Криминская Зоя : другие произведения.

Вторая жизнь Дмитрия Панина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Молодой талантливый физик Дмитрий Панин напряженно работает над диссертацией, переутомляется и попадает в псих больницу, по выходе из которой начинает жизнь с чистого листа.
  
  Вторая жизнь Дмитрия Панина
  
  
  Часть первая. Отец 1
  Часть вторая. Дети и взрослые 72
  
  Дорогу осилит идущий
  Часть первая.
  Отец
  
  1
  
  Дмитрий открыл глаза, чуть приподнял голову и увидел её.
  Она стояла у железной ножки кровати, изогнув спину, подняв высоко блестящий черный хвост, и терлась о кровать поисках ласковой руки, которая прошлась бы по её блестящей шерстке.
  Когда она повернулась, Дима увидел зеленые круглые глаза, белый передничек-слюнявчик на груди.
  Кошка заметила, что на нее смотрят, издала звук, похожий на заведенный где-то вдалеке мотор: как понял Дима, она выдавала эти звуки за мурлыканье, и скользящей грациозной походкой путаны, идущей мимо потенциальных клиентов, направилась в сторону его кровати, распушив на своей черной негритянской мордашке ослепительно белые волоски усов и бровей. Кошка исчезла из его поля зрения, но он почувствовал мягкое шерстяное прикосновение к своей руке, пошевелил пальцами, хотел опустить руку и погладить животное, ластившееся к нему, но не смог двинуть рукой.
  Панин с трудом оторвал голову от подушки и огляделся: руки и ноги его оказались примотаны к кровати, причём так, что он мог лишь слегка двигать пальцами. Панин перевел глаза на потолок. Потолок был незнакомый, высокий, побеленный, с темным пятном как от пролитого кофе в углу. Приподнявшись повыше и оглядевшись по сторонам, увидел комнату с тремя кроватями, на четвертой лежал он, с двух других на него глядели в две пары глаз мужчины в пижамах и тапочках, третий лежал, отвернувшись к стене.
  От совершённого усилия страшно заломило затылок, он застонал и лег обратно на подушку.
  Вчерашний день тонул во мраке, и Диме никак не удавалось вспомнить, как он сюда попал, почему связан, и странно, непривычно болит голова. Он лежал прикрученный бинтами к никелированной кровати, смотрел то на кошку, которая безнаказанно вспрыгнула ему на грудь, то на склонившегося над ним мужчину и пытался понять, что говорит этот патлатый сосед, незаметно подобравшийся к кровати и смотрящий на Диму из-за спадающих на глаза косм, как болонка выглядывает из-под давно нестриженой челки.
  В голове у Димы стоял белесый, как разбавленное молоко туман, в котором не видно было ни зги, причём таинственным образом полностью исчезли некоторые конкретные слова и понятия: кто он, где находится, и почему именно здесь? В молоке копошились неясные фигуры, слышались враждебные голоса, что-то мелькало, стучало, гремело, и понять, что же такое происходило вчера, не было никакой возможности.
  Дима смотрел на задающего один и тот же вопрос патлатого и с третьего раза разобрал, что тот говорит:
  - Нос чешется? У тебя нос чешется?
  Как только Дима понял вопрос, тут же почувствовал нестерпимое желание почесать нос и рванулся сделать это, но не поднял руки и на сантиметр, бинты из-за резкого движения больно врезались в кожу.
  - Тихо, тихо, - сказал патлатый, наклонился и с превеликой осторожностью, как будто касался хрупкой вазы из тончайшего фарфора, своими заскорузлыми рабочими пальцами, шершавыми и жесткими, почесал Диме нос.
  Эту сцену застала медсестра, вошедшая в палату со шприцом, за ней маячили двое здоровых, широкоплечих, белые халаты трещали по швам на их могучих плечах.
  - Всё спокойно, - сказала медсестра, и Дима удивился не её появлению в палате со шприцами в руках, а тому, что он так быстро вспомнил это слово, само всплыло в памяти: медсестра.
  - Лена, может не нужно, а? - вопросительно-просительно протянул патлатый.
  - Кузьмичев, ложитесь, вам нельзя пропускать уколы, и вы это прекрасно знаете, ну-ка давайте ягодицу.
  - Да я не то, не про себя - Кузьмичев, продолжая говорить, укладывался на живот, - я про новенького. Развязали бы его...
  - Тебя забыли спросить, что делать... - отрезала Лена, но патлатого поддержал другой, молоденький, с синими глазами, и золотистым хвостиком сзади. Максим, как потом оказалось.
  - Он давно очнулся, лежит тихо, не буйный, но может надо человеку в туалет...
  - Вот и второй доктор выискался, они всё лучше всех знают, - сказала Лена, но посмотрела на Диму внимательно, наклонилась, заглянула в глаза.
  - Сейчас врача позову, пусть он решает...
  Она вышла из палаты, а за ней, как привязанные веревочкой к подолу, вышли санитары.
  Когда Дима вновь очнулся, был вечер, он лежал не прибинтованный, голова не гудела, а слегка ныла. Он сознавал сейчас, что он - Дмитрий Панин, как всегда, каждый день, пробуждаясь, он знал, кто он и где он, и почему здесь находится.
  Сейчас он точно знал первое, предполагал, что лежит в психиатрической больнице, но как он сюда попал, вспомнить не мог. Он побродил по своему недавнему, покрытому густой пеленой непроницаемого тумана прошлому, вспомнил черную кошку, и осторожно, не отрывая головы от подушки, оглядел палату: кошки не было.
  Как ни мало заметно было движение его глаз и головы, кто-то уловил это, и к кровати подошел немолодой, взъерошенный человек. Дима, напрягаясь, вглядывался, потом спросил:
  - Это ты чесал мне нос в прошлый раз?
  Мужчина, теперь всплыла и его фамилия, Кузьмичев, кивнул, заулыбался и бросил в сторону неясных теней в глубине палаты:
  - Гляди-ка, очнулся и даже что-то вспоминать начал.
  - Дозы уменьшили, вот и очнулся, - отозвалась одна из теней. Голос был молодой, но хриплый.
  - Давно я здесь? - спросил Дима.
  - Да ... - Кузьмичев почесал в затылке, вспоминая, - дней пять будет...
  - Не, не будет, сегодня четвертый, - опять вмешивался кто-то невидимый.
  Дима некоторое время напряженно смотрел в потолок, стараясь вспомнить что-то из того, что происходило четыре дня назад, а не вчера, как он предполагал, не вспомнил ничего, кроме того, что потолок этот он уже видел, и закрыл глаза.
  Ему снилась река, крутой глинистый обрыв на противоположной стороне, женские ноги идут по песку, оставляя округлые неглубокие вмятины. Ноги подходят близко, он видит светлые выгоревшие волоски, идущие от щиколотки и выше. Он лежит, уткнувшись носом в песок, не поднимает головы, но знает, кто стоит возле него.
  Он предчувствует хороший светлый сон, ощущает мягкость губ, нежность кожи на девичьей шее, но внезапно всё меняется, он на другом, высоком берегу, а Лида по-прежнему стоит там, внизу, на песке, он тянется к ней, ноги скользят по вязкой глине, он беспомощно взмахивает руками, срывается с обрыва и падает. Он падает, падает, никак не может достичь воды, несущей прохладу. Он надеется услышать всплеск от падения тела в воду, но его нет и нет. Падение мучительно, длительно, начинается звон в ушах. Панин начинает стонать и метаться по постели, и просыпается.
  
