Аннотация: Первая глава так и не написанной повести-окончании.
RED TEARS
Глава 1. Строй.
...Вот, вот и она, заветная компьютерная консоль в его кабинете. В ЕГО кабинете. Великого и Мудрого. Вождя и Полководца. Гения и к тому же большого скромника.
Щёлк-щёлк по клавишам.
ДОСТУП ЗАПРЕЩЁН!
НАЗОВИТЕ ПАРОЛЬ!
"Девятый круг". Как нечего делать.
НАЗОВИТЕ НОМЕР РАЗРЕШЕНИЯ НА ПРОСМОТР!
Ноль-первое-запятая-38АП97.
ПРЕДЪЯВИТЕ ВАШ ИДЕНТИФИКАЦИОННЫЙ ЧИП ДЛЯ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ЛИЧНОСТИ!
Пожалуйста. Железка ещё скользкая от застывающей на ней крови. Её не так легко было вырезать.
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ ИВАНОВ!
Внимание!
Информация секретна.
Копирование, передача иному лицу и т.д. приравнивается к измене Родине.
Только для личного пользования.
Для полной информации включены видео и аудио записи...
...Снова здравствуй, дорогой дневничок! Я даже чувствую за собой немного вины, что так давно в тебе ничего не писала. Но ты уж меня извини - были дела поважнее. Мы с мамой переехали сюда из Парижа две недели назад и ещё не до конца распаковали вещи. Папа остался во Франции, потому что он военный и он должен был остаться.
Не знаю, даже с чего начать всё это. Чёрт, ещё и ты барахлишь. Кажется все ранние записи стёрлись. Мама говорит, что это бывает.
На тот случай, если всё полетело, напоминаю: меня зовут Николь Штрейкен и мне восемнадцать лет. Моя мама француженка, а папа немец. Здесь, в Берлине, раньше жили его дальние родственники, но сейчас они съехали, оставив квартиру нам на пару месяцев. Папа говорил, что дольше она нам не понадобиться. Боюсь думать, что он имел в виду.
И вот, в общем-то и главное, почему я говорю про него в прошедшем времени. Пять дней назад нам пришло письмо о том, что мой папа, Вольф Штрейкен, сорока одного года от роду, главный сержант 13-й французской армии, погиб.
Первые три дня мама не ела и не спала, только плакала. Она и сейчас плачет, только немного реже. Забьётся в угол и рыдает. А я почему-то не плачу. Не знаю. Не могу и всё. Вроде бы на душе очень больно, но я не могу.
Мама говорит, что если бы мы верили в Бога, то, возможно, нам было бы легче. Я тоже так думаю. Но потом вспоминаю, как в первый и последний раз в жизни получила от отца затрещину за то, что четыре года назад принесла домой где-то найденную Библию.
Нельзя верить, потому что они верят.
Не так давно, ещё в Париже, я была в библиотеке. Я читала, что когда-то раньше религия действительно была полезна людям или, по крайней мере, безвредна. А сейчас...
Белые буквы сменяются агитационным видеороликом. На нём показывается молитва под открытым небом. Тысячи солдат в наглухо задраенных бронекостюмах стоят на коленях. С импровизированной трибуны чудовищно тощий и уродливый человек с непропорционально большой головой что-то кричит. Солдаты кричат тоже. На краткий момент в кадре вспыхивают лица. Одно за другим, всё быстрее и быстрее. Мужсие и женские. Совершенно разные, но несущие во взгляде одинаковую фанатичную преданность. Через несколько секунд камера показывает ровные ряды солдат, шагающих чеканным, парадным шагом с пугающей синхронностью. Крупным планом показывают металлические сапоги, одновременно и глубоко бьющие по бетону. Картину закрывают слова: "Будь ближе к Богу"
...Я не могу понять, как это вообще возможно быть таким. Как человек мог дойти до такого скотства - как человек мог уверовать? Я понимаю солдат-людей - они делают это ради куска хлеба для своих семей. Но я и представить не могу, что движет теми, крылатыми. Эвакуированные и беженцы говорят, что их начинают жестоко муштровать ещё в детстве - издеваться физически и морально. Люди говорят, что в них почти нет ничего человеческого и вместо нормального лица у них эта маска обречённых фанатиков. Ещё я слышала, что большинство из них не может по ночам спать от боли. Той самой - физической и моральной. Мне трудно вообразить более жалкое и убогое, и, одновременно, жестокое и страшное существо.
Я боюсь их и ненавижу.
