горит от яростного жара лицо.
   - Что, упыриха проклятущая, - донесся из-за спины скрипучий голос, - опять греховодничала?
   - Отстань ты, - огрызнулась женщина. - Без того тошно.
   На душе у Бьерги было муторно. Одно дело поднимать покойников. И совсем другое - превращать в покойников. Тем паче кого? Дитя невинное!
   Нурлиса тем временем, словно чувствуя тяжкие мысли гостьи, подковыляла на кривых ногах поближе и опустилась на ларь возле стены:
   - Опять дите травила, кошка блудливая? Это какому же по счету младенчику ты белый свет увидеть не дала, окаянная ты труповодка? - скрипела обличительница, перебирая кривыми пальцами ветхий передник.
   - Нишкни, старая! - рассердилась Бьрга. - Забыла сколько мне? Какие тебе младенчики?
   Бабка близоруко сощурилась, словно силясь разглядеть в полумраке лицо посетительницы, и едко прошамкала:
   - Да тебе уж внуков нянькать пора! Сколько б ныне дочке-то сравнялось? Постарше Майрико была б. Как она тебе по ночам-то не снится? У... нелюдь мерзкая!
   - Да замолчи ты, старая хрычовка! - сверкнула глазами крефф. - Душу не рви! Куда мне рожать было, девке сопливой? Первый год, только науку разуметь стала. Да и Глава тогдашний за блуд в лес к Ходящим вышвыривал! Еще раз пройдешься по старому - удавлю, как гадюку.
   - Значит, не сама нагуляла, - словно и не слыша ее угроз, задумчиво покачала головой Нурлиса.
   - Не сама, выученица из целителей.
   - Ой ли? Нешто та кучерявенькая? - от удивления старуха открыла рот, являя пеньки гнилых зубов.
   - Та, та... - кивнула Бьерга и принялась набивать трубку.
   - Сама пришла али упредили вы?
   - Упредили.
   - Эх, чернецы, кровопийцы... Почто ж девку-то испортили? Почто дите загубили? Тьфу, псы бешеные и те ласковее...
   - Ты мне тут не плюйся, - осадила старую обережница, - ишь, разошлась. Дар в ней великий. Больших жертв он требует. Но и блага принесет немало. Ее ребенок не родился, зато сколько других жить останутся. Так что хватит бубнить. Засыпала в ней уже Сила. Слабая она и душой, и телом. Ей еще матереть и матереть. Пожди мы хоть день, хоть полдня - лишилась бы девка Дара. А на уговоры да запугивания время надо. Время! Где его было взять? Она, вон, без памяти уж падала. Одно мгновение все решить могло. Ушла бы сила в жилу, как в сухую землю. И чего тогда? Заткнись лучше.
   И она досадливо затянулась крепким дымком.
   - А ты, мымра клятая, - подскочила Нурлиса, - рот-то мне не затыкай! Хранителями себя возомнили, что жизнь чужую решаете?
   - Да не кричи ты, - устало откинулась к стене колдунья. - Не могли мы по-другому, крефф она будущий.
   - Не могли они... - процедила Нурлиса. - Отвары на что? Куда Майрико смотрела?
   - Думала, девка мала еще! По ней ведь не скажешь, что ее плотское волнует, вся ж в выучке была!
   - Дуры вы. И ты, и лекарка! Они тут все молодые, а за год жизни выучской на десяток годков взрослеют! Хоть всех плетями засеките, уроками завалите по самую маковку, а молодую кровь не остудить. А как вы учите, неудивительно, что они друг у друга тепла и ласки ищут! Вы ж хуже зверей! Ты подумала, что будет, если узнает она? А? Чего насупилась, как сыч?
   - Не узнает. Молчать все будем. И ты промолчишь, - спокойно сказала Бьерга. - Ходящие ждать не станут, покуда новый целитель с таким Даром родится. Пусть жизнью одного спасем сотни.
   - Глупости ты мелешь, - зашипела Нурлиса. - Бабы, вон, плюют на упырей да кровососов и рожают! Не травили в старые времена Осененные детей во чреве, не было такого! И ратоборцы с колдунами дома и семьи имели, и уходили со двора, зная, что ждут их, что есть куда возвращаться.
   Она встала и затрясла костлявой рукой:
   - Это все вы, креффы, придумали! Все древние заветы испоганили!
   - Сейчас по-иному нельзя, сожрут нас всех, сожрут и не подавятся.
   - Дура ты, Бьерга. Не дано никому будущее видеть и знать, кем бы то дите стало, и что бы его мать делала. Смотри, аукнется вам лиходейство, волосы рвать будете. Пожнете, что посеяли, это я тебе говорю. Посеяли ложь и подлость лютую? Жди теперь. Плоды будут го-о-орькие.
   - Сама говоришь, никто судьбу наперед не знает, авось обойдется, - отозвалась в ответ колдунья.
   - Дай Хранители, чтобы обошлось, - прошептала старуха и достала из кармана передника долбленку, в которой что-то плескалось.
   Так они и просидели в молчании. Одна курила, вторая попивала горькую, но на душе у обеих было неспокойно и даже в жаркой истопной казалось, будто легло на плечи ледяное покрывало.

* * *

  
   От неведомой хвори Айлиша оправилась быстро. Майрико просидела у ее постели целый день, поя отварами, чаем из сушеной малины да потчуя медом. Как пришла лихоманка, так и ушла. Уже через сутки юная целительница стояла под дверьми покойницкой.
   - Ну, явилась никак? - завидев девушку, усмехнулся Ихтор.
   Она покраснела и потупилась. Слова креффа прозвучали так, будто выученица нарочно захворала, чтобы избежать науки. У нее только и хватило мужества кивнуть и, дождавшись холодного: "Заходи", переступить порог.
   Урок прошел как в тумане. Половины она и не поняла, что Ихтор рассказывал, а уж когда тот взялся резать тело молодого еще парня, так вообще глаза зажмурила, чтоб не видеть, как расходится под ножом плоть, как блестит черное нутро. От запаха мертвечины скрыться было негде. Он - удушливый сладкий - забивался в ноздри, поднимал из желудка все, что было съедено утром. Айлиша почувствовала, как ее повело. Провалиться в спасительное беспамятство не дала пощечина наставницы.
   - Хватит глаза закатывать. Не на вечёрках.
   С того урока Айлиша стала подмечать, как переменилась к ней Майрико. Если раньше от нее можно было дождаться и похвалы, и скупой ласки, то теперь целительница не выказывала более одобрения. Только уроками сверх меры нагружала да по утрам неизменно давала испить кружку терпкого отвара и цепко следила, чтоб не осталось ни капли. Много раз хотелось девушке спросить, что за зелье дают ей, да боялась, глупая, еще пуще рассердить ставшую вдруг столь суровой наставницу.
   Но больше ледяного холода, веющего теперь от Майрико, будущую лекарку пугал одноглазый крефф. Этот будто с цепи сорвался. Никому не доставалось от Ихтора так, как Айлише. Словно провинилась в чем. Держал он ее в строгости, отсылая выполнять самые страшные задания: шить безобразные раны, выносить нечистоты за больными, коих в Цитадель привозили сродники, чтобы излечить от тяжких хворей. Девушка старалась быть покладистой и кроткой, но редко когда удавалось ей дождаться похвалы... Наставник тычет носом в малейший промах, да так что хохочут все.
   - Ты и рубашку свадебную себе так криво вышивать будешь, чтобы мужа напугать? - глядя, как ложатся стежки на края раны, ворчит крефф.
   А как тут ровно шить, если не холстину стягиваешь, а кожу человеческую? И человек этот под тобой от тяжкой муки аж бледнеет весь, и потому скрип прокаленной на огне иглы в ушах эхом отдается? Но у креффа всякая вина виновата. Смотрит равнодушно, велит поторапливаться. Чуть замешкаться - спуску не даст:
   - Кровью истечешь, пока помощи от тебя дождешься. Чай не узоры праздничные накладываешь! Шевелись давай.
   И прежде ласковая Майрико не заступается, не хвалит. И столько всего учить дает, что уже и память, прежде такая цепкая, отказывает, стонет. Рот рвет зевотой, валит в сон.
   Но больше всего угнетало юную послушницу даже не это... Что уроки? Так - не беда, победушка. Главное горе ее был Тамир. Ох, какими редкими стали их встречи!
   Виделись они теперь украдкой, в короткие утренние часы, когда колдуны поднимались из казематов, а целителям через пару оборотов на урок надо было собираться. Оттого и ласки их были торопливые, лихорадочные, только больше душу бередящие. Как хотелось хоть ночь провести вдвоем, до утра понежиться в объятиях, набраться от Тамира сил... Лишь бы Донатос на день куда уехал, дал передышку!
   Но клятый колдун словно чувствовал горечь послушницы, никуда из Цитадели уже месяц не высовывался, затаился, как паук. И если раньше Айлиша жаждала наступления весны, каждый день ожидая прихода голодника, то теперь эта пора страшила девушку пуще встречи с Ходящим. Ведь только пригреет солнце, застучит звонкая капель, ее ненаглядный вместе с наставником уедет по погостам, и новая разлука будет длиннее прежней.
   С наступлением снежника свалилась на лекарку новая напасть. Сны. Тяжкие, муторные, вытягивающие душу, мрачные.
   И на сердце, будто камень студеный ложился, и дышать становилось тяжело, и рвалась душа из тела от необъяснимой тоски. Сны были одинаковыми, гнетущими и приходили по несколько раз за ночь.
   Блазнилось всегда одно и то ж. Темная разрушенная Цитадель. В коридорах летает ветер, от сквозняков хлопают обвисшие на петлях двери, являя черные провалы пустых покоев. Ни учеников, ни креффов. Только холодная мрачная громада камня. Одинокая. Бесприютная. Покинутая. Айлиша торопится по крутым ступеням, занесенным снегом, но как ни хочет бежать, слабые ноги подкашиваются, не слушаются.
   Она ищет, ищет людей, ищет того, у кого в комнатушке жарко бы горел очаг, с кем можно было бы скоротать долгую страшную ночь. Но пусто в крепости. Обвалились местами высокие своды, оставив после себя лишь груды обломков. И страшные тени таятся по углам. Хочет девушка закричать, спугнуть их, но воздуха в груди не хватает и вместо крика срывается с губ жалкое сипение. А тени подступают... Ветер рвет рубаху.
   И вот когда кажется Айлише, будто она одна-одинешенька среди этих страшных, угрюмых, забытых Хранителями и людьми руин, слышится ей надрывный жалобный плач.
   Словно неведомые силы пробуждаются в слабом непослушном теле. Девушка бежит, бежит по крутой лестнице. Одна стена вдоль всхода обрушилась и если оступишься - полетишь прямиком в черную тьму. Но Айлиша спешит и ничего ей не страшно. Только этот плач. Безнадежный крик беспомощного существа, всеми брошенного, покинутого.
   А через миг лекарка оказывается в черном коридоре и мчится навстречу детскому крику, рвущемуся из-за тяжелой двери. И почему-то знает: за дверью непременно окажется покой Бьерги - креффа колдунов.
   Коченеющей рукой девушка толкает тяжелую створку, дверь распахивается и... на глазах у обезумевшей от бега и тоски целительницы покой вместе с лежащим на лавке младенцем обрушивается вниз.
   Она видит, как пропадает в черную пустоту кричащий комочек и, понимая, что не выживет одна среди этой темноты, делает шаг и падает следом. Сердце подпрыгивает к горлу. Айлиша просыпается на мокром от пота тюфяке, дрожащая, заплаканная, разбитая, трясущаяся от ужаса и тоски.

* * *

  
   В один из вьюжных дней студенника - первого месяца зимы - судьба приготовила ей новое испытание. Только девушка вбежала в Башню, отряхивая с кожуха снег и дыша на озябшие ладони, как Ихтор огорошил ее новостью:
   - Сегодня, душа моя, буду учить людей жизни лишать.
   От этих страшных слов, сказанных с обыденным равнодушием, Айлиша оцепенела. Непослушные губы сами собой прошептали:
   - Я целитель. Не убивец.
   - А что делать будешь, целитель, с тем, кого и спасти нельзя, и в живых не оставишь? - спросил сухо крефф. - Как дашь легкую смерть? И чтобы мгновенная, без мук. Колыбельную споешь?
   - Не знаю. Убить не смогу. Я всякий раз со двора убегала, когда мать птицу резала. А уж если скотину забивали и говорить нечего. Седмицу болела потом, мясо видеть не могла, - упрямо мотнула головой девушка. - Все надо мной смеялись. Блажной называли. Не смогу я.
   - Дура, - сказал, как выплюнул, обережник, - когда ж ты в ум-то войдешь, а?
   И, подтолкнув упирающуюся лекарку, заставил идти в покойницкую.
   До самой ночи Айлиша зубрила урок, запоминая, где на человеческом теле самые уязвимые места. Ихтор был зол в учении, спуску не давал. Хочешь, не хочешь, все затвердишь.
   А на следующий день Майрико наставляла послушницу делать потраву, что за мгновение способна остановить стук сердца или заставить человека гнить заживо. Рассудок послушницы отказывался понимать, как лекарь может отнимать жизни?! Да и видано ли это, чтобы целитель был еще и убийцей? Все ее естество восставало против. Впервые девушка горько сетовала на свой Дар, впервые задумалась - хочет ли постигать науку? Может, напрасно она мечтала о Цитадели? Может, ее удел заменить Орсану и занять ее место деревенской знахарки? Поди пойми.
   ...Через три ночи в Цитадель пришел обоз. Страшный был тот обоз. Не звенели бубенчики, не ржали весело, почуяв близкий отдых, лошади, не слышно было оживленных голосов приезжих.
   В мертвой тишине храпящие кони вволокли во двор двое саней. И тянулся за ними темный, почти черный след. Возницы, охрипшие от криков, обессилившие, валились на снег, лошади, все в хлопьях пены на мокрых боках, ржали, били копытами, боялись подпускать к себе людей.
   Двор крепости сразу же наполнился сиянием факелов, метущимися тенями...
   - Ну, ну! - негромко приговаривал Фебр, осторожно приближаясь, ловя узду.
   И тут же притягивал к себе исстрадавшуюся лошадиную морду, гладил, успокаивал. Но все равно копыта тревожно переступали в изрытом снегу, конь шарахался, пугаясь резких звуков, а бока подрагивали.
   - Выпрягай, выпрягай! Они от запаха крови одурели, - кричал парень кому-то из младших выучей.
   Вокруг саней сновали старшие послушники и креффы. С крыльца, на котором стояла Айлиша в наспех наброшенном кожухе, ей была видна Лесана. Та трудилась наравне с мужиками - помогала стаскивать с обоза тела. И вдруг выученица Клесха побледнела, прижала окровавленную руку к лицу. Айлиша вгляделась. Молодой парень, изодранный до костей. Кусок мяса. Как только лицо цело осталось.
   Лесана обвела помертвевшим взором двор и почему-то из всех целителей увидела только стоящую на возвышении подругу.
   - Сюда, сюда! - истошно закричала она, размахивая руками. - Айлиша!!!
   Лекарка метнулась на зов, поспешно натягивая наброшенный на плечи кожух, пробежала мимо трясущегося возницы, которого кто-то из младших поил горячим питьем. Мужик с всклокоченной, торчащей во все стороны бородой тряским голосом говорил, стуча зубами о край кружки:
   - Чуть опоздали до заката-то, дерево поперек дороги лежало... Пока оттащили, пока дальше тронулись, уже и смерклось. Да ходу-то всего верста! А тут они как полезли со всех сторон. Ратоборец наш бился, да куда там. Меня только оберег и спас... А ведь чуть опоздали до заката-то...
   Целительница не поняла, кто опоздал и чего там было за дерево, она проталкивалась к Лесане.
   - Что? Живой?
   - Помоги, - подруга стояла на коленях в снегу, удерживая голову молодого ратоборца. - Он живой еще.
   Лекарка опустилась рядом. Неприметное лицо с рассеченной бровью... Вои все почти в шрамах и увечьях, диво, что Хранители берегли Лесану, не изуродовали покуда.
   - Помоги. Он... он обоз вел, в котором мама моя приезжала, - и Лесана залилась слезами, не умея объяснить свое беспокойство по чужому человеку.
   Но отчего-то юной целительнице стало ясно - плачет подруга не потому, что полюбился или приглянулся ей парень, а оттого, что сейчас держала Лесана на коленях свою судьбу. И видела ту воочию. Как ее - такую же изодранную, привезут однажды к людям. И некому будет оплакать. Некому пожалеть. Упокоят. И забудут.
   - Да, да, - забормотала Айлиша, ощупывая лицо и голову парня. - Сейчас, сейчас...
   - Ты чего тут копошишься, а ну быстро в лекарскую! - рявкнул подбежавший Ихтор. - Людям помощь нужна.
   Послушница подскочила и только сейчас разглядела, что на вкатившихся во двор санях лежали вперемежку с мертвыми, живые. Изорванные, окровавленные. Услышала она и глухие приказы, отдаваемые Майрико:
   - Этого в мертвецкую, к вечеру в оборотня переродится, этого в покойницкую, на нем целители еще поучатся. Этих в лекарскую. Донатос, ныне вот этих упокоить надо, чтобы не поднялись.
   - Этого в покойницкую. Не жилец, - сухо говорил Донатос, осматривая еще дышащих, еще все понимающих, но уже... мертвых людей.
   До костей продирали крики и стоны раненых. Айлиша застыла, в растерянности озираясь. Все вокруг были при деле. Каждый.
   Фебр, оскальзываясь на оледеневших камнях, бежал в лекарскую, неся на руках окровавленную девушку. Следом двое учеников из молодших тащили возницу, закинув руки мужика себе на плечи, не давая наступить на изгрызенную ногу. Лесана помогала Клесху и Озбре поднимать изодранного ратоборца, придерживала безвольно мотающуюся голову с белым-белым лицом. Майрико продолжала распоряжаться, куда нести раненых, а куда мертвых. И только Айлиша стояла посреди этого крика, темноты, огней, крови и боли, наблюдая происходящее с отрешенным ужасом.
   Хотелось, как воробью, забиться под стреху и спрятаться от всего мира. А еще лучше - улететь домой, чтобы никогда больше этого не видеть. Но чаянья ее растаяли как дым. Ихтор, ни слова не говоря, схватил окаменевшую девку за ухо и потащил в Башню целителей.
   Айлиша пыталась брыкаться, оседала в жестоких руках, упиралась, плакала, умоляла, но крефф, ни слова не говоря, отвесил ей подряд две тяжелых пощечины и поволок в лекарскую. Страшно было его молчание. Пугало до оторопи. Зашвырнув девушку в просторную залу, наставник подтащил ее к лежащему на столе окровавленному телу. Телу, что совсем недавно было молодым, сильным...
   В изголовье стояла Лесана и удерживала в ладонях голову медленно умирающего воя. С ужасом Айлиша увидела, что от ладно скроенного парня мало что осталось - живот разорван, сплошное кровавое месиво, руки и ноги изгрызены.
   Люто бился ратник. До последнего защищал людей, но не совладал. Как жив оставался - лишь Хранители ведают.
   - Ну, давай, целительница, говори, что делать будешь: лечить, когда вылечить нельзя или милосердие явишь? - сказал негромко крефф.
   Рядом зло всхлипнула Лесана, которой было стыдно плакать, но которая не могла побороть себя, глядя на то, как медленно и неотвратимо уходит из молодого тела жизнь.
   - Лечить, - выдохнула Айлиша и опустила на грудь парня засветившиеся голубым огнем руки.
   - Лечить, так лечить, - кивнул Ихтор и отошел в сторону.
   Сколько Айлиша простояла, вливая в обережника Дар, она не знала. Однако только Дар утекал впустую. Душу целительница держала, но тело умирало. А обескровленный, коченеющий ратоборец, вдруг, как в далеком детстве, позвал мать...
   Тихо-тихо, едва слышно, одними губами: "Ма-ма..."
   Горько в голос разрыдалась Лесана, впервые наблюдавшая смерть.
   - Хватит! - у Ихтора кончилось терпение. - Чего мучаешь парня? Для того он до смерти бился, чтоб ты тешилась? Из него вся кровь уже вытекла, руки и ноги ты ему новые не пришьешь, взамен обглоданных. Хватит измываться, дай вою умереть спокойно!
   - Не смогу я... - размазывая слезы по щекам, заскулила Айлиша.
   - Сможешь, - резко ответил крефф. - Я помогу. Вспоминай, чему учили.
   - Не смогу! - срываясь, закричала девушка. - Сам убивай!!!
   - Хватит... - тихий усталый голос.
   Целительница перевела взгляд на молчавшую до сей поры Лесану.
   - Дай, я, - и подруга потянула из-за пояса тяжелый боевой нож.
   Воспитанница Майрико ахнула, а Ихтор сухо сказал:
   - Не ты. Она.
   - Она БОИТСЯ! - рявкнула Лесана. - Долго ему еще мучиться?!
   Айлиша подняла трясущуюся руку. На кончиках пальцев вспыхнуло ослепительное голубое сияние. Девушка приблизилась к истерзанному обережнику, склонилась. Искать сердце ей не пришлось. Оно - жалко трепещущее - виднелось под разорванными ребрами.
   Яркий свет лился с узкой ладони, прозрачный, пламенеющий, прямой, как клинок. Девушка зажмурилась. И тут горячая и сильная рука креффа перехватила ее холодную и дрожащую и направила удар в грудь умирающему.
   Окровавленное тело вздрогнуло и безжизненно вытянулось. Все.
   - А говорила - не сможешь, - в макушку Айлиши уткнулся жесткий мужской подбородок. - Дарить легкую смерть в первый раз всегда тяжело. Потом привыкаешь. Идем, до мыльни провожу.
   - Я - убийца... - всю дорогу, покуда шла по коридорам, шептала девушка.
   "Душегубка!" - билось в голове, пока она смывала с себя пот и кровь.
   Душегубка.
   Крефф дождался, куда ученица выйдет, ни слова не говоря, довел ее до покойчика. Заставил выпить чего-то горячего, терпкого. Айлиша задохнулась, закашлялась и повалилась на лавку.
   Душегубка.
   И снова она бежала по разрушенной безжизненной Цитадели. И снова слышала детский плач. А надрывный крик Лесаны: "Долго ему еще мучиться?!" мчался следом, бил в спину, заставлял захлебываться слезами и ужасом.

* * *

  
   - Ну, тихо, тихо, что вы как зверье дикое... - ворчал мужчина, раздавая беззлобные подзатыльники детям, толкающимся на одеяле, что было расстелено поверх мерзлого ствола поваленного дерева. - Того гляди, друг у друга миски вырывать начнете. А ну, угомониться всем!
   Этот повелительный окрик заставил семерых ребятишек притихнуть. Даже меньшие перестали обиженно галдеть.
   Они расселись, сложив на острых коленках озябшие ладошки в ветхих рукавичках. Изношенные нищенские кожушки, красные носы и блестящие от голода и предвкушения глаза. Семь пар глаз. И все, не отрываясь, смотрят, как истощенная беременная женщина с непомерно большим животом разливает в старые плошки горячее, исходящее паром... Еда!
   - На, держи. Да не давись, не давись, хватит тут, - и женщина с грустной улыбкой смотрела на то, как мальчонка двух с небольшим лет жадно окунает в просторную миску лицо.
   Мужчина опустился на торчащую из сугроба кочку.
   - Дивен... - начала было женщина, но тот, к кому она обращалась, нахмурился, давая понять, что разговорам не бывать.
   - Ты слаб совсем, - она присела рядом, выдыхая облачко сизого пара. - Зачем уж так-то себя изводишь? Далеко идти. Отдохнуть надо.
   - Отдохну. Завтра.
   Женщина горько покачала головой и продолжила:
   - Пускай Ива со Сдевоем малышей вперед поведут. Ты еле ноги волочишь. Мы с тобой следом пойдем, - с мольбой в голосе увещевала она.
   Дивен отрицательно покачал головой.
   На вид ему было лет сорок. Крепкий, жилистый, наполовину седой, но по-прежнему красивый. Вот только бледный почти до прозрачности. Ни кровинки в лице. И иней на волчьем воротнике не тает от дыхания...
   - Пойдем со всеми. В другой раз отдохну. Опасно здесь. Вместе держаться надо. Сейчас ребятишки поедят и двинемся. Да и холодно...
   Он зябко поежился.
   - Так не дойдешь ты! - со слезами в голосе воскликнула собеседница.
   - Дойду. Позади всех тащиться не дело. Успею еще бока на полатях отлеживать.
   Женщина про себя вздохнула только: "Добрести бы еще до этих полатей!" Но промолчала. Знала, мужа не переупрямить.
   Дети жадно вылизывали опустевшие плошки, но видно было, что впервые за долгое время сомлели от сытости, согрелись и порозовели даже. Уже не галдели, как стайка воробьев, смотрели осовелыми глазами, с трудом моргая тяжелыми веками. Им бы поспать, в силу войти. Хоть седмицу на месте посидеть, не скитаться по сугробам, а нежиться у теплой печи...
   Хрустнула ветка. Женщина испуганно вскинула голову. На поляну вышла Ива, несущая в связке нескольких зайцев. Значит, будет ужин. Сейчас русакам перережут шеи, сольют кровь, обдерут...
   - Ну, ребятня, скоро пойдем, - Дивен поднялся на ноги и внезапно покачнулся. Оперся о плечо испуганно охнувшей жены, а потом повалился обратно в пышный высокий сугроб. И снег на лице уже не таял.

* * *

  
   Когда она проснулась - и сама не поняла. В студеннике дни короткие, да из-за ставней света не видно. Хотя... ей теперь все равно было - день или ночь на дворе. Не об этом думалось.
   О чем?
   А о том, что одиночество, оказывается, может душить. Как будто сжимает горло невидимая рука и нет сил сделать вдох. И сердце бьется бешено, и грудь болит, и тело сотрясает дрожь. А хочется одного лишь - вырваться из тяжелых, давящих стен, и бежать, бежать, бежать... Куда угодно, но бежать. Ускользнуть из древней крепости, что по капле высасывает жизнь. Хоть на мгновение оказаться на свободе, где нет окровавленных тел, синюшных покойников, нет живых, но безнадежно мертвых в душе людей.
   На волю! Прочь, прочь, прочь!
   Айлиша бежала по темным коридорам, рвалась, как птица из силка, в снежную пустоту. Забыла о любимом, о каре за побег из Цитадели, о Ходящих. Ни о чем не вспомнила. Запамятовала даже обуться. Как была босая, в измятом ученическом платье, без кожуха, выскочила на мороз, пролетела мимо стоящего у ворот стража из старших выучей и помчалась в холодный безмолвный лес.
   Кто знает, сколько неслась беглянка, не чувствуя под собою ног, не ощущая холода. Только молнией ударило в висок: "Тамир!" И, будто на стену напоролась со всего размаха, упала в сугроб. Как могла забыть о любимом? Как? Нет ответа. А падающий снег садится на промокшую от пота рубаху. Ему бесчувственному все равно, кого своим саваном накрывать: мертвых ли, живых ли...
   И только громада Цитадели возвышалась позади, словно скала, готовая вот-вот обрушиться и погрести под собой всякого, кто осмелился усомниться в ее правде.
   Внезапно всплыло в памяти лицо Лесаны, стоящей у стола с растерзанным ратоборцем. Спокойные бесстрастные глаза, плотно сжатые губы. И словно проступают под бледной кожей другие черты. Незнакомые. Жесткие. Нет ямочек на нежных щеках, да и от самих-то щек давно ничего не осталось. Нет тяжелой русой косы, нет озорного блеска в глазах. Ничего больше нет. Есть застывшая личина молодой девки, познавшей и увидавшей к восемнадцати веснам то, что многие и на старости лет не узрят. Оттого ли такой пустой, такой остановившийся взор у нее? Нет больше задушевной подруги, а есть безжалостный вой, что и упыря упокоит, и лучшему другу нить жизни, не задумываясь, перережет...
   Назад в свой покойчик Айлиша брела, будто на спине у нее короб с камнями приторочен был. До прихода Майрико просидела, бездумно глядя на светец, запретив себе даже в мыслях бояться, что Тамир - ее Тамир! - как и Лесана изменился.
   ...Через два дня, впрочем, судьба-лиходейка снова показала юной целительнице волчий оскал. Видимо Хранители решили, что не испила она покуда чашу разочарований до дна.
   - Ныне в мертвецкую иди, - бросила наставница девушке, едва та переступила порог лекарской. - Да живее, ждут тебя там. Еле носишь себя. Расплескать что ли боишься?
   Послушница задохнулась в молчаливом ужасе. Одно дело зайти в покойницкую, где люди лежат, другое - туда, где нежить.
   Захотелось, как в детстве, зажмуриться, затопать ногами, закричать, но... Айлиша кивнула и вышла. Если бы ей по пути не встретился старший послушник Донатоса - Велеш, долго бы еще она набиралась мужества распахнуть дверь каземата. Но взрослый парень не терзался, потянул тяжелую створку и втолкнул дрожащую девку внутрь.
   Выученица ввалилась в просторную холодную залу, освещенную множеством факелов, и с ужасом увидела у одного из длинных столов Тамира. Вот только этот Тамир знаком ей не был. Лицо у него оказалось непривычно жесткое, в уголках губ пролегли суровые складки и между бровями угадывалась упрямая морщинка, даже темные ввалившиеся от недосыпа глаза, и те глядели куда-то сквозь целительницу. Ни словом, ни взглядом парень не высказал ей своей радости. Не расцвела на отчужденном лице улыбка. Будто не живой человек то был, а мертвяк.
   - Что застыла? - из-за широкой опоры, держащей каменный свод, вынырнул Ихтор. - Иди, вон, к столу.
   И кивнул куда-то в сторону.
   - Делать-то что надобно? - не поднимая взора от пола, глухо спросила Айлиша.
   - Оборотня резать. Будешь запоминать, чем зверина от людей отличается.
   - Зачем? - на мгновение девушка забыла о почтительности.
   - Хм. Ну, представь, несут тебе болезного, всего в ранах, в крови. Он стонет, жить хочет... Начнешь ты его лечить, Дар вливать, сил прибавлять, а он возьми и в благодарность обернись. Да и отгрызи тебе голову глупую. Понятно?
   - Нет.
   - Вот ты дура, прости Хранители! - устало вздохнул наставник. - Волколака в человечьем обличье видала? Умеешь его распознать? Нет? А должна. Мало того, ты еще знать должна, как у него нутро устроено, как убить его или жить заставить. А паче чаяния, как его потрохами хвори людские лечить. С одной скотины, ежели сала натопить, можно от затянувшейся сухотной троих человек на ноги поднять. Давай, шевелись.
   Подталкиваемая в спину креффом, Айлиша боязливо приблизилась к дальнему столу.
   Там, покрытая рогожей, лежала здоровая волчица. Медленно отвернув тканину, лекарка уставилась на пахнущую псиной тушу. Лапы с обломанными когтями покрыты шерстью, крутое брюхо вздуто. Да как такую с человеком-то спутаешь?
   - Режь, - скомандовал Ихтор, протягивая узкий острый нож. - Да, помни, Дар сквозь пальцы пропускай.
   Девушка кивнула и напряглась. Дар заструился по короткому отточенному клинку. Нажим, осторожное движение вперед и вверх. Почему выступила кровь? Лекарка вскользь удивилась, и тут же под ее руками вздрогнул оборотень. Волна дрожи прошла по звериной туше и на глазах у застывшей послушницы волк начал обращаться в человека. Женщину лет тридцати с небольшим округлым животом, ныне запачканным кровью, с ровным зевом разошедшейся под ножом плоти.
   - Донатос! - как сквозь толщу воды донесся далекий голос Ихтора. - Просили же тебя кобеля дать! Какого лешего ты суку подсунул, да еще брюхатую!
   - Пусть сразу учится, как суку щенную от бабы беременной отличить! А кобелей у меня нет, я тебе чудодей что ли? Те, что на обозе издохли - совсем искромсанные, чего там резать? Все уж разрезано и на три версты по дороге размазано.
   Колдун говорил что-то еще, но Айлиша не слышала. Хватая ртом воздух, она смотрела, как на женском лице полыхали болью и ненавистью звериные глаза. Волчица прохрипела:
   - Человек ты... А хуже зверья дикого.
   Девушка застыла, ощущая, как падает куда-то ее сердце. Падает бесконечно долго, катится, катится, и мертвецкая кружится перед глазами. Словно со стороны увидела она себя - стоящую над беременной бабой с окровавленным ножом. Увидела и ужаснулась. Потому и проглядела, как белая рука обратилась волчьей лапой...
   - Отойди, дуреха! - крикнул Тамир и метнул нож.
   Глухо стукнула сталь, вонзилась в плоть, пригвождая псицу к столу.
   Черные когти заскребли по доскам, клыкастая пасть ощерилась в хищном оскале и сквозь надрывное сиплое дыхание Айлиша услышала:
   - Сама дитем пахнешь, а моих щенков не пожалела, тварь злобная...
   Подбежавший Тамир одним ударом тесака отхватил волколачью голову. Младшие ученики уволокли обезглавленную тушу к колдунам, а Ихтор велел подопечной подобрать сопли, да попусту не зевать.
   Все это она слышала и не понимала. Выпила студеной воды из стоящей у окна кадки, умылась. Но тело было чужим, руки непослушными, а все люди вокруг - ненастоящими. Девушке блазнилось, будто спит она.
   День казался бесконечным. Сколько оборотней Айлиша разрезала, она не запомнила, но раз и навсегда выучилась, как отличать их от людей. Словно каленым железом знания выжгли в голове. Вот только мало радости от тех знаний было.
   Под вечер, оказавшись в своей каморке, обессиленная послушница, не раздеваясь, рухнула на сенник. Сил идти в подмывальню не осталось. Как не осталось их на то, чтобы затопить очаг. Вялость и тоска навалились. Не хотелось ничего. Лекарка оцепенела, будто неживая.
   Такой - застывшей, словно камень - ее и нашел Тамир.
   - Айлиша! - он бросился к лавке, на которой без движения лежала девушка.
   Она встрепенулась, очнувшись от оцепенения, потянулась к нему - обнять, но потом вспомнила, как он этими самыми руками отрубил голову псице, и в ужасе отшатнулась. Тот раз она впервые не желала ласк, которыми одаривал ее возлюбленный. Его объятия казались теперь чужими, холодными. И впервые возник в голове вопрос: кого она любит - того смешного, застенчивого паренька или жестокого колдуна? И знает ли она юношу, что целует ныне ее плечи? Испугавшись этих страшных мыслей, целительница сама себя поправила - он это, ее Тамир, ее любимый, что учил их с Лесаной читать, что испек пирог на Колосовик. Он любит ее. И она любит его. Вот только... на сколько хватит их любви? Сердце сжалось от черной тоски.
   - Что ты, что ты? - крепче обнимая любимую, спрашивал юноша.
   Хотелось ей сказать ему о своих страхах, попросить, чтобы не отпускал никогда, чтобы рядом был, но некстати совсем вспомнились звериные глаза на человечьем лице, вспомнились хищные когти и предсмертный хрип, а с губ сорвалось:
   - Тамир, а меня ты смог бы убить, если б я в Ходяшую переродилась?
   Он отшатнулся было, но потом горько рассмеялся:
   - Глупая, никогда ты не станешь Ходящей, я не позволю, - поцеловал кудрявую макушку и принялся баюкать, как маленькую.
   Не такого ответа ждала Айлиша. И поняла с горечью, Тамир лжет. А случись беда - как и у Лесаны, не дрогнет у него рука...

* * *

  
   С того времени выученицу целителей будто подменили.
   Заледенела дочь рода Меденичей. С холодным равнодушием делала все, что велели наставники. Не было больше отказов, вопросов, слез. Уверенно резали девичьи руки тела, промывали гнойники, смешивали травы как для пользы, так и для потравы. Ихтор с Майрико, по всему видно, были довольны, решили - повзрослела девка, выветрилась из нее дурь. Настоящий крефф растет.
   Никто не догадывался, что внутри новой Айлиши, спрятанная под ледяной коркой отчуждения, мучительно умирает прежняя Айлиша. Только та потерявшаяся девочка знала, чего ей стоит наука и каждый раз, причиняя даже невольную боль, резала она себя, свое живое медленно остывающее сердце.
   О, как бы хотела послушница отринуть свой Дар, отказаться от него навеки! Но никому она не смела сказать о своем страхе.
   Лесана с Тамиром смирились. Впустили в души мрачный холод Цитадели, все дальше и дальше отдаляясь от той поры, когда были перепуганными первогодками. Только юная целительница не приняла свою судьбу и теперь истово ненавидела себя за ту силу, которой оказалась наделена.
   А еще ее все так же терзали сны. Теперь каждую ночь являлась ей женщина-псица, молчаливо протягивавшая израненные руки, на которых лежали, свесив толстые лапы и глупые морды, рыже-черные щенки с пушистыми поникшими хвосточками. И кто-то далекий, незримый тоненько плакал...
   Девушка перестала спать. Боялась. Ее шатало от усталости и корежило от навечно поселившегося в душе страха. Временами она путала сон и явь, а голоса креффов казались однообразно бряцающими колокольчиками, чей пронзительный звон бил по сердцу, бередил душу, но оставался непонятным. Просто... шумом.
   Иногда, когда не оставалось сил держать глаза открытыми, Айлиша позволяла себе ненадолго проваливаться в дрему прямо на уроке. Ей казалось, что белым днем среди гомонящих послушников кошмары побоятся прийти, а жалобный детский плач хоть на четверть оборота оставит в покое. Впусте.
   К страху перед кошмарами добавился страх, что о них узнают креффы. И тогда лекарка начала тайком готовить для себя отвар, дающий беспамятство. Перед сном, выпив сбор заговоренных трав, она проваливалась в черную глыбь. Но темнота, поселявшаяся в рассудке, не приносила ни покоя, ни отдыха, ни облегчения. Сделалось даже хуже. Мерещилось, что детский голос навсегда поселился в голове. Хорошо хоть никто не приметил, как изменилась послушница. Одна лишь Нурлиса, встречая выученицу в мыльне, качала головой и вздыхала...

* * *

  
   Случилось то в полдень, на исходе последней седмицы студенника. Морозы стояли суровые, звонкие. На реках лег крепкий лед, и санный путь протянулся накатанный. В Цитадель теперь часто приезжали обозы с купцами и проезжим людом.
   Нынешний торговый поезд ничем от иных не отличался. Разве только числом народа. Богатый был поезд. Пять саней только товарами нагружены, остальные четверо - купцами да попутчиками.
   Айлиша шла через двор крепости с корчагой травяного настоя. Майрико просила сварить - сразу несколько молодших выучей замучались перхотой. Лекарка ступала осторожно, прижав теплый крутобокий сосуд к бедру. Вдруг откуда-то из толпы купцов вынырнула девушка. Красивая. В сером полушалке, заячьей шубке и белых валенках. Лицо румяное, но глаза красные, заплаканные будто.
   - Постой, постой, милая, - быстро-быстро заговорила она, удерживая спешащую Айлишу за рукав кожушка.. - Ты ведь из тутошних? Скажи мне за ради Хранителей, где у вас целителя сыскать?
   Послушница замерла, с удивлением глядя на незнакомку. Как она прознала в ней девку - в мужских портах-то, да с короткими волосами?
   - А зачем тебе? Или расхворалась? - спросила выученица, переваливая тяжелую корчагу с одного бедра на другое.
   Разговаривать не хотелось, но девушка смотрела с мольбой и в голубых глазах дрожали слезы.
   - Да с глазу на глаз поговорить бы... - прошептала обозница, заливаясь густым румянцем.
   - Ну, идем, отведу, - удивилась Айлиша, про себя жалея застенчивую странницу.
   Они вошли в Башню целителей. Послушница поставила свою ношу на стол и заглянула в комнату, где обычно находились креффы. Нынче там сыскался только Руста, деловито приготовлявший какое-то зелье.
   - Ишь ты, красу какую привела! - присвистнул рыжий целитель и приветливо улыбнулся девушке.
   Та покраснела еще гуще и обратилась к Айлише:
   - Мне об женском потолковать...
   Лекарка удивилась:
   - Так толкуй, вот целитель-то.
   И с опозданием поняла... О женском.
   Руста рассмеялся.
   - Толкуй с ней, - кивнул он на Айлишу, - она тоже лекарка. Поможет.
   Девушка засуетилась, полезла под шубку, нашарила на поясе кошель, вытащила все свое немудреное богатство - две медных монеты.
   - Вот... у меня... хватит? - уставилась она на мужчину, угадывая в нем старшего.
   - На одну настойку хватит. На две уже нет.
   - Я бусы отдам! - снова потянулась просительница под полушубок.
   Целитель пожал плечами и вышел, оставляя девок одних.
   - Да брось, - Айлиша удержала девку, пытавшуюся нашарить ожерелье. - Что стряслось-то у тебя?
   Незнакомка снова залилась краской и вдруг расплакалась.
   - Ссильничали меня. Муж скоро с отхода вернется, а я тяжелая. Что скажу?
   Лекарка молчала.
   - Прогонит он меня, решит, наблудила... - молодица снова залилась слезами.
   - А срамника как же наказать?! - рассердилась Айлиша. - Поймали его?
   - Кого его-то? - гнусавым голосом проговорила обозница. - Свекор это мой. Да разве ж муж поверит, что родной отец... невестку собственную...
   И разрыдалась пуще прежнего.
   Так мерзко в этот миг стало целительнице! Что ж за мир такой Хранители устроили? Куда глядят они, когда творятся вокруг беззакония? Видано ли это?
   Девка тем временем отвернулась к щербатой стене и рыдала, уткнувшись в локоть. Не врала. Предстояло ей родить дочь, собственному мужу - сестру. Ложь Айлиша бы учуяла. И что теперь делать с ней? Ну, положим, купит горемычная отвар, чтобы сбросить. Так ведь нужен еще отвар, чтобы на ноги после этого встать и детей потом рожать. А разве хватит на то двух медяков и глиняных бус?
   Айлиша огляделась. Никого. Ну их, бусы эти. И лекарка начала быстро-быстро собирать травы в холщовый мешок.
   - Запоминай. Вот эти заваришь дома. Баню затопишь покрепче. Распаришься и там уже выпьешь. Да холстин чистых припаси.
   Быстрые руки порхали над сушеницей, с пальцев лилось бледно-голубое сияние.
   И в этот миг неожиданная догадка осенила целительницу:
   - Свекор-то как же? А коли вдругорядь придет?
   Молодуха подняла заплаканные глаза, в которых на миг сверкнула сталь:
   - Не придет. Он надысь с сеновала спускался, так лестница опрокинулась. Расшибся. В горячке лежит. Знахарка говорит - долго не протянет.
   Айлиша смотрела на помертвевшее застывшее в суровой прямоте лицо странницы и молчала. Сколько внутренней силы было в этой молодице. И какую тяжкую тайну с двойным грехом пополам взяла она на душу.
   - На, - целительница протянула ей мешочек с травами. - Обожди. Еще кой-чего.
   Девушка отвернулась к полкам, на которых стояли кувшинцы с настойками. Взяла четыре разных и стала смешивать по капле в глиняной миске.
   От неожиданно знакомого запаха вдруг закружилась голова, и тошнота подступила к горлу... Почему так бередит это пряное благоухание? Не раз она прежде готовила подобное зелье, но отчего ныне сознание поплыло? Будто вот-вот всплывет в памяти что-то давно забытое, подернутое туманом.
   - Дай, - невидяще повернулась лекарка к девке и вырвала у той из рук мешочек со сбором. Поднесла к лицу. Вдохнула.
   В ушах зашумело, каменный пол под ногами закачался. Казалось, вот-вот, вынырнет на поверхность что-то, что никак не получалось вспомнить, что-то разбуженное запахом сушеницы. Что-то страшное.... И сердце сжалось от предвиденья тоски. Словно во сне, Айлиша повернулась к молодице, вернула ей заветные травки и каким-то чужим, незнакомым голосом взялась наставлять, протягивая кувшинец с настойкой:
   - Вот это выпьешь утром, когда после бани остынешь. Да в тот день не делай, гляди, ничего. Только спи.
   Девка сбивчиво благодарила, пыталась сдернуть с шеи бусы, пыталась целовать лекарке руки, но та с неожиданной сноровкой вырвалась и выгнала благодарную просительницу прочь, пока никто не пришел.
   Выставила и растерянно опустилась на лавку, силясь поймать, удержать ускользающие воспоминания. Но вместо воспоминаний только гулкое эхо отзывалось в голове, учащенно билось сердце да ныли виски. Деревянной походкой Айлиша вновь подошла к столу и снова начала смешивать капли, с закрытыми глазами вдыхая запахи, растравляющие душу.
   Одна капля, вторая. Теперь из другого сосуда. Благоухание становится гуще, к нему прибавляются горькие нотки... И вот Айлиша уже куда-то летит... медленно. Ей тепло... кто-то держит ее так бережно, заботливо. Не Тамир, нет.
   Вдох. Сладко-приторный дурман трав...
   "Куда это ты ее тащишь? Сеновал-то у нас за конюшнями".
   Кто это говорил. Когда? Кому?
   Знакомые нотки сушеных брусничных листьев. Горечь на языке...
   "Ну и кто говорил мне, что эта не наблудит?"
   "Она что - непраздная?"
   Чужие голоса вторгались в разум, но вспомнить не получалось... да что же это! Словно со дна реки тащишь горсть песку, а когда поднимаешься к поверхности глотнуть воздуха - пригоршня пуста...
   И тут Айлишу осенило - Дар! Она забыла про силу Дара! Голубые искры полетели с кончиков пальцев в миску с настойкой, и запах медвяный, острый ударил в лицо. Запах крови. Ее крови!
   "Сын у нее. Права ты, Бьерга, по любви зачали. По большой любви. Богами ребенок дареный".
   Ихтор! Он говорит!
   "Нельзя ей рожать".
   Майрико!
   "Да, зло творим. Но так и не впервой ведь. Сам знаешь, отринет она Дар. Как талый снег в землю уходит, так и она уйдет в материнство. А нам целитель нужен!"
   Бьерга.
   Пол уплыл из-под ног.
   Все закружилось, понеслось. А в голову раскаленными стрелами вонзались все новые и новые воспоминания.
   Холод. Пот по всему телу. Боль. И по внутренней стороне бедер течет что-то горячее. Отстраненные голоса. Запах крови. Плеск воды в кадке. Сухие простыни. И голоса, голоса, голоса...
   Голоса креффов, все решивших за нее, не давших жизни ее сыну, лишивших ее памяти, обрекших на медленный ужас, на страшное угасание и очерствение. Не позволивших даже помнить о том, что в ней зародилась жизнь. Жизнь, безжалостно вырванная. Обманом. Тайной.
   "Это чтобы скинула. А это, чтобы заспала все".
   И она скинула.
   И заспала.
   Свое материнство. Своего сына. Свое счастье. Радость, которая не успела расцвести. Любовь, которая не смогла остаться. Огонь, который лишь поманил обещанием чуда и навсегда канул во тьму. И оставил ее одну - в холоде и страхе. Доживать долгие страшные дни ненужной чужой жизни. Среди равнодушных людей, для которых счастье - пустой звон.
   Айлиша не могла плакать. Разучилась. Она поднялась с пола, запахнула кожушок и отправилась к выходу. Столкнулась в дверях с возвратившимся Рустой.
   - Ну что, помогла девке?
   - Помогла. На столе монеты.
   И она вышла, плотно закрыв за собой дверь.
   Яркий зимний день ослепил белизной сугробов и солнцем. Холодный ветер ударил в лицо. Лекарка задохнулась. Ее швырнуло в сугроб, на колени. Ноги отказывались повиноваться, будто на спину навалилось все ее невыплаканное и оттого неосмысленное горе. Сердце ходило в груди тяжкими толчками, в голове шумело, к горлу подкатывала тошнота, во рту пересохло.
   Девушка незряче зачерпнула снега, обтерла им лицо, пытаясь прийти в себя, но не почувствовала ни холода, ни талой воды на щеках. Кто-то поднял ее, поставил на ноги. Что-то спросил. Она что-то ответила. Голос ее звучал спокойно.
   Развернулась. Пошла прочь. Дышать было трудно. В ушах шумело, на темя словно легла раскаленная ладонь. Уйти от людей, ото всех.
   Потому что память, разбуженная запахом зелий, Даром, кошмарами, усталостью, страхом, услужливо разворачивала перед Айлишей полотно событий.
   Целительница брела, сама не зная куда. Кажется, поднималась по какой-то лестнице, круто уводящей вверх. А в себя пришла в небольшой захламленной комнате с узким высоким окном.
   Северная башня.
   Девушка опустилась на ледяной подоконник. В окно задувал сквозняк, холодил мокрое лицо, заставляя кожу индеветь и гореть.
   Что она делает здесь? Девушка из рода Меденичей. Полоборота назад помогала она молодице вытравить плод. Охотно помогала, уверенная, что так будет правильно, что лишь это верный путь.
   Так же, как решили однажды Ихтор, Бьерга, Майрико.
   И Айлиша тоже не дрогнула, убивая чужое дитя. Пусть и жизнь ему дали против воли матери, пусть и страшное было у этой жизни начало, но оно было! И дитя было! И жизнь была. И кто знает, кем бы стал нерожденный ребенок? Может, единственным утешением матери? Может, единственным утешением кому-то еще, кто из-за Айлиши так и пройдет жизненный путь в одиночестве и тоске?
   Чем же лучше послушница своих наставников?
   Что ждет ее дальше?
   Ребенка своего она уже скинула. И новому не бывать, то ясно читалось в речах креффов.
   И Тамир - ее свет, ее радость, ее ясное теплое пламя - остынет в мрачных подземельях. Уже остывает. И она остынет. Разучится сострадать, сожалеть, любить. Не будет более звучать в ее снах голос совести - плач младенца. Не вспыхнет сердце от нежности, не заболит от тоски.
   Нет, не ребенка ее лишили. Души. Вырвали ее с кровью, с болью, опоив зельями, одурманив колдовством.
   Айлиша закрыла глаза. Дыхание стало ровным. Жизнь возвращалась в тело. Сердце перестало выпрыгивать из груди, а голова больше не болела. Девушка провела рукой по коротким кудрявым волосам. Что ж.
   Она посмотрела в окно, отмечая про себя и заснеженную торжественность черных деревьев, и замерзшую ленту реки вдали. Хорошо. Сугробы искрятся под ярким солнцем. День сегодня на редкость. Зябко только после пробежки.
   Она встала на подоконник.
   Зима ликовала! Столько солнца и света ни разу не было в нынешнем месяце. Далеко внизу распахнулись ворота. Потянулся из Цитадели обоз, увозя в одной из телег счастливую молодуху с заветными травками и опустевшим кошелем. А, может, к лучшему все?
   Лекарка полной грудью вдохнула воздух. Такой обжигающий, такой свежий, такой пьянящий. Разве изменится хоть что-нибудь? Не будет таким синим небо? Перестанут качаться под ветром столетние сосны? Не наступит весна?
   Нет. Ничего не изменится.
   И с легкой душой. Без сожалений. Без горечи. Айлиша сделала шаг вперед.

* * *

  
   - Держи его!
   - Тамир, успокойся. Успокойся!
   Он не слышал их. Не понимал, что ему говорят. Он рвался к распростертому на снегу телу, стряхивая с плеч тех, кто не давал двинуться с места. Хрипел от раздирающей легкие боли, от застрявшего в горле беззвучного крика, от удушья. Перед глазами все было багрово-красным. И в этой кровавой пелене он видел только неловко распростертую девушку. Изломанную, изуродованную.
   - Клесх! Клесх, помоги!
   После этого крика воздух вокруг Тамира словно окаменел. Ни двинуться, ни рвануться. Как букашка, застывшая в смоле.
   - На меня смотри.
   Он повел шалыми глазами, не понимая, кто к нему обращается, не зная, зачем его слушаться.
   - Смотри на меня.
   Парень глядел слепыми зрачками. Крефф ратоборцев крепко держал его за плечи.
   - Вот так. Слышишь меня?
   Тамир тяжело кивнул, медленно возвращаясь в тело, в разум.
   - Ты сейчас к ней подойдешь. Сам. Никто тебя не будет держать...
   - ...Клесх! - кто-то вознегодовал его самоуправством, но обережник не обратил внимания.
   - Я сказал, никто тебя не будет держать. Ты сам к ней подойдешь. Спокойно. И не будешь орать и биться. Ты подойдешь, посмотришь и уйдешь. Понял?
   Тяжелый трудный кивок.
   - Если примешься блажить, я сам вышибу из тебя дух. Понял?
   Снова кивок.
   Каменная тяжесть распалась. Оцепенение ушло.
   - Иди.
   Кто-то попытался осторожно взять Тамира за руку. Он не заметил, кто. Не глядя, вырвался и пошел туда, где...
   Опустился на колени, боясь коснуться этого воскового, неподвижного, искореженного смертью тела.
   Как страшно она лежит. Как вывернута шея, как раскинуты ноги в коричневых холщовых штанах. Прямо на снегу. Ей же холодно. И сугроб напитался кровью. Еще парящей, еще дымящейся. И карий глаз повернутого в профиль бледного лица смотрит в пустоту, только веко с изогнутыми черными ресницами слегка подрагивает.
   - Она жива!
   Он вскинулся, думая, что вот сейчас-то все точно кинутся, все эти люди, взявшие их в плотное кольцо. Никто не шевельнулся.
   - Она умерла, Тамир. Это называется агония, - Донатос присел на корточки рядом. - Видишь, - будничным голосом продолжил он, - пальцы слегка дрожат. Но она мертва.
   Выученик обвел креффов расширившимися глазами.
   Лицо Майрико казалось белее обычного. Белее даже Айлишиного. И каменным.
   Ихтор смотрел единственным глазом куда-то в пустоту. Губы плотно сжаты. Бьерга глядела с понимающей грустью. Клесх. Спокойный. В глазах мелькнуло было что-то похожее на понимание и погасло. И только Нэд возвышается среди них всех, словно утес. А лицо, как грозовая туча.
   - Она расшибла голову о камень, Тамир, - негромко сказал Ихтор.
   Послушник снова обвел всех полубезумным взглядом, а потом, поняв, что никто - никто! - не поможет, стал медленно стаскивать с себя кожух.
   Парень укрывал тонкое остывающее тело, чтобы никто больше не глазел, каким безобразным сделала его смерть. Одежа была коротка. Он укрывал голову, а ноги оставались на виду. Наконец, поняв всю тщету своих стараний, юноша замер на коленях, прикрыв глаза.
   В этот миг его плеча мягко коснулась чья-то теплая ладонь.
   И черный короткий тулуп ратоборца прикрыл разбросанные тонкие ноги в стоптанных валяных сапожках.
   - Идем... - Лесана мягко потянула его за руку. - Не сиди на снегу. Застудишься.
   Он посмотрел на нее, не узнавая.
   Ничего не изменилось. Просто не стало на свете застенчивой девушки с мелкими кудряшками надо лбом. И по-прежнему в мире зима, по-прежнему холод, и можно застудиться, если долго сидеть в сугробе. Можно заболеть. Можно даже сгибнуть... Да! Ведь этого права никто у него не отнимет, ведь...
   - Ныне же ее в мертвецкую, - раздался голос Нэда. - Не упокаивать, не хоронить. Сковать резами. На ней будут учиться. Раз уж ума не хватило жить, значит, хоть после смерти послужит Цитадели.
   - Глава, - возразил Ихтор. - Стоит ли? Дозволь упокоить с миром. Многие ее знали...
   - ЗНАЛИ? - Нэд обвел креффов таким испепеляющим взглядом, что казалось огнем вспыхнуть должен каждый. - Стало быть, многие тут знали, что послушница с башни сигануть хочет, и молчали?! А коли нет таких, значит, все вы ей были чужими. А она вам. Каждому. Никто не ведал, что в голове ее бродит. И в душу не лез. Стало быть, не знали вы ее. В мертвецкую.
   С этими словами он развернулся и ушел, оставив Тамира горбиться под тяжестью упавших обвинений.
   - Идем. Идем, холодно... - мягко уговаривала его Лесана, увлекая обратно к воротам Цитадели.
   Он брел следом, как стреноженный конь - куда ведут, туда идет. И думал об одном: неужели завтра он ее не увидит? И послезавтра? И через седмицу? И через месяц? И через год. Никогда? Он будет мужать, а потом стариться, а она навсегда останется юной. И с годами ее образ сотрется из памяти, останется только имя... Даже горечь, наверное, притупится. Ведь все забывается. Все, что невозможно увидеть ни завтра, ни послезавтра, ни через седмицу...
   Парень остановился, уткнулся лбом в щербатую холодную стену Цитадели и глухо закричал.
   Лесана прежде не слышала, чтобы человек кричал так надрывно и тихо. Он не то стонал, не то хрипел, и трясся с головы до пят, сминаемый горем. Хотелось подойти, обнять, но... она знала, он ни от кого сейчас не примет объятий, слишком памятны еще были те - другие, которые дороже всех прочих, и в которые уже не пасть. Никогда.
   Мало-помалу, отчаяние выплеснулось из парня, подруга снова подхватила его под руку и медленно повела в Цитадель. Хотелось сказать что-нибудь - ласковое, участливое, но она не знала таких слов, какими можно утешить в потере любимого человека, поэтому молчала, безмолвно глотая слезы и всхлипы. Жалко было обоих. Но отчего-то именно по живому Тамиру, а не по умершей Айлише горше всего страдало сердце.
   - Нельзя так, чтобы ее - раздетую, в мертвецкой... ножами резали...
   Голос его охрип до свистящего шепота:
   - Нельзя.
   Лесана кивнула, соглашаясь, и робко напомнила:
   - Смотритель Нэд... резы....
   - ПЛЕВАЛ я на него! - яростно проорал молодой колдун.
   Ученица Клесха испуганно повисла у него не плече:
   - Тише, тише!!!
   И она втолкнула друга в его каморку.
   - Плевал я на смотрителя Нэда, - уже спокойнее повторил парень, садясь на лавку. - Ее похоронить надо, чтобы все по-людски. А он, ежели хочет, так, когда сам загнется, себя может целителям на вразумление завещать. Ее не дам.
   - Так что делать-то станем? - жалобно спросила Лесана, и только тут он заметил, какое у нее заплаканное, опухшее от слез лицо, и сколько боли в глазах.
   - Не знаю. Буду думать. Вечером приду, скажу.
   Девушка кивнула и направилась к выходу,
   - Лесана...
   Она поспешно обернулась.
   - Почему? - его голос дрожал.
   Послушница подавила рвущееся из груди рыдание, подошла к нему - такому потерянному, такому взрослому, встала рядом на колени и ответила:
   - Тамир, иногда кажется, будто мир вокруг мертв. А на самом деле мертвы мы сами. Все вокруг живое. Только у нас в душе что-то цепенеет и будто не может пробудиться. Что-то умерло в ней. Наверняка тому были причины. Но все они жили только в ее сердце. Ты ни в чем не виноват...
   Ей хотелось крикнуть ему в лицо, что виновата только она - Лесана! Ведь это она - девка, ей следовало болтать с подругой по душам, плакаться о бедах. А она, дура, все всегда держала внутри, не пуская тихую лекарку в свои горести. И та, разбившись об эту ледяную стену, сама стала молчаливой, угрюмой и такой же одинокой.
   Невысказанная неразделенная боль, вот что ее убило. А какая боль, кто же теперь узнает. Видать, сильная. Сильнее жизни, сильнее любви.
   Слезы катились по лицу, когда Лесана шла к себе в покойчик. И девушка знала, от острого, гложущего нутро чувства вины не избавиться ей уже никогда.