  2
  
  За окном смеркалось, надвигались сумерки, самое тяжелое время суток для больных. Безумие, прятавшееся от дневного света, от солнца, от каждодневного распорядка - подъем, умывание, завтрак, отдых, обед, уколы, таблетки, затаившееся в углах комнаты, - теперь, на закате дня, выползало, заполняло пространство палаты и начинало свое наступление на людей с последними лучами солнца.
  Беспокойство охватывало пребывающих в замкнутых стенах больничной палаты, страх глазел из-под кроватей, выглядывал из серой тени под подоконником, протягивал длинные когтистые руки на гранях сумеречной серости и золотистого круга от маленькой электрической лампочки на потолке.
  Кто-то прятался в тумбочке, и за тумбочкой тоже, и разговоры замолкали, каждый оказывался предоставленным самому себе, своему страху, и именно в такую пору, испытывая необъяснимую тревогу, спустя почти две недели после своего первого пробуждения в палате, Дима вдруг отчетливо вспомнил всё то, что привело его сюда.
  Вспомнив, он испытал и стыд, и облегчение одновременно, ничего страшного он не совершил, и кровь, алым маревом закрывавшая ему глаза все последние дни, с липучим, тошнотворным, не выветривавшимся из памяти запахом, была его собственная.
  Дима открыл глаза, непослушными руками долго теребил пуговки у рукава рубашки, не попадая пальцами на прохладные пластмассовые кружки́, и пока он старался это сделать, он понял, что полное отсутствие координации связано с лекарствами, которые ему колют.
  Расстегнув рукав, он осторожно закатал его и увидел на левой руке, чуть ниже локтевого сгиба приклеенный на марлю лейкопластырь, не столько увидел, сколько нашарил.
  Обнаруженная на руке рана подтверждала его воспоминания, и он обрадовался и тому, что никому не причинил зла, кроме самого себя, и тому, что память к нему постепенно возвращалась. Когтистое безумие перестало тянуть к нему свои цепкие лапы и на весь вечер спряталось за тумбочку.
  
