Странное это понятие -время. Посмотришь вперед -тянется до бесконечности; настоящего, как бы и нет, его просто не успеваешь осмыслить, а оглянешься в прошлое - сжимается до непомерно малой величины. И чем больше лет в этом прошлом, тем плотнее сжимается время. Порой забудешься и кажется, что ты еще мальчишка, что все еще впереди. Но, взрослые дети, да еще памятные даты постоянно напоминают о возрасте. Вот и очередная дата- Девятое мая- напоминает мне о нем. Я - ровесник ПОБЕДЫ. Но я помню войну. Не ту, где рвутся снаряды и свистят пули, но это тоже война, которая ранит и убивает. Память детей послевоенного поколения. Об одном ее сражении и хочется рассказать.
Все дальше в прошлое уходила война... Уже не вскакивали по ночам со своих постелей при раскатах грома фронтовики, а по деревне бегали ребятишки послевоенного поколения, когда он вернулся домой. Было раннее утро. Улицы были пустынны, но село уже проснулось. Цвенькали струйки молока о подойники, хлопали двери, где-то на краю села пел рожок пастуха, поторапливая хозяек. Он прошел, никого не встретив, почти через всю улицу и свернул к самому красивому дому. Постоял, как-бы переводя дыхание, у ворот, и вошел во двор.
Вдруг над тихими улицами села забился женский крик. Не раз за прошедшие годы слышали его жители женский плач. Горький, с неизбывной тоской вскрик, когда приносили похоронку, и радостный полный счастья, когда приходили домой живыми. В них были и боль утраты и радость обретенного счастья.
Он заставил селян бросить дела и бежать к дому Клавдии. Войдя во двор, они растерянно замерли. Среди двора в луже молока стояла Клавдия в обнимку с солдатом. Ее дочь на крыльце испуганно смотрела на них. Солдат, продолжая бережно обнимать Клавдию единственной рукой, повернулся к прибежавшим. Его лицо, обезображенное шрамом, заставило женщин отшатнуться, но, в следующий момент они узнали в нем Николая, красавца-парня, тайную любовь многих девушек села. И не только красотой покорял он и молодых и старых. Красивых в селе было много, только никто не мог с ним тягаться в игре на гармошке и руки у него умели все. Не было в селе искусней работника. Но больше всего любили его за мягкий, доброжелательный характер. Мужики говорили, что даже лошади, когда их вели к нему ковать, шли пританцовывая и радостно ржали.
А этот дом -украшение улицы. Каждое бревнышко, каждая дощечка были украшены резьбой. Построил его и привел хозяйкой Клавдию Николай. Многие красавицы мечтали о таком счастье и недоумевали его выбору. Но, видно только он смог увидеть в ней что-то такое, что не смогли рассмотреть другие и оценить это. И жили бы они счастливо и дружно, да....война.
На войну он ушел одним из первых. Сначала, хотя и редко, приходили треугольники писем, а к концу войны и они приходить перестали. Напрасно выскакивала Клавдия со двора навстречу почтальону, со страхом и надеждой заглядывая ему в глаза. Постепенно свыклась с мыслью, что придется доживать свой век вдвоем с дочерью, которая родилась через несколько дней после того, как ушел на фронт отец. И вот он, до неузнаваемости изуродованный, но живой, стоял среди двора и улыбался. Соседи кланялись, здороваясь с ним, и, убедившись, что все в порядке, поспешно уходили, пряча глаза, полные слез.
Вечером, закончив дела, сельчане стали собираться у дома Николая. На лужайке накрыли столы. Время было такое, что старые запасы уже подъели, а до новых еще было далеко, и, зная, что Клавдии негде взять угощение, каждый приносил с собой, что мог.
Не было в продуктах разнообразия, не было изобилия, но стол, накрытый не руками, а с душой, распространял запах хлеба, выпеченного умелыми руками хозяек, звал к себе. Но, никто не садился, все ждали хозяина. Он вышел, прошел к своему месту во главе стола, поклонился односельчанам и пригласил за стол. Все чинно расселись, налили из бутылок и, поздравив Николая с возвращением, выпили. Потом выпили за тех, кто не вернулся. Невеселым получился праздник возвращения. Каждый вспомнил свое и весь разговор за столом был о войне. Вспомнили, как она началась...