* * *

  
   Креффы поднимались на верхние ярусы в покой Нэда в тишине.
   Грозу предчувствовал каждый, но никому не хотелось навлечь на себя первые молнии. Глава Цитадели на расправу был скор, жесток и сметлив. Под горячую руку перепасть могло и правым, и виноватым, и всем без разбору.
   В зале рдел углями очаг, и широкие лавки манили присесть, но обережники остались стоять вдоль стен, словно нашкодившие выученики. Ждали, когда, наконец, грянет.
   Смотритель крепости словно не чувствовал общего напряжения, медленно подошел к очагу и застыл, о чем-то размышляя. Волны едва сдерживаемого гнева расходились по покою.
   Майрико стояла, наособицу от остальных креффов, и терпеливо ожидала справедливой кары. Не хотелось, чтобы гнев Нэда обрушился на кого-то еще, но участь, которую Глава наверняка уже уготовил ослушнице, страшила, заставляя сердце заходиться в груди. И никак не оправдаешься. Виновата.
   Хранители, как же гнетёт молчание! Хоть бы уже заговорил, требуя ответа и обвиняя, а то от этой звенящей тишины еще тошнее. Но старший крефф молчал. Молчали и остальные. Это-то безмолвие и было поганее самой страшной хулы.
   Первой не выдержала Бьерга. Колдунья мягко шагнула к смотрителю и нерешительно положила руку на его напряженное плечо:
   - Нэд, послушай... - впервые ее резкий насмешливый голос звучал робко и просящее.
   Договорить ей не дали:
   - Если дорожишь языком, сегодня будешь молчать. Иначе пожалеешь не только о том, что тридцать весен назад не ушла из Цитадели, но и о том, что умеешь говорить.
   Женщина отшатнулась, будто ее ударили, и отступила в сторону, поджав губы.
   - Садитесь все, нечего тут переминаться, как срамники перед молельником, - Глава повернулся к креффам.
   Те послушно стали занимать места на лавках. Стоять осталась одна Майрико. Она сесть не осмелилась и теперь застыла, боясь лишний раз вздохнуть. Глава одарил целительницу тяжелым взглядом:
   - Ну, поведай нам, куда ты смотрела, что не видела, как у тебя под носом выученица рассудком стала скудной? Как вышло так, что девка с башни шагнула?
   Эти вопросы, ответов на которые у лекарки не было, хлестали ее, словно пощечины. Как объяснить, почему она не заметила перемен в выученице? Как повиниться в том, чего и сама не поняла? Девка вроде пообвыклась, успокоилась, будто бы даже приняла свою суть. Как вышло так, что все это оказалось ростками безумия? Какие слова для оправдания найти, если кругом виновата? Не смогла, не успела, не доглядела... а что еще страшнее - не уберегла.
   - Что молчишь? - пророкотал Смотритель. - Как хвалить ее, так соловьем пела, а теперь и словечка выдавить не можешь? Уж не зря ли я тебя креффом поставил, если ты такому Дару сгинуть дала? Может, посидеть тебе лет с пяток в каком-нибудь захолустье в сторожевой тройке - чирьи на задницах посводить? Хотя... тебя к людям нельзя подпускать. Может, к скотине приставить? Будешь отелы принимать, да за опоросами следить?
   Майрико вскинула голову, желая защититься, но осеклась. Прав был Нэд. Во всем прав. И вдруг как молнией пронзила целительницу догадка, отчего выученица кинулась с башни.
   Прознала, небось, тихоня, что отваром ее опоили, дабы дите низвергла, оттого и решила жизни себя лишить. Дуреха и так стенала, принимая изнанку целительства, а то, что сделали наставники - вовсе подрубило девку. Не сотвори они подлость, гладишь, и жива была бы. Нельзя было ее ребенка лишать, нельзя! Взяли на себя грех, думали, спасут Дар, а потеряли все.
   И Майрико, не отрывая взгляда от пола, стала рассказывать, как узнала про Айлишину непраздность, как отваром опоила, чтобы выбросила, как зачаровала...
   - Видать, Дар ее переборол наше старание... Сломала она заклятье. Вспомнила. Оттого и не выдержала. Иных толкований нет у меня.
   Глава почернел лицом.
   - Ах, нет иных толкований? Ты отчего ей зелье не давала. А? Отчего, когда понесла она - не принудила добровольно отвар выпить? Не запугала пуще смерти, чтобы она сама у тебя этот кувшинец с руками вырвала?
   Майрико вскинулась:
   - Я прознала, когда она без памяти рухнула! Тогда поздно было стращать да увещевать, Дар уже в жилу уходить начал. А зелье не давала оттого, что краски у нее, то были, то нет! Какое ей зелье?! Чтоб в могилу свести?
   Нэд шагнул к собеседнице, словно хотел встряхнуть ее - тонкую, гневную. Но в последний миг удержался. Все это он знал. Все понимал, но вины наставницы то не умаляло.
   - Ну, гляди. Упредила ты все. Уберегла ее тем?
   Женщина вновь поникла.
   - Не уберегла.
   Креффы молчали. И это молчание звучало как приговор. Виновна. Только, кто бы на ее месте не виноват был?
   - Значит, не уберегла, говоришь? - речь смотрителя сделалась опасно вкрадчивой и тихой.
   В этот миг тишину разорвал негромкий, но твердый голос Клесха:
   - В том, что девка убиться решила, не крефф повинен, - сказал он. - Грош цена была ее Дару, хоть до сносей, хоть после. В ней страх жил. И был он сильнее Дара. Он ее и убил, затуманил разум. Пока выученик страх в себе не победит, он не обережник. И все здесь это знают. Сожгла она в себе Дар трусостью. Не приняла его суть, думала, целители только настойки варят! А лекарство это еще кровь и боль. Сила в ней была, а воли управлять ей - нет. Такие годятся только в знахарки. Ошиблись мы все. Майрико как могла исхитрялась, чтобы девка по капле из себя страх выдавливала. Потому и берегла ее, что правду эта дурища принять не могла. Коли взяли бы ее в шоры с первого дня, так она на второй седмице бы со стены шагнула. Все одно: своего ума нет - чужой не вложишь.
   На несколько мгновений в покое воцарилась тишина. Обережники осмысливали сказанное. Нэд не выдержал такой хлесткой отповеди и рявкнул:
   - Ты-то хоть помолчи! Думаешь, я не знаю, как ты свою выученицу к сосне привязал и бросил упырю на забаву? Нашелся благостник! Ты чем думал, когда девку с регулами в лесу оставлял? Если бы ее сожрали, мы бы еще и ратоборца потеряли?!
   - Ну, то-то я дурак записной, - кивнул Клесх. - Привязал и оставил. Ума-то у меня ведь нет. Зато злобы лютой на всю Цитадель хватит. Да я чуть не в трех шагах стоял. Не блажи она от ужаса, сразу бы заметила. А как, по-твоему, из девки воя взрастить? С чучелами что ли ставить ее ратиться? А страх как ее научить перебарывать? Уговорами? Ничего, прооралась и сдюжила. Вот теперь я говорю, что она ратоборец. А до этого дура была простая. Вроде Айлиши вашей.
   От этой непочтительной речи смотритель пошел белыми пятнами.
   Но наставник Лесаны спокойно и прямо смотрел в глаза старшему креффу. Он привык говорить в лицо то, что многие держали за душой. Однако... кое о чем Клесх предпочел умолчать. До поры решил ни с кем не делиться тем, что ему случайно открылось. Жизнь отучила.
   - Ишь ты, какой толковый... - мрачно заметил из своего угла Руста. - Только Клесх знает, как от выучей толку добиться. Не смотри, что в креффате без году седмица. Нам - убогим - только позавидовать.
   Обережник в ответ промолчал. Лаяться еще не хватало.
   - Нэд, в его словах есть правда, - заметил со своего места Лашта.
   Колдун потер подбородок и продолжил:
   - Девка и впрямь малахольная была. У таких все через... через пень-колоду, - поправился он. - А тому, Руста, как крефф своих подлетков учит, остальным дела мало. Тут главное - итог. А Клесх, хоть и сам не без дури, воспитывает с толком. Тебе поучиться. Да и девка у него впервые на поруках. Я вот не припомню, чтобы у воев бабы ратились, а в Цитадели-то подольше твоего.
   Руста фыркнул, но затевать свару не стал.
   Нэд молчал, давая высказаться каждому и пользуясь передышкой, чтобы не пришибить Клесха, чья дерзость вызывала в душе приливы лютого гнева.
   Скрипнула скамья, стоящая в тени очага. Со своего места встал здоровый, словно гранитная глыба, наставник ратоборцев по имени Дарен. Роста он был превеликого и разгонять Ходящих мог одним своим видом - плечистый, с лицом, словно вырубленным топором, с безобразно рассеченными еще в юности бровями и совершенно лысой головой.
   - Нэд, - примирительно сказал вой. - Майрико оплошала. Но уж и не настолько, чтобы лютовать тут до ночи. Давай уж, отмеривай ей, да разойдемся. Дураки наши там без дела слоняются, а их после эдакого занять надо, чтоб еще кому в голову не пришло, будто крылья выросли, да летать не потянуло.
   - Сядь, - голосом Нэда можно было пригвоздить к месту.
   Вой вздохнул и опустился обратно на скамью. Дерево снова жалобно скрипнуло, принимая на себя недюжинный вес.
   - Клесх. Коли ты такой умелец выучей готовить, ныне же бери старшего своего. Как там его... Фебра. И езжайте до Встрешниковых Хлябей. Утром оттуда сороку прислали - оборотни там. Да, похоже, несколько стай. Изведите. Парня к лету пора отпускать со двора. В Старграде обережника подрали. Замена нужна. Заодно охолонишься. А то больно брехлив стал. Да и девке твоей роздых. Отдашь ее пока, вон, Дарену. Пусть воспитывает. Мира в пути.
   - Мира в дому, - ответил Клесх, про себя усмехаясь - долго ему еще будет аукаться юношеская выходка, коей сроку было уже больше десятка лет.
   Память у Главы долгая. И не один год пройдет, прежде чем он перестанет видеть в креффе ратоборцев припадочного звереныша.
   - Майрико.
   Целительница вскинулась. А смотритель продолжил:
   - От тебя ныне толку немного. Собирай заплечник. В Росстанях лекаря ждут. У них там лихорадка черная. Хоть делом займешься. До лета молодших выучеников твоих Русте передаю. Ты покуда разъездами займешься. Засиделась, гляжу, в четырех стенах. Мира в пути.
   - Мира в дому, - эхом отозвалась лекарка.
   Со своего места подала голос непривычно тихая Бьерга:
   - Не дело, Нэд, креффами разбрасываться, - сказала она. - Больно лют ты по окраинам их распихивать. Да и Клесх прав, не по силам девке Дар достался, иные, вон, гнутся да не ломаются. А она себя так и не приняла. Нет тут ничьей вины, кроме ее собственной. Какой бы из нее наставник вырос, коли она сама взрослеть не хотела?
   Правы были и Клесх, и Бьерга, и Дарен, и Лашта. Правы. Понимал это Нэд. Но глодала Главу досада, что пришлось потерять девку, которая могла спасти жизни многих. Не по плечам ей ноша оказалась. А по-другому тоже нельзя было. Не станут Ходящие ждать, когда каждого выуча с поцелуями да благословлениями из Цитадели проводят. И простой люд надеется на Осененных, что защитят те, не оставят в беде. Оттого-то и растят из послушников волков-бирюков, запрещая им слабости. Девку-дуру не жаль, жаль что Дар такой пропал впусте. Дай Хранители, последней эта потеря будет. Но и креффам науку преподать надо. Клесху за то, что дерзок и вежество забывает. А Майрико для острастки, пусть мягкосердечность свою попридержит.
   Тяжело вздохнув, Нэд махнул рукой:
   - Ступайте с миром. Клесх, готовь Фебра. Майрико, хворыми росстанскими займись. Как воротитесь, погляжу, умерить вам наказание или нет.
   Креффы стали подниматься с лавок, но тут всех осадил Ихтор:
   - Глава, а что с девчонкой-то делать? Может, упокоим с миром? Чего послушников-то бередить?
   Смотритель потемнел лицом:
   - Ее упокоение с миром - в мертвецкой лежать. Чтобы подлетки ваши запомнили: не будет им ни обряда, ни погребения, ежели еще кто решит трусость явить.
   Целитель склонил голову и направился к выходу. Переневолить Главу не смогла даже Бьерга, настаивать теперь на своем - только лишний раз покаранным быть.
   Следом за Ихтором потянулись и остальные.

* * *

  
   Как Бьерга оказалась в мыльне и сама не поняла. Сроду ее не тянуло в царство Нурлисы, но сегодня пришла именно в этот угол Цитадели. Хотя, возможно, ноги принесли ее сюда потому, что здесь было единственно тихое место? Не сновали выучи, не мелькали креффы, не суетились прислужники.
   Опустившись на сундук возле печи, колдунья раскурила трубку.
   И сразу же в дальнем углу зашевелилось, зашуршало, зашаркало... Обитательница жаркого подземелья полезла со своей лежанки, обрадованная случаю хоть кого-то обругать.
   - Приперлась, лихоманка? У-у-у... ведьма костлявая! - Нурлиса, переваливаясь на кривых ногах, подковыляла к гостье. - Пришла к старухе, чтоб та тебе сопли утерла? Так не дождешься!
   И она зло распахнула жерло печи и принялась шуровать в углях кочергой.
   - Ну, чего молчишь-то?
   - Хоть сегодня язык свой усмири, - обережница устало вздохнула. - Без того тошно.
   - Ах, тошно? - затрясла старуха черной кочергой. - Дак я тебе ныне еще тошнее сделаю! Ты, всё ты, зверище лютое, виновата. Ты да эти, холуи твои. Не влезь вы, жива была бы девка. Я тебе говорила, пожнешь, что посеяла! Ишь, решила, будто можешь судьбу чью-то менять! Таки поменяла. Упыриха! Девка теперь в мертвецкой и не будет у вас нового креффа!
   - А ты и рада! - огрызнулась Бьерга, признавая в душе правоту карги.
   - Рада... - горько проговорила бабка. - Чему тут радоваться-то? Что вы, кровопийцы, душу невинную сгубили? Да не одну ажно. Две целых! Забыла, как тебя, соплюху, учили - не ко всем лютость подходит, кому-то и ласка нужна. Были бы вы ласковы да терпеливы, авось и выученица жива осталась, и страх свой изжила, но вам, нелюдям, терпеть моченьки нету! Вам сразу все подавай! Вот и хлебайте теперь, да хлебальники не порвите! Ты хоть, убивица, знаешь, кем сын бы ее стал?
   Старуха приблизилась к Бьерге, подслеповато заглядывая в глаза.
   - Не знаю. И никто не знает. Не дано живым знать наперед, что исполнится! - отрезала колдунья.
   - Так то - живым, - протянула бабка. - Ты у мертвых спроси, девонька. Спроси, что им ведомо. Молчишь? Разучилась мертвых слышать? Куда уж тебе. Ты только и можешь, что губить да упокаивать. Оттого-то все умения и потеряла. Дура.
   И Нурлиса бросила кочергу в угол. Колдунья встала, нависая над бабкой.
   - Ты говори, говори, да не заговаривайся, змеища старая! Не в меру говорлива сделалась, как я погляжу. Много воли взяла! Тепло тебе при Цитадели? Сытно? При деле? Под защитой? Вот и не кудахтай! Не то мигом до первых росстаней велю проводить. Совсем стыд и совесть потеряла?
   - Эк ты подскочила-то! Будто петух жареный в зад клюнул, - не испугалась Нурлиса. - Что, правда глаза заколола? Ты ж умела мертвых слышать, я помню... Отчего теперь-то, а?
   - Сроду я их не слышала, - сказала Бьерга, опять устраиваясь на сундуке. - И уж сколько поколений они молчат. Ты на старости лет совсем из ума выжила, явь и навь путаешь!
   - Не могла? - удивилась бабка и даже растерялась. - Не могла...
   Старая чувствовала, что попала впросак, тусклая память не раз подводила ее, заставляя заговариваться, путаться... Но не такова была Нурлиса, чтобы сдаться без боя.
   - А кто ж мог-то тогда? - снова напрыгнула она на гостью.
   - Почем я знаю, - пожала плечами колдунья, жалея, что сорвалась на убогую старуху, которая в дряхлости своей путала и людей, и имена, и явь с вымыслом.
   - Э-э-э, нет, голуба... - затрясла тем временем карга у нее перед носом кривым пальцем. - Ты мне не завирайся. Мертвых слышали ранее в Цитадели! И видели. То вы слепы стали. Сердца ваши.
   Наузница промолчала. Не знала, что ответить. В забытые годины и впрямь умели колдуны с покойниками говорить, но последний раз случалось то так давно, что и из памяти людской уже стерлось.
   Бабка тем временем уселась рядом с обережницей и сказала, положив морщинистую руку на ее узкую ладонь:
   - Травником бы Айлишин сын стал. Дара у него бы не было, да и откуда ему взяться, ведь не родются от Осенённых Осенённые, но он и без Дара лекарствовал бы, людей на ноги ставил.
   - Врешь ведь, - равнодушно сказала женщина.
   - Вру, - охотно согласилась старая. - Человеком бы он стал хорошим. Просто человеком. И другого человека бы счастливым сделал. И дети бы у него были. И внуки. И родителям своим был бы он утешением и вечной любовью.
   - А вот теперь правду говоришь, - горько усмехнулась колдунья.
   - То не я говорю, то сердце твое кричит, да только докричаться не может! - покачала головой старуха. - Поди отсюда, убивица, и не приходи, покуда сердце свое слышать на научишься. Уходи, окаянная, муторно мне от тебя.
   И в этот раз острая на язык Бьерга не проронила ни звука. Встала и вышла послушно. А сварливая бабка отвернулась, и в темноте не было видно, как блестят в воспаленных старческих глазах слезы.
   - Прости их девонька, если сможешь, прости. Не со зла они такое над тобой учинили, а по дурости и страху. Хорохорятся дураки, а сами свои страхи побороть так и не сумели...

* * *

  
   Лесана сидела на лавке, подобрав ноги, и смотрела в стену. В мыслях было пусто-пусто. Осознание свершившегося всё никак не могло пробиться сквозь толщу недоумения, непонимания... Казалось, будто случившееся - приснилось. И вот-вот распахнется дверь и просунется в покойчик кучерявая голова, а знакомый голос спросит: "Лесана, чего делаешь?"
   - Лесана.
   - А? - она встрепенулась и только сейчас увидела стоящего над ней Клесха.
   Чудище равнодушное. Как он Тамира сегодня... Зачем так с парнем? Нешто нельзя тому было дать погоревать по-людски? А ежели бы расплакался - не осудишь за то, чай горе великое. Не рукавицу с руки потерял.
   Крефф же, ничего не зная о размышлениях выученицы, опустился рядом на лавку и сказал:
   - Я нынче из Цитадели уеду. Вернусь когда - не знаю. Но не раньше весны. Ты одна остаешься. Гляди, не дури. Крефф над тобой теперь Дарен. Знаешь его?
   Девушка кивнула и вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой. Вот даже ненавистный наставник ее покидает. И придется ей идти под незнакомого, здорового, будто Северная башня, креффа.
   От воспоминаний о Северной башне из глаз вдруг брызнули слезы. Послушница отвернулась, чтобы не показывать мокрые дорожки на щеках, но Клесх удержал ее и развернул к себе.
   - Ты не виновата. И никто не виноват. Не сегодня, так завтра она бы убилась.
   Губы предательски задрожали, и рвущий душу всхлип вырвался из груди.
   - Почему? Из-за чего? - сквозь слезы залопотала девушка. - Чего ей не хватало?
   - Ума и воли, - последовал короткий ответ. - Лесана... без меня делай все, что прикажет Дарен. Слушай его. Однако помни одно - из кожи вон не лезь. Старайся, но вполсилы. Крефф на тебя надежд не возлагает. А парням его и вовсе зацепить тебя, если лучше их окажешься, радостью будет. Вьюда вспомни. Так что не дури, не пыжься и жилы из себя не тяни. Делай все, что поручат, но только так, чтобы повода не было к столбу тебя привязывать. Ясно? Глупостей не натвори.
   - Не натворю, - сухо ответила она, в душе гадая о том, с чего бы ее наставник сподобился куда-то ехать в такие морозы да даже не поутру, а посередь дня, который через несколько оборотов начнет клониться к закату.
   - И настойку пей, не позабудь. Поняла?
   - Да, - буркнула в ответ послушница.
   Тут человек умер, а его какие-то настойки заботят!
   - Вот что, девка, нечего мне тут упырем смотреть, - не выдержал крефф. - Думаешь, все теперь тебе виноватые? Хватит сопли по лицу размазывать. А ну утрись.
   Лесана, услышав в его голосе не напускной гнев, быстро обтерла лицо рукавом рубахи.
   - Вот так. Нечего реветь по тому, кто без ума и по дурости сгинул.
   - Она подругой моей была! - выкрикнула выученица. - А теперь ее даже не похоронить по-людски!
   Крефф покачал головой.
   - Так Глава распорядился. Другим наука. Да не вой ты. Жалко девку, но назад не поворотишь.
   Он поднялся.
   - Ни ты, ни она по сей день главного не поняли: покуда для вас Цитадель - острог, будете вы здесь полонянами. А примете ее, как дом - все разом переменится. И не забудь: хочешь до моего приезда невредимой дожить, учись у Дарена, как сказано было. Он от тебя подвигов не ждет. Так что сиди мышью.
   С этими словами он ушел.
   Клесх не знал, что через пол-оборота Лесана, раскрасневшаяся от мороза, будет приплясывать у конюшен, ожидая его. Он увидит ее, удивится и спросит: "Ты тут чего прыгаешь? На радостях что ли?" А она в ответ, не глядя на мрачного Фебра, скажет: "Мира в Пути, наставник". И он ответит: "Мира в дому". Но про себя удивится - зачем она вышла? И не поймет, что на холодный двор девушку привела горечь предстоящей разлуки. Ведь Лесана уже считала Цитадель своим домом. И этот дом ныне покидал тот, на ком он для неё держался.
   Всего этого Клесх покуда не знал. Он поднимался на третий ярус Цитадели, когда его окликнули.
   Майрико была бледнее обычного, и это бросалось в глаза даже в темноте каменного перехода.
   - Не уехал еще, - обрадовано и вместе с тем как-то виновато сказала она, приближаясь.
   - Нет.
   Он стоял у крутого всхода и яркий солнечный свет из узкой бойницы падал на лицо. И глаза у него были такие же серые, как камни, из которых была сложена крепость. Майрико шагнула к обережнику и вдруг устало ткнулась лицом ему в плечо.
   Мужчина замер, явно не понимая, что ему теперь делать со своими руками. Но через пару мгновений раздумий, неловко обнял целительницу. Та глухо проговорила:
   - Ты был прав. Ты с самого первого дня был прав. Помнишь, когда мы шли на совет? Помнишь, что я говорила?
   - Да.
   - Я ошиблась, - она слегка отстранилась и заглянула ему в лицо. - Опекала ее, тряслась, как над писаной торбой, а...
   Она досадливо махнула рукой и тут же зябко поежилась. В мрачном коридоре было холодно, да и в бойницу задувало.
   - Ты уже уезжаешь?
   - Да.
   - Клесх!
   Он смотрел выжидающе. Майрико вцепилась в широкие плечи и встряхнула креффа:
   - За что ты так со мной? - яростно спросила она. - За что?!
   Он мягко освободился, развернулся и стал подниматься.
   Женщина поспешила следом.
   Они шли в молчании и остановились только один раз, когда он снимал чары с двери в свой покой.
   Майрико зашла, не дожидаясь приглашения. Она знала - приглашения не будет.
   Лекарка огляделась. В этой комнате она очень давно не была. Впрочем, и смотреть тут оказалось по-прежнему не на что - лавка, стол, сундук, окно. Клесх, не обращая внимания на незваную гостью, стаскивал через голову рубаху. Целительница впилась глазами в сухое, перевитое жилами тело. Она понимала, своим равнодушием обережник гонит ее, принуждает обидеться и уйти. Но уйти она не могла. Отчего-то именно сегодня не могла.
   Не мешала даже его всегдашняя резкость. А еще Майрико видела следы безобразных ран по телу и одну, особенно страшную, на боку - словно что-то смяло ребра, продавливая их внутрь. Она знала, в непогоду или, если сильно перетрудиться, такая рана будет ныть как гнилой зуб и не давать покоя. Но Клесх никогда не приходил в лекарскую.
   - Болит? - спросила целительница, кивая на его изуродованный бок.
   - Нет.
   - Я могла бы... - она протянула ладонь, собираясь коснуться.
   Мужчина отстранился.
   - Обойдусь.
   Она поджала губы, понимая, что вот-вот расплачется. А ведь когда он говорил с ней о выученицах он был... был почти таким, как прежде, она даже решила... И сегодня он единственный, кто встал на ее сторону. И теперь его опять вышвыривают из Цитадели, как щенка. Из-за нее. Сновa. Что мешало ему промолчать?! Ведь знает, Глава не упустит случая лишний раз наказать.
   - Клесх... - она вырвала у него из рук плотную рубаху, которую он собирался вздеть, и отшвырнула в сторону.
   Мужчина проводил одеяние мрачным взглядом и поглядел на целительницу. А та, ничего не объясняя, снова шагнула к нему и прижалась всем телом.
   Жестокий и подлый поступок.
   - Прости меня, прости! - она шептала это в его твердое голое плечо. - Прости.
   - Я простил. Давно, - как хорошо, что она не знает, каких сил ему стоит говорить так спокойно!
   Майрико вскинула полные отчаяния глаза на мужчину и, не увидев в его взгляде даже тени ответной теплоты, отступила.
   Он никогда не простит. А она никогда не сможет растолковать, почему однажды предала его. Почему отвернулась тогда, вместе со всей Цитаделью.
   Какими глупыми они оба были! Она считала себя мудрее... как же! Старше на целых три года, а кто он - мальчишка! Она хотела повести себя честно. А получилось, убила то единственное, что между ними было.
   И она до сих пор помнила его глаза. Кажется, именно тогда они безнадежно застыли и сделались похожи на мертвую пустошь. Когда она сказала, что от его любви слишком много боли и слез, а в Цитадели-де их и без того вдоволь.
   Клесх поднял с пола рубаху, и стал одеваться. Он не смотрел в сторону лекарки.
   Тихо хлопнула дверь. Хозяин покоев не обернулся. Но, когда он поднял крышку сундука и потянулся за лежащим в его недрах тулом со стрелами, то даже не удивился тому, как заметно подрагивают пальцы. И воздух в комнате казался горьким.

* * *

  
   Проводив Клесха, Лесана вернулась к себе. Девушкой овладело скорбное оцепенение. Она опять забралась с ногами на лавку и сидела, уткнувшись подбородком в острые коленки. Ее крефф уехал. Идти завтра на урок к громадному Дарену было страшно, аж под ложечкой сосало. Про него говорили, будто наставник он лютый. И даже если врали... все одно душа не лежала. Чужой он. Пока присмотришься, пока понимать начнешь... Тошно.
   А еще, пуще прежнего стискивала горло тоска. Вот она сидит здесь и печалится о завтрашнем дне, об уехавшем Клсехе, а Айлиша лежит в холодном мраке мертвецкой на столе...
   От этих раздумий душили слезы. Но разделить тоску было не с кем. И плакать тоже казалось глупым. Что слезы? Прольются и все. Подругу это не вернет. Страшно становилось при мысли о том, каково сейчас Тамиру. Сколько отчаянного упрямства было в его глазах, сколько ярости... нет, он не позволит издеваться над любимой, отыщет способ похоронить ее по-людски. А уж как за то накажут ослушников - какая разница? До смерти не запорют, а боль терпеть они выучились. Кары, все одно не миновать, но их подруга не заслужила поругания. Раздавила ее Цитадель без жалости. Не отыщи Осененную девушку из рода Меденичей крефф, все могло бы сложиться для нее иначе.
   В памяти всплыло милое улыбчивое лицо и мелкие кудряшки надо лбом. Как стеснялась она, когда им отмахнули косы! Как растерянно проводила ладонью по опустевшему затылку и сдерживала слезы...
   А первая ночь в Цитадели? Когда они испуганные, озябшие жались друг к другу под тонкими одеялами, делясь теплом. И как Айлиша старалась отодвинуться от Тамира, стыдясь и обмирая, и как потом заснула, уткнувшись носом ему в спину. А наутро, при свете дня, робела парню даже в глаза посмотреть. Лесана тогда забавлялась над обоими, потому что смущение Тамира было еще мучительнее.
   Или тот памятный вечер после порки, учиненной за расправу над Фебром? Ласковые, осторожные руки, обмывающие окровавленную спину, впервые познакомившуюся с кнутом, безуспешные попытки скрыть слезы жалости, готовые закапать на раны подруги.
   Айлиша умела сострадать. И чужую муку принимала, как собственную. Оттого-то Лесана и Тамир по молчаливому уговору никогда не говорили ей о своей выучке. Сколько раз, всхлипывая в подушку, Лесана слышала, как просыпается девушка, как затаивается, сжимаясь от невозможности помочь. Но ученице Клесха не нужно было утешение. С детства неприученная жаловаться, она не умела сетовать на жизнь, не умела стенать. И по глупости равняла Айлишу на себя. Думала и ей не нужно все это. Кто же знал, что молчаливое упрямство подруги целительница приняла за отчуждение и сама отдалилась, закрылась в скорлупе своей боли, которую не с кем было разделить.
   Испуганный ребенок, что ищет объятий и спрашивает, можешь ли ты проявить к нему милосердие... Когда же в душе Айлиши страх свил черную паутину? Почему Лесана не заметила, как плохо приходилось подруге?
   Все бы сейчас отдала, чтобы обнять глупую, утешить, растолковать, что вместе они справятся с любой бедой. Если бы хоть на день жизнь отмотать, как нить из клубка! Нашлись бы, нашлись заветные слова, пробились бы к скованному льдом сердцу. Помогла бы Лесана принять лекарке их новый дом. Она бы все смогла... вот только жизнь и на пол-оборота назад не вернешь. Да и нет такого колдовства, чтобы мертвых живыми делать. И не узнать никогда, почему девушка из рода Меденичей шагнула с башни. О чем она думала, когда летела на каменный двор? О ком были ее последние мысли? Дай Хранители, не о Тамире.
   Тамир... Как он? Ему ныне горше всех. Да еще Нэд запретил хоронить девушку по-людски. И, если окажется по его слову, то уже завтра какой-нибудь трясущийся выуч станет резать холодное переломанное тело, а потом надрывно блевать под ноги.
   От этих мыслей на душе сделалось так мерзко, что захотелось все расшвырять по комнатушке, развеять в прах, выместить неистовую злобу, обиду на весь мир, на свою злую долю, на Цитадель с ее порядками, на смотрителя, на жизнь.
   И когда девушка уже вскочила на ноги, готовая разметать убогое убранство своего покойчика, дверь тихо скрипнула, и на пороге показался Тамир. Лесана испугано отшатнулась. В отблесках светца перед ней стоял совсем другой человек. Чужой, незнакомый. С неживым осунувшимся лицом и скорбными складками в уголках рта. Он как-то внезапно повзрослел, за полдня избавившись от той робкой юности, что еще таилась в выржении глаз. Скулы проступили резче, глаза помертвели. Он по-прежнему был нескладным парнем в лишнем теле, но черты лица его поменялись.
   - Идем. Солнце село уже. Надо в каменоломни попасть, - голос послушника звучал глухо.
   Лесана кивнула, сняла с гвоздя теплый кожух, потом заторопилась, нырнула в сундук, пошарила там и вытащила что-то, завернутое в белую тряпицу, сунула за пазуху.
   - Пошли.
   В молчании они спускались на нижние ярусы Цидатели. О чем было говорить? Один потерял любимую, вторая - подругу. И не было таких слов, какие облегчили бы боль. Говорят, время - лекарь. Сколько же должно утечь воды, чтобы сердце в груди перестало рваться, перестало кровоточить и жаловаться? Где набраться сил, чтобы жить дальше?
   Зайдя в мертвецкую, Лесана испугано ойкнула и вцепилась в руку спутнику. Тот сразу напрягся, как тетива. Во все глаза смотрели выученики и не могли поверить тому, что видели.
   Айлиша, переодетая в рубаху из небеленого полотна, лежала на столе. Рядом, глядя куда-то в пустоту, сидел Ихтор. Он даже не повернул головы, когда скрипнула дверь.
   - Отойди, - хрипло сказал Тамир, не понимавший, что надо креффу рядом с покойницей.
   - Да уймись уж, - по-прежнему не поворачиваясь, ответил целитель. - Ты с ней живой был, дай мне хоть с мертвой проститься.
   - Отойди, - сжал кулаки юноша.
   - Тамир, он прав, - на плечо колдуна легла рука Лесаны. - Видать, не одному тебе она в сердце запала.
   - Если дорога была, что не сберег? Ты же чаще меня ее видел! - вскинулся послушник, желая хоть на кого-то выплеснуть боль.
   - Взяли, что надо? - крефф словно не услышал обвинений и обращался не к колдуну, а к его спутнице. - Я ее уже обмыл и обрядил.
   И добавил, заметив боль и гнев в глазах Тамира:
   - Незачем тебе было такой ее видеть.
   Молодой колдун с трудом совладал с приливом ярости и подошел к столу, на котором лежало тело. От явившегося в груди разлилась тоска вперемешку с ужасом. Айлиша более не была похожа на себя. Правой половины лица у нее не осталось. Ихтор смыл кровь, бережно прибрал лоскуты лопнувшей от удара кожи на лбу... Но это была не Айлиша. Застывший сосуд, в котором некогда жила ее душа, теперь опустел и сделался безобразным.
   - Я отведу вас в каменоломни, - тихо сказал целитель, видя, как окаменел от горя парень. - Ты ведь туда ее нести собрался?
   - Туда,- кивнул послушник, не отводя застывшего взгляда от мертвой.
   Наконец, он совладал с оцепенением, просунул руки под непослушное тело и рывком поднял его.
   Она была холодная и неповоротливая. Но даже через эту неживую тяжесть Тамир чуткими пальцами чувствовал, как шевелятся под кожей переломанные кости. Стены Цитадели раскачивались вокруг, он не мог понять, не мог поверить, что вот это - мертвое, безвольное, неподвижное - его Айлиша, которая еще нынче утром дышала, говорила, улыбалась. Хранители пресветлые, почему?! Парень сделал шаг и пошатнулся.
   Ихтор кинулся на подмогу:
   - Давай понесу.
   - Отойди, - рыкнул послушник. - Чужой ты ей был. И нам чужой. Не лезь лучше.
   Он позабыл, что перед ним крефф - мужчина старше едва не на два десятка лет, позабыл о почтении, обо всем позабыл
   Ихтор горько усмехнулся.
   Лесана окаменела. Суровый наставник, коего, как огня, боялись послушники-лекари, ни словом не осадил дерзкого выуча. Видать острой занозой сидела в душе у него Айлиша. Судьба-чудодейка! Каких только нитей она не навьет, каких узоров не наплетет...
   Они спускались в казематы и тяжелые шаги Тамира гулким эхом ударялись о каменные своды. Лесана шла впереди, неся чадящий факел. Позади колдуна неслышно ступал целитель. Послушник, сидевший у двери, ведущей из подземелья на поверхность, вскинулся было возмутиться, но вовремя увидел старшего. Осекся и, не задавая вопросов, отодвинул тяжелый засов.
   - Мира в пути... - негромко сказал парень в спины уходящим.
   - Мира в дому, - глухо ответила Лесана, с тоской понимая, что в доме, который им достался, мира не будет никогда.
  

* * *

  
   Крефф вывел спутников из Цитадели ходом, по которому в крепость доставляли Ходящих. Тяжелая дверь подалась нелегко - за день ветер нанес ко входу довольно снега. Наваливаясь плечом на створку, ученица Клесха думала о том, как Тамир пойдет со своей ношей по сыпучим сугробам.
   - Дай, - Ихтор повернулся к парню. - Надорвешься, мы без тебя ее не упокоим.
   Колдун подчинился. Целитель перенял тело и уверенно зашагал вперед. Черные деревья шумели в темноте, и холодный воздух вонзался на вдохе в голову, словно ледяной лом. Тамир судорожно дышал, понимая, что хочет разрыдаться и... не может. Слёзы застревали в горле, и обжигающая стужа проталкивала их обратно в грудь.
   Лесана прежде не бывала в каменоломнях, и даже не знала толком, где они находятся. Шли долго. Ветер бил в лицо, швырял колючие снежинки, но трое путников взмокли, выдергивая ноги из сугробов. В сапоги набился снег, а штанины заиндевели ото льда. Тамир и Ихтор часто менялись, передавая друг другу Айлишу. Снег сыпался на изувеченное лицо мертвой девушки, прикрывал безобразную рану. И хотелось только одного - чтобы быстрее этот страшный путь в ночи завершился, потому как не было сил видеть тонкие голые ноги с маленькими белыми пальцами, заострившийся профиль, безжизненное лицо и свалявшиеся мелкие кудряшки вокруг воскового лба...
   Через некоторое время угрюмые сосны расступились, открывая перед путниками круто уходящий вниз обросший по краю густым кустарником лог. Деревья шумели. По небу мчались рваные тучи, то скрывая, то вновь обнажая ущербную луну и, казалось, будто застывшая чаща, населенная дрожащими тенями, живет страшной призрачной жизнью.
   - Тут, - сказал, наконец, Ихтор и повернулся к Тамиру, крепко держащему скорбную ношу. - Давай ее мне. Спуск крутой, а ты дорогу не знаешь.
   Выученица Клесха вытянула шею, вглядываясь во тьму. На кончиках ее пальцев переливались голубые искры. Лесана зорко следила по сторонам - холодные, скользящие над сугробами тени хоронились за деревьями. На счастье троих путников оборотни, если они и были поблизости, боялись напасть. Волколаки чувствовали Дар и не рисковали выступить сразу против нескольких обитателей Цитадели.
   - Вы - вперед. И не торопитесь, - перенимая покойницу из рук колдуна, сказал послушникам крефф.
   Тамир первым подошел к глубокому оврагу и, осторожно нащупывая ногами путь, начал спускаться. Каменистый, присыпанный снегом склон резко уходил вниз, туда, где в свете луны виднелся черный зев пещеры.
   Лесана замерла на краю лога, обернулась к целителю и сказала:
   - Ты иди за ним. А я последняя. Там нежить, - она кивнула в сторону чащи.
   Девушка единственная из них троих была ратоборцем и теперь как никогда остро осознала, что мало похоронить подругу, нужно еще вернуться назад в Цитадель и вернуть туда спутников, которые без нее беззащитны.
   Целитель кивнул, признавая ее правоту и, прижимая к груди уже заиндевевшее тело, начал спускаться.
   У мрачного зева каменоломни намело снега. Тамир что-то прошептал, и под неровным сводом расцвело бледно-дымчатое сияние. Серые стены выступили из тьмы, открывая круто уходящий вниз, присыпанный обломками камней широкий ход.
   На удивление, чем ниже спускались обережники, тем теплее становилось. Лесана оглядывалась - стены терялись в вышине, и мрачные проломы чернели, завлекая во тьму.
   - Здесь берут камни для Цитадели, - глухо сказал Ихтор. - Идите вперед, там есть ямина - выбивали глыбу, когда стала просаживаться северная стена.
   Они и впрямь нашли неглубокую, всего по пояс яму, из которой некогда был выворочен огромный гранитный валун.
   Тамир кивнул:
   - Подойдет, - он говорил так, словно в горле у него застряли рыдания.
   Спрыгнув в провал, колдун начал творить заклинание, кропя холодную землю кровью, что сочилась из разрезанной ладони. Глядя, как наузник творит обережные знаки, Лесана поняла, что еще оборот, и она больше не увидит подругу. Ни живой, ни мертвой. Никакой. Захотелось завыть в голос. Закричать, проклиная Цитадель, креффов, Ходящих, судьбу.
   Нельзя.
   Потом, в своем покойчике она даст волю горю, а сейчас нужно молчать.
   Мерно капает с потолка вода. Кап. Тамир забирает из рук креффа Айлишу. Кап. Бережно кладет ее на камни. Кап. Целует холодные губы, что-то шепчет, перебирая прядки волос. Сейчас он не колдун, а юноша, потерявший любимую. Кап. Он отходит и к девушке склоняется Ихтор. Кап. На грудь Айлиши ложатся несколько веточек сушеницы. Кап. Крефф целует покойницу в лоб. Кап. "Прости меня, ягодка сладкая". Кап. Лесана, кусая губы, гладит холодную щеку. Кап. Разносятся эхом слова на языке Ушедших. Кап. Упала горсть принесенной с собой земли. Кап... кап... кап...

* * *

  
   По стенам метались тени. Колдовское сияние делало лица живых бледными и серыми. В горле першило от слез. Падали, падали, падали слова заговора, который отпускал душу и затворял мертвой путь в мир живых.
   - Погоди! - Лесна кинулась к Тамиру. - Погоди, у меня тут...
   Она пошарила за пазухой и вытащила то, что взяла с собой, и о чем в своей скорби едва не забыла. Костяной гребешок.
   Девушка склонилась, собираясь вложить свой подарок в закоченевшую ладонь.
   В этот самый миг холодные мертвые пальцы дрогнули и стиснули запястье Лесаны. Крик застрял в горле. Жертва рванулась, но неживые руки держали крепко. Черные неподвижные глаза распахнулись и посмотрели на выученицу Цитадели с голодной злобой.
   - Мой сын! - покойница тянула на себя подругу. - Сына моего почто убили?
   Сухой скрипучий голос не принадлежал Айлише. Нежить рванулась.
   Ихтор что-то крикнул. Лесану швырнуло на камни, а изломанное изуродованное тело Ходящей навалилось сверху.
   Опрокинутая на спину Лесана думала только об одном: она не может, не может, не может ударить ее. В ней нет сил на то, чтобы отшвырнуть мертвую Айлишу Даром. Потому что это тело принадлежало когда-то подруге, и покуситься на него было надругательством над памятью девушки из рода Меденичей, которую и так хоронили, словно дикого зверя - в пещере, под толщей каменных обломков.
   - Айлиша...
   - Сы-ы-ын... - простонал мертвый, полный темной жути голос и руки упырихи прижались к животу. - Где мой ребенок?
   Ходящая обернулась, затылком почувствовав опасность.
   Тамир стоял напротив и смотрел на нее безо всякого выражения. Нежить, с трудом подчиняя себе изломанное тело, сползла со своей жертвы и двинулась к колдуну:
   - Я есть хочу, Тамир, - хриплым жалобным голосом заговорила покойница. - Холодно мне. А дитя плачет... вот тут, - мертвая рука ткнула в рану на голове. - Плачет...
   Колдун смотрел безо всякого выражения. Он видел, как глаза Ходящей наливаются голодом, как страшно елозит во время разговора держащаяся только на одеревенелой плоти сломанная челюсть.
   - Ардхаэр, - тихо и устало сказал парень. - Надг артрэ.
   Темная жизнь разом покинула тело, и оно кулем рухнуло на пол пещеры.
   Лесана, дрожащая от пережитого ужаса, подскочила к Тамиру, но тот отстранил ее от себя. Подошел к Айлише, склонился, разорвал на груди ворот смертной рубахи, снова подновил рану на своей ладони и сделал надрез над левой грудью покойницы. Щедро полил рану кровью, проговаривая слова заклинания.
   - Теперь все.
   - Как? - у Лесаны стучали зубы. - Как она поднялась? На ней же оберег был. Ты ее отчитал. Как она поднялась?
   Из глаз девушки лились слезы.
   Тамир осторожно повернул голову покойницы, раздвинул волосы на затылке, и Лесана увидела непонятную резу, нанесенную, по всей видимости, ножом.
   - Я - дурак. Надо было проверить, - сказал Тамир.
   Девушка ничего не поняла, но в это время из-за спины прозвучал тихий голос Ихтора.
   - Давайте ее похороним.
   Не меньше оборота они закладывали могилу камнями. Ихтор подтаскивал булыжники, Лесана подавала их стоящему в ямине Тамиру, и парень осторожно укладывал валуны на мертвое тело. Когда Айлиша оказалась полностью скрыта, ее последнее пристанище завалили обломками камней уже безо всякого почтения. Силы были на исходе. Но даже едва дышащие от усталости, они смогли насыпать небольшой холм. Теперь посмертный дом девушки Меденичей не расхитит ни Ходящий, ни дикий зверь.
   - Все, - чужим, лишенным чувства голосом сказал Тамир. - Идемте. Скоро рассветет. А нас еще наказывать будут. Надо поспать.
   Он помог Лесане подняться с валуна, на котором она - уставшая, потная и грязная - сидела без сил. Подъем наверх к обжигающему морозу и снегу, показался всем троим бесконечным.

* * *

  
   В этот раз Лесана шла первой. Карабкалась по крутому склону оврага в сыпучем снегу, цеплялась за ветки кустов, торчащих из сугробов, и вдруг почувствовала, как сверху пала чья-то длинная тень. Девушка вскинулась. Голубой огонь заплясал на пальцах живее и жарче, готовый вот-вот сорваться с руки.
   - Охолонись. Свои.
   Прямо над ней возвышался Донатос. Откуда его Встрешник вынес? Следом что ли шел? Лесана, наконец, одолела крутой подъем и встала рядом.
   Когда на поверхность лога поднялись Ихтор и Тамир, изрядно припорошенные снегом, крефф колдунов спросил выуча:
   - Ну что? Упокоил?
   Парень в ответ кивнул, не имея сил говорить о случившемся.
   - Небось, резу-то не сразу нашел, а? Небось и не глядел, что она там есть?
   Послушник отрицательно покачал головой, а наставник в ответ хмыкнул:
   - Когда ж ума-то у тебя прибудет?
   - Донатос, - вступился за парня Ихтор, - откуда ж ему было знать, что ты девку поднять решил?
   - Неоткуда, - согласился колдун. - Оттого и должен был всю ее оглядеть сверху донизу.
   - Он и оглядел.
   - Когда переродилась, - фыркнул колдун. - Ну ладно, хоть тогда додумался.
   Лесана стояла, окаменев от ужаса перед совершенной подлостью. Да, понимала она, что колдовская реза не сама собой на затылке покойницы появилась, но чтобы вот так - над самым дорогим надругаться? Девушка перевела взгляд на Тамира. В глазах у того была только усталость. Безбрежная, высушивающая душу. Не отражалось в них ни злобы, ни обиды. Лишь измождение.
   Слишком многое свалилось на парня одним днем. Любимую потерял, тайком, словно тать, вынес ее из Цитадели, нарушая запреты провел над ней обряд, потом увидел, как поднялась она - изуродованная, страшная, чужая - и снова упокоил, только уже не человека, а злобную нежить.
   - А ты, Ихтор, чего за ними увязался, а? - поинтересовался колдун. - Или не слышал, как Нэд карами грозился тем, кто хоронить ее сунется?
   Крефф невозмутимо вытер мокрое от снега лицо и ответил:
   - Они все равно бы пошли. Только одни. Ни путь к каменоломням не знают, ни дорогу по лесу. Или ноги переломали бы или заблудились. А так и девка в земле, и эти двое дураков целы-невредимы. Да и наука обоим. Ночью за стены в одиночку выйти - это тебе не свитки талдычить. А так на пользу все. Идемте.
   И он зашагал прочь.
   - Идем, дурень, - кивнул Донатос выученику. - Упокоил-то хоть с умом? Не обратится по весне твоя зазноба подснежником? Не пойдет в лесу у Цитадели поживы искать? А? Чего молчишь-то?
   - Упокаивал я ее по обряду, - глядя в спину уходящему целителю, неживым голосом ответил Тамир. - Путь назад затворил, могилу обережными знаками отметил, резу закрыл кровью. Не поднимется.
   Ему уже было все одно: запорют его до костей, сгноят в подвалах или еще что удумают. Он хоть и был жив, но душой словно умер. Не осталось у него более души. Выгорела дотла.
   - Молодец, - похвалил наставник. - Коли забыл бы что, так не Нэд, а я бы тебя высек. Иди, да сопли подбери. Кто скулил, что родную душу упокоить не сможет? Ничего. Упокоил. А я, когда резу чертил, думал, у тебя полны штаны будут, едва она поднимется.
   На парня было жалко смотреть. Света и жизни у него в глазах не осталось. Лицо застыло. Он не разгневался поступком креффа, не вскипели в нем ни мятеж, ни ненависть. Равнодушное смирение отразилось в темных глазах. И Лесана не выдержала зрелища этого угасания, опустошения.
   - Да что ж ты за зверина лютая! - не выдержала девушка и, подлетев к Донатосу, стиснула руками его меховую верхницу и затрясла рослого креффа. - Он сегодня все потерял! А ты, мертвечина смердящая, еще и изгаляешься! Все тут - изверги, но ты средь людей - тварь злобная!
   - Да ты очумела, девка? - зарычал колдун, стряхивая с себя руки послушницы. - Крефф твой - дурковатый и ты такая же?
   Выученица, возможно, стерпела бы иные какие слова, не заговори наузник о ее наставнике, будто о порожнем месте. Она не кричала, не кидалась, но ударила во всю силу.
   - Спятила?! - заорал Ихтор, не успевший отойти далеко, и ринулся к девушке бешеными скачками.
   Однако было уже поздно. Вспышка! Переливчатая искрящаяся волна понеслась над рыхлыми сугробами. Донатоса швырнуло в ствол старой искореженной сосны, приложив к шершавому дереву с такой силой, что с раскидистых веток вниз обрушились шапки снега.
   В этот самый миг на Лесану навалились сзади, заламывая руки. Но, даже будучи брошенной в сугроб, она продолжала устремлять Дар к ненавистному колдуну, вдавливая его в могучий ствол.
   Хрясть! Звонкая затрещина сбила с головы шапку. Хрясть! Вторая пришлась по уху и, хотя удар соскользнул, перед газами все поплыло. Девушка опрокинулась на бок. Целитель навалился сверху, выкручивая разбушевавшейся послушнице руки.
   - Окстись, дура бешеная! Ну! - и он сунул ее лицом в снег, чтобы слегка охладить пыл.
   Но выученица билась, вскидывалась и кричала, срывая голос:
   - Ненавижу тебя, чудище проклятое! За что ты так с ним? С ней за что?
   Донатос отлепился от дерева и, хотя по всему было видно, что приложило его изрядно, подошел к корчившейся в снегу девке, наклонился и прошипел:
   - Да ты осмелела, как я погляжу?
   Она снова дернулась, пытаясь вырваться, и выкрикнула ему в лицо:
   - Такое дерьмо бояться - самой дерьмом быть!
   - Поглядим, какая ты смелая, - сплевывая кровь, усмехнулся Донатос и сказал, обращаясь к безучастно застывшему в стороне Тамиру. - Ну а ты, чего стоишь с постной рожей? Нынче в мертвецкую пойдешь и выползешь оттуда, только когда троих мертвяков поднимешь. А потом уложишь. Чтобы наперед в тоску и печаль каждый раз не впадал.
   С этими словами колдун направился в сторону Цитадели. Следом за ним, едва переставляя ноги, побрел выуч. Оцепенение все никак не оставляло парня. Он словно плыл в липком тумане, не понимая происходящего, не отзываясь ни на что. И даже выходку Лесаны наблюдал отрешенно.
   - Вот что ты за дурища? - тяжело выдохнул Ихтор, ослабляя захват и отпуская послушницу, когда Донатос отошел. - Чего взбеленилась? Он теперь и дурака этого замордует и от тебя не отстанет! Клесх уехать не успел, а ты уже беду приманила!
   - Не боюсь я его, - буркнула девушка, отряхиваясь. - Мне наставник сказал, что нет в Цитадели того, кого я не смогу побить.
   - Тьфу, припадочные. И ты. И крефф твой! - выругался целитель. - Запомни, дуреха, Клесх в Цитадели не в почете. Оттого и Нэд за любую провинность его прочь отсылает. Гляди, сама такую же славу не заработай. Жить с ней непросто. И еще запомни: не тебе с Донатосом тягаться. От Дарена теперь и на шаг не отходи.
   - Пусть сам к нему поближе держится! - прошипела Лесана.
   - Точно, вся в Клесха пошла, - покачал головой крефф. - Не повтори его судьбу. Он тоже как-то решил, будто с Донатосом сцепиться может. А сам едва жив остался. Смотри в ту же лужу не сядь.

* * *

  
   У ворот Цитадели занесенного снегом колдуна и его едва переставляющего ноги выученика встретил разъяренный Глава. Нэд расхаживал по двору, постукивая по сапогу кнутовищем, и был зол. Очень. Глядя на подходящих к нему насельников Крепости, смотритель выдохнул сквозь стиснутые зубы:
   - Упокоили? Запрет мой нарушили? О наказании забыли?
   Тамир устало кивнул. На оправдания не осталось сил. Да и не хотелось ничего говорить. С недавних пор ему вообще ничего не хотелось.
   И все-таки выученик, не поднимая глаз, твердо ответил:
   - Колдун обязан упокоить нежить. Я все сделал правильно.
   Глава замер, словно оглушенный.
   - Верно говорит. - Усмехнулся Донатос. - За что ж его наказывать, Нэд? Ты давеча сказал, что девка должна послужить для учебы. Вот она и послужила. Радоваться надо, что через смерть одной дуры родился стоящий наузник, который теперь кого хочешь, и поднимет, и упокоит. Он принял наше ремесло.
   Крефф спокойно смотрел в глаза взбешенного смотрителя.
   - Я повелел, что б целители на ней учились. Резы наложить приказал, - напомнил Нэд.
   - Ты в гневе не услышал голоса рассудка, - негромко произнес подошедший Ихтор. - Девчонка - Осененная.
   Донатос тем временем обернулся к безучастно стоящему рядом Тамиру.
   - Иди отсюда. Нечего уши греть. Нынче будешь в мертвецкой умение свое оттачивать. Силы пригодятся.
   До молодого колдуна слова наставника дошли с трудом. Он словно одеревенел, омертвел и туго соображал. То ли от усталости, то ли от вымотавшей душу тоски. И все же парень знал - завтра будет еще хуже. Завтра нынешняя ночь светлым днем покажется. Ибо завтра настигнет его, наконец, осознание случившегося. Но сейчас эта мысль не вызвала в душе никаких отголосков. Пусто там было. Пусто и тихо. Зачем теперь жить? Он не понимал. Кивнув креффу, Тамир побрел прочь.
   Едва послушник отошел, одноглазый целитель обратился к его наставнику:
   - Ты, Донатос, не лютуй, парень все, как надо, сделал. Лупить его теперь никакой нужды. Умер он. Учение сейчас и без кнута бойко пойдет.
   - Учу и наказываю я так, как каждый из них выдюжить может, - огрызнулся колдун. - Нечего из меня самодура лепить. Без тебя все понимаю. А ты, Нэд, зря убивался по девке, не сигани она с башни, неизвестно сколько бы еще дурак мой, как теля глупое трясся. Целителей у нас полно. А вот колдунов - по пальцам.
   - Ну и что? Сильный он? - умерил гнев Глава.
   - Да уж посильнее дуры сгинувшей.
   Смотритель удовлетворенно хмыкнул и тут обратил свой взор на Ихтора:
   - А ты-то чего с ними поперся? Не спалось что ли? - он все еще хотел излить желчь, которая разъедала хуже отравы.
   - Поспишь тут, - фыркнул Ихтор. - Как бы они каменоломни нашли, а? Одну дуру потеряли. Не хватало только, чтобы следом еще двое сгинули. Да и кто бы их выпустил-то, тем паче с покойницей?
   - Верно. Никто. Привели бы ко мне. И обоих наказали. Много вы воли взяли.
   Нэд пожевал губами. По всему выходило, что двое креффов наплевали на его запрет. Мало того, еще и послушникам позволили наплевать.
   - Глава, - Ихтор покачал головой. - Ты гневлив и поспешен. И в своем недовольстве не зришь очевидного. Донатос знал, что из смерти девчонки можно извлечь пользу. Да и я тебе напоминал: негоже Осененного отдавать под нож, как скотину. Ясно было, как белый день, что выучи попытаются ее упокоить. К чему им было мешать? А урок оба получили памятный. Однако же в твоей воле наказать нас за самоуправство, как решишь.
   Смотритель слушал эту спокойную речь и молчал. Он знал свою вспыльчивость, как знал и то, что креффы давно подладились под нее. Правда, покамест не приходилось всерьез кого-то за это наказывать. Но сегодняшнее непослушание с рук спускать было нельзя.
   - Донатос, из Щьерки нынче сорока была. Навь там объявилась. Хотел я Лашту отправить со старшим его. Но, коли у тебя такой выуч справный, езжайте-ка. Ему теперь самое время к науке припасть.
   Колдун с каменным лицом выслушал Главу. Да уж. Отмерил наказаньице. Ну, а что ж теперь? Нэд всегда с выдумкой был.
   - Ихтор, - смотритель оборотился к целителю, который внимал ему с кротким смирением. - Чего рожу такую скроил, будто от баб зарок дал? Заруби себе на носу - до голодника, чтобы на глаза мне не попадался даже. Как ты смолоду себе на уме был, так и остался. Все исподтишка. А чтобы от скуки не помереть, займись, вон, южной кладовой. По весне обозы поедут, а у вас там сам Встрешник ногу сломит.
   Донатос с сожалением посмотрел на лекаря. Будет теперь целый месяц перебирать да описывать горшки с мазями, кувшинцы с притирками и мешки с травами.
   Впрочем крефф лекарей безропотно выслушал приговор и спросил:
   - Могу я взять себе помощника?
   - Обойдешься.
   Обережник вздохнул. При мысли о том, что придется в одиночестве сидеть в царстве сушеницы, взваров и зелий, вдыхать запах трав и думать о сгибшей девушке, захотелось взвыть. Глава и не догадывался, насколько скверное наказание отмерил креффу...
   А, может, перестать терзаться? Сколько еще таких девок будет? Хранители только ведают. Да и сердце, сердце глупое, хоть и встрепенулось, но все одно - понемногу затихнет. Прошло и прошло.
   Глава тем временем собрался уже уходить со двора, как увидел за спиной целителя растерянно переминающуюся с ноги на ногу Лесану. Девушка приплелась в Цитадель последней и теперь терпеливо ждала, когда гнев старшего креффа обрушится и на ее взмокшую под жаркой шапкой голову.
   - А, про тебя-то я и забыл! Тебя, голуба, остается только выдрать так, чтобы на всю жизнь запомнила. Второго Клесха я пестовать не стану.
   - Окстись, Нэд, - вдруг промолвил Донатос. - Чего теперь на девке-то вымещаться?
   Выученица вскинула глаза на колдуна. Чего еще вздумал заступаться? Не к добру он решил милость свою явить, ой, не к добру. Злость с Лесаны сошла, как шелуха, и послушница запоздало испугалась. Лишь теперь поняла она, что напала в лесу не на выуча. Это тебе не Фебра по земле валять. Руку на креффа подняла. Да не просто подняла, а едва дух не вышибла. И не просто на креффа. На Донатоса, который один был гаже всех вместе взятых.
   Страх, упругим комком шевельнулся в животе - тяжелый, обжигающий. Потому что вспомнила Лесана, что она - всего лишь послушница - беспомощная, беззащитная, а враг ее лютый - наставник. И в его власти сделать жизнь ее до возвращения Клесха самой настоящей пыткой. Да и Клесх-то, когда вернется, порадуется ли такому обороту?
   Колдун смотрел в лицо девушке и угадывал мысли, мелькающие в ее глазах. И от этого в его взгляде зарождалась холодная насмешка... Хранители, не даст он ей теперь жизни!
   - Вымещаться? - переспросил Глава, надеясь, что ослышался.
   - А то нет? - ничуть не испугался Донатос. - Ну высекут ее сейчас и чего? Разве только тебе легче станет. А ее сколько тут уже пороли? Первое, чему послушников учат - боль терпеть. Девка давно к ней привыкла. Отстегают ее, поплачет, раны целители заживят, да и только. Она ж знала, на что шла, и готова кару нести.
   - Так то ежели заживят! - усмехнулся старший крефф.
   - Ну, а коли не заживят, почитай месяц в горячке проваляется, - поддержал колдуна Ихтор.
   Глава обвел мужчин тяжелым взглядом и вкрадчиво спросил:
   - Не много ли вы, соколы мои, воли взяли? Может вас за языки подвесить да тоже выпороть?
   - Ну, спасибо, что хоть за языки... - усмехнулся Донатос. - Наказать девку надо, только она не первогодка, ее столбом не запугать.
   - Значит, пока в каземат на хлеб и воду, а дальше разберемся, - спокойно ответил Нэд.
   Лесана угрюмо побрела в сторону подземелий. На душе было погано. Уж лучше бы смотритель сразу сказал, какая ее кара ждет, чем теперь гадать да томиться. Выходило, что Нэд, вместо скорой расправы, повесил на девушку куда более тяжкое наказание - ожидание. Которое, как известно, даже страшнее смерти.

