Аннотация: Война - это не всегда танковые клинья и ковровые бомбардировки, кавалерийские лавы и пожарища до неба. Война в глубоком тылу неспешна и раздумчива. Но кто сказал, что и там нет места подвигу?
Александр Семёнович
Посвящается деду.
Когда случилась война, все понеслось как-то сразу, быстро и бестолково. Прошли над деревней самолеты - высоко, даже не видно почти было, так, гул разнесли по небу. Потом где-то в стороне райцентра загромыхало и забабахало - там, на железной дороге, уже вторые сутки стояли составы с боеприпасами, дядька рассказывал. Нет, выходит, больше боеприпасов. Трудно придется солдатикам.
В том, что это была война, Саша не сомневался, навидался в германскую. Сам он повоевать не успел, подростком был еще. Но в польской армии служил - тогда, до Советов, здесь все под Польшей было. Про войну было понятно еще год, а то и два назад, да и бегущие то и дело с границы подсказывали - будет жарко. Саша, правда, не ждал, что начнется так быстро и решительно - но и для Советов, похоже, это тоже стало неприятным сюрпризом.
И что теперь, спрашивается, делать? Германцы воевать умеют, так что быстрых побед можно, кажется, не ждать. Чуяло сердце, что беда эта затянется надолго, и будет стоить стране, селу, ему - очень дорого.
Саша подумал немного, воткнул вилы в сырую с ночи землю и пошел в хату - там, под половицей, был припрятан военный билет.
***
С мобилизацией ничего не вышло - когда Саша и еще десяток мужиков с деревни, кто в чем, были даже в лаптях, натянутых поверх обмоток, явились к военкомату, там уже было пусто. Удрал военком, прихватив печати и секретаршу и спалив секретные документы - ветер носил по двору черные, липкие комки пепла.
Пошли было к правлению, благо оно тоже было тут, рядом, но и там ловить было уже нечего - двери были потерянно, безнадежно распахнуты, и какие-то хитроватые пареньки уже сновали по коридорам, вынося из бесхозного помещения столы и деловито скручивая ручки с дверей. Это даже как-то больше всего другого, больше несмолкающего гула и грохота в небе и столбов дыма на горизонте, показывало, что всякая власть здесь кончилась, завершилась. Бежала.
Кто-то, самый расторопный, вытащил из помещения колхозное знамя - из тяжелого красного шелка с бахромой, кистями и вышитыми головами Ленина и Сталина - и бросил оземь. Готовился к приходу новых хозяев, значит. Саша подумал, подобрал знамя, свернул аккуратно, да и спрятал за пазуху. Внутрь разгромленного правления он заходить не стал.
***
Немцы пришли надолго и обустраивались качественно, с тщанием. Распустили колхозы, но обложили села продовольственными поставками, организовали полицию и институт старост, и установили дикие наказания за любое отклонение от любых правил. Набрал воды из колодца для немецких солдат - расстрел. Возмутился против расселения чужаков в собственной хате - расстрел. Недодал еды по продналогу - не расстрел, а всего лишь конфискация имущества. А без имущества иди куда хочешь, только недолго, потому что за бродяжничество - расстрел. Привольно жилось в освобожденных от ига жидов-большевиков землях.
Саше повезло - он с семьей жил не в селе, а на хуторе за лесом. Там и немцы появлялись реже, и списать на бедность любые недостачи было легче. Да и глаз любопытных вокруг было меньше. Даже, можно сказать, не было совсем.
До сорок третьего порядка не было совсем никакого, грабили все - и немцы, и наши, по очереди, перекрестно и вместе. Западная Белоруссия - это леса, болота, перелески и снова леса, вековой сосняк, длинные ольхи, разлапистые ели, березы, скрепляющие своими белыми телами все это растительное многообразие. Бедные почвы, много песка, много речушек, сырых, влажных оврагов и перелесков. Идеальное место для партизанской войны.
А желающих повоевать было много. Не пробившиеся к своим окруженцы - таких было больше всего, немцы заняли райцентр на второй день войны, и большинство частей не успело отступить. Бывшие военнослужащие частью организовали партизанские отряды, частью сбились в банды мародеров. Разницы между ними было немного - и тех, и других приходилось кормить. Здесь же геройствовали отряды АК - польской Армии Крайовой, отлично вооруженные и экипированные за щедрые английские деньги, они воевали "за великую Польшу в границах 1938 года" и жалости к местным не испытывали ни малейшей.
Конечно, был еще и партизанский отряд братьев Бельских - четверых отчаянно бесстрашных, не по-хорошему отмороженных парней, спасавших в первую очередь евреев, и не ввязывавшихся в вооруженное противостояние по менее значительным поводам. Острой необходимости в еде у них не было, но находящиеся поблизости хутора братья тоже временами трясли - для профилактики.
