Крэев Крэй Крэевич
Девушка с тараканами

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автор, надо заметить, тоже с тараканами - и какими! А рассказик, как это ни банально - про любофф. Нереалистическая проза, знаете ли, на полупрозрачном фоне агрессивного постгуманизма. В общем, как обычно. Да! Эстетов предупреждаю сразу: DANGER, в тексте присутствуют слова и фразеологизмы, свойственные молодежному сленгу! И опечатки!!!

  
   Девушка с тараканами.
   * Юле "Лисе" Федюковой посвящается.
   * Special Thanks 2 моему дорогому кузену Жекичу, которому выпало стать в некотором смысле соучастником в написании нижеследующего текста.
  
  
  
  
  
   ...Любой, имеющий в доме ружье приравнивается к Курту Кобейну.
   Любой, умеющий читать между строк, обречен иметь в доме ружье.
   СПЛИН, "Пой мне еще".
  
  
   Марфа тихонько ойкнула и отшатнулась в сторону. Таракан, глядевший на нее из недр кухонного шкафа, тоже, вероятно, испугался - он замер, тихонько шевеля длинными усами-антеннами. Постоял пару мгновений и поспешно скрылся за желтой сахарницей.
   - Какая гадость! - Марфа сморщила вздернутый носик и, передернув плечами, искоса взглянула на Гену.
   Геннадий удостоил ее задумчиво-отрешенным взглядом и развел руками, признавая свою полную капитуляцию перед племенем насекомых. Марфа сняла с полки сахарницу. Таракан, затаившийся за ней, юркнул в одну из маленьких щелей. Сахарница была придирчиво осмотрена, признана пригодной к употреблению и выставлена на стол. Геннадий снял с подоконника заварник и разлил по чашкам остро пахнущий мятой темный как отчаяние чай.
   Марфа присела напротив и, пригубив горячую терпкую жидкость, задумчиво посмотрела на Гену. Тот прибывал в некой прострации, рассеяно досмаливая сигарету до фильтра.
   - Ну что у тебя там с заказами?
   Геннадий вернулся из мира своих мыслей. Вообще-то необходимость поддерживать беседу, как правило, казалась ему излишне утомительной, но с Марфой было легко, легко необычайно. Он улыбнулся:
   - Хотелось бы нажаловаться на жизнь, но как раз сейчас у меня намечается новый кадавр. Какой-то камрад толи из крутых, толи из бывших крутых... ну, в общем, родственники при бабле. Хочут портрет. А нахрена, собственно, хочут? Думаешь, от глубины тонкой душевной организации? Как бы не так! Просто с такой рожи фотографии лучше не делать. Чтобы его превратить в красафчега требуется вся палитра художественного воображения.
   Марфа улыбнулась. Она всегда улыбалась, когда Гена выпендривался со своей напускной циничностью. Геннадий всмотрелся в ее лица, взгляд художника машинально отметил изящный изгиб тонких губ над мягким очертанием подбородка. Вообще все лицо девушки, обрамленное бело-золотистыми кудряшками, было мягким, солнечно-теплым, словно и не человек она вовсе, а оживший солнечный зайчик, превратившийся в Эвтерпу, музу поэзии.
   Догоревшая сигарета обожгла пальцы. Гена определил место бычку среди множества его собратьев в пепельнице.
   - Эй, там на орбите? - Девушка опять улыбнулась. Она улыбалась легко и всегда открыто, с какой-то детской подкупающей искренностью. - ЦУП вызывает Геннадия, прием! Доложите о полете!
   - Десять секунд, полет нормальный, - привычно отшутился он.
   - Ты сегодня какой-то отрешенный. Телом вроде здесь, а душой, видимо уже кадавров своих рисуешь.
   "Душой я тоже здесь. Рядом с тобой. Где же еще ей быть, моей душе?" - подумал Гена, с какой-то хмуростью и легкой обидой толи на Марфу, толи на себя, дурака, толи на весь несовершенный мир. За окном темнело. Небо наполнялось закатным багрянцем, в сумраке растворялись краски.
   Марфа улыбнулась:
   - Мне пора.
   Гена встал и проводил ее в прихожую. Там было холодно - куда холоднее чем на кухне, но тусклый желтоватый свет висящей на голом шнуре лампочке - в тон старым выцветшим обоям - как ни странно добавлял уюта. Марфа умела исчезать быстро, как видение - иногда Геннадию казалось, что она не что иное, как плод его воображения. Закрыв за ней тяжелую металлическую дверь (наследие предыдущего хозяина квартиры), художник прошел в комнату. Там, на планшете, накрытый грязной черной тряпицей, его дожидался неоконченный портрет.
   В комнате обоев не было и сизые, будто внутренности, стены, на которых висели его работы, отражали мертвенный свет стоящей на полу лампы. В углу располагалась продавленная скрипучая тахта - безмолвный свидетель амурных и дионисийских побед художника, ночных встреч и утренних прощаний. А в центре, рядом с грудой холстов, некоторые из которых были девственно чисты и свернуты в трубки, а другие валялись в беспорядке; рядом с ящиком красок (в основном - масло), стоял мольберт с укрепленным холстом. На холсте, под черной вуалью тонкими карандашными линиями несмело выведен столь знакомый абрис.
   Геннадий сорвал заляпанную тряпку и присел перед будущим портретом по-турецки на линолеум. До ее дня рождения оставалось меньше недели, а портрет, задуманный два месяца назад, в день их встречи, все еще не был готов. Портрет, который должен был все объяснить и передать то, что словами не умел высказывать художник.