* * *

  
   - Лесанка! Лесанка!
   Послушница открыла глаза и с удивлением прислушалась к черной тишине. Показалось, что задремала, и громкий шепот стал всего лишь отголоском сна. Вот только задремлешь тут, пожалуй, в такой холодище.
   Девушка сидела, сжавшись в комочек на деревянном топчане, покрытом только прелой соломой.
   В каземате было темно и холодно. Так холодно, как бывает только под землей - зябкая дрожь пробирала до костей, и согреться не получалось. Холод тянулся от стен, забирался под рубаху, прилипал к коже, заставляя ее покрываться мурашками. Даже зубы и те отстукивали дробь. Кожух и шапку у узницы отобрали, и теперь она с тоской думала о том, как тепло ей было в зимнем лесу, когда несли хоронить Айлишу, как валил пар из-под распахнутой одежи, от горячего тела.
   Продрогшая послушница пыталась двигаться, но в маленькой клетушке было слишком тесно. Тогда девушка не придумала ничего лучше, как начать яростно отжиматься от осклизлой стены и после этого, правда, на короткое время согрелась. Вот только удержать тепло было нечем, а выступивший на теле пот впитался в одежду. Стало только хуже. И вот теперь Лесана сидела голодная, тряслась от озноба и проклинала на чем свет стоит Главу, Донатоса и Ихтора. Упыри проклятые. Их бы сюда.
   - Лесанка, дура, ты там сдохла что ль?
   Тьфу ты, не поблазнилось.
   Девушка спустилась с топчана и наощупь приблизилась к решетке.
   - Тут я.
   - А чего молчишь-то? Долго я здесь орать буду? - все тем же громким шепотом спросила темнота.
   Впрочем, несмотря на кромешный мрак, голос Вьюда узнать было нетрудно.
   - Чего тебе? Посмеяться пришел? - буркнула девушка.
   - Надо мне больно удачу свою пытать и лезть, куда запретили, чтобы над такой дурищей посмеяться. Чести много. Держи вот...
   И через прутья решетки просунулось что-то мягкое.
   - Да бери! Вот же дура записная! Долго я тут стоять буду?
   Девушка нащупала угол теплого войлока и потянула его на себя.
   - Соломой потом присыпь, чтоб не нашли, - наставлял Вьюд со своей стороны. - Заберем, как случай выдастся. Я его в Северной башне, в сундуке нашел. Правда мошкой трачен и воняет дерьмом мышиным, но и такой за радость. Околела поди?
   - Околела.
   - То-то я гляжу, не отзываешься даже.
   Узница торопливо куталась. Войлок и впрямь пах не то мышами, не то прелью.
   - На вот еще, - зашептал парень. - Да руку-то дай, не вижу тебя, дуру.
   Лесана просунула свободную руку сквозь решетку, Вьюд нащупал ее пальцы и вложил в них деревянную ложку.
   - Хлебай давай. Горшок не пролезет. Через решетку хлебай. Погоди... хлеб держи.
   Не веря своему счастью, Лесана просунула руку сквозь решетку, зачерпнула в горшке и принялась, как могла быстро, запихивать в себя чуть теплые, но густые и наваристые щи.
   - Быстрее давай, - торопил Вьюд. - Сегодня Мережка на страже стоит. Из старших Дареновых. Он меня пропустил, потому что ты, дура, одна во всем каземате. Только уговор был лучину не жечь. Раз тоже вот так ходили, а в одном из казематов оборотень сидел, да как взялся на свет кидаться и орать - пол-Цитадели сбежалось.
   - Ты ж говоришь, кроме меня тут нет никого, - прошептала, поспешно жуя, Лесана.
   - Дак послушников никого. А так, кто его знает... Вдруг нежить какая или волколак. Они же от света дуреют, начнут бузить.
   - Ну да, меня когда вели, там вроде шевелился кто-то... - согласилась Лесана, доскребая ложкой горшок. - Как ты щи-то вынес?
   - Парни на поварне помогли. Не подыхать же тебе здесь по милости креффов. Они-то в тепле. Поди, нажрались и дрыхнут.
   - Вьюд, спасибо... - у Лесаны защипало в носу.
   - Да не на чем, - некоторое время он помолчал, а потом осторожно спросил: - Лесан, страшно было?
   - Было.
   - Ладно, давай ложку, пойду я. Спать ложись.
   И едва Вьюд поднял с пола горшок, как от входа донеслось придавленное шипение:
   - Долго ты там? Давай, ноги в руки, нето в соседний кут запру, будешь знать!
   - Все, пошел я.
   Лесана и промолвить ничего не успела, а парень уже исчез, словно его и не было. Девушка вернулась на свой топчан, улеглась на солому и закуталась в покрывало. Теплый сытый сон обступил ее со всех сторон, навалился и поглотил без остатка.

* * *

  
   Тамир поднялся из мертвецкой в свой покойчик. Голова привычно болела, тело колотил озноб, а в глаза будто насыпали песку. Хотелось повалиться на лавку, натянуть сверху все, что есть - от одеяла до утирок - и заснуть. Но послушник знал - ему не заснуть, пока не согреется. Ледяные стены казематов вытягивали из тела тепло, студили кровь. Да и царящий в комнате холод обступил со всех сторон. Надо бы затеплить очаг, сесть спиной к огню и почувствовать, как сладкое тепло разливается истомой, тянется к каждой косточке, ласкает каждую жилку.
   Вот только обман все это. После смерти Айлиши не грел его огонь. Ни тот, что горел в печи, ни тот, что когда-то теплился в душе. Тамир превратился в глыбу льда, которая никогда более не растает, потому что никогда не рассосется тоска, плотными кольцами обвивающая мертвую душу. Живым осталось только тело и вот ему-то, клятому, было холодно.
   Тяжело вздохнув, колдун принялся-таки растапливать остывшую печь. Осиновые поленья сердито стреляли искрами, дымили, разгораясь медленно, неохотно. Захотелось все бросить и спуститься в мыльню, вылить на себя пару ушатов горячей воды и хоть на миг ощутить блаженное тепло. Но, от одной только мысли о том, что в мыльне можно встретить Нурлису, идти в подземье Цитадели сразу же расхотелось. Уж лучше совсем закоченеть, чем в очередной раз дождаться, как полоумная бабка вопрется в раздeвaльню к полуголым парням, покричит, чтоб не лили много воды, да обзовет всех жеребцами.
   Кое-как дрова все же загорелись, хвала Хранителям. Протянув руки к огню, Тамир прикрыл глаза. Так бы и сидел вечность, чувствуя жаркое пламя.
   - Только отвернусь, а он уже сало топит, - голос Донатоса раздался от двери, и оттуда же потянуло зябким, продирающим до костей сквозняком. - Собирайся, давай, хватит пузо греть!
   Послушник подавил стон отчаянья. Стоит лишь показать, как он не рад наставнику, и тот придумает сотню способов испортить ему жизнь. Опыт подсказывал, что перечить не только бесполезно, но и опасно. Слишком живо еще было воспоминание о том, как огрызнулся раз на наставника, что не высыпается. Донатос тогда запер его в каземате, где с потолка капала вода, а от стен исходил такой холод, что зуб на зуб не попадал.
   Поэтому ныне выученик только коротко кивнул, достал из сундука загодя собранный для таких случаев заплечник и выжидающе посмотрел на креффа.
   - Быстро смекаешь, рохля, - похвалил тот.
   Тамир ничего не ответил. Он давно научился не замечать подначек наставника и в душе даже благодарил его за вразумление. Первый раз, когда крефф взял выученика с собой, парень не прихватил ничего, кроме плаща. Ту ночь, что он провел под моросящим дождем в мокрой одеже, в неловко сделанном из лапника шалаше и на жесткой еловой же подстилке - голодный, холодный и злой, навсегда приучили послушника быть готовым по любому знаку Донатоса сорваться с места.
   Тогда, глядя как наставник обустраивается на ночлег, споро разводит костер и варит кашу, Тамир поклялся, что больше не позволит застать себя врасплох. С того времени в его сундуке всегда был собран заплечник со всем скарбом, что может пригодиться в пути. Котелок, ложка с миской, топорик, нож, соль, огниво, трут, мешочек крупы, сухари, несколько головок чеснока, лук и смена одежды. Он учился на своих ошибках, потому как наставник их не допускал.
   ...Скользя на лыжах вровень с креффом, парень молчал. Спрашивать что-то у Донатоса дело зряшнее. Захочет - сам скажет, не захочет - словом злым обожжет хлеще плети. Да и по нахмуренным бровям и упрямо сжатым губам колдуна было видно - еле сдерживается. Так что уж лучше не лезть, добровольно хребет под кнут не подставлять.
   - Быстрее окороками шевели! - рявкнул обережник. - Плетешься, как вша беременная, а нам до заката поспеть надо. Или давно на снегу не ночевал? Так я тебе устрою, едва в Цитадель вернемся. Седмицу будешь во дворе ночи коротать.
   И, сплюнув в снег, он припустил еще шибче. Только поспевай.
   - Наворотят дел, дурачье, а потом сорок шлют, да сопли развешивают. А мы разгребай. Найду скудоумца, что навь породил, кишки через задницу вытащу...
   Тамир вздрогнул, но не от снега, упавшего с еловой лапы за ворот, а от голоса креффа, полного лютой злобы. Что наставник может виновного покарать - так за ним дело не станет. И вправе он будет своем, и не осудит никто. Давно уж заведено, что нельзя покойника сжигать, не обманешь Хранителей. Вернется дух бесприютной навью искать себе тело. Никому покоя не даст. Так и повадится шастать, и ни стены его не удержат, ни обереги...
   Целые деревни снимались с места, где заводилась беспокойная душа. Потому-то все знали, что нет большего преступления, чем мертвеца сжечь, ибо упокоить навь было посложнее, чем целое буевище.
   Но нет-нет, а появлялись Заблудшие.
   Кто по дурости, кто по жадности предавал мертвых огню. Вот только ни разу обман не удавался и с рук не сходил. Каждый староста даже в самой забытой Хранителями веси имел особую сороку, что знала путь к Цитадели. Поговаривали, будто птица наделена Даром, только то было брехней. Тамир видел сорочатник при крепости, да что там видел, самому, бывало, приходилось кормить и чистить клетки с беспокойными трещотками, и колдовства в них не было ни на грош. Однако обережники легко подчиняли птиц. Из всех пернатых сороки проще всего поддавались воле Осененных. Могли они в любую погоду долететь до ближайшей сторожевой тройки и позвать колдуна или примчаться в Цитадель за подмогой.
   Но люди всегда оставались людьми. У кого птица издохнет, кто от жадности удавится, а обережника не позовет, были и те, кто не имел гроша за душой - оплатить работу. А еще в засушливые годы случались пожары... да такие, что некому было взывать о помощи. Добро, если прилетит взъерошенная перепуганная птица, а ежели в дыму и огне сгибнет вместе с людьми, так знай - хапнут колдуны хлопот, а ближние веси беды. Всякое бывало, оттого-то нет-нет, но приходилось наузникам, упокаивать навь.
   - Ежели узнаю, что покойника огню предали, всех Ходящим скормлю, - выплескивался крефф, и Тамир молчаливо с ним соглашался.
   Работа предстояла немалая, не каждый колдун с ней справиться может. Оттого-то и бежал парень вровень с наставником, отталкиваясь палками от искрящегося снега. Понимал - каждый оборот на вес золота теперь. Если навьих несколько, как бы подмогу звать не пришлось. Вон, и Донатос вестницу из Цитадели с собой прихватил, сидит та на плече, вцепившись коготками в верхницу, и поглядывает черными блестящими глазами.
   Выехав из леса на пригорок, обережники остановились. Перед ними, как на ладони раскинулась деревенька. Не большая и не маленькая - дворов на тридцать. С горушки был виден мужик, беспокойно топчущийся перед тыном и все глядящий на дорогу.
   - Староста, поди, мается, - буркнул крефф. - Поехали, мозги ему вправлю.
   И начал спускаться, обдав выученика снегом, брызнувшим из-под лыжин.
   Оказавшись у околицы, колдун, недолго думая, съездил почтительно склонившемуся мужику по уху. Тот рухнул в снег, прикрываясь руками, и завыл:
   - Не губи, не губи! Нету нашей вины.
   - Сколько навьих? - не слушая оправданий, рявкнул Донатос.
   - Трое... - прошептал деревенский голова.
   - Трое? - от колдуна повеяло смертью.
   Передав опешившему Тамиру сердито верещащую сороку, крефф неспеша отстегнул притороченные к сапогам лыжи, подошел к стоящему на коленях старосте и ударил того кулаком в живот. Несчастный согнулся, хватая ртом воздух, а крефф прошипел:
   - Ты почто вещунью с грамотой отправил, будто у тебя лишь одна навь завелась? Какого упыря умолчал? - тряс мужика за бороду колдун.
   - Кузня вечером загорелась, - задыхаясь, наконец, выдавил тот, - а у нас рядом Стая кружит, потому на пожар не вышел никто до рассвета, думали: коваль дома. А уж когда солнце взошло, я к нему побежал, но жена сказала: не было Хрона. Я сразу птицу и выпустил. Отколь мне знать было, что он там не один сгорел?
   - Почему горелки не проверили? - продолжал трясти его Донатос.
   - Дык боязно! - лепетал несчастный, не пытаясь, впрочем, освободиться. - Кто ж пойдет туда, покуда колдун обряд не сотворит? Мы и так горя натерпелись, когда они надысь встали разом и давай по деревне шкрябаться.
   - Счастье ваше, что они в силу не вошли. Еще чуть - и не шкрябались бы, а заходили, куда хотели и давили вас, как котят слепых, - плевался словами крефф. - Откуда навьих трое оказалось, коли кузнец один был? Ну? Говори!
   Деревенский голова застонал:
   - Так он в кузне с дружками сидел. Те как раз с отхода возвернулись, вот решили отметить, дурни пустоголовые. А у Хрона, коваля нашего, баба хуже шавки брехливая, разве б она им дала горькую пить? Вот и пошли в кузню. А там, видать, перепились в дрова, да заснули. Дальше что случилось - не ведаю.
   - Перепились, значит, - сощурил глаза крефф. - Перепились да сгорели, а мне теперь их упокаивай с миром.
   - Не губи, господине, - запричитал мужик. - Нет моей вины, я все по правде сделал, птицу сразу отослал и каждый день дуракам толкую, чтоб не пили до изумления, так ведь люди есть люди...
   - Ничего, я так втолкую, что послушают, - усмехнулся Донатос. - Ты метки на дома навьих поставил или я тут полдня терять буду, пока ты мне их избы покажешь?
   Староста судорожно закивал.
   - Все, все упредил, господине, все сделал и за деньгами мы не постоим, уплатим хоть сверх меры...
   - Уплатите. Дураки бесполезные. Ладно, хоть что-то нужное сделал. Веди, давай, на постой. А ты, - крефф посмотрел на безразличного ко всему происходящему Тамира, - иди по домам да забери узелки погребальные, родня, поди, приготовила. А ежели не приготовила, на себя пусть пеняют, ждать не буду.
   Староста, приглаживая всклокоченную бороду засуетился, повел креффа к себе в дом, кланяясь через шаг и увещевая не гневаться. Лишь на пару мгновений голова задержался, объясняя Тамиру как найти избы сгоревших мужиков.
   И все же первым делом послушник отправился к кузне. Если навьи бродят по деревне, надо очертить пожарище обережным кругом, который удержит мятущиеся духи, не даст бушевать.
   Остывшее пепелище чернело позади села - за тыном.
   Парень окинул взглядом обугленный остов. Горело, видать, знатно, потому как осталась на месте бывшей постройки только наковальня, наполовину осыпавшаяся от жара печь, да обрушившиеся едва не до основания стены. Обугленные доски и бревна рассыпались, лежали невпопад, грудой... М-да... Это ж еще растащить все надо, чтобы до останков добраться. Тьфу.
   Пока Тамир с грустью размышлял о том, как будет доставать из жирной копоти человеческие кости, кто-то шагнул к нему из-за развалин.
   - Мира тебе, колдун.
   Послушник вскинул голову, да так и застыл с вытянувшимся лицом. Напротив стоял мужик - косая сажень в плечах, коротко стриженная смоляная борода, кожаный фартук на голое тело, а руки и плечи все в россыпи точек от застарелых ожогов. Человек поклонился, а выученик Цитадели глядел на то, как сквозь невесомый образ просматривается дальний деревенский тын и лес за ним...
   По спине пополз холодный пот: Что такое приключилось в этой веси, коли навь тут и днем показывается? Что за колдовство здесь страшное творилось?
   - И тебе мира, кузнец, - отозвался по привычке Тамир, да так и застыл - понял, что услышал того, кого и видеть-то мог лишь ночью.
   Морок! Не могут колдуны слышать навь, которая славится своей лютостью, не могут говорить с ней!
   - Помоги мне, дай уйти спокойно, - с мольбой в полупрозрачных глазах обратился коваль. - Душа рвется, но, будто оковы пудовые держат ее.
   Выученик Донатоса и сам не понял, отчего вдруг сказал, не размыкая губ (даже и не сказал, подумал только):
   - Говори, чего хочешь.
   И навий стал рассказывать...
   - Я свою Раду без согласия сосватал, с родителями ее сговорился, а она супротив них пойти не посмела. Не любила она меня ни дня. Всю жизнь так с сыном мельника и миловалась. Я-то молчал. Любил ее, дурак. И сейчас люблю. Да и виноват перед бабой, чего уж скрывать-то, судьбу сломал, принудил жить с немилым. А теперь оставлять ее боюсь. Жихарь - полюбовник ее - работать не горазд. Страшно мне - сойдется с ним, все хозяйство по ветру пустит, а дети-то как же? Дочери приданое надо, да и сыну молодуху в дом вводить. Ты скажи ей, колдун, зла я не держу, да и она пусть простит меня. Дома, за печкой, под половицей схрон у меня. Деньги там, чтобы детей поднять смогла...
   Навий делился своей бедой, а Тамиру до ломоты в зубах захотелось удавить мерзкую бабу, что испоганила мужику жизнь. Он даже мертвый о ней - живой - печется, не о детях первых вспомнил, о ней, клятой. Пока колдун шел к дому коваля, все думал, отчего так в жизни бывает, что всякое дерьмо липнет к хорошим людям? Почему Хранители не по справедливости судьбу отмеривают? Почему Хрон всю жизнь своей Раде любовь доказывал, а та лишь нос воротила? Думать о своей судьбе Тамир не хотел, потому как с недавних пор понял - судьбы своей у него нет и уже не будет. Она рухнула ярким солнечным днем на ледяные камни Цитадели, и нет силы, которая ее оживит.
   Но вот и изба. Хорошая, добротная. Колдун толкнул дверь и вошел. Миновал просторные сенцы, шагнул в горницу. На лавке сидела красивая женщина и без интереса вышивала при свете лучинки. Про таких говорят - кровь с молоком. Румянец во всю щеку, брови соболиные, три ряда бус, какие иные по праздникам только вздевают, нарядная рубаха. И лицо спокойное, будто не у нее муж умер. Рядом жалась заплаканная девочка-подлеток, вытиравшая глаза кончиком косы.
   У печи разбирал принесенные дрова парень лет шестнадцати с осунувшимся хранящим следы тайных слез лицом.
   Вдова при виде Тамира сробела. От нее не укрылся ни его колючий взгляд, ни застывшее лицо, ни коротко стриженная голова, ни серое одеяние:
   - О-о-ой, господине, я вас только к завтрему ждала, - залепетала хозяйка, откладывая явно надоевшую ей работу. - Откушать изволите?
   - Изволю, - ответил колдун и перевел взгляд на девочку, - принеси-ка мне молока, а ты, - взгляд темных глаз обратился к парню, - сходи за погребальным узелком. Да быстро.
   Колдуну было горько и обидно за нелепо погибшего кузнеца, которого, судя по всему, оплакивали лишь дети, тогда как жена тяготилась необходимостью горевать. От равнодушия непутевой бабы, от столь явного небрежения ею судьбой мужа, что-то черное поднялось в душе выученика. Подойдя к хозяйке дома, он намотал ее косу себе на кулак, и, глядя в расширившиеся от страха глаза, сказал:
   - За блуд тебя бы по всей деревне протащить, да Хрон уж больно любит тебя. Почему вот только - в душе не пойму, - и он потянул на себя застывшую от ужаса бабу. - Муж твой винится перед тобой, что в дом свой против воли взял. Зла не держит за неверность. А теперь послушай, что скажу. Оставил Хрон в дому деньги. На них справишь дочери добротное приданое и отдашь в хорошую семью. Сыну к осени поставишь новую кузню, чтобы отцово дело продолжал. И учти, ежели хоть медяк из тех грошей на полюбовника истратишь - в землю живой закопаю. Поняла?
   Вдова испуганно сглотнула и часто-часто закивала. Тот же миг рука, удерживавшая ее волосы, разжалась. И сразу за этим скрипнула дверь, а на пороге появилась девочка с кринкой.
   Тамир пил холодное принесенное из погреба молоко и удивлялся тому, как оно не свернулось, едва он дотронулся до посуды. Такая ярость в груди клокотала...
   Девочка смотрела на колдуна, и тот чувствовал, как цепенеет она от страха. А ведь не пугал даже, и с матерью-то нарочно наедине беседу вел.
   - Держи, - он вернул юной хозяйке кринку и сказал. - Не бойся. Отец ваш упокоится с миром и не придет бесприютной навью.
   С этими словами выуч забрал узелок из рук подоспевшего паренька и сказал:
   - Ты теперь в дому старший. Отцова захоронка под половицей за печью. То - его забота о вас. Деньги с толком трать.
   Сын кузнеца кивнул, но на лице было написано изумление.
   - Проводи меня, - не оборачиваясь, сказал колдун хозяйке дома.
   Та поспешно вскочила и бросилась следом, раскланиваясь.
   В сенцах наузник обернулся к бледной испуганной бабе и "приласкал" напоследок:
   - Узнаю, что о детях забыла, наложу на тебя Мертвую Волю. В три седмицы высохнешь вся и кровью черной изойдешь.
   На Раду было страшно смотреть - красивое лицо вытянулось и побелело, глаза расширились от ужаса. Она вся как-то даже зашаталась, но Тамир равнодушно отвернулся и вышел.
   Навий ожидал обережника во дворе, не имея силы переступить защищенный порог дома.
   - Сила в тебе темная... - сказал кузнец и шагнул к послушнику Цитадели. - Да и вкруг тебя тоже тьма непроглядная. Не сладишь с ней - сожрет. Много воли надо держать ее в узде. Воля в тебе есть. И страха не осталось. Но одной лишь воли мало человеку.
   Тамир слушал кузнеца и хмурился.
   - Я-то думал, ты благодарить будешь, навий, - сухо сказал он.
   Неупокоенный дух качнулся, такой силой вдруг повеяло от собеседника.
   - То и есть моя благодарность. Навьям ведомо сокрытое от людских глаз... Ты отпускаешь меня, а я говорю тебе то, что вижу и знаю. Мира в пути тебе, колдун.
   Наузник кивнул:
   - Мира и тебе, кузнец.
   Коваль улыбнулся, а через миг выученик Донатоса понял, что стоит один посередь улицы и смотрит в пустоту. Погребальный узелок Тамир убрал в заплечник и собрался уже было возвращаться обратно на место пожарища, когда воздух напротив снова дрогнул, будто от жаркого пламени, и над сугробом возник молодой мужик в ношенном кожухе и с непокрытой кудрявой головой.
   - Мира в пути, колдун. Отпусти и меня...
   У Тамира не осталось сил удивляться. Он только кивнул, мол, веди. И, пока шел, слушал, что говорит ему бесплотный собеседник.
   Сказ был прост. Взял жену из небогатой семьи, привел в дом. А отец с матерью так и не приняли тихую застенчивую девку, все попрекали ее, что замуж она вышла не за сына их, а за его добро. Всего-то и просил мятущийся дух - заступиться за беременную молодуху, да упросить родителей жить с нею в ладу.
   - Передай, если сын родится, то пусть в память обо мне назовет его Златом. Хоть во внуке будет родителям утешение. И сильно пускай не горюет. Коли позовет кто к молельнику - пусть идет.
   Колдун кивнул.
   В доме Злата повисла темная скорбь, которую каждый переживал, как мог. Мать глухо рыдала в куту, отец молчал, сидя у печи и глядя в пустоту, а на лавке у стола тихонько всхлипывала беременная молодуха. И каким же нелепым казалось то, что все трое, печалясь и убиваясь об одном, никак не могли найти друг в друге утешения.
   Колдун передал все, о чем просил навий и, когда уходил из избы, свекровь всхлипывала уже не в куту, а на плече у снохи, которая рыдала, уткнувшись носом в седую макушку. И ни одна из женщин не увидела в открывшуюся дверь, как стоит посреди заснеженной улицы тот, кого они так безутешно оплакивали.
   - Мира тебе, колдун.
   - И ты ступай с миром, - ответил парень, гадая, отчего Злат не сказал ему больше ни слова.
   Третьего навьего, которым оказался маленький вертлявый мужичонка с бегающими глазками и виноватым выражением лица, колдун отпустил так же, как и первых двух. Мужик просил повиниться за него перед сестрой, которую при жизни донимал беспутством и пьянством:
   - Дурак я был. Пыталась Молчана меня в ум и совесть ввести, так разве ж получится... Терпела вот, да перед мужем заступалась. Попроси зла на меня не держать.
   Выученик Донатоса кивнул.
   Молчана, на диво, ждала обережника возле дома. Видать, весть о приезде колдунов уже облетела деревню.
   - Вот вещи его в посмертии, - не здороваясь, протянула узел женщина. - Жил, как пес дворовый, так пусть хоть упокоение достойное примет.
   - Прости его, - забирая котомку, попросил колдун.
   - Давно простила, - устало улыбнулась женщина. - Как же не простишь родную кровь-то? Да и он не всегда таким был. Когда жена померла - скатился. Деток нажить не успели, вот и задурил. Жалко мне его было. Всю жизнь жалко. А ведь верно говорят - однолюб дважды помирает. Так и он. Умер вместе с женой. Теперь вот и сам...
   Она смахнула со щеки слезу, поклонилась колдуну и скрылась за воротами.
   - Хранители светлые, дайте ей радости, - прошептал из-за спины Тамира пьянчуга. - Мира в пути, колдун. Сердце у тебя чуткое, как у Молчаны моей. Сбереги его таким, выдюжи.
   И когда Тамир поворотился к призраку, чтобы спросить, от чего ему надо беречь свое сердце, навий уже исчез... Поэтому парню ничего не осталось, как поспешить к сгоревшей кузне.
   Обряд следовало провести до захода солнца, иначе навь войдет в силу и упокоить души будет стократ сложнее. Правда, как теперь их упокаивать Тамир не знал, как не знал и того, отчего слышит их и видит? Отчего говорить с ними может, не произнося ни слова? И следует ли сказать об этом наставнику? А вдруг не поверит и на смех поднимет? Или то еще один урок? Кто Донатоса знает.
   Он успел вовремя. Крефф как раз заканчивал кропить пепелище кровью.
   - Что уставился, как упырь на девку с красками? Узелки погребальные принес?
   Тамир вытащил из заплечника посмертные дары.
   - Ну, коли принес, так иди, доставай тела. И, не приведи Хранители, тебе не отыскать! Упокою вместо навьих.
   Выуч кивнул, разложил на снегу мужские рубахи и порты и отправился искать среди углей и золы останки мужиков. Как успеть до заката он не понимал, но спорить с креффом себе дороже. Сказал - ищи, значит, надо искать. Только где искать-то? Кузня большая и вся, вон, в угле, да рухнувших досках... Однако обводя взглядом пепелище, послушник увидел слабое мерцание, исходящее от углей. Словно бледный-бледный свет лился из-под земли...
   Привычные к грязной работе руки растаскивали горелые бревна и обуглившийся хлам. Днатос чертил кровью резы на холстинах, приготовленных для покойников. А трое навьих стояли возле полотнищ с погребальными дарами и молча смотрели на работу колдунов.
   Через два оборота ученик управился, при помощи наставника перенес сгоревшие черные тела, уложил на чистую ткань и принялся оттирать снегом гразные от жирной копоти руки.
   - Быстро сладил, - проворчал Донатос. - Я уж думал, дня три провозишься.
   Крефф, снова разрезал ладонь.
   Дымящаяся густая кровь закапала на снег и колдун начал читать отходной заговор. Выученик скинул кожух, закатал рукава рубахи и подставил под нож наставника запястья. Малой кровью три беспокойных души не изгонишь. Будут до последнего цепляться за мир живых. А если слабый Дар в колдуне, так и из него силу выпьют.
   Лилась на пепелище руда, текла на снег, оставляя багровую россыпь, падали, падали слова заклинания... Вот только ветер не завыл, земля не вздыбилась, навьи не кинулись на живых. Три бесплотные тени подплыли к Тамиру и в голове у него прошелестело:
   "Мира тебе".
   "Мира вам".
   И остались на пепелище только уголь, снег и три завернутых в холстины тела. А Донатос все читал и читал заговор. Он не видел, что души уже отлетели, а выученик, стоявший рядом с наставником, думал о том, почему одной лишь воли мало человеку и зачем ему беречь свое сердце? А самое главное - от чего беречь?

* * *

  
   Всю обратную дорогу Донатос несся на лыжах, словно бешеный. Казалось, попадись ему на пути Ходящий, порвет голыми руками. Тамир молчал, пытаясь осмыслить случившееся, и не спешил делиться им с креффом. У ворот Цитадели он все же осмелился спросить наставника, отчего так легко далось упокоение?
   - А пес его знает, - искренне пожал плечами колдун. - Видать в силу еще не вошли. Или, может, обереги на всех троих путные были, оттого, даже сгорев, не дали душам шалапутить. Знать, хороший колдун наговаривал, не тебе чета. Так что, рыло свиное, не надейся, будто вдругорядь так же будет. Навь тем и опасна, что никогда не знаешь, чего выкинет. Понял, тетеря?
   - Понял, наставник.
   - Болтливый ты нынче, видать, не шибко устал, коли языком мелешь, - усмехнулся крефф, отстегивая лыжи.
   Выученик молчал, словно соглашаясь.
   - Ну а раз не устал, то ступай в каземат и скажи - сегодня твоя очередь дверь охранять. Посидишь в тишине и спокойствии, подумаешь, отчего люди дураками бывают.
   Тамир неслышно вздохнул, взял в руки лыжи и отправился выполнять приказание. Вот только жизнь уже научила парня не бежать, сломя голову, делать то, что велят. Не терпела Цитадель поспешности. Будешь услужливо носиться, вывалив язык, долго не протянешь. Поэтому молодой колдун сперва отправился в мыльню - потом от него разило, как от загнанного жеребца, да и одежу отстирать надо...
   В раздевальню по обычаю ввалилась Нурлиса. Хорошо, хоть портки вздеть успел. Противная старуха оглядела выуча и разразилась:
   - Что, труповод проклятый, тепло тебе? Харю намыл, тело белое напарил? Поди, теперь на боковую завалишься, кровопийца?
   Парень мысленно застонал. Нет, она изголяется! Что за день у него выдался...
   - Нечего, нечего мне тут глазоньки закатывать, не то как приложу, вон, ушатом-то, вмиг вежество вспомнишь. Намылся он, кабаняка вонючий!
   - Чего это вонючий? - пробурчал колдун, надевая рубаху.
   - Того это! - отрезала старуха. - Кабаняка и есть! Девка, почитай третий день в каземате сидит, а он тут намывается. Тьфу, лось сохатый!
   Колдун повернулся к бабке:
   - Какая девка?
   - "Какая", - передразнила старая. - Такая. Дура эта, которая с тобой в каменоломни шастала. Третьи сутки света белого не видит, а он тут рядится!
   Послушник захлопал глазами.
   - У-у-у! - замахнулась на него утиркой Нурлиса. - Понабрали пней!
   Пристыженный и виноватый Тамир поспешил прочь из мыльни. А в голове стучало только одно: как он мог забыть про Лесану?

* * *

  
   Излившись на Тамира, Нурлиса отправилась прочь. Что погнало бабку на улицу, она и сама не знала. То ли внезапная тоска, то ли желание вдохнуть свежего воздуха. Оказавшись во дворе Цитадели, старуха повела носом, словно принюхиваясь - не пахнет ли весной. Весной не пахло, куда там! Пахло отчаяньем и горем, что разлились, будто вязкий кисель и мешали дышать полной грудью. Много бед эта зима принесла, а, сколько еще принесет, только Хранители ведают.
   Хрычовка поковыляла к позорным столбам, поглядела как Ольст порет тощенького паренька, что, зажмурившись, извивался под кнутом, сплюнула под ноги, пробормотав: "Убивцы, все как есть тут убивцы, как земля-то только носит вас!"
   Покруживши по двору, бабка сцепилась с конюхом, полаялась с кухаркой, пожелала провалиться попавшемуся ей на пути Русте, и уже собралась было возвращаться к себе, как столкнулась с Бьергой.
   - У-у-у, кровососка, опять ты! Нет от тебя прохода, бродишь, честным людям свет застишь.
   - Это ты что ли честная? - усмехнулась колдунья.
   Вот только усмешка у нее вышла грустная, да и глаза были потухшие.
   - Уж почестнее тебя буду, - огрызнулась Нурлиса и потащилась прочь.
   - Постой, - окрикнула ее крефф. - Поговори со мной, муторно, сердце щемит.
   Впервые в ее голосе слышалась просьба.
   - Ну, идем, - сварливо отозвалась старуха, - на холоде я кости старые студить не буду. Что? Приперло, труповодка? Коли ко мне - змее подколодной - кинулась, а не к полюбовнику своему, знать, совсем тяжко? Чего молчишь-то?
   Нурлиса не была бы Нурлисой если б словом не ожгла.
   - Ты поменьше языком про полюбовника трепли, как бы он тебе его не вырвал, - сказала в ответ обережница.
   - Пусть Хранителей благодарит, что я ему мужицкую стать не оторвала, когда ты ко мне в соплях пришла каяться, как дите прижила! - проскрипела бабка и, не оглядываясь, поковыляла в свою нору.
   Непривычно тихая Бьерга, как привязанная, пошла следом.
   Оказавшись в жарко натопленной каморке, обе женщины долго молчали. Одна не собиралась начинать разговор, другая не знала, что сказать да и следует ли делиться с едкой бабкой своими страхами. Высмеет ведь.
   А на душе было тяжко...
   - Глава Клесха и Майрико отослал, - наконец, промолвила крефф. - Одного на пару с выучеником оборотней гонять, другую людей от черной лихорадки лечить.
   - Ну, дуреху-то эту - за дело. Почитай, только из-за ее глупости угробили девку, - протянула старуха. - Но вот почто наставника ратоборцев убирать из Цитадели? Нэд давно умом оскудел, никак властью не натешится. Уж пора бы ему забыть ту выходку Клесха, а он все помнит и, знай себе парня по любой провинности, как щенка, за ворота выкидывает. Довыкидывается, что тот в один день не вернется. Вот тогда полюбовник твой все локти себе до плечей сгрызет, да поздно будет.
   - Не любовники мы, в прошлом все, - досадливо поморщилась наузница.
   - То-то я погляжу, вы друг с дружки глаз не сводите, - махнула рукой бабка. - Может, в телах жар и остыл, а души-то горят еще.
   - Да не об этом же я тебе толкую! - Бьерга даже топнула в сердцах и принялась раскуривать трубку. - Боюсь как бы, пока Клесха нет, с девкой его что не случилось.
   - Да чего с ней случится? - махнула рукой Нурлиса. - Откормили кобылищу. Нет, даже не надейся, эта с Башни не шагнет.
   Колдунья горько усмехнулась:
   - Не шагнет. Порода не та. Они ведь схоронили лекарку-то. Упокоили. Не побоялись гнева Нэдова. Он запретил по обряду ее упокоить, резами сковал и велел в мертвецкую на выучку отдать.
   Старуха покачала головой:
   - О-хо-хо... И впрямь умом скорбен стал. Он что, забыл, кто девка была? От лютости совсем голову потерял? Беду накликать хотел? Иди, иди, глаза-то ему раскрой! Совсем уж очумел на старости лет.
   И Нурлиса принялась выпихивать Бергу из душной каморки.
   - Не слышит он меня! - вцепилась в бабку колдунья, и столько было в ее голосе отчаяния, а в глазах мольбы, что она стала похожа на раненую птицу, которой жестокие дети перебили крылья.
   - Бьюсь, да без толку все. И Майрико нельзя было отсылать, лекарей учить надо, а обозы пойдут с хворыми, Русте с Ихтором не разорваться - у них подлетки. Старики, что Койра, что Ильд, что Рэм - уже не так оборотисты. Они и на совете больше помалкивают, перегорело в них все. Оттого и выучеников им более не дают.
   - Эх, - старуха в сердцах махнула рукой, - окаянные! Одна маета от вас. Вот она - власть - голову-то как кружит, разум как туманит. А? Вы-то, креффы простые, едва не Хранителями рода человеческого себя возомнили, а про него что говорить? Не был Нэд таким, я ж помню!
   О да... Карга умела ударить, куда побольнее. Бьерга опустила глаза и глухо сказала:
   - И я другим его знала, - в голосе женщины сквозила затаенная нежность.
   Бабка покачала головой. Еще у двоих судьба не сложилась, как не складывалась ни у кого в Цитадели. Даже если зарождалась в здешних стенах любовь, то вырывали ее безжалостно, с корнем, будто сорняк. Прижигая сердца болью, как каленым железом. Вот только шрамы всю жизнь ныли...
   - Нурлиса, а сколько тебе лет? - вдруг вскинулась Бьерга. - Вот сколь себя помню, ты при крепости живешь. Да и, какой была, такой и осталась - старой и сварливой.
   Колдунья задумчиво посасывала чубук трубки и смотрела на собеседницу.
   - Тьфу, дурища, - проскрипела хрычовка. - Когда ты соплюхой сюда попала, мне лет было как тебе сейчас! У молодых глаза по-другому видят, в пятнадцать-то лет баба тридцатилетняя старухой глубокой кажется. К чему тебе года мои? Свои считай.
   - Да так... подумалось вдруг, что ты всегда тут была, как колодец во дворе. Или как стены... Ходишь, брешешь на всех. Поди даже Рэм не помнит тебя молодой...
   - Рэм? Этот козел старый и вчерашний день не помнит, не то что меня! - Нурлиса усмехнулась, являя пеньки гнилых зубов. - Да только не о том ты заботишься, труповодка. Думай, как мужику своему разум вправить. Прокидается он креффами, помяни мое слово, прокидается.
   - Зря я к тебе пришла, - вздохнула колдунья. - Утешиться хотела, да не умеешь ты утешать.
   - Дак я тебя и не звала, кровососка, - вспыхнула карга. - Я еще в прошлый раз сказала: муторно мне от тебя. Нет же, приперлась, давай пытать, сколько лет мне да чего тебе делать. Иди, давай, отсюда, пока дурак твой еще какой глупости не наделал, а то оглянуться не успеем, как всю мертвецкую выучениками завалите.
   Бьерга негромко выругалась, помянув злым словом мать старухи и пошла прочь. В спину ей донеслось:
   - За девкой Клесховой присмотрю. Ты за парнем Донатосовым гляди, он по краю ходит, или примет ремесло и для мира умрет, или отторгнет. Никакими плетями тогда его ни в мертвецкую, ни на погост не загоните.
   Крефф в ответ кивнула и вышла, очередной раз зарекаясь приходить в царство сварливой бабки.

* * *

  
   - Лесанка! - подземелье озарилось ярким светом факела и где-то в соседнем куту раздалось злобное рычание. - Выходи!
   Решетка заскрежетала, когда Вьюд потянул ее на себя.
   Лесана зажмурилась. После долгого сидения впотьмах, сияние огня казалось нестерпимым.
   - Дарен вступился за тебя перед Главой, - говорил Вьюд, поспешно прибирая послуживший узнице войлок. - Говорит, мол, чего с девки-дуры взять, свое уже получила, несколько дней квасилась, пора и честь знать, а то, мол, все делом заняты, одна она бока отлеживает. Так что Нэд тебя на уборку мертвецких и покойницких благословил. Говорит, четыре седмицы тебе там полы драить. Да идем, холодно тут, страсть!
   Оба заторопились к выходу. Девушка брела из каземата, в котором с головы до ног провоняла прелью, и думала о том, какое это блаженство - размять затекшие ноги и вот-вот помыться...
   По счастью, на дворе уже царила ночь. Яркого зимнего дня недавняя узница просто бы не выдержала, глаза б вытекли. А воздух! Какой здесь был воздух! И в нем - свежем, морозном и стылом - после затхлой вони каземата можно было утонуть, захлебываясь.
   - Ты иди. Я - в мыльню, - пробормотала Лесана.
   - На вот, - Вьюд неловко протянул послушнице узелок. - Там хлеб да сыра кусок. Больше ничего добыть не удалось. И это-то колдун твой от своей трапезы оставил. Они с Донатосом поздно воротились, мы уже поевши были. Ну а ему, значит, на поварне придержали пожрать-то. Он кашу съел, а хлеб с сыром тебе приберег. А тут Дарен как раз объявил, что тебя, дурищу, выпускают, он мне и отдал. Так что трескай. А то завтра и тетиву натянуть не сможешь.
   Пробормотав Вьюду слова благодарности, послушница взяла узелок и побрела со светцом в мыльню. Наконец-то, напарится, согреется, поест и заснет не на прелой соломе, а на мягком сеннике, под одеялом.
   Вот только в покойчике у нее оказалось холодно - печь-то больше трех суток стояла нетоплена... После душной мыльни сызнова пробрал озноб. Ну и ладно. Девушка забросила в очаг поленья, спешно развела огонь. Сухие дрова весело затрещали. Пускай холодно. Главное - дома.
   Дома...
   Лесана вдруг поняла, что думает о своей маленькой комнатушке, как о доме. Настоящем.
   Девушка погружалась в дрему, мягко уплывала на волнах сна, и хотя лицо, нос и голова с непросохшими после мытья волосами, мерзли, послушнице Цитадели было уютно и покойно.
   Ей показалось, будто спала она совсем чуть, когда дверь покойчика распахнулась. Лесана вскинулась, поднимаясь на локте, вглядываясь в полумрак. Кто-то шагнул от порога к ее лавке. Девушка не успела понять, кто. Подумала, что, видимо, спит уже давно и, поди, приперся Вьюд будить ее на урок. Неужто проспала? Зимой светает поздно... Могла, ой, могла...
   - Вьюд, ты? - спросила она хрипло. - Чего светец не взял, бродишь, как тать?
   Темнота отозвалась неодобрительным цоканьем:
   - Вью-у-уд... Не-е-ет... Не Вьюд.
   От этого голоса, а самое главное от того, как прозвучал он в полной мрака и тишине комнате, сердце послушницы оцепенело от ужаса. Волна ледяных игл рассыпалась по спине и рукам. От страха свело горло.
   И в этот самый миг короткие волосы на темени грубо сгребла сильная рука, девушку дернули, стащили со скамьи, швырнули на пол. Рухнув на ледяные каменные плиты, ссадив в кровь локти, Лесана поняла, что не может ни закричать, ни даже застонать. И мужчина, возвышающийся над ней, знал это. Удар ногой под дых! Еще один.
   Выученица Клесха задохнулась и скорчилась. Жалкая, глупая девка, от ужаса не помнившая себя. Вторженец тихо рассмеялся и склонился к жертве. Его лицо было страшным. Каменно-спокойным и страшным.
   Донатос дернул послушницу за волосы, принуждая запрокинуть голову. Она еще не могла сделать вдох, лишь едва слышно хрипела, царапая запястье обидчика. Сильная рука держала крепко. Девушка не могла встать с колен, лишь изгибалась, словно склоненное до земли дерево. А крефф молчал.
   Мягко прошелестел, выскальзывая из ножен клинок. Острое лезвие захолодило кожу на лбу, медленно спустилось вдоль виска по скуле к шее, кольнуло неистово бьющийся живчик, поползло по ямочке между ключицами, опустилось к вороту рубахи. Треск разрезаемой ткани и новый рывок за волосы.
   Лесана выгнулась дугой, располосованная рубаха сползла к локтям.
   И вдруг хватка железных пальцев ослабла. Мужчина по-прежнему возвышался над жертвой, но более не пытался удерживать.
   - Неужто это ты? - негромко спросил он. - Отважный ратоборец... Чего ж трясешься? Поди и штаны намочила от ужаса, а?
   По лицу девушки ползли слезы.
   - Запомни, дура, - склонившись к самому ее уху, прошептал крефф. - Я некогда из твоего наставника дух вышиб. А уж из тебя-то...
   От этого тихого ледяного голоса тело жертвы сковало оцепенение. Словно каждая жилка застыла, сведенная судорогой страха.
   - И никогда больше. Ни-ког-да не смей на меня кидаться.
   Выученицу начала сотрясать дрожь, но, к своему только усугубившемуся ужасу, она просипела:
   - Я когда-нибудь стану сильнее... Пожалеешь, что на свет выродился...
   Зря. Ох, зря она это сказала. Ох, не к месту. Да и не тому человеку. Увы, поняла это Лесана слишком поздно - только через миг после того, как слова слетели с языка. И тут же мир опять застила боль.
   Удар в живот. Один, другой, третий.
   Перед глазами опять все поплыло, воздух в легких закончился, тело извивалось, пытаясь скорчиться в судороге страдания, но крефф не отпускал, лишал возможности сжаться в комочек, прикрыться от побоев.
   Слепая паника затопила сознание, потому что девушка поняла, наконец, что теперь ее будут не бить и даже не убивать... А она не могла рвануться, ничего не могла. Не могла даже дышать.
   За волосы Донатос вздернул свою жертву с каменного пола.
   Холодное лезвие ножа прижалось к горлу, а потом... опять поползло медленно-медленно от шеи к ложбинке груди. Царапнуло кожу, опускаясь ниже, к пылающему от боли напряженному животу, к гашнику штанов.
   Лесана не слышала ничего кроме грохота сердца в ушах, кроме собственного свистящего дыхания и ощущала лишь скольжение острого железа по телу. А в горле было сухо-сухо.
   - Говорила, будто не боишься, - наклонившись к ее застывшему от ужаса лицу, тихо сказал крефф. - А на деле никто тебя как надо и не пугал.
   Лезвие ножа скользнуло под штаны.
   По телу выученицы прошла волна крупной дрожи. А потом девушка застыла, боясь движения клинка, ощущая обнаженным телом его холод и остроту. Нажмет посильнее и...
   Донатос рывком перерезал гашник и одновременно с этим еще раз дернул послушницу за волосы. Она снова выгнулась дугой, хрипя от ужаса. Забилась, попыталась вывернуться, но новый удар в живот усмирил взбунтовавшуюся выученицу.
   Все так же за волосы мучитель поволок жертву к окну и швырнул на стол, Лесана рухнула, оглушенная. И в тот же миг крефф несколько раз ударил ее лицом об скобленые доски.
   У нее не было сил сопротивляться, не было возможности вырваться, от ужаса и боли мутилось сознание. Снова удар и снова ее тянут за волосы, заставляя задыхаться. Рывок! Глухой гортанный хрип, рвущийся с губ, резкая боль, затмевающая собой все вокруг. Снова рывок. Рывок. Рывок. Рывок. Боль. Боль. Боль. И снова тянут за волосы. И опять она хрипит. Рывок. Боль. Рывок. Боль.
   - Ты боишься, - хрипло говорит ей на ухо мучитель. - Ты всего лишь девка, в которой всегда живет страх пред мужиком.
   Рывок. Боль.
   - И твой первый раз. Будет вот таким.
   Рывок. Боль.
   - И ты запомнишь его на всю жизнь.
   Рывок. Боль.
   - И второй раз будет таким же.
   Рывок. Боль!
   - И третий. Я буду приходить, когда захочу. А ты будешь скулить, бояться и умолять. Будешь плакать. И навсегда запомнишь, что кидаться на меня опасно.
   Рывок. Рывок. Рывок. БОЛЬ!!!
   Он нарочно отшвырнул ее с такой силой, чтобы она еще раз ударилась лицом об стол и растоптанная, раздавленная сползла на пол.
   Крефф неторопливо привел себя в порядок.
   - Я приду еще, - сказал он. - И буду приходить до тех пор, пока ты не взвоешь и не начнешь забиваться в угол всякий раз, встречая меня в Цитадели.
   Он ушел, оставив ее корчиться на полу, задыхающуюся от боли, унижения и омерзения к самой себе.

* * *

  
   Волокуша, которую наспех смастерили из веток, обрывков старой рубахи и лапника, медленно ползла по рыхлым сугробам. Сдевой и невысокий, но крепкий паренек по имени Рагда тащили ее, увязая в снегу и время от времени смахивая с разгоряченных лбов пот.
   Ива брела, неся на руках молодшего сына. Двухлетний кроха дремал, прижавшись щечкой к плечу матери. Следом тянулись парами шестеро ребятишек и держащая за руки меньших, бледная до синевы Слада с выпирающим под меховым кожухом животом. Зрелище они являли собой более чем жалкое. А мужчина, лежащий на волокуше, и вовсе походил на покойника. Восковое лицо, серые губы, ввалившиеся глаза с плотно сомкнутыми веками, безвольно покачивающееся тело...
   Они шли сквозь снегопад с упрямством загоняемых животных, которые уже не могут остановиться и идут на одном зверином упрямстве. Шаг за шагом, пошатываясь, не видя ничего вокруг.
   - Мама, я устал, - жалобно сказал мальчик лет пяти и опустился в сугроб.
   Ива остановилась и обернулась:
   - Надо идти, Ютти.
   - Я не могу.
   И ребенок беззвучно заплакал.
   Слада склонилась над ним, с трудом поставила на ноги, ласково, напевно заговорила:
   - А мы уже почти и пришли, гляди - там, вон, за теми елками, построим шалашик и будем отдыхать. Чуть-чуть осталось, Ютти...
   Но по лицу ползли медленно замерзающие слезы. Она едва держалась. Поясница болела, тело, будто одеревенело, а сознание путалось. К горлу подступала тошнота, и в груди зарождался жгучий гнев. Несколько судорожных вдохов. Холодный воздух обжег гортань. Стало слегка полегче, в голове прояснилось.
   Снова они двинулись вперед, брели, спотыкаясь, тяжело переставляя ноги, выдергивая их из зыбучего плена рыхлых сугробов.
   На ночлег устроились довольно скоро. Срубили нечто вроде шатра из лапника, присыпали его снегом, высыпали из глиняного горшка бережно сохраненные угли, развели огонь. Наскоро приготовили похлебку на дымном костерке. Волокушу с бесчувственным Дивеном пристроили поближе к теплу, укрыв мужчину до самого подбородка меховым одеялом, еловыми ветками и соорудив над ним жалкое подобие навеса - кожаный полог, закрепленный на воткнутых в сугроб кольях.
   В шалашике показалось совсем тепло, несколько горшков с углями разместили в середине. Детей уложили поверх немудреного скарба, укрыли всем, что было, сами тоже кое-как устроились.
   Слада пыталась заснуть, скорчившись на жестких ветках, но изнутри поднималась мелкая дрожь. Она колотила все тело, сводила с ума, мешала заснуть, от этого в изможденном теле таяли последние силы. Дитя в утробе ворочалось и билось, такое же измученное, как мать.
   Женщина поднялась.
   - Ты далече? - сонно отозвалась со своего места Ива.
   - Пойду, Дивена проверю, да в кусты. Ты спи.
   Посестра опустила голову обратно на убогое ложе и задремала. Слада вынырнула в темноту леса.
   Снег уже порядком присыпал кожаный верх навеса. Дивен был по-прежнему бледен и почти бездыханен. Жена ласково провела ладонью по холодному лицу - такому родному, такому безучастному. Да, им надо идти. И идти быстро. А у нее совсем не осталось сил, живот тянул к земле, рассудок путался, по телу то и дело высыпал холодный пот. Дитя долгожданное забирало силы. А ведь где-то неподалеку блуждали оборотни...
   Пока скитальцев берегло лишь чудо. Но если Слада не сможет идти - чуда не случится, и их настигнут. Всех. Пятерых взрослых и семерых детей. Женщина вгляделась в черноту леса. Холодный порыв ветра донес слабый собачий лай. Делать нечего. И скиталица двинулась навстречу звуку, придерживая тяжелый живот.

* * *

  
   Горящее от побоев растерзанное тело казалось чужим. Даже боль пробивалась откуда-то издалека. В подмывальне царил холод, а вода в чанах почти остыла - была чуть теплее парного молока. Но Лесана этого почти не заметила.
   Руки дрожали и не слушались, разбитое лицо опухло, как подушка. Девушка умывалась, а казалось, будто не себя касается. Слез не было. В голове воцарилась звенящая пустота, без мыслей.
   Неловко переставляя ноги, замирая иной раз от сводящей тело, но по-прежнему далекой боли, послушница вернулась в свою комнатушку. От одного вида царящего здесь беспорядка, от пятен крови на полу, тело начала бить дрожь вновь всколыхнувшегося ужаса. Покойчик следовало убрать, чтобы этот самый ужас не поселился в нем навсегда. Она возилась недолго, хотя непослушные руки отказывались подчиняться. Хотелось забраться на лавку, укрыться куском холстины и умереть. Тихо, незаметно даже для самой себя.
   Девушка свернулась калачиком на холодном сеннике и тут вспомнила, что... лица у нее почти нет. Наутро глаза не раскроются, заплыв кровоподтеками, а расшибленный нос...
   Лесана сделала несколько тяжелых вдохов-выдохов, собираясь с силами. Поднесла к лицу ладонь.
   Вдох. Выдох. Все в прошлом. Вдох. Выдох.
   На кончиках пальцев медленно расцветало голубоватое сияние.
   Вдох. Выдох.
   Айлиша так делала, когда лечила Тамира.
   Бледные искры, похожие на отражения звезд в воде.
   Вдох. Выдох.
   Слабое покалывание по телу.
   Получится. Должно получиться. Ведь получалось же у Айлиши.
   Вдох. Выдох.
   Она не выйдет завтра из покойчика опухшая и обезображенная - всеобщим посмешищем, поводом для пересудов выучеников и злорадной радости Донатоса.
   Вдох. Выдох.
   Бледное сияние просачивалось сквозь кожу.
   Вдох. Выдох.
   Девушка уронила ладонь. От невероятного напряжения силы иссякли, и послушница провалилась в омут беспамятства.
   Она очнулась, когда небо за окном сделалось предрассветно-серым, и первое, что сделала - ощупала лицо. Оно больше не походило на подушку и не болело. Смогла. Хоть на что-то годна. С трудом Лесана поднялась и оделась. От растраченных ночью сил и всего пережитого тело не повиновалось, но надо, надо его, окаянное, заставить слушаться. Одеться, обуться и идти, куда следует.