  3
  
  Виолетта почувствовала Димкино отчуждение после его возвращения из родного города, но в своей самоуверенности неотразимой девушки и богатой невесты не придала этому значения, не почувствовала соперницы, а приписала его обычной вечной рассеянности и патологической застенчивости своего друга. Возможно, она хитрила сама с собой, заведомо считая, что того, что не произнеслось вслух, как бы и не существует, не существует, во всяком случае, в той реальности, в которой пребывала она, Виолетта, со своей любовью к Дмитрию, талантливому парню, которому уготована большая будущность, а вместе с ним и ей, Виолетте.
  Не то, чтобы она расчетливо завлекала Диму, как казалось иногда окружающим, просто она не могла бы влюбиться в человека не талантливого, обыкновенного, обойденного богом по части одаренности, и не какой-то там одаренности, а ясно выраженной, физико-математической, конкретной. В кого именно она влюбится, и как будет проживать жизнь, она знала давно, ещё девочкой, читая про великих людей в серии ЖЗЛ и представляя то себя на их месте, то себя в роли жены выдающего человека. Проще говоря, Виолетта была честолюбива, даже тщеславна и этим объяснялся первоначальный её интерес к Диме. Дима, хоть и был из семьи не сделавших карьеру образованных людей, живущих более чем скромно, сводящих концы с концами, что требовало иногда больших усилий - так разъезжались эти концы, - тем не менее, обладая высокими способностями, имел все шансы пойти далеко, особенно после женитьбы на ней, профессорской дочке.
  Но сейчас выдающийся Димка молчал, вел себя странно, а Виола приходила к ним в комнату в общаге, они делали вместе задания по математике, Димка увлекался задачей, объяснял ей решения, иногда останавливаясь и глядя в пространство отсутствующими глазами, надолго замолкал.
  Она знала, что в его мозгу идет наряженная работа, он проделывает сложнейшие преобразования в уме, тогда как она и на бумаге сбивалась, делая это, и мир сложных формул и математических понятий, открытый для него и чуть приоткрытый для неё, вновь сближал их, и, глядя, как близко, почти соприкасаясь, склоняются друг к другу их головы, Валерка, друг и сосед, выходил из комнаты, чтобы не быть третьим лишним.
  Но Панин выглядел слишком увлеченным и не пользовался тем, что оставался с девушкой наедине, к большому сожалению девушки. Он думал, решал, и не спешил выбираться из мира абстрактного в мир реальный, а Виолетта смотрела на длинные ресницы Дмитрия, думала о том, что очень хочется дотронуться до них, и теряла суть разговора, но не просила вернуться: Дима страшно не любил повторять. Дни шли за днями, дело у Виолетты с Димой не сдвигалось с мертвой точки, и холодность Димы Каховская приписывала его застенчивости и увлеченности учебой, а Дима всё сильнее ощущал возбуждение в её присутствии, что заставляло его погружаться в дебри математического анализа, ища в них спасение от проблем.
  Вечерами он писал длинные сбивчивые письма Лиде, а по утрам рвал их на мелкие кусочки: смятыми, кидал в мусорную корзину, а на другой день доставал, читал обрывки, и снова бросал в корзину. День шел за днем, и августовская ночь его и Лидиной любви уходила в прошлое.
  