   Несомненно, это должна была быть неоклассика. Лиричное и нежное, мягкое, как она сама. А фон... фон сделать пейзажем, в духе Камиля Коро. Но каждый раз, когда Гене казалось, что наконец-то у него получается, что-то шло не так. Три портрета погибли еще в карандаше. Один был дорисован до конца, несмотря на четкое душевное противление. Но с него на изумленного автора глядела не Марфа, а... а какая-то чужая женщина, в которой было что-то от анекдотической блондинки (наверное, волосы и глаза), а что-то (предположительно - выражение лица) от мадьярской порнозвезды. В общем, Геннадию было мучительно стыдно глядеть на дело рук своих, и этот портрет отправился на свалку, бомжам на радость.
   К пятой попытке Гена приступил со всей возможной осторожностью. Бывало, карандаш выплясывал в пальцах так, что прежде чем начинать работать приходилось по полчаса успокаивать нервы. Каждая линяя, воскрешенная воображением и вырезанная в памяти, сочилась едким соленым потом по лбу. Потому, наверное, рука привычно потянулась к спрятанной в груде холстов початой бутылке дешевой водки. Последнее время Гена пил по-настоящему много, только отменное здоровье пока позволяло это скрывать.
   Глоток. Бульк-бульк, льется внутрь расплавленным свинцом хинная горечь. Вонючий выдох. Еще глоток. И еще. Портреты, развешанные по сизым стенам, пляшут и смеются. Они всегда смеются, когда Геннадий пьет.
   "Хотя чего, казалось бы, смеяться? А судьи кто? - хмурится Гена - вот ты, например. Ты умер, подавившись. В гроб клали с синюшной рожей. А на портрете, что в твоем доме украшает гостиную для твоей вдовы и ее любовника, на портрете, написанном в угоду быдлу, строящему из себя аристократию, ты прямо гусар. А ты? Ты думаешь, сам лучше? А ты?"
   - Дурак. Дурак и бездельник - вдруг сказал мужчина, умерший от апоплексического удара.- Пьянь. Мразь. Мнишь, что лучше своих заказчиков? Чем? Тебе не стыдно? У тебя уже горячка началась, а ты все сидишь, кривляешься. Санитаров вызвать?
   Он всегда был злой. Злой и ехидный, этот худощавый узколицый дядя в изящных очках. За это, видимо, и был любим художником больше всех.
   Портрет лающим голосом продолжал:
   - Слушай меня, слабак. Ты ничтожество, уссыкаешься и не можешь работать, пока не ужрешься до глюков - что же, это твои проблемы. Но если уж ты делаешь глупость - делай ее до конца. Рисуй, мать твою!
   Гена придвинулся к портрету. Рука привычно взяла карандаш. Перед глазами плыло. Он сделал пару штрихов, откровенно неверных. Портрет за его спиной засмеялся и в этом гоготе мир закружился и запрыгал перед глазами.
   Геннадий сжал губы. Не отвлекаться. Штрих. Еще штрих. Сломанный карандаш выкинуть к черту, точить сил нет. Вот. Это правильно. В намеченном овале лица появился нос. Губы. Пропорции... слегка не доведенные до совершенства. Совершенство мы положим на алтарь красоты в угоду реализму. Не слюнявому псевдореализму для марания холстов на деньги родственничков прискорбно скончавшихся уродов, не злому гротеску, прячущемуся за реализмом сатирических шаржей. Нет, реализму грации и асимметрии. Ага, очередь глаз. Глаза, полуприкрытые веками. В этих глазах художник потонул когда-то и теперь тонет каждый раз. И в этот раз.
   Его разбудил телефон. Геннадий очнулся на полу, среди двух бутылок, одна из которых, опустев, послужила пепельницей ("О, Господи, я еще и курил!"), другая, полупустая, валялась на полу в луже вонючей сивухи. Художник, превозмогая боль, наклонился над ней и понюхал. Кошмар! Чертовски повезло, что живой.
   Телефон не умолкал. Гена поднялся на колени и, прежде чем подползти к гремящему как труба Иерихона мобильнику, с содроганием в сердце, взглянул на портрет. И обомлел.
   Это было неплохо. К черту! Нарисовано было хорошо. Марфа, пока черно-белая, но уже как живая, лениво смотрела на него с холста с рассеянной полуулыбкой. Было в этом портрете что-то от иконы. Гена наклонился к холсту и поцеловал ее в нарисованные губы. И этот поцелуй излечил его головную боль и выгнал из тела предательскую дрожь и слабость. Художник вопросительно - почти с мольбой - взглянул на портрет "неизвестного, скончавшегося от удара" и ему показалось, что этот дяденька одобрительно улыбается ему сквозь свою маску надменной жесткости.
   В телефонной трубке раздался голос Володьки, его посредника:
   - Гена? Крокодил, ты где, твою мать? Через три часа похороны! Родственники ссут кипятком и катят на меня. Хрен с ними, но рисовать-то ты собираешься? Или ты наследство получил, вот как вся эта е***тая семейка? Тебе бабки больше не нужны?
   - Я буду через сорок минут, - просипел в трубку Геннадий. Голос выдавал его с головой, но Володя не обратил внимания. А может, посчитал излишним парить мозги художнику.
   - Точно? - только и спросил он.
   - Когда я тебя подводил?
   - Сегодня - в первый раз. Смотри, не заработай вредной привычки, - пробормотал Володя и, по своему обыкновению, разорвал телефонную связь не прощаясь. Обычай прощаться и здороваться по телефону казался ему глупой тратой времени.
   Шум окружил Геннадия, будто привычное, но душное одеяло. Шум душа, тугих горячих струй воды; шум фена, мягких горячих струй воздуха. Шум и холодный, как пощечина, февральский ветер улицы. Шум переполненного автобуса, в котором Гена получил локтем поддых, но ухитрился оттоптать обидчику обе ноги; шум родственников усопшего бизнесмена, которые старались как можно искренне сыграть свою роль, хотя актерских талантов им явно не хватало; низкий басовитый (но сварливый, как старая дева) гул Володьки, предвкушающего барыш.