* * *

  
   Когда Лесана поднялась в Северную башню, уже совсем рассвело. Невыплаканные слезы жгли глаза, а горло будто сдавили в тисках - дыхание стало неровным и сиплым. Хотелось бить кулаками равнодушные стены, рассекая руки в кровь. Может, хоть так удастся заглушить боль, что рвет душу?
   Только, бей - не бей, ничего уже не изменить. Сколько ни три себя мочалом, не соскоблить с тела грязь, которая - незримая - въелась в него намертво вместе со сводящим с ума страхом. Страхом, что сегодня или завтра мучитель выполнит свое обещание и вернется. И все повторится. Как каленым железом ставят на скотину тавро, так Донатос заклеймил выученицу ужасом. Клесх говорил - страх сковывает волю, убивает Дар. И вот теперь при одной только мысли о креффе колдунов сознание Лесаны замирало от слепой паники. Какой там Дар! Она бы даже убежать не смогла, явись он к ней снова.
   Какой глупой и нелепой казалась теперь отчаянная выходка в лесу. Ох, пробудить бы в душе снова тот кипящий гнев, но нет - не получалось. Лишь всплывало в памяти лицо колдуна, не гнев - дикий страх поселялся в сердце, и билось оно с перебоями, не билось даже - колотилось и трепыхалось испуганно. Донатос мог бы ее больше и не бить. Под одним лишь взглядом холодных, лишенных выражения глаз, она бы сама скорчилась, скуля и подвывая.
   Как Лесана теперь понимала Айлишу, которая ушла навсегда! Знать, и у нее случилось то, после чего жизнь становится мукой. Если встретятся в посмертии, расскажут, отчего одна со стены шагнула, а вторая удавиться решила. Может там, за неведомым рубежом, где нет Цитадели, креффов, Дара и Ходящих, они, наконец, поговорят.
   А пока... пока руки сноровисто мастерят петлю из вожжей.
   Хорошие вожжи, крепкие. Не порвутся.
   Себя не жаль. Сама виновата, думала - нет никого сильней, забылась. Перед наставником стыдно. Но еще немного и будет все равно. Грязным и опоганенным не место среди живых.
   Жаль мать с отцом. Но и у них теперь иные хлопоты. Старшая дочь - давно ломоть отрезанный, отвыкли от нее Остриковичи, и потерю свою примут легче. Поплачут и перестанут.
   Но вдруг, как наяву, Лесана увидела себя, болтающуюся на ужище. С обмоченными штанами, багровым лицом, вывалившимся языком. Представила, как будут вынимать ее из петли, матерясь, что еще одна дура без ума сгинула. И даже голос Клесха послышался: "Что ж ты, цветочек нежный... Говорил ведь, ты хоть и сильная, но девка".
   Девка... забыла она суть свою. Говорил ведь наставник, да самого главного выученица не услышала. За что и поплатилась.
   Она не креффа задела, она мужика задела в Донатосе. Вот и расправился он с ней не как с выученицей, а как с бабой. Указал, кто в дому хозяин.
   Нервный смешок слетел с губ послушницы.
   Вот вздернется она сейчас. А потом что? Он ведь и в посмертии не оставит. Отдаст, вон, выученикам - вразумляться, как покойников поднимать.
   Но даже не эти беспорядочные мысли заставили девушку отложить в сторону вожжи. Она снова вспомнила, как стояла вот здесь, на этом самом месте, и говорила с Клесхом. Опять всплыли в памяти его слова о том, что нет в Цитадели того, кто может ее побить.
   Вот ведь дура записная! Наставник ее - крефф, он умеет видеть Дар каждого выученика, но сколько он раз говорил им - сила без умения, как повозка без оглобель. А Лесана возомнила о себе невесть чего, однако же позабыла, что Даром своим и управлять толком не умеет. Один раз всего и воспользовалась - когда с упырем билась. Да и то лишь после того, как он ей кусок спины выгрыз.
   От осознания собственной глупости девушка глухо застонала. Ее раздирали одновременно стыд, боль, досада, гадливость и отчаянье. Как жить теперь? Как? С позором своим в сердце, с воспоминаниями этими, с пониманием, что сама беду приманила?
   На лестнице послышалось шарканье и натужное кряхтенье. А через пару мгновений в башню ввалилась едва дышащая Нурлиса. Платок с головы у нее сполз, руками бабка цеплялась за каменные стены и, зайдя, замерла в проеме, пытаясь отдышаться и одновременно с этим тряся кулаком:
   - Ты... кобылища молодая... совсем очумела... бабку старую...
   Она тяжело опустилась на сундук, обмахиваясь подолом передника.
   - У-у-у, племя беззаконное! Иль я вам коза - по лестницам скакать? Чего глазами лупаешь? Я тебя еще у конюшен заприметила! Медом вам что ли эта башня помазана? Ну? Чего молчишь? Иль передумала заместо колокола висеть?
   Старуха, кряхтя, подняла вожжи и потрясла ими перед носом Лесаны.
   - А ну вставай!
   - Не хочу, - глухо отозвалась та. - Ничего не хочу.
   И уткнулась лбом в коленки.
   - Как это "не хочу"? - закипятилась Нурлиса. - А кто хочет? Я, что ли, хочу кажный светлый день дрова таскать, да печи топить, да вам, олухам, сопли подтирать? Надо оно мне - старой - в мыльнях и подмывальнях порядок наводить, а? Чего еще удумала?
   Девушка в ответ глухо застонала, изнывая от нежелания говорить, объяснять, оправдываться. Ей сейчас более всего хотелось забиться в какой-нибудь угол и сидеть там, не видя, не слыша, молча.
   - Ты что это? - голос хрычовки разительно переменился, сделавшись из сварливого озабоченным, даже растерянным. - Случилось что у тебя? Я-то, дура старая, решила, ты от тоски по подружайке вздернуться решила. А тут, гляжу, дело иное. Ну-ка, говори! Как есть говори, молчунья треклятая!
   И сухие руки затрясли выученицу.
   - Не из-за нее я... - ломким голосом ответила та и опять отвернулась.
   - Поняла я уже, что не из-за нее. Я хоть и дура старая, но... не дура!
   Лесана молчала и кусала губы. Ну как этой бабке сказать то, что и вспоминать-то стыдно?!
   - Что молчишь, как немая? Ссильничали? Ну, говори! - карга снова ее встряхнула.
   Девушка безмолвствовала.
   - Кто?
   Послушница упорно молчала. Бабка опять взялась ее тормошить:
   - Говори, кто это сделал? Кто?
   Ответа не последовало, поэтому Нурлиса схватила послушницу за рукав:
   - А ну-ка, пошли к Главе. Никому не позволено тут девок против воли брать! Никому!
   - Донатос это... - прошелестело едва слышно.
   - Донатос? - старуха рухнула на сундук рядом с выученицей, словно подкошенная. - Донатос? Вот же упырь! Труповод окаянный! А ну, пошли!
   Она вздернула несчастную на ноги и поволокла к лестнице.
   - НЕТ! Бабушка, нет!!!
   В голосе девушки было столько отчаяния, что карга застыла.
   - Бабушка, миленькая, не говори никому! - вцепилась послушница в Нурлису. - Тут ведь парни одни, каково мне будет между ними - девке пользованной?! Как я Нэду позор этот расскажу, как остальным креффам? Все пальцем в меня тыкать станут - выученицу ратоборца как... как... Какой из меня вой после этакого? Как оплеванная.
   Она закончила почти шепотом, но старая поняла. Цитадель - мирок крохотный, в котором всяк всякого знает. Каково будет девке с этакой славой? Кто смеяться станет, кто жалеть. И то, и другое - горше полыни.
   - Ну, ну, успокойся, не скажу, не скажу я никому. Ты настойку-то хоть пьешь?
   Лесана кивнула.
   - И то ладно... Ох, горе горькое... Идем, идем, милая.
   Дико было слышать от едкой Нурлисы эти ласковые уговоры. Бабка взяла послушницу под руку и подтолкнула к выходу из башни. Девушка спускалась по темной лестнице, и душу снова сковывало холодное оцепенение. А еще, пуще прежнего болело и жаловалось тело.
   Нурлиса, глядя, как неловко переступает по ступенькам несчастная, зло поджимала губы. По этой неровной, полной скрытого страдания походке все было ясно и без слов.
   Через двор шли медленно. Лесана вся как-то сжалась, словно став ниже ростом, ссутулилась и смотрела под ноги.
   - Вот ты где, значит, - раздался низкий голос откуда-то справа.
   Девушка вздрогнула и вскинулась.
   Около конюшен стоял Дарен, скрестив на груди руки.
   - Все выучи собрались, одной тебя нет. И сколько мы должны по Цитадели, как псы бегать, во все углы заглядывая?
   - Наставник... - залопотала Лесана, понимая, что ныне не сможет не то что бегать, но и даже сидеть без боли.
   - Ах ты, мордоворот! Бегают они! А то, что я, бабка старая, уже который день, как собака рыщу, помощника прошу - так вам то без интересу? Вам бы бегать, да? - Нурлиса наступала на Дарена, поправляя на голове платок. - Так и знай, девку тебе в эту седмицу не отдам! Не мысли даже! Нэд ее отослал мертвецкие драить? Ну, так мертвецам все одно - в грязи ли, в чистоте ли лежать. А я - человек живой, мне помощь потребна! Котлы, вон, сколько уже нечищены стоят? Дров наносить? Прибрать помочь? Бегают они...
   Дарен даже попятился от этакого натиска.
   - Да угомонись ты, вот же заноза! - выругался он, наконец. - Я покамест крефф ее, прежде чем девку припрягать, хоть бы слово мне молвила!
   - Ах, слово тебе! Ишь, шишка великая! Крефф он. Я свое слово Нэду молвила. Он сказал, бери кого хошь, только отстань. Я и взяла, кто первая под руку попалась. Иль мне всю Цитадель обежать надо было, и у всех позволения спросить? А?
   Дарен сплюнул и махнул рукой:
   - Ну, старая... Есть же ехидны! Седмицу пусть работает, раз Глава дозволил. А потом, чтобы передо мной стояла. Поняла?
   - Тьфу на тебя, - ответила бабка и поковыляла прочь, толкая Лесану в спину. - Иди, иди, ишь, еле ноги переставляет.
   ...В душном царстве Нурлисы девушка тихо осела на скамью и уткнулась носом в старую тканку.
   - Пореви, пореви, доченька, - головы коснулась сухая старческая ладонь. - Пореви, милая, легче станет.
   Но слез не было. Выученица лежала, скорчившись, отвернувшись лицом к стене и чувствуя только, как тукается боль внизу живота. Она не знала, сколько это продолжалось. Долго-долго старуха гладила ее по волосам. Потом куда-то ушла. Время от времени ее шаркающая походка доносилась эхом. Скрежетала заслонка печи, стучала кочерга, трещали поленья. Девушка плавала в забытьи между сном и явью, то, выныривая, то, вновь погружаясь с головой.
   Иногда старуха подходила к скамье, тяжко вздыхала, но, ничего не говоря, уходила. Потом подносила Лесане воды в деревянном ковше или сухарик, но девушка лишь качала головой и снова отворачивалась. Говорить, думать, есть, пить - не хотелось.
   - Вот ты, дуреха, - подсаживалась к ней Нурлиса. - Поплачь, горе-то со слезами выходит. Сердце молодое - живучее. Страдает остро, но и утешается быстро. Вот будет парень рядом хороший и схлынет все...
   Лесана вскинулась на своем ложе:
   - Не надо мне никаких парней. Меня от одного запаха их блевать тянет... - зло выплюнула она и снова отвернулась
   - Эх, глупая. Донатос тебе тело и душу истерзал. Да только тело само излечится. А вот душу лишь любовью да лаской исцелить можно. А любовь и ласку от кого получишь? Не от меня же - клячи старой. В объятиях только утешиться можно.
   - Не нужно мне никаких объятий. Я в них зверем взвою.
   Бабка качала головой, но молчала. Молчала и девушка. А потом Нурлиса снова начинала свои уговоры:
   - Дитятко, давай к Нэду сходим. Не молчала бы ты.
   - Нет, - и она содрогалась всем телом.
   - Ну, нет, так нет... - вздыхала старая и уходила.
   Но потом снова возвращалась и донимала гостью болтовнёй и какими-нибудь пустыми вопросами. Та сперва отвечала коротко, глухо, но мало-помалу начинала говорить. Под эти разговоры Нурлиса заставляла ее то попить воды, то съесть пару ложек каши и снова укладывала, укрывая тканкой.
   Через пару дней Лесана поднялась и принялась убираться в каморке.
   - Встала никак? - удивилась старуха, вернувшаяся с ведром студеной воды.
   - Встала...
   - Иди, иди сюда, умойся вот.
   Выученица вдруг с горечью сказала:
   - Зря ты со мной носишься. Бесполезная я. Никчемная.
   Бабка подбоченилась и едко поинтересовалась:
   - Сама выдумала, аль подсказал кто?
   - Сама. Что я за вой, если отбиться не смогла?! - вдруг выкрикнула девушка.
   Карга хмыкнула:
   - Вой... Какой ты вой? Ты послушница. Вас о прошлом годе только прыгать да падать учили, ну колдовству там немного да лекарству. Палками помахать, тетиву подергать. Вой... Вас по осени лишь друг с дружкой сводить начали. А уж Даром ты и вовсе владеть не умеешь еще. Вой... Скажет тоже! - и она опустилась на лавку, вытирая вспотевший лоб уголком платка.
   Лесана сжала кулаки и яростно заговорила:
   - Я от упыря отбилась! А когда Донатос... ночью... ничего не смогла! Будто подрубили меня под корень. Я от ужаса сомлела. Он бил меня, а я только корчилась!!!
   И тут из ее глаз потоком хлынули слезы. Они заливали щеки, капали с подбородка, а девушка продолжала кричать срывающимся голосом:
   - Он меня по всей комнате швырял, я даже пнуть в ответ не сумела! У меня сердце от страха чуть не лопнуло! Какой я ратник? Кaкая Осененная? Я - дура жалкая!!!
   Бабка подошла, схватила выученицу за плечи и прижала к себе. От старухи пахло старостью и прелью, а еще дымом и камнем, средь которых она жила.
   - Плачь, плачь, хорошая моя, плачь...
   И Лесана тряслась, упав на колени, рыдая в ветхую душегрейку бабки, захлебываясь и давясь.
   Сколько выплескивались из нее страх, гнев и обида, девушка не знала. Наверное, долго, потому что старуха кое-как отвела ее обратно на скамью, уложила и послушница стонала, уткнувшись ей в колени заплаканным лицом. Наконец, слезы иссякли.
   - А теперь меня послушай, я, хоть дура старая, но из ума пока не выжила, иной раз и просветления бывают, - сказала Нурлиса. - Так вот, девонька, мало кто против колдуна этого выстоять может. Наставника твоего хоть взять. Знаешь, что Клесх и Донатос - враги лютые? Нет? То-то. Было дело, сцепились они, и колдун твоего креффа побил. Молод тот еще был да глуп. Только с той поры лет немало прошло, Клесх заматерел, и случись у них ристалище, как бы не поубивали друг друга.
   - А за что бились? - Лесана даже на время забыла про свое горе, потому как и представить не могла, с чего два самых невозмутимых мужика Цитадели могли друг на друга ринуться.
   - За правду. За что же еще? - удивилась бабка. - Но не те ты вопросы задаешь. Главное уясни: Донатос верх одержал не потому, что сильнее или вой отменный, а потому что всегда знает, кого куда ударить. Поняла?
   - Поняла.
   - Он и тебя знал, куда бить. Потому и совладал. А теперь страху нагнал, чтобы ты защититься не могла. Я тебе так скажу. Он не дурак и больше не сунется. Нужна ты ему больно. Но сама на рожон не лезь. Не вздумай месть ему чинить, покуда в разум и силу не войдешь.
   Нурлиса пристально следила за послушницей и гадала, что же та совершила, если равнодушный крефф пошел на такую подлость.
   - Признавайся, чем зацепила его? - не выдержала, наконец, бабка.
   Лесана некоторое время молчала, не решаясь повиниться, а потом все же сказала тихо:
   - Напала я на него. Перед выучеником и другим креффом. И душу всю обещала вытрясти...
   Лишь произнеся это вслух, она с особенной остротой поняла - какую дурость совершила.
   Старуха в ответ покачала головой:
   - Точно, как наставник твой - дурная да бешеная... Раз не хочешь к Нэду за справедливостью идти, значит прятаться тебе надо теперь от Донатоса по всем щелям. Обходи его десятой стороной, покуда Клесх не возвратится.
   - Ты же сказала, он более не придет, - напомнила девушка.
   - Я сказала - не сунется, - строго напомнила Нурлиса. - Бесчестить тебя уж точно не станет. Но в мертвецких или где еще ты с ним всяко будешь сталкиваться. И уж, гляди, не вызвери сызнова.
   - Да я от одного вида его цепенею... - горько прошептала послушница. - И где мне от него прятаться?..
   Бабка усмехнулась:
   - Мало ли места в Цитадели? Ходов тут множество. Это вы все, как скотина на водопой, по одному пути топчетесь. А знаешь ли ты, что давным-давно крепость тут была порубежная? Здесь каких только закоулков нет. Вот по ним и хоронись. А хочешь, в мыльне у меня отсиживайся.
   Лесана представила себе, как она - выученик ратоборца - прибегает после занятий в подземелье к Нурлисе, чтобы сидеть там до утра... От этой мысли стало и тошно, и гадко. Нашла заступницу - старуху дряхлую! Под подол к ней залезть собралась, лишь бы не обидели.
   - Нет. Сама справлюсь.
   Карга внимательно посмотрела на нее, щуря воспаленные глаза, и кивнула:
   - Ты справишься.
   После этого они долго сидели молча, пока Лесана, которой впервые за последние дни стало легче на душе, не спросила:
   - А отчего Клесх и Донатос враждуют?
   Нурлиса хихикнула:
   - Любопытная ты девка... Ладно, расскажу. Донатос Клесха на двадцать лет старше. И он был тем креффом, который мальца привез в Цитадель. Тому тогда всего одиннадцать сравнялось. Дикий, как лесной кот, а уж грязны-ы-ый... Звереныш-зверенышем. Колдун его связанным вез, говорил - тот несколько раз пытался стянуть у него нож. Я тебе так скажу - ничего удивительного в том не было. Подобрал его Донатос где-то у Злого моря в рыбацкой лачуге. Парень первый раз помылся в Цитадели. И хлеба с мясом здесь же первый раз поел. Я его, звереныша, в мыльню кашей заманивала. Кашу любил - страсть...
   Лесана смотрела как глаза бабки туманятся от воспоминаний и думала о том, сколько креффов и просто выучеников выпестовала старая наравне с наставниками. Сколькие еще сиживали в этой каморке? Скольких приводила она сюда за утешением? И казалась ей Нурлиса едва ли не духом самой Цитадели...
   - Так вот, отмыла кое-как. Пока патлы стригли, его двое выучей взрослых держали, и то я едва с куском кожи ему волосы не отмахнула - так орал и вертелся. Донатос тогда сразу сказал, мол, парня надо бить, раз такой дурковатый. Нэд бить не велел, за ухо к себе отвел. Уж о чем они там говорили - не знаю. Но Клесх после этого спокойнее стал. Видать, Глава объяснил ему, что за стенами Цитадели каши нет, а вот Ходящих - видимо-невидимо. Но все равно с парнем время от времени припадки случались. То на одного кинется, то на другого. Он здесь самый молодший был. Кто поумнее - с ним не связывались, чего с полудикого взять? А иные наоборот любили подначить да растравить. А Нэд не знал, куда его деть. Учиться он со всеми учился, но дите же полудикое, к порядку не приученное - то заснет посередь урока, то сбежит. Ловили его, пороли. По-всякому снимали стружку. Да вот беда - он рано в силу вошел. Дар в нем проснулся поперед ума. Однажды в драке едва не убил послушника колдунов, чего уж они там не поделили, может Майрико...
   - Майрико? - глаза девушки распахнулись, и она подалась вперед.
   Нурлиса про себя усмехнулась. А разве скажешь, что утром еще девка бревном лежала, ни на что внимания не обращая?
   - Майрико, - кивнула она. - Клесх вокруг нее лисом ходил, не гляди, что девка на три года старше, зато красоты диковинной. Сколько он шишек за это насобирал... Она хороша была, не то, что ныне - оглобля страшная. Ее бы многие парни на сеновал затащить рады были, когда в пору девичью вошла. Дак, чего я говорила-то? А, ну вот, Дар в Клесхе рано проснулся. А совладать он с ним не умел. Креффом у него был, по-моему, Мораг. Ты его не знаешь, он лет восемь назад погиб. Так вот. Мораг с ним намучался. Как теперь помню - придет сюда, сядет у печки, глаза закроет и говорит мне: "Удавлю стервеца, как есть удавлю, всю душу вымотал". Вроде и сила в парне немалая, a управлять он ей не может, плещет она из него, как помои из поганого ведра - всех замарает, кто рядом ни есть.
   Бабка встала, подбросила в печь поленце, пошуровала кочергой и вернулась обратно на скамью.
   - Чего я уж говорила-то?
   - Про помои, - напомнила Лесана.
   - Какие еще помои? Про Клесха я рассказывала. Тьфу, дуреха, совсем ты меня не слушаешь. Ну так вот. А Донатос однажды возьми да и скажи, мол, парень оттого силой швыряется без ума и подчинить ее себе не может, что с места рвет, а удила закусывать не приучен. Ну или иначе как-то сказал, я уж не помню. Да и посоветовал, ежели Клесх провинится, то пороть не его, а Майрико. Койра - наставник ее, говорят, аж задохнулся, но Нэд рукой махнул, мол, так тому и быть. До смерти не запорют, а парень, может, в ум войдет.
   У слушательницы глаза были, как плошки. Нурлиса поправила на голове платок и замолчала. Ждала, когда у девки иссякнет терпение. Случилось это быстро, едва не через пару мгновений.
   - Ну, а дальше-то что? - спросила послушница.
   - А что дальше? Дальше Майрико пороли, а Клесх потом, как собака, под дверями ее сидел - виноватый, аж серый весь.
   - Разве же тогда можно было выученикам любиться? - запоздало опомнилась девушка. - Разве дозволяли?
   - Не дозволяли, но и мешать не мешали. Блюли только строго. Девок в Цитадели всегда по пальцам было. А парней - полно лукошко. Да и народ они такой... не всегда головой думают. Могут и обидеть. Но не об том речь. Так вот. Раз Майрико выдрали, два, три...
   - Да что ж он, постоянно что ли дрался? - не поняла Лесана. - С кем все ратился-то?
   - Да со всеми. Говорю тебе, Дар в парне рано проснулся, а ума не было. Дома-то растили его, как сорную траву, то ли отец, то ли дядька, ничего в голову не вкладывали - ни почтения перед старшими, ни порядку. А ежели и учили, так видимо, кулаком в брюхо. Я сразу сказала - дитё забитое, даже и не дитё - зверина злобная. Да и Донатос с ним в пути не нежничал, у этого кровососа терпения сроду не было. Ну и каков будет человек, если с малолетства его лупцевать? Чуть что не так - он сразу с кулаками и не глядит, на кого. А сколько тут над ним насмешников было? Это уж потом старались не задевать, а по первости...
   Лесана кусала губы. Она так и видела затравленного мальчика, который за всю жизнь не знал ни добра, ни ласки.
   - Что ж они, как звери какие... - покачала выученица головой.
   - Звери? А как еще его учить было? Не человек, не полчеловека, в любой миг взвиться может, как пламя, и такой пожар устроить, что не погасишь. Учили его с собой справляться, - строго сказал Нурлиса.
   И снова девушка покачала головой:
   - Что ж слова-то ласкового никто не молвил? Уж и скотина безмозглая слово доброе понимает, а он дитём все же был.
   Бабка усмехнулась:
   - Некому было его ласкать, голуба моя. Майрико и та его боялась. Ну и вот, он бедокурил время от времени, но все же реже, а ее пороли. Пока не прознал он, кто это выдумал. А как прознал (уж откуда - не спрашивай, не знаю), пришел в мертвецкую, где Донатос с выучениками занимался и устроил там... Хорошо, хоть Морага позвать успели. Он их и растащил. Клесх, по счастью, с пустыми руками пришел. А у колдуна нож при себе был. Этим ножом он его и в бедро и пырнул. Да еще головой об стол со всего маху приложил. Метка-то у наставника твоего на щеке с той поры осталась, когда Донатос его рожей по каким-то крюкам провез.
   Девушка боялась пошевелиться, даже дышала через раз.
   - А как же Донатос его - такого сильного - побить смог? - спросила она о том, что никак не давало покоя.
   - Да просто, - бабка хотела добавить, мол, так же как тебя, но вовремя прикусила язык. - Клесху же всего четырнадцать было - ума, как у галки. Он когда вбежал, сперва орать начал, мол, ты, да я, да тебя... А Донатос волчище матерый, станет он глазами хлопать? Поэтому когда парень бросился, он к отпору готов был. Клесха после Ильд выхаживал. Так вот, он сказал, голова у парня повредилась от удара. Мозги перетряслись. Он колодой лежал. Потом, когда выходился, даже говорил с трудом, так его приложило. Донатоса Нэд после этого на два года в сторожевую тройку запрятал, не поглядел, что тот уже креффом был. То ли он так колдуна от Клесха спасал, то ли Клесха от колдуна - я уж и не знаю. Но наставник твой с той поры сильно переменился. Видать и впрямь мозги перетряслись. Речь у него долго трудной была, но потом выправился. И припадков не случалось более. Майрико за ним опосля этого ходила, как привязанная. Они бы красивой парой были, если б не рожа его. Вот так все и случилось.
   Лесана шумно вздохнула и спросила с долей разочарования:
   - Это что же, после этого Клесх в Цитадели не в чести?
   Нурлиса моргнула:
   - Это кто тебе такое сказал?
   - Ихтор.
   - Болтун твой Ихтор. Нет, не после этого. Ну, все, хватит языком молоть, спать ложись. А я вон на печь полезу, а то совсем околела...
   С этими словами, бабка, кряхтя, поднялась.
   Лесана смотрела на старуху и гадала о том, почему она единственная в крепости, кто умел сострадать? А еще удивляло, что сварливая карга все про всех знала и при этом никого ни во что не ставила, однако же, едва не о каждом говорила, словно о собственном ребенке. Чудная бабка...
   Под уютное потрескивание дров в печи Лесана заснула. Эта ночь стала для нее одной из самых тяжелых. Потому что во сне все повторялось вновь и вновь. Девушка просыпалась, захлебываясь от слез и ужаса, чувствовала на горячем потном лбу прохладную сухую ладонь и слышала тихое:
   - Поплачь, деточка, поплачь, со слезами боль из души уходит.
   И выученица прижималась к невидимой впотьмах утешительнице.
   - Поплачь, деточка, - шептала Нурлиса, а послушнице мерещилось, будто то шепчут холодные камни Цитадели.

* * *

  
   Лесана старательно отчищала покрытый нагаром чан. Нурлиса шмыгала рядом, перетряхивая барахло из сундуков. Доставала то один сверток ткани, то другой, раскладывала их, любовно поглаживая.
   В каморке было жарко, душно и... благостно. За своей монотонной работой послушница унеслась мыслями в пустоту. Ни о чем не думала, лишь старательно терла круглые железные бока, да наслаждалась исходящим от печи теплом и ревом огня.
   - Вон, глянь-ка, - окликала время от времени помощницу Нурлиса и показывала ей очередной отрез ткани. - Вроде как не упрел?
   Девушка в ответ кивала. В этом и состояла вся их немудреная беседа.
   А еще бабка, как многие старики, любила задавать пустые вопросы и ждать на них ответа.
   - Эвон, как дрова-то трещат! Поди, опять крохобор этот из истопников одной осины мне отвалил, да что ль, Лесанка?
   И на этот вопрос надо было ответить неизменное "да", иначе Нурлиса прицеплялась, как репей:
   - Ну, чего молчишь, язык что ль проглотила?
   Или внезапно в тишине комнатенки раздавалось:
   - Хранители светлые, никак плесень пошла!
   И старуха торопливо разворачивала отрез утирочной холстины, после чего с облегчением выдыхала:
   - Поблазнилось... Вот, девка, гляди, доживешь до моих лет, тоже глаза видеть перестанут, да что ль?
   И выученица снова кивала: "Да".
   Диво, но именно эти ничего не значащие разговоры диковинным образом исцеляли издерганную душу Лесаны. Ей мстилось, что она где-то далеко-далеко от Цитадели, от креффов, от обучения. И сердцу становилось легче.
   Нурлиса запретила девушке выходить из каморки, отпуская ее только в мыльню, да и то неизменно тащилась следом. Бабка шла якобы прибраться в раздевальнях, но Лесана была благодарна ей за чуткую опеку, за то, что своим присутствием болтливая старуха разгоняла черный ужас, занозой засевший в груди.
   Даже еду бабка приносила выученице сама, не позволяя подниматься на верхние ярусы Цитадели:
   - Нечего шастать. Знаю я вас, уйдешь, кобылища, так тебя и видели, потом до ночи не докличешься...
   Девушка в ответ молчала. Эта грубоватая забота согревала ее, как жарко пышущая печь. Может, потому Лесану не тянуло из темной каморки к людям? Тело по-прежнему болело. Ходить и уж, тем паче, сидеть было невмоготу, а послушнице не хотелось, чтобы Донатос видел ее унижение, как она, с трудом переставляя ноги, бредет в трапезную и неловко усаживается за стол. Как бы и парни не углядели, не начали насмешничать, выспрашивать, далеко ли она на лошади без седла скакала...
   Вечером, когда уставшая помощница прилегла на лавку, Нурлиса, наконец, захлопнула последний сундук и сказала:
   - Завтра чесноку притащу. Перебрать надо.
   Девушка кивнула, мысленно припоминая, когда последний раз она делала вот такую немудреную бабскую работу?
   - Вялая ты, - заметила бабка и осторожно сказала: - Тебе бы к целителям...
   Лесану передернуло.
   Ни за что!
   Уж лучше перетерпеть.
   Послушница задумалась. Памятной ночью, после прихода Донатоса, она лечила разбитое лицо Даром... Но так ведь и в обморок без сил потом провалилась. Обрушила на себя Дар, словно ушат воды. А ведь можно не лить его потоком, позволить сочиться по капле.
   Лесана подняла руку. В кромешной тьме было видно, как ладонь охватило голубое мерцание. Теперь коснуться живота и закрыть глаза...
   Слабое покалывание родилось под кожей и рассыпалось по телу колючей волной. Боль стала глуше, словно бы отдалилась на полшага. Нурлиса, кряхтя и бормоча, полезла на свою лежанку. В печи громко затрещало полено. Послушница вздрогнула, зевнула, повернулась на бок и закрыла глаза.
   В эту ночь она спала без сновидений.
  

* * *

  
   Седмица, проведенная в царстве Нурлисы, исцелила Лесану.
   Не видя никого, кроме сварливой старухи и целые дни проводя в жаркой темноте, девушка словно отдохнула душой. Мир и покой воцарились в сердце, которое за полтора года отвыкло от заботы, и которому ворчливая бабка снова напомнила, что бывает в жизни людей такое, когда их опекают, берегут, жалеют...
   Но, увы, все заканчивается. Закончилась и поденная работа послушницы. Пришла пора подниматься наверх, к солнцу, к новому креффу, к занятиям и остальным выучам... к Донатосу. И, хотя сердце по-прежнему обмирало от страха, а душа трепетала, отвращение к себе отступило. А с остальным... с остальным надо было просто жить. Иного не предлагалось.
   Дарен оказался наставником вспыльчивым и гневливым. Супротив насмешливого, но всегда спокойного Клесха, он казался Лесане бешеным. А может, она просто размякла за последние дни?
   Крефф по два раза ничего не объяснял, а затрещины отвешивал с завидным постоянством. Бил не больно, но обидно.
   - Ты можешь быстрей шевелиться? - рявкал он на вяло топчущуюся Лесану. - Долго хороводы водить будешь? Нападай! Нечего тут кружить.
   И в сердцах махал рукой.
   - Чего только Клесх с тобой возился? Дар едва теплится, а сама как скаженная. Тьфу.
   Выученица вытерла дрожащей рукой потный лоб. Крефф совсем ее загонял, словно хотел вызнать, где предел ее выносливости. Но девушка не оправдывала его чаяний. Это вызывало досаду у наставника, а у парней-соучеников - недоумение. Вьюд, выдергивая в очередной раз послушницу из сугроба, спросил вполголоса:
   - Ты чего? Захворала что ли? Еле ноги волочишь.
   Пришлось отводить глаза и бормотать, что устала.
   Парень посмотрел задумчиво, но расспрашивать не стал. Мало ли, какую работу Нурлиса ей поручала... С этой старой ведьмы станется держать всю седмицу на воде и хлебе да заставлять вкалывать, словно лошадь.
   - Сходитесь! - тем временем махнул варежкой крефф, и Лесана мысленно застонала.
   Еще одной сшибки ей не вынести. Нет у нее сил. Да и откуда им взяться, ежели при одной мысли о том, что сегодня впервые за последние дни придется ночевать в своем покойчике, живот скручивает от ужаса? Нурлиса сказала - Донатос больше не сунется, но... что если ошиблась старая?
   Сегодня, спеша на урок, девушка столкнулась со своим мучителем в коридоре Цитадели. По счастью крефф был не один, а шел куда-то, беседуя с наставником воев - Ольстом. Колдун посмотрел на послушницу мельком, может, и не заметил вовсе. Но даже от вскользь брошенного взгляда льдистых глаз Лесана обмерла и споткнулась на ровном месте. Сердце заколотилось бешено, ноги ослабли. Выученица снова забыла, что она - ратоборец и опять превратилась в перепуганную до смерти девку.
   Какие уж тут уроки! Ей и притворяться особо не приходилось, чтоб по просьбе Клесха сойти за неумеху. При одной мысли о грядущей ночи силы покидали, а рассудок заходился от ужаса.
   - Что? Что ты стоишь столбом, дура бестолковая, Встрешник тебя раздери! - резкий окрик Дарена выдернул несчастную из переживаний.
   Она опять пропустила удар. Деревянный меч Вьюда полетел навстречу, девушка пригнулась, уходя от удара, припала на колено, но поскользнулась, неуклюже заваливаясь на бок. Попыталась удержаться, да вместо этого растянулась посреди двора, всем весом рухнув на подвернутую ногу. От ослепительной боли перехватило дыхание, и Лесана скорчилась, понимая, что сломала кость.
   - Откуда ты такая взялась? - рявкнул крефф. - Полтора года - полтора! И, как курица на месте, топчешься. Пошла вон с глаз моих, смотреть на тебя тошно!
   Под обидные смешки Дареновых выучеников Лесана кое-как поднялась, стараясь не припадать на изувеченную стопу и, опираясь на деревянный меч, как на клюку, побрела в башню целителей. Пока шла, три раза растянулась. Никто не кинулся помочь - упала девка в чёрной одеже, так сама и подняться должна. Как она будет людей от Ходящих защищать, если себя в горсть взять не может?
   Выученица вошла в лекарскую потная, красная, дрожащая от боли и усталости, извалянная в снегу.
   - Чего тебе? - на скрип двери обернулся Руста, ощупывающий лежавшего на столе пузатого мужика.
   - Да вот, ногу, видать, сломала, - виновато проговорила послушница.
   Целитель мельком взглянул на нее, стоящую, как цапля, нахмурился и ответил:
   - Некогда мне. Занят, не видишь? Купца привезли, хворь у него приключилась. Или жди, или в покойницкую к Ихтору иди. Он там подлетков Майрико вразумляет. Ну или к Ильду, он у себя в покое, небось у печи сидит, бока греет.
   Выученица кивнула и похромала прочь. Идти к Ихтору она не могла - для этого нужно было спуститься на второй ярус подземелий, а куда ей - по каменным ступенькам на одной ноге? То же и с Ильдом. Вскарабкайся к нему на четвертый ярус, да еще упроси снизойти. Старик вредный, окажется не в духе, и помочь не поможет и прогонит в три шеи. Лучше уж потерпеть, покуда Руста закончит толстомясого лечить.
   Вот только ногу дергало. И от боли мутило. Кое-как Лесана стянула валеный сапожок и зажала ладонями больное место, пропуская по пальцам Дар. Сила просочилась сквозь кожу, рассыпаясь колючими иголками. Щиколотку тянуло, как больной зуб и от неловкого лекарства сделалось даже хуже. Показалось, будто сломанная кость шевелится под кожей. В ушах зашумело, по телу высыпал пот, но через несколько мгновений сделалось легче, нога взялась зудеть и чесаться, боль ушла.
   Лесана попыталась встать и поняла, что теперь может обходиться без костыля. Совсем, конечно, она себя не вылечила, всем весом ступить на ногу по-прежнему не могла, но легкая хромота после пережитого страдания казалась всего лишь досадной и не более того. Подволакивая стопу, выученица поплелась к себе в комнатушку. Дарен вряд ли будет рад ее видеть. Да и куда ей - одноногой...
   ...В печи трещал огонь, но покойчик все никак не мог протопиться. После подвала Нурлисы здесь было промозгло и холодно. Скорчившись на лавке под одеялом, трясущаяся от остуды послушница потихоньку лечила больную стопу и чувствовала себя бесполезной затравленной девкой, у которой болело все, что только могло болеть, да еще слабость по всему телу ползла и дрожь окаянная. От ужаса же перед грядущей ночью и вовсе было страшно выползать из каморки, дверь в которой она приперла для надежности сундуком и столом. Только так и смогла хоть немного успокоиться...
   А ночью, в сгустившейся тьме, Лесана слушала завывание ветра за окном и вздрагивала от малейшего шороха. Все казалось, будто в коридоре раздается эхо шагов, будто кто-то стоит с обратной стороны двери. В эти мгновения девушка обмирала, по-детски сжимаясь в комочек и натягивая на голову одеяло...
   Но он не пришел. То ли Нурлиса оказалась права, то ли колдун не хотел поднимать шума. Однако несчастная послушница так и не смогла уснуть: вздрагивала от каждого шороха, тряслась и проваливалась в короткое забытье между сном и явью, когда все слышишь, и отдыха нет.

* * *

  
   С той первой ночи прошло несколько седмиц. Донатос не появлялся. И девушка слегка успокоилась, хотя дверь по-прежнему подпирала сундуком. Все эти дни, она несла наложенный Нэдом оброк - отмывала мертвецкие и казематы. Дарен пытался время от времени гонять девку, но очень скоро махнул рукой, подведя итог: дура бесполезная. И теперь давал ей только обидные мелкие поручения и ни разу не позвал ратиться с ребятами. Вот и сегодня выгнал с урока, отправив драить подземелья, мол, иди, делом займись, иного толку нет от тебя.
   Лесана выжала склизлую от грязи тряпку и разогнулась. Теперь надо тащить ведро до лестницы, а потом к Нурлисе, там выплеснуть в желоб стока, набрать новое и снова вниз. Надоело уже.
   Девушка шла узким коридором, скособочившись, чтобы сподручнее было нести неудобную ношу. Она кусала губы и думала о том, как же в сущности несправедливо устроен мир, когда навстречу ей с крутого всхода спустился... Донатос.
   Послушница застыла, почувствовав, как обмерло сердце.
   Колдун шел прямо на нее.
   Горло свело спазмом, коленки затряслись, а пальцы бессильно разжались. Ведро с грохотом упало на каменный пол, щедро расплескивая грязь. Лесана начала пятиться. Чтобы разойтись в этом мышином лазе обоим следовало слегка прижаться к стене, но Донатос и не собирался посторониться.
   Язык у выученицы прилип к небу, сердце ломилось прочь из груди, и ноги подгибались. Крефф шел на нее, и по его глазам никак нельзя было судить, что он задумал.
   Миг, и колдун ухватил девушку за затылок, дернул к себе.
   От ужаса та не смогла даже пискнуть. Наузник же, круто развернувшись, вжал послушницу в ледяную стену и, склоняясь к уху, сказал:
   - Неловкая ты какая...
   Холодная рука надежно держала жертву за шею.
   - Неужто боишься меня?
   Лесану начала бить крупная частая дрожь. В каземате они были одни, и делать он с ней мог все, что возжелает. А если и спустится кто, увидит их, так оттого позор ее станет только мучительнее.
   Но даже теперь она не могла проронить ни слова - ни умолять его, ни упрашивать. Только трястись.
   Рука колдуна скользнула к содрогающемуся тонкому стану, мягко коснулась завязок на штанах, потянула.
   Девушка зажмурилась, деревенея телом, силясь вжаться, слиться со стеной, с камнями, но... в следующий миг мертвая хватка ослабла и крефф, пихнув выученицу так, что она кубарем полетела в разлитую по полу грязную лужу, исчез в темноте каземата.
   Как не было его.
   Раздавленная, униженная, Лесана беззвучно разрыдалась, лежа в грязи и трясущимися руками приводя в порядок одежду.
   Хранители светлые, когда же это все закончится-то?

* * *

  
   Наступил вьюжник. Суровый, с морозами и метелями. Целыми днями за стенами Цитадели завывал, скулил, свистел и бился ветер, наметая к подножию крепости рыхлые сыпучие сугробы. Но Лесана по-прежнему жила в подземельях, редко выбираясь на поверхность. Разгневанный ее неуклюжестью и неумением Дарен наложил на девушку двойной оброк, превратив ее едва ли не во вторую Нурлису. Она теперь тоже целыми днями носила дрова, мыла, терла, топила, будто поденщица. Вот и нынче...
   Послушница захлопнула решетку каземата и бросила грязную тряпку в ведро. Уф... И когда только Клесх возвратится? Надоело мыть, да чистить. Все руки в цыпках и трещинах, кожа стала как мочало! А ведь сегодня еще и мертвецкую драила. И только попробуй где-нибудь не промыть, мигом объявится Дарен и ткнет носом в плохо сделанную работу.
   Он, видать, уже решил для себя, что ни на что иное, кроме как драить полы, выученица Клесха не способна. Ну и пусть. В конце концов, обычный бабский труд. Но именно это и злило Лесану. Осознание собственной бесполезности вызывало приступы горькой досады.
   Сегодня у двери казематов нес сражу Тамир.
   Вот закончит девушка свою грязную работу и можно будет посидеть вдвоем на узкой скамье, поговорить ни о чем. Ей так спокойнее.
   - М-м-м...
   Тихий, как шелест ветра, стон нарушил тишину подземелья. Лесана вскинулась.
   Голос был слабым-слабым. Так стонет человек, стоящий на грани смертной муки и понимающий, что любой его стон эту муку только усугубит. И терпеть нету мочи, и молчать сил не осталось.
   - М-м-м...
   Прерывистое дыхание доносилось из соседней темницы.
   - Эй... - осторожно окликнула Лесана.
   Ответом ей была тишина. Кем бы ни оказался узник, он затаился, силясь не выдать себя.
   - Чего стонешь?
   Послушница вытащила из настенного кольца факел и подошла к решетке, силясь разглядеть, что там творится. На узком топчане, прикрытом соломой, лежала на боку баба с непомерно большим животом. Лицо она прикрывала рукой, так как яркий свет огня усиливал ее страдание.
   Лесана вгляделась. Женщина обнимала тяжкое чрево и старалась окаменеть, слиться с лежаком, на котором корчилась.
   - М-м-м... - баба не удержалась и снова выдохнула долгий, исполненный муки стон.
   Да она, похоже, вот-вот разродится!
   Выученица пошарила на поясе, выбирая ключ, и принялась шуровать в замке. Уж кого-кого, а беременную бабу, пускай и Ходящую, ратоборцу бояться стыдно.
   - А ну, ляг на спину! - скомандовала послушница, закрепляя факел на стене. - Да ноги разведи, ну!
   - Све-е-ет... - выдохнула женщина.
   Тьфу! Лесана выхватила факел и погрузила его в ведро с водой. Огонь обиженно зашипел, и в подземелье воцарилась тьма. Послушница неуловимым движением провела над головой, вынуждая воздух засиять прозрачным голубоватым светом. В этом призрачном сиянии было видно, как тяжко перевернулась на спину роженица, следуя приказу Осененной, как отвела от потного лица, облепленного волосами, руку. Слабое мерцание Дара тоже причиняло Ходящей боль, но эта боль была ничем в сравнении с родовыми муками.
   Лесана окаменела.
   Потому что лежала перед ней мать. Млада из Острикова рода. Только нестарая, с гладким, пускай и изможденным лицом, с темными, без седины, волосами. А лицо искажено страданием. Девушка смотрела на Ходящую, с ужасом слушая бешеный стук собственного сердца... Вот женщина выгнулась дугой и снова тяжко застонала, глаза от боли распахнулись и выученица Клесха увидела, что они - глаза эти - зеленые, как зацветшая к концу лета вода в пруду.
   У матери были темные.
   И запоздалое озарение обрушилось на голову ушатом ледяной воды:
   - Зорянка?
   Женщина в ответ лишь глухо застонала и прошептала:
   - Не губи... Не трону тебя... Сил у меня нет... Дозволь одной быть...
   - Ноги разведи! - рявкнула Лесана и склонилась.
   Зорянка...
   Старшая сестра сгинула, когда Лесане было всего-то двенадцать весен. Она до сих пор помнила, как убивалась мать, которая тогда была в тягости. Как чернел лицом от тоски по старшей дочери и от страха за жену отец. Тогда все заботы о молодших и доме легли на Лесану, потому что она была после Зорянки старшей. Мать лежала, и знахарка говорила - скинуть может дитя, если поднимется.
   Так закончилось Лесанино детство. Она плохо уже помнила сестру, но сейчас не могла и на миг усомниться в том, что это она. Слишком велико было сходство со старшей Остриковной.
   - Покажи зубы, - приказала девушка, подавшись вперед.
   Пленница безропотно подчинилась и Лесана увидела то, что ожидала - истончающиеся к концам, острые, как отточенные лезвия, клыки. Кровососка.
   Ее сестра.
   Но роженице было не до этих терзаний, она снова тяжко застонала, стискивая руками, подгребая под себя прелую солому.
   - Когда началось?
   - Воду низвергла, когда сюда тащили...
   Послушница склонилась меж разведенных ног. Вон и дите, уже готово явиться... Не до раздумий более.
   Вот когда пригодились уроки и наставления Майрико. Кто б подумать мог. А ведь недоумевала - зачем ратоборцу глядеть, как дите на свет появляется.
   - Глубже дыши, глубже, - рявкнула девушка. - Давай! Тужься!
   Утробный рык, полный усилия и муки.
   - Дыши, дыши, еще раз, давай!
   И снова скрежет зубов, снова рычание и снова роженица, потная, дрожащая от напряжения падает обратно на доски топчана.
   - Дыши, дыши. Тужься... Нет, стой!
   Кровососка послушно осадилась, хотя то стоило ей немалых усилий.
   - Терпи. Его пуповиной захлестнуло...
   Лесана протаскивала живое мокрое вервие через головку младенца, забыв, что принимает и не человека вовсе.
   - Давай!
   И снова натужное сипение, снова дрожь по телу. Раз, другой, и мокрый скользкий младенец Ходящего выходит на руки ратоборца Цитадели. Мальчик. Крупный, красный, с глазами-щелочками. Не кричит.
   Лесана легко развела пальцами младенческий беззубый рот, пошуровала там, вытаскивая комок слизи, вздернула трясущимися руками за ножки и шлепнула. Живой комочек мокрой плоти заверещал, замяукал обиженно. Не уронить бы...
   И лишь сейчас, держа на руках пищащего новорожденного, девушка поняла, что случилось, и запоздало испугалась. Ее затрясло от макушки до пяток. Кровососка рядом сбрасывала послед, а у выученицы Цитадели на руках лежал живой, вопящий младенец. Ребенок как ребенок. Вот только был он сыном Ходящей. И не просто Ходящей - кровососа!
   Поймать кровососа - редкая удача. Знатно кто-то постарался, придумав облаву. Они, в отличие от волколаков, хитры, изворотливы и не живут звериным чутьем. Изловить даже одного (не новообращенного - этих было пруд пруди) пожитого - великое дело. И Лесана, как Осененная, это отлично понимала. Вдвойне редкая удача - баба брюхатая. У нее ребенка отнять можно и добиться через дите многого. Хотя бы путь, которым двигалась Стая, места, где кормилась и куда собиралась идти.
   Женщина, изможденная, потная, лежала на досках и Лесана увидела в тусклом свете, как из ее глаз медленно катятся тяжелые частые слезы. Она не протягивала руки к младенцу, знала - ей не дадут его подержать, поэтому плакала молча, не имея возможности прижать дитя к груди, даже узнать, кто это - дочь или сын, понимая, что все равно отберут, а она не сможет защитить. Тяжкая мука отражалась в ее глазах, вытекая вместе со слезами из глаз и с кровью из тела.
   Кровососка неловко повернулась, высвобождая из-под поясницы ношенный серый платок, и дрожащей рукой протянула его послушнице. О, старая, как мир, материнская любовь... Лесана поняла все без слов, взяла платок и неловко, боясь уронить, завернула в смятую теплую ткань пищащего скользкого младенца.
   Из глаз Ходящей текли и текли слезы.
   - Дозволь... хоть поцеловать... - прошептала она сиплым, срывающимся голосом, понимая, что не дозволят не то что поцеловать, а даже и коснуться.
   - На, - легко согласилась сидящая напротив девушка. - К груди приложи, а то так и будет орать.
   Узница, глядя на нее глазами, полными неверия и непонимания, протянула дрожащие руки, боясь, что Охотница рассмеется ей в лицо и уйдет из темницы, унося с собой драгоценный сверток. Но нет, та и не думала насмехаться.
   - Крепкий парень, - по-прежнему грубовато заметила она, укладывая ребенка на солому рядом с матерью.
   Сын. Сынок. Сыночек. Первый. До этого дочки были. На отца как похож... Из глаз женщины снова неудержимым потоком хлынули слезы, когда она, трясясь от счастья и тоски, прижимала к себе плачущее дитя. Долгожданное дитя, которое пришло в этот мир, чтобы сразу его покинуть.
   - Корми, чего воешь? - удивилась Охотница.
   Кровососка посмотрела на нее со смесью недоверия и боли.
   - Он не будет есть.
   - Почему? - удивилась девка. - Вон, как зевает.
   Пленница с грустью посмотрела на малыша и глухо сказала:
   - Он же не человек. Ему нужна кровь...
   И ласково провела пальцем по крутому лобику, по кончику крошечного носика, по раскрытому в крике рту.
   - Кровь?
   - Да, - не отводя глаз от ребенка, ответила мать. - Кровь. Без крови он умрет через несколько оборотов. Дети не растут и не живут без крови...
   Она спохватилась и осеклась, испуганно глядя на сидящую напротив странную девку, напоминая себе, что она - враг и, может быть, нарочно устроилась рядом и изображает участие.
   - Ну, так дай ему крови, - вместо этого сказала насельница Цитадели.
   Ходящая снова грустно улыбнулась:
   - Моя кровь - мертвая. Нет в ней силы. Ему нужна кровь человека.
   Охотница задумалась.
   - Много?
   Женщина покачала головой. Ей было все равно, даже если у нее и выведывали что-то, даже если готовились обмануть. Все уже было не важно. Не будет ребенка, не станет и ее. Одно неотделимо от другого. Она не сможет жить, когда его унесут, перегрызет себе жилы, как волчица, и умрет. Для себя пленница уже все решила.
   - Нет. Разве съест он много, - тихо ответила она, обводя пальцем круглые щечки.
   Охотница потянула из-за пояса нож.
   Ходящая напряглась, понимая, что не сможет ничего ей противопоставить: ни силу, ни ловкость. Все это ушло у нее с родами, и тело не слушалось. Прижав к себе мяукающий сверток, женщина приготовилась умирать. Пусть так. Так даже лучше, зато сразу, вдвоем...
   Но Охотница вместо того, чтобы убивать узницу, порезала себе ладонь и протянула руку.
   Опешившая, изумленная мать едва успела прикрыть распахнутый ротик ребенка.
   - Что? - сердито спросила девка, перехватывая рану рукой.
   Пленница покачала головой:
   - Он - мальчик. Ему нужна мужская кровь... - и тихо заплакала, понимая, что чуда, которое могло случиться у нее на глазах, не произойдет.
   - Да хватит уже выть, - досадливо одернула ее Охотница. - Рот раскрой. И учти, только рыпнешься, прирежу, не глядя.
   Узница тотчас последовала приказу, и в рот ей полилось горячее, терпкое, тягучее... В рот ей лилась Сила, бурлящая, неистовая, стихийная.
   - Хватит, - девушка провела пальцами по ране, затворяя ее. - Ишь, возрадовалась. Давай сюда его.
   И Ходящая, тотчас забыв и о блаженстве, и о своем безмерном удивлении, прижала к груди пищащий сверток и крикнула:
   - НЕТ!
   - Тише, дура, чего разоралась, - тотчас нависла над ней Охотница. - Совсем очумела?
   Последние ее слова потонули в скрипе тяжелой двери.
   Кровососка затаилась, понимая, что накликала беду. От мокрых стен отразился ослепительный, выжигающий глаза свет и узница зажмурилась, прикрывая собой ребенка.
   - Лесана? Ты чего как долго?
   Охотница вскочила с топчана и Ходящая не столько увидела, сколько услышала - в ее темницу вошел кто-то третий. Мужчина.

* * *

  
   Тамир застыл на пороге, с ужасом обзирая открывшуюся картину: измученная роженица, закрывающая собой дитя, кровь на досках, Лесана с вытянувшимся бледным лицом.
   - Чего у тебя тут творится? - спросил колдун, склоняясь к лежаку. - Она разродилась что ли?
   - Да. Погаси факел, ей же больно.
   Парень хмыкнул, но огонь потушил. В узилище снова воцарился белесый полумрак. Кровососка выпрямилась, прижимая к груди ребенка. Не отдаст. Никому.
   - Не забирайте... - несчастная стала сползать с топчана на пол, на колени. - Не забирайте... Все одно ведь умрет, дозвольте оставить, пусть со мной, пусть тут... - бессвязно лопотала она.
   Колдун брезгливо отпрянул. Баба была потная, ноги в крови, ребенок в мятом ветхом платке тоже казался каким-то вымазанным, сморщенным и уродливым.
   - Почему умрет? - спросил выученик Донатоса, поворачиваясь к Лесане.
   - Ему кровь нужна.
   - Чья? - глупо спросил Тамир.
   - Твоя.
   Парень посмотрел на подругу, как на дурковатую.
   - Моя?
   - Да. Мужская. Иначе помрет.
   Послушник переводил взгляд с рыдающей матери, на Лесану и обратно.
   - Спятила? - только и спросил он.
   Лесана молчала. А чего сказать? Они мало знали о кровососах. Их столь редко удавалось изловить, что даже для креффов эти Ходящие были тайной неведомой.
   Тамир смотрел на плачущую у него в ногах молодую бабу, прижимающую к груди свой бесценный и такой безобразный для него пищащий кулек. И вдруг дикая смесь жалости и гадливости охватила колдуна. Он вспомнил негнущуюся походку Айлиши и слова про сына, про то, как плачет ребенок в ее разбитой голове.
   Нежить говорит без ума и смысла, но что, если бы Айлиша - его Айлиша! - вот так же попала в Стаю к Ходящим и рыдала в ногах у вожака стаи, прижимая к груди их ребенка?
   - Давай его сюда, - глухо сказал колдун, разрезая ладонь.
   Лицо узницы невозможно было описать - оно превратилось в застывшую личину изумления и... благодарности.
   Тамир крепко сжал кулак, наблюдая за тем, как струйка черной в свете колдовского сияния крови стекает в раскрытый рот младенца. Тот сразу затих, ловя губами рану, и присосался к жесткой мужской ладони, сладко и жадно причмокивая.
   Несколько мгновений он ел, а потом закрыл глаза и задышал спокойно и ровно.
   Колдун уже собрался было отвести руку, как к ней припала узница, торопливо и благодарно целуя. Парень выхватил ладонь у кровососки и отступил на шаг.
   - Довольно. Лесана, выходи.
   - Нет.
   - Что? - он перевел на нее недоумевающий взгляд, надеясь, что ослышался.
   - Нет. Ее надо выпустить.
   Парень покрутил у виска:
   - Она - Ходящая. Выпустишь, пойдет жрать соседние деревни. Ты в уме? Или совсем рехнулась, роды приняв?
   - Я. Ее. Выпущу. - Мрачно сказала девушка и заслонила пленницу собой.
   - Только попробуй, - спокойно ответил Тамир, понимая, что подруга тронулась от жалости.
   - Я - ратоборец, - напомнила ему Лесана.
   - Ну, а я - колдун. Дернись только, упокою их обоих. Выходи.
   И Лесана, понимая, что он никогда ее не простит, ударила. Ударила так, как учил Клесх, вкладывая в кончики пальцев всю Силу, позволяя ей устремиться с них прямым лучом. Лишь за миг ослабила удар, чтобы не убить, а только оглушить.
   Тамир рухнул, как подрубленное дерево.
   - Ну, чего вылупилась? Быстрей, дура! - рявкнула девушка, хватая узницу за плечо. - Бегом!
   Она волокла ее вперед по крутому коридору, они бежали, оскальзываясь на гладких каменных полах, а как вылетели из низкой двери прямо в морозную ночь - пленница вовсе не поняла. Ей казалось, будто она спит и видит бредовый горячечный сон. Только когда мороз и яростный колючий ветер ударили в лицо, она уразумела, что происходящее не мерещится.
   - Иди. Быстро. Если я тебя или этого выродка встречу еще хоть раз, убью обоих. Поняла? - спросила странная Охотница и встряхнула Ходящую. - ПОНЯЛА?
   - Да! - она вцепилась вдруг в руку человека и спросила о том, что мучило ее с первого мига их встречи: - Почему ты помогаешь мне? И как ты меня назвала?
   - Зорянка. Потому что ты - моя сестра. А теперь - пошла вон!
   И Охотница толкнула ее, выпихивая в объятия метели и ветра.

* * *

  
   Прежде, чем возвращаться в казематы, Лесана поднялась в мыльню и набрала полное ведро ледяной воды. Она собиралась привести в чувство Тамира, а уж потом идти с повинной к Дарену - признаваться в содеянном, чтобы за ее глупый поступок наказание не настигло ни в чем неповинного парня.
   Девушка шла, стараясь не расплескать свою ношу, и думала о том, как ее покарают. Однако когда она вернулась в каземат, там уже царил переполох: трое старших послушников из ратоборцев изучали темницу, а Тамира выхаживали двое целителей - глаза у парня были мутные, но на Лесану он посмотрел... ох, лучше бы и вовсе не смотрел. Выученица Клесха поняла - дружба их закончилась. Да и странно было бы, случись иначе.
   А над гудящим роем голосов вдруг вознесся суровый окрик Ольста:
   - Ты тут откуда? - шагнул к девушке крефф.
   Уже одно то, что хромой крефф двигался прытко и шустро - говорило о многом.
   - Я?.. Вот, за водой ходила... Меня Дарен приставил казематы убирать, - пробормотала Лесана, не зная, что еще сказать, не понимая, почему их с Тамиром не собираются вязать и предавать смерти.
   - За водой! Пока ты с ведрами сражалась, кровососка стража как-то подозвала, зачаровала, видать, а потом вырвалась. Гляди, еле очухался.
   Тамир смотрел прямо и зло.
   - Я... за водой ходила...- растерянно повторила послушница и вдруг оживилась: - Да как же она смогла-то? Колудна зачаровать?
   - Как, как... не твоего ума дело. Смогла вот, - отрезал Ольст, на миг замешкавшись. - Ты-то помнишь хоть что? - повернулся он к оглушенному послушнику.
   Тот, не отводя от Лесаны глаз, ответил:
   - Мне помстилось, Лесана зовет. Спустился, а потом не помню ничего...
   - Тьфу! Хорошо хоть заклятье охранное на двери взвыло, а то бы так и лежал тут - бревно бревном, - и Ольст, махнув рукой, захромал прочь.
   Девушка в растерянности застыла, недоумевая, не понимая, как вышло так, что их не подозревают? Отчего? Увы, объяснять ей никто ничего не собирался...
   - Лесанка, - окрикнул послушницу старший из Ольстовых выучей - Милад. - Ну чего стоишь-то? Иди отсюда. Не до уборок теперь. Иди, иди...
   Она пошла прочь, огорошенная не столько произошедшим, сколько последствиями. Виновница переполоха ждала казни, а на деле выходило, никому и дела нет ни до нее, ни до Тамира, ни до их причастности к побегу пленницы...

* * *

  
   Нэд тяжелыми шагами мерил свой покой. В душе у смотрителя Цитадели поселилось тоскливое беспокойство. Слишком многое навалилось в последние месяцы. Сначала потеряли девку с Даром, теперь вот Ходящая с выродком смогла сбежать оттуда, откуда еще никто не сбегал. Выученица Клесха бесполезной оказалась. Хотя, чего от такого наставника, как ее, ожидать! Только такого ж дурака бешеного или бездарного.
   Одна радость - теля Донатоса вздел-таки ярмо колдуна. Но то лишь капля в море. Колдунов всегда по пальцем перечесть - да что себе врать! - Осененных вообще стало мало. Скоро весна, поедут креффы искать выучей и только Хранители ведают, кого привезут, и привезут ли. Вон, Бьерга второй год с пустыми руками возвращается. Хоть самому садись на коня да поезжай по городам и весям искать годных к послушанию. И поехал бы. Вот только нельзя Цитадель оставить. Не на кого.
   Скрипнула дверь. В комнату зашла Бьерга. Как всегда при виде нее у смотрителя быстрее забилось сердце. Сколько лет прошло, а он так и не смог вырвать ее из души. Много жарких ночей у них было... Каждую он помнит. И еще помнит, как две седмицы они жили вдвоем, когда погиб целитель из их тройки. Нэд забыл тогда, что он - ратоборец, а она - колдунья. Были только мужчина, женщина и любовь, что их связала. И хотелось, чтобы никогда это не кончалось, но... прилетела сорока из Цитадели, и пришлось, едва дождавшись новых сторожевиков, возвращаться в Крепость. Тогдашний Глава слег после удара и, чувствуя, что дни его вот-вот оборвутся, собирал молодых обережников, годных для креффата.
   Так закончилось короткое счастье Нэда и Бьерги. Они разъехались на поиски выучей, а когда возвратились, виделись лишь изредка, все больше времени проводя за вразумлением послушников. Сами не заметили, как отдалились друг от друга. Потом же Нэд и вовсе стал Главой. И их без того редкие встречи прекратились. Претило гордой колдунье тайком бегать к любовнику. И он не мог так оскорблять ту, которую любил.
   И вот смотрел сейчас Нэд на женщину, в чьих волосах серебрилась седина, а видел все одно девушку. Пусть молодость и зрелость прошли, и уже неслышно, словно кошка, подкрадывается старость, но по-прежнему хочется подойти к ней, обнять и стоять молча, слушая, как бьется сердце... Нет. Не к лицу Главе такая слабость. Оттого Нэд лишь скупо кивнул вошедшей и глазами указал на лавку.
   Бьерга не успела раскурить трубку, как начали собираться остальные наставники - недоумевающие, полусонные. Нэд окинул торопливым взглядом стариков - Рэм, Койра и Ильд что-то обсуждали скрипучими голосами, неторопливо шагая поперед всех. Следом шли колдуны: Донатос и Лашта, о чем-то споря вполголоса, Руста недовольно хмурился, слушая их. Ихтор нервно тер рассеченное надбровье, как всегда, когда был задумчив или растерян. Последним зашел злой, как Встрешник, Ольст.
   Не хватало Озбры, Дарена, Майрико и Клесха. Но, даже и окажись эти четверо тут, картина все равно была бы жалкой. Креффов совсем мало... В иные годы при Цитадели жило не менее трех десятков наставников, а теперь и дюжину едва наскребёшь.
   При воспоминании о Клесхе Нэда кольнуло привычное уже за много лет чувство не то что бы вины... сомнения. Может, излишне злопамятен он? Может, давно пора умерить строгость к парню? Да и прав ведь он тогда оказался... Но мешала гордыня. Не так легко признать свою неправоту перед мальчишкой. Особенно после того, что тот учинил - звереныш дикий. Хотя, какой он теперь звереныш. Волчище матерый. Да и не простит он обиду. Упрям сверх меры. Почти как сам Нэд в молодости. Только укатали Нэда в крутые горки, плечи от груза забот почти сгибаются и бремя это переложить не на кого. Случись что, некому во главе Цитадели стать.
   Бьерга хоть и сильная колдунья, но баба. Как бабе доверишь дело такое? Да и не ее это - штаны просиживать, не удержат ее ни стены, ни требы. Рэм. Слишком стар. Дарен - вояка, а не правитель. Лашта слаб. Донатос жесток. Ихтор - себе на уме. Руста слишком хитрый. Озбра скользкий. Ольст излишне прям. Майрико... дура малахольная. Клесх... скорее небо с землей местами поменяются, чем Нэд этого припадочного своим преемником назначит.
   И тут же Глава мысленно встряхнулся. Не о том думает, не о том! Есть беда насущнее.
   Дав знак креффам садиться, он в никуда обронил:
   - Как же так, други мои, приключилось, что мы кровососку да еще и с выродком проворонили, а? Кто мне скажет, как она каземат покинула?
   От этих слов подпрыгнул, как ужаленный, Лашта:
   - Это что же, Клесх ее поймал, Фебр на горбу своем до Цитадели пер и все одно, чтобы здесь ее какой-то недоумок прохлопал? - свирепый взгляд колдуна переметнулся на Донатоса: - Твой дурак в охране сегодня был?
   - Мой выученик, - вскинулся колдун, - караулил вход в подземелье. Дураков у нас ты пестуешь.
   Услышь сейчас Тамир своего наставника, сильно подивился бы. Впервые тот его защищал.
   - Откуда он мог знать, что брюхатая эта с Даром окажется, а? - зло спросил колдуна Ольст. - Ты сам-то хоть раз видывал, чтобы Осененного из Ходящих словить удавалось? А? То-то. Он же и вовсе полтора года всего в обучении. Вот она и приманила его и Даром оглушила. Хорошо, хоть не убила. Да и то видать потому, что сил мало было. Стоял бы там ты, и тебя бы положила. Так что нечего тут кипеть.
   И он замолчал, недовольно хмурясь и потирая больное, еще несколько весен назад поврежденнное колено.
   Нэд снова оглядел недоумевающих наставников и с обманчивой мягкостью поинтересовался:
   - И кто же, соколы ясные, ее смотрел, что Дар не узрел?
   - Я! - вскинулась Бьерга. - А передо мной Донатос, а поперед всех Клесх! И не было в ней Дара! Не было. Пустая как скорлупа от яйца.
   - Ой, дурни-и-и, - протянул Рэм. - И не в ум вам, что, пока баба тяжелая, Дар ее спит?
   - Ты нас не срамословь, чай не первогодки, знаем, как проверять, - вертя в руках нож, осадил его Донатос. - Я и теперь скажу - не было в кровососке ничего, кроме выродка ее. Иль и моему слову не веришь?
   Старик покачал головой, по-прежнему недоумевая, как такое могло случиться. Но продолжать перепалку не стал.
   - Тогда как же кровососка Даром воспользовалась? - подал голос Лашта.
   - Я почем знаю, - окрысилась Бьерга. - Самой любопытно.
   Ихтор слушал перебранку молча. Поди, будут теперь два оборота лаяться, как и тогда, когда Клесх пришел и сказал на креффате, что среди Ходящих есть Осененные. Ору было... Целитель вздохнул. Рядом с ним устроились старики. Ильд и Койра что-то тихо обсуждали между собой, не вмешиваясь в разговор.
   Всеобщий гомон оборвал грозный окрик Нэда:
   - А ну, цыц, раскудахтались! Мне ваш лай слушать - никакой пользы. Как баба сбежать смогла? Как ловить ее теперь? За Клесхом посылать что ли? - насмешливо спросил он. - Иных умельцев нет? Одни лопухи остались?
   Лашта скрипнул зубами и вскинулся:
   - Какие лопухи? Дарен с Озброй где, по-твоему? Вместе со старшими выучениками в лесу сугробы мерят, ищут. Только это ж кровососка. С выродком к тому же. Как думаешь? Найдут?
   И он досадливо хлопнул себя по колену.
   - Понять бы, как она смогла... - протянул Ихтор. - Неужто у баб Ходящих Дар сразу после родов просыпается? И почему Тамира оглушила, а не загрызла? Теперь, ежели ратоборцы с пустыми руками воротятся, так и не узнаем ничего. А ведь могли бы Стаю накрыть. Где, говорите, Клесх ее скрутил?
   - Где, где... У Встрешниковых Хлябей где-то... - сварливо отозвалась Бьерга, зло посасывающая дымящую трубку.
   - Парнишку бы расспросить, что ее привез, - задумчиво почесал седую бороду Рэм.
   - Бы да кабы, - вздохнул Нэд. - Он ее нам передал, сам краюху хлеба схватил, коня переменил да и был таков. Сказал только, что наставник Стаю выследил.
   - Предугадать надо было... - проскрипел со своего места старый, морщинистый и лысый, как колено Койра. - Все у вас через...
   - Ну, извиняй, мы будущего провидеть не можем, - развел руками Ольст. - И чего тут предугадывать? А? Ты вспомни-ка, когда последний раз сюда кровососа притаскивали? Чего молчишь? То-то и верно - никогда. Это я не про Осененных говорю, а про кровососов пожитых. Хоть раз припомни? Тут же и вовсе баба брюхатая, чего на нее глядеть? Как предугадать? Что предугадывать? Ты вот мне скажи, каково вероятие, что Клесх поймал Ходящую из матерых, беременную да еще и с Даром? Это все равно как среди жары в лес по ягоды с тулупом пойти - а ну снег?
   - Охолонь! - рявкнул Нэд. - Поняли тебя все. Разошелся.
   - Ты бы, Глава, тоже не горячился, - скрипучим старческим голосом отозвался Ильд. - Нечего глотку драть. Говорит вой по делу. Трое бабу глядели - ни один Дара в ней не узрел. Закрыли ее по всему порядку, сбежать она никак не могла. Ну, разве что выученик Донатосов ее сам выпустил, добровольно. Да еще и под удар подставился...
   По комнате разлетелись смешки. Представить, будто послушник Цитадели отпустит Ходящую... Ужас и ненависть к обитателям Ночи всякий впитывал с материнским молоком. Поэтому домысел, что Тамир открыл решетку темницы, дабы выпустить кровососку был не просто нелепым... он прозвучал, как настоящая околесица, даже несмотря на то, что и сказан был в насмешку.
   - Я не горячусь. Мне по вашей милости надоело убытки считать. То девка сбросится - никто не виноват. То выученица окажется дурой пустой - снова виноватых не сыскать. То кровососка сбежит из Цитадели - и опять все додельны, наказывать некого. Вы почто здесь сидите? А? Подлетков своих пороть? А сами давно спины под кнут не подставляли? С молодняка, значит, спрос за каждую оплошность, а своих огрехов не видите? С сего дня на страже в казематах стоять будет один колдун из старших выучей и один из старших ратоборцев. Каждого пленника мне будете по пять раз за ночь ощупывать. Далее. Заклятие охранное на все двери повесить. Да такое, чтобы, ежели нарушат его - ор стоял на всю крепость. Бьерга, займешься, хватит уже небо коптить без толку. До выучеников старших отныне каждый крефф донесет знание, что есть Ходящие с Даром. Но так доносите, чтобы щенкам вашим в голову не пришло языками мести. Нет у нас более попустительства на молчание. Иначе вовсе сгибнем. Ну и ныне - все силы на то, чтобы бабу словить. Расходитесь.
   И Глава отвернулся к погасшему очагу, люто досадуя про себя на случившееся. Гнев выхода требовал. Вот только... на кого гневаться? Ежели они снова - дураки-дураками - и впрямь не виноваты! От этой мысли ярость только усугублялась и впервые Нэду в голову закралась шалая мысль: уж не зря ли он носит пояс смотрителя крепости? По плечам ли бремя? По зубам ли служение? Ошибки сыплются одна за другой и все, как одна - гибельные. Долго ли простоит Цитадель, если в воеводах у нее будет старый дурень?