Для них она началась теплым, воскресным вечером. Хотя и было воскресенье, но большинство селян работало на картофельном поле, через которое шла дорога до железнодорожной станции. Все были удивлены, когда увидели на дороге несущуюся вскачь в клубах пыли лошаденку почтальона. Такого не мог вспомнить никто. Все село посмеивалось над чудаковатым почтальоном, который не мог не только ударить свою лошаденку, но даже не повышал на нее голос. Дорога до станции была не близкой, и, на обратном пути возле родника, бьющего из-под горы на развилке дорог, он останавливался перекусить. И всегда свой завтрак, который обычно состоял из краюхи хлеба и нескольких картофелин, делил пополам. С начала давал "залетке", а потом ел сам.
Удивление переросло в необъяснимую тревогу, и все, бросив работу, поспешили в село. А по селу уже металась страшная весть -война!
Через несколько дней пришли первые повестки, а потом еще и еще.
Опустело село. Потянулись долгие трудные годы. Но, все проходит, прошла и война. Вернулись домой те, кто остался жив, оплакали тех, кто погиб. Оплакали и без вести пропавших, надеясь в душе на их возвращение.
Только, о Николае никаких вестей, и, вот надо-же, живой! Слово за словом и выяснили, что как в той поговорке: " Минер ошибается только раз." А он и был минером. Отгремела война, но для них, минеров, она еще продолжалась. Разминировали поля и дороги в Белоруссии. Вот там ошибочка и вышла -с хитростью мина попалась.
Очнулся в госпитале - руки нет, голова и грудь в бинтах. И началась дорога от госпиталя к госпиталю. Резали, сшивали и снова резали. Собрали из отдельных кусочков, вроде - ничего, получилось- ходит вот.
И понеслись воспоминания. Мужики вспоминали свои фронтовые дороги, а бабы-как им жилось без мужиков. Поплакали, вспомнив тех, кто не вернулся, и, по-хорошему позавидовали Клавдии, меж себя решив так: лицо изуродовано- так с лица воды не пить, а рука одна, так одна мужицкая стоит бабьих двух. Песни петь не хотелось и плясать тоже, хотя и положено при таких застольях. Вспомнили о сегодняшних заботах. О том, что завтра начинается сенокос, и, пожелав спокойной ночи, стали расходиться.
Утром по каменистым дорогам села загрохотали телеги с отъезжающими на дальние луга. Все,кто мог уехать из села, уехали. Остались в селе старики, да инвалиды. Ребятишки уезжали с родителями, им тоже находилось дело. Поехал на покос и Николай. Председатель отговаривал его, но он лишь улыбался, да говорил, что надоело в четырех стенах, а там на вольном воздухе, повеселей будет, да и сгодится может куда.
Сенокос. Кто хоть раз побывал на сенокосе, запомнит его на всю жизнь. Как ни трудна работа, пусть к вечеру ломит поясницу и ноют натруженные руки, но знаешь, что утром встанешь полон сил и встретят тебя росные травы и ласковое яркое солнце. Будешь полной грудью вдыхать свежий, прозрачный, настоянный на травах, воздух. В каждой работе есть своя прелесть, но не найдете вы работы, равной сенокосу.
Как и водится, в день приезда все занимались благоустройством. Строили шалаши, приводили в порядок домик, невесть когда и кем построенный. В одном углу домика был устроен склад, а в другом сколочены нары, где вповалку устраивались на ночь мы, ребятня. Работа наша, ребятишек, заключалась в том, чтобы наносить воды, собрать сушняка для костра, а со второго дня покоса, когда тугие валки сена просохнут от росы, а усталые косцы разбредутся кто на речку, кто в шалаши пережидать полуденный зной, мы ворошили сено, переворачивая для просушки валки. В остальное время могли заниматься ,чем угодно.