   "Идите вы все!" - мысленно повторяет художник. И они все идут. И его берут под белы рученьки и ведут к объекту работы. Вот так, уважаемый бизнесмен, был ты субъектом, а стал объектом. Sic transit gloria и все в таком духе.
   Гроб с покойником лежал на огромном дубовом столе в центре гостиной, которая была так богато и безвкусно декорирована, что казалась тесной. Толстая вдова, сотрясаясь в истерических рыданиях, протягивает Гене фотоальбом в зеленом переплете. Сын, как и его покойный папаша крупный невысокий детина, за руку уводит ее из зала. Володя просит остальных покинуть помещение и не мешать маэстро работать. Придурки смотрят на него бараньими глазами. Геннадию по большому счету все равно. Он наклоняется к телу, которое уже начинает смердеть, несмотря на открытое окно, с которого срываются порывы холодного ветра. Гена тихо шепчет покойнику:
   - Прости дружок. Хоть я и волшебник, но мне не сделать красивой твою рыхлую жирную ряшку. Свинячие глазки я еще, пожалуй, наполню пустой добротой дауна, но о большем и не проси - истина обижается, когда ее слишком нагло просят пойти покурить в сторонке.
   Прямо на полу художник расстилает ватман. Рядом раскрывает альбом. Так, посмотрим, какими мы были в молодости... Ох, бля!
   Геннадий работает в забытьи. Мыслями он там, с портретом Марфы. Он думает о том, какие краски подобрать для фона. Но, возвращаясь временами в реальность, он машинально отмечает, что работа идет неплохо. Не Рембрандт ван Рижн, конечно, но для халтуры очень прилично. Словно фея коснулась его рук, и они теперь рисуют сами, по волшебству. Время от времени приходится вставать и всматриваться в лицо трупу, в такие моменты голова у художника слегка кружится и иногда перед глазами мелькают синеватые пятна. Ощущение в чем-то даже приятное.
   Час работы провалился вникуда. Еще полчаса на кое-какие штрихи да доработки - и набросок готов. Дяденька на нем получился, конечно, толстый, но серьезный и в чем-то даже симпатичный.
   - Володя! - захрипел художник, - Володька!
   Неужели не слышит? Да нет, вот он. Помогает подняться с пола и берет в руки рисунок. Внимательно смотрит на него. Потом на Геннадия.
   - Силен, браток, - говорит уважительно, - Силен, Крокодил!
   Подходит сын кадавра, они с Володькой торгуются. Потом отпрыск нувориша подходит к Гене, зачем-то жмет руку, благодарит. Сует толстый конверт с авансом.
   - Если вас все устраивает, я перенесу на холст, - выдыхает Гена привычную фразу.
   - А можно я его сначала отсканирую, - отпрыск трясет листком, - Я хочу гравёру заказать, пусть он это... на памятнике...
   Геннадий кивает. Пока заказчик мается с компьютером, тихонько разворачивает конверт. Неслабо. Что само по себе приятно.
   Поток событий выпихивает его в продуваемый семью ветрами февральский полдень. Ветра треплют во все стороны пламя зажигалки, срывают седоватые перышки пепла с кончика сигареты. Можно расслабиться. Вдохнуть и выдохнуть. Перенести с наброска на холст - дело техники, с этим можно и повременить, учитывая сумму аванса. Можно расслабиться и позволить леденящим колючим ветрам понести по дороге.
   В глубине души художник всегда ненавидел общественный транспорт - как недостойный. Но грезить хоть о каком-нибудь даже завалящем отечественном авто пока себе не позволял. Пока. Жизнь переменчива, как игральные кости...
   Дома был портрет Марфы, бардак и недопитая бутылка. Бутылку - ну ее к черту, в мусорник. Портрет - укрыть тафтой, пока рано за него браться. Настроения нет. Бардак... ну, тут уж ничего не сделаешь.
   Геннадий был хорошо знаком с капризной теткой фортуной, бывало, они прогуливались под руку, а бывало - не разговаривали месяцами. И если Гена и вынес что-нибудь из их странных отношений, то уж точно усвоил всю капризность этой дамы: удачу следует встречать весело, с фанфарами. Потому дома он не задержался - выложил из внутреннего кармана плаща две трети полученных денег (это тоже был своеобразный ритуал - художнику приходилось бывать в ситуациях схожих с ресторанным подвигом Киси Воробьяненого из "Двенадцати стульев"), кое-как прибрался, распихивая встречающиеся на пути вещи мысками мягких кожаных туфель и проворно выскользнул за железную дверь. Перед этим, не удержавшись, кинул косой взгляд через прихожую в комнату, на портрет умершего от инсульта. Мужчина на портрете смотрел куда-то в сторону.
   "Ну и черт с ним, дохлым ворчуном" - усмехнулся художник и рванулся было по бетонной лестнице наверх, на второй этаж, туда, где жила Марфа. Остановил себя: стоило сначала сходить за цветами. Без банальностей, вроде тортов, конфет и шампанского вполне можно было обойтись, но цветы - это обязательно. Марфа любила маргаритки. Он всегда покупал ей маргаритки, хотя сам, в глубине души любил желтые тюльпаны - но в этом никому не признавался. Первый натюрморт, который Геннадий нарисовал, был букетом тюльпанов.
   Гена вернулся с успевшим слега подмерзнуть букетом в руках. Решительно поднялся. Оправил костюм и плащ. Постоял секунду перед дубовой дверью. Мягко вдавил пальцем кнопку звонка. За дверью раздался мелодичный перезвон. И тишина. Пустая тишина.