* * *

  
   Она неслась через метель. Порывы ветра обжигали лицо, колючий снег лупил по голове и плечам. Ох, как она бежала! Быстрее. Быстрее, быстрее! Кровь Охотницы дарила силы, бурлила в жилах. Беглянка мчалась, как дикий зверь, но ей все казалось - плетется.
   Несколько раз она вскидывалась к белому вьюжному небу, подставляя снегу пылающие лоб и щеки, и отправляла Зов своей Стае. Они должны знать, что она жива и что рядом с ней Охотники из Цитадели. Стая должна уйти от облавы. А она нагонит. Сейчас или через несколько дней. Главное - она жива. Она и ее дитя.
   Драгоценный сверток оттягивал руки. Несколько раз Ходящая останавливалась. Судорожно переводила дыхание и смотрела в безмятежное сонное личико. Сын. Ее сын! Живой! Радость придавала сил, подстегивала лучше кнута, и женщина снова неслась прочь от мрачной громады Цитадели, оставшейся позади.
   Зимние ночи длинны. Она успеет уйти далеко. Должна успеть. Иначе все, что было - было напрасно.
   В голове еще звенели эхом слова Охотницы, но беглянка решила не размышлять о них. Пока ей нужно просто спешить сквозь метель, не оставляя следов. Она сбилась со счету, сколько раз меняла направление, чтобы запутать преследователей. Дважды останавливалась и кропила кровью из разгрызенного запястья ветки бурелома, чтобы те, кто пойдут по пятам, замешкались и хоть ненадолго отстали. Метель задерживала, мешала бежать, но она же мешала и преследователям. Мешала сильнее, чем их жертве.
   Пригоршни колючего снега летели в лицо, ресницы смерзались, волосы и одежда заиндевели ото льда. Но беглянка летела сквозь ночь. Надсаживаясь, захлебываясь. В груди хрипело, перед глазами плыли черно-красные круги.
   Иногда Ходящая припадала спиной к какому-нибудь дереву, тяжко и сипло дыша. Смотрела в маленькое личико спящего сына и сердце заходилось от нежности, усталости и страха. Страха, что догонят, схватят. Но это был хороший страх. Он придавал сил. И она опять бежала. На след Стаи выходить было опасно. Если Охотники настигнут, не спасется никто, поэтому приходилось мчаться без цели, мчаться как можно дальше, мчаться как можно дольше.
   Она никогда столько не бегала. Небо на горизонте начало медленно светлеть и несчастная, наконец-то, поняла - ее уже не нагонят. Но все равно она боялась.
   По счастью, едва стоящей на ногах - усталой и дрожащей - ей удалось выйти к сумрачной еловой чаще с непроходимыми буреломами. В еловых корбах всегда темно, там почти нет снега, там можно переждать день. Беглянка пробралась в самую гущу подлеска и устроилась на мягком игольнике.
   Младенец ел долго и жадно. Она прижимала его к себе, целуя в теплый лобик и трясясь от облегчения, пережитого ужаса и усталости. Сколько еще им бродить в этой чаще? И когда удастся нагнать Стаю?
   - Радош... - шептала она сыну. - Вот и имя у тебя есть. Радош.
   А потом провалилась в сон, прижимая дитя к груди.
   Отдых был полон смутных видений, которые, как эхо пережитого еще тревожили рассудок. Двое Охотников, схвативших ее у деревни - полубезумную, рычащую от ярости и жажды. Сильные, безжалостные. Они легко скрутили ее, хотя она кидалась, будто бешеная, рычала и выла. Одного - молодого - ей даже удалось ранить, и она успела пригубить его крови. Но возмездие последовало незамедлительно: рывок куда-то в сторону... Ее поволокло по снегу. Этого Охотника она одолеть не смогла бы никогда. Удар ногой в живот превратил мир в пылающую жгучую боль. И тут же страшное осознание случившегося накрыло с головой...
   Когда она пришла в себя, то сидела крепко привязанная к седлу, с туго-натуго перетянутым веревкой ртом. Чрево заходилось от страдания. А рядом ехал тот самый мужчина, крови которого она испробовала. Он молчал. Но по тому, как впивались его пальцы в повод коня, по тому, как он погонял, становилось ясно, какая ярость кипела у него в душе.
   А после он волок ее - хрипящую от ужаса, ослепшую от яркого зимнего дня - в мрачное царство каменных стен. И когда ворота крепости с оглушительным лязгом захлопнулись за спиной, пленница поняла - ей не выбраться живой. Но Хранители рассудили иначе...
   ...Она проснулась, когда на лес спустился вечер. Радош поел, сладко причмокивая, и заснул, по-прежнему укутанный в платок. Ходящая выбралась из ельника.
   Увязая в сугробах, она побрела вперед. После вчерашней гонки сил почти не осталось. Даже голова и та кружилась. Беглянка не помнила, сколько шла. Спящий младенец стал тяжелым и немеющие руки уже еле держали сверток. Перед глазами все плыло. И в тот самый миг, когда она готовилась упасть в снег и больше не подняться, из-за старой поваленной сосны вынырнула высокая тень.
   - Слада!
   Она повалилась на колени, понимая, что может только шептать его имя:
   - Дивен... Дивен... Я дошла...
   И когда он перехватил из ее дрожащих рук их сына, когда прижал ее к себе, она, наконец-то, надрывно и горько разрыдалась, понимая, что теперь все будет хорошо.

* * *

  
   После побега кровососки прошли сутки. Озбра и Дарен вернулись на следующий день ни с чем - распаренные, злые, уставшие, с заледеневшими от дыхания меховыми воротниками. Выученики, что вместе с наставниками прочесывали лес, тоже едва волочили ноги.
   Ходящей и след простыл. Как сквозь землю провалилась! Путаные следы вывели погоню к корбам. Удалось даже отыскать в мрачном подлеске место ночевки беглянки, но оттуда взять след уже не смогли. Проклятая словно по воздуху улетела.
   Нэд с досады собрал всех у себя, обматерил и пригрозил спустить шкуру с каждого, кто удумает ему досадить хоть единой малостью в ближайшие год-полтора. Однако дальше угроз и ругани дело не пошло. И то казалось, будто досада Главы была вызвана не одним лишь побегом Ходящей, но еще и тем, что об этом побеге по возвращении узнает Клесх, а что он на это скажет, можно было и не гадать. Скажет так, что смотритель, пожалуй, опять его сошлет...
   С совета, на котором Нэд грозил вернувшимся из леса ратоборцам всеми карами, наставники расходились злые и молчаливые. Отчасти креффы понимали правоту Главы, но осознавали и то, что упредить случившееся было невозможно. Оттого каждый был угрюм и невесел.
   Ихтор направился прямиком в лекарскую. Тут было тепло, привычно пахло травами, в очаге догорал огонь. Целитель подкинул на рдеющие угли несколько поленьев и опустился на пол, остановившимся взором глядя на то, как пламя жадно лижет сухое дерево.
   На душе у креффа царило смятение. Поразил его Нэд. Видать, правда стареет Глава, чует хитрый лис как земля из-под ног уходит. Растерянность он сегодня явил. Самодурство воевода Крепости являл часто. Взять хоть тот раз, когда за Айлишу выгнал Майрико с Клесхом. Или когда самого Ихтора с Днатосом грозился отправить в кнуты за то, что нарушили его запрет.
   Сегодня же, можно сказать, усовестил по-отечески. Покричал-покричал, а толком никого не наказал. Лишь словами выдрал. Но что слова? Собака лает - ветер относит. Может, наконец, уразумел вину свою? Ведь, поверь он тогда Клесху, не подними парня на смех, скольких бед избежали бы...
   Одноглазый целитель глядел в огонь, но вместо пляски оранжевого пламени видел давнее прошлое...
   Это был первый год, когда Ихтора приняли в креффат. Приняли не только потому, что он был Осененный с сильным Даром, но еще и потому, что едва выжил после нападения оборотней на обоз и много времени провел в Цитадели на излечении. И все эти долгие мучительные дни занимался с послушниками. И как потом стало ясно - занимался неплохо. Это не вернуло парню глаза и не сделало изуродованное лицо краше, но позволило не чувствовать себя безнадежно ущербным. Хотя и по сию пору ему, бывало, снились сны о той ночи, когда на обоз, в котором он ехал к месту служения, напала дикая стая. То были не волки. Ихтор навсегда запомнил стремительно летящие над сугробами рысьи тени... Нескольких человек разорвали насмерть, молодому целителю и еще троим повезло больше. Ратоборец, ехавший при обозе, сумел их отбить...
   Так Ихтор из сторожевика, коим готовился стать на ближайшие несколько лет, сделался сразу креффом. На советах он старался все больше молчать (позже это вошло в привычку, хотя одноглазый лекарь знал - его неразговорчивость настораживает Нэда, который по сей день считал изувеченного лекаря тихой речкой, в которой омутники водятся). Промолчал и на том совете, когда Клесх поднял переполох. Хотя, трудно было назвать эту свару советом.
   Нэд собрал наставников обсудить какие-то обыденные мелочи, когда в покой ввалился окровавленный, взопревший и яростный выученик Морага. Он из всех послушников был самым молодым, но в семнадцать лет уже водил обозы, потому как закончил обучение и был отправлен, к вящей радости Главы, на вольные хлеба - с глаз долой из сердца вон. Нэд, отправляя парня в первый поход, сказал тогда вполголоса его наставнику: "Хоть на короткий срок порядок в Цитадели воцарится".
   Воцарился.
   Клесх распахнул дверь так, что она едва не обвисла на петлях. Вид молодого ратоборца был страшен - правый бок окровавлен, рубаха задубела и присохла к телу, лицо в багровых брызгах и разводах, на руке висит, едва переводящая дух трясущаяся Майрико.
   - КАКОГО...?! - орал парень, обводя бешеным взглядом онемевших от изумления креффов.
   Сперва никто не понял, чему он так свирепствует. Наставники переглядывались, а когда до них дошло, что мальчишка толкует о том, будто среди Ходящих есть Осененные, а его, отправляя с обозом, о том не предупредили... Первым рассмеялся Рэм, а за ним и остальные старики.
   Клесх пошел белыми пятнами и замолчал, обводя всех тяжелым взглядом.
   - Я людей еле отбил. А вам смешно?
   Нэд поднялся со своего места и грохнул кулаком по столу, водворяя порядок, но парня прорвало, как плотину после ливня. Он рычал, тыча пальцем в тех, кто осмеливался хоть что-то возражать, говорил, что они тут днями и ночами сидят за стенами, греют задницы и жизни уже не знают, а он все видел своими глазами. Говорил о том, что Рэму и иже с ним давно пора на покой, раз не зрят дальше своего носа... Одним словом, прошелся по каждому.
   Глава пытался оборвать поток его злых обвинений, вразумляя, что отродясь не было среди обитателей ночи Осененных Даром, что поблазнилось дураку в горячке боя, но тот стоял на своем, говорил, будто колдуна из их с Майрико тройки убил именно Осененный. Оборотень.
   И заткнуть дурака не было никакой возможности. Дошло до того, что смотритель рявкнул на парня, дабы катился вон и не возвращался, пока припадок не кончится, но тот вытолкнул на середину покоя свою целительницу и рявкнул: "Говори!", - призывая ее в видоки.
   Однако перепуганная девка от такой свары сробела и забормотала, что ничего не разобрала. Вроде видела, как Сила лилась на той поляне, да вот только Клесха одного или еще чья - с перепугу не разобрала.
   Клесху будто голос отрубили. Он так резко оборвался, точно под дых получил. Обернулся к подруге и посмотрел на нее так, словно она на его глазах обратилась в Ходящую. Молодой обережник как-то весь затих и отшатнулся. Словно перегорел. Будто в яркое чистое пламя плеснули ведро жидкой грязи.
   Не поддержала... Обманула... Предала...
   Нэд уже и не чаял дурака заткнуть, а тут он сам словами подавился. И в этой тишине послышался голос Донатоса:
   - Брось орать, Клесх. Это ж твой первый настоящий бой был. У страха глаза велики. А когда полны штаны, и не такое привидится.
   - Тебе виднее, - сухо сказал парень, по-прежнему, не сводя глаз с потупившейся лекарки.
   - Конечно, виднее. Я-то тебя, как цуцика, пришиб - без всякого Дара. Говори уж прямо - ты обделался. Все поймут. С тобой такое уже бывало...
   И он усмехнулся.
   Рык, который в ответ на это поношение издал ратоборец, до сих пор стоял у Ихтора в ушах. Как парень на колдуна кинулся, никто и понять не успел. Повадка у него была звериная. Только Мораг заорал что-то предостерегающее, но эти двое уже покатились по полу.
   Еле их тогда растащили, если бы не наставник, кто знает, чем бы дело закончилось. Вот только Ихтору все эти годы казалось, будто Клесх в последний миг пожалел Донатоса. Не стал убивать, хотя и мог. Целитель тогда по глазам его мертвым понял - уделал бы парень колдуна. Без труда. Никто б его не спас, даже Мораг. И потому Ихтору до сих пор не давало покоя: отчего в последний миг вой не ударил в полную силу? Диво, что никто этого не заметил... Ихтор уже теперь сомневался - самому не примерещилось ли?..
   Нэд, когда свара затихла, и Мораг Клесха скрутил, хотел плетей припадочному всыпать, но тот так ощерился, что смельчаков поднять на него кнут не нашлось, да и сам Глава... не испугался, разумеется, просто связываться не стал. Чего в голову эту буйную потом придет - гадай да жди.
   И тогда впервые Нэд поступил... как поступает всякий слабый - решил убрать лихо с глаз долой, в надежде, что само собой исчезнет. Велел он Клесху уходить из Цитадели, скитаться по сторожевым тройкам и не появляться пять лет. Тот только плюнул в сердцах и вышел.
   Что такое пять лет для семнадцатилетнего парня? Черная бездна. Глава обрек дерзкого стать обозным ратоборцем - ездить от деревни к деревне, от села к селу, от города к городу, изо дня в день водить торговые поезда, нигде толком не оседая, всякий раз видя новые лица. Либо сгибнет, либо остепенится и заматереет.
   Собираясь в путь на долгие выселки, Клесх знать не знал, что всю ночь Майрико рыдала, уткнувшись носом в грудь Ихтору, жалко оправдываясь, что испугалась, растерялась. К кому еще ей было пойти за утешением? Ихтора она знала давно, он был всего на пять лет старше, тоже целитель и никогда ее не задевал.
   И вот девушка сквозь слезы бормотала лекарю, мол, вроде, когда битва кипела, чужую силу она заметила, но когда перед креффами стояла - дура-дурой себе показалась, у которой от страха в голове путаница. Ведь быстро всё случилось! Боя допрежь она не видала, вот и струсила, растерялась. За Клесха боялась. Он в крови весь был...
   Корила себя девка, что не вступилась за парня на креффате. Но и в том, что видела тогда во время схватки, тоже поручиться не могла. Ну как примерещилось? Слишком тяжкой правда была. Если была...
   Но при этом, паче чаяния, понимала глупая - предательства Клесх не простит. Слишком упрямый и искренний, что в привязанности, что в нелюбви, он не забудет жалкой трусости подруги.
   Напрасно поутру она хватала его за стремя, умоляла пойти к Нэду. Напрасно говорила взахлеб, давясь словами: "Послушай меня, я старше, я знаю. Повинись перед Главой, скажи что поблазнилось. Что раскаиваешься. Он простит. Мало ли, чего почудиться могло в горячке! Он не сошлет тебя! Пожалуйста, Клесх!"
   Больше всего Майрико боялась предстоящей разлуки. И пуще прочего, что разлука эта может оказаться вечной. Сколькие вот так же уезжали, чтобы не возвратиться никогда... А он, сидя в седле, отпихнул ее и процедил: "Я от слов своих не откажусь. Время рассудит, кто прав был. А ты живи, как можешь. Раз любить не умеешь".
   Тогда девушка не сдержалась, задохнулась от обиды, и бросила вслед уезжающему вою: "Да какой толк от любви твоей? От нее одна боль да слезы. А в Цитадели этого и так вдоволь!"
   Он не обернулся. Она даже не поняла - слышал ли. Так и расстались.
   А потом снова, всхлипывая и захлебываясь, Майрико рыдала у Ихтора на плече. Целитель же гладил светлую макушку и думал, что в сказанных лекаркой словах было не так уж и много неправды.
   Клесх больше не появлялся. Оброчные деньги передавал с кем-нибудь из сторожевиков или обережников, едущих в Цитадель с оказией. По чести сказать, про парня забыли с облегчением.
   Но через полгода погибла разом вся тройка из Малых Осетищ. Однако ратоборец перед смертью успел сказать подмоге, будто вел Ходящих Осененный. Думали - помстилось, на пороге гибели и не такое видится. Но еще через месяц Мораг с Донатосом нарвались на Осененного, когда ехали в отдаленную весь. Тогда-то и поняли, что не набрехал Клесх... Нэду бы послать сороку, вернуть парня, но гордыня взыграла. Кому охота признаваться в собственной неправоте, да еще и перед щенком непочтительным?
   Многих стыд тогда ел, что отмахнулись от Клесха, не поверили. Ел да не съел. Все по молчаливому уговору тот случай не вспоминали. А Нэд распорядился держать языки за зубами, допустив к тайне только креффов. Впервые тогда испугались обережники и не знали что делать. Как сражаться с проклятыми? Да и людям как сказать, что среди Ходящих появилась силища этакая? Смятение начнется.
   Обитателей ночи - упырей ли, кровососов ли, оборотней ли - умертвить можно только Даром. Лишь вою Цитадели это по силам. А простому смертному - упаси Хранители. Тут же тварь дохлая в навь оборотится. Ежели не убить, а ранить, так этим еще пуще вызверишь. Не в человеческих силах биться с чудовищами. А теперь? По плечу ли обережникам биться не просто с чудовищами, но с чудовищами, Осененными? Убить-то их можно ли?
   Не было ответа. Не знали, что делать, потому и решили замолчать. Все же мало на свете Ходящих с Даром, раз столько лет ни сном, ни духом о них люди.
   Клесх вернулся через четыре с небольшим года. Заматеревший.
   Никто более не слышал, чтобы он в ярости срывался на крик, чтобы хоть раз голос возвысил или кинулся в горячке. Изменился парень. Не было в нем прежней лютости. То ли поумнел, то ли перегорел. То ли и то, и другое. И когда приняли его, нехотя, в креффат, ничего не сказал, не припомнил старую обиду, усмехнулся лишь, да и то без издевки. До сих пор вина мучает.
   А Майрико с тех пор хвостом за ним ходит, все прощение вымолить пытается. Только зря. Клесх если рубил, то всегда с плеча. Чтоб наверняка. И обратно не прирастало.

* * *

  
   Лесана убирала сорочатник. Суетливые птицы хлопали крыльями, вскрикивали, роняли перья. Потом успокаивались и чинно рассаживались по жердочкам, ожидая еды. Девушка чистила клетки, наливала воду, бросала в кормушки кости, оставшиеся от обеда выучеников, сыпала хлебные крошки.
   Прожорливые трещотки бросались к лакомству, ругаясь и топчась. Послушница не обращала на них внимания, бездумно делая свою работу. Мыслями она унеслась далеко-далеко. К памятной и страшной ночи, когда совершила дикую недостойную насельницы Цитадели и ратоборца ошибку.
   Она отпустила Ходящую. Не просто Ходящую - кровососку с детенышем! Увидела в них людей! Вывела из Крепости на свободу. Оглушила Тамира, который, сохраняя трезвый разум, собирался ей помешать. Выступила против друга, против обережника. И ради кого? Ради нежити! От этих дум становилось так стыдно и тошно, что хотелось взвыть.
   Но, несмотря на гложущее сердце чувство вины, на досаду и злость, Лесана понимала - повторись эта ночь снова, она поступила бы так же. Потому что в тот миг, когда несчастная роженица корчилась на окровавленном топчане, она не казалась ей чудовищем. Обычная баба, которую крутит от боли, ужаса и материнского страдания. И когда младенец появился на свет, он тоже ничем не отличался от человека. А Зорянка... Зорянка слишком была похожа на мать. И за шесть с небольшим лет не так уж сильно изменилась.
   У младшей сестры в тот миг пронеслись перед глазами сумасшедшим хороводом видения будущего, как ее - эту только что родившую женщину - будут терзать, пытаясь вызнать что-то важное. Лесана знала, как вырывают в Цитадели откровения из Ходящих. Она не могла допустить, чтобы ее сестру превратили в кусок кричащего мяса, чтобы едва родившегося младенца отдали целителям... Не могла. Она все сделала правильно, но при этом совершила ошибку. Не поступилась совестью, но наплевала на долг - долг каждого обережника - защищать людей, истреблять обитателей Ночи.
   От тоски и смятения стало трудно дышать. Потому что разум с сердцем были в разладе. И хотя сердце, окаянное, твердило свое: то сестра, сестра родная и сестрич! Рассудок говорил другое: то тварь кровожадная с выродком.
   Пожалела их, отпустила - сколькие жизни загубила, поддавшись собственной слабости? Скольких новых Зорянок настигнет участь стать нежитью? От этой раздвоенности самой себя девушке становилось больно и страшно.
   И дело даже не в том, что беглая кровососка сама будет кормиться людьми, а в том, что вместе с ней уйдет от облавы и ее Стая, а это означает десятки и сотни загубленных человеческих жизней. Вот когда впервые послушница поняла, почему в Цитадели учили не видеть в Ходящих людей. Вот почему безжалостно вырывали из сердец любую привязанность - к дому, к другу, к любимому. Потому что... стань Айлиша или Тамир нежитью, разве смогла бы Лесана обречь их на смерть или мучения? Корчись в темнице родная мать, поднялась бы рука отдать ее Донатосу или Ихтору?
   Да и утешит ли мысль, что не помнят Ходящие прошлой жизни, что горит в них огонь лютой ненависти к человеку, что движут ими голод, жадность и ярость?
   Нет. Никогда.
   Только как теперь жить, помня свое предательство? Как постигать науку обережника, если отпустила врага? А Тамиру каково? Лесана помнила его взгляд. Ненавидел. Люто. Но не выдал. Все равно не выдал.
   От этого девушка казалась самой себе еще гаже, еще подлее. И злые слезы текли из глаз, а сердце сжималось от тоски и одиночества, от осознания того, что все изменилось.
   Осталась она совершенно одна, загнанная в ловушку отчаяния, в которую шагнула добровольно. И некому защитить, некому поддержать. А в душе всё сгорело, даже уважение к себе! И никто не утешит, ибо нет утешения в такой скорби. Как нет прощения предателям и лукавцам. Никто не попытается понять, так как понять невозможно, как и простить...
   Лесана выметала из клеток птичий помет вперемешку с пухом и не догадывалась еще, что страшный груз содеянного будет мучить ее не день, не седмицу, не месяц и не год. Много лет. Потому что есть раны, которые не в силах залечить даже время. И чаще всего эти раны человек наносит себе сам.
   Но все же, хорошо, что она о том не догадывалась. Потому, что пока остается в сердце надежда на прекращение страданий, еще можно как-то жить и терпеть боль. А отчаяние и безысходность - худшие враги, они сковывают равнодушием, лишают воли и даже самый стойкий из смельчаков сдается под их натиском.

* * *

  
   Пока Лесана грызла себя до трухи, ужасаясь совершенному, ее друг словно погас изнутри. Что-то безнадежно окаменело в душе Тамира. Сдвинулось навек. Остыло. Заледенело. Будто последняя его связь с миром живых оборвалась резко и навсегда.
   Парень не терзался, не мучился, не перемалывал в голове произошедшее. С холодным равнодушием он это произошедшее принял, отринул и забыл. Сделанного не воротишь. Без толку убиваться и растравливать душевные раны. Нет Айлиши. Не стало Лесаны. Мир не рухнул. Небо не раскололось. Он допустил ошибку. Больше с ним такого не случится. А все остальное - перечеркнуть и забыть.
   Он и сам не заметил, что после происшествия в казематах переродился, словно содрал с себя старую, ношенную и уже тесную кожу, сбросил навсегда и забыл про нее - ненужную, потому как ничего кроме неудобства и стеснения не причиняла. Да еще наставник не то что мягче к нему стал... но прежних подначек и унижений делалось все меньше и меньше. Ядовитый язык Донатоса, конечно, даже Хранители медоточивым не сделают, но жалить своего выуча крефф стал реже.
   Тамир стоял над широким столом, на котором лежала огромная туша обратившегося волколака.
   Зверь вонял псиной и нечистотами, а его задние лапы с длинными черными когтями безжизненно свисали едва не до самого пола.
   Кр-р-р... Нож с сочным хрустом разрезал хрящ.
   Колдун отложил клинок в сторону и обеими руками взялся за выпуклую грудину. Надавил, раздавая в противоположные стороны, и резко дернул.
   Хр-р-рысь!
   Сочный треск, и ребра вывернулись наружу, открывая черное блестящее нутро.
   Так... Кишки в корыто. Что там у нас еще? Ага, печень. Печень пригодится. В миску. Почки... Можно, конечно, оставить, но кобель староват. Даром не сдались. В корыто. Сердце. Превосходно.
   Скользкой от крови рукой он снова взял со стола нож и в этот миг почувствовал, как на плечо упало что-то холодное и тяжелое. Ключицу больно стиснули. Без ума. С одной силой.
   - Я сейчас повернусь, и он эту руку в задницу тебе засунет, - мрачно сказал Тамир за спину.
   Сзади раздался смех, но хватка на плече тотчас ослабла.
   - Портки не намочил? - поинтересовался из тьмы насмешливый голос.
   - Намочил. Щас менять побегу, - огрызнулся послушник, возвращаясь к прерванному делу.
   Мертвец позади него развернулся на негнущихся ногах и пошагал прочь, повинуясь неслышному приказу.
   Из тьмы к освещенному столу с разделанным волколаком шагнул невысокий светловолосый парень - Лех. Он был всего на год старше Тамира и славился мрачными издевками над однокашниками. То у него разделанный упырь собственные кишки в пузе руками месит, то мертвец с головой под мышкой выныривает из тьмы, пугая тех выучей, кто помоложе и послабее духом.
   Тамир не пугался ни разу.
   - Чего тут у тебя? - поинтересовался Лех, заглядывая в брюхо оборотню. - Ого! Сердце какое здоровое. Повезло. Хотя кобель немолодой уже. Ладно. Пойду я. А ты молодец. Опять не испугался.
   - Угу, - буркнул парень, не оборачиваясь.
   Лех не видел, как улыбался молодой колдун.
   Ничего, пусть этот белобрысый дуркует. Через два дня ему в мертвецкой прибираться. А у Тамира для этого случая нарочно был припасен подарок. Надысь он упрел, пока пер в подземелье дохлого бычка со скотного двора. Рога у бычка были - самое оно. Но туша почти разложилась, а уж воняла так, что слезы из глаз сыпались. Тамир ее обихаживал... мазал печенью кровососа, чтобы не несло зловонием, кое-где суровой ниткой стянул отошедшие от костей сухожилия, рога подточил. Получилось прелесть что такое.
   Но у Леха все было впереди. И уборка для него уж точно не будет скучной.
   Наузник усмехнулся и принялся вырезать сердце.

* * *

  
   Сегодняшний день выдался тоскливым и серым. Голодник стоял пасмурный и мокрый - отовсюду текло и капало, а противная сырость расцвела по углам Цитадели склизкой черной плесенью. Лесана поднялась из подземелий наверх. Тяжелое деревянное ведро поставила в кладовую, там же пристроила на гвозде выполощенную тряпку. Когда же настанет последний день ее оброка, провались он пропадом?! За всю жизнь столько полов не мыла, сколько за эти месяцы.
   Дарен привлекал выученицу к занятиям каждый день, но тряс вполсилы и чаще заставлял делать какую-нибудь бессмыслицу. С парнями ставил ратиться самыми слабыми, не наставлял, советов не давал, ухваткам не учил, отмахивался, как от мухи. Послушница про себя злилась, но наказ Клесха блюла свято, хотя и не понимала, зачем креффу выставлять ее никчемной дурой. Из лука била мимо цели, ножи метала так, что все ржали. За то была постоянно ссылаема гневливым наставником на поденную работу. И хорошо, если не пинком прогонял, а только словом.
   И вот теперь, отработав дневной оброк, Лесана шла по широкому коридору, уныло глядя под ноги. Жизнь ее была такой же серой, как сегодняшний день. Страх перед Донатосом стал привычным и как-то притупился. Словно пообвыклась она с ним. Притерпелась. А может, отступила эта боль перед другой, которая оказалась острее. Ибо по-прежнему девушка поедом себя ела за случившееся с Тамиром. Сколько раз приходила к нему, скреблась под дверью, стучалась, надеялась вымолить прощение. Ну не каменный же он, должен понять, что...
   Но дверь его покоя навсегда осталась для нее закрытой. А если выученица Клесха и сталкивалась с другом случайно где-нибудь в подземельях, он проходил мимо молча, не отводя и не пряча глаз. Как мимо порожнего места.
   От этого едкая горечь разливалась в груди, и чувство вины грызло, высасывало душу. Но ничего изменить уже было нельзя.
   И вот пока Лесана, удрученная безрадостными мыслями, брела по пустому широкому коридору и слушала слабое эхо своих одиноких шагов, Встрешник кого-то вынес ей из-за угла поперек пути.
   - Вот ты где!
   Послушница вскинула испуганные глаза. Она так глубоко ушла в горестные переживания, что совсем забыла - Цитадель не то место, где можно считать ворон и кручиниться. Плакать плачь, да только, ежели что, защитить себя будь готова.
   Девушка отшатнулась, подумав, что наставник Тамира, видимо, решил напомнить о себе, развеять ее сонное уныние, но напротив стоял... Фебр.
   Лесана сделала шаг назад и сжала кулаки.
   - Чего тебе? - она смотрела исподлобья, недобро, готовая кинуться.
   Фебр не Донатос. Перед ним она не сробеет. Буде потребуется - хребет об колено переломит и не поморщится. Одно дело - колдун, от страха перед которым даже сердце сжималось, другое дело - выуч обычный, пусть и из старших. Не так уж она слаба, чтобы ему зубы не вышибить.
   Однако парень, прочитавший обрывки этих злых мыслей в ее глазах, опешил и замер.
   - Лесана, ты чего?
   Он сделал попытку шагнуть к ней и даже потянулся удержать, но девушка отшатнулась и прошипела:
   - Только тронь, руку вырву!
   Молодой ратоборец замер, пораженный. Он смотрел в ожесточившееся искаженное ненавистью и страхом лицо и не понимал, отчего собеседница готова ринуться на него безо всякого повода. Да, дружбы они сроду не водили, но чтобы и так вот...
   А Лесана враждебно глядела на парня и медленно пятилась.
   Он изменился. Возмужал. И больше не был послушником. Он стал обережником. Что-то неуловимое проскальзывало теперь в каждом движении, даже в выражении лица, которое вроде бы и осталось прежним - с тонкими чертами, светлыми голубыми глазами, но... стало как будто жестче.
   - Что с тобой? - повторил парень, и девушке показалось, будто в его голосе прозвучала обида. - Ты чего шарахаешься?
   - Пошел прочь, - и она направилась дальше, обходя его по крутой дуге.
   Фебр оторопел. Это было так непохоже на Лесану - отчаянно смелую гордячку, что парень застыл, провожая ее недоумевающим взглядом.
   - Постой! - он все-таки настиг ее через пару шагов, но не решился, впрочем, удержать за плечо. - Что случилось, пока меня не было?
   Девушка остановилась и окинула его тяжелым взглядом:
   - А что случилось, пока ты тут был? - холодно спросила она. - Забыл, как рубаху с меня сдернуть хотел?
   Он плюнул в сердцах, недоумевая, зачем она вспомнила то, что случилось чуть не год назад. Почему ныне? С чего бы вдруг?
   - Да нужна мне твоя рубаха как Ходящему оберег! - раздосадованно сказал он. - Клесх приказал разозлить, чтобы кинулась.
   Парень снова шагнул к Лесане, но та опять отпрянула:
   - Да чего ты? - в его голосе послышалась искренняя обида.
   - Что тебе надо? Дай пройти.
   Он смотрел на собеседницу и не узнавал. Она всегда была колючая, как еж, но нынче особенно. И, хотя пыталась казаться опасной, на деле выглядела жалкой затравленной девкой. Поэтому он поступил с ней так, как следует в подобных случаях: шагнул вперед, крепко взял за плечи и встряхнул:
   - Не трону я тебя! Успокойся. Не беги...
   И тут же разжал пальцы, сделал шаг назад, чтобы до нее дошел смысл сказанных слов. Но все-таки успел почувствовать, как она напряглась всем телом от его прикосновения. Была готова ударить.
   - Я подарок тебе привез. Вот.
   Фебр вытянул из-за пазухи нож - с ухватистой берестяной рукоятью, плотно сидящий в тесных кожаных ножнах. Девушка смотрела, то на подарок, то на парня и не могла понять - зачем? После Мируты никто никогда ничего ей не дарил. А тут - нож. И, по всему видно, стоит немало.
   Ратоборец глядел и ждал - возьмет или нет?
   - Не надо мне, - сказала выученица и отвернулась.
   - Ну, раз не надо... - он положил нож на пустующее факельное кольцо, торчащее из стены, развернулся и пошел прочь.
   Лесана смотрела, как он уходит, и чувствовала в душе разрастающуюся пустоту. Такую, какая обычно возникает, когда нарочно делаешь что-то неправильное, злое. Как тогда, с Тамиром...
   - Постой!
   Парень остановился и с неохотой обернулся.
   - Я... я... - не зная, что еще добавить, она тихо закончила: - Спасибо.
   И взяла оружие в руки. Легло, как влитое.
   Фебр улыбнулся уголками губ и вдруг в два прыжка оказался рядом и дернул девушку к себе, утыкаясь носом в русую макушку. Лесана застыла, будто разбитая параличом. Спина одеревенела, в голове зашумело, во рту пересохло. А от сердца к горлу поднялась слепая, сводящая с ума паника.
   Он словно почувствовал это, потому и сам замер, прижимаясь щекой к гладким волосам.
   - Кто тебя обидел? Скажи! - а в голосе столько боли и гнева!
   И Лесане захотелось по-бабски пожаловаться мужику на свою печаль, рассказать про то, что случилось, попросить наказать обидчика, но... Даже своим скудным разобиженным девичьим умишком послушница понимала - стравить молодого воя с креффом колдунов - худшая благодарность за подарок и заботу.
   Однако от Фебра исходило столько молодой яростной уверенности и силы, что в его объятиях страх, боль, тоска, терзавшие душу все эти дни, слегка померкли, отступили. Да и человек ведь - не зверье дикое, трудно ему в одиночестве, без слова доброго, без ласки...
   Не оттого ли давно забытое чувство защищенности всплыло в груди Лесаны? Хотелось так и стоять, чувствуя через густой мех пахнущего дымом и морозом полушубка размеренный стук сердца.
   Увы, через миг объятия распались и Фебр сказал:
   - Ты не бойся меня. Иди. Я к Нэду. Впустишь, если вечером зайду? - и тут же поспешно добавил, боясь, видимо, ее отказа: - Клесх тебе кой-чего просил передать.
   Она кивнула и удивилась тому, каким счастливым сделалось его лицо. Странно...
   Девушка пошла в свою каморку, гадая, чего бы такого мог передать ей со старшим выучеником крефф? Нож, подаренный ратоборцем, уютно лежал в ладони. Ишь, справный какой, будто под ее руку сделанный. Воткнуть бы его Донатосу под ребро...

* * *

  
   - Тс-с-с... Тихо-тихо... - Фебр зажал ей рот рукой, и Лесана беззвучно орала в его жесткую, как доска ладонь. - Ну, прости, прости. Не хотел я тебе больно делать. Надо было вырваться, что ты, как мертвая?
   Девушка, наконец, с трудом втянула носом воздух, разгоняя плывущие перед глазами круги.
   - Чтоб тебя... И потом... через...!!!
   Он рассмеялся.
   - Ну, дай, дай посмотрю, чего там у тебя...
   Выученица послушно задрала рубаху, дабы парень смог насладиться зрелищем наливающегося на левом боку синяка. Обидчик вздохнул и поднял на несчастную виноватые глаза.
   - Я вполсилы бил...
   Она скрючилась и опустилась на мокрый ствол поваленного дерева. Снег на поляне, где бились супротивники, был вытоптан едва не до земли. Лесана сидела, восстанавливая дыхание и ощупывая ладонью пострадавший бок.
   - Ты мне ребро сломал!
   - Не сломал, - заспорил он. - Дай.
   И сильные пальцы неожиданно мягко скользнули по пылающей коже.
   - Не сломал. Может, треснуло? - задумчиво протянул парень.
   - Может? Да у меня там все кишки перекрутило! - и она зло оттолкнула его руку. - Чтоб у тебя так треснуло где-нибудь!
   Фебр засмеялся и сел рядом.
   - Ишь, злющая какая! Ты, как змея ядовитая. Лучше бы я в Старград сейчас ехал, чем с тобой тут воевать. Ни слова от тебя ласкового, ни благодарности.
   Лесана молчала, разглядывая наливающийся багровым синяк.
   - Ну и ехал бы... - буркнула она, прекрасно понимая, что никуда он не поедет, покуда не отдаст Крепости положенное послушание - месяц не позанимается со слабейшим из выучеников и не дождется наставника.
   - Накинь, а то застудишься, - и он протянул ей кожух, который девушка снимала всякий раз, когда они дрались.
   Выученица натягивала холодную одежу, всеми силами стараясь не потревожить горящий от боли бок.
   - Хватит на сегодня. Пошли, Русте тебя покажем. Пусть посмотрит. Он девок любит молодых.
   Лесана поморщилась. Ей почему-то не нравился улыбчивый рыжий целитель.
   - Нет, уж лучше подожду, как Ихтор из покойницкой возвратится.
   - Ну, Ихтор, так Ихтор. Пойдем.
   И он поднялся на ноги.
   - Или понести тебя? - в голосе звучали сомнения.
   Девушка в ответ усмехнулась и, зажимая рукой ушиб, начала вставать. А в следующий миг ее подхватили и оторвали от земли.
   У Лесаны зашлось сердце. Никто допрежь не поднимал ее на руки, если не считать далекого детства. Она даже не сразу сообразила, что произошло, а когда сообразила - испугалась. Испугалась и вцепилась ему в плечи.
   - Поставь, поставь! - в голосе звенели слепая паника и ужас, тело тряслось, как в ознобе.
   На удивление Фебр ничего не спросил, не стал уговаривать, насмехаться или нарочно пугать. Сразу же опустил на ноги и сказал:
   - Зря ты так боишься. Я не уроню.
   У нее стучали зубы и на глаза наворачивались слезы. Она ненавидела себя, но ничего не могла сделать. От любых прикосновений, пусть даже осторожных, лишенных грубости, тело сначала деревенело, а потом переставало подчиняться: голос пропадал, дыхание перехватывало, в ушах поднимался шум, перед глазами все плыло, и глубоко в груди рождалась частая мелкая дрожь.
   - Я... я... - девушка пыталась совладать с собой, когда на плечи легли тяжелые ладони.
   - Успокойся. Я не стану тебя трогать, если ты этого не хочешь.
   Она благодарно кивнула и поплелась к Цитадели, чувствуя себя глупой, жалкой, скаженной дурой. Парень шел позади, смотрел на скорбно опущенные острые плечи и сжимал кулаки. Что случилось, пока его не было? Кто и как ее обидел? Наставники же кругом, да и кто мог бы... Клесх правильно говорил - сильнее нее нет ратоборца в Цитадели, она, будучи жалкой первогодкой, швырнула лучшего старшего выуча так, что из него вышибло весь дух. А теперь... Оттого и не вязалась эта нынешняя запуганная Лесана с той, какой она была прежде - до отъезда Фебра из крепости.
   Как мучительно он ревновал ее тогда к наставнику! Как она смотрела на него... Парня брала досада, ведь по большому счету он никогда Лесану не обижал, но был прочно записан ею во враги. А она так ему нравилась! Он бы не решился к ней подступиться, если бы не тоскливое понимание, что скоро придется уехать, а значит, больше они никогда не увидятся. Слишком мала вероятность их встречи - его отсылали в Старград, ей же предстояло еще несколько лет обучения, а потом... кто знает.
   Поэтому наказ Клесха о возвращении послушник воспринял, как благословение Хранителей, а уж когда крефф сказал, что возвращает его учить Лесану... По правде говоря, Фебр не понял - почему ее, но все одно был рад. Обычно послушник, перед тем как получить пояс обережника, месяц проводил за обучением слабейшего выученика, но Лесана-то слабейшей не была. Однако парень верил наставнику безоглядно, поэтому отмел все вопросы и молчаливо радовался возможности побыть рядом с той, которая давно бередила сердце.
   Он помнил ее нетерпение: "Ну, что? Что он просил мне передать?" Может, она ждала медовых пряников или резной гребешок? Отчасти ему было неловко ее разочаровывать, но пришлось сказать: "Он просил передать, что до его возвращения тебя буду учить я, вместо Дарена. Мы поутру станем уходить в лес и там заниматься".
   Это известие заставило ее лицо просиять таким счастьем, что Фебр залюбовался.
   И вот уже седмицу они со светом уходили в чащу, где он гонял ее, как козу. В эти мгновения Лесана становилась почти прежней. Почти. Стоило ему неловко коснуться ее не в горячке схватки, а во время передышки, как она каменела, а глаза наполнялись ужасом. Конечно, сейчас она уже не так дичилась, как прежде, но все-таки.
   Знать бы, кто ее обидел. Все зубы вышибить паршивцу...
   Хорошо хоть Дарен отдал выученицу без малейших сожалений. Как и говорил Фебру Клесх, крефф уже всю плешь Главе проел, жалуясь на бестолковую послушницу. Поэтому сбыть девку на поруки молодому ратоборцу всем показалось делом самым, что ни на есть, благим.
   - Я не крефф, конечно, - виновато говорил парень своей подопечной. - Но нам главное, чтобы ты без толку не сидела.
   Поэтому они дни напролет проводили в чаще. Ах, как Лесане было там хорошо и спокойно! Вне стен Цитадели ей словно бы легче дышалось. Даже несмотря на то, что Фебр гонял нещадно и потачек не давал, она едва ли не впервые чувствовала себя не жалкой послушницей, не выученицей, а просто... девушкой. И хотя вряд ли хоть одну простую девушку парень бил с размаху ногой в живот или швырял в снег, но ведь и мало какая девушка могла от таких ударов увернуться и сама ринуть парня.
   От этих яростных сшибок Лесане становилось легче, будто тяжкая боль, все эти дни гложущая сердце, истаивала. От разгоряченных тел валил пар, с мокрых ветвей за шиворот сыпались ледяные капли, весна наступала яростно, и кровь в жилах бурлила, наполняя душу поначалу силой, а потом уже и чистой радостью.
   Лесана снова научилась смеяться. Она уже и забыла - каково это, когда грудь разрывает от щекочущего восторга и веселья. Фебр постоянно пытался ее подначить, то обрушивал сверху ледяной дождь, нарочно задев разлапистую еловую ветку, то будто бы случайно толкал, чтобы летела в мокрый снег, визжа и ругаясь. С ним было беззаботно, хорошо. Спокойно.
   Они не ходили в трапезную, брали с кухни хлеб, вяленое мясо и потом жарили все это над костром.
   Парень учил ее тому, что могло пригодиться в лесу: развести костер из мокрых веток, сделать лежанку или быстро срубить шалаш, определить лучшее место для ночлега, даже свалить дерево, буде возникнет такая нужда. Учил выслеживать и бить дичь. В роду Лесаны женщины в чащу ходили только по грибы-ягоды да за травами, потому девушке все было в диковинку.
   Фебр терпеливо отвечал на ее вопросы, объяснял, что не понимала, и без издевки смеялся, если не могла сделать с первого раза. Но больше всего Лесане нравилось не беседовать с ним, а... драться. До хрипа, до обдирающего горло крика, до звериного рыка. Когда она кидалась на него, казалось, весь белый свет съеживался до одного человека, бесстрашно стоящего напротив.
   - Бей ножом, - первый раз сказал он ей. - Без Дара, просто бей, будто хочешь зарезать.
   У девушки вытянулось лицо:
   - Спятил? - она даже отступила на шаг.
   Он рассмеялся:
   - Думаешь, достанешь? Бей.
   Она ударила неловко, боясь поранить, и сразу рухнула в мокрый снег, получив подсечку. Закричала от обиды - он-то ее жалеть не стал, ринул, так ринул! Тогда она бросилась снова, и опять полетела. После третьего прыжка на смену жгучей досаде пришло ликование. Пару раз он дал ей себя достать и даже слегка оцарапать, а потом они покатились по сырому снегу и он не удержался, засмеялся в голос, когда она попыталась его оседлать, подмял под себя и выбил из руки нож.
   На долю мгновенья его лицо оказалось близко-близко от ее. Девушка окаменела, но Фебр тут же легко поднялся на ноги и помог встать ей. Зашедшееся от ужаса сердце замерло на миг и снова застучало ровно...
   Так или почти так они проводили каждый день. Возвращались в Цитадель уставшие, мокрые, упревшие и... расходились по своим покойчикам. Фебр никогда ее не провожал. Не пытался удержать. Не стремился даже взять за руку. Просто трепал по плечу, как парня, и уходил.
   И хотя Лесана понимала, что нравится ему, что не стал бы он так возиться с какой другой, все равно она не могла переступить через себя и удержаться от непереносимого ужаса и гадливости. Даже поцелуи Мируты теперь вспоминались с приступами тошноты.
   И все же... все же ей нравилось нравиться. Нравилось, что рядом со своим неожиданным другом она может быть собой, нравилось, как он смеется, запрокидывая голову, нравилось наблюдать за ним, когда он думал, что она не смотрит. Нравилось его серьезное лицо со светлыми бровями и глазами, ежик светлых коротких волос и жесткий рот. Он весь ей нравился. Потому что он первый в Цитадели, кто относился к ней, как к равной и в то же время как... к слабой. Но это была не обидная слабость, не слабость слабого, это была слабость, исполненная какой-то тщательно скрываемой заботы, затаенной нежности.
   Поэтому сейчас, болезненно скособочась и ковыляя через мокрый лес, девушка кожей ощущала сочувствие парня, понимала, что ему хочется обнять ее и пожалеть. Но он этого не делал. И за то она была ему благодарна.
   ...Ихтор посмотрел на багровые ребра и покачал головой:
   - Нет тут никакой трещины. Отвара дам, приложишь припарку, в несколько дней все пройдет. Угораздило же...
   Лесана забрала глиняную корчажку с отваром, несколько полосок рогожки на повязку и вышла.
   Фебр ждал девушку под дверью лекарской:
   - Ну, чего?
   - Ничего, припарок дал...
   Парень кивнул и сказал:
   - Завтра в лес не пойдем.
   Его подопечная обиженно вскинулась:
   - Он сказал ни перелома, ни трещины! Завтра все пройдет!
   - Нет, - отрубил собеседник.
   - Фебр, ну...
   - Нет, я сказал.
   Она кусала губы.
   - Прикладывай припарки и отсыпайся. Вечером зайду. Дело есть.
   С этими словами он развернулся и ушел. Девушка от досады выругалась и побрела в свою комнатушку. Бок дергало, словно там не синяк был, а вмятина от дубины...

* * *

  
   Как выяснилось, она не привыкла к безделью. Примотав к распухшему посиневшему боку припарку, послушница долго лежала, глядя в потолок и чувствуя, как пульсируют от боли ребра. Хотелось отвлечься чем-нибудь, хоть работой какой, лишь бы не лежать, изнывая от праздности.
   Но какая работа у нее в каморке? Вышиванием что ли заниматься? Поэтому Лесана закрыла глаза, приложила ладонь к синяку и стала медленно пропускать через пальцы Дар, чтобы хоть чуть облегчить страдание.
   Сила по капле просачивалась сквозь кожу. Боль уходила. Девушка стала проваливаться в сон. Отчего-то вспомнилось, как Фебр сегодня смотрел на ее синяк, как теплые пальцы скользили по пылающей коже. В тот миг Лесана не испытывала ни страха, ни гадливости. Напротив, на душе было спокойно при мысли о том, что кто-то о ней переживает, не отмахивается от ее боли, не приказывает терпеть и подобрать сопли.
   И когда он зажимал ей рот, чтобы не орала в лесу, тоже не было страшно. А едва на руки поднял, чуть не поплыла рассудком... Отчего? Становилось обидно на саму себя, на собственное тело, которое дурило как хотело, не желая подчиняться ни голосу разума, ни зову сердца.
   Мысли становились вязкими, тягучими, слипались, сливались, думалось все тяжелее. Ребра уже не пульсировали, и сладкая истома сковала разум. Лесана провалилась в сон, забыв подпереть дверь сундуком.
   Проснулась она под негромкий стук. Тук-тук-тук. Тишина. Тук, тук, тук!
   За окном стояла ночь. Девушка села на лавке и вдруг поняла, что сундука на привычном месте - у тяжелой створки - нет! Ужас прихватил за ребра, но в тот же миг пришло понимание - Донатос стучаться бы не стал.
   - Кто там? - громким шепотом спросила послушница, на всякий случай стискивая рукоять ножа.
   - Да я это! - прошипело из коридора.
   Фебр.
   - Заходи, чего орешь? - выученица села на лавке, потирая ладонями лицо.
   - Горазда ты дрыхнуть, - восхитился парень.
   - Завидно? - огрызнулась полусонная и оттого не очень дружелюбная собеседница.
   - Ну да, я днем заходил, стучал, стучал, ты молчишь, заглянул - дрыхнешь. Вечером заглянул - опять дрыхнешь. Сейчас ночь уже, а ты, как кошка - лишь бы спать.
   Он усмехнулся:
   - Нешто загонял так? Ребра-то как? Помогли припарки Ихторовы?
   Лесана подняла рубаху, сматывая повязку. Потрогала бок. Не болит. Так, слегка отзывается, но супротив давешнего - незаметно даже.
   - Помогли. Ты чего приперся-то на ночь глядя? - она пыталась скрыть за грубостью свой страх и неловкость. Сидеть в темноте рядом с парнем, который легко мог ее полуголую скрутить и... было страшно.
   Но ратоборец не двигался и не пытался подсесть ближе или коснуться.
   - Дело есть. Пряников хочешь? Мятных?
   Лесана посмотрела на него, как на блажного.
   - Чего?
   Он тихо хлопнул себя по колену и сердито зашипел:
   - Ты глухая что ли? Пряников хочешь? А меда?
   Она растерянно почесала затылок и спросила настороженно:
   - Ну, хочу. И чего? Кто ж их не хочет?
   Он хмыкнул и поднялся:
   - Ну, а раз хочешь, одевайся и пошли.
   - Куда? - она спустила ноги с лавки и принялась нащупывать в потемках сапожки.
   - Пряники добывать. И смотри свет не жги.
   Девушка торопливо одевалась.
   - Ты можешь толком объяснить?
   Парень зашептал:
   - Да чего тут объяснять! Днем, пока я тебя в лесу колотил, обоз приехал торговый. Купцы на ночлег остановились... Да быстрее ты, вот же возится!
   - Все! - Лесана с готовностью вскочила, хотя не совсем поняла, при чем тут обоз, пряники и ночевка купцов.
   Фебр схватил девушку за руку и потянул прочь из комнатушки. Они бесшумно мчались через темные коридоры. Поднялись на верхний ярус, пронеслись по стене, спустились по нескольким всходам и, наконец, оказались на заднем дворе.
   Несколько теней отделились от стены клети.
   - Это мы... - негромко сказал Фебр.
   - Чего долго-то как? - отозвалась темнота недовольным голосом Велеша - старшего Донатосового послушника.
   Лесана напряглась.
   - Спала она, - сказал Фебр. - Не ори.
   - Идите сюда, - откуда-то со стороны прошептал кто-то еще. - Лесан, да не стой ты столбом!
   В этом змеином шипении девушка узнала Милада - выученика Ольста.
   - Вы чего тут удумали? - тихо спросила послушница, мысленно прикидывая, сможет ли отбиться от трех взрослых парней.
   - Видишь продух? - ткнул пальцем под крышу клети Велеш.
   - Ну?
   - Сейчас подсадим тебя, тихонько пролезешь, там под продухом бочки стоят, не обрушь, а то загремит - сразу сбегутся. Обратно по ним вылезешь, а мы с этой стороны спуститься поможем.
   - Пусть там огонек затеплит, - посоветовал Милад. - А то ж темно, как в заднице.
   - А чего я-то? - шепотом спросила девушка, поняв, что заговорщики не собираются ее обижать.
   - Продух узкий же. Нужна б ты нам была, если б мы сами пролезть могли, - просветил Фебр.
   - Меньших бы позвали... - сказала Лесана, которая все еще опасалась какого-нибудь подвоха.
   Велеш повернулся к Фебру:
   - Ты ж сказал, полезет? Чего она кочевряжится?
   Парень в ответ пожал плечами и терпеливо объяснил Лесане:
   - Меньшие могут шуму наделать или креффам выболтать, зачем им знать? К тому же меньшие ничего толком не умеют. А кто старше, те уже не пролезут.
   Девушка кивнула, соглашаясь. Продух был узким, разве только ребенок протиснется. Или девка. Да и то девка гибкая, ловкая и тощая, без мягких телес. Одним словом, как она - Лесана. Широкоплечие парни смогут разве только голову просунуть...
   - Что брать? - деловито спросила она, заправляя рубаху в порты, чтобы не цеплялась и не мешала.
   - Смотри в мешках - там снедь должна быть. Много не бери, не то заметят, - наставлял воришку Милад. - На вот, тут заплечник и веревка, спустишь нам, потом сама выберешься.
   - Там, вроде, в горшках мед должен быть, - зашептал Велеш. - Возьми один. Из-за одного горшка вой поднимать не станут. В общем, не шуми и везде залезь, чего там у них вкусного есть. Пряники я точно видел.
   Девушка кивала, пристраивая на поясе веревку и мешок.
   - Ну, давай, - Милад опустился на колени и пригнулся, ему на спину легко вскочил Фебр, протягивая девушке руку.
   Прыжок.
   Тихо выматерился Велеш, подсаживающий воровку на плечи ратоборцу, ребята слегка покачнулись, но выстояли, а Лесана успела повиснуть на продухе.
   Клеть стояла на высоких каменных столбах, чтобы не подтопило и добро заезжих сохранялось в целости. Девушка легко подтянулась, снизу ее подсадил, толкая за ступни, Фебр и воровка втиснулась в узкое отверстие.
   Дыхание перехватило. В какой-то миг показалось - застряла... Вот смеху-то будет, если придется на помощь звать! И она ринулась вперед, обдирая бока об занозистые доски, мягко канула вниз головой в темноту, успев все же затеплить слабое сияние. Вовремя. Нагромождение бочек оказалось совсем близко - еще бы чуть свесилась, аккурат головой воткнулась.
   Перебирая руками по стене, Лесана втянула себя в клеть, и осторожно опустилась на раскачивающиеся бочки. Едва удержалась, но потом все же совладала и мягко спрыгнула на пол, оглядываясь.
   Здесь повсюду громоздились ящики, вязанки, мешки. Девушка поспешно начала изучать содержимое каждого. В одном и впрямь обнаружились пряники. Правда уже зачерствевшие, но Лесана отсыпала горсть. Следом в заплечник отправился горшок с медом, потом орехи, сушеная рыба... От множества лакомств разбегались глаза, но воровка помнила - нужно соблюдать меру, иначе кража не пройдет незамеченной, да и большая добыча в продух тоже не пролезет. Наконец, закончив изучать богатства купеческого обоза, девушка, как белка вскарабкалась по бочкам к потолку, высунулась в отверстие и тихонько свистнула.
   - Кидай! - скомандовал Фебр.
   Пухлый тяжелый мешок с трудом протиснулся в узкий лаз, и рухнул вниз. Лесана слышала, как его подхватили.
   - Лезь, быстрее, - позвали снизу.
   Девушка снова подтянулась, одним текучим движением протолкнула себя в продух и выскользнула в прохладу ночи.
   Ее поймали, поставили на ноги и, схватив за обе руки, дернули прочь. Четверо татей метнулись от клети, пользуясь темнотой ночи. Снова они пронеслись по всходам, по стене, по коридорам, потом Лесану втолкнули в невысокую дверь и она, запыхавшаяся, давящаяся от смеха, повалилась на что-то мягкое.
   Рядом тихо ржали парни. Фебр затеплил огонек. Девушка огляделась. Они схоронились в одном из заброшенных кутов Цитадели. Но здесь загодя были приготовлены дрова в очаге, лавки расчищены от пыли и застланы старыми тканками.
   Велеш сбросил с плеча набитый мешок и принялся разводить огонь.