  4
  
  Отшелестел золотой сентябрь, октябрь обнажил деревья, и они стояли в сиротливой неприкаянности под моросящим дождиком, в ноябре дождь сменился мокрым снегом, темное небо нависло над деревьями, над корпусами института и общежитий, давило и без того задавленных учебой студентов, и за это время Дмитрий не отослал Лиде ни одного письма, ни единого, как будто не было того светлого солнечного дня, да и глядя за окно, Диме всё труднее было поверить, что он был.
  Дима был виноват перед обеими девушками, но Лида не напоминала о себе, а Виолетта ни о чем не расспрашивала, и постепенно у Дмитрия появлялась уверенность, что всё произошедшее было случайностью, отголосками давнишней детской привязанности его и Лиды, а в конце ноября Дима получил длинное письмо от матери, из которого узнал, что Лида вышла замуж за Анатолия. Свадьба состоялась, как только Анатолия оправдал суд. Его обвиняли в нанесении тяжких телесных, которые он причинил парню, когда тот вдвоем с приятелем приставали к Лиде, пытались затащить её в подъезд.
  Парень этот был сынком милицейского чина в городе, и Толе грозило до 6 лет, но дело дошло до Москвы. Приехавший следователь установил, что всё это липа, сотрясения мозга не было, так как пострадавший разгуливал по улицам, вместо того, чтобы лежать в больнице, и даже был заснят играющим в футбол.
  А ребро, которое якобы сломал ему Толя, оказалось сломанным еще два года назад.
  Дима был ошеломлен этими новостями: и тем, что Толя, дружок, сидел в тюрьме, и его свадьбой. Его и Лиды.
  Вязкое, липкое чувство обиды, ощущение, что его обокрали и обманули, с головой накрыло Диму.
  Казавшиеся такими далекими и неважными школьные годы, вновь придвинулись, разрушая его уверенность в себе, и он вспоминал разговор, казавшийся тогда шутливым, а сейчас особенно обидным.
  Анатолий, подсмеиваясь, сказал Диме, что Лида его любит, и из них была бы хорошая пара. Теперь выходило, что он, Толя сказал не просто так, а завидовал, и сейчас присвоил ему не принадлежащее, и то, что Дима как бы отказался от Лиды, отказался своим отъездом без прощания и отсутствием писем, роли не играло. Друзья детства предали его, Лида, забыв о том, что было между ними в конце августа, выскочила замуж. И свобода, которую он приобрел с её замужеством, его не радовала, хотя пока он не знал о свадьбе Лидии и Анатолия, он чувствовал себя связанным по рукам и ногам, и сидел, как в глубокой охотничьей яме, вырытой для поимки медведя или лося.
  И досиделся, за него было принято решение, и теперь, оно казалось ему особенно пугающим из-за своей необратимости. Молодая женщина, которую он знал ещё девчонкой-школьницей с рыжей челкой, сползающей на глаза, звонким голосом и мальчишеским характером вышла замуж за другого, и этот другой был Димин друг Толя Воронов.
  Он вспоминал, как Лида молотила его по спине книжкой за то, что он неправильно ей подсказал, и те удары казались ему теперь нежной лаской по сравнению с тем, который она нанесла ему сейчас.
  Тогда Дима подсказал неправильно не из злого умысла, а просто не расслышал толком вопроса учителя, а что сейчас?
  Сейчас он чувствовал, что что-то опять не услышал, не понял, не уловил, и возможно, это не друзья совершили предательство, а он сам.
  И теперь писать было уже не к кому, да и ни к чему.
  Только на выпускном, решившись на один единственный танец, и неуклюже двигаясь под музыку, Дима рассказал Лиде, что был невиновен.
  Они долго смеялись над этим запомнившимся обоим происшествием, которое тогда, в детстве казалось важным, и обида глодала сердце, а сейчас в преддверии взрослой жизни оборачивалось лишь маленьким недопониманием.
  И в психушке, лежа на кровати, Дима вспоминал лето перед третьим курсом, то последнее лето, когда он был холост, молод, здоров, учился в лучшем Московском ВУЗе, сдал сессию на повышенную стипендию, потерял девственность, сблизившись с одноклассницей, и мог распоряжаться своим временем и своей жизнью, как ему заблагорассудится.
  Тогда он ещё не знал, что это были последние месяцы безмятежного существования, и через полгода обстоятельства, перед лицом которых он окажется бессильным, будут диктовать ему свои условия. Ощущение, что всё в жизни зависит от него самого, от его усилий и старания, растаяло вместе с теплом того лета, ушло навсегда вместе с юностью. И только сейчас у него появилось время, чтобы это осознать.
  