   "Ну да, идиотизм, - подумал он, - считать всех окружающих бездельниками вроде себя. Некоторые еще и на работу ходят".
   Ноги устало подкосились, и он опустился прямо на коврик возле двери. Коврик всегда был чистым - у Марфы был на счет этого пунктик. Лицевая сторона коврика была серой, а на обратной был вышит пентакль Сатурна и четыре руны по углам - эйваз, иса, лагуз и хагалаз. Художник знал об этом, но Марфа не знала, что он знает. В самом деле, не признаешься же: "я заглядывал под твой коврик, у тебя там такие любопытные рисунки...". Геннадий сидел, прислонившись к дереву двери, которое казалось теплым в холодном подъезде, и думал о коврике, пока не провалился в сон.
   Вообще-то сны снятся на кровати. В мягкой чистой постели, накрывшись теплым одеялом, люди видят сны. Заснуть сидя и увидеть сон - это можно рассматривать, как чудо.
   Художнику снилось, что он сидит на мягком кожаном диване, стоящем у стены в ярко освященной солнцем комнате. У противоположной стены (а до нее довольно далеко) пол "ступенечкой" возвышается и на этом возвышении стоит кресло, наподобие трона. На троне сидит "неизвестный, умерший от удара", в своих узких очках. Но Геннадий, руководствуясь логикой сна, заключает, что никакой это не "неизвестный", а сам Сатана.
   - Мы договорились? - нетерпеливо спрашивает дьявол.
   - Ну... - мямлит Гена, потупив взгляд, - ну... я не уверен, что правильно вас понял... душа...
   - Стоп, стоп, стоп! Что вы такое бормочите, молодой человек? Какая-такая душа? Может, вам, батенька, еще и на аутодафе захотелось? Для полного антуража? - искуситель укоризненно качает головой. - Ай-яй-яй! В двадцать первом веке живете, а все еще мне эту метафизику, извиняюсь, впариваете. Сделка у нас конкретная - конкретней не бывает. Я - вам, а вы мне.
   - То есть речь идет о портрете? - Художник вздохнул с облегчением. Лукавый прямо расцвел:
   - А о чем бы еще? Вы - пишите портрет для меня, а я - для вас. И никто не уйдет обиженным.
   Мозаика складывалась. Воображение судорожно дорисовывало воспоминания: он сам явился к Сатане в офис с целью заключить договор, согласно которому дьявол придаст портрету Марфы особое очарование, а он, Геннадий, воплотит портрет по заказу нечистого в материальном мире.
   - Мы договорились?
   - Пожалуй, - сказал (или подумал вслух) Гена. До его слуха вдруг донесся предостерегающий тихий шепот его возлюбленной, зовущий его по имени. Видимо, благодаря именно этому факту он обратил внимание на обувь Сатаны. Никакими копытами и не пахло - ступни дьявола были обуты в разношенные шлепанцы. Это настолько не вязалось с образом Дьявола, что заставило художника поколебаться. В сердце проснулся скользкий угорь страха, завладел устами и сам, без особой помощи хозяина, высказался в том духе, что предложение, несомненно, лестное, требующее дополнительного обдумывания, но на данном этапе принять его нельзя.
   Дьявол промолчал. Геннадий, стараясь, чтобы его движения не казались судорожно-порывистыми, направился к выходу из залитой солнечным светом залы своего сна, туда, куда, как ему казалась, художника звала Марфа. И вдруг он ощутил, как на плечо легла тяжелая горячая рука. Гена будто увидел со стороны, что это рука Сатаны. Сердце замерло, и Геннадий проснулся, осознав себя вновь сидящим на коврике перед резной деревянной дверью на пороге чужой квартиры. Марфа стояла, склонившись над ним, и трясла за плечо.
   - Это очень мило, - предвосхитила она все слова, едва заметив, что Гена открыл глаза. - Но домой очень хочется.
   Вместо извинений он протянул ей букет.
   - Есть повод?
   - Еще какой, - поднимаясь, прохрипел художник и закашлялся.
   Марфа оглядела его критическим взором, вонзая длинный серебристый ключ в замок:
   - Ясно, батенька. Кажется, сейчас вы a posteriore узнаете, какое наказание следует за сон в холодном подъезде. Впрочем, в незапущенных стадиях это лечится горячим чаем. Проходи! - она плавным движением распахнула перед ним дверь. Пахнуло имбирем и гвоздикой.
   Не успел Гена повесить свое пальто, а электрический чайник уже призывно булькал, да и маргаритки нашли себе место на столе в неброской, но изящной хрустальной вазе. Была у Марфы какая-та своя бытовая магия, превращавшая домашние хлопоты в воздушное искусство плавных жестов и вкусных запахов. Вот и чай она готовит действительно целебный - после второго глотка Геннадий ощутил себя вполне бодрым, посвежевшим и готовым к дальнейшим подвигам.
   - Я так понимаю, мы сейчас куда-нибудь пойдем? - хитро подмигнула девушка.
   - Был такой план, вообще-то.
   - Так все-таки, что за повод?
   Гена отвел взгляд и как бы невзначай похлопал себя по карману. Оттуда донесся перезвон мелочи.
   Марфа неопределенно повела плечом, то ли признавая такой повод достойным, то ли просто вздрогнув от внезапно пролетевшего мимо сквозняка.
   Как только чай был допит, они отправились в маленький ресторан, в полуквартале от дома, по пути разорившись на упаковку сигар.
   Ресторан притаился в полуподвальном помещении одного из супермаркетов. Переступить его порог - что в другой мир ускользнуть от неуемной суеты целеустремленных торопыг. Гена и Марфа выбрали столик под зашторенным окошком. Под переливы негромкой музыки (в основном - альты и виолончели) услужливой тенью подскользнул молчаливый официант, принял заказ и растворился, чтобы материализоваться в следующий раз с жареным, пареным и спиртным. Последнее было представлено бутылкой молодого вина, слегка бьющего в голову и развязывающего язык.