* * *

  
   Никогда прежде Лесане не было так хорошо. В очаге жарко горело пламя. Ребята посбрасывали на пол тканки, старые вытертые шкуры, притащенные, одни Хринители знают откуда. Все четверо расположились рядом с ярко пылающим очагом, вывалив на чистую холстину наворованную снедь.
   Парни смеялись, разбирая стянутое добро.
   - Экая ты, девка, запасливая, даже рыбы соленой стащила... - хохотал Милад.
   - Чего ржешь, - отвечал Велеш. - Она, знаешь, какая вкусная. Будешь жрать резвее пряников.
   - Меня на соленое не тянет, - ржал ученик Ольста.
   Ребята чистили рыбу, и как-то очень уютно было Лесане сидеть рядом, вполголоса переговариваться, смеяться и чувствовать себя равной. Не глупой никчемной девкой. Равной. Никто не поддевал, не подначивал. Чудно, но обычно мрачный неразговорчивый Велеш отрывал и отдавал ей прозрачные жирные рыбьи спинки.
   - Ты себе бока не ободрала? - спросил Фебр. - Когда лезла?
   Девушка подняла рубаху, на коже обозначились красные ссадины.
   Милад посмотрел, жуя, и сказал спокойно:
   - Даже говорить не о чем.
   Лесана кивнула, соглашаясь.
   Они сидели еще долго, вполголоса разговаривая, вспоминая ночное происшествие, посмеиваясь друг над другом и над купцами, которых тишком обнесли. Ночь за окном висела плотной завесой, когда Велеш поднялся.
   - Все, пойду. Не то крефф хватится. У нас сегодня упырь в каземате. Меньшого буду учить упокаивать.
   Фебр и Милад кивнули и вдруг ратоборец оживился:
   - Стой, а что с кровосоской той?
   Наузник обернулся от двери и сухо ответил:
   - А ничего. Сбежала.
   - Что-о-о? - ратоборец аж приподниматься начал.
   - Что слышал. Тамиру дала по мозгам и была такова. Нэд орал, как припадочный, теперь на всех дверях Бьерга такие заклятья от нечисти повесила, что скорее Цитадель рухнет, чем кто-то изникнет. Но дело сделано. Бабу не поймали.
   Выученик Клесха от досады врезал кулаком по полу.
   - Мразота клятая. Она меня поедом ела. Тварь бешеная, - и он закатал рукав рубахи, показывая глубокие зарубцевавшиеся покусы.
   Велеш и Милад склонились, пристально разглядывая следы, оставленные острыми зубами. И только Лесана глядела остановившимся взглядом перед собой, оглохнув от приступа стыда.
   - Знатно... - протянул выуч Ольста. - Как вы ее вообще скрутить-то смогли?
   Фебр пожал плечами.
   - Да там все чудно было. Она из леса к деревне выперлась, где мы оборотней караулили. Те-то, твари хитрые. Как мы с Клесхом приехали, затаились. Стаю решили уводить. Потом из соседней веси утром вершник примчался, дескать, среди ночи повалили старую ель на окраинный дом, хозяев сожрали. Мы туда. Крефф говорит, мол, раньше за ними такого ума не водилось, надо капканы по всей чаще расставить, хоть одного заловить. Я поехал. Деревня еще из виду не скрылась, смотрю, баба тащится беременная, аж шатается. И лошадь сразу захрапела, осаживаться стала. Я решил, брюхатая эта - волколачка, а она как кинется, будто тень. Не гляди, что пузо на нос лезет.
   Лесана окаменела, обратившись в слух.
   - Как ты увернулся? - подался вперед Милад. - Как?
   - Так коня ж поднял. На дыбы поставил, она ему в горло вцепилась и отлетела. Глаза горят, голодная... А когда снова ринулась, я ей нарочно руку в зубы всунул. Она вгрызлась, а тут как раз Клесх. Ну, у него разговор короткий - ногой в брюхо и Даром в снег вбил. Но баба сильная попалась, все равно рычала, извивалась, встать пыталась. Я такого допрежь не видал. Мы вдвоем ее гасили.
   - А что ж ты сразу Даром ее не приложил? - спросил Велеш.
   - Что, что... дурак потому что, - без всякого бахвальства искренне признался Фебр.
   - Сробел, - тут же понял Милад.
   - Если бы сробел. Вообще ...
   Парни заржали от крепкого словца, которым Фебр обозначил свою растерянность. А Лесана сидела, как громом пораженная.
   Ее сестра. Зорянка. Едва не загрызла Фебра. Кидалась, как дикий зверь! Рвалась к горлу. И это создание она, попустившись собственной дуростью, отпустила на волю! Из-за этого разругалась с Тамиром, едва не попала под наказание (возможно, смертельное). Из-за... твари дикой, людей жрущей! Ведь прав был крефф, говоривший, что обережнику никак нельзя иметь слабостей... А она, дура, спорила с ним, доказывала. Он-то, пожитой, знает, что говорит. И черная горечь поднялась в груди, а на глазах выступили слезы.
   - Эй, ты что? - послышался откуда-то издалека удивленный голос Фебра, - ты чего?
   - Опусти рукав, - тихо посоветовал Велеш, приняв бледность и испуг Лесаны за беспокойство о судьбе парня.
   - Ты что? - теплые ладони легли на плечи, голубые глаза взглянули с недоумением. - Я тебя напугал?
   Девушка замотала головой, разгоняя слезы и рвущиеся из груди рыдания. Что она наделала! Что натворила! Как теперь со стыда-то не вздернуться? Как от острой вины не броситься в ближайший омут? Дура, дура, дура!
   И в этот самый миг парень мягко притянул готовую разреветься послушницу к себе. Она впервые не воспротивилась, вжалась носом ему в шею и судорожно вздохнула, перебарывая слезы. Некоторое время они сидели, не двигаясь. А потом Лесана освободилась, кое-как совладала с собой и, стараясь сделать вид, будто ничего особенного не случилось, полезла пальцем в горшок с медом.
   Фебр молчал, наблюдая за тем, как девушка пытается не дать волю слезам. Она ела мед, и отсветы догорающего огня подсвечивали бледную кожу нежно-розовым... А парень жалел, что не знает таких слов, какими мог бы сказать ей о том, как она сейчас красива. Эти узкие плечи, которые вопреки яростной учебе не раздавались вширь, эти тонкие ключицы, выступающие в распахнутом вороте рубахи, эта нежная шея, кажущаяся такой длинной из-за остриженных кос...
   Он вспомнил, какой она была, когда Клесх только привез ее в Цитадель. Как было жаль пригожую девку - нежную, словно цветок медуницы, с толстой, свисающей до крутых бедер косой. Как она дичилась и боялась всего, как пыталась скрыть свой страх! Как грозила ему - взрослому парню - расправой, сама же в душе тряслась от страха. А он злился, понимая, что в ее глазах выглядит свирепым, злым чудищем.
   В каморке царила тишина. Милад и Велеш ушли совсем незаметно. Очаг почти прогорел, но глаза, привыкшие к полумраку, легко различали сидящую рядом девушку. Она снова зачерпнула из горшка вязкий мед...
   Фебр перехватил тонкое запястье и, глядя Лесане в глаза, мягко поднес ее палец к своим губам. Осторожно снял сладкую каплю, задев языком и губами теплую кожу.
   Даже в темноте было видно, какой яркой краской залилась девушка. Стесняется. Так давно в Цитадели, но все еще робеет с застенчивостью первогодки.
   - От тебя пряниками пахнет, - улыбнулся парень, незаметно придвигаясь ближе.
   Узкие ладони сразу же уперлись ему в грудь. Фебр замер, не желая принуждать или настаивать. Только осторожно провел кончиками пальцев по гладким волосам. Лесана загорелась еще пуще. В груди у нее закручивался настоящий смерч, который свивал в тугой жгут противоречивые чувства: страх, оторопь, смущение, удовольствие.
   Его лицо было так близко... И когда мягкие губы коснулись щеки, девушке показалось будто теплая волна пронеслась по телу.
   Парень отстранился, чтобы не пугать, дать возможность вырваться, если его прикосновения так ей не по сердцу... Но Лесана повернулась к нему и пытливо заглянула в глаза, словно желая прочесть в них: не насмехается ли он над ней, не хочет ли обидеть? Он не хотел. И она легко поняла это по внимательному, полному надежды взгляду. А потому потянулась сама, опуская ресницы.
   Их губы сомкнулись, и у девушки от сладкого томления зашлось сердце. Теплые ладони мягко гладили ее спину - от плеч, вдоль лопаток, к пояснице, наверх по позвоночнику, снова к плечам. Если бы он сразу полез тискаться, стал запускать руки под рубаху, она бы испугалась и вырвалась. Возможно, они бы даже подрались. Но он не пытался навязать ей свою ласку, давая время привыкнуть к прикосновениям.
   Она дышала тяжело, но в глазах отражалось смятение. Фебр целовал мягкие, сладкие от меда губы, ловил прерывистое дыхание, зарывался пальцами в гладкие волосы на макушке. Девушка в его объятиях напряглась, как тетива, но через миг прильнула, выгибаясь, пытаясь согреться его теплом, его лаской.
   Лесана не поняла, как так получилось, что он незаметно опрокинул ее на спину и скользнул руками под рубаху. Она почувствовала прикосновение шершавых ладоней к горячей обнаженной коже и по телу хлынули волны мурашек. Девушку встряхнуло от хмельного восторга, когда мягкие губы коснулись пылающего живота, поднялись к груди, потом к шее и снова прильнули к ее пересохшему рту.
   Казалось, он пьет ее дыхание, ее стоны, бешеный стук ее сердца. Ни разу Лесана не испытывала подобного. И с Мирутой - с Мирутой, которого она думала, что любила, который всякий раз пытался грубо ее облапить - было не так. В его прикосновениях и поцелуях не было столько еле сдерживаемого порыва и чуткой нежности. Он никогда не касался ее так осторожно и бережно. В его ласках были напор и желание поскорее получить то самое, ради чего он столь жаждал свадьбы.
   В прикосновениях Фебра, который легко мог уложить с десяток таких, как Мирута, который мог вышибить дух из Ходящего или бестрепетно всунуть собственную руку в зубы кровососке, так вот в прикосновениях человека, легко способного убивать и мучить, не было жадности и грубости. Его не хотелось оттолкнуть или осадить. Ему она верила. Как верила в то, что он не причинит ей боли.
   Фебр неторопливо снимал с девушки черные одежды, наслаждаясь трепетом теплого тела и тем, как она вздрагивала от нетерпения, тянула его за плечи. Он прильнул к ней, боясь причинить боль, но уже не в силах сдерживаться. А когда она вздрогнула от движения его бедер, замер, целуя запрокинутое лицо. В широко распахнувшихся синих глазах Лесаны плыл туман отрешенности, а припухшие от поцелуев губы манили...
   В тусклом свете угасающего очага на жестком полу бились в сладкой агонии два молодых тела. И в этот миг для них не существовало ни боли, ни страха, ни Ходящих, ни Цитадели. Была только хмельная дрожь и ликующая радость, превращающая сердцебиение в грохот набата, стон в крик, а боль в наслаждение.

* * *

  
   Кольцо теплых сильных рук оказалось удивительно уютным. Лесана слушала ровное дыхание Фебра и молчала. Молчал и он. Целовал ее макушку и не говорил ни слова. Им было хорошо и не хотелось разрушать это блаженство ненужными разговорами. Любые слова станут лишними. Что он ей скажет? Что любит? Она это поняла. Что она ему скажет? Что ей было хорошо? Он тоже это понял. Попросит не бросать? Он все равно бросит. Попросит быть верной? Она все равно не будет.
   Их счастью оставалось длиться не больше трех седмиц и не следовало его омрачать безрадостными разговорами. Нужно было просто наслаждаться друг другом столько, сколько отпущено.
   Поэтому, когда он снова опрокинул ее на спину и принялся жадно целовать, она не возразила, не отстранилась, не стала являть ложную стыдливость. За стенами Цитадели уже, наверняка, рассвело, но крошечное окно-продух в их куту было заволочено, и свет в каморку почти не проникал. Как же хорошо, что никто не кинется их искать.
   Они провели в своей клетушке, наверное, половину дня и почти не разговаривали. Все долгие обороты времени они не столько предавались телесной радости, сколько просто обнимались. Фебр изучил все ее тело, силясь навсегда запомнить каждую родинку, каждый шрам, каждую впадинку. Он гладил ее без остановки и что-то шептал. Дыхание шелестело у самого уха и Лесана, закрыв глаза, отдавалась этой ласке, которая не требовала ничего взамен. Девушка жалась к сильному парню, не стесняясь ни своей, ни его наготы.
   Хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось... И все же она понимала - их счастье скоро оборвется. Оттого в душе рождалась такая высасывающая, такая судорожная нежность, какой, наверное, никогда нельзя получить от человека, знающего, что его чувство будет жить долго, а любимый останется рядом на годы. Их радость из-за своей скоротечности была слишком хрупкой и оттого только более желанной.
   Следующие дни были одновременно и бесконечными, и стремительными. Лесана и Фебр по-прежнему уходили из Цитадели в весенний лес. Она по-прежнему нападала, а он нещадно бил, не жалея, даже несмотря на то, что между ними происходило. Однажды он ударил так, что выученица, увертываясь, оскользнулась и упала всем телом на неловко выставленную руку. На миг Лесана потеряла сама себя, задохнувшись от боли. Голос супротивника звучал где-то далеко, а мир вокруг кружился.
   Понимая, что перепугала парня до смерти, девушка бормотала ему что-то успокаивающее, не слыша собственного голоса, а очнулась оттого, что он бежал через лес с ней на руках.
   - Пусти... поставь...
   Она удивилась, какое бледное у него лицо.
   - Я... не рассчитал... Я отнесу тебя к Ихтору.
   - Нет, поставь. Мне уже лучше.
   Фебр опустил ее на землю и взялся ощупывать - торопливо, испуганно.
   Лесана шаталась, а потом ухватила его за шею и прижала к себе:
   - Успокойся, успокойся... - она поймала его губы.
   И хотя рука невыносимо жаловалась на удар, в сильных объятиях становилось легче. Двое стояли посреди мокрого леса, припав друг к другу, и никакая телесная боль не могла сравниться с болью души, которую оба в этот миг испытывали. Он - оттого, что вынужден был ударить, но не рассчитал силу. Она - оттого, что он не мог не ударить, а она не сумела отбиться.
   Когда они пришли к Ихтору, тот сказал, что запястье сломано и досадливо выругался, сращивая Даром кость.
   Дни текли один за другим. Весна разгоралась все жарче, черные лунки вокруг деревьев становились все шире, снег сходил, обнажая сырую землю с прошлогодней прелой травой, и только в низинах еще лежали истончившиеся, просевшие сугробы. Теплый ветер пах водой, землей и солнцем, пока еще скудным, но уже ласковым и весенним.
   Остро предчувствуя приближающуюся разлуку (а может, то бередил кровь погожий таяльник) Лесана и Фебр старались продлить последние дни своего счастья. В Цитадели они никак не являли сторонним глазам тщательно скрываемых чувств, но не было такого кута или заброшенной комнатушки, где бы они ни прятались от креффов, послушников, прислужников и просто от мира.
   Иногда Лесане хотелось плакать, потому что сердце рвалось от нежности и дыхание застревало в горле, но нельзя, никак нельзя было показывать эту жгучую горечь. И она держалась, как могла. Однако тоска овладевала душой, силясь заранее заполнить пустоту, которая вот-вот должна была в ней разрастись.
   Но все-таки, как ни готовилась девушка к разлуке, так и не смогла принять ее сердцем.
   Он разбудил ее рано утром, когда солнце едва поднялось над кромкой леса. Фебр никогда не приходил к выученице Клесха в комнату, никогда не оставался там на ночь. Они предпочитали прятаться по всей крепости, но только не быть застигнутыми в собственных покойчиках.
   Лесана проснулась оттого, что ее глаз мягко коснулись теплые губы. Девушка вскинулась, обережник слегка отстранился, давая ей возможность сесть.
   Она не спросила, зачем он пришел. Все и так было понятно. Поэтому она только смотрела на него огромными глазами, в глубине которых чернела тоска.
   - Когда?
   Жесткие пальцы нежно коснулись щеки и Фебр ответил:
   - Сейчас.
   Ее брови жалобно надломились, но он улыбнулся, хотя и было видно, как нелегко дается ему эта улыбка.
   - Не горюй. Мало ли на свете парней...
   Эти слова прозвучали неубедительно, и Лесана уткнулась лицом в широкую грудь.
   - Ты ведь знал. Ты вчера уже знал! - глухо проговорила она.
   - Седмицу назад, - последовал честный ответ.
   И девушка с запозданием поняла, что ему с этим знанием жилось гораздо тяжелее, чем ей. Ее питали надежды, что вот еще один денек и еще один, и еще... А он уже понимал и отсчитывал в обратную сторону.
   Она вжималась лбом в жесткое плечо и очень хотела заплакать, но не могла - слез не было. А сердце с каждым ударом будто падало в черную пропасть.
   - Не выходи меня провожать, - только и сказал он. - Я бы не стал будить, но так... нечестно. А я обещал, что не обману тебя.
   Она глухо застонала и вцепилась в него.
   - Лесана, - сильные руки стиснули ее так, что перехватило дыхание. - Это неизбежно. Отпусти меня.
   Мертвая хватка ослабла. Фебр в последний раз поцеловал мягкие губы - порывисто и быстро, а потом встал и, не оборачиваясь, вышел.
   Глухо стукнула дверь.
   Девушка осталась одна на лавке и лишь бездумно смотрела туда, где несколько мгновений назад сидел человек, ставший за столь короткий срок частицей ее самой.
   И в тот же миг она слетала на пол, торопливо натянула одежду, всунула ноги в сапоги и, не трудясь привести себя в порядок, вынеслась из комнатушки. Послушница бежала по широкому коридору, надеясь догнать, в последний раз прикоснуться... И, казалось, сердце готово выскочить из груди, броситься вперед, опережая хозяйку. К счастью, в последний миг пришло осознание сказанных ранее слов. Осознание и понимание.
   Ратоборец не хотел, чтобы его провожали. Да и глупо это было бы - цепляться за стремя, заглядывать в глаза и травить душу, без того измученную ожиданием предстоящей разлуки. Фебр сделал все, чтобы ее - Лесану - не изводить. Как она могла отплатить ему за это бабской слабостью, как могла рвать сердце, бросаться следом и лепетать? Они уже сказали друг другу все, что могли. А что не сказали, теперь уже говорить бессмысленно.
   И она остановилась. Медленно развернулась, побрела, куда смотрели глаза. В груди пекло от боли. Вот и закончилось ее счастье. В одном лишь девушка не могла себе отказать. Фебр не хотел, чтобы она его провожала. Но ей это было нужно. Слишком внезапно случилась их разлука, не так она себе ее представляла. Поэтому Лесана бросилась к Северной башне.
   Когда она на подгибающихся ногах взлетела наверх, задыхаясь, цепляясь за щербатые стены, потная и дрожащая, то даже с этой высоты услышала, как заскрипели ворота. Послушница подскочила к окну и припала к холодному камню, жадно всматриваясь в спину того, кто оставлял ее навсегда.
   Ей показалось, будто слишком уж прямо он держится в седле, слишком крепко стискивает в кулаке повод коня, но... Всадник был далеко и, скорее всего, дурехе просто мерещилось. Ратоборец медленно правил к лесу, но вдруг замер, натянул узду и обернулся.
   Он словно знал, где искать ее взглядом. Тоненькая девушка в окне башни. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, он сдерживал гарцующего коня, она стояла, застыв, чувствуя, как сжимается горло и бешено грохочет сердце. А потом вершник стегнул нетерпеливого жеребца и тот, обрадованный, что человек, наконец-то, дал ему волю, ударил копытами схваченную утренним морозцем землю.
   Фебр скрылся за деревьями, а Лесана сползла вдоль окна на пол и уткнулась лицом в колени. Больше всего на свете ей сейчас хотелось расплакаться. Но проклятые слезы, будто навсегда пересохли. И несчастная смогла только глухо стонать, не в силах никак иначе выплеснуть тяжкую муку. Одиночество навалилось со всех сторон, холодным сквозняком пробежало по коже, забираясь под одежду, просачиваясь в сердце.
   Наверное, следовало благодарить Хранителей за то, что подарили счастье, пусть короткое, но яркое, настоящее. Однако слова благодарности не шли на ум, а с губ рвался все тот же хриплый стон. Наконец, Лесана поднялась на ноги и направилась прочь. Отъезд Фебра мог означать лишь одно - ее крефф вот-вот вернется. Или уже вернулся. От этой мысли в душе шевельнулось вялое любопытство. Шевельнулось и погасло.

* * *

  
   Слада вела за руки дочек. Радош сладко сопел, устроенный в куске холстины, повязанной через плечо матери. Они снова были все вместе. И Дивен уже не выглядел умирающим.
   Они миновали чащобу и теперь шли через молодой лес, протянувшийся вдоль вертлявой речки. На душе воцарилось спокойствие. Дети больше не казались прозрачными до синевы. Весна возвращала надежду. И странники тянулись, стараясь за ночь преодолеть как можно большее расстояние.
   Теперь уже смутно помнилась суровая зима, сугробы по колено и то, как Слада и Дивен уходили от погони. Даже сама Цитадель и диковинная Охотница казались сном. Но до сих пор оставался в памяти второй день после побега, когда жена и муж остановились на ночлег. Дивен срубил в дикой чаще шалашик, в нем и схоронились. Женщина надеялась отдохнуть, но муж не сразу позволил ей прикорнуть и забыться сном. Схватил за плечи и встряхнул:
   - Зачем ты ушла? Как ты смогла им попасться?
   Она виновато опустила глаза и сказала:
   - У меня рассудок мутился. Я... отправилась к людям.
   Он застонал, с ужасом понимая, какую глупость она совершила.
   - Я же кормил вас... - глухо сказал он.
   - Ребенок... - жена кивнула на сладко сопящего Радоша. - Все в него шло. Меня шатало. Я не могла вас задерживать. Там рядом оборотни были! - она говорила запальчиво, взахлеб. - Что если бы Охотники вышли на Стаю? Нашу Стаю? Ты без памяти лежал! Как бы мы отбились? Ты все отдал!
   Дивен молчал. Она была права. Он и впрямь отдал все и, изнуренный долгим переходом, бессонными днями и ночами, свалился без сил, а его крови, отданной Стае, оказалось слишком мало. Дети подросли, им требовалось все больше, что уж говорить о взрослых, на которых лежали тяготы пути...
   - Слада, ты должна была укусить меня, - сказал он. - Почему ты этого не сделала?
   Она заплакала, прижимая к себе Радоша:
   - Ты еле дышал! Если бы я тебя укусила, ты бы умер! И не говори обо мне, как о каком-то животном, как о скотине!
   Мужчина разозлился.
   - Слада, Каженник тебя раздери, иногда приходится делать то, что не хочется! А если бы ты не сбежала? Если бы тебе не помогли? Я - Осененный, но даже я не могу проникнуть в Цитадель и уж тем более выйти из нее! А если бы вы погибли, ты и он?! - Дивен кивнул на сына. - Как бы я жил с этим? Об этом ты думала? Думала о том, что Сдевою пришлось, рискуя всеми нами, искать жертву? Он притащил в Стаю человека, чтобы поднять меня! Слада...
   Она расплакалась горько, безутешно.
   - Я не думала... - говорила она сквозь судорожные всхлипывания. - Понимаешь ты, я не могла думать! Помню, склонилась над тобой, а ты почти не дышал, помню, Ива из шалаша высунулась, что-то спросила, но у меня уже в голове шумело и сердце выпрыгивало. И эта ярость... Я боялась обезуметь! Что бы они стали делать, если бы мной овладело исступление? Что стало бы с детьми?
   На несколько мгновений в шалашике воцарилась тишина. Мужчина и женщина молчали. Каждый понимаю правоту и... неправоту другого. Ребенок сонно заворочался, зачмокал. Слада торопливо освободила ворот рубахи, прикладывая малыша к груди.
   - То, что ты рассказала, похоже на вымысел, - тихо сказал Дивен. - Вас отпустили, дали крови... Почему? Я не понимаю.
   Слада торопливо вытирала заплаканное лицо ладонью:
   - Охотница, которая меня вывела, сказала, что она - моя сестра.
   Муж вскинулся, пристально глядя в глаза жены.
   - Сестра?
   - Дивен... - она поудобнее перехватила младенца и робко произнесла: - Я знаю... я была человеком. Раньше. Почему я ничего не помню? Я не узнала ее. Она... она страшная... Ты бы видел, какие мертвые у нее глаза... Как два пересохших колодца. Когда смотришь и понять не можешь, что там. В них даже на донышке души не видать. И она... отпустила нас. А как она парня того приложила!.. Дивен, ее не убьют за то, что она сделала?
   - Не знаю, - вздохнул он, о чем-то размышляя. - Я знаю лишь одно - нам нужно торопиться. Я не смогу прокормить стаю теперь, когда есть еще один ребенок. Моего Дара не хватит, я и так отдаю все до капли и, видишь, к чему это привело?
   Женщина часто закивала.
   - Спи. Завтра нам всю ночь идти. Спи, родная, - он ласково поцеловал ее в лоб.
   Устраиваясь спать на пахнущих смолой еловых ветках, Слада все же успела увидеть, как задумчив сделался муж.
   - Дивен...
   - Что?
   - Она назвала меня Зорянкой... Это было мое имя, до того, как...
   - Да.
   - А почему же?.. - она не договорила, понимая, что ему не нужно объяснять.
   - Потому что я не знал твоего имени. И имен остальных тоже не знал. Если хочешь, буду звать тебя так.
   - Нет, - она покачала головой. - Не надо. А свое имя? Его ты помнишь?
   - Помню. Я все помню.
   Она хотела спросить, как его звали, но отчего-то побоялась, потому что видела, как осунулось от воспоминаний лицо мужа. Дар, что жил в нем, позволял многое, но и ко многому принуждал. А Слада не была уверена - так ли это хорошо - помнить свою жизнь до того, как стал Ходящим?
   Снова всплыли в памяти полные ненависти и гнева глаза Охотницы, назвавшей себя ее сестрой. И ее обещание убить при следующей встрече. Вспомнились обережники, которые пленили ее - почти одичавшую - возле деревни. Нет. Слада не хотела знать свою прежнюю жизнь, потому что очень возможно, что тогда она ненавидела бы себя нынешнюю с такой же силой, с какой ненавидели ее эти люди.
   А она не считала, что заслуживает ненависти. Ни она, ни ее муж. И никто из ее Стаи. Потому что за всю свою жизнь Слада ни разу не убила ни одного человека.

* * *

  
   Тамир торопливо шел по темному коридору в покойницкую. Ночь обещала быть тихой. Донатос уже несколько дней как уехал из Цитадели. Наступившая весна обязывала креффа уходить на поиски новых выучей. Даже Клесх и тот не возвратился еще. Разогнав оборотней, отправил в крепость Фебра, а сам из Встрешниковых Хлябей тронулся в путь.
   Одним словом, наставников в Цитадели осталось чуть да маленько. В основном старики. Им помогали несколько креффов, которые не ездили по городам и весям из-за ущербности: одноглазый Ихтор да Ольст, что несколько лет назад сломал ногу, повредил колено и с той поры не мог долго находиться в седле. Ну и, конечно, Нэд.
   В отсутствие наставников послушание по обучению легло на старших послушников, которых еще не распустили по сторожевым тройкам.
   Крепость как-то затихла и все, кроме разве что первогодок, вздохнули свободнее. Без строгих креффов жилось вольготнее. Главное - не дурить. Старшие в основном занимались с самыми слабыми. Фебр, вон, постоянно таскал Лесану в чащу при Цитадели и гонял ее там до полного изумления. А вот Велеш к Тамиру не цеплялся - давал положенное наставление, но над душой мрачной тенью не стоял. Видать, помнил еще ранние годы своего ученичества.
   И вот теперь Тамир, пользуясь тем, что никто не возлагает на него всевозможных оброков, спешил в покойницкую - сделать давно задуманное. Парень хотел поднять одного из усопших и попытаться с ним поговорить. Вдруг получится? Ну, а коли не выйдет ничего, так мертвецу от этого хуже не будет. Любопытство же снедало... Конечно, можно было бы дождаться Донатоса и подступиться к нему с расспросами, но Тамир помнил, что крефф не видел навьих тогда, в деревне. Еще запишет выученика в скаженные и проходу не даст своими издевками. Нет, уж лучше самому попытаться. Тем более, иной раз парню и впрямь все случившееся казалось собственной выдумкой. Слишком уж невероятно это было.
   - Куда прешь, лось сохатый, что бабку не видишь? Глаза-то протри бесстыжие! - откуда-то, едва не из-под ног выкатилась Нурлиса и погрозила кулаком.
   Послушник отшатнулся, недоумевая, как сварливая карга сумела появиться столь внезапно. Будто из воздуха.
   - Что молчишь, орясина? - подступала к нему старая.
   - Прости, бабушка, - выуч попытался обойти "бабушку" по крутой дуге, но та с удивительной для ее кривых ног резвостью, преградила ему путь.
   - Какая я тебе бабушка, мордоворот. Бабкой тебе коза безрогая приходится! - уперла руки в бока вздорная хрычовка.
   - Некогда мне с тобой брехаться, - терпеливо ответил молодой обережник, - дай пройти.
   - Пройти-и-и... Куда ж это ты торопишься? Вот только не бреши, будто на выучку, знаю я, что труповода твоего в Цитадели нет. А ну, говори, куда идешь?! Поди, гадость какую измыслил?
   И старуха наступала на парня, исполненная решимости раскусить его подлую затею.
   - Да ничего я не измыслил! - рявкнул Тамир так, что под сводами каземата прокатилось гулкое эхо. - В покойницкую иду!
   - В покойницкую? - Нурлиса схватила парня за грудки. - Ежели опять тухлятину какую рогатую приволок, да поднять собрался, так и знай - все Нэду расскажу. У-у-у... проклятое семя. Одна досада от вас! Чего тебе с живыми-то не сидится? Нет, прётся к своим мертвякам...
   Плечи Тамира поникли. Бабка, сама того не зная, нажала на самое больное.
   - Тошно мне с живыми... - тихо сказал он. - И говорить с ними не о чем. С мертвыми проще.
   И замолчал, отведя глаза.
   Хватка сухих старческих рук на одеже ослабла. Нурлиса отступила от парня и сказала негромко:
   - А ты со мной поговори. Я такая старая, почти что мертвая. Да и ты не червь могильный. Нельзя молодому парню изо дня в день только с трупами якшаться.
   Ученик колдуна пожал плечами.
   - Мертвецы поболе людей ведают. И не насмехаются. И предать не могут.
   В словах парня прозвучало столько горечи, что бабка покачала головой.
   - Если что мертвецы и ведают, так с живыми этим не делятся, - проскрипела старуха. - А сам ты не загнулся пока, чтобы с навью беседы вести.
   - То-то и дело, что не загнулся, а они... - и Тамир прикусил язык, сам не понимая, как едва не сболтнул карге то, о чем и думал иной раз с оглядкой.
   - Чего сказал? - старая приложила к уху ладонь: - А?
   - Ничего, дай пройти, - буркнул парень и заторопился.
   Но бабка вновь оказалась проворней. Забежав вперед, она схватила послушника за руку, да так, что тот диву дался - сколько силы оказалось в сухой холодной ладони:
   - Иль ты мертвых слышишь? - спросила надоедливая собеседница, не желая так просто отпускать свою жертву.
   Выученик Донатоса молчал, глядя куда-то в сторону. Сердце уже изныло глядеть на въедливую хрычовку.
   - Говори, лишенец, пока душу из тебя не вытрясла! - и старуха так дернула парня за руку, словно собираясь вырвать ее из плеча.
   - Да не знаю я! - простонал Тамир. - Поблазнилось может с усталости! Что пристала ты ко мне?
   - Навьих видел? - тем временем трясла его эта Встрешница. - Навьих?
   Наузник угрюмо кивнул, и в тридцать третий раз проклял себя, что связался со склочницей.
   - Донатосу говорил? - еще сильнее сжала его запястье Нурлиса.
   - Да как скажешь-то? Сам ничего не понял толком...
   - Вот и дальше молчи, - громким заговорщицким шепотом сказала старуха и тут же, по-прежнему не отпуская парня, поволокла его по коридорам.
   Оказавшись рядом с мыльнями, бабка втолкнула послушника в свою каморку, шустро закрыла дверь на засов, пошныряла по всем углам, словно искала кого-то неведомого, подбросила дровец в печку и, наконец, убедившись, что никаких послухов в ее подземных хоромах нет, обернулась.
   - Вот что, внучек, - не удержалась и съязвила-таки старая. - Ты про свое умение крепко-накрепко помалкивай. Мертвых давно уж колдуны не слышат, а навьих не видят. Потому-то никто и не знает, чего их души требуют. А Цитадель ныне - не то место, чтобы истиной здесь потрясать.
   - Отчего? - растерянно спросил Тамир.
   - Оттого... - Нурлиса прищурилась. - Закоснели креффы. И Нэд в особенности. Дальше своего носа не видит. А то, что понять не в силах, ересями называет. Один вот, как ты, сопливый, пытался их однажды вразумить, так его за то изгнали вовсе. Так что помалкивай, парень. Но дело свое делай. Когда в ум и силу войдешь - сам поймешь, как рассказать о том. И стоит ли.
   - Да как же я в силу и ум войду, - горько спросил колдун, - если вразумлять меня некому?!
   - Жизнь - лучший наставник! - гаркнула на него хрычовка. - Жизнь и терпение. Голова у тебя на плечах есть, вроде не совсем дурак уродился, раз навь к тебе льнет.
   - Дак не льнет, - пожаловался ученик. - Не льнет боле. С той поры, как топором отрубило. Уж и сам думаю, не поблазнилось ли...
   Старуха покачала головой:
   - Дураку ж ясно - мертвый тогда живого ищет, когда держит его что-то. Да так крепко держит, что супротив этого цепи тяжкие нитками гнилыми покажутся. Думаешь, зачем колдуны обряды проводят, а? Душу из мира отпускают. Быть не должно, чтобы душа живая с требами своими да чаяниями в теле мертвом осталась. Беда от этого. Пуще прочего, ежели то душа Осененного. Дар его не отпущенный таким злом обернуться может, что на века хватит горя хлебать. Наузники ныне всю кровь из жил сцеживают, когда навь гонят. А вот слышали бы мертвых, так и капли б пролить не пришлось. Эх, труповоды окаянные... Навь тогда является, когда чаянье имеет. А не просто языком почесать. Дурья твоя голова.
   Однако из всей этой отповеди парню в голову врезались только слова про неотпущенную душу Осененного:
   - То есть, ежели меня не упокоить, так я не просто Ходящим стану, а и похуже чем? - Тамир даже остолбенел от такой новости.
   - А ты думал, отчего Ихтор с Донатосом с вами поперлись, когда вы лекарку свою хоронить волокли? Нэд со злости девку велел резами сковать и целителям отдать, чтобы всем острастка была, а уж потом упокоить только. Креффы же решили дурости его старческой не потворствовать.
   Послушник сидел, оглушенный открывшимся знанием. И тут же вспомнил, как вылавливали из реки Жупана - парня, который должен был вместо него ехать в Крепость на выучку. Вспомнил и разговоры отца с матерью о том, что-де немало обережник над телом руды лил, дабы упокоить дурака с миром.
   - Почему же... - Тамир никак не мог собраться с духом, чтобы задать самый волнующий его вопрос: - Почему же я вижу навь, а креффы и остальные выучи - нет?
   Нурлиса развела руками:
   - Может, Дар в тебе силен, а душа не зачерствела, не успела. Сердце твое зорко, оттого и услышишь ты любого.
   - Любого? - удивился послушник.
   - Отчего ж нет? - вскинулась бабка. - Помяни мое слово, они к тебе сами льнуть будут. Глядишь, и Встрешник явится.
   Выученик рассмеялся. Скажет тоже. Встрешник.
   Про Встрешника знал всякий. Им пугали непослушных ребятишек (гляди, в лесу ни на шаг не отходи, а то Встрешник из-за коряги высунется; спи, не то Встрешник утащит). Злой дух, скитающийся в поисках поживы, являющийся умирающим или тем, кому предстояло сгибнуть. Смутная тень, заманивающая в трясину, страх, скребущийся под дверью, навь, по ночам заглядывающая в окна живым... Некогда человек, а ныне неприкаянная душа, бродящая по свету и нигде не находящая успокоения.
   Старуха замахала на ржущего парня руками:
   - Иди, иди отсюда! Ишь, приперся, дуболом, будто звал тебя кто. Иди поздорову!
   Тамир отодвинул тяжелый засов и, все еще посмеиваясь, вышел.
   - Спасибо тебе, бабушка, - от чистого сердца сказал парень. - Добрая ты... хоть и злонравная.
   - Тьфу! - только и ответила ему Нурлиса.

* * *

  
   "Иу-у-у! Иу-у-у!!!" - свистел ветер в деревьях
   "Тш-ш-ш..." - отзывались на его тонкий вой могучие кроны.
   Тамир пытался заснуть, но отчего-то сон бежал изголовья. И, хотя за несколько дней, проведенных в седле, парень измаялся - даже усталость никак не могла повалить его в дрему.
   Он по-прежнему боялся леса. Даже не столько Ходящих, живущих здесь, сколько самой чащи. Умом он понимал, что лес кормит, поит, дает укрытие. Вон, взять их с Велешем - уже девять суток в пути, а жаловаться не на что. Спят на мягком, едят сытно. И все-таки лес оставался лесом. Он пугал парня, который еще толком не умел отыскивать дорогу среди непроходимой чащи, не умел запоминать пройденный путь.
   Велеш был из деревенских, поэтому охотно рассказывал подопечному обо всем, что знал, учил находить в чащобе ручьи, запоминать дорогу и отыскивать путь по солнцу. Но Тамиру все равно было неуютно. Только зимнего леса он не боялся, когда все видать на просвет, царит тишина, а снег сохраняет следы - не заблудишься.
   Нынешнее странствие выпало послушникам Цитадели случайно. Оказалось, Фебр по возвращении привез Нэду весть о том, что несколько весей во Встрешниковых Хлябях ждут помощи колдунов. Где-то надо подновить обереги, где-то осенить заговором свежие подворья, да и буевища опять же проверить не мешало. Поэтому смотритель Цитадели, дождавшись, когда снег начнет сходить, распорядился старшему из выучеников Донатоса взять с собой в подручники "кого посмышленее" и ехать.
   Велешу оставались считанные дни до того, как опояшут и отправят в сторожевую тройку и Тамира в спутники колдун выбрал сам - этот послушник, хотя и был в обучении всего два года, отличался терпением, дотошностью и умением применять Дар, когда возникает треба. Ну не дуралея же было с собой тащить какого-нибудь, в самом деле! Тем более в Хляби...
   Говаривали, будто в этой гиблой стороне даже не находили Осененных. Уж со времен Гнилого Мора - точно. О ту пору, правда, земли эти будто бы назывались Путеводье. Но, может, то просто болтают. Кто теперь вспомнит, что творилось столько лет назад?
   Ныне же здесь ощетинились ерником болотистые леса, разлились черные бочаги, да таились коварные трясины. Туманы же висели чуть не до праздника Первого льда. Но люди жили, поскольку зыбуны были богаты железом. Правда и Ходящих гнездилось - тьма. Оттого-то давнее Путеводье и стали называть в народе Встрешниковыми Хлябями. Новое назвище прижилось. Уж если Встрешник где и бродил, то всяко тут.
   Тамир возился, крутясь с боку на бок. Он уже давно был неприхотлив в пути: не жалуясь, спал на земле и не тосковал по уютному сеннику, мог обходиться одними сухарями и водой, забывая про горячую похлебку, мог целые дни трястись в седле, не сетуя, не требуя отдыха. Такова будет его жизнь, и парень с этой мыслью давно свыкся.
   Но сегодня отчего-то заснуть никак не мог. Все чудилось, будто повдоль обережного круга бродят смутные тени, а чей-то взгляд скользит по месту ночлега колдунов, и ветер доносит негромкое бормотание чужака... Парень давно уже не боялся Ходящих. Но ныне его разлило то, что кто-то из них шастает под боком, не дает уснуть. Шуршит, свистит, тихонько вздыхает.
   Оторожно, чтобы не разбудить Велеша (сон колдуна - чуткий), послушник выскользнул из-под кожаного навеса, который спасал странников от падающих с деревьев капель.
   За пологом стояла непроглядная тьма, какая бывает только осенью и весной, когда обнаженные земля и деревья черны от влаги. Обережник прислушался, собираясь раз и навсегда упокоить того, кто слонялся во мраке, мешая ему спать.
   Воздух пах водой и мокрой хвоей. Тлели в кострище затейливо сложенные ветки, вспыхивая багровым и оранжевым.
   - Айщ... - негромко приказал колдун на языке Ушедших.
   Это значило одно: "Явись".
   Темнота напротив дрогнула. Тамир пригляделся. Всего на расстоянии вытянутой руки от него стоял парень. Невысокий, худой.
   - Что тебе? - не размыкая губ, спросил Тамир. - Чего бродишь?
   - Я тебе весть принес... - отозвался в голове бесплотный, лишенный всякого выражения, голос. - Скорбную весть. О смерти и раздоре. Дозволь молвить.
   Колдун с замиранием сердца разрешил:
   - Молви.
   - Дозволь показать? Тут недалече... - прошелестел навий и качнулся куда-то в сторону болотины.
   Тамир вздохнул.
   - Ну, идем...
   Наузник шагнул из обережного круга и в этот миг бестелесый собеседник стремительно качнулся в его сторону. Кожу выуча будто пронзили сотни ледяных игл, словно швырнул кто-то в лицо сыпучего снега. Холод пробежал по жилам, поднимая на теле волоски, заставляя коченеть пальцы, тукнулся в груди и разлетелся, брызнул во все стороны ледяными осколками. Темный лес перевернулся, голова у послушника закружилась, к горлу подступила тошнота, а на затылок словно обрушился ледяной кулак.

* * *

  
   Страх дрожал в животе, царапался, как полевая мышь. Гортань конвульсивно сжималась, и влажный воздух таяльника царапал нёбо. Осененный обходил деревню посолонь, оступаясь в просевших сугробах, покрывшихся к ночи ледяной коркой.
   Волынец очерчивал поселение обережным кругом.
   Он был напуган и в груди все мелко-мелко дрожало.
   Когда надысь в Цитадель прилетела сорока, никто не придал этому особенного значения. Осень, зима и весна в этом году выдались гнилые - теплые, влажные, пасмурные. Люди часто болели и часто же присылали за Осененными, если сил ведунов, шептунов и знахарей для лечения хворей становилось недостаточно. В этот раз сорока прилетела от Вадимичей, те жаловались на немочь, о чем говорила привязанная к сорочьей лапке коричневая шерстяная нить. Коричневая - болезнь, черная - убийство, серая - смерть.
   Глава поручил Вадимичей Волынцу. Он только-только прошел обучение и, пускай Осененным был слабоватым да (чего уж душой кривить) ленивым, для такого немудреного дела вполне годился. Парень, скрепя сердце, поехал, но всю дорогу клял в душе проклятых селян, которые взялись болеть не к сроку.
   Жена у Волынца ходила тяжелая и должна была со дня на день разрешиться от бремени. Беременность бабе далась трудно, и муж подозревал, что дитя лежит в утробе ножками вниз. Как бы не пришлось тянуть его в этот мир силою... Одним словом, не хотелось ему ехать в порубежную весь. Муторно было на душе и тревожно. А Сияна, ставшая плаксивой и капризной, и вовсе всю ночь проревала с тоски.
   До Вадимичей он добрался под вечер, когда серые сумерки опустились на мокрый лес.
   На подъезде к деревне лошадь испуганно захрапела, взялась осаживаться под седоком, заржала, заартачилась. Парень плюнул и спешился. Деревня стояла на крутом берегу речки Спешка. В этом самом месте река делалась вертлявой, а дно ее становилось неровным и обнажало острые зубы камней. Тут начинались волоки. Собственно, именно волоками да проходящим мимо торговым путем и жили Вадимичи. От леса весь огораживал крепкий тын, а со стороны берега стояла она, вольно открытая всем ветрам.
   Даже отсюда чувствовался запах воды. Спешка нынешней зимой не замерзла и разбухла, растеклась и поднялась от переполнивших ее вод. Дожди, проклятые, делали свое дело. Видано ли, чтобы в снежнике с неба лилась вода? Или в студеннике? Да никто такого припомнить не может. А гляди ж ты...
   Только вьюжник подарил земле недолгое отдохновение - ударили легкие заморозки, а потом пошел снег... Сугробы выросли великие, будто все сбереженное зимой за два месяца она вывалила одним духом в три дня и три ночи. Можно было уже наладить и санный путь, и лыжный. Однако через несколько седмиц наступил голодник, который принес с собой серые тучи, влажное тепло и мелкие, как просеянные в сито, дожди. К ночи землю слегка прихватывало морозцем, и иной день все же сыпался снег, а потом опять морось, морось, морось.
   Досадуя про себя на дурную погоду, на упрямую лошадь, на промозглый озноб и на Вадимичей, которым загорелось хворать, Осененный бросил заартачившуюся лошадь и дальше отправился пешком.
   К удивлению деревня встретила его темнотой и безлюдием, только где-то на одном из дворов глухо выла собака. Под ложечкой засосало. Путник шагнул за тын, с удивлением понимая, что поселение будто вымерло - не слышно людей, не видно дымов над крышами, только жалуется тоскливо и бесприютно пес.
   - Эй... - негромко спросил Волынец, озираясь.
   Во дворе гостиного дома стояли распряженные розвальни.
   - Где все? - позвал новоприбывший громче. - Люди?
   Дверь гостиной избы тоже оказалась распахнута, и он нерешительно вошел внутрь, подсвечивая себе путь Даром. В сенях в беспорядке были свалены какие-то короба и бочки, свернутые полотнища, меховая рухлядь, висели вдоль стен беличьи шкурки, нанизанные на ивовые прутья.
   В самой избе было холодно и темно.
   Волынец озирался, не понимая, куда исчезли шумные обитатели поселения, когда из угла вдруг донесся тихий стон. Парень вздрогнул, мгновенно покрывшись липкой испариной, и на неверных ногах шагнул на звук.
   На лавке у стены, крытый меховым одеялом, лежал человек. Посланник Цитадели склонился было над ним, но тут же в ужасе отпрянул. Открывшееся зрелище было отвратительным и страшным - лицо и руки мужчины почернели и бугрились от гнойных язв, источавших тошнотворное зловоние. Волынец закрыл рот и нос локтем, но в этот миг тот, кому полагалось быть мертвым, зашевелился и издал тяжкий полный страдания стон... Даже начал приподниматься на локте, хрипя что-то непонятное, истекая нечистотой, льющейся из лопнувших волдырей.
   Сердце Осененного подпрыгнуло к горлу. Обережник подавил приступ рвоты и выбросил вперед свободную руку. Тело чудища, которое лишь отдаленно напоминало человека, охватило сияние.
   - Нишкни... - приказал Волынец, трясясь от отвращения. - Спи, говорю тебе!
   Почерневший обитатель гостиной избы упал обратно на лавку.
   А парень опрометью вынесся на свежий воздух и, свесившись с крыльца, долго блевал, задыхаясь и потея. Собака выла с прежней тоской. И Осененного до костей пробрал ужас. Неведомую хворь завезли к Вадимичам остановившиеся на постой купцы. Вот они розвальни, в сенях свален товар... Что и откуда приволокли на себе торговые гости, гадать Волынцу было недосуг. Он обрушивал на себя яростные потоки Дара, очищаясь от заразы, которую мог подцепить у почерневшего купца. Привести этакую радость в Цитадель, а пуще прочего - тяжелой жене - он не мог.
   Ноги чесались кинуться прочь от опоганенного места, но Глава спросит, что случилось. И Волынцу придется рассказать. Поэтому, перебарывая ужас и отвращение, он поплелся к ближайшему дому и долго стоял перед дверью, не решаясь войти.
   ...Живы, многие еще были живы, но уже пребывали на грани. Вонь в избе стояла такая, что парень вылетел оттуда, задыхаясь и с сожалением понимая, что выблевать на серый грязный снег ему уже нечего.
   В другой избе внутрь заходить не пришлось - запах разложения уже в сенях стоял такой, что обережник застонал. Он был слабым Осененным, да и кто бы мог подумать, что у Вадимичей случится вот такое, кто бы догадался послать к ним креффа, а не его?
   Неведомая хворь выкосила большое поселение видать за несколько дней сроку. В одном из домов, правда, обитатели оказались еще не при смерти, и мать с дитем бросилась к новоприбывшему, причитая и плача. Но лицо женщины уже было покрыто свищами и струпьями, которые пока не начали чернеть, лишь наливались белесыми гнойниками. Волынец отпрянул от несчастной, при помощи Дара принудив ее свалиться на пол избы в тяжелом сне. А сам помчался прочь, не разбирая дороги. Чем он тут поможет?
   От ужаса и отвращения он забыл обо всем, даже о том, что обучался в Цитадели и приносил клятву помогать людям. Он несся, не разбирая дороги, оскальзываясь и падая.
   На лес опускалась ночь. При одной мысли о том, чтобы остаться в деревне до утра, по телу Осененного прошла дрожь. Ну уж нет...
   И вот теперь он творил охранное заклятие, обходя вымирающую весь по кругу. Он свое дело сделал. Далее хворь не поползет, и болезные не высунутся за черту обережную. Чужаков наговор и вовсе не подпустит ближе, чем на полет стрелы.
   Об остальном пусть печется и переживает Глава. Волынец же все, что мог, сделал. А помирать рядом с этими несчастными он зарок не давал.
   Поймав печально бродившего между черных деревьев конька, посланник Цитадели вскарабкался в седло и, хлестнув своего сивку по боку, направил его во тьму леса. С черного неба на землю вдруг обрушился холодными потоками дождь. Эх, и гнилая весна стояла в этом году...

* * *

  
   Веревка, перекинутая через жердь сушила, размеренно покачивалась.
   Было жарко. В коровнике пахло старым навозом. Жалкие клочья прошлогоднего сена, торчали из зазоров орясин.
   Скотину пришлось забить еще в середине зеленника, когда заболела Сияна, и Волынцу стало ни до чего. Жена тяжко перенесла роды, но дочка родилась крепенькой, розовой и крикливой. Отец и бабка выхаживали дите вдвоем, потому что мать расхворалась. Волынец лечил жену Даром, но даже Дар не мог помочь в этакую гнилую погоду. Дождливая весна переродилась в холодное и тоже дождливое лето. Вода лилась с небес изо дня в день неостановимыми потоками. Земля раскисла, молодая трава начала гнить, в лесу не росло ни грибов, ни ягод, поля превратились в болотины - негде было сеять хлеб, да и некому...
   Однако, мало-помалу, Сияна поднялась, хотя все еще была слаба. Волынец вздохнул с облегчением. Поэтому, когда дождливым утром месяца зноеня у его дома появился злой, вымокший до нитки крефф Улич на мокрой же и усталой лошади, он встретил его безо всякой радости.
   - Что, сукин сын, натворил дел, а сам схоронился? - зло выплюнул Улич. - Людям помощь нужна, хватит уже за бабий подол держаться, в дорогу собирайся.
   Волынец хотел показать ему со двора, сказав, что жена, дочь и мать ему дороже неизвестных каких-то людей, которых он сроду не знал и знать не желает и из-за которых не хочет сгибнуть сам или погубить родных. Он уже даже открыл рот, но тут скрипнула дверь избы и на пороге появилась мать. В старой рубахе из небеленого полотна и вдовьем покрывале - она стояла между Волынцом и его семьей как немой укор совести.
   - Что ж ты гостя в избу не зовешь, сынок? - спросила старая. - Погода-то дурная какая, да и вымок он весь.
   Сын только зло отвел глаза, досадуя, что родительницу вынесло, когда не надо.
   - Спешу я, - ответил Улич. - Не до отдыха ныне.
   И только теперь парень заметил, как осунулся молодой и ладный крефф. Если ранее дышал он жизнью и силой, то ныне ни кровинки не было в истощенном лице, глубокие морщины залегли в уголках рта, плечи казались костлявыми, а в потухшем взоре жило плохо скрываемое отчаяние.
   Волынец побрел одеваться. Сияна поднялась с лавки, на которой кормила маленькую Ладу, и спросила с тоской:
   - Уезжаешь?
   - Надо, - ответил муж, которому всего более хотелось прижаться лбом к ее мягким коленкам, слушать сладкое причмокивание дочери и то, как по крыше избы молотит дождь.
   Собрался он быстро. Улич ждал во дворе, не заходя в дом, как ни зазывала его Волынцова мать. "Сомлею в тепле", - только и сказал он. Старуха вернулась в избу, собрала нехитрой снеди, вышла во двор, отдала обережнику и, виновато, всунула в руку кусок вяленого мяса:
   - Поешь, родной, совсем прозрачный.
   Он кивнул благодарно, и, как был в седле, принялся жадно есть. Было видно, что о еде странник вспоминал редко.
   Уехали через пол-оборота.
   Долгое время лошади обережников двигались по раскисшей дороге бок о бок, но оба спутника молчали. Наконец, Улич не выдержал и сказал:
   - Что, гнида трусливая, страшно глядеть на содеянное? У бабьего подола спокойнее?
   Волынец вскинулся:
   - Ты меня не лай! - рявкнул он, преисполнившись обиды и гнева. - Баб своих одних я бросить не могу! А ежели об Вадимичах ты, так там все, как должно сделано было!
   Крефф прожег его глазами:
   - Как должно? - хрипло спросил он. - Ты, кощунник, души живые в телах мертвых заточил! Хвори неведомой побоялся? Лечить не захотел? Покойников отчитывать поленился? На других работу свою скинуть решил? Обнес все обережным кругом, заклятием накрыл и был таков?! Другие, мол, пусть разгребаются? Всегда ты о себе только пекся, об иных не заботясь.
   Изможденное лицо Улича пылало, на бледных щеках расцвел горячечный румянец. Волынец струсил, потому что гневливый собеседник запросто мог и поколотить. Тогда обвиняемый затараторил:
   - Да, как учили, сделал! Почем я знаю, чем лечить заразу эту? Они там все уж изгнили до костей, когда я наведался. Спасать было некого. А что за болячка - отколь мне знать? Ну как, приволок бы ее на себе в Цитадель?
   Сильная рука сгребла его за грудки.
   - Ты, поганец, должен был круг затворить, а сам там, там остаться! Чтобы людей с миром упокоить! Тебя почто туда отрядили?! А ты чего сделал? Ты чарами их сковал! Не упокоил, в телах собственных, как в порубе заточил.
   У Волынца вытянулось лицо. Он помнил свое возвращение в Цитадель, помнил, как рассказывал Главе о случившемся: о диковинной страшной хвори, завезенной по всему вероятию купцами, о сгибнувших Вадимичах, об обережном круге...
   Помнил, как взвился Глава, услышав про торговых людей, как выспрашивал - богат ли обоз? Знамо дело богат: соболя, да ткани, да ларцы, да розвальней и волокуш немало. Помнил парень, как почернел лицом смотритель Цитадели, как затряс его, загрохотал: "При богатом обозе Осененный должен был ехать! Осененный! Чтоб от хворей лечить и в пути защищать!"
   Волынец тогда лопотал, мол, да если б Осененный ехал, разве ж дошло бы до такого? Разве ж не упредил бы он хворь и заразу? Глава оттолкнул от себя вестника и сказал горько: "Почем мы знаем, что там и как? Может, ранен был, может, хворь такая, что не одолеть, может... обережник такой, что не справился. Молись Хранителям, буде ошибся я".
   В тот же день в Путеводье из Цитадели были отправлены несколько креффов, но возвратились те спустя седмицу уставшие, мокрые, потрясенные.
   Не осталось Вадимичей. Пока туда-сюда ездили, оттепель да ливни сделали то, о чем и помыслить не мог Волынец: переполненная Спешка вышла из берегов, разлилась стремительным потоком...
   Теперь и думать не приходилось о том, чтобы сыскать тех, кого Волынец по дурости и трусости сковал чарами. Куда смыла река покойников из Вадимичей, никто не вызнал. Поди, растащили дикие звери да птицы, что-то пожрали рыбы...
   Креффы творили обряды вдоль всего разлива, читали заклинания, чертили обережные резы, рассылая Дар, опускали в вешнюю воду руки, в надежде снять колдовство, учиненное над живыми Волынцом. Отродясь такого не было, чтобы души живые приковывали к умирающим телам, да так в них и оставляли. Никто не ведал, чем беда эта аукнется. Самого же виновника Глава из Цитадели изгнал, заказав появляться там хоть ныне, хоть присно.
   Оставалось лишь молиться Хранителям и надеяться, что обойдется...
   Не обошлось. Понеслась по деревням и весям хворь. Приходила она, видать, через воду, выкашивала целые поселения. Осененные сбились с ног, леча людей, затворяя двери страшной гостье. И, глядишь, остановили бы Гнилой Мор, если бы не погода и не разливы - к иным весям и подъехать было нельзя, в других лихоманку излечивали будто, но спустя седмицу она вспыхивала с новой силой. Тут уж все жилы вытягивали, чтоб уберечь хотя бы поселения, еще не охваченные мором.
   А потом пришло Зло. Покойники, коих не успевали отчитать, поднимались целыми погостами.
   Раньше сроду не случалось такого. Подымались мертвяки, если только по проклятию или черному злу, еще при жизни разъевшему душу. Бывало, Осененные гибли или умирали там, где некому было отпустить их Дар, упокоить его вместе с усопшим, чтобы вернулся и зажегся искоркой в новорожденной душе, а не ушел в землю, не растворился в ней, переходя в то, что рядом. И вот тогда-то, случалось, вставали жальники или появлялась злобная навь.
   Но чтобы в посмертии простые люди поднимались? По никому неведомой причине? Цитадель гудела как растревоженный улей. Ежели раньше, чтобы отпустить душу к Хранителям, хватало обычного шептуна из молельников, то теперь, дабы покойник не поднялся, требовался обережник!
   Освобождать душу, чтобы могла вознестись к пращурам, оставив гнет земных сует, было принято спокон веку. Молельники вкладывали в мертвые руки усопшего родовую ладанку, рассказывали Хранителям-родовичам о всех свершениях человека на земле, просили принять его в небесную обитель и не обделить там лаской. Ныне же стараний шептунов стало мало. Души не хотели покидать мертвые тела. Обычные души обычных людей!
   В Цитадели не знали, куда кидаться - то ли очерчивать поселения обережными кругами, то ли отчитывать умерших, то ли лечить хворающих... Глава приказал разбиться на три равные дружины и каждой поручил свое: одни занимались лекарством, вторые защитой людей от нежити, третьи упокаиванием вставших.
   Но, словно мало было этого страху, пришла новая напасть. Дикие звери, одолеваемые то ли голодом, то ли злобой, стали выходить из чащи грызть народ.
   А дожди все лили. Реки выходили из берегов, озера разливались, дороги раскисли... Тут подоспели страшные вести, будто люди, покусанные лесными хищниками, сами обращались в зверей...
   По первости то посчитали брехней. Но когда на Осененных в ночи стали нападать оголодавшие твари... Хочешь - не хочешь, поверишь в оборотня, ежели примешь на нож или рогатину волка, а тот, околев, обернется человеком...
   И хотя обережников было немало, Цитадель, впервые за века, пошатнулась. Слишком многие сгибли, попав в разливы, столкнувшись с мертвыми тварями или переняв хворь у людей. Упокоить и отпустить с миром души многих из них было некому. Надо ли говорить, что повлекли за собой эти смерти?
   Все это промелькнуло у Волынца перед глазами, когда его безжалостно тряс Улич.
   - Будь я Главой Цитадели, - рычал крефф, - вздернул бы тебя, паскуду, прямо на воротах! А он изгнал лишь. Теперь же и такое дерьмо, как ты, сгодится. Все, не отсидишься боле. Будешь с другими кровь лить, будешь делать то, что в нужный оборот не сотворил, тварь трусливая...
   И он оттолкнул от себя Волынца так, что тот едва удержался в седле.
   Несчастного парня колотило от макушки до пяток. Да разве ж знал он, отправляя хворых Вадимичей в колдовской сон, что те сподобятся сгинуть в разливе?! А вместе с ними и Дар, что обрушил он на поселение, заперев живые души в умирающих телах. Да еще тот неведомый Осененный, возможно, ехавший с обозом... Его душа, его Сила... Где теперь все, чем стало?
   Страшно сделалось Волынцу. Так страшно, что живот свело. И следующие дни провел он, как в тумане, не чувствуя холода и сырости, лишь с ужасом наблюдая последствия своего малодушия.
   Обережные круги Осененные теперь затворяли кровью. Только так нечисть не могла пробраться в поселения, могилы и домовины тоже кропили вещей рудой, людям заговаривали родовые ладанки, чтобы могли хоть за порог ступить и не бояться попасть в руки хищным тварям.
   Впрочем, скоро стало ясно: нежить боится дневного света. С этой поры поняли, как уберечься от погибели. Однако поняли и то, что отныне всякое странствие без Осененного стало невозможным.
   ...На исходе зноеня дожди, наконец, прекратились и накатила жара.
   Повисла удушливая сырь, однако к этой поре Гнилой Мор удалось остановить. Сколько при этом крови обережников было пролито в землю - только Хранителям ведомо. Сколькие же сгибли, сгорели, выхлестав свой Дар - не сосчитать.
   А потом поднялись ветра. Они разогнали туманы, просушили землю. И будто бы все в мире сделалось как прежде. Вот только... мира не осталось. Все сделалось иначе. Никуда не исчезли хищные твари, приходящие по ночам, не перестали подниматься мертвецы. Чтобы сохранить оставшиеся города, в каждый отрядили по несколько обережников: защищать людей, скотину, поля... И теперь всякий, кто с Даром родился, делал какое-то одно дело: лечил живых, упокаивал мертвых, либо сопровождал обозы, что лучше получалось. Так и появились ратоборцы, колдуны и целители.
   В эту самую пору и возвратился домой Волынец.
   Родная деревня встретила его полупустыми дворами. Гнилой Мор выкосил половину жителей. Сияна и Лада сгинули от хвори. Только старуху-мать болезнь обошла стороной, позволив схоронить сноху и внучку.
   Сказали, будто подалась после этого бабка в Цитадель искать сына. Была старая от горя не в себе, ходила плохо, и даже взгляд сделался безумным. Где пропала она - в какой болотине, в каком буреломе, в брюхе ли у зверя - никто не ведал.
   ...Веревка, перекинутая через жердь сушила, размеренно покачивалась.
   Было жарко. В коровнике пахло старым навозом. Жалкие клочья прошлогоднего сена, торчали из зазоров орясин.
   Волынец пустым взором смотрел в петлю. И ему казалось, будто мать стоит на пороге, грозит кулаком:
   - У, сволота клятая, кого ж я, дура старая, только выродила! Удавить тебя надо было в зыбке еще. Нет, всю жизнь лелеяли сынка единого, холили. А как дитятко заботой своей в тварину паскудную превратили и не заметили.
   Он не мог разглядеть ее лица из-за застилающих глаза слез. И умом понимал - нет ее здесь. Ни живой, ни мертвой. Да и никогда бы мать не сказала ему такого. Простила бы все. Утешила бы, как могла. То совесть - совесть окаянная - за сердце держит, стискивает ледяные пальцы. Не он себе приговор вынес. Совесть. С тяжким ярмом на сердце нельзя жить. Нет такого права. Сияна сгибла, Ладушка малая заживо сгнила, а он - лоб здоровый - живет, дышит, ходит по земле...
   В горле словно застряла колючка - ни сглотнуть, ни выдохнуть. Дрожащими руками парень поймал петлю, слегка раздал грубое ужище, просунул голову, глядя перед собой слезящимися глазами.
   А потом Волынец сделал первый и последний в своей жизни смелый поступок - шагнул со старого перевернутого бочонка в пустоту.