Здесь же околачивались "рагулевцы" - созданная под немецким покровительством боевая националистическая организация, кичащаяся своей свободой в выборе тактики борьбы с советским подпольем. Особого вреда они, впрочем, не причиняли - были слишком трусливы и на по-настоящему опасные направления не выезжали. Так, красовались на центральных дорогах, фырча длинными немецкими броневиками мышиного цвета.
Полицаи от сельских деликатесов тоже не отказывались, но поскольку таковых никто не предлагал, изымали их силой. Наконец, главная часть съестного уходила собственно немцам - благо нормативы были установлены чуть ли не в первую неделю оккупации. С каждого двора - одна свинья в квартал, пять пудов зерна, двадцать фунтов масла, с каждой курицы - четыре яйца в неделю. Орднунг сумрачного немецкого гения мог бы поразить воображение более впечатлительного человека.
А еще нужно было поддерживать связь с местным партизанским отрядом - в начале сорок третьего Сталин, наконец, озаботился развитием и организацией подполья на оккупированных территориях. Над темной землей Белоруссии, занавешенной густой щетиной лесов, началось десантирование эмиссаров. Люди на местах, которым за два года осточертела бандитская чехарда, помогли и устроили в лесу аэродромы.
Самолеты с Большой Земли начали садиться регулярно, началось нормальное снабжение. Разрозненные и деморализованные партизанские отряды начали превращаться в серьезную диверсионно-боевую силу. Даже братья Бельские, покумекав, присвоили своей еврейской вольнице имя товарища Орджоникидзе. Работая связным, Саша несколько раз у них бывал - координировать действия получалось плохо, но отряды хотя бы уже не воевали друг с другом - это было уже немало.
- Многое сделали, - вздохнул Толя-бобыль, командир отряда, заскакивавший время от времени в стоящий на отшибе Сашин хутор. Известное дело - грязь-копоть смыть, попариться в баньке, поспать на мягком. Иногда и помногу бойцов заходило, но тогда ночевать им приходилось уже на сене, в хлеву. Хата не резиновая. - Только еще больше осталось. Немец пошел пуганый, перемещается большими отрядами, таких десятком винтовок и тремя гранатами не взять. А больше у нас нет. Матка бозка, как же до такого допустили, чем главнокомандующий думал два года назад, почему не готовился?
Саша промолчал, медленно жуя краюшку. Обсуждать стратегии руководства в далекой Москве - не его дело, на то комиссары есть. И у Толи в отряде тоже есть комиссар, потому и сидит Толя сейчас здесь - незачем бдительному коммунисту слышать тяжелые пораженческие речи.
- Ладно, - командир с треском провел ладонями по заросшим синевой щекам. - Ты вот что... завтра же поедешь в село, на мельницу?
Саша кивнул. Раз в две недели он ездил в село молоть зерно, а из полученной муки пек для партизан хлеб. Бывало, что и свиней колол - одним хлебом сыт не будешь, свежатинки тоже хотелось. Обмануть такая незамысловатая хитрость могла только ребенка - все село знало, что Сашка Рудый сотрудничает с "советами". Но все молчали. А когда все молчат, то и бдительным немцам, помешанным на порядке, до этого непорядка никакого дела нет.
- Послушай... если увидишь где какую-нибудь красную тряпку - штаны там или рубаху у кого-нибудь - попроси продать. Хотим знамя себе сделать. А то комиссар всю плешь проел, да и вообще неудобно получается. Отряд есть, присягу приняли, воюем как положено - а знамени нет, равняться не на что. Поищи в селе, а?
Саша покачал головой и отставил кружку с мутными остатками самогона.
- Есть знамя, - сообщил он и через несколько минут, откопав сверток на гумне, предъявил изумленному командиру самое натуральное знамя - с бахромой, кистями, Лениным и "пролетарии всех стран, соединяйтесь!", все как положено.
***
Сглазил он, когда говорил, что все молчали про его связь с партизанами - какая-то сволочь написала донос. "Крестьянин-единоличник Рудый А.С. поддерживает советские порядки и ведет антинемецкую деятельность. Живет на хуторе за лесом, соседним с хутором Якова Гладкого. В семье шесть человек - он сам, глухонемой брат, жена и трое детей".
Немцы уважают порядок, потому выслали для ареста полную команду - троих полицаев с оружием и одного настоящего германского офицера на машине. Из райцентра путь неблизкий, да по дорогам, да мимо старого польского кладбища, да по-над лесом, где притаились, как докладывали, какие-то очередные беглые русские... Долго добирались, даже заплутали - донос неизвестного слуги Великого Рейха не отличался точностью.