   Молчали много. Это были минуты ласковой тишины, наполненные обменом взглядов. Марфа когда-то призналась, что ей очень легко молчать в его обществе. С Геной не надо было со скрипом выдумывать, чем заполнять паузы: слова находились сами собой и самостоятельно выстраивались в ряды и промежутки любой длительности между этими рядами не напрягали собеседников.
   Болтали ни о чем. О погоде. О политике. Смеялись насчет предстоящих выборов, примерно так:
  
   М: - Ты, кстати, хоть раз видел Медведева? Я, вот, нет.
   Г: - А кто это?
   (Обоюдное недоумение)
   М: - Наш будущий президент.
   Г: - А... Нет, мы с ним не знакомы. Ты забываешь, у меня нет такого специального буржуйского прибора для засорения мозгов. "Телевизор", называеЦЦа. Чукча умный.
   Г: - Кстати, а кто еще баллотируется?
   М: - Зюга, Жирик и еще какой-то масон, кажись, из сбербанка.
   Г: - Славная компания. Из "Другой России" никого, я так понимаю?
   М: - Ну ты сказал! Псих! Кто же "Другую Россию" до выборов допустит? Это опасно. Да и кто там в той, "Другой России"? Шахматисты да нацболы?
   Г: - Как же? А начитавшиеся Ницше и Макиавелли мальчики из ARES? Ну, у них, правда, гипертрофированная воля к власти в штанах танцевать мешает, а в целом милые люди. Я бы за них проголосовал.
  
   Бутылка потихоньку пустела, разговор перетекал на все более абстрактные темы, вроде "есть ли логика по ту сторону добра и зла" и "будет ли соблюдаться принцип причинности, если допустить нелинейное движение времени". Когда рассеялся табачный дым, а языки заплелись в философских категориях до обоюдосоглашательской позиции, Гена и Марфа, переглянувшись, одновременно пришли к выводу о целесообразности покинуть свой временный приют. Официант, человек-тень, появился по первому зову со счетом, каковой был немедленно оплачен; таким образом освободившаяся от обязательств парочка, держась за руки, с тихим колокольным смехом выскользнула в уличную темноту.
   Было неожиданно тепло, а может, это им только казалось, и жидкий свет фонарей растворялся в туманной взвеси, приглушающей щелканье каблуков по асфальту. Из тумана, навстречу Гене и Марфе вышел невероятно полный человек в старомодной шляпе. Свет фонарей ложился на его лицо желтоватыми мазками всполохов и это мясистое лицо казалось художнику до боли, до скрежета зубовного знакомым. Пока он судорожно пытался понять, кто перед ним, полный господин едва не столкнулся с Марфой, снял розовыми пальцами-сардельками шляпу, вежливо поздоровался, извинился, пожелал приятного вечера и, бросив, наконец "рад был встрече, Гена" растворился в тумане за их спинами.
   - Твой знакомый? - спросила девушка.
   - Да нет, по-моему, - неуверенно ответил художник. Вдруг он вспомнил и похолодел: - Я рисовал его портрет сегодня утром. Это мертвец.
   Марфа со смешком скептически покачала головой:
   - Да, ты явно заработался. Дяденька, конечно, с виду не очень приятный, но для мертвеца слишком уж вежливый. - Она задумалась. - Хотя, надо признать, вежливость у него какая-то неприятная. Приторная, липкая, слащавая.
   - Лживая, - подсказал Гена.
   - Ага. И фальшь какая-то... бессмысленная, что ли? Ой! Смотри-ка, мы уже пришли.
   И в самом деле, они вошли в подъезд.
   - С тобой легко, - признался Гена на прощание.
   - А ты забавный, - улыбнулась Марфа и чмокнула его в щеку.
   Пустая квартира разверзла перед художником свою обнаженную пасть, тусклым сиянием вольфрамовых нитей напоминая о незаконченном портрете. Где-то в подсознании тикали часы. Геннадий прошел на кухню. Сварил себе кофе с корицей. Кофе&сигареты, почти как по Джиму Джармушу. Затягиваясь и выдувая облака дыма, он размышлял о предстоящей работе. Геннадий был из тех, кто не любил работать под давлением - он всегда ценил вдохновение, приходящее в покое и умиротворении. Но, верно, время беззаботного полета фантазии прошло: необычные времена - необычные меры.
   Порывшись в кухонном шкафу, Геннадий выудил мерзавчик водки. Открутил крышку, понюхал, сделал аккуратный глоток, закрыл и поставил на место. Запил кофе. Водка не брала.
   Следующей из шкафа была извлечена коробочка из-под чая с бергамотом. Ни чая, ни бергамота в коробочке не было, а была там марихуана. Гена высыпал "травку" на листок тонкой бумаги, смешал с небольшой порцией сигаретного табака, спрессовал в пальцах и скрутил в косяк. Первый затяг не произвел эффекта. Второй заставил прокашляться. Третий затяг начал расслаблять, а четвертый - "забирать". На пятом затяге неумелая самокрутка погасла.
   Гена прошел в комнату, где под черной вуалью его ждал неоконченный портрет. Он привычно уселся перед ним по-турецки. Верхний свет зажигать он не стал, ограничился лампой, искажающей цвета в мертвенную синеву. Это ничего, к мертвечине он привык - родней была разве что прячущаяся по углам темнота.
   "Скоро задницей протру дырку в линолеуме" - попенял художник сам себе и, что бы отвлечься от изящного овала лица Марфы, взглянул на портрет "неизвестного в очках", этого злого советчика.