* * *

  
   Тамира вышвырнуло в мокрую ночь таяльника внезапно и страшно. Колдун корчился на коленях и скреб руками шею, силясь ослабить, сдернуть удавку. Он будто еще чувствовал, как веревка стискивает горло, как трещит хребет...
   Ноги не слушались, размякли, словно восковые, руки, и те едва подчинялись. Парень сидел на мокрой земле и трясся, исходя липким потом. Зубы выбивали звонкую дробь, брюхо судорожно сжималось, в голове стоял шум, перед глазами все мелькало.
   Совладать с собой выученик Донатоса смог еще очень нескоро, а когда вскинул глаза, навий стоял рядом - зыбкий, прозрачный - и смотрел с сочувствием.
   - Я приду отпустить тебя, когда настанет час... - прошелестел лишенный выражения голос в голове у Тамира. - Я прихожу отпустить всякого. Но кто отпустит меня?
   Послушник смотрел на того, кто когда-то давно был Осененным, на того, кто породил Ходящих, и в груди разгорался гнев.
   - Тебя? Да, будь моя воля, я бы тебя по ветру развеял... - прошипел парень, совсем не заботясь о том, что говорит вслух.
   - По ветру... - в голосе навьего прозвучала тоска. - По ветру...
   И тот, кто когда-то был Волынцом, исчез, понимая, что наузник ничем не может ему помочь.
   ...Когда Тамир проснулся, весенний ветер заносил в шалаш дым от разгоравшегося костерка и ругань Велеша. Послушник выбрался на свежий воздух, моргая и чувствуя себя больным и разбитым. Приснится же такое.
   Старший ученик Донатоса обернулся к заспанному парню и зло спросил:
   - Ты до ветру ночью ходил?
   - Не-е-ет... Я спал... - растерянно ответил колдун. - Такая дурь снилась...
   - Дурь? Вот ЭТО - дурь.
   И Велеш ткнул пальцем себе под ноги.
   Тамир наклонился и с ужасом увидел стертую линию обережного круга. Запоздалое понимание оглушило. Парень поднял виноватые глаза на собеседника.
   - Мне сон снился... Я думал, что снился, я это... выходил...
   - Да плевать мне, что тебе там снилось! - рявкнул старший. - Хоть девки голые! Почему черта обережная стерта?
   Младший послушник в ответ на это хлопал глазами и молчал. А что сказать? Увидел навьего? Вышел из обережного круга? И потом, пока корчился, собственным задом стер проложенную ножом линию? А подправить даже не удосужился?
   Велеш ударил наотмашь.
   Тамира снесло к шалашу. Парень рухнул спиной на еловые ветки, захлебываясь от боли, не в силах сделать вдох. Старший шагнул к нему, сгреб на груди кожаную верхницу, рывком поставил на ноги и снова врезал, выплевывая слова:
   - Это. Встрешниковы. Хляби. Стерев. Черту. Ты. Мог. Убить. Нас. Обоих.
   Каждое слово сопровождалось тяжелым ударом. Где-то между Хлябями и Чертой Тамир снова упал и дорабатывал его Велеш уже ногами. Потом вздернул за волосы, заглядывая в разбитое лицо:
   - Был бы я гнидой, я б тебя не тронул. И вообще промолчал бы. А когда вернулись - рассказал бы все наставнику. Но ему я не скажу. Потому что я - не сволота. А ты теперь до смерти помнить будешь, что ежели разорвал обережный круг из блажи какой, то хоть спящий, хоть Ходящий, хоть живой, хоть подыхающий, хоть кишками наружу - его закроешь. Понял?
   Тамир, захлебываясь кровью, кивнул. Только после этого Велеш отошел.
   Избитый выученик с трудом сел, пытаясь раздышаться от боли. Несколько раз сплюнул вязкую багрово-красную слюну и осторожно пошатал пальцем один из зубов. Снова сплюнул. Зуб остался лежать на ладони. Тамир потрогал языком рану в десне. Больно.
   Хорошо хоть не передний, а то до старости шепелявить...
   Да еще и рожа теперь вся перекошена. Пальцами щупаешь - ну чисто тюфяк сырой - неровная, проминается и мокрая от кровищи.
   - Ты мне зуб выбил... - сказал парень, с трудом шевеля разбитыми губами.
   - А хотел - глаз. Иди, морду умой.
   Стоя над ручьем и глядя в желтоватую воду с коричневым илом на дне, Тамир тщетно пытался рассмотреть свое лицо. Из ручья на него таращилось нечто совсем уж страшное - опухшее, с расплывшимся носом и бесформенным окровавленным ртом. Скоро глаза заплывут и вокруг них пролягут черные круги синяков. Хорош.
   Но Велеш прав. Будь здесь Донатос, он бы за такую дурость все ребра переломал. Послушник Цитадели засучил рукава и окунул ладони в ледяную воду. В этот миг левую руку от запястья до ключицы пронзило такой болью, что Тамир, не сдержавшись, вскрикнул и повалился на колени.
   На его вопль - испуганный и полный страдания - прибежал Велеш.
   - Ты чего? - удивился он и, увидев, как Тамир прижимает к животу локоть, скорчившись на сыром песке, присел рядом. - Дай, погляжу, что там у тебя. Да не ори ты. Я ее тебе не ломал.
   Парень осторожно ощупал кончиками пальцев руку от запястья до локтя. Нахмурился.
   - Кость целая, даже ушиба нет. Чего орешь?
   А Тамир смотрел на свою левую руку расширившимися от ужаса глазами. Сквозь кожу, которая у него, как у всякого колдуна, была очень бледной, просвечивал серый узор. Диковинное переплетение линий, похожее на вены, проступало через плоть - серебристое, путанное.
   Старший выученик проследил за безумным взглядом послушника и спросил:
   - Я тебе ум отшиб ненароком?
   Парень отрицательно покачал головой. И поднес руку к глазам собеседника:
   - Смотри.
   - Ну, смотрю. И что?
   - Видишь? Линии.
   Велеш вздохнул и ответил:
   - Знать, сильно я тебе по роже съездил. Умывайся, да пошли есть. Хватит дурака валять.
   С этими словами он развернулся и ушел, оставив Тамира наедине с лихорадочными мыслями и пылающей, словно от жестокого ожога, рукой.

* * *

  
   Клесх спешился, перекинул поводья через голову лошади и передал их подскочившему прислужнику.
   - Наставник...
   Лесана стояла чуть в стороне и смотрела на него погасшими, но полными затаенного облегчения глазами.
   - Отведи его к Нурлисе, затем в мыльню, к лекарям и в трапезную. Покажи Цитадель, объясни все. Потом поговорим. Ступай с ней.
   Последнее крефф сказал, обернувшись к своему спутнику - крепкому широкоплечему парню, который как раз покинул седло и теперь стоял на почтительном отдалении. Парень старался выглядеть спокойным, но в темных глазах светились настороженность и испуг.
   Лесана окинула новичка быстрым взглядом и кивнула, приглашая идти следом. Он покорно двинулся за ней, однако девушка спиной ощущала его пылающий любопытством взор. Еще бы - девка в портах да без волос. А может, он и не понял, что она - девка? И тут Лесана вспомнила, как ее, Айлишу и Тамира вот так же гулкими коридорами Цитадели Фебр вел на нижние ярусы. Каким чужим и страшным все им казалось! Как жутко разносилось эхо шагов, как давила на плечи холодная громада камня. И они...
   От этих воспоминаний болезненно сжалось сердце. Они. Их теперь не было. Айлиша сгибла и лежала, приваленная булыжниками, в каменоломнях. Тамир спустился в Подземелья и все реже вспоминал о живых. Она - Лесана - пережила столько всего, что иной раз думала - с ней ли случилось то, что случилось? А Фебр, который вел их этими самыми коридорами... Нет, хватит. Не надо об этом думать!
   Девушка спускалась по крутым ступенькам, а ее спутник, неуверенно озираясь в полумраке, шагал следом.
   В царстве Нурлисы было, как всегда, душно и жарко.
   - Лесанка? Ты что ли? - проскрипела бабка из своего угла. - Никак новенького привела. Гляньте-ка, мордоворот какой! Ну, чего встал? Садись, вон, на скамейку, ножни пойду возьму. Ты заплечник-то свой к печи положи, ишь, вцепился.
   Послушница вышла, оставляя парня наедине со старухой. Девушка задыхалась от тоски, ужаса и раздвоенности. Она обучалась в крепости уже две весны, а сейчас вдруг вспомнила себя прошлую. И в тот же миг поняла - той прошлой более нет, и никогда не будет. Как нет более Айлиши, Тамира, Фебра...
   Новичок вышел из старухиной каморки через пол-оборота, смущенно ощупывая стриженую голову.
   - Идем, - сухо сказала Лесана. - Покажу, где у нас мыльни.
   Он покорно двинулся следом, чувствуя себя неловким и смешным рядом с этой уверенной деловитой девкой. Казалось, она всю жизнь ходила в портах и распоряжалась парнями. И еще он видел по движению гибкого поджарого тела, что, случись с ней подраться, кабы не пришлось потом собирать в горсть зубы...
   А Лесана не знала, о чем он думает, она вела его теми же путями, какими в свое время перепуганных подлетков водил Фебр, немногословно рассказывала, что к чему, и дивилась, неужто и сама была такой же испуганной, жалкой, сробевшей?

* * *

  
   - Никак припожаловал? - сухо сказал Нэд, когда в покой, ярко озаренный светцами, зашел Клесх.
   Явился он в Цитадель самым последним. Уж и дождаться не чаяли. Впрочем, оборотливость наставника ратоборцев всегда была на слуху. Этого, куда ни отправь - равно как за смертью.
   - Выуча я нового привез, - спокойно ответил обережник. - В такую глушь забрался...
   И он опустился на скамью. Остальные креффы тоже рассаживались. Майрико, как всегда, устроилась на полу, Донатос в углу. Старики возле очага. Вроде бы не было отведено для каждого особого места, но всякий раз устраивались одинаково.
   - Дар-то хоть теплится в твоем выуче? - подал голос Дарен. - Или опять дерьмо, вроде Лесаны своей, приволок?
   Клесх повернулся к наставнику воев:
   - Теплится. Хороший Дар. Правда, целительский. Ратоборца ни одного не нашел.
   Но Дарен, видимо не хотел так быстро заканчивать разговор о Лесане, поэтому снова загудел:
   - Ежели в нем силы столько же, сколько в девке твоей... лучше бы дома оставил!
   Клесх пожал плечами и промолчал.
   Нэд нахмурился и спросил голосом, в котором крылось плохо скрываемое раздражение:
   - И то правда. Объясни - ты почто девку эту приволок, ежели от нее толку, как от курицы?
   Наставник Лесаны ответил:
   - Толк от нее я видел. Отчего вы его добиться не смогли - знать не знаю. Девка станет ратоборцем. Посильнее Дарена, а, может, и меня посильнее. А, может, и тебя, Нэд.
   И он замолчал.
   Повисла тишина. Даже Бьерга не нашлась, что сказать. Глава Цитадели потемнел лицом. Только что один из креффов обвинил смотрителя Крепости и остальных наставников в неумении видеть дальше собственного носа. Причем произошло это настолько случайно, что теперь оставалось лишь гадать - как так вынесло разговор. Однако оставить сказанное неуслышанным было нельзя, и Нэд поднялся со своего места.
   - Клесх, не забывайся.
   Тот снова пожал плечами.
   - Я приехал так быстро, как смог. Привез выуча с сильным Даром. Разогнал оборотней у Встрешниковых Хлябей, даже Ходящую добыл - впервые чуть не за полтора века. Скажи мне, Нэд, что я сделал неправильно, коль ты опять мной недоволен?
   Со своего места закашлялся Ильд. Совладав с приступом, старик примирительно поднял руки:
   - Глава. Наставники. Всем нам нелегко приходится. Дни для Цитадели настали черные. Нужно блюсти себя. Раздорам в креффате ныне не место. Сядь, Нэд. Клесх устал с дороги. Да и ты, сколько дней чаял его возвращения и, боялся, что сгинул. Дарену тоже нелегко пришлось с девчонкой. Примиритесь друг с другом, не гневайтесь.
   Бьерга со своего места заметила:
   - Ильд дело говорит. Рассядьтесь. Будет уже собачиться. Тем паче и впрямь весть добрая - целитель нам нужен. Я вот тоже нашла паренька не совсем уж без способностей.
   Нэд опустился обратно за стол, досадуя про себя, что опять едва не сорвался на проклятого креффа.
   - Дар хорош в найденыше твоем? - спросил смотритель у колдуньи.
   - Не прям уж хорош, но неплох. Правда, тоже целительский.
   Нэд покачал головой:
   - Целители, целители... Нам вои нужны. Колдуны нужны. Донатос, ты с чем воротился?
   Наузник недовольно дернул углом рта и ответил:
   - Ни с чем.
   - Лашта?
   - И я.
   - Озбра?
   - Впусте.
   С каждым новым ответом лица креффов становились все более мрачными. По всему выходило, что этой весной в Цитадель привезли только трех Осененных. Причем, все трое оказались целителями. Ни колдунов, ни ратоборцев...
   - Если так дело пойдет, - сказал со своего места Рэм, - то скоро мы от Ходящих порчей на мужскую силу да зельями для послабления брюха защищаться будем.
   Все переглядывались. Выучеников привезли лишь Бьерга, Клесх и Руста.
   Клесх потер лоб и произнес, обращаясь к Нэду:
   - Что если нам ездить теперь не только по весне, но еще летом и ранней осенью? Пробираться в самые дальние поселения. Угадывать Дар хотя и в детях? Деваться-то некуда.
   - В детях? - подскочила со своего места Бьерга. - Мы чего с ними делать тут станем - с детьми? Да и особой силы Дар нужен, чтобы в дите его разглядеть. А сейчас все хилые. Они и в лета когда входят, не в каждом Дар горит. У девок, вон, до первой крови вообще редко сила себя являет. Парни тоже...
   Клесх развел руками:
   - Ты что предлагаешь?
   - Кто подлетков учить будет, пока мы по городам и весям скачем? А? - обратился к ратоборцу Руста. - Старшие выучи? И много они им дадут?
   - Значит, надо силы разделить, - не желал отступать Клесх. - Вот Ихтор. Чего он сиднем сидит? Ну, зимой, я понимаю. Осенью опять же или ранней весной. А летом, почему ему не ездить? Целителей что ли в Крепости мало? Пусть по отдаленным весям пройдется. Не торопясь детей посмотрит.
   - Я согласен, - Ихтор отозвался сразу, как только смолк Клесх. - Это дельно.
   Нэд помолчал, обдумывая и, наконец, ответил:
   - Что ж, пускай. Из деревень, где найдешь детей с Даром, будешь сороку присылать. Авось и отыщешь кого.
   - Одного Ихтора мало, - отозвалась с полу Майрико. - Много он наездит?
   Клесх кивнул:
   - Мало. Тогда будем меняться. Ездить по очереди. Можно и зимой, и осенью...
   - Осенью? - Руста усмехнулся. - Осенью свадьбы играют. Сговоренных невест и женихов забирать на учение запрещено. Что толку ездить?
   Клесх повернулся, прожег лекаря взглядом и ответил:
   - Добро. Ты не езди, раз толку нет. Сиди здесь, травки перебирай. Осенью - толку нет, зимой холодно, весной распутица, а летом - Ихтор. Вот и решили.
   И он усмехнулся.
   - Только потом уж морды не воротите от тех выучей, которых добыть удастся. Не пеняйте, что Дар не тот и сила мала.
   - Тебе не пеняют, - слегка возвысив голос, заметил Нэд. - Тебе прямо говорят: девка твоя - дура бесполезная. Ты для чего ее сюда приволок? Захотелось бабу-воя состряпать потехи для? Из рода выдернули, из семьи забрали для того лишь, чтобы не знать, куда ее деть теперь?
   Крефф ратоборцев сказал терпеливо:
   - Нэд, Дар у девки отменный. Куда сильнее, чем у той кучерявой, что со стены сиганула.
   - Нет у нее Дара! - рявкнул, грохнув кулаком по скамье, Дарен. - Титьки только есть! А Дара нет. Едва теплится! Она у меня заклинание на наконечник стрелы пол-оборота плела! А ратиться ставишь - неуклюжая, как корова стельная!
   От внезапного вопля вспыльчивого креффа вздрогнула даже насмешница Бьерга:
   - Да будет тебе глотку-то драть, - осадила колдунья воя. - Чай не на торгу. Тут о том, как выучей искать речь ведут, а он все о девке да о титьках. Весна что ли кровь будоражит?
   По покою разнеслись беззлобные смешки.
   - Я вот еще что сказать хочу, - снова подал голос Клесх, пропуская мимо ушей гневную речь Дарена. - Ходящие сбиваются в большие Стаи. В Хлябях оборотни разорвали целую весь. Только в одном доме люди уцелели и то потому, что двор особым наговором защищен был и обереги на всех вздеты оказались надежные.
   - Как целую весь? - подался вперед Дарен, мигом забывший о Лесане. - Как?
   - У них был Осененный, - коротко ответил крефф. - Слабый, правда. Но с Даром. Он усиливал зов. Люди выходили сами.
   Креффы замолчали, осмысливая услышанное.
   - Да и кровососка та, - продолжил Клесх. - Она же, не таясь, на деревню шла. Беременная. Фебра даже не испугалась. Я хотел ее Стаю искать, но как раз в эту ночь резня с волколаками началась. А потом - ищи ветра в поле. Вы хоть вызнали, где убежище у них?
   И наставник ратоборцев посмотрел на Нэда.
   - Дознались?
   Глава на миг смешался. Он понимал - рано или поздно Клесх спросит о судьбе драгоценной пленницы, и придется отвечать, чувствуя себя оправдывающимся старым дураком. Но все же смотритель надеялся, что это произойдет тогда, когда рядом не окажется других послухов, кроме стен.
   - Не дознались. Сбежала.
   Клесх обвел креффов округлившимися глазами, надеясь, что Глава оговорился.
   Но Лашта, Озбра, Дарен, Ольст - все отводили взгляды.
   - Сбежала? Как?
   Он не смог больше ничего спросить или добавить и озирался вокруг с таким лицом, словно миг назад узнал, что наставники Цитадели вступили с Ходящей в сговор.
   - Она оказалась Осененной, Клесх... - мягко сказала Бьерга. - Разродилась и ушла вместе с дитем.
   Крефф поднялся на ноги.
   - Разродилась и ушла? Из Крепости? И вы не смогли поймать? А мне тут пеняют, что я привез бесполезную девку? Да тут, если вглядеться, полезных не осталось.
   Креффы сердито загудели, а Нэд рявкнул:
   - Сказано тебе, баба с Даром оказалась! Растявкался! Сядь и помалкивай.
   Однако взбешенный ратоборец одним прыжком достигнул стола, за которым сидел Глава, и грохнул кулаком по струганным доскам так, что те застонали:
   - Ты мне рот не затыкай! У вас из-под носа Ходящая с выродком уйти смогла. Да так, что и нагнать не получилось. Над нами, поди, сейчас во всех Стаях и Гнездах смеются. А вы тут расселись, как куры по жердям, и квохчете, что сговоренных невест из-под венца забирать нельзя, да что у девки моей титьки вместо Дара. Других забот нет у вас. Выучеников сыскать не знаете как - задницы из тепла вынимать не охота. Ты, Нэд, оглядись, до чего воеводством своим Цитадель довел! Развели молельню! Что не Совет, то оханье бабское! Сидим, судачим, да языками друг друга жалим. А толку как не было, так и нет. Я вам бабу беременную на руки сдал. Из нее и жилы тянуть не пришлось бы - все рассказала б. Так она у вас сбежала. Полна горница Осененных, а кровососка всех уделала. Добро, хоть не сожрала никого перед уходом.
   Клесх гвоздил словами. И от этого яростного натиска опешили все. Обвинения летели, как булыжники, и каждый попадал точно в цель:
   - Хватит уже портки протирать. Дело делать надо. Старших послушников пора на наставничество переводить, чтобы молодших учили. А креффы должны, как встарь, по городам и весям ездить - детей искать, иначе завтра проснешься, а у вас тут в хоромах кровососы с оборотнями пируют. Стар ты стал или властью наелся, дальше носа своего не зришь. Только щеки надуваешь - вид-то грозный, да нас пугать - достоинство невеликое. Ты, вон, перед Ходящими щеки надувай, пусть они боятся.
   - А ну смолкни! - рявкнул Нэд, взвиваясь из-за стола и совладав, наконец, с первым удивлением. - Смолкни, я сказал!
   - Я смолк уже раз! Ты меня тогда на пять лет вышвырнул. А потом что? Рожу постную сделал, будто не было ничего. Я когда еще упредить пытался? Да меня на смех подняли. До вас, дураков, видать, даже с луженой глоткой не доорешься. Скорее, у Нурлисы получится Цитаделью править, чем у тебя. Совсем уж с разумом распрощался!
   - Пошел вон!!! - и лишь, когда этот оглушительный приказ сорвался с губ, Нэд понял, что... допустил ошибку. Опять.
   Клесх усмехнулся:
   - Теперь на сколько сошлешь? На десяток лет? Или пока Хранителям душу не отдашь?
   - Клесх, я изгоняю тебя из креффата за оскорбления...
   - За правду...
   - ...наставников Цитадели.
   - ...сказанную против тебя.
   Оба замолчали, глядя друг на друга с непримиримым негодованием. Повисла тишина, слышно было только сиплое дыхание Рэма да потрескивание дров в очаге. И вдруг в этой звенящей тишине раздался спокойный, полный невозмутимой уверенности в собственной правоте голос.
   - Нэд, я против. Это слово креффа.
   Ихтор не дрогнул даже на миг, когда взоры собравшихся обратились на его обезображенное лицо.
   - Изгонять Клесха нельзя. Он дерзок, непримирим, говорит в глаза то, что другие держат за душой, но он не хочет зла ни Цитадели, ни креффам, ни послушникам, ни людям.
   Глава перевел взгляд на целителя, не зная, что сказать. Слово смотрителя в крепости всегда было законом. Провозглашенные решения никогда не оспаривались.
   - Я тоже против. Это слово креффа, - тихо, но твердо сказала сидящая на полу Майрико.
   Она, правда, не решилась поднять на Главу глаза, но и отступать не собиралась.
   - Слово креффа. Я с тобой не согласен, - встал со своего места Лашта. - Однажды мы уже от него отмахнулись. И вышло всё боком.
   - Слово креффа. Клесх должен остаться, - тяжело, будто через силу, произнесла Бьерга.
   - Слово креффа, Глава. Ратоборца изгонять нельзя, - потирая больное колено, угрюмый Ольст смотрел исподлобья в огонь.
   - Нэд прав, - Донатос второй раз за весь вечер подал голос из своего угла. - Коли Клесх так не хочет оставаться в четырех стенах, коли креффат так его коробит, пусть скачет и ищет выучей по отдаленным весям. За что ратует, тем пускай и занимается. Приносит Цитадели пользу, как умеет. А то, что ни Совет - так чуть не драка из-за него. Мое слово принадлежит Главе.
   - Мы согласны, - кивнул от лица всех стариков Рэм. - Пусть едет.
   - Верно. Не нравится сидеть на месте, пусть трясется в седле, - угрюмо сказал Дарен, сжимая могучие кулаки. - Только девку-дуру свою пусть забирает. Мне этот камень на шею вздевать не надо.
   - Да, после сказанного, Клесху и впрямь лучше в Цитадели не оставаться. Пусть всё уляжется, - кивнул Озбра.
   После этих слов взгляды креффов обратились на молчаливого Русту. Его голос становился решающим. Рыжий целитель помолчал, словно собираясь с мыслями, а потом, глядя в глаза Клесху, сказал с улыбкой:
   - Слово Главы - закон. А тебе, ретивый наш, и впрямь лучше уехать. Среди Осененных ты дичаешь.
   Нэд мрачно посмотрел на креффа ратоборцев и подытожил:
   - Забираешь свою девку и едешь искать выучей. Где отыщешь - присылаешь сороку. Лесане сколько до того, как опоясаться, осталось? Три года? Вот тогда и вернетесь. Как раз все быльем порастет. Заодно и покажешь нам, какой она вой.
   Клесх плюнул с досады, развернулся и вышел.
   Однако Ихтору, который сидел ближе всего к двери, отчего-то показалось, будто обережник... выглядел довольным. Впрочем, глаз у Ихтора был всего один, а многие светцы в покое давно погасли, так что зрение могло целителя подвести.

* * *

  
   На Цитадель спустился вечер. Клесх вернулся от Лесаны в свой нетопленый темный покой и опустился на лавку, вдыхая запахи Цитадели: сырости, камня, прели. Надо было приказать кому-нибудь из служек, чтобы протопили. А, впрочем, одну ночь и так перетерпеть можно.
   Мужчина потер ладонями лицо. Зажигать светец было лень. И он сидел впотьмах, слушая тишину. Нэд, сам того не зная, принял именно то решение, какого хотел от него крефф. Изгнание... Причем вместе с Лесаной. Наставник ратоборцев хмыкнул и довольный прикрыл глаза. По совести говоря, возмущение Ихтора и присоединившихся к нему оказалось полной неожиданностью и чуть было не перепутало намерения Клесха. По счастью хоть Руста с Донатосом себе не изменили. Обережник довольно улыбнулся. В этот миг в дверь тихонько поскреблись.
   - Открой.
   Майрико.
   Клесх затаился. Может, поверит, что его нет? Светец не горит. Очаг холодный. Мало ли, где он ходит.
   - Я знаю, что ты здесь! - зло прошипела лекарка. - Открой немедленно!
   Мужчина усмехнулся. Вот же упрямая баба.
   Неслышно встал, подошел к двери, резко распахнул, схватил целительницу за кожаный пояс и рванул к себе.
   Она от неожиданности выдохнула, но хозяин покоя уже захлопнул створку и повернулся к гостье. Та стояла напротив в кромешной тьме. Так близко, что обережник слышал ее дыхание.
   - Зачем ты вызверил Нэда? - тихо спросила Майрико. - Зачем ты делаешь все, чтобы он тебя отсылал раз за разом?
   - Потому что я не хочу оставаться.
   Собеседница в ответ промолчала, но это молчание было полно гречи.
   - Я не верю, что ты бежишь от меня, - сказала она, наконец. - Ты никогда не был трусом. Тогда зачем ты снова и снова уезжаешь? То ведь неспроста? Скажи, что ты задумал?
   Она всегда была неглупой.
   - Я поняла, что ты никогда меня не простишь. Пускай! - продолжила целительница. - Но ты нынче слишком хотел, чтобы Нэд тебя вышвырнул.
   Он покачал головой:
   - С чего ты так решила?
   - Просто... я знаю тебя.
   - Тогда зачем ты хотела мне помешать?
   Целительница замолчала.
   - Зачем? - прошипел он и дернул ее за руку. - Говори.
   - Потому что я боюсь за тебя, - тихо ответила она. - Потому что ты - бедовый.
   Клесх хмыкнул и вдруг мягко прижал лекарку к себе.
   - Бедовый? - шепотом переспросил он и почувствовал, как по телу гостьи прошла волна крупной дрожи.
   - Ты хочешь уехать, - хрипло ответила Майрико, по-прежнему не решаясь обнять его в ответ. - И отчего-то хочешь уехать со своей выученицей. Я помню - Дар у нее отменный. Так отчего же, стоило тебе ступить за порог, она все навыки растеряла? И теперь тебя гонят, но не одного - вместе с ней? Отчего я уверена, не сцепись ты с Нэдом из-за кровососки, нашелся бы другой повод?
   Он едва слышно усмехнулся и не спеша ее распоясал.
   - Нашелся бы, - согласился крефф. - Так отчего ты вознамерилась не выпустить меня из крепости? А?
   Жесткие прохладные ладони скользнули под рубаху, коснулись голой спины, поднялись вдоль позвоночника к лопаткам... У целительницы перехватило дыхание. Торопливо и жадно она рванула его ремень, стремясь как можно скорее ощутить тепло обнаженного тела.
   Клесх отстранился.
   - Ответь.
   Лекарка молчала, замерев в его руках. Только прерывисто взволнованно дышала.
   - Ты... приревновала? - вдруг догадался он и тихо рассмеялся. - Майрико, ты приревновала меня к выученице?
   Не нужно было зажигать светец, чтобы увидеть, как сильно она покраснела.
   - Зачем ты насмехаешься надо мной? - женщина вырвалась. - Я столько раз просила прощения, ты был, как камень. И вдруг ныне... Боишься выболтаю, что неспроста из Цитадели едешь? Что неспроста девку с собой тянешь?
   Он хмыкнул и снова привлек ее к себе.
   - Я подумал... три года. Вдруг, не вернусь.
   И в этот миг Майрико поняла - что-то случилось с ним. Что-то, о чем она никогда не узнает. Там, у Встрешниковых Хлябей. Может, едва совладал с оборотнем и чуть не погиб, может, когда ловил кровососку, лишь на волосок разминулся со смертью. Что-то заставило его перемениться, осознать пустоту долгих обид и вероятие внезапной и вечной разлуки.
   Лекарка замерла, вновь ощутив на спине сильные руки. Рубаха скользнула по телу и полетела на пол. Сначала ее. Потом его. Упал тяжелый пояс, мягко прошелестела ткань.
   Как давно они не прикасались друг к другу! Много-много лет... Их разлука и раздор длились дольше, чем дни, проведенные вместе. Но отчего-то ни раздор, ни разлука, ни взаимная обида, ни отчуждение не смогли отвратить этих двоих друг от друга. В Цитадели они были живыми только когда находились рядом. И счастливы только вместе. И ныне каждый особенно остро это понял. Мужчина, с жадностью подчиняющий себе податливое тело. И женщина, вновь отдающаяся во власть тому, кто когда-то ее отверг.
   Его поцелуи на ее плечах и груди, его руки на ее бедрах. Торопливость, с которой он сдирал с нее и себя одежду. Неровная холодная стена, в которую она вжималась спиной. Тихий стон, полный сладкого томления. Ветер за окном. Эхо дыхания. Лихорадочная поспешная ласка. Ее ноги, обвивающие его бедра. Яростные тихие вскрики. Ногти, вонзающиеся в напряженные плечи и рвущие спину. Губы, впивающиеся в губы, руки, переплетающиеся с руками. Ручейки горячего пота, бегущие по пылающей коже. Все происходило стремительно и долго. Мучительно и блаженно.
   Тихий выдох. Всхлип. Неровное дыхание. Тишина. Молчание каменной громады. Холод, тьма и жаркое пламя, бушующее в крови.
   Клесх по-прежнему вжимал целительницу в стену, чувствуя, как она дрожит. Майрико обнимала его за плечи, не желая отпустить даже на мгновенье. Поняв, что она будет так стоять до утра, мужчина подхватил лекарку, отнес на лавку и уложил на холодный сенник. Укрыл одеялом, а сам вытянулся рядом.
   - Это означает, что ты меня простил? - тихо спросила она. - Или завтра мы снова будем смотреть друг на друга, как чужие?
   Он вздохнул.
   - Я не смотрел на тебя, как на чужую. Ты никогда не была мне чужой. Всегда - самой близкой. Но ты предала. Я не могу больше тебе доверять.
   Майрико перекатилась на бок.
   - Не можешь доверять?
   - Нет.
   - Клесх, я...
   - Ты сегодня намеренно пыталась мне помешать. Я постоянно жду удара в спину.
   - Я никогда не ударю тебя в спину.
   Он пожал плечами:
   - Может быть. Я не знаю. И ты не знаешь. Сложно любить того, кому не доверяешь. Обычно от таких стараются держаться как можно дальше, с ними не делят ложе.
   - Тогда зачем? - она задохнулась и ударила его кулаком в грудь. - Зачем?!
   Он перехватил ее руку, избегая очередного удара, потянул и опрокинул на себя.
   - Затем, что никого, никогда не хотелось так сильно. Затем, что никто, никогда не сможет тебя заменить. Затем, что другой такой нет.
   Он гладил ее плечи и жадно всматривался в лицо, едва различимое в полумраке.
   - Затем, что ты - та девочка со светлой косой до колен и испуганными голубыми глазами, с которой я однажды сорвал покрывало и с тех пор должен жениться. Я помню ту девочку. Только с ней я могу быть таким, какой... какой есть. Но ей, увы, постоянно хочется что-то во мне изменить. Приручить, быть может. А ратоборец - не домашний кот.
   Майрико уронила голову ему на грудь.
   - Я не предавала тебя. Просто и впрямь боялась - вдруг поблазнилось?
   - Ты не поверила в то, что это видел я, - ответил он. - Ты никогда не верила мне безоглядно.
   Лекарка судорожно вздохнула. Она не могла объяснить ему, что сложно верить безоглядно тому, кого не понимаешь. Особенно, если власть он над тобой имеет пугающую. Поэтому женщина просто прижалась лбом к теплому плечу, положила ладонь на твердую грудь, ощущая под рукой рубец старого шрама, и закрыла глаза. Она давно, очень давно не засыпала с ним рядом. И еще дольше - не просыпалась.
   Увы. Не проснулась и в этот раз. Он ушел так тихо, что Майрико не услышала, а когда она открыла глаза, в окно светило яркое весеннее солнце. Покой был светел и пуст.
   Три года.
   Она снова будет ждать. И жить. И надеяться, что однажды он возвратится и, что она не перестанет быть ему нужна. А еще она будет бояться. Бояться, что надежды не оправдаются. Тоска стиснула сердце.
   Крефф целителей уткнулась лбом в сенник и тихо заплакала.

* * *

  
   Солнце было яркое. По всему видно - день установится погожий.
   Они ехали молча. Клесх чуть впереди, следом за ним Лесана. Ее оружие было приторочено к седлу, в переметной суме на самом дне лежали немудреные вещи: одежда на смену, холстины, ложка, котелок... Словом, то, что может пригодиться в пути. Собирая вчера заплечник, послушница даже удивилась тому, сколько малым теперь может обходиться. Только самое необходимое. А из своего покойчика, в котором жила без малого два года, и вовсе ничего не прихватила. Не было у нее ничего на память - ни бус, ни зеркальца.
   Окинув прощальным взглядом комнатушку, Лесана вышла, ощущая, как туго натягивается нить, соединяющая ее сердце с каменной громадой Цитадели.
   И сейчас, оставляя крепость за спиной, она ощущала почти что боль, потому как понимала, вот-вот эта нить, крепко привязавшая ее к каменному оплоту, порвется.
   - Надолго мы уезжаем? - осмелилась она, наконец-то, спросить наставника.
   - На три года, - ответил он, словно бы в этом не было ничего необычного
   - На ско-о-олько?
   - Ты глухая что ли?
   - Нет... но... почему на три года? - она тронула свою кобылку пятками и догнала креффа: - почему?
   - Глава изгнал меня из крепости на три года. Мы едем с тобой по отдаленным весям искать детей, в которых горит Дар.
   Из всего этого она услышала только про "Глава изгнал".
   - Изгнал?! За что?!
   - За тебя.
   Девушка едва не вывалилась из седла.
   - Как за меня?
   Клесх хмыкнул и поинтересовался:
   - А ты думала, что сделают с наставником, чья выученица показывает себя полной неумехой, ни на что не годной и бестолковой?
   Она онемела на мгновенье, а потом сдавленным голосом сказала:
   - Но ведь ты... сам приказал... Я же...
   Мужчина обернулся:
   - Да. И как твой крефф могу тебя только похвалить. Крайне непросто камлаться, Лесана. Я это понимаю. Ты молодец, справилась. Поэтому мы и уезжаем.
   Постепенно до девушки начал доходить смысл его слов, и она неуверенно переспросила:
   - Ты хотел, чтобы нас выгнали? Обоих?
   - Да. Я не очень люблю Цитадель. Да и Нэда тоже. Нет смысла сидеть здесь, я могу учить тебя где угодно.
   - Но остальные...
   - Остальных обучат Дарен, Озбра и прочие. Или ты хотела остаться?
   - Нет!
   Она выкрикнула это так поспешно, что он удивленно вскинул брови.
   Дальше до самой темноты ехали молча.
   Когда разбивали ночлег, Клесх сказал:
   - Черти обережный круг.
   И принялся складывать дрова для костра.
   Лесана достала из-за пояса нож Фебра, сжала теплую уютную рукоять, почувствовала, как сердце при этом глухо стукнуло едва не у самого горла, совладала с собой, и пошла царапать землю, выговаривая слова заклинания.
   Клесх внимательно наблюдал, и под его пронзительным взглядом девушке казалось, будто она все делает не так.
   - Все.
   Он кивнул и вернулся к кострищу. Ничего не сказал, и то ладно. Значит, правильно.
   Когда же укладывались спать, девушка заметила, что оружие крефф кладет рядом с собой, чтобы схватить мгновенно. И даже меч вынул из ножен. Поразмыслив, она сделала то же самое. Мечом она владела еще плохо, но... пусть уж лежит поближе.
   Правда, уснула выученица, едва голова долетела до подложенного под нее свертка с холстинами. А проснулась уже утром. От холода. Костер погас, и под теплое меховое одеяло задувал зябкий весенний сквознячок. Наставник еще дремал. И Лесана принялась разводить огонь.

* * *

  
   В тишине ночи шум деревьев казался недовольным голосом ветра, который нес над лесом предостережение: "Чужаки! Чужаки! Чужаки!"
   Слада, Ива и ребятишки испуганно озирались. Дивен шел самым первым, двое мужчин держались позади, на тот случай, если кто-то вынырнет из чащи с недобрыми намерениями.
   Но чаща отзывалась лишь шелестом ветвей. Никто не стремился преградить путь странникам. Холмы, поросшие лесом, крутые подъемы и спуски тянулись и тянулись.
   Деревья росли все гуще. Стволы могучих сосен возносились высоко-высоко в звездное небо, на котором яркой дорожкой сияло Ожерелье Хранительницы. Густые заросли кустов, еще голых, безлистых, перешептывались о чем-то, и казалось, будто чаща глядит сотней глаз, говорит сотней языков.
   - Дивен, не рады нам тут... - тихо сказала Слада. - Зря пришли.
   - Не зря, - ответил он, продолжая упрямо идти туда, в черные кущи.
   - А ну стой! - и путь странникам преградили несколько вооруженных рогатинами и луками мужчин. - Кто такие?
   - Я Дивен - из Помнящих, нареченный семнадцать лет назад. Со мной моя семья.
   Мужчина окинул всех быстрым взглядом и покачал головой:
   - Что ж так мало вас?
   - Остальные сгибли.
   Незнакомец горько вздохнул.
   - Идемте. Да детей давайте.
   И махнул рукой.
   Его спутники тут же взяли едва плетущихся ребятишек на руки.
   Пошли быстрее. Ива, настороженно озиравшаяся, мало-помалу успокоилась. Дети дремали, положив головы на плечи незнакомцам. Лес шумел.
   Продирались через кусты, казалось, чуть не три оборота. Но то, видно, от усталости. Чаща отступила резко, и под ногами разверзся глубокий провал с глинистой кромкой и корявыми корнями деревьев, торчащими из земли.
   - Там спустимся, - скомандовал старший из провожатых и махнул рукой в сторону, где в зарослях прошлогодней травы свисало над провалом поваленное дерево.
   Двинулись, куда указано, и, цепляясь за ветки, начали медленно спускаться по крутому скользкому склону.
   Слада боязливо протянула руку Дивену и теснее прижала к себе малыша.
   - Можно пройти Лебяжьими Переходами, - тем временем говорил один из незнакомцев, - но то долго. Здесь короче. Осторожнее, под ноги глядите, - предостерег он. - Дети совсем заморенные. Да и сами вы...
   Он окинул странников сострадательным взглядом.
   Дорогу по дну провала Слада и Ива запомнили плохо. Они петляли между камней, обходили деревья, спотыкались о торчащие из земли корни. Потом долго поднимались наверх, затем шли через узкий каменный мосток, соединяющий один провал с другим. Сладе казалось, будто Радош с каждым шагом становится все тяжелее, но она упрямо не отдавала ребенка мужу. Казалось, разлучи их сейчас и точно упадет без сил. А пока на груди сладко сопит дитя, в усталом теле откуда-то находились силы двигаться, переставлять ноги.
   Наконец, их странствие завершилось. Через сухой малинник, выросший, казалось, на голых камнях, путники подошли к узкому зеву пещеры. Из провала повеяло прохладой.
   Спускаясь по пологому склону вниз, Слада слушала, как шуршат под ногами мелкие камешки, и озиралась. Высокие своды и широкие ходы разбегались во все стороны.
   Человек тут заблудится. Но обитатели этих мест не были людьми.
   Под высочайшими мрачными сводами было спокойно и тихо. Сдевой услышал, как облегченно выдохнула Ива. Здесь и впрямь дышалось легче, без вечной боязни оказаться под ослепляющими, выжигающими глаза лучами солнца.
   Шли долго. И, когда казалось, что дорога уже никогда не кончится, главный из провожатых сказал:
   - Вот и на месте.
   Рагда восхищенно ахнул. Они вышли круто спускающимся вниз ходом в огромный каменный зал. Своды пещеры раскинулись так высоко, что захватывало дух.
   Дивен же во все глаза смотрел на другое. Дома! Здесь стояли дома! Изб было так много, что тут - под землей - пролегли улицы. Слада привалилась вдруг к плечу мужа и тихо заплакала. Их путь был окончен. Их не гнали. Скоро у них будет дом. Свой дом, в который никогда не войдут Охотники.
   - Идем к старшому, а вы, вон, туда, в ту избу. Там все пришлые останавливаются, пока свое жилье не срубят.
   Дивен кивнул и двинулся следом, удивленно оглядываясь.
   Это поселение отличалось от людского: избы тут не обносили заборами, даже ворот и тех не было, как не было скотных дворов. Но где-то кудахтали куры. Курица - птица глупая, ей все одно, кто сыпет зерно - человек ли, нет ли, был бы свет, да что поклевать. Это собаки, кошки да скотина чуяли Ходящих и ярились, курам же не до того, им бы квохтать. Над дверьми домов сияли бледно-зеленые огоньки и важные квочки прохаживались в их мерцании, что-то выискивая среди мелких камней.
   Тем временем Дивена провели к добротной крепкой избе с широким крыльцом. Двери здесь не запирались, поэтому провожатый лишь постучал и сразу вошел.
   В доме пахло щами. Откуда-то из передней донеслось:
   - Мирег, ты что ль?
   - Я! Вот, тут к нам чужин из-за Черты пришел.
   Послышались шаги, и из горницы вышел мужчина лет пятидесяти с седой бородой, но черными смоляными волосами. Он торопливо приглаживал густую шевелюру.
   - Это ты что ли из-за Черты?
   Дивен развел руками, он ничего не знал про Черту.
   - Наверное...
   - Наверное, - усмехнулся хозяин дома и вдруг обнял незнакомого пришлеца. - Меня Чусом зовут. Я из Помнящих. Ныне можно кликать Званом. Кому как нравится.
   - Меня зовут Каред. И я из Помнящих. Ныне рекут Дивеном.
   Мужчина усмехнулся довольный.
   - Долго шли?
   - Долго.
   - Отчего мало вас так? Я когда Злоба посылал, он говорил целую Стаю приведет, вас же - по пальцам. И Злоба нет. А прийти должны были еще зимой.
   - Злоба убили Охотники, - глухо ответил Каред-Дивен. - Они же и остальных порешили. Я еле успел увести баб с ребятишками и двоих мужиков. На нас напали днем. Думал, не отобьемся. Дорогу искали сами. Плутали много...
   Из-за спины у него негромко сказал Мирег:
   - Жалко Злоба. Парень был добрый...
   - Жалко, - согласились Дивен и Зван.
   Помолчали.
   - Почему меня назвали перешедшим Черту? Что за Черта? - спросил, наконец, Дивен.
   - Путь к Лебяжьим Переходам затворен для людей. Каждую луну мы подновляем защиту. Ты пересек охранительную Черту. В тебе есть Дар, ведь так?
   - Есть, - кивнул он.
   - Покажи.
   Дивен перевернул ладони тыльной стороной вниз и протянул их хозяину избы. Бледную кожу охватило зеленое сияние, похожее на свечение болотных огоньков. Сквозь сполохи пламени руки казались прозрачными, словно не мужчина живой стоял, а навий.
   - В достатке... - признал Чус. - Нам такие нужны. Сейчас здесь двенадцать Помнящих. Мы кормим всю Стаю. Тринадцатый будет кстати.
   Дивен вздохнул. Он устал. Устал от ноши, которую влачил уже семнадцать лет. Она тянула ярмом. Но больше некому было подставить шею под хомут, потому приходилось терпеть и не жаловаться.
   - А люди? - спросил он. - Люди что?
   - Ничего, - усмехнулся Зван. - А то ты не знаешь.
   - Знаю.
   - Так что же спрашиваешь? Ладно, друже, ступай, отдыхай. Избу поставить пособим. Места хватит - Пещеры огромные. Ступай, сил наберись пока.
   - Постой, - удержал Дивен собеседника. - А на Охоту когда?
   Зван усмехнулся:
   - Допрежь тебя другие сходят. В жилу сперва пойди. А то вон, синий весь.
   У Дивена словно мешок песку со спины сняли.
   - Спасибо.
   Хозяин дома грустно усмехнулся:
   - Живите. Тут не тронут. Тут ни Охотников, ни Каженника. Тихо.
   ...Когда Дивен вернулся в гостевую избу, его спутники уже спали. В печи трещали дрова. Кто им разжег-то только? Мужчина заглянул в жерло - пламя было изжелта-зеленым, злым, ревущим. Такой огонь дарил тепло и не причинял боли глазам. Осененный смежил веки, чувствуя, как из-под них ползут слезы усталости и облегчения. Он не один. Они не одни. Есть кто-то, кто поможет.
   И лишь сейчас навалилась усталость. Усталость прожитых лет. Вспомнилась Мьель - первая жена, та самая, которая увела его из деревни. Увела, а потом отпустила обратно к людям. Он не был для нее едой. Она не была для него чудовищем. Красивая... Рыжая, как листва по осени. И вся в веснушках. Улыбчивая радостная девка. Он помнил каждую веснушку. И когда вернулся в деревню, не было ничего, что радовало. Тянуло, тянуло к ней. А сам думал с ужасом - к кому - к ней? К Ходящей? К чудищу? К кровососке?
   Нет. К самой лучшей. К самой нежной. С телом, белым, словно сметана, с искрами смеха в глазах, с веснушками на плечах и спине.
   Он так и ушел тогда. От матери, сестер. От людей. От всех. Ушел к ней. И стал тем, кем стал. И они были счастливы. Очень-очень долго, почти год. Она хотела родить ему сына...
   А потом пришли Охотники.
   Все закончилось вмиг и навсегда. Он остался один. Едва живой, со стрелой в боку. Был бы без Дара, помер бы - на стрелу привесили такое заклинание, что тело рвало и кромсало, будто ножами. Но он выжил.
   Иногда ходил к родной деревне, смотрел на темные окна домов. И думал о том, как его там боялись. Но он не хотел зла. Он любил их всех. Потому что каждого помнил. И деда Врона, и Зорянку, и маленькую Лесану, и своих меньших сестриц, и мать... помнил всех. Но они бы не приняли его никогда.
   Да и не смог бы он прийти к ним, не прорвался бы через заклинания, оберегающие дома. А ежели и прорвался, то безумие крови принудило бы загрызть родню. Такое проклятие. Издалека гляди, хоть в се глаза выгляди, ближе подойдешь, лишь запах родной учуешь - ум откажет, останутся только голод и злоба. Разорвешь тех, кто дорог, и вовсе свихнешься. Будешь чудищем кровожадным носиться в поисках поживы. Есть, есть, есть... и никаких других желаний не останется.
   Потом он прибился к чужой Стае. И долго-долго скитался, не обрастая, впрочем, привязанностями. Вроде и не один, а вроде наособицу. Бирюк.
   Однако острая, болезненная потребность иногда являться к родной деревне изводила парня. Оказалось - не зря. Потому что в одну из ночей, когда он стоял на пригорке под старой сосной и смотрел на родной тын, услышал крик.
   Дикие напали на парня и девку, шедших домой.
   Каред кинулся туда, откуда неслось рычание. Но отбить успел только девушку. Ее спутника разорвали. И тогда тот, кого в новой стае звали Дивеном за дивную Силу, впервые дал волю своему Дару. Ту, которую он хотел спасти, уже погрызли, но мужчина чувствовал - жива.
   Он ее вырвал. Забрал с собой. И радовался, что когда она очнется, то ничего не будет помнить. Она и не вспомнила. А он не узнал красивую стройную девку. В Стае ей не шибко обрадовались. Еще бы - лишний рот! - но приняли, потому что привел он. И нарекли Сладой. За покладистый и уживчивый нрав.
   Девушка совсем не была похожа на Мьель. Но как же он полюбил ее! За спокойную стойкость. За рассудительность. За ласку и преданность. За доверие. Так у него появилась новая семья.
   Каред вытер лицо рукавом рубахи. Впервые в жизни он плакал от счастья.
   Его жена, его дети, его Стая - они были живы. И они пришли туда, где не страшны Охотники, голод и сам Каженник. Они добрались. Спаслись.
   Сквозь слезы он улыбнулся и судорожно вздохнул, пытаясь успокоиться. Дом. Его новый дом. В который никогда не войдет чужак. Дом, где нет места страху.
   Прав был дед Врон: любовь сильнее страха. Он своей любовью пересилил страх. Выгрыз его из души. Вот только... души после этого у него почти не осталось.

* * *

  
   Как хорошо в самом начале зеленника пахнет воздух! Молодой травой, теплой землей, терпкой хвоей, разопревшими почками, готовыми вот-вот проклюнуться клейкими молодыми листьями. Оттого-то в груди вскипает в эту пору детская пузырящаяся радость.
   Лесана стояла, склонившись над кипящим котелком. Ароматное хлебово весело булькало. Над полянкой, где девушка и ее наставник расположились для отдыха, плыл сладкий грибной дух.
   Выученица улыбалась, помешивая похлебку. Клесх терпеть не мог грибы. Но именно потому, что он их ненавидел до душевного выворота, она нарочно берегла на дне заплечника горсточку сушеных боровиков. Крефф вырос на берегу Злого моря. Там не знали, не ели и не собирали грибов. Поэтому об этих "слизняках" он мог бубнить два оборота и ни разу не повториться. Девушка усмехнулась, предчувствуя, как разразится наставник, возвратившись из леса к месту стоянки.
   Белые, подосиновики, сыроежки - только они могли пробудить в молчаливом креффе речистость. Именно потому Лесана их сегодня и варила. Ей нужно было с ним поговорить. А говорил Клесх только тогда, когда был чем-то недоволен или, когда учил. Если же все обстояло хорошо, наставник мог за седмицу не проронить ни единого зряшнего слова. Даже "нет" и "да" заменял движением головы.
   Но Лесана за три-то года научилась вытягивать из него слова тогда, когда нужно - для того у ней была припасена не одна маленькая хитрость.
   У Клесха, надо полагать, тоже. Он выученицей помыкал искусно. Взять хотя бы тот случай, на заре их странствия. До сей поры помнила, а уж сколько лет прошло. Крефф ей тогда все пенял, мол, бьется она в бою оружием, а должна Даром. На железо против Ходящих полагаться - мертвым стать.
   Выученица виновато кивала, соглашаясь, но все равно никак не получалось у нее в опасности будить Силу. Душа уходила в пятки, а Дар закрывался, отказывался подчиняться. Поэтому Лесана трусливо старалась держаться ближе к наставнику, животным чутьем понимая, что он не пропадет, а значит и она с ним вместе.
   Но в одну из ночей ратоборец девку проучил. Да так, что небо с овчинку показалось.
   Лесана и посейчас помнила, как рвались волколаки на обоз. С влажных клыков летели хлопья пены, челюсти клацали. Оборотни наскакивали на обережников, силились прорваться к людям. Стояла зима с суровыми морозами. Твари оголодали и утратили страх. Да еще один из обозников - недоносок безмозглый - порезал руку на привале, да никому не сказал, обмотал тряпицей, вроде как рана-то пустячная, уже и не сочилась.
   Да только кровь приманила тех, кто ее любит.
   С заходом солнца оглянуться не успели, как по санному следу побежала Стая. Быстрые тени скользили за деревьями, высверкивались зеленью глаза, холодный ветер студенника доносил утробное рычание.
   Много их было. Большая Стая. Лесана сунулась к тулу со стрелами, успела Дар с пальцев стряхнуть, на том и иссякла. Едва волколаки стали кидаться на обережный круг, рычать и хрипеть, как сердце в пятки ушло - такими здоровыми они были, такими страшными. Да еще увидела краем глаза впотьмах, как оборотившийся человеком, скатал в ладонях пригршню снега, а между пальцами вспыхивала болотная зелень, словно огоньки трясинные...
   Лесана вскинула лук, звякнула тетива, свистнула стрела, Ходящий упал, захрипев, но дело было сделано. Снежок, брошенный уже мертвой рукой, прокатился, разбрасывая бледные искры, по обережной черте, снимая защиту. Серые тени рванулись.
   Девушка прыгнула на розвальни, закричав, чтобы люди взбирались на сани, а руки жили своей жизнью, знай бросали стрелы к тетиве. Волколаки взвизгивали, хрипели от боли. Но было их много, да и не каждого удавалось пронять до смерти.
   Ужас поднялся в груди холодной кипящей волной, по всему телу высыпала испарина. Серые тени неслись над белыми сугробами. Выученица вскинула меч, и в этот миг увидела, как в нескольких шагах от нее упал наставник, снесенный мощной тушей. Вот только стоял и уже дикая тварь рвет его, захлебываясь от ярости.
   У послушницы перехватило дух. Она не смогла даже закричать - сердце подкатило к самому горлу, и вместо крика изо рта вырвался лишь вздох ужаса. А потом на смену страху пришел гнев. Отродясь не было у Лесаны в душе столько ярости. От мысли одной, что из-за какого-то поранившегося дурака погибнет столько людей - Клесх погибнет! - в груди закипело. Дар хлынул от нее волнами - голубое пламя летело над сугробами, вспыхивало на жесткой шерсти корчащихся оборотней, пробегало искрами, заставляло свирепых хищников скулить и корчиться, отшвыривало их от саней и кричащих в ужасе людей, принуждало кататься по земле, хрипеть...
   Лишь после этого Клесх сбросил с себя тушу издохшего волка и поднялся на ноги. Плечо, рука и весь правый бок у него были разодраны, от ран валил пар, и кровь черными ручьями сыпалась в утоптанный сугроб.
   - Чтобы ты делом занялась, мне надо было дать себя жрать? - спросил он, шатаясь.
   Лесана подбежала к нему и подхватила, а сама задыхалась от стыда и никчемности. Противно вспомнить теперь, но выместилась послушница на том самом дурне, который приманил на торговый поезд беду. Едва пристроили Клесха на толстой медвежьей шкуре в розвальнях, как выученица его, словно сама в Ходящую обратилась.
   Обвела обозников - серых от пережитого ужаса - тяжелым взглядом и спросила:
   - Кто, Встрешник его раздери, поранился?
   Мужики растерянно смотрели друг на друга, когда шальная девка рявкнула так, что с деревьев снег посыпался:
   - КТО, сучьи выродки?! Волколаки на обережный круг без страха лезут только если из него кровью пахнет. КТО?
   - Я... - выступил вперед один из сыновей купца. - Дак ведь...
   Договорить ему она не дала. Ударила так, что парень, который был на голову ее выше, опрокинулся, а свирепая обережница повернулась к хозяину обоза и, выплевывая слова, сказала:
   - За учиненные вою раны виру на вас налагаю. А ежели платить нечем, так мы ныне ж уедем, дальше добирайтесь, как хотите.
   Купец сомлел. А ведь он, откровенно говоря, поначалу хотел осадить нахальную девку, забывшую вежество. Не опоясана еще даже, а хорохорится, как правдошная, однако... мужик вовремя вспомнил, как эта самая девка четверть оборота назад билась против Ходящих, и смолчал...
   С тех пор Лесана легко будила в себе Дар. А воспитанную родителями почтительность растеряла без остатка, поняв, что иные люди ничего кроме силы от нее - девки стриженой - не примут. Дурости человеческой пределов не было. В том она не раз убеждалась.
   Девушка снова усмехнулась, вспоминая давно минувшие дни, и помешала похлебку. За спиной раздались шаги.
   - Слизни?! - Клесх застонал. - Неужто не доели до сих пор?..
   Выученица пожала плечами:
   - У меня осталась горсточка. Последние...
   Мужчина зло выдохнул и бросил к ногам стряпухи двоих чирков.
   - Если у тебя там только крупа с грибами, ешь сама, - сказал он.
   - Я мяса вяленого бросила, - попыталась умаслить его Лесана.
   Наставник подобрел, улегся на войлок и закрыл глаза, подставляя лицо ласковому солнцу.
   Послушница смотрела на него, безмятежно развалившегося и блаженствующего, и хотела так же беззаботно вытянуться рядом, наслаждаясь запахами весны, теплым ветром, шумом деревьев над головой, ласковыми солнечными лучами... Но сердце точила кручина.
   - Клесх...
   Мужчина, не открывая глаз, сказал:
   - Опояшут и сразу уедешь.
   - Что? - удивилась выученица.
   - Тебе не придется там жить. Получишь пояс, съездишь домой, повидаешься с родней. Ты же хотела.
   Она вздохнула. За годы странствий все никак не могла привыкнуть, что крефф угадывает ее намерения раньше, чем она сама.
   - А потом? Я уеду, а ты останешься...
   В ее голосе была слышна тоска, которую так и не получилось скрыть.
   - Лесана, - он открыл глаза и посмотрел на нее внимательно и строго, - мне что ж с тобой до старости якшаться? Мы будем видеться. Изредка. Этого хватит.
   Она отвернулась к весело бурлящему над огнем котелку и горько кивнула.
   Наставник поднялся на ноги. Подошел, развернул девушку к себе:
   - Помнится, ты как-то говорила, что однажды станешь сильнее и засадишь мне под ребра нож?
   Выученица отвела глаза.
   Помнила. Еще бы.
   Это было в первое лето их отъезда из Цитадели. Как же она тогда ненавидела Клесха! Они почти не разговаривали, а от его редких, но неизменно жалящих замечаний хотелось выть и кидаться. Бывало, за день слова не скажет, и вдруг ожжет, как хлыстом. И жизнь немила.
   А как таскал ее по сторожевым тройкам? То в один город заедут, то в другой и он, как назло - давай ее валять при местном ратоборце! Потом устанет, плюнет и уйдет отдыхать, а ей какой-нибудь урок задаст, да такой трудный, что под вечер она с ног валится.
   Или прикажет взять меч, а к запястьям привяжет мешочки с песком и лениво гоняет палкой, как козу. Ему-то что - с обычным стружием, а у нее руки трясутся, пальцы разжимаются! Как даст по плечу, она от боли воет. У него же один ответ: "Не зевай". Да еще и к целителю потом не отправит, мол, сама синяки свои своди, нечего занятому лекарю досаждать.
   Но самое поганое было, когда они двое ее гоняли: Клесх и ратоборец городской. Вот где мука! Два мужика здоровых против девки!
   Помнится, остановились они на седмицу в городке под названием Суйлеш. Ратоборцем там был крепкий мужик, роста невысокого, но силы предивной. Ох, донимали они ее!.. Тогда казалось - малой потачки не давали. Сейчас же вспоминала и понимала - жалели... Но о ту пору она этого не замечала. Оттого однажды Лесана отшвырнула меч, выхватила из-за пояса нож и кинулась на наставника. Повалила его наземь, приставила клинок к горлу, а рука ходуном-ходит. Закричала в лицо:
   - Убью! Убью, гнида!!! Ты сейчас, может, и сильнее, но я заматерею - уже не отмахнешься.
   Думала - испугается. Но он смотрел спокойно, хотя по шее текла кровь, заползая под ворот рубахи.
   - Если заматереешь и не смогу отмахнуться, значит, крефф я неплохой.
   Сказал и смотрит.
   Она нож отшвырнула, сползла с него на землю и сжалась в комок. Плакать давно уже отучилась, кричать стыдно было, а говорить и даже просто на ноги встать - не могла. Клесх тогда поднял ее на руки и, как дите малое, в избу отнес. Сам раздел, уложил на лавку, укрыл одеялом. Она была, словно деревянная.
   Вой Суйлеша сказал тот раз (она слышала сквозь полусон):
   - Строг ты с ней.
   - Жалеть буду - пропадет. Так что, пусть уж лучше сейчас едва дышит, чем потом сгибнет.
   Девушке стало стыдно. Но обида на наставника все одно - никуда не делась. И потом не раз еще хотелось убить скотину бессердечную.
   А теперь лежит на войлоке своем, нежится, и, как подумаешь, что через месяц в разные стороны жизнь раскидает, так тошно, будто руку отрезают.
   Лесана молчала, размышляя, как ему растолковать это. Потом поняла, что глупо толковать. Зачем? Жизнь-то их все равно скоро изменится, говори, не говори. Ничего не выправишь.
   Но сжималось сердце.
   Три года! Три. Каждый день вместе. Хранители знают, как же не хотелось возвращаться в эту треклятую Цитадель! Смех один - уезжать оттуда тяжко было. А вернуться еще тяжельше.
   ...Ели они в молчании, дуя на горячую похлебку. Лесана прятала улыбку, глядя на кислую физиономию креффа. Клесх был непривередлив, но грибы не любил - страсть. Наконец, обережник не выдержал:
   - Что?
   Выученица сделала изумленное лицо и посмотрела на него растерянно.
   - Ты всегда готовишь эту дрянь, когда хочешь почесать языком, - сотрапезник ткнул в ее сторону ложкой. - Говори, что тебе от меня надо? Отчего я так страдаю, жуя этих слизней?
   - Скажи, почему ты против, чтобы я навестила родителей?
   - Против? - он отставил миску. - Против?
   - Да. Я сказала, что хочу поехать домой, а ты рассмеялся и ответил: "Ну-ну. Дней пять дам", - она старательно передразнила его. - Почему пять? Мне шесть дней пути туда!
   Крефф рассмеялся:
   - Значит, я за это нынче мучаюсь? Да поезжай хоть на две седмицы. Но я буду ждать раньше.
   Она зло бросила ложку в котелок:
   - Вот, что ты за человек?!
   - Я не человек. Я - обережник. Что, сыта? Так я доем? - и он невозмутимо придвинул к себе остатки похлебки, выкинул ее ложку и принялся уплетать.
   Лесана плюнула и ушла на свой войлок.