Вчера наша новая соседка, Марта, тоже плакала весь день и всю ночь. Наверно, у неё тоже кто-то погиб.
Иногда я сажусь в кресло у окна. Добротное деревянное кресло, в своё время сколоченное папой из гладких, ошкуренных досок. Он был хорошим плотником. Был.
За окном я вижу то же, что и всегда - грязный двор, раскисший в осенних дождях и несколько высоток, почти полностью закрывающих небо. В принципе, это не так уж и страшно, потому что небо точно такого же цвета, как грязь. Иногда в сторону Франции летят стаи ворон. Оттуда летят бомбардировщики. Тогда объявляют воздушную тревогу и мы спускаемся в бомбоубежище с толпой других людей. Потом над головой что-то постоянно грохочет, обычно безрезультатно. Правда, недавно сбили таки одного - на окраинах разбился. Рассказывали, что в целой кабине вместо пилота только труп безголовый - у лётчиков в пистолетах штатных патроны разрывные. Я удивилась этому. Этот пилот или очень боялся или просто был человеком с очень сильной волей.
Только это тогда было, а в бомбоубежище мы сидели позавчера, и неделю назад, и ещё будем сидеть... Там почему-то страшнее, чем на открытом воздухе. Наверное, потому что все боятся и ты боишься с ними.
Среди нераспакованных вещей до сих пор лежит где-то моя бывшая детская кукла. В своё время я очень её любила. А сейчас спрашиваю себя - готова ли я променять её на личное бомбоубежище? Иногда мне кажется, что готова.
Я думаю, что будет с теми, кто остался во Франции. Что будет с детьми и стариками. Что будет, если вместо таких вот, "игрушечных" бомбёжек самолёты будут лететь целыми косяками? По радио передавали, что на один только Орлеан ежедневно сбрасывают по пятьдесят, по сто тонн бомб. Это наверное, ужасно, но у меня нет сил, чтобы переживать.
Со смертью папы у меня внутри всё как-то выгорело. Сейчас уже ничего не хочется - только бездумно сидеть в кресле, смотреть на раскисшую улицу и бубнить в мою электронную записную книжку свои никому не нужные мысли.
Мне однажды говорили, что горе одного отдельно взятого человека - ничто по сравнением с горем всей страны. Может быть, это и правда, но я не чувствую этого самого "ничто". Я вообще ничего не чувствую.
Сегодня с утра по улице шли солдаты. По телевизоры передали, что это "военная помощь Франции от народа братской Германии". Странно, но солдаты не выглядели братьями, освободителями или как их там называли. Они были похожи на людей, которым на спину взвалили что-то тяжёлое. Помню, один, ещё совсем молодой, остановился под окнами и спросил:
- Чего смотришь, красавица?
Я слегка задумалась и ответила просто:
- Устала...
А он заулыбался, но как-то грустно и понимающе.
И пошёл дальше со своими. А я осталась.
Он некоторое время ещё смотрел на меня, потом его лицо потерялось в частоколе других лиц, похожих своим больным и неправильным для здорового душой и телом человека выражением...
Снова кадры кинохроники. Прозекторский стол, на нём - обнажённый труп мужчины средних лет. Камера плавно и неторопливо облетает его тело - костлявые, всё в синяках, ноги, торчащие тазовые кости, впалый живот с резко очереченными рёбрами, слабые руки с гладкими, без мозолей руками, и голову - страшную, заросшую, обтянутую посиневшей кожей. Во лбу - неаккуратная дыра, очерченная разводами вытекшего мозга.
Рядом появляется другой, крепко сложенный парень с крыльями а спиной. На его шее заметны следы заживших пулевых ранений. Он хватает труп за волосы и легко и совершенно не напрягая могучие бицепсы приподнимает тело над столом, как поломанную куклу.
- Перед вами командир одной из частей противника. Он был в бронежилете, а я - без. Он был с автоматом, а я - со штык-ножом. Я выжил, а он - нет.
Парень проникновенно смотрит в камеру и потрясает хилой рукой трупа перед объективом.
- Может ли ЭТО называться солдатом?!
...В общем, дневничок, такие у нас тут дела. Невесёлые...
Включается аудиозапись. На ней конец последней фразы, потом тишина, постепенно заполняемая растущим гулом. Через несколько секунд к этому звуку примешивается противный, тянущий душу визг.
...Это опять бомбят. Мы идём в убежище...
Торопливый топот нескольких ног. Близкий звук взрывов.