  5
  
  Толя сразу понял, что с Лидой что-то не так, она была бледна, молчала, отвечала невпопад, и грызла ногти. Она всегда грызла ногти, когда нервничала, и Толя знал это. Он стремился поймать ее взгляд, но взгляд все время куда-то ускользал: Лида смотрела то за окно, то на свои руки с обкусанными ногтями, куда угодно, только не ему в лицо.
  - Что случилось? - спросил он.
  На долю секунды Лидин взгляд столкнулся с его, и тут же убежал в сторону.
  - Ничего, - выдохнула она.
  - Да нет, врешь, я вижу, что случилось, и плохое.
  - Насчет плохого, - ответила Лида, - это как посмотреть.
  - И как смотреть?
  Лида не отвечала, сидела, молчала, смотрела на край стола, как будто нашла там какие-то неведомые узоры, а не стертости лака от ладоней и локтей бесчисленных посетителей. Подняла на Анатолия глаза с воспаленными от слез и бессонницы веками.
  - Толя, ну что ты привязался? Ну, беременная я, беременная, врач сказала пять недель, на самом деле только четыре может быть.
  - От кого?
  - И ты ещё спрашиваешь?
  - Панин, значит, - сказал Толя, грустно и безнадежно. Ему было больно и завидно, пока он тут сидит, и неизвестно, когда и выйдет, друзья там, на воле, занимаются приятным делом, делают детей.
  - А кто ещё?
  - И когда свадьба?
  - А никогда, похоже.
  - Как так? Ты что, хочешь сказать, что Димка тебя бросил? С подарочком?
  - Он ничего не знает.
  - Так скажи ему.
  - Хотела, но не получилось. Я пыталась написать ему, но письмо не вытанцовывалось, я его порвала, отпросилась с работы, и поехала, в Долгопрудный, стояла возле дверей института, надеялась увидеть Панина.
  Он шёл в толпе студентов, такой веселый, и девчонка рядом с ним, за руку держит, в глаза заглядывает, и товарищи его рядом, и эта, ну пойми, ты Толя, это его жизнь, совершенно другая, чем моя, и я, получается, хочу его этой жизни лишить. Зачем ему сейчас дети? Ему ещё 4 года учиться, и девчонка эта будет рядом, а я далеко. Он уехал быстро, не попрощался, значит, ничего ещё для себя не решил, и ещё ни разу не написал. Нет, Толя, я не хочу, чтобы Панин женился на мне из-за ребенка, чтобы потом все говорили, что я его так заловила. Я хочу, чтобы он жить без меня не мог, - тут Лида заплакала, - а не так.
  - Ты, Лидка, совсем сумасшедшая. Нет, я этого так не оставлю, я сам ему напишу.
  - Не имеешь никакого права, раз я не хочу.
  - Как я прав не имею, ты мне невеста или кто?
  - Ты прекрасно знаешь, что я твоя невеста только для свиданий.
  - А ты знаешь, что мне очень жаль, что ты моя невеста только для свиданий.
  - Не говори глупостей, а Катерина?
  - А где она, Катерина? Что-то я её, с тех пор, как здесь, ни разу не видел. Так что всё, нет у меня никакой Катерины. Забыли.
  - Это я виновата. Если бы тогда ты не ввязался в драку...
  - Ага, стоял бы и смотрел, как они к тебе вдвоем липнут, а ты отбиваешься. Да этот подонок ещё и смеется: мол была твоя девушка, а стала наша. Ему всё с рук сходит, раз его папашка высоко сидит. Взяточник чёртов. И ведь весь город знает, что он берет, и никто за руку не только не поймал, но и даже не пытался.
  - Тетя Тоня письмо написала, кому-то из своих старых друзей, в Москву. Друзей ещё по партизанскому отряду. Описала, что с нами случилось, - сказала Лида. - Я не хотела говорить, чтобы тебя зря не обнадеживать. Может, это сработает.
  - Зря она ввязалась, опасный он человек, лучше бы я отсидел, всё равно за драку много не дают.
  - Они написали тяжкие телесные и справка есть, что ребро сломано, и сотрясение мозга.
  - Да знаю я.
  - И какое сотрясение мозга, если он не упал?
  - Лида, да там вообще не может быть сотрясения мозга, так как нет мозгов.
  Лиде пора было уходить, она встала, кивком головы согласившись с последними словами Толи.
  - Лид, ты подумай хорошенько, - сказал Толя, - ну насчет себя и Панина, а если всё же не хочешь за него выходить, то выходи тогда за меня. Я рад буду.
  - Всё же, Ушастик, ты не в себе, - сказала Лида.
  - В себе, в себе, ты меня знаешь, подумай. Я тебя прошу.
  И уже когда Лида была в дверях, Анатолий крикнул:
  - Это мой шанс, я не хочу его упустить. И поверь, никогда ни словом не попрекну. Если бы с кем другим, но с Димкой, нет, я попрекать не буду. Клянусь, не буду.
  
