Аннотация: Идея рассказа зародилась во время совместного алкоголизма с неким экзистенциальным товарищем Хэндсом (в миру Саней). Причём зародилась не в моей голове, за что ему простое игольчатое спасибо. Выставлено на конкурc "Пот Сознания"
ГОТОВ
Сегодня опять снился сон, очередной психоделичный сон из серии изматывающих ночных грёз. Я снова видел этот город.
Я видел траву, огромной высоты стебли, скрывающие человека почти целиком. Мягкую и шелковистую. Она обволакивала тело. Она пила мою усталость тонкими зелёными пальцами.
А сверху было небо. Совсем не тот вечно серый хмарый купол, который каждому живущему с детства безостановочно гвоздит в череп осознание его никчемности. Нет, это было голубое небо с белыми, а не чёрными облаками, по переднему краю располосованное ржавыми линиями ЛЭП. Их я всегда помнил.
Я никогда такого не видел. Когда-то мне рассказывал о нём отец, но всю жизнь я мечтал взглянуть в чистые, незамутнённые Божьи глаза...
...- В Бога веришь?
- Нет.
- Готов?!
- Всегда готов.
- Годен. Распишись.
Майор протягивает мне ручку и я машинально расписываюсь, думая о том, какое значение вкладывалось в этот вопрос. Я говорил правду. Точно такую же правду, которую я однажды сказал одной женщине на её вопрос, хочу ли я и дальше считать себя её сыном.
Я не хотел быть её сыном. И в Бога я верить не хотел тоже.
Я САМ хотел быть.
И вот я дохотелся. Меня, фактически социального сироту, без денег, связей и влиятельных родителей, забрили. И вот теперь я стою и не знаю, что делать дальше, хотя и понимаю умом, что сейчас я по большому счёту никто, и армия - мой единственный способ стать хоть кем-то, но я не хочу, просто не хочу быть таким.
А потом я с удивлением смотрю на ладонь, сжимающую ручку, подписавшую мне приговор или помилование. С удивлением смотрю в глаза майора, забрившего меня на основании только листа с анализами и двух вопросов.
Чужие холодные зыркала.
А потом я плетусь с десятками и сотнями таких же к автобусам, которые повезут нас к новой жизни.
Сквозь грязное стекло видно всегда серое, словно обгаженное звёздами небо. Такое же справа и слева.
И впереди.
Я отворачиваюсь...
- ...Ты не отворачивайся, не отворачивайся, скотина, когда мать с тобой разговаривает!
Мама, как всегда, имеет злой и измождённый вид. Ей уже много лет - целых тридцать, и, если повезёт, она проживёт ещё пять, а то и десять лет. Сухие морщинки, пустившие корни вокруг глаз и дряблого рта иногда делают её похожей на черепаху.
Мама снова перебрала.
Мне смешно.
- А мне за тебя перед людьми позориться! Звонят, понимаешь...
Вот теперь уже не до смеха. Маме из школы позвонил учитель и сказал, что его достал такой бестолковый ученик, который не в состоянии сделать себе штык-нож из старой канистры.
В принципе, тот мужик тоже виноват - выдал мне паршивый металл. Но большая часть сказанного была верной - я не умел делать ножи.
- я тебя, щенок, проучу...
По идее, надо сейчас думать о совершенно других вещах, но я думаю о том, что детей иногда тоже стоит бить. Не для каких-то высших целей, а просто так, чтоб боли не боялись.
Я вижу в упор ровные стежки случайно выбившихся из ремня микроскопических ворсинок, выбившихся из дрянной ткани ремня. Только для меня. Крупным планом. По шее растекается стук прерванного артериального давления. Боль приходит чуть позже.
- Щщщенннок!..
На этот раз бляхой. Губы немеют мгновенно. Мир кренится, падает и бьёт меня по затылку куском бетонного пола. До чего же у неё больные глаза.
- Нарожаешь вас, ублюдков...
В воздух взмывают ослепительно красные вспышки жидкости. Я зачарованно наблюдаю за их полётом. Боль ползёт неторопливо.
- Глаза бы мои на тебя не глядели!..
Во мне что-то хрустит. Я чувствую солоноватую кровь, текущую с губ, сквозь зубы, по языку, прямо в глотку. Всё, что из нас ушло, к нам же и вернётся.
- Ненавижу тебя!..
Удар. Удар. Удар.
Она устала. Я улыбаюсь. Мама с ужасом видит текущую из моего рта жижу.
Бросок ко мне на шею. Жалость и перегар. Стыд и омерзение.
- Отвали.
Больнее, чем в тот день, мне не было никогда.