   - Мне тут недавно снилось, что ты был дьяволом, и мы заключали сделку, - доверительным тоном сообщил ему Гена.
   - И что, заключили? - полюбопытствовал мужчина с портрета.
   - Нет. Хотя, честно говоря, я и не знаю.
   - Пить надо меньше. И курить что попало. Тянешь в рот всякую гадость, как дите малое. И еще считаешь себя человеком искусства. Каким-то особенным, electi. И над всеми смеешься, даже над ребятами из ARES. Задумывался хоть раз, чем же ты все-таки лучше, а?
   - Я отдаю себе отчет о наличии шор на своих глазах, - рискнул поспорить Геннадий.
   - Ой, шутник, улыбнул старика! Прямо-таки сверхчеловек, прошедший три метаморфозы духа: верблюд, лев и младенец. Ну, в лучшем случае, ты - одноглазый в стране слепых. И, кстати об органах зрения, нехудо вспомнить притчу про бревно в глазу. Кому-то мертвецы мерещатся (дожили, называется!), от большого ума, что ли?
   Гене было и смешно и обидно.
   - Это - ниже пояса, - буркнул он. - И вообще... может, это у меня дар такой необычный. I see dead people и все такое!
   - Ага. Дар. Безвозмездный билет до психдиспансера. В один конец, что характерно.
   - Может, ты можешь подсказать какую-нибудь абсолютную истину, какое-то решение?
   Мужчина на портрете помолчал, пожевал тонкими губами. Ответил неожиданно мягко, с ноткой этакой ядовитой грусти:
   - Может и могу. Хотя тебе она без надобности, по-моему.
   Помолчали. Узкое лицо на портрете налилось темным багрянцем, то есть приобрело "прижизненный" цвет.
   - Так о чем я? Ах да! Есть для тебя старая-престарая абсолютная истина: не все то золото, что блестит. Не надо фыркать. И не перебивай, Гена, ты пока молчишь - умным человеком кажешься, а как рот раскроешь, сразу - пфф! - иллюзия рассеивается. Так вот, это самое... применительно к данной ситуации вышесказанное следует понимать так: чувствовать себя Избранным и быть им, это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Всякая застольная демагогия и прочий нарциссизм, это может и приятно, но выглядит не более чем забавно. Быть Избранным - значит работать, работать много и тяжело и, прежде всего - над собой. Переверни свой разум - и сможешь перевернуть мир. Правда, мир перевернуть легче. Уразумел?
   - Угу. Архбайтен махт фрай.
   Узколицый покойник еще что-то говорил со своего холста, но Гена полностью переключил свое внимание на другой портрет. Самая сложная задача - сфокусировать взор. Он все норовит убежать-уплыть куда-то в сторону. Где-то там были сигареты. Аккуратно, пепел имеет свойство падать.
   У масляных красок особенный запах. Тот, кто хоть раз его чувствовал, не забудет никогда. Он теплый, нежный, ласковый, как руки любящей женщины. Геннадий смешивает палитру, пользуясь скорее интуицией, нежели зрением, ориентируясь на память пальцев. Глаза можно даже закрыть. Он закрывает глаза и хрипло хихикает. Когда-то его выгнали за это из училища - старый, будто сотканный из пыли и праха, преподаватель вбил себе в голову, что зеленый первокурсник смеется над ним. А первокурсник не открывал глаза, пока не закончил картину - совсем не те зарисовки, которую требовал седой дурак, властитель посредственных умов. Не натюрморт типа "яблоко и ваза". Нет, сильная и взрослая картина. "Обнаженная и старец", причем "старец" дивным образом походил на препода. Чувственная картина получилась, красивая. Есть на ней и алчная страсть, и смертная скука, и жадность, и омерзение. Ну откуда Гене было знать, что у него - молодая жена? Откуда ему было знать, что директор училища - родственник злополучного старика? На первом-то курсе?
   Говорят, в честь его отчисления устроили вечеринку. Однокурсники Геннадия не любили. Он хорошо рисовал. Зато они теперь дипломированные, с бумажками. Кто-то, правда, умер от передоза, зато у другого на двери кабинета табличка: "магистр". Магистр, не хрен собачий! "В академии наук заседает князь Дундук..." и тому подобное. Это он узнал недавно, когда рисовал портрет покойного мужа бывшей одногрупницы. Напились, разговорились. Она кисти с окончания училища в руках не держала - переквалифицировалась в содержанки и вот, не прогадала. Помер толстосум, денежки оставил.
   Когда сидишь с закрытыми глазами, еще и пьяненький, да еще и вдатый, вестибулярный аппарат порой выдает своеобразные шутки. Гену замутило, пришлось спешно открывать глаза. Когда наждачные веки мучительно-медленно поднялись, ему показалось, будто его руки горят желтым пламенем, но ощущения кожи подсказали, что это всего лишь краска. Художник поднял взгляд на картину, и ему померещилось, будто на холсте позади Марфы беснуется инфернальный огонь, желто-коричневых тонов. Вскрикнув, он отшатнулся назад, отполз спиной вперед, перебирая руками и ногами. Голова закружилась сильнее, желудок сжался в тугой и злой комок, к горлу подкатил кислый ком. Гена понял, что сейчас его вывернет наизнанку. До туалета было еще ползти и полсти, слишком долго, чтобы успеть и Геннадий поднялся на ноги. Он успел сделать шаг, прежде чем осознал, что этот шаг привел его к цугцвангу. Следующий шаг неизбежен, как неизбежно и последующее за ним падение. То ли правая нога запуталась за левую, то ли наоборот - ног было слишком много, чтобы разобраться - комната заплясала перед глазами, Гена рухнул. Основной удар принял на себя многострадальный левый локоть, но досталось и носу, каковой немедленно обагрился кровью. На глаза навернулись слезы боли, желудок в очередной раз сжался, подкатил к горлу. Геннадий приподнялся на локтях, и его вытошнило в расплывшуюся лужицу крови. Он сумел отползти на пару шагов и прилечь на полу, отдохнуть.
