Это - сон после сна,
это - жизнь после смерти.

О, я помню,
помню в деталях
тот январский вечер.
Помню, 
как тоскливо-тревожно
в натопленной комнате
вдруг стало распространяться 
тайное дыхание неуюта.
Помню,
как лёжа в кровати,
я смотрел
на стены, книги и вещи
и меня,
словно раскалённые железные клинья,
стали распирать
тяжёлые багровые противоречия.

Это была какая-то новая пытка.

Я лишь подумал,
что что-то случилось,
как вдруг
всё перевернулось,
раскрошилось
и покрылось чёрным.

Расправил крылья чёрный крах...

И не стало меня.
Меня не стало.

А потом были
белые больничные стены,
белые простыни.
Люди в белом
суетились вокруг меня 
с белыми микстурами,
с белыми шприцами.

Словно какой-то
кошмарный сон
я видел всё это.

Это был сон после сна.
Всё стало чужим и странным.
И я стал сам себе чужой.
И этот сон после сна
был жизнью после смерти.

То неизвестное,
что поселилось во мне,
медленно приводило меня в чувства,
в чужие мне чувства.
Даже самая трезвая явь
казалась мне
вымыслом бреда.
Исчез мост,
по которому
знакомой болезненной походкой
шло время...

Через несколько недель
меня сочли здоровым
и я вышел
из больничных дверей.
Всё, что происходило со мной,
Творилось
за какой-то 
непроницаемой оболочкой,
в некой колбе,
где-то накрепко закупоренной
в одном конце.

Шестым или седьмым чувством
я ощущал
материальность колбы,
в которой отныне 
были заперты
жизнь и я.

Я ощущал стенку также,
как раньше
мог ощущать
беспокойное пульсирование времени.

Мне, как узнику,
которого только что
посадили за решётку,
было невыносимо душно
чувствовать себя за стенкой
и натыкаться
то на одну,
то на другую
её тупую округлую грань.

Кругом были люди.
Я пристально вглядывался
в их глаза,
я пытался найти
в их выражении
отклики
творящегося во мне.

Но никто не ощущал
и близко
того,
что ощущал я.
Никто из людей
не знал,
что живёт в колбе.

В доме
стены, книги и вещи
остались
на своих местах,
но они стали
мне чужими.
Исчез уют,
по которому я мог
тосковать,
будучи далеко от дома.
Я подолгу с надеждой
трогал каждую вещь,
перелистывал книги
и перекладывал их,
но от этого
не появлялось
ощущения прежнего уюта.

Колба была моей тюрьмой.

Но всё же она отличалась
от обычной тюрьмы тем,
что в ней было
не только
самое необходимое.
В колбе было всё -
земля, небо,
общество
с его законами и беззакониями.

Жизнь в колбе
была театром,
где время, резко очерченное
в канце и начале
было главным режиссёром.
Я был главным,
единственным
созерцателем хода
всеколбного разворачивания 
всех сюжетов,
но созерцателем странным:
я знал одну тайну:
там, где кончается
моё соприкосновение
с миром в колбе,
там кончается
этот мир.

А люди жили, как жили,
восторгались
достижениями науки,
боялись землетрясений и войн.

Люди рождались,
старились и умирали.
С ними жил
и старился я,
осуждённый играть в колбе
роль
простого смертного.

А где-то жил
прежний мир,
мир незакупоренный,
сама бесконечность.
Другое время,
лишённое конца и начала
правило судьбой
того мира.

А колба,
если она чем-то
была для настоящего мира,
то - лишь одним из предметов.
Жизнь в колбе,
если она чем-то
была для настоящего мира,
то - лишь мирком в мире
о котором никто не знал.
Поэтому никому
из настоящего мира
не было никакого дела
ни до колбы,
ни до жизни в ней.

За что? - ломал голову я,
за что жизнь моя
была перенесена
в закупоренную колбу?
Кто? - мучился я,
- кто приговорил меня
к заточению
в закупоренную колбу?

Ответа я не находил.
Видимо, не судьба.

Жизнь в колбе
сделала меня похожим
на людей в колбе.
Я научился вступать
в отношения с ними,
научился подчиняться 
законам и беззакониям.
У меня появились
дела и увлечения,
которые помогали мне
забыться от тоски
по миру настоящему.

Я пытался смириться,
но не смог.

Забытье проходило
и его вновь
сменяла нетерпимость, отчаяние
которые бывают
в самые первые минуты
ненавистной неволи.

Я стал искать в колбе
то место,
в котором она закупорена
и нашёл его.

Но попытки
вытолкнуть пробку
были напрасными.
Не более удачными
были попытки
сломать стенку:
при любой попытке
сломать стенку или 
вытолкнуть пробку
силы внезапно покидали меня
и перед колбой я был беспомощен
и смешон, как котёнок,
которому ради шутки
надели на голову колпак
и он не может сообразить,
что его нужно попросту одёрнуть лапами,
а вместо этого нелепо и смешно
вертит головой из стороны в сторону.

Я понял,
что обречён.
Я понял,
что нет пробуждения
от сна после сна
и что нет мне жизни иной,
чем эта жизнь после смерти.

Если что-то
осталось у меня теперь,
что может
питать надежду на возвращение,
так это - чудо.

Но неизвестно,
куда оно выведет меня -
в настоящий мир
или в новое
распоряжение смерти.