  6
  
  Диму знобило. Он прошел в комнату, оглядывая беспорядок в тусклом свете январского утра. На столе стояла пепельница, с точащими из нее окурками, громады бутылок, салютуя своими открытыми горлышками грандиозности произошедшей здесь пьянки, высились на столе и валялись под ним, на полу лежало, напоминая затаившуюся перед прыжком рысь, скомканное рыжее покрывало, но грязной посуды в комнате не было, её перенесли на кухню, где она горой громоздилась в посудной раковине и вокруг, а белый острый осколок одной из тарелок угрожающе торчал из не задвинутого под мойку мусорного ведра.
  Вчера, 31 декабря, их группа по приглашению Виолетты встречала новый год у нее в квартире, пока родители её пребывали на даче.
  Услышав стук двери туалета, Дима оглянулся и увидел Валеру, волосы на голове торчком, как всегда, взгляд мутный, лицо отекшее.
  Валера растянул непослушные губы в улыбке, подходящей к ситуации как зонтик от дождя в солнечный день, и, как обычно, ответил на вопрос Димки раньше, чем тот его задал.
  - Меня, я думаю, просто забыли там, в комнате, на ковре, - объяснил он своё пребывание здесь после того, как вся группа уехала часа три назад.
  Дима молчал, и Валера, поскреб в затылке, и чуть заискивающе заглянул в глаза другу.
  - Можно я выпью крепкого чая? А то что-то...
  Валера задумался, прислушиваясь к организму, чтобы точнее охарактеризовать своего похмельное самочувствие, но так ничего и не придумал.
  Не было слов в его лексиконе для исчерпывающей характеристики этого отвратного состояния тошноты, недосыпа и отсутствия ориентации в пространстве и времени.
  - Только тихо...
  Дима сейчас меньше всего хотел, чтобы проснулась Виолетта: ей пришлось бы встретиться с Валерой и читать на его лице, что он прекрасно понимает, что произошло этой ночью.
  Самого Дмитрия вид приятеля, всё понимающего, мало смущал.
  С чайника сняли свисток, чтобы он не разбудил шумом Ветку, так звал её Валера, и через десять минут пили чай из красивых позолоченных чашек. Сервиз был привезен из Ирана родителями Виолетты.
  - Значит, Ветка добилась своего, окрутила тебя, - Валера оживился после чая, взгляд стал осмысленнее, улыбка естественнее, речь ровнее: он походил на возрожденное влагой к жизни ещё недавно погибающее от засухи растение.
  - Когда свадьба-то?
  - Я ещё не знаю, ничего не решил...
  Дима был недоволен расспросами друга и старался интонациями дать это понять. Грубить он не умел.
  - Теперь тебе ничего решать и не придется, всё сама решит, то, что от тебя требовалось, ты уже сделал...
  Дима повел пальцем, разгоняя лужицу на столе в нечто, напоминающее амебу на картинке в школьных учебниках зоологии.
  - На самом деле, - тут Дима вздохнул, - у меня есть девушка...вернее была.
  - Кроме Виолетты?
  - Ну да... мы с ней...
  И внезапно поддавшись порыву, откровенно рассказал другу о себе и Лиде, об их школьной дружбе, событиях августа, и о Лидином неожиданном замужестве.
  - Ну ты даешь... А выглядишь ботаник-ботаником... - Валера смотрел совершенно огорошенным. - Но с Лидой уже всё. Ты ей не писал, она вышла замуж, решила, видимо, что у вас несерьезно, ты связался с Веткой, хода обратно нет.
  - Знаешь, я не верю, чтобы Лидка, вот так, сойдясь со мной летом, вдруг через полтора месяца вышла замуж за Анатолия, да ещё расписалась с ним в тюрьме, а меня разлюбила, хотя я у нее первый был.
  - Но ты исчез, не писал, ничего определенного не сказал.
  - Я должен был в себе разобраться, мы ведь уже тогда с Виолой встречались, только что до постели не добрались. Тогда ещё не добрались, - поправился Дима.
  - Может быть, она забеременела, и не захотела рожать без мужа?
  - Кто?
  - Да Лида твоя...
  - Но я бы, в случае чего, ты что думаешь, я бы её в таком случае бросил? И так, с одного раза...
  - Дурацкое дело не хитрое, - Валера пригладил волосы на голове. - Но это я так, перебираю варианты. Она ведь могла и не знать, что ты её не бросишь...
  И на возражающий жест Димы добавил:
  - Ну, или не хотела, чтобы ты женился на ней только ради ребенка.
  Дима сидел, обдумывал сказанное. Последнее, учитывая характер Лидии, вполне могло бы быть правдой.
  - Я пойду, пожалуй, - Валера отставил чашку, - а то Ветка не очень-то обрадуется, когда меня увидит...
  Когда за Валерой захлопнулась входная дверь, Дима всё ещё сидел на кухне, сгорбившись, пальцы в чайной луже, вид отрешенный. На радующегося своей судьбе человека, осчастливленного любовью женщины, он не походил.
  
