Когда он, наконец, заметил её, и в безликой веренице лиц, текущих по Невскому проспекту, узнал её милое, бесконечно дорогое лицо в чёрной кокетливой шляпке, делающей её похожей на мадам Бовари, он растерялся, и вместо того, чтобы поспешить ей навстречу, остановился, отступив в сторону, но тут же опомнился и, как в омут, шагнул в толпу...
Они встретились, обнялись, и засмеялись, не сказав друг другу ни слова... Ни единого слова. И молча, поглядывая друга на друга, двинулись туда, куда текла людская река. А текла она по широкому каньону Невского проспекта к Дворцовой площади. Он подхватил её сумку, которую она держала в правой руке, сумка была тяжелой, неудобной, и он спросил ее:
- Как же ты её тащила, такую тяжелую?
- Ничего, я привыкла, - с милым вздохом ответила она.
Все в ней было милым, родным, трогательным: ее волосы, выбивающиеся из-под шапочки, короткая черная шубка с капюшоном, серая юбка до колен, быстрый её взгляд, легкая, с горечью, улыбка... Эту её улыбку он хранил в памяти всю жизнь, как дорогую, стершуюся по краям, фотокарточку, крохотную, как лепесток.
Такой он увидел её давным-давно, в трамвае. Он не помнил, какой это был трамвай, куда он шел, и были ли там, кроме его и её, другие люди, наверное, были, как был у трамвая водитель, был и кондуктор, объявлявший остановки и бдительно следивший за тем, чтобы все покупали билеты. Трамвай был полупустым, это запомнилось ему, и ему, вечно стоящему во всех автобусах, троллейбусах и трамваях, в этот раз удалось сесть, и не просто сесть, а устроиться напротив неё с книгой, которую он тогда повсюду таскал с собой. Она тоже была с книгой и невольно покосилась на него и его книгу в сером переплете, тут же, правда, углубившись в своё чтение...
Она читала, но по дрожанию её ресниц по рассеянному взгляду, обращённому к окну, он понял, что мыслями она далеко, где-то очень далеко, там, может быть, где был и он...
Он тоже был рассеян, тоже смотрел в окно и тоже не понимал прочитанного... Где он был? А где может быть семнадцатилетний отрок, знать не знающий, чем заняться ему в этом чужом для него городе, в этом не сулящем ничего доброго мире - конечно же, в мечтах. В мечтах о несбыточном, невозможном, небывалом...
В этих мечтах мог качаться на балтийских волнах какой-нибудь лёгкий двухвёсельный шлюп или ялик, а он мог сидеть на вёслах и, прищурив глаза, смотреть на неё, сидящую напротив. И ветер раздувал бы её волосы, и она поправляла бы их неуловимым движением руки, другой рукой придерживая на коленях книгу. И на ней был бы тот же серенький сарафан с белой кофточкой и маленьким красным значком на левом крыле сарафана, и она, щуря свои прекрасные синие глаза, смотрела бы на него с понятной только ей горечью...
Где ж ему было знать, что это была непостижимая его уму горечь несовпадения? Она уже тогда наперёд знала всё, знала, что эта нечаянная встреча ничего не изменит в их судьбе, что от неё останется лишь его удивленный, чуть растерянный взгляд, который она запомнит на всю жизнь, чтобы узнать его потом в потоке лиц...
- Выдумываешь ты все, - говорила она, грустно улыбаясь, когда они, поднявшись на второй этаж по узкой каменной лестнице, по которой, может быть, сюда поднимался Карл Брюллов, снимавший в этом доме квартиру, остались вдвоем в маленькой комнате с изразцовой печью, кроватью и окном, задернутым занавеской. - Может, это вовсе и не я была в том трамвае...
- Да, как же не ты?! - горячился он, - если я помню тебя, помню, как ты смотрела в окно!..
- Я всегда смотрю в окно... И что из того?
- Но ты была с книгой... И ты иногда смотрела на меня...
- А что тут удивительного? Люди всегда смотрят друг на друга...
- Но ты не просто смотрела, а... - и он смешался, не зная, что сказать. - Ты... смотрела на меня особенным взглядом...
- Таким? - спросила она, пристально глянув на него из-под ресниц.
- Вот-вот, именно таким! - обрадовался он.
- Значит, это была я... - И она засмеялась своим милым голубиным смехом.
И он обнял ее...
...Они не заметили, как в вымощенном камнем дворе зажглись стилизованные под старину фонари, как лунным отблеском осветилась глухая стена, на которую смотрело единственное в их комнате окно, как тьма сгустилась над ними, над вечно бодрствующим городом, над миром...