   Сзади раздался смех. Не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что это смеется портрет мужчины в очках. Холодный смех, будто порывы ветра. От этого смеха становиться больнее... и легче. Дурнота потихоньку отпускает, хлюпая раскровавленным носом, Гена потихоньку встает и идет в ванную. Не спеша, по стеночке, попутно касаясь пальцами включателя и морщась от света.
   Там, в ванной, над совковых времен металлической раковиной на голой стене висело зеркальце, используемое для бритья. Осмотрев в зеркале и, морщась, тщательно ощупав свой нос, художник пришел к выводу, что он, к счастью, не сломан, а только ушиблен. Как будто камень с сердца свалился - не надо терпеть визиты к докторам, которые будут трогать, качать головой, снова трогать и говорить что-то укоризненное. Наговорить себе чего-нибудь укоризненного он и сам мог, на худой конец имелся не в меру болтливый портрет.
   Кстати, о портретах. Прополоскав рот и почистив зубы, выплеснув в раковину кровавые сопли, Гена почувствовал, что готов к следующему подвигу: вернуться в мастерскую и посмотреть на деяния рук своих.
   В комнате царил аромат масленых красок, заглушивший все возможные неприятные запахи. Лицо Марфы на портрете было аккуратно проработано краской и казалось даже более милым, чем в жизни. Румянец на плавных скулах, ассоциации с добротой и детской беззащитностью. Фон оттенял ее нежные черты даже удачно, но вместе с тем...
   То, что Гена поначалу принял за желтое пламя, было на самом деле тараканами. Ордами тщательно прорисованных рыжих тараканов, в беспорядке копошащихся на всем пространстве позади девушки. Одно крупное насекомое в правом верхнем углу картины было нарисовано снизу, будто холст был стеклом, по которому оно ползло с другой от наблюдателя стороны. Эта маленькая деталь была последней каплей, вогнавшей Геннадия в некий ступор. Он оценивал свою картину отрешенно с вялым любопытством.
   - Авангард какой-то, - бормотнул Гена себе под нос.
   - Да уж, не Коро, - усмехнулся со своего места на стене "узколицый в очках". - Если сравнивать, то скорее Дали. Характерные для него тона. Знаешь, "начальником над всеми писателями в Советском Союзе был Даниил Хармс". Так вот ты, мой дорогой друг, явно рвешься в "начальники над художниками". Надо отдать тебе должное! Какая жизненность, какая натуралистичность! Так и видишь, как эти твари шевелятся позади твоей богини.
   - Не думаю, что она оценит, - печально и все еще отрешенно проговорил художник. Он привычно присел на пол перед картиной, будто еще собирался продолжить рисовать.
   - Знаешь, твоя главная беда в том, что ты окончательно и бесповоротно утратил веру в людей. Ты ведь любишь ее, недоумок, - мертвец поднял к лицу руку с паучьими пальцами, цепко схватил свои очки, снял их, протер. Без очков он смотрелся немножко нелепо. - Неужели не можешь довериться ей? Это же такая малость.
   Геннадий покачал головой:
   - Лучше я все исправлю.
   - И есть у тебя по-настоящему губительная иллюзия - будто что-то можно исправить. А исправить-то, как правило, ничего нельзя. Жизнь, друг мой, не терпит резинок и промокашек. Хочешь, открою маленький секрет? Ее День Рождения завтра. Дай Бог, чтобы краски высохли. Ты немного перепутал сроки. Марфа думает, что и вовсе забыл. Но я - я не человек, а твоя галлюцинация. Да к тому же я мертв. Я не ошибаюсь в таких вопросах.
   - Это еще почему?
   - У нас свои законы, - уклончиво пояснил покойник. Нацепил очки на нос, придал лицу величественное выражение и замер: художник расценил это, как окончание разговора. Он остался в одиночестве.
   Одиночество... нет собутыльника надежнее, нет посоха крепче.
   "Вены, чтобы не спадались, нужно резать продольно. Это жутко неудобно. Настоящие самоубийцы, которые не хотят, чтобы их спасли, режут вены на шее. Это, конечно, требует определенной смелости, зато гарантированный результат. Отрицательное давление в грудной клетке дает присасывающий эффект. Воздушная эмболия - и мгновенная смерть" - примерно в таком ключе размышлял Геннадий. Не поймут-с, думал он. Ведь жизнь, сплетенная из тонких нитей на границе сна и бодрствования, вышла, наконец, из своих берегов. Все обессмыслилось в свете глобальной переоценки ценностей. А скажут (скажут!) что все просто: художник-неумеха намалевал неудачную картинку да и зарезался с горя. С другой стороны, а какое ему дело, кто что скажет? Художник прошел в ванную комнату. Медленно наполнил ванну теплой водой. Поискал лезвие, нашел и лег в ванну прямо в одежде, которая моментально намокла, но вода была самой что ни на есть комфортной температуры и это радовало. Гена поводил бритвой по запястью и отложил лезвие. Решительность куда-то испарилась, а вот усталость - иссушающая, парализующая усталость откуда-то взялась. Он развалился в ванной и уснул.
   Гена заснул и ему снилось, что он попал в психушку. Во сне у него были бакенбарды, как у Макмёрфи. Но там не было никакой Старшей Сестры и вообще не было женщин, а одни только мертвецы. Узколицый мертвец был его соседом по палате, толстый покойник страдал паранойей и ипохондрией, синюшный, "подавившийся" мертвец был санитаром. Мертвые больные, мертвые доктора. А кроме мертвецов в приснившейся дурке был запах хлорки и лекарств и еще разлитая в воздухе серым туманом тоска. Тоска по кому-то, но Геннадий никак не мог вспомнить, по кому он тоскует. Лишь перед самым пробуждением его губы произнесли знакомое имя - "Марфа" - и он проснулся. За миг до звонка в дверь.