  7
  
  На свадьбе Виолетта выглядела невеселой, хотя его друзья из группы знали: она шла к этому почти три года, выбрав из них, из 16 парней одного, и ни разу не усомнившись в своем выборе. Маня Полежаева, вторая девушка из группы, тихая, незаметная, сдававшая сессии как придется, то на отлично, то еле-еле на тройку, в зависимости от того, как ей нравился сам предмет, и к кому удалось попасть на экзамене, Маня, медленно плывущая по течению, лишь изредка слегка подгребая, всегда удивлялась способности Виолы добиваться своего. Везде и во всем. Ветка могла отказаться от четверки на экзамене, чтобы потом, прийти на пересдачу и сдать на отлично, и могла два года обхаживать парня, упорно добиваясь его любви и внимания. Полежаева же твердо знала, что какие отметки ни получай, Димкой Паниным всё равно не станешь, и заловить такого отрешенного от жизни в свои сети, тоже не велика победа. Маша проще смотрела на жизнь, она не была избалованной профессорской дочкой, привыкшей получать в жизни всё, что хочется, и не считаться с усилиями, которые на это потратишь, так как энергии хоть отбавляй, через край льется.
  Маша сидела на Димкиной свадьбе на окраине стола, пила, не пьянея шампанское и думала о том, что ждет в жизни Панина, когда Ветка в нём разочаруется.
  Маше на первом курсе нравился Дима Панин, она даже, как потом признавалась, почти три месяца была в него влюблена, но потом, когда он стал явно поддаваться на обхаживание его Виолеттой, сильно разочаровалась, не понимая, как он не видит Веткиной сущности хищницы.
  Если бы вдруг Полежаеву спросили, почему, по каким признакам она определила, что Ветка хищница, Мария не смогла бы ничего толково объяснить, была интуиция, а поступков, порочащих соперницу, не было. Коготки у Виолетты тогда были втянуты в лапки, и выглядывали из пушистой шерсти крохотными кончиками загнутых булавок.
  
  8
  
  А Виолетта во главе стола, рядом с Дмитрием, не выглядела торжествующей победительницей. У нее был токсикоз первых месяцев беременности, окрасивший её и в обычное время бледные щеки в зеленоватый цвет. Бледность лица, темные круги под глазами, рассеянный, углубленный в себя взгляд выдавали её состояние.
  Всё происходило по сценарию, который набросал первого числа Валера, когда выступал в роли оракула, мучаясь с похмелья на кухне Виолеттиной квартиры: Ветка узнала, что беременна, сообщила об этом Дмитрию и они незамедлительно подали заявление в загс, и через две недели была назначена регистрация: Ветка притащила справку от врача, и их не заставили ждать положенные два месяца.
  Всё же, несмотря на бледный вид и страдальческое выражение лица, в белом шелковом платье до пят с короткой фатой на темных волосах невеста была красива, и Дима, в черном костюме и белой рубашке, в галстуке, к концу вечеринки сползшем набок, не сводил со своей молодой жены влюбленных глаз, и неожиданно казался человеком, который знает, что делает и держит бразды правления в своих руках, но это было сиюминутное обманчивое впечатление. В этой красивой молодой паре бразды правления были безраздельно в руках женщины.
  По этому поводу не возникало сомнения и у Антонины Васильевны, Димкиной матери, которая пребывала на свадьбе сына несколько растерянная, и пока не очень понимала, нравится ей невестка или нет.
  Она изо всех сил старалась склонить себя к мысли, девочка ей нравится, но вот ее мамочка, Елизавета Михайловна, новоявленная родственница, казалась Антонине Васильевне представительницей другого, опасного мира, в котором главную роль играли вещи. Она утомительно долго водила сватью по своим трем комнатам, рассказывала, где, когда и что они купили, показывала красивые сервизы (этот для Веточки), дорогие хрустальные вазы, скатерти, комплекты постельного белья нежной расцветки, обращала внимание на люстры из чешского стекла в комнатах и на светильники ручного изготовления - из художественного салона - на кухне и в прихожей. Беспокоилась, как бы сватья что-нибудь не упустила, не разглядела, чтобы оценила, в какую семью берут её сына.
  Антонина Васильевна, которая заняла деньги, чтобы сын мог купить невесте золотое кольцо, и у которой в зале, которая много лет служила и спальней сына, висела обыкновенная трехрожковая люстра, купленная в магазине электротоваров за углом, чувствовала себя не в своей тарелке.
  "Лучше бы он на Лиде женился", думала Антонина, "по крайней мере, своя, знаешь, что можно от нее ожидать. И этот её скоропалительный брак с Толей... После того, как она на Димку такими глазами смотрела. Всё странно".
  И Антонину Васильевну, которая приехала на свадьбу сына одна, без мужа, он недавно перенес инфаркт, томили недобрые предчувствия.
  Ее состояние было замечено супругами Каховскими.
  - Антонина недовольна, - сказала Елизавета мужу, - а могла бы прыгать от радости: такая перспектива для её сыночка открывается: квартира в Москве, прописка, женится на единственной дочери, всё им достанется.
  - Ну, надеюсь, нескоро достанется, мы с тобой ещё поживем, - пошутил Борис Семенович, не очень разделявший уверенности жены, что сватья должна прыгать от восторга при виде невестки: дочь была норовом в мать, а ему самому крутенько приходилось в жизни, когда его поджаривали с двух сторон жена и дочь, что заставляло его изначально симпатизировать зятю.
  Симпатизировать, но не слишком. Достигший многого своим неустанным трудом, умением ладить с начальством и держать хвост по ветру, он с высоты своих достижений слегка презирал людей, которые не умели всего этого и не преуспели в жизни.
  Всё в этой семье измерялось высотой социальной ступеньки, на которую удалось подняться, а бескорыстное служение чему бы то ни было, не только не приветствовалось, но считалось чем-то вроде юродства. Дмитрий, смотревший на окружающий реальный мир из своего хрустального, ясного, упорядоченного мира математических теорем, об этом не догадывался, понятие о бескорыстном служении у него отсутствовало напрочь, ибо он не служил, а счастливо жил в мире математических абстракций, и стремился проникнуть в это мир как можно глубже, стремясь упорядочить с помощью формул некоторые физические явления. Грусть матери он приписывал сожалению, что её маленький мальчик слишком быстро вырос и вот уже и женится. Но он ошибался, Антонине сентиментальность была несвойственна и на душе ее кошки скребли оттого, что мальчик её попал в другой, чужой мир, и не осознавал этого.
  