Вот и надумал я пойти на рыбалку. Как ни старался встать раньше всех, а разбудил меня звон кос, оправляемых оселком. Косцы, мужики и бабы, оправляли косы, выстраивались один за другим, и шли размеренно, как по команде взмахивая косами, оставляя за собой валки скошенной травы.
Постоял я, посмотрел на косцов, повздыхал о том, что не скоро еще стану взрослым и встану вот так же вряд, и побежал на речку.
Речка-одно название, что речка, а так просто ручей, который можно перепрыгнуть, если хорошо разбежаться. Но местами она вдруг разливалась и таинственно смотрела в небесную синеву глубокими омутами, отражая в себе кусты черемух и белую кипень облаков. В этих омутах мы и ловили красноперых полосатых речных разбойников-окуней и жирных глуповатых пескарей.
Пришел я к омуту, вырезал удилище, настроил удочку, и, представляя, как сейчас клюнет и забьется на крючке небывалый по величине окунь, забросил удочку поближе к старой коряге. Но, окунь небывалых размеров ловиться явно не собирался и я стал оглядываться и прислушиваться к тому, что меня окружало. Вот старый пень, он и в прошлом году стоял здесь, но теперь на нем проклюнулся и тянется к небу нежный росточек березки. Вон в развилке молодых елок, растущих в два ствола из одного корня, клест устроил себе столовую. Наверно, всю зиму пользовался-вся земля вокруг усыпана растрепанными еловыми шишками, а в развилке все еще торчит недоеденная. Все вокруг пробуждается, оживает. Вот, в кустах кто-то зашевелился, зашуршал. Может, мышь, а может, ящерица. Вот кузнечик взобрался на травинку, пошевелил, просушивая от ночной сырости, крылышки, опробовал свою скрипку и застрекотал. Видно он был первой скрипкой в многомиллионном оркестре, так как следом за ним стали играть все новые и новые скрипки и над лугами, над речкой понеслась такая музыка...
Казалось, весь воздух натянулся в тонкую струну и сейчас, не выдержав на самой высокой ноте, порвется. Сквозь этот концерт из-за кустарника, растущего на другом берегу реки, послышался звон косы. Вжик, вжик -пела она.
" Кто бы это мог быть?" - подумалось мне. " Здесь вокруг колхозные луга, все работают за лесом, а кто здесь?" Я решил посмотреть.
Перебрался через речку, пролез через кусты и то, что я увидел вызвало у меня смех. На небольшой луговине, прикрытой со всех сторон кустами, косил траву дядя Коля. Вернее, пытался. Коса его совсем не слушалась, то она подскакивала вверх, сбивая верхушки трав, то зарывалась носом в земле. Но, когда я увидел, как он ее держит, мне уже смеяться не хотелось. До меня наконец дошло, что у него одна рука. Как же он справляется? Пусть неумело, как начинающий или горожанин, никогда не державший косы, но все же косит.
Я тихонько вернулся к омуту, а за кустами все пела и пела коса, и, в этом звуке слышалось что-то упрямое, гордое. Солнце уже стояло высоко, когда эти звуки прекратились. Затрещали кусты и на берег вышел дядя Коля. Вид у него был усталый, но довольный.
- Не помешаю, рыбачок? - спросил он весело, зашел за кусты и стал стягивать гимнастерку. Но, она, почерневшая от пота, никак не хотела сниматься с распаренного тела.
- Если не боишься на калеку смотреть, то помоги мне. - проговорил он. Я перебрался через речку и стал стягивать с него гимнастерку. То, что я увидел без содрогания не могу вспоминать даже сейчас. Вся грудь его была, как бы набрана из отдельных кусочков кожи, отделенными друг от друга малиновыми рубцами. Через шею к обрубку руки шел ремень, на обрубке был одет кожаный чулочек, похожий на пистолетную кобуру. Сверху был пришит карманчик. Под ремнем на шее и груди алел кровью рубец. Я представил, как ему сейчас больно, как жжет пот его истертую кожу, и заплакал.
- Что, испугался?- спросил он.
- Нет, но вам больно.
- Ничего, к боли я уже притерпелся, сейчас ополоснусь и все пройдет.