   Вода остыла, и едва теплые струйки стекали с Гены, пока он вставал. Звонок в дверь повторился с некоторой навязчивостью.
   "Не убил себя, так хоть выкупался" - оптимистически решил художник, скидывая мокрую одежду, липнущую к телу и надевая банный халат.
   Он открыл свою тяжелую металлическую дверь. На пороге стояла Марфа. Ореол несмелого утреннего солнца, пробивающегося в подъезд сквозь мутное оконное стекло, придавал ей мистическое очарование, какую-то ангельскую таинственность. Она непринужденно улыбалась.
   - Доброе утро!
   Призвав на помощь память, Геннадий окинул критическим мысленным взором произошедшие с ним за ночь события и пришел к выводу, что более нелепого заявления он в жизни не слышал. Но, к сожалению, у него не нашлось слов, чтобы выразить свою оценку началу любого дня, как философскому понятию, и конкретному утру - в частности. Поэтому Гена просто кивнул и сделал аккуратный шаг в сторону, пропуская гостью. При этом он, попутно удивляясь могучести своих когнитивных процессов, взглядом художника оценил контраст между воздушной девушкой в обтягивающих джинсах и белой блузке и ним, Геннадием, мрачным типом в мятом халате и со следами утренней небритости на измятом лице.
   Одновременно с этим Марфа оглядела художника с ног до головы и в обратной последовательности раза два. После этого длительного осмотра на ее лице появилось выражение некоторой печальной задумчивости.
   - Что-нибудь случилось? - спросил, наконец, Гена.
   - Ну, как тебе сказать... - протянула Марфа. - По официальной версии событий, разрешенной к печати - она улыбнулась - я здесь, чтобы официально пригласить тебя на свой День Рождения. Он у меня сегодня. Забыл, небось?
   - А по неофициальной? - Геннадий приподнял бровь.
   - А по другой версии... Ты знаешь, перекрытия между этажами тут не очень чтобы уж... в общем, всю ночь из твоей квартиры доносился такой шум, будто тут неведомые злодеи двигали мебель, а в перерывах подхалтуривали избиением младенцев. Но, как ни бредово это звучит, пока у тебя тут стоял шум и гам, мне было странно спокойно, я даже подремала немного.
   Марфа, опершись о стенку, увела взгляд куда-то в сторону, как это бывает с людьми задумчивыми. Сделала глубокий вдох и на выдохе продолжила:
   - А вот под утро вдруг стало очень тихо. И от этой тишины мне стало немного холодно и почему-то очень страшно. Так что вот. Но я ведь вовремя, правда? Я же чувствую.
   Геннадий устало улыбнулся:
   - Конечно, вовремя. Как раз вовремя, чтобы разбудить меня от одного длинного и липкого кошмарного сна. - Он огляделся и, обнаружив, что они до сих пор топчутся в прихожей, предложил даме пройти. Марфа уже собиралась привычно пройти на кухню, но Гена кивком головы и плавным движением руки направил ее в комнату.
   - А я думала, - игривым тоном начала девушка, оглядываясь с нескрываемым любопытством, - твоя мастерская - это тайна за семью... ой!
   Она увидела свой портрет и замерла на полушаге. Гена подошел к ней сзади.
   - Ну... - художник почувствовал некоторую сухость в горле и легкий приступ головокружения. - С Днем Рождения. Должен же я был... м-м... как-то отблагодарить за пробуждение от кошмара.
   - Будить тебя от кошмаров - моя обязанность перед этой непрочной реальностью, - с этими словами Марфа протянула к нему ладонь и, едва касаясь, огладила по щеке. С неожиданностью для себя, то ли в бреду, то ли во власти неизвестных сил, Геннадий поймал ее пальцы губами и почеловал.
   Она помолчали.
   - У тебя бардак, - ни с того ни с сего, как ни в чем не бывало, заявила девушка. - Придется тут убраться.
   - А портрет?
   - А зачем он нам? Или меня тебе мало? Да к тому же тараканов я ненавижу.
   И тогда Марфа обняла художника, почти вплотную прижалась горячими устами к его уху и обожгла жарким шепотом:
   - Поклянись, что никогда не сочтешь себя моим хозяином! - прозвучало это с неуместной высокопарностью, которая, по здравому размышлению, должна была навести художника на мысль о "домашней заготовленности" фразы. Но думать было решительно некогда, да и кому какое дело, в конце концов?
   - Клянусь, - растерянно ответил Гена. - А-а...?
   - Поклянись, что если любовь умрет, то бросишь меня раньше, чем возненавидишь.
   Геннадий попытался заглянуть ей в глаза.
   - Клянись же!
   - Клянусь, - покорно ответил он, и Марфа еще теснее прижалась к нему и совсем уж тихим шелестящим шепотом потребовала последней, третьей клятвы.
   - Клянусь, - решительно произнес Геннадий в третий раз, и они скрепили эту клятву поцелуем.
   И если бы Геннадий в этот момент кинул бы взгляд на своего нарисованного собеседника, на висящий на стене холст, на котором был нарисован человек, скончавшийся от апоплексического удара, то увидел бы, что тот одобряюще улыбается.
  
  
   ЭПИЛОГ
  
   - Ladies and Gentleman! Take your notice, please at the next lot. It's debut work of contemporary Russian artist: "Young Girl With Cockroaches". Canvas, oil. February, 2008. Price to start is...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"