Выбрались на опушку уже заполдень. Все верно - вот один хутор, вот там, чуть дальше, виднеется краешек второго. Хата, хлев, курятник, колодец - все на месте. На порог выходит неспешно хозяин - отдыхал в хате.
- Фамилия? - кто-то из полицаев решает не тянуть.
- Рудый.
- Выйти на двор! - офицер перехватывает инициативу. - Всем домочадцам выйти из дома и построиться во дворе. Выполнять!
Строятся. Вот хозяин. Вот брат. Женщина - надо полагать, жена. Еще какая-то девушка. И... четверо детей. Что-то не сходится - детей должно быть трое. А девушка и вовсе лишняя.
- Рудый? - переспрашивает с подозрением офицер. Где-то притаилась ошибка.
- Рудый, - соглашается хозяин, здоровенный и бородатый, как медведь.
- И я тоже, - подтверждает "глухонемой брат". Все запутывается еще больше.
- Чей хутор рядом? - полицаи орут, обвиняя хозяина во лжи и укрывании красноармейцев, и офицеру приходится повысить голос.
- Тоже Рудый, - вздыхает хозяин. - Только старший. Один живет, со старухой.
Совершенно очевидно, что случилось недоразумение. Они приехали не на тот хутор. Следует вернуться в город и уточнить. Или даже махнуть рукой на анонимный донос - чего еще ждать от человека, неспособного даже точно указать адрес? Пусть эти дикари сами сводят свои счеты, не впутывая славную немецкую армию. Они солдаты, а не расстрельная команда.
Немец уезжает. А бородатый Рудый - однофамилец, не родственник - через неделю, на мельнице, расскажет Саше эту историю. Нужный хутор был с другой стороны леса, полчаса пешим ходом - но к чему оккупантам знать такие тонкости?
***
В этих местах жарко не бывает - север. Даже в середине июля на небе всегда тонкий слой облаков, из-за которых тусклой свечой в оконце проглядывает еле-еле солнце. Хочется запахнуться в кожух поплотнее, да нахлобучить фуражку на самые уши.
Саша так и поступил - разве что к фуражке отнесся чуть бережнее, чем обычно. Там, под вспоротой подкладкой, была стопка листовок, которые он нес подполью в райцентр. Также листовки были в рукавах рубахи, в портках, в сапогах и даже на дне длинного деревенского лукошка. Сверху для маскировки был завернутый в холстину фунт масла, шмат сала и два десятка яиц.
Путей в город было несколько, и он выбрал самый безопасный - западную дорогу, длиннее, зато спокойнее. Шел медленно, листовки сползли в высокие, с германской еще остались, сапоги, лукошко сшибало позднюю росу с высокой травы.
Он увидел ее, уже пройдя мимо - маленький кусочек картона на обочине, словно оброненный впопыхах, даже показалось сперва, что это неведомым образом выпавшая из корзинки листовка. Природное уважение к документам - пускай даже выпавшим и ненужным - заставило вернуться и подобрать непонятное.
Это была не листовка. Иконка, маленькая, побуревшая от времени - такие массово печатались в Российской Империи до и во время войны. И изображение... он знал ее, эту странную, ни на кого не похожую девушку без младенца, но с задумчивой улыбкой, занесенную так далеко и так неожиданно от дома. Саша подумал, вытащил из-за пазухи военный билет, вложил иконку внутрь, да и пошел дальше. Он никогда особенно не верил, но побуждение оказалось неожиданно сильным. Дома нужно будет на полатях приспособить - иначе партизаны будут ругаться, устроил, дескать, из хаты опиум для народа, разлагается, дескать, мелкобуржуазно. Или все-таки выбросить?
- Ой! Селянин, стой!
Их было четверо - казачий разъезд отдыхал на холме под деревом. Обычные парни, усатые, в свитках, с винтовками за спиной и нагайками на широких поясах. На рукавах - андреевский флаг на щите.
Власовцы.
- Откуда будешь, мужичок? - Командир хмурился, покусывая травинку, курчавая, сломленная набок папаха казалась неуместной посреди прохладного тусклого лета. Лошади переступали копытами, фыркали, косились назад и вбок, туда, где черной стеной вставал лес.
- С хутора. - Длинные предложения Саша не любил и избегал, по мере сил. - Где село, за лесом.
- Ага, ага, - командир подумал. - И как там, в селе-то? Мужички живут?
- Живут потихоньку, - короткие предложения имели еще одно достоинство - пока говоришь, можно думать о другом. А в голове у Саши сейчас бушевала настоящая буря. В правом рукаве у него были листовки "Родина-мать зовет!" с призывом уходить в партизаны или оказывать им помощь. В левом - простые, с надписью "Смерть фашистам!" и расколотой свастикой. В сапогах - про рагулевцев и против религиозного дурмана. Кажется, и насчет казаков было, фон Паннвиц, целующий гитлеровский сапог, что-то еще... Точно, только это уже в лукошке - увидят, как пить дать увидят... Интересно, арестуют его, или сразу шлепнут? По правилам должны, конечно, арестовать, только это же казаки, они с немцами постоянно спорят. Могут и шлепнуть.