* * *

  
   Если б кто-то попросил выученицу Клесха рассказать о том, как она жила три года, странствуя с креффом по городам и весям, девушка, наверное, не смогла бы рассказать красиво и складно.
   Да и что там рассказывать? Про дни, проведенные в седле - под ветром, дождем, снегом ли? Про ночевки под открытым небом, когда либо гнус одолевал, либо холод, либо сырость? Про то, как иной раз по осени просыпалась, а волосы (по счастью короткие) примерзали к скатке, подложенной под голову? Или как опухали лицо и руки в середине зеленника - начале цветеня от укусов комаров и мошек?
   О том, как училась владеть мечом? Как убила первого оборотня, который на ее худую "удачу" оказался не волком, не лисом, не лесным котом-рысью, а медведем?
   Или вспомнить, как Клесх бегал за ней с дрыном наперевес по глухой деревеньке и орал: "Убью малахольную!!!" Ну, это после того, как она Даром его шарахнула, приняв среди ночи за Ходящего. Крефф с дуру ума в потемках ушел с сеновала, где они ночевали, а когда возвращался, Лесана - им же самим приученная спать чутко - спросонья перепугалась и вдарила Силой. Хорошо хоть наставник, жизнью тертый, увернулся - только с лестницы упал. Однако приземлился как кот, тут же схватил какую-то жердину и во мраке ночи гонял послушницу по веси.
   С той поры девушка научилась отличать его шаги от прочих других. Даже дыхание его ни с чьим другим не спутала бы никогда. За годы странствий наставник и послушница словно вросли друг в друга. Научились понимать даже взгляды.
   - Вот скажи, - однажды спросила креффа Лесана: - Как быть, ежели обидел кто, а проучить не можешь?
   Он пожал плечами:
   - Ждать.
   - Сколько?
   - Пока случай не представится.
   - А как понять - представился или нет?
   - Почуешь. Человек, как зверь, слабость нутром распознаёт. Не объяснить.
   - Но как?
   Клесх помолчал, а потом сказал:
   - Бояться перестанешь. Ненавидеть перестанешь. Вот тогда и дождешься.
   - Как это - ненавидеть перестанешь? Это что же, простишь? - удивилась девушка.
   - Нет. Ненавидеть перестанешь, но помнить будешь.
   Выученица задумалась.
   - Дак ведь после этого и наказывать незачем...
   - Ты наказать или отомстить собралась? - прямо спросил он.
   Лесана смешалась:
   - Не знаю... А то - не одно и тож?
   - Не одно, - он покачал головой. - Месть убивает. Наказание - учит.
   Его собеседница озадачилась и замолчала. Впервые поняла, что не знает, чего именно хочет. Проучить? Изничтожить?
   - А и то, и другое? - спросила она после долгого молчания.
   Наставник посмотрел на послушницу удивленно:
   - И то и другое, девка, это - свадьба, - и он рассмеялся беззлобно.
   Лесана нахохлилась. Вечно вот так. Обхохочет ее и дела нет.
   - Ты кому мстить-то собралась, цветочек нежный? - спросил крефф. - Уж не мне ли?
   Она надулась и уставилась вперед - на раскисшую весеннюю дорогу, на слякоть, чавкающую под лошадиными копытами.
   - Ну и то спасибо, - от души поблагодарил обережник и задумчиво произнес: - Отомстить и наказать, значит...
   Он помолчал, а потом сказал:
   - Знать, сильно тебя кто-то обидел. Ну, гляди. Чтобы отомстить - надо человека самого главного в жизни лишить. Силу явить. Такую, с какой справиться нельзя. А чтобы научить, нужно дождаться, когда он от потери своей на стену полезет. И вернуть, как было. Но так, чтобы помнил - в любой миг обратно все отнять можешь. Страх и сомнение - лучшие наставники.
   Она кивнула. Клесх не допытывался более, кто ее обидел. Лесана - вой. И обидчиков своих наказывать должна только сама. Девка она была беззлобная, но ежели что в голову втемяшит - супротив поворотить силу недюжинную надо. И терпение. Того и другого у Клесха было хоть и не с запасом, но как-то управлялся. Правду сказать, иной раз и он не знал, как поступить и чего сказать. Потому что, как ни гонял наставник выученицу, как ни трудил, девку в ней истребить было нельзя. Хотя, по чести говоря, он и не пытался, понимал - тут либо само отстанет, либо огнем не выжжешь. Оттого крефф лишь наблюдал и не вмешивался. Однако же молчаливое попустительство не мешало ему посмеиваться над послушницей, которая даже в портах и с мечом умудрялась оставаться обычной девкой.
   Вот, взять случай, который, год назад приключился, по весне.
   Устали они тогда смертельно. Снег только-только сошел, дорога раскисла, а им - обоз провожать. Умаялись, пока купцов до Кухыновки довели. Будто Встрешник дорогу перешел. То подпруга у лошади лопнет, то ось у телеги треснет или увязнет она. За весь невеликий путь больше стояли по стремена в грязи, чем ехали. Да еще, как назло, что ни ночь, то упырь какой-нибудь вдоль торгового поезда скитается.
   Да еще головной обоза - мужик суетливый да скользкий попался. Все блажил, что еще одной ночи в лесу его товар не переживет, дескать соль отсыреет, напирал на убытки, материл спутников, ругался, требовал оборачиваться быстрее, а потом и вовсе принялся стенать, что всюду простой да урон. Намекать взялся, чтобы ратоборцы плату скостили - мол, не по его вине задержки. Нудел и жаловался. Всю душу вымотал.
   Лесане он надоел смертельно. В душе она завидовала Клесху, который ехал в хвосте всего обоза и был избавлен от излияний прижимистого барышника. Наконец, и выученице прискучило слушать однообразные стенания. Все это время она ехала, не глядя на докучливого купца. А тут, вдруг, повернулась.
   Мужик в этот момент запальчиво говоривший:
   - Тык вот ты мне, девка, скажи, за что я вам такие деньги плачу, коли не по моей вине дорога затянулась, а из-за распутицы, ты мне скажи, почто...
   Окончание речи застряло у купца в горле. Потому что выученица Цитадели посмотрела на него. И вроде не было в тяжелом взгляде синих глазищ ни гнева, ни злобы, ни недовольства, да только слова повисли у говорливого торговца на кончике языка и он едва ими не подавился. Осекся, словно под дых получил, и более за весь путь не проронил ни слова.
   В общем, сто раз обережники Хранителей поблагодарили, когда время пришло с обозниками этими расставаться. Три дня и ехали всего, а казалось, будто полжизни. Словом, допекли. И холодно, и сыро, и медленно, и Ходящие под стать - нудные, тошные да смердящие.
   По чести говоря, когда плату приняли, от счастья души не чаяли. Тронулись дальше налегке. И - чудо право слово! - погода наладилась, дорога подсохла, а по ночам тишина и благодать, хоть бы волколак какой к кругу выполз - нет, тихо.
   Еще через пару деньков, Лесана поутру глаза продрала, а в лесу - солнышко, птицы заливаются, красота такая, аж дух захватывает! Вроде и зелени еще нет - таяльник стоит, а тепло, как в конце весны. Девушка оделась, взяла котелок и пошла к ручью. Шла и радовалась - ни обоза, ни крикливого нудного купца. Благодать!
   Только за деревья шагнула, от восхищения ахнула. Кругом, куда ни глянь, на проталинах подснежники! И как-то позабыла послушница о том, что девичьего в ней давно не осталось: волосы короткие, одета по-мужицки, говорит мало, жилистая, рослая, груди и той почти не видать под верхницей-то. Обо всем забыла.
   В душе разом вскипело все девичье, что только могла пробудить весна. Лесана опустилась на колени и осторожно трогала жесткими пальцами нежные венчики, клонящиеся к холодной земле. Бывает же чудо такое!
   И так она забылась, любовно поглаживая белые лепестки, что не услышала, как сквозь кусты ломится кто-то большой, сильный.
   Отощавший медведь - с выступающими под свалявшейся шерстью ребрами, ободранный и бесприютный - сам, поди, испугался, когда посередь бора нарвался на человека. Лесана знала - не тронь лесного хозяина и он обойдет стороной. Но, разомлев от нежной красоты первоцветов и, утратив за глупыми бабскими восторгами последний ум, она забыла обо всем, что знала и чему учили. Увидела здорового зверя, вспомнила первого своего оборотня, а про то, что ныне утро и Ходящие спят, забыла вовсе...
   Завизжала так, что птицы смолкли, а медведь обиженно заревел и поднялся на задние лапы. Тут уж знатная воительница не оплошала - так несчастному зверю Даром промеж ушей вдарила, что он рухнул, будто все кости разом переломились.
   На вопли, рев и треск кустов прибежал Клесх. В одном сапоге. Оглядел поляну: цветы, девку, медвежью тушу - лицо ладонями потер и спросил:
   - Что ж ты, окаянная, орешь так, будто мужика голого встретила и ссильничать на радостях собралась!
   - Дак он поднялся, - виновато ответила девушка.
   - Вона что, - с напускным пониманием протянул крефф, - а зевала ты так, словно тут погост поднялся среди бела дня. Ну, чего смотришь? Шкури теперь.
   Обдирая огромную тушу посреди поляны первоцветов Лесана, на чем свет стоит, костерила и себя, и свою любовь к подснежникам, и Клесха, и медведя. А наставник потом целую седмицу ее поддевал, спрашивая, не ошибся ли он, увидев в ней ратоборца, не надо ли ее отдать на вечное вразумление лекарям - сушеницу перебирать?
   Поэтому, когда они остановились на отдых в Елашире, Клесх, у которого слово редко расходилось с делом, всучил выученицу тамошнему целителю со словами: "Она у меня травы полюбила. Погоняй ее по припаркам да кореньям. Пусть ум потрудит. А то он ей частенько отказывать стал".
   Как же велико было Лесанино удивление, когда к исходу второй седмицы (выученица тогда затвердила едва не пять целительских свитков), крефф протянул ей крохотное зеркальце в берестяной оправе. Послушница взяла безделушку, как нечто незнакомое - покрутила, увидела выжженный на бересте подснежник - искусный, будто настоящий. Залилась жгучей краской и вскинула глаза на Клесха. А тот со вздохом ответил на немой вопрос, застывший в синих глазах:
   - Забываю иной раз, что девка ты.
   Она потом весь вечер украдкой глядела на себя и не узнавала...
   В зеркальце отражалось незнакомое ей лицо: худое, с острым подбородком, резкими скулами, морщинкой между тонкими бровями, колючим взглядом исподлобья и жестко поджатыми губами. Эта незнакомая девка смотрела угрюмо и настороженно. Хотя, какая девка!.. Не было в ней ничего от девки.
   Лесана убрала зеркальце глубоко в заплечник, переложив холстинами, и больше не доставала. Ей не понравилась та, кто в нем отражалась.

* * *

  
   Тяжелые створки ворот медленно расходились в стороны.
   Знакомый каменный двор. Столбы вдоль высоких мшистых стен, колодец, Северная башня, занозой вонзающаяся в светлое весеннее небо. Холодное нагромождение камня, гулкое эхо, мрачные провалы узких окон.
   Лесана не видела все это три года. Но за столькое время тут ничего не изменилось. Даже показалось, будто и не было тех лет. Помстились. И снова она - юная выученица, и снова впереди все то, что... Даже голова закружилась! А потом вдруг попустило, и девушка с опозданием увидела, что на колодце новая деревянная крышка, сверкающая на солнце смолистой древесиной, что подновлено крыльцо и переложен всход в Башню целителей, что выученики, снующие по двору ей незнакомы и все они - гораздо младше.
   Пожалуй, это-то и было самым дивным. Послушники с любопытством оглядывались на въехавшую во двор незнакомую выученицу ратоборца. Сразу видно - из старших: лицо жесткое, в глазах ледяное спокойствие, такую ножом пырни, она и не вздрогнет...
   Направляя лошадь через двор к конюшням, девушка смотрела по сторонам. Все казалось забытым и хорошо знакомым одновременно, близким и невыразимо далеким. Так бывает во снах, когда ты оказываешься там, где отродясь не бывал, но при этом знаешь, куда идти и, будто бы, уже видел все, просто не помнишь - когда.
   У конюшен суетилось порядком народу: двое служек чистили лошадей, один чинил старую повозку, другой, обходя новоприбывших, тащил мешок с овсом.
   Клесх уже спешился, когда Лесана обернулась и увидела, что у коновязи стоит к ней спиной высокий мужчина в сером облачении колдуна: широкие плечи, в волосах проблескивает седина, движения выверенные, скупые.
   Девушка тронула пятками свою кобылку, направляясь к нему, зная, чье лицо сейчас увидит, собираясь с духом и понимая, что не дрогнет, нет.
   - Эй... - негромко позвала она.
   Мужчина обернулся. Скуластое худое лицо. Темная щетина на подбородке и скулах. Тяжелый взгляд. Бледная кожа.
   Обозналась.
   Незнакомый ей молодой обережник поставил ногу в стремя, одним движением забросил себя на спину коню и сказал, проезжая мимо новоприбывшей:
   - Поэйкай мне.
   Она хмыкнула и заставила свою кобылицу слегка преступить с ноги на ногу, уступая дорогу. А не то бы чиркнули стремя о стремя.
   Лесана спешилась, думая о том, что ей, видно, на роду написано не ладить с колдунами.
   Впрочем, он уехал, а она тут же о нем позабыла. Были дела поважнее.
   ...Через пол-оборота, поднимаясь из мыльни, чистая, переодевшаяся, с еще сырыми волосами девушка торопилась по коридору к наставнику. Он велел время попусту не терять - смыть с себя дорожную пыль и сразу идти к нему. Нэд и другие креффы ждали. Старшие послушники - одногодки Лесаны - уже были опоясаны и почти все разъехались, кто куда. Ныне же станет ясно - опояшут ли выученицу Клесха. Получит она облачение ратоборца или так и запомнится здешним стенам Счетоводом дур.
   Девушка почти бежала по коридору, когда...
   Он вышел ей навстречу. Один. И тоже, как видно спешил, потому что Нэд не любил ждать.

* * *

  
   Гулко стучали каблуки сапог по каменному полу. В этом переходе всегда было мрачно. Тишина и холод крепости тут казались почти осязаемыми. Лишь подумаешь - сколько камня над тобою, вмиг не по себе становится.
   Колдун торопился в мыльню. Спать хотелось... Но дернул же Встрешник Клесха возвратиться нынче утром - ни раньше, ни позже! Теперь сиди на совете, слушай кудахтанье и всеми силами сдерживайся, проглатывая зевоту.
   Тускло горел чадящий факел. И в этом неверном мерцании навстречу Донатосу торопливо шагал молодой обережник - не шибко высокий, не сильно дюжий, рожу впотьмах особо не разглядишь, да и не больно надо. Видать, кто-то из заезжих, остальные все примелькались уже...
   Они бы так и разошлись в узком переходе, слегка посторонившись, чтобы не задеть друг друга плечами. Донатос бы и в лицо не заглянул. Но парень остановился, преграждая наузнику путь.
   Крефф вскинулся, дивясь такой наглости, и в полумраке разглядел-таки ратоборца.
   Лесана спокойно смотрела в лицо своему давнему обидчику.
   Сколько раз она представляла, как произойдет их встреча! Как мечтала голыми руками вырвать у колдуна сердце, отомстить, отплатить! За поруганную юность, за болящую и по сей день рану в душе, за страшные ночи, когда она просыпалась в слезах. Как ей хотелось поквитаться с ним! Много чего все эти годы мерещилось, много о чем думалось, но теперь вот встретились, а в душе ни страха, ни ярости.
   Она-то думала, он замрет. Не испугается, нет - чего ему ее бояться? - но хоть опешит. Вспомнит, что учинил над ней и, может, растеряется, смешается. Но он скользнул по ее лицу равнодушным взглядом и собирался уже пройти мимо...
   В этот миг девушка поняла страшное: он забыл. За три долгих года просто забыл и о ней, и о том, что с ней сотворил. Ее непреходящий стыд, для него оказался не стоящей памяти мелочью. Пока выученица обмирала от ужаса, тряслась, каждую ночь видела кошмары и захлебывалась от омерзения и бессилия, он вообще не думал о случившемся! Ни единого дня. Сделал и вычеркнул из памяти. Отвел душу, выплеснул злобу, да с той поры более и не вспоминал. Зачем?
   - Не узнаёшь? - негромко спросила Лесана.
   Конечно, узнал. Теперь узнал.
   - Мне к ногам пасть? - поинтересовался Донатос.
   - Можешь, - кивнула она.
   - Дерзости, как я погляжу, в тебе не убавилось. Если и дерешься так же, как языком метёшь, Нэд будет доволен.
   И он хотел ее оттолкнуть, чтобы идти дальше, но выученица удержала креффа за плечо. Тонкие пальцы сомкнулись, будто клещи. Синие глаза прожгли колдуна.
   Донатос смотрел спокойно, без испуга, без насмешки. Ждал, что последует. Девушка не двигалась. Наузник молчал, глядя ей в глаза.
   - Как долго мы будем стоять? - спросил он. - Пока я не умру от старости?
   Лесана усмехнулась:
   - Я не собираюсь тебя убивать. Ты ведь смерти не боишься.
   Обережник дернул плечом, стряхивая с себя руку послушницы, и вздохнул:
   - Да ты никак мстить мне собралась?
   Она покачала головой:
   - Нет. Но я знаю, как сделать тебе больно.
   Мужчина присвистнул:
   - Ишь ты! Она знает... А я знаю, как сделать больно тебе. Опять померяемся?
   И он повел бровью.
   Странно, но больше от этого незатейливого движения, чем от слов Донатоса, ярость всколыхнулась в груди девушки. Он не сожалел. Он считал себя правым. И в поступке своем не видел ничего постыдного.
   Когда выученица поняла, что ее обида и боль для него - всего лишь бабская блажь и злопамятность, судьба колдуна была решена.
   Наставник не разрешал разбрасываться Даром. Говорил, он у Лесаны излишне силен, а оттого, как всякое грозное оружие, не должен выниматься из ножен попусту. Но сейчас девушка не стала сдерживаться. Сила вскипела в ней, ринулась прочь.
   Узкая ладонь уперлась в грудь колдуну. Под пальцами сверкнула ослепительно-белая вспышка, просачиваясь сквозь серую ткань одежды. Глаза креффа распахнулись. Казалось, из зрачков вот-вот польется то же неистовое сияние, которое только что ворвалось в тело.
   Донатос более не чувствовал прикосновения девушки. Не чувствовал усталости. Не чувствовал ничего. Потому что тело перестало подчиняться и слушаться. Остался лишь разум человека, заключенного в камень. Ни вздохнуть, ни моргнуть, ни разжать губ...
   Впервые за много лет колдун не понял, что произошло.
   Стоявшая напротив девка чуть отстранилась и спросила:
   - Не знаешь, что с тобой?
   Сил ответить не было. Он смотрел на нее ненавидящим взглядом, пытался двинуться с места, хоть на вершок поднять руку. Казалось - сумей только и тело оживет. Увы. Как невозможно пошевелить рукой, которой нет, или переступить ногами, которые отсечены, так и ему было невозможно двинуться или вздохнуть. Рассудок рвался в оковах не подчиняющейся плоти, но Дар словно иссяк. Обережник взывал к Силе, яростью и гневом будил ее в себе, но... Ничего.
   И непонятное, бередящее чувство вползло в душу. Скользнуло змеей, сплелось в тугой скользкий ком в животе, шевельнулось, рассыпая по телу холод. Ужас. Слепой ужас, вызванный тем, что проклятая девка каким-то образом лишила лучшего колдуна Цитадели самого главного - его сути. Дара.
   Глядя на зарождающуюся панику в глазах креффа, Лесана усмехнулась.
   - Видишь. Я умею пугать лучше, чем ты. Вон, как боишься. Я тебе жилу, по которой Сила течет, затворила.
   Девушка смотрела в застывшее лицо обидчика:
   - А сейчас, - сжатым кулаком она ударила в середину грудины, - я ее отворю.
   Яркая вспышка вырвалась из тела и скользнула по ладони послушницы, исчезая.
   Донатос согнулся. Жадно втягивая воздух, захлебываясь от разом нахлынувших удушья, дрожи, жара и слабости по всему телу. Наузник чувствовал себя пересохшей рекой, русло которой вдруг наполнили потоки воды - рвущейся свирепо и яростно, сметающей все на своем пути.
   Проклятое тело вновь ожило, и Дар вернулся. Хотелось схватить девку, свернуть ей шею, по капле выдавливая жизнь. Но руки не слушались. Губы немели... обережник привалился к стене, хрипло дыша и думая лишь об одном: только бы не вынес Встрешник кого-нибудь в коридор. Только бы не увидел никто, как он сползает по камню - белый, покрытый испариной...
   Лесана словно почувствовала его смятение, положила пятерню обратно на грудь и надавила. Даже сквозь одежду прикосновение девки обожгло холодную от пота кожу. Сердце колдуна забилось неистово. Перед глазами прояснилось, и ноги уже не подгибались от слабости. Донатос открыл глаза.
   - Чувствуешь? Как птица трепыхается, - прошептала Лесана. - Мое так каждую ночь дрожало. Боялось, что придешь. А когда в Крепости встречались и вовсе обмирало. В живот падало. Но ты не опасайся, не трону. Нельзя мне Цитадель колдуна лишить, какой бы гнидой он ни был. Только помни: захочу если, когда угодно приду и жилу затворю. Бесполезным станешь. А бесполезным тут не место. Помнишь, что сказал мне, когда мучил?
   Она наклонилась к уху креффа:
   - Ты сказал: "Я приду еще. И буду приходить до тех пор, пока ты не взвоешь и не начнешь забиваться в угол всякий раз, встречая меня в Цитадели". Так вот, если я приду еще раз, этот раз станет для тебя последним.
   С этими словами выученица развернулась и растворилась во тьме перехода, оставив крепкого сильного мужика стоять на подгибающихся ногах.
   В груди у колдуна поднялось что-то склизкое, трясущееся. Лучше подохнуть, чем жить без Дара, лучше как угодно сгинуть, чем стать никчемным. Словно сухую ветку - без усилий - переломила его неведомым колдовством проклятая девка. Только могучим усилием воли Донатос смог отлепиться от стены и сделать шаг, потом другой. Ноги казались деревянными, руки слабыми, а в животе ворочался все тот же холодный ужас. Как теперь скрыть его? Как не показать другим? Как не утратить единственную веру, какая всю жизнь его поддерживала - веру в себя?
   И глухо стучало сердце, словно бы отсчитывая последние мгновения прежней жизни, которая закончилась навсегда. Назад уже не поворотить. С переломленным хребтом люди, бывает, живут. Вот только толку от них...

* * *

  
   - Я привел послушницу, ходившую у меня в выученицах пять лет. Ныне ее вразумление закончилось, и я говорю за нее свое слово. Лесана рода Острикова готова принять пояс ратоборца из рук смотрителя Цитадели.
   Креффы переглядывались. Нэд глядел на Клесха исподлобья, мрачный, словно грозовая туча. Казалось еще чуть-чуть и начнет метать молнии.
   - Значит, пояс... - сказал Глава и в голосе его послышались раскаты грома. - Пояс никчемной девке. Вас где носило? За три года - ни слуху, ни духу - только оброчные деньги с оказиями пересылал. Да еще сороки несколько раз прилетали с записками, где выучей искать. Только по твоим сорокам ни одного послушника добыть не удалось! А теперь явился, когда и дождаться не чаяли, пояс требует!
   Наставник Лесаны посмотрел на Нэда и ровно ответил:
   - Я, Глава, не Велик день, чтобы меня дожидаться. И пояс я не требую. Мой пояс при мне, - Клесх указал глазами на свой, уже потертый и видавший виды широкий ремень. - Я прошу опоясать мою выученицу.
   Про то, что их обоих не было в Крепости три года только потому, что им воспретили тут появляться, Клесх говорить нужным не счел.
   Казалось, даже во дворе было слышно, как смотритель скрипнул зубами.
   Лесана глядела из-за спины наставника остановившимся взглядом, в котором не читалось ни смятения, ни волнения, ни неловкости. Будто смотрела и не видела, слушала и не слышала. А уж рожа-то какая застывшая, ну вся в креффа своего! Нэд поднялся из-за стола, за которым по обычаю сидел, и обвел глазами остальных обережников.
   - Что скажете на речь сию? Вздеть ли девке пояс и облачение?
   В покое на несколько мгновений воцарилась тишина. Все припоминали, как Глава изгонял из Цитадели ратоборца с бестолковой выученицей. А теперь - немыслимое дело - полоумный крефф не просит, а всем видом призывает никчемную послушницу опоясать.
   Дарен хмуро взирал на Лесану. Девка в жилу так и не пошла. В росте, правда, вытянулась и по всему видно - сделалась крепка. Такую за зад ущипнешь - пальцы сломаешь. Нежного тела не осталось, вся твердая, словно доска.
   Вот только жилы любому нарастить можно, как и мясо с любого согнать. А пояс ратоборца за одну только выносливость не дают. Поперед всего Дар для того нужен. И силы немалой. А крефф, как ни вглядывался, не видел в выученице Силы, не чуял. Стояла перед ним - не девка и не парень. Для девки слишком крепка и суха, для парня - тонка и узкоплеча. Ни рыба, ни мясо, ни хлеб, ни репа. Не пойми что.
   - Я, Глава, на это так скажу, - пробасил со своего места наставник ратоборцев. - Ежели Клесх в выученице уверен, можно и опоясать. Вот только я ее в бою не видал. Может, в наставнике кровь играет? Кто его знает, чему он там послушницу учил, каким премудростям...
   Клесх после этих слов так посмотрел на могучего креффа, что тот осекся и продолжил, словно споткнувшись:
   - Так вот. Пока кто-то эту тощую не испытает, я опоясывать ее поостерегусь.
   Со своего места подал голос Руста:
   - А Дарен дело говорит. Мы ее и, правда, три года не видели. Как иначе понять, что девка из себя явит?
   Креффы переглядывались, согласно кивая.
   - Значит, испытывайте, - легко согласился наставник Лесаны. - Кто против нее выйдет? Озбра? Или ты сам, Дарен?
   Вой поднялся со скамьи:
   - Сам. Идем, малахольная, поглядим, чему ты там выучилась, - и он махнул рукой.
   Девушка вопросительно посмотрела на наставника и только после его кивка последовала за могучим обережником. Близ высоченного мощного креффа она смотрелась, словно колос рядом с дубовой колодой.
   - Клесх, ой, дурость затеял, - проскрипел, ковыляя мимо, Рэм. - Девка - ратоборец? И так курам на смех, а уж супротив Дарена... Ну, может, у тебя еще выученицы есть.
   В ответ на эти слова тот, к кому они обращались, только усмехнулся и посмотрел поверх седой головы на Майрико, которая шла вместе со всеми к выходу.
   Целительница казалась осунувшейся, уставшей, похудевшей. В уголках светлых глаз появились тонкие, едва заметные морщинки. Но она была все такой же стройной, гибкой, с белой нежной кожей, похожая на ландыш.
   Лекарка улыбнулась Клесху и, проходя мимо, незаметно коснулась рукой его плеча, словно бы желая выразить свое участие, свою радость. Он в ответ кивнул.
   Озбра, Ихтор, Лашта, Бьерга, Ольст. Лица людей, которых он не видел несколько лет, мелькали одно за другим. Последним из покоев, по пятам за бледным и отчего-то растерянным Донатосом, выходил Нэд. Лицо Главы являло собой застывшую личину недовольства.

* * *

  
   Ратный двор Цитадели заполнился народом. Креффы в ожидании предстоящего переговаривались негромко и оторопело, забыли даже о послушниках, незаметно стянувшихся со всех углов Крепости. Тут сгрудились и молодшие, впервые видевшие Лесану и вообще - девку-воя, пришли и те, кто помнили и застали ее в Цитадели. Вот только одногодков не было - все уже разъехались, опоясанные. Больше не свидятся.
   Послушница стояла особя, положив ладонь на рукоять меча.
   - Как биться-то будем? - хмуро спросила она.
   Девушке не нравилась затея с боем. Она казалась себе из-за этого ярморочным скоморохом, поглазеть на которого собираются все, кому не лень. От общего недоверчивого внимания, от перешептываний - на душе делалось погано. Нешто всю жизнь ей доказывать, что она ратоборец? Нешто так и будут в ней сначала бабское видеть и лишь потом - Дар, Хранителями ниспосланный? Отчего ж люди сперва углядывали в ней девку порченую и только потом уже Осененную, защитницу и воя?
   Вон, и Дарен так же. Смотрит недовольно, презрительно, мол, что взять с бабы? Кроме веретена, ухвата да серпа ей никакое другое оружие сроду не дастся.
   - Как? - снова подала голос девушка. - До первой крови?
   - Чего? - ее супротивник захохотал. - Ты хоть десятую долю оборота продержись. До первой крови... Ну, ежели на подвиги потянуло, давай и до крови. Донатос, далеко не уходи. Надо будет дурищу упокоить, да Дар отпустить. Авось в ком толковом возродится.
   Колдун, на удивление, ничего не ответил. Смотрел хмуро, сжав губы, и молчал.
   Расталкивая толпу, вперед протискивалась Нурлиса. Бабка поддавала локтями всем, кто стоял у нее на пути, щедро отвешивала тычки и щипки, беспрерывно честя каждого, кто попадался под руку.
   - У-у-у, дурни пучеглазые! Выперлись! Не сидится вам, - приговаривала она, вовсе не видя ничего зазорного в том, что и ей вместе с "дурнями пучеглазыми" тоже не сиделось. - Чтоб вас Встрешник три седмицы по болотам гонял! Ишь, стоят они, смотрят. А ну, брысь!
   И пихнув какого-то выуча из старших, карга высунулась промеж могучих плеч, чтобы не пропустить грядущее действо.
   - Деритесь до первой крови, - скомандовал Нэд и добавил: - Дарен, смотри не калечь. Без злобы. Девка все-таки.
   - Да нужна она мне, - отмахнулся вой.
   - Сходитесь, - кивнул Глава.
   Лесана крепко сжала рукоять меча, примериваясь, оценивая противника.
   Крефф был выше ее на три головы, раза в три шире в плечах и силищи преогромной. Но двигался он, несмотря на рост и тяжесть, мягко, словно кот. Однако была в его движениях и медлительность, свойственная людям крупным, слегка самоуверенным, переоценивающим собственную мощь.
   Дюжий.
   Однако его могучей силе выученица Клесха могла противопоставить быстроту, легкость и верткость. Хотя руки у него были длиннее и оружие - под стать им.
   Противники закружились, присматриваясь друг к другу, приноравливаясь для первого удара. Девушка не стала ждать, пока Дарен нападет. Кинулась первой. Наскочила, взмахнула мечом, вынуждая неприятеля выстроиться в защиту.
   Звякнула сталь.
   Еще удар. Снизу.
   Теперь сбоку.
   Скрежет железа о железо, искры.
   Еще пара кругов, перетаптываясь, крадясь, выжидая.
   Она не тешила себя надеждой загонять его, утомить - Дарен был креффом, такого не сможет заездить и стая оборотней, не то что девка-послушница, еще не получившая пояса, но... Лесана снова напрыгнула на него, снова отскочила. Снова напрыгнула. Он отражал ее удары вполсилы. Один за одним. Тоска.
   Незаметно для себя обережник начал злиться. Этот бой вроде бы и был боем, но каким-то... чистым, лишенным ярости, выдумки. Она нападала - он отбивался, он нападал, она отбивалась. Он не мог потеснить ее, она его. Так и кружили, как два петуха. Вот он обрушил на девчонку удар, а она выгнулась, словно ивовая ветка, отскочила и вот уж снова стоит в нескольких шагах, крепко сжимая оружие.
   Видоки безмолвствовали. Замерли, всматриваясь, но скучая. Потому что любоваться было особенно не на что. Подобные сшибки чуть не каждый день на ратном дворе. Чего на них смотреть? Да и долго уже эти двое скачут. А боя как не было, так и нет. Этак до вечера можно махаться. И как выяснить, кто одолел? Удары подсчитывать? Или прыжки?
   Нэд недовольно поморщился, и начал поднимать руку, чтобы приказать прекратить эту блажь, как вдруг...
   Лесана, которая до этого мгновения напрыгивала на могучего неприятеля, словно куропатка на охотника, вдруг ринулась на дюжего мужика, закручиваясь волчком.
   Сверкнул клинок, высеклись искры. Дарен, хотя и не ожидал подобной прыти, легко отразил нападение, но при этом отпрянул на шаг. После этого удары посыпались на него градом. Мечи скрещивались, железо скрежетало, отлетало, снова неслось, свистело. Скорость все нарастала. Противница не боялась нападать, а невысокий рост, гибкость и легкость, позволяли ей легко уходить от ударов.
   Застывшие в онемении видоки подались вперед. Крутанувшись в прыжке, выученица Клесха вдруг подцепила на свой клинок голубую искру.
   Дарен подался вперед, силясь достать девку. На острие его меча тоже переливалось голубое сияние. Миг и железо встретилось. Сила налетела на Силу. Яркая вспышка на миг ослепила, а потом искрящийся вихрь яростного Дара обрушился на воя, сшиб его с ног, опрокинул наземь, а сверху на поверженного противника метнулась победительница.
   Когда она приземлилась, и сполохи Дара растаяли, Нэд не успел даже рта раскрыть, а нож с берестяной рукоятью уже пригвоздил правую ладонь побежденного креффа к утоптанной пыльной земле.
   - Я взяла первую кровь, - встала над шипящим от боли противником девушка и огляделась, отыскивая взглядом наставника.
   Клесх покачал головой:
   - Почто руку ему изуродовала?
   Выученица виновато опустила глаза, вздохнула. Ну, нешто поцарапать его надо было? Тогда б еще сказали, что по случайности вышло, повезло-де ей. А так - уж точно сомневающихся не найдется.
   Тем временем Дарен удивленно вырвал нож из ладони здоровой рукой и поднялся на ноги. Оружие он протянул противнице:
   - Лихо.
   Видоки безмолвствовали. Знамо ли дело - девка, которую иначе как никчемной не называли, одолела могучего воина, явив такую Силищу, какой в ней и не чаяли. Дарен стиснул изуродованную ладонь и огляделся.
   - Что стоишь? Долго он кровью истекать будет? - спросил Клесх у выученицы.
   Вроде и негромко спросил, а услышали все.
   Лесана шагнула к противнику, не обратив внимания на уже идущих Русту и Ихтора.
   С узкой ладони посыпались голубые искры. Послушница провела пальцами по исходящей кровью ране и через несколько мгновений отступила от изумленного креффа. Дарен остановившимся взглядом глядел на тонкий розовый шрам, потом поднял глаза на Лесану и лишь после этого посмотрел в ту сторону, где стоял Нэд.
   Лица других наставников вытянулись в изумлении.
   - Я думаю, Нэд, - по-прежнему негромко сказал Клесх. - Ты опояшешь мою выученицу сегодня же. Потому что подобных ей в Цитадели нет.

* * *

  
   Когда над Крепостью разлились сиреневые сумерки и повисли в углах сероватыми тенями, Лесана, наконец, была опоясана и отпущена из покоев удрученного Главы.
   Вместо ученического платья, на обережнице теперь была одежа ратоборца, подпоясанная широким тяжелым ремнем, который на удивление ладно схватывал ее тонкий стан. В непривычном облачении девушка еще чувствовала себя неловко. Казалось, слишком приметна новизна и черной рубахи из добротного полотна, и кожаной верхницы с короткими рукавами, и штанов, да и самого пояса.
   Мелькнула в голове мысль о том, что пять ученических лет пролетели как-то слишком быстро. Вроде еще вчера мечтала отучиться и вернуться домой, а теперь вот и отучилась, и домой завтра поедет. Как-то там? Мать с отцом повидать бы, молодших потискать. Хотя... кого там тискать, выросли все уже. Стешке в этом году - семнадцать. И какая она теперь Стешка? Стояна свет Юрдоновна. Ельке, то бишь Елави - тринадцать. Скоро тоже невеститься пойдет. Меньшому братишке - десять. И, видать, его одного из всей семьи еще можно величать не Русаем, а по-прежнему Руськой.
   Эх, и соскучилась же она по ним! Да и на деревню бы взглянуть... Как там, интересно, мосток березовый, еще дедом Вроном справленный? Стоит ли над ручьем? А калина у их ворот растет ли? Отец все срубить грозился...
   На этом думы о доме да родне закончились, потому что Лесана, наконец, достигла низенькой крепкой двери. Постучала, распахнула тяжелую створку, согнулась, чтобы не осадиться лбом об притолоку и шагнула в темный жарко натопленный покойчик.
   - Бабушка! - позвала девушка нарочито громко, боясь, что обитательница подземелья ее не услышит.
   - Чего разоралась? Ходют тут, вопят в три глотки, а потом или кочерги след простыл или холстин не досчитаешься. Иди, иди отседова! - карга шагнула откуда-то из полумрака, потрясая веником.
   - Бабушка, это я - Лесана, - девушка даже растерялась. - Не узнала меня?
   - Лесанка? - прищурила слезящиеся глаза старуха. - Ты что ль?
   - Я.
   - Никак Нэд, старый козел, опоясал-таки? - догадалась хрычовка. - Видала, видала, как ты Дарена - колоду беззаконную - по двору валяла. Наловчилась...
   - Ой, - расстроилась собеседница. - А я тебя там не приметила...
   - Дык, меня чего примечать-то? - замахала руками бабка. - Меня примечать, только падучую кликать.
   Лесана рассмеялась и вдруг порывисто обняла Нурлису, вдыхая забытые уже запахи дыма, камня, лежалых холстин и... старости, пропитавшие убогую одежу бабки.
   - Я тебе гостинцев привезла.
   - Мне? - изумилась бабка. - Да Встрешник с ними, с гостинцами. Дай-ко я на тебя погляжу, ну-ка...
   И она поворачивала девушку то так, то эдак, чтобы в свете лучины разглядеть и новое ладное облачение, и широкий пояс с медными бляшками, и саму обладательницу справного наряда.
   - Ишь, вымахала! Через прясло-то перешагнешь и не заметишь. А патлы-то обросли... Садись, садись, состригу лишние, ножни где-то тут были, если не упер никто. Ходят тут день и ночь, все тащат, что плохо лежит...
   Старуха кудахтала, суетясь вокруг гостьи, вглядываясь ей в лицо, суматошно поглаживая по плечам, не зная, как оказать честь, как скрыть дрожь в голосе. Молодая статная женщина стояла перед ней. И, хотя не было больше у Лесаны задорно сияющих глаз, да и взгляд стал тяжелым (молодые девки эдак не смотрят), а промеж бровей появилась сердитая морщинка, для Нурлисы она была все та же девочка, что когда-то бессильно плакала, уткнувшись носом ей в коленки.
   - Ну, давай показывай, гостинцы, - наконец, вспомнила старуха. - Показывай.
   Лесана достала из заплечной сумы долбленку медовухи и клюкву, вываренную в меду.
   - Это чего, орехи что ль? - сунула нос в глиняный горшок Нурлиса. - Вот дурища! Чем же я их грызть-то буду?
   - Ягоды там, - улыбнулась девушка. - И вот еще что...
   Шагнув к бабке, выученица Клесха накинула ей на плечи широкую мягкую шаль.
   - Чего это? - растерялась карга. - Плат? Мне?
   - Тебе. Чтоб не зябла, - и гостья снова порывисто обняла хозяйку каморки.
   - Ну, будя меня тут задаривать, - вывернулась старая, скрывая влажно заблестевшие глаза, и зашаркала к сундуку.
   Припрятала гостинцы под лавку, затем подняла тяжелую крышку ларя, пошуршала чем-то, что-то переложила с места на место, побубнила и, наконец, сызнова вернулась к гостье.
   - На вот, поддень куфайку, - и она сунула в руки девушке новую войлочную, но уже пахнущую прелью, душегрейку.
   - Зачем мне? - растерялась Лесана. - Лето ж на дворе.
   - А оно что - вечное, лето-то твое? - зашипела Нурлиса. - Поддевай, говорю, без всяких разговоров! Ну?
   Обережница усмехнулась и послушно натянула "куфайку".
   - А теперь расскажи-ка мне, коза-егоза, - приобняла старуха собеседницу. - Почто это вас с Клесхом Нэд сегодня полдня пытал у себя в покоях? И отчего у него опосля этого рожа сделалась перекошенная?
   - Дак, гневался, что наставник скрыл ото вех, что у меня Дар к любому делу - к колдовству, к целительству, к рати, - объяснила девушка.
   - Это как? - бабка вцепилась в руку гостьи. - Бывает разве такое?
   Лесана пожала плечами.
   - Говорят, прежде будто и было, но то лишь в былинах. Ныне Дар в Осененных к одному чему-то горит.
   - И как же наставник твой непутевый тайну сию проведал, а?
   Девушка улыбнулась, глядя на то, как оживилась ее собеседница, почуяв свежую сплетню.
   - Я на втором годе ученичества упыря подчинила, чтобы меня от дерева отвязал. А потом, ну... когда... Донатос... Я себя лечила. Сама.
   Старуха поправила на плечах новый платок и подалась вперед:
   - Это что же, ты, девка, и мертвых упокаивать можешь?
   Послушница покачала головой:
   - Нет. У меня к колдовству Дар слабый. Хватает, чтобы круг обережный начертить, да науз заговорить - на иное что силенок мало...
   Нурлиса походила по каморке, остановилась у печи и заговорила:
   - Ай да Клесх. Учудил, так учудил. А что же ты не сболтнула-то никому? Почему до Главы не дошло?
   - Так не знала я! - развела руками девушка. - Упыря подчинила потому, что слово колдовское запомнила, когда Тамир наговоры свои долбил. Целительство далось, когда вспоминала, как Айлиша лекарствовала. И в уме не держала, что не может ратоборец кровь затворять или Ходящих подчинять.
   Она вспомнила, как Клесх сказал ей о сути ее Дара. То случилось по зиме, когда она чертила в снегу обережный круг, обходя место ночлега. Наставник разжигал костер и вдруг спросил:
   - Цветочек, а тебя не смущает, что ты сейчас колдовской заговор творишь?
   Лесана вскинулась и спросила:
   - А что такого?
   Наставник пожал плечами:
   - Ничего. Будь ты наузница. Но ты - ратоборец. Мы запираем круг кровью.
   Она так и села тогда в сугроб. А заодно поняла, отчего в самый первый день их странствия он так внимательно следил за тем, как она творит обережную черту, и отчего положил тогда меч под руку - сомневался, что будет толк от такой защиты... Но проверить решил. И уж точно всю ночь не спал.
   Потом не раз еще казалось послушнице, будто наставник учит ее жить, как зверя - одним чутьем. И еще она видела: его-то чутье никогда не подводит. Поэтому отчаянно хотела постичь непростую науку - оставаясь человеком, будить в себе опасного хищника по требе.
   Нурлиса качала головой:
   - Ай да девка... Дык, куда тебя теперь? Два года на послушании, а потом?
   - Потом креффом. Я Дар вижу, - сказала она в ответ.
   Старая снова покачала головой и вдруг расцвела:
   - Креффом! Эдак мы с тобой как прежде видеться-то станем!
   А Лесана смотрела на нее, и ком стоял в горле. Потому что... видела она, как за прошедшие три года сдала бабка: рот и щеки совсем ввалились, морщины залегли глубже, кожа на лице покоричневела и обвисла.
   Два года послушания.
   Вот только вряд ли, когда Лесана вернется в Цитадель на креффат, они с Нурлисой увидятся. Два года - слишком большой срок. Девушка притянула к себе сварливую бабку, обняла сгорбленные плечи и вздохнула. Эта едкая, но прямодушная и сострадательная старуха казалась обережнице самой Цитаделью. В ней одной сосредоточилось все, что делало Крепость не просто нагромождением камня, а чем-то живым, наделенным душой. Душой по имени Нурлиса.

* * *

  
   Пламя в очаге ревело, по покойчику метались тени. Они мелькали по неровным каменным стенам, скользили по потолку, по расстеленным на полу шкурам. В узкие окна, не прикрытые по случаю весны ставнями, задувал ветер. Нэд сидел на лавке и остановившимся взглядом смотрел на огонь.
   Думы, тяжкие черные думы одолевали смотрителя Цитадели. И тоска стискивала сердце. Тоска и досада. Горькие, словно полынь.
   Как же сталось, что не заметил Глава творящегося под самым носом? Давно ли утратил он прозорливость? Когда заносчивость и гордыня стреножили прежде быстрый и легкий ум? Неужто и впрямь подкралась старость?
   Не-е-ет. Не годы случившемуся виной. И сила в руках есть, и крепость в теле. Вот только совесть закоснела, заснула, изнеженная властью. И просыпаться не хотела, ибо чувствовала, проклятая, нелегко придется принимать груз содеянного. Содеянного не по глупости, не по злобе - по одной лишь лени да себялюбию.
   И сегодня самый зряшний крефф Цитадели его носом в это ткнул. И как ткнул! При всем честном сходе - от молодших выучей до наставников. От старой карги Нурлисы до сварливого подозрительного Рэма.
   Быть такого не бывало допрежь, чтобы ратоборец - вой! - кровь останавливал за мгновения. И ведь что Нэду первое в голову пришло? "Щенок! Скрыл! Утаил! Посмешищем выставил!" Он даже хотел было, не сходя с места, напуститься на проклятого звереныша, явившего всей Крепости слепоту Главы. А потом... ушатом холодной воды снизошло понимание: сам виноват. И в том, что смолчал Клесх и в том, что прилюдно его - смотрителя - дураком выставил. Прав. Ибо, приди он к Нэду раньше, скажи за свою девку, будто Дар в ней непростой - сожрали бы парня. Он бы - Нэд - и сожрал.
   А ежели бы и не сожрали (таким подавишься, пожалуй), так выученицу бы измучили, толку не добившись. Вышло бы, как с дурищей Майриковой.
   Да только разве ж Нэд делал это все по злобе? По лютости звериной? Нет. Он людям мира хотел. Добра хотел. Покоя.
   Ради того, чтобы в городах и весях спокойно бабы могли детей растить, кому-то в Цитадели приходилось терпеть боль и лишения. Не потому, что Нэду сие нравилось. Не от жестокости его. А оттого, что мягкостью да лаской не взрастишь в душе готовность к смерти, к мучению, коим и была вся жизнь Осененных.
   Воев растили в Крепости. Воев и обережников. Которые стеной между людьми и Ходящими стоять должны. Неприступной. Да только такие, как Клесх стену эту точили и расшатывали, дуростью своей, упрямством, неверием. Все им было не так, все супротив воли!
   И тут же смотритель сам себя осадил. Опять на Клесха гневается. Опять на него вину возлагает. Будто все беды Цитадели от него одного. Нет, не от него. Или не от одного него. Бед - множество великое. Только вот крефф Лесаны всех баламутит без устали, не подчиняется слову старшего, поперек воли идет. А может и верно? Может и впрямь молодость да сила ему иную Правду толкуют? Ту, которую Нэд своим рассудком закосневшим не слышит уже?
   Хочет, хочет Клесх, поганец блудливый, власти! Рвется наложить руку на Цитадель, завести здесь свои порядки. Только без ума же то. Без ума. По упрямству молодому! Наворотит дел, допусти его до власти. Наворотит, всех под удар поставит.
   Но снова сам себя одернул Глава, понимая, что Клесх, пожалуй, единственный, кто будет Крепость и выучей беречь пуще зеницы ока. А ежели нет? Не будет ежели? Ежели властью тешиться возлюбит?
   "Как ты?" - шепнула проклятая совесть. И опять горький стыд затопил душу.
   Тихонько скрипнула дверь. В покой вошла Бьерга. Как всегда почувствовала маету Нэда. Сердцем ли, разумом ли. Подошла к обережнику, присела рядом, положила ладонь на плечо. От касания этого легче сделалось на душе. Спокойнее, светлее.
   "Ай, старый кобель, - вновь заворочалось в душе ехидство. - Выучей наставляешь любви и привязанности не знать, а самому-то, вон, по сердцу, когда утешают. От детей лютости свирепой требуешь, а себя жалеешь. К добру да ласке тянешься. К заботе да прощению!"
   Не в силах совладать с правотой этих мыслей, Глава махнул рукой на все резоны и притянул к себе колдунью, заключая в объятия. Сразу попустило. Будто ледяную петлю с горла сдернули - задышалось легче.
   Опять он - Нэд - показал себя дураком. Старым дураком. Не понимал все эти годы Клесха, не понимал. Ломал парня. Как ветку через колено гнул. Гнул, гнул, только веточка-то распрямилась и по глазам стегнула. Да так стегнула, что свет белый перед очами померк. Лишь теперь понимание пришло - сколько б сделал крефф для Цитадели, не помешай ему Глава.
   Жизнь - насмешница! Неужто все эти годы смотритель служил не во благо людям, а во вред? Когда же его гордыня пересилила мудрость? Неужто ошибся в нем прошлый воевода, опоясывая на власть? По всему выходит - ошибся. Не свой стол занял Нэд. Прав был Клесх. Засиделись креффы, обросли жирком да ленью. И Глава - поперед всех. Замшел, как камень придорожный.
   - Муторно тебе? - голос Бьерги пробился сквозь завесу тяжких дум.
   - Дураком я себя явил, Бьерга. Не понял, что Клесх три года назад задумал. И в голове не держал, будто он нарочно себя под удар подставил, напросился на изгнание, лишь повод искал. А мы ему повод дали - дуростью своей. Кровососка та только кстати пришлась. Да и не пришлась бы, сыскал бы, как меня взъярить, подначить. И девку-то заранее упредил камлаться к всеобщей досаде. Чтобы в ум не взяли, будто Дар в ней хорош. Мы-то - кроты слепые - на слово Дарену поверили. И никто, Бьерга, никто не проверил! А Клесх и был таков - увез ее и вразумлял, как нужным видел. И так вразумил, что, поди теперь, молви, будто не прав был. Прав. Вон, какую обережницу выпестовал.
   - Вот и скажи ему о том, - шершавая ладонь коснулась скулы смотрителя. - Хватит гневаться-то. Оба ведь худа не желаете. Прими ты его уже, наконец.
   Нэд дернулся, словно от удара. Все в нем восставало против. Тяжело ломать себя на закате лет. Да только права колдунья - придется склонить голову перед парнем. Но не сейчас. Позже. Свыкнуться надо с думой этой.

* * *

  
   Утром следующего дня, Глава все же смог перебороть гордыню (собрав для того в кулак всю недюжинную волю) и отправил за Клесхом одного из прислужников. Наставник Лесаны не заставил долго ждать. Пришел скорехонько. Лицо спокойное, а глаза, как у кота, сметаны обожравшегося. Глава вновь поймал себя на том, что начинает без причины злиться на креффа, который и слова-то дурного ему еще не успел сказать.
   - Вот что, голубь сизокрылый, - начал Нэд, с трудом выталкивая из себя речь. - Знатно ты вечор надо всеми потешился. Надо мной особливо. Молчи! - возвысил он голос, видя, что крефф собирается что-то возразить. - Молчи и слушай. Дерзок ты, Клесх. Дерзок, упрям, непочтителен.
   Глава замолчал, собираясь с силами, и медленно проговорил:
   - Но дело творишь. Нет от тебя вреда. За людей и долг радеешь. Пылаешь ты еще в душе. А я, видать, отгорел. Оттого и разум пеплом подернулся. На покой пора.
   Собеседник вскинулся, вознамерившись прервать, но смотритель пригвоздил его взглядом.
   - Тебе Цитадель отдам в руки, когда срок настанет. Поясом своим опояшу. Хоть и не бывало прежде, чтобы этакий юнец принял власть. Но и времена изменились. Ты, как зверь, перемену ветра чуешь, тебе и людей за собой вести. Я же, коли не побрезгуешь, иной раз советом либо делом помогать стану, будет если в том нужда тебе.
   - Будет, - искренне ответил крефф.
   - Вот и воеводствуй. Примем девку твою буйную на креффат, так сразу и тебя опояшу. Но до той поры... - Глава потряс кулаком. - До той поры, чтоб вежество не забывал!
   Клесх в ответ усмехнулся:
   - Я, Нэд, правду тебе, что до той поры, что после оной, говорить в лицо не перестану. И воеводским поясом ты мне рот не заткнешь. Нечего меня тут, как пса на привязь брать. И вот что еще. Знаю, не любишь меня. И еще сильнее невзлюбишь, ежели опояшешь. Потому как с той поры иначе все здесь станет. Не по-твоему. Думай, словом.
   Глава нахмурился и пророкотал:
   - Я все сказал. И слов своих назад брать не собираюсь. Кончен разговор наш. А теперь ответствуй: отчего сорок впустую присылал? Не нашли мы в тех весях детей Осененных.
   - Не нашли? - озадачился крефф.
   - Нет. Все сгинули без следа. Отряжай девку свою, пусть проверяет.
   - Девка моя домой едет, уже, поди, лошадь седлает. Дай ей дух перевести, Нэд, как прочим дают. Я пока сам проверю. На исходе зеленника вернусь, там и решим - что к чему.
   Смотритель досадливо вздохнул, но согласился:
   - Поезжай. Но чтобы к зеленнику оба тут были. Нечего лодыря гонять.

* * *

  
   Лесана поправляла на спине лошади переметные сумы, когда ворота Цитадели распахнулись. Во двор въехала повозка, запряженная пегим коньком с белыми щетками на толстых ногах. В повозке сидели несколько странников, а поводья держал мужчина лет сорока, облаченный в серое одеяние.
   Колдун легко спрыгнул с облучка и повернулся к сопутникам:
   - Ну, вылезай, наказанье мое, - беззлобно сказал он кому-то и протянул руку.
   Зацепившись за широкую ладонь, на землю спрыгнула из возка чудная девка. Кудлатая, простоволосая, в диковинном платье, скроенном будто бы из малых отрезов разрозненных тканей - пестром, мешковатом, кривом. Плетеная опояска была грошевой - свитой из обычной пеньковой веревки, а уж привесок на ней...
   Выучи поглядывали на странную чужинку, а она озиралась, кутаясь в потертую залатанную свиту, и улыбалась застенчиво.
   - А ты не ругайся, не ругайся, родненький, - ласково и часто-часто заговорила незнакомка, - не ругайся на меня. Я - вот она - стою. Намаялся, поди?
   И она погладила колдуна по плечу, ласково приговаривая:
   - Намаялся, родненький. И день едем, и вечер, и все едем и едем, едем и едем... А гляди, я тебя утешу, - с этими словами блаженная сняла с пояса одну из привесок - глиняную некрашеную бусину. - Смотри красивая какая. На. Бери, не жалко мне.
   Колдун только рукой махнул и отвернулся, подзывая кого-то из служек:
   - Веди, распрягай. Да девку не тронь, ежели увяжется. Гляди только, чтобы за ворота не потащилась.
   Мужик понятливо кивнул. Лесана же придержала свою кобылку, заглядевшись на скаженную. Та вся была какая-то нелепая - в пепельные кудри вплетены без порядку и гребня цветные нитки с привязанными к ним перышками, неровными бусинами, полосками тряпок, на опояске болтаются на привесках разной длины все те же перышки, увядшие цветы, палочки, еловые и сосновые шишки.
   - Родненькая, - обратилась к обережнице девушка, глядя снизу вверх, - место темное тут у вас. Холодное. И ты, вон, озябла.
   Выученица Клесха с удивлением смотрела в беспокойное лицо. Девушка оказалась миловидной, с пухлыми губами, курносая, но глаза... темно-карие с широкими синими дольками в каждом. Безумные, дикие, словно не человек смотрел, а зверь. И в зрачках, будто искры просверкивают.
   - Ты чья будешь? - слегка наклоняясь, вглядываясь в незнакомку, спросила Лесана.
   - А ничья. Ничья уже, миленькая. Сама своя. Тоже вот, как ты, зябну... - и она потерла узкие плечи. - Зябну...
   - Иди в Башню целителей, - сказала ей воспитанница Цитадели, видя, что блаженная забеспокоилась. - Там тебе питья горячего дадут. Мигом согреешься. Иди, иди...
   Дурочка закивала, торопливо закланялась:
   - Ой, пойду, пойду, родненькая, а ты сама-то как же?
   Ратница улыбнулась:
   - А я не зябну.
   С этими словами она тронула поводья, принуждая кобылку идти со двора и гадая про себя - возьмутся ли Ихтор, Руста или Майрико лечить скаженную от помутнения рассудка? Девушка была хорошая - добрая, с открытым лицом, теплой улыбкой и ямочками на щеках. Таких в Цитадели редко видывали.
   Тяжелые створки ворот закрылись за спиной у Лесаны, и уезжающая не заметила, каким долгим, полным тоски взглядом смотрит ей в след блаженная странница.
   - Как же не зябнешь, родненькая, - шептали пухлые губы. - Я же вижу - во льду ты вся.
   Сказав так, дурочка заволновалась, закружила по двору, не замечая насмешек послушников. Она словно заплутала: глядела то на одну высокую стену, то на другую. Потом замерла, прислушиваясь к чему-то, и вдруг... суета и дрожь слетели с нее. Уверенной походкой девка отправилась к дверям главного жила - многоярусной каменной громады.
   - Иду, иду... Иду... - шептала странница, спеша по каменным переходам. - Иду...
   Она шла и шла, будто давно знала путь, будто бы уже бывала тут ранее, шла, запрокинув голову, слыша лишь ей ведомый зов.
   - Иду, иду...
   На вернем ярусе, у одного из окон стоял высокий мужчина. Он привалился к неровной холодной стене, закрыв глаза. Жесткое бледное лицо было застывшим, словно каменным. Уставшим.
   - Свет ты мой ясный, - тихо и радостно сказала чужинка, всплеснув руками. - Вот и нашла тебя!
   И она шагнула к обитателю Цитадели, протянула руки, коснулась ими впалых щек.
   - Свет ты мой ясный...
   Донатос распахнул глаза и застыл: на него смотрели два темных омута с призрачными искрами в глубине. Колдун стремительно падал в эти омуты, не в силах сделать и вдоха, не видя ничего вокруг. Дыхание перехватило. Откуда-то издалека донеслось:
   - Свет ты мой ясный...
   И сердце будто стиснули раскаленными клещами.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

13 января - 16 октября 2013 года

  
Оценка: 7.08*139  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"