Я стал стягивать через голову ремешок, боясь прикоснуться к его ранам.
- Это что, кобура? - спросил я.
- Нет, когда в госпитале лежал, придумал, а ребята, у которых руки были целые, сшили. Вот видишь, как ловко получается. Я вставляю в этот кармашек конец косовища и оно у меня, как в руке. Вот удивятся мужики, когда я с ними в ряд встану.- он счастливо засмеялся.
- Ну, надо ополоснуться и гимнастерку ополоснуть. Он забрел по колено в реку, нагнулся пытаясь изуродованной ладонью донести до спины воду. Это ему не удавалось. Я спустился к нему, снял фуражку, и, продолжая всхлипывать, стал черпать воду и лить ему на спину. Он крякал от удовольствия, растирал ее по плечам и груди, потом взял гимнастерку, пополоскал и не выжимая набросил на кусты сушиться. Потом мы сели в тенечек и молчали. О чем думал, я не помню, о чем он - не знаю, но было мне рядом с ним как-то тихо и спокойно. Так мы сидели долго. Но вот он положил мне руку на голову и спросил:
- Ну, что, успокоился? Пожалел, значит. Это хорошо, что у тебя такое доброе сердце. Но только не жалости мне сейчас надо, а доброты, уважения. Председатель, вот, тоже пожалел, а я всю войну мечтал и в госпитале жив остался, что ждал вот этого дня, когда выйду в росную, холодящую ноги траву. Сидим вот сейчас с тобой, и хочется развернуть свою "хромку" во все меха, чтоб все вокруг встало на дыбы. Но, отыгрался. - он посмотрел на искалеченные пальцы оставшейся руки.
С того дня мы и подружились. Стал он меня называть своей второй рукой.
Через несколько дней встал он в шеренгу с косцами. Его отговаривали, но он молча, упрямо гнал свой прокос. И так каждый день. Все его жалели, но поняли, что их жалость ему в тягость. Старались, то кусочек побольше ему подсунуть, то предлагали ему белую холщевую рубашку, так как в темной гимнастерке на солнце жарко. И только мы с ним знали, почему он не снимает гимнастерку. Каждый раз мы с ним уходили подальше в кусты и выполаскивали ее, а, когда выжимали, то из гимнастерки текла розовая вода. Ни разу не пожаловался он, не отступил, хотя никто не осудил бы его. Но, недолго оставалось ему радоваться жизни.
Закончился сенокос , отзвенела страда, и, когда задождили осенние дни, слег он. Да, и какое сердце выдержит такое? Вечером, когда мои родители возвращались с работы и отпускала меня гулять, я бежал к нему. Он всегда радовался моему приходу. Я садился на табуретку возле его кровати и он рассказывал мне о боях, о войне, о прожитом и пережитом, а я ему о моих мальчишеских радостях и горестях.
Был вечер, когда ему было совсем плохо. Фельдшер, которая не отходила от него весь день, не хотела меня пускать к нему, но он просил и меня пустили. Я, как обычно, взял табурет и сел у его кровати. Он лежал, тяжело дышал и покашливал. Молчал, видно накапливал силы. Потом с трудом начал говорить.
- Ну, что ж, Валера! Не долго мне косая дала отсрочку, да и на том спасибо. Пожил немного и после победы. Все там на войне мечтали о таком счастье, а мне вот повезло. Мечтали, какая она , жизнь, будет хорошая. Мы сделали свое дело, теперь ваша очередь, а какая будет жизнь-зависит от того, какой вы ее сделаете. А нас вы не жалейте, на нашу долю выпало нелегкое дело, но мы его сделали - мы победили. Сейчас ты многого не понимаешь, но как бы ни сложилась дальнейшая жизнь, вы должны помнить о нас. Помнить и быть благодарными за то, что вы живете ,а остальное все зависит от вас. Хотелось бы пожить еще и сыночка своего, чтоб не умерла моя фамилия. Я ведь последний в роду, но видно я сделал все в этой жизни, что должен был сделать. А теперь иди, я спать буду .