- Это хорошо, что живут, - серьезно сообщил командир и цыкнул зубом. - А ты вот, к примеру, куда собрался?
- Так в город, - пояснил Саша и скосил глаза на лукошко. - Поставки сдавать. Яйца тут вот, масло...
- Н-да? - казачий командир прищурился. Еда в лукошке его не заинтересовала - ну, конечно, они же наверняка закусывали, там, на привале. - А может, ты партизанам передачу несешь? Тогда мы тебя за это нагайками засечем. Имеем такое право. До смерти.
Он вроде бы и шутил, говоря, широкий рот улыбался, но выходило не смешно. Да и желтые от табака пальцы были крепко сжаты на рукояти оружия. Хлестнет, чуть что, не глядя.
- Тебе зачем в город-то, мужичок? Поставки сдаются отдельно в каждом районе, павете по-вашему. Ты вот с какого павета?
- Волковицкого, - признался Саша. Все шло не так. Казаки, видно, были здесь долго и уже знали местные тонкости. - Так ведь разбили в нашем павете сборный пункт, партизаны-то. На той неделе.
- Это верно, разбили, - согласился казак. Он отпустил рукоять нагайки и даже чуть, вроде бы, расслабился. - Может, ты и не врешь, селянин. Проверить тебя надо. Документ есть какой?
Советским крестьянам документов не полагалось. Но Саша им пробыл всего ничего, менее двух лет, поэтому у него документ имелся.
- Военный билет? - соскользнувший с коня командир, кажется, был удивлен. - Годится. Ну-ка... раб божий Александр Семенов сын... служил в польской армии, вижу?
- Служил, - признался Саша. Отчего не признаться, все там были.
- А с большевиками не якшался, в их чортовой банде не замаран, - с удовлетворением сказал казак. - Молодец, крепкому крестьянину это ни к чему, вся эта нищенская голытьба... Постой, а это что?
Он держал в руках иконку.
- Матерь Божья Остробрамская, - медленно сказал Саша. Сердце билось как сумасшедшее.
- Не секта ль раскольничья?
- Никак нет... господин казак - православная святыня. В городе Вильно есть ворота такие с часовней - а в часовне эта икона стоит. Она... очень красивая.
Казачий командир взглянул на Сашу с каким-то новым выражением на лице.
- Так ты - верующий?
- Конечно. - Он и правда сейчас верил. Боялся, огрызался сам на себя за малодушие, ругал, но верил. Было от чего. Смерть прошла совсем рядом, в воздухе явственно веяло сырой холодной тьмой, и лежать бы ему сейчас, исстеганному плетями, здесь, в поле. Но уберег Господь.
- Что ж, братья, - командир снова был на коне. - Мы пропускаем этого хорошего человека и доброго христианина. Иди с богом, брат-воин, казак своего не обидит.
Саша сумел только кивнуть, проходя мимо на негнущихся ногах. В голове колоколом звенело только одно: "Спаси... спаси... спасибо тебе."
Спасительница.
***
Остальная война прошла, по большей части, мимо. Когда немца погнали обратно на запад, поляки-аковцы уходить отказались - их земля, мол. Стреляли, жгли и вешали - ну, и с ними тоже, понятно, не церемонились. Полицаи как-то незаметно растворились в деревнях и превратились в обыкновенных селян, которыми они и были до войны. Все про всех знали, конечно, но органам в большинстве не сдавали - зачем? Село ведь. Братья Бельские за что-то обиделись на Советскую власть и бежали в Польшу, оттуда - в Палестину. Официально было принято считать, что никакого еврейского отряда в партизанском движении Белоруссии не существовало.
Саше после войны Толик-бобыль - то есть, конечно, уже Анатолий Иванович, председатель колхоза, легендарный командир - выхлопотал орден Отечественной Войны. Не забыл, значит, добро - хороший человек, одним словом. И звать его теперь начали уважительно - Александр Семёнович. Намекали, что можно и карьеру сделать хорошую - с таким героическим прошлым-то, да еще если в партию вступить, но он не стал. Всю жизнь проработал сельским почтальоном, потом, когда ноги перестали слушаться - школьным сторожем. Родил двоих детей и был счастлив.
А в хате - новой, построенной далеко от старого хутора - на полке всегда лежали две заветные вещицы. Орден и икона. Серебро, эмаль, красная звезда - и темная, вся в звездах, ночь с прекрасной улыбающейся девушкой.
Награда за то, что когда-то спас - и та, что когда-то спасла его, сама того не зная.