Вечером я доделал штык-нож. Один...
...Один, всего лишь один час нужен человеку, чтобы выложить свою душу на тёплый камень.
Я стою перед изящным дворцом в восточном стиле. Когда-то его штурмовали, но сейчас это - настоящее произведение искусства. Карнизы, балюстрады, анфилады и портики - я не знаю всех этих названий, но могу сказать, что это здание нравится мне своей особой гармонией. Тишиной. Спокойствием.
Забвением.
К дворцу ведёт дорожка, обсаженная деревьями и слегка присыпанная белым песком. Откуда-то я ещё вспомнил, что деревья зовутся "глициниями".
И я иду по тёплой каменной дорожке, обвеваемый прохладным ветром, сливаясь с ним, иду и иду, не желая прекращения пути, и дорожка всё не кончается...
- ...Кончатся патроны - сами виноваты, так что берегите!
Я стою у полуразваленной кирпичной стены и распихиваю рожки по карманам. Потом цепляю гранаты. Потом кладу в карман индивидуальный пакет, таблетки и давно пустые шприцы из-под морфия, выменянного на три пачки сигарет.
За стеной стреляют, стреляют безостановочно.
Командир кричит: "Держать..."
Последние слова тонут в грохоте.
А потом стреляют рядом, и всё ближе и ближе, и кого-то на левом фланге убивают, а я боюсь, очень боюсь, мне очень страшно, а вокруг стреляют, и у меня автомат, и я стреляю тоже, и ещё у меня никогда не было девушки, где-то работает станковый, и плакать обо мне будет некому, хоть мне и очень страшно, ну вот, танк подбили, хоть и непонятно, зачем, зачем эта девушка мне нужна, Бога нет, сраные гранаты, когда шлюх и так полно, бьют по поясу, если они такие же, как мать, бля, я обделался от страха, правый фланг почти смяли, то нахуй они мне нужны, да это всё верно, третий рожок, никогда их не понимал до конца, руки трясутся, как у пьяного, тому парню разворотило глаз, и не видел в этом смысла, станет калекой, инвалидом, в этом смысла нет точно, сука, патронов нет, ну уж хоть шлюхи есть, буду подыхать на дне окопа, Бога нет, мне страшно, а где-то стреляют, не хочу умирать, а потом кто-то прыгает вниз, а зато я сделал штык-нож, лезвие в живот, дали доппаёк, чёрт, кишки намотались, получил пятёрку, съел один, тёплое и липкое, мне хочется орать, как ненормальному, да, я всегда был эгоистом, мне сейчас страшно, а вокруг стреляют, получил доппаёк, девушки у меня никогда не было, станет инвалидом, Бога нет, сделал штык-нож, обделался и проблевался, получил пятёрку, съел один, ненавижу эгоистов, убил живого человека, отбил атаку, расстрелял патроны, некому плакать, разворотило череп, жизнь перед глазами...
Атака. Оборона. Контратака.
Приносят патроны.
Атака. Оборона. Контратака.
Уносят трупы.
Атака. Оборона. Контратака.
Я седею.
Атака. Оборона.
Атака. Оборона.
Атака.
Атака.
Атака...
- ...Атакуй, не атакуй - всё равно получишь хуй, а?
Прошедшие два года не сделали её краше. Морщин прибавилось, а старые стали глубже и резже. Кожа имеет желтоватый оттенок. Передо мной жалкая иссушённая старуха.
- Нет, мам. Я с деньгами приехал.
Действительно, контракт - великая сила. То, что деньги решают многое, я понял ещё в детстве.
- Сколько?
- Не густо, но и не пусто, мам.
Она пересчитывает деньги, а я смотрю на её руки. Они усеяны склеротичными бляшками и заметно подрагивают, то ли от старости, то ли от пьянства. Странно, но я не испытываю никаких чувств. Только тупую апатию.
- Чего ж так мало-то?!
- Сколько есть, мам.
Под левым глазом матери начинают дёргаться какие-то мелкие мускулы. Это неприятное зрелище.
- Растишь вас, скотов, а вы...
Она распускает с пояса ремень. Тот самый тонкий ремень с металлической бляхой. Её руки дрожат всё сильнее.
Я тоже распускаю ремень. В уши пугаными птицами бьются какие-то слова, вскрики и угрозы.
Замах. Удар.
От её лица отделяются мельчайшие бисеринки крови и аккуратно ложатся на выгоревшие обои. Тело матери медленно и торжественно, как в замедленной киносъёмке, отлетает к стене и бьётся головой о бетон. Кровь вытекает из рта маленькими толчками. Заляпанные красным деньги бумажными стайками приземляются к её ногам.
Я вытаскиваю ремень из её рук и рву его на мелкие клочья.
Годы назад я, возможно, ощутил бы жалость. Может быть, гнев и злобу.
Но сейчас мне просто хочется спать.
Я разворачиваюсь и ухожу.
Не вернусь...
...Возврат в сон был поистине волшебным и чарующим. Я был в храме, в самом центре, под перекрёстными взглядами святых с икон. Кажется, я плакал. В храме горели свечи и от этого всё приобретало особую серьёзность и... Не знаю, как передать это ощущение. Будто бы всё вокруг изнутри светилось ярким и чистым сиянием, и я сам светился тоже. В каком-то наитии я поднял глаза и увидел под куполом маленькое изображение голубя. Голубя мира.
Тотчас же словно кто-то высший взглянул на меня, распотрошив всю мою душу и тут же - простив. Это не было унизительно, отнюдь - я был рад. Я был счастлив.
И как-будто голос, добрый и мудрый, спросил меня:
- Готов?
И я ответил:
- Почти...
-...Почти три дня с тобой возимся, слушай! Нехорошо как-то получается, а?
Бородатый говорит и говорит. Меня тошнит от него.
- Давай так сделаем - ты нам всё расскажешь, а мы тебя отпустим за милую душу, слушай?
Я безгласен и неподвижен. Не хочу "слушать".
За эти дни я сотню раз повторил своё имя, фамилию, отчество по давно где-то сгинувшему отцу, воинское звание и номер части, был сильно избит, повторил то же самое, мне сломали ребро, повторил то же самое, выбили два зуба и только что я снова рассказал ту же историю.
Я не был героем. Просто больше ничего не знал.
Открывается дверь. Наверное, сейчас опять будут бить. Пускай - даже к этому привыкает скот-человек.
Бородач шепчет в дверной проём:
- Совсем говорить ничего не хочет, слушай! Может, по-другому пора?
В мою крохотную камеру-каземат, где я в изгаженной форме валялся уже три дня с момента плена, заходит ещё один бородач. Они все одинаковые, поэтому я давно перестал делать между ними различия.
В ладони у этого гостя что-то зажато. Но всякий случай я сжимаю разбитые губы.
- Ну что, говорить будем? - спрашивает он, присев рядом на корточки.
- Ага, буду...
Он разжимает ладонь. На ней лежит толстая швейная игла. Двумя пальцами он приближает её к моему правому глазу.
- Говори.
- Я, рядовой военной части номер...
Иногда мне кажется, что наше тело умнее нас самих. По крайней мере, даже если тебе насильно держат веки, наивный и глупый зрачок всё равно пытается подставить другой бок. А может быть, я просто не хочу этого видеть.
Игла медленно протыкает роговицу.
Откуда-то приходит понимание того, что надо бы сейчас выть от боли, но я этого не делаю. Боль - примерно как на приёме у стоматолога, не больше.
Игла идёт глубже. Бородач слегка шевелит ей обзор правого глаза сначала заволакивает красным. Затем он мгновенно слепнет.
Каждый человек рано или поздно задаётся вопросом: "Готов ли я умереть за свою Родину?" Я задаюсь им только сейчас и наперёд знаю ответ - для этого мира я родился уже мёртвым.
По щеке начинает струиться глазной белок. Он липкий, как манная каша.
Глазное яблоко рефлекторно дёргается, задевая иглой за веко. Металлическая деталька в мгновение ока распарывает остатки. Белок течёт быстрее. Мне больно, но терпимо.
- Скажешь теперь?
Мужик с бородой перестал быть стереоскопичным. Немного жаль. Я улыбаюсь.
- Я, рядовой военной части номер...
Он отходит и машет на меня рукой:
- Готов...
...Готовность увидеть многое и многое понять - вот что двигало мной на зов. Звал сам город, сами несуществующие жители, звали дворцы и храмы, песок и птицы, звали ветер и солнце.
Я пришёл на зов. Через весь дивный город, построенный только моим воображением. Пришёл и увидел.
И заплакал, обнимая основание креста.
Я знал, что за человек в драном камуфляже распят на нём, выгнувшись переломанным телом.
Мне очень не хотелось просыпаться.
Солдат на кресте был хорошим человеком. Он не верил в Бога. У него не было любимой. Он не умел лгать по жизни и обтачивать как следует штык-ножи.
Он просто делал то, что должен. И не спрашивал, что дальше.
Он был готов.
Моё тело погибло через двое суток от кровопотери, болевого шока и обезвоживания. Могилы у меня не было тоже.