  9
  
  К Кузьмичеву пришла жена. Маленькая, взъерошенная, похожая на воробья женщина. Заговорил этот воробушек сиплым басом на всю палату, и все обитатели её, хотели они того или нет, слушали последние новости семьи Кузьмичевых.
  Оказалось, что она не появлялась, потому что простыла, а может, подцепила где-то грипп и провалялась с температурой, и даже врача на дом вызывала, что сын ушел в рейс, а невестка занимается чёрт знает чем, и внук, и всё в доме только на ней, и что никому нет дела, что она уже не молодая, и ещё работает, и не справляется, и вот даже до непутевого пьяницы-мужа дойти не может, чтобы подкормить его, чтобы он не загнулся тут на казенных больничных харчах в припадке белой горячки. Слова сыпались из нее и камешками начинали кататься по полу, залезать под кровать, запрыгивать в уши, но обитатели палаты проявляли терпение, особенно когда Галина Степановна, так уважительно обращался к ней Кузьмичев, вытащила из объемистого пакета пироги с картошкой и грибами, и с капустой, и отдельно сладкие с яблоками, и штук пятнадцать жареных котлет, и две выделанные селедки, и кефир.
  Часть еды она сразу отнесла в холодильник, а пироги положила на стол на тарелку, которую тоже принесла с собой, и пригласила всех не стесняться.
  Кузьмичев оживился, сел за стол, призвал товарищей по несчастью присоединяться, и сначала Вова, потом Максим, и за ними и Дима, глотая слюнки, подсели к столу и съели по пирожку.
  Галина Степановна обиделась.
  - Я что, плохие пироги пеку, - сказала она, - да если хотите знать, я этим зарабатываю, пеку на заказ, и все в восторге, а вы тут выкамыриваетесь.
  Парни взяли ещё по одному, а дальше дело пошло так весело, что не заметили, как размели всё, а опустевшую тарелку Галина Степановна взяла с собой.
  - Повезло тебе с женой, - сказал Максим, когда за ней закрылась дверь.
  Кузьмичев встал из-за стола, подошел к кровати и лег на нее, лицом к стенке.
  - Мне-то с женой повезло, - сказал он глухо. - А вот ей с мужем нет...
  
  10
  
  Дима два месяца спал плохо, можно сказать, совсем не спал.
  Сказывалось перенапряжение мучительных, заполненных работой дней.
  Надо было получать результаты на установке, а там, как обычно, то одно не ладилось, то другое, и девушка аспирантка первого года, которую дали Диме в подмогу, а заодно, чтобы она тоже сделала диссертацию, бесконечно путала образцы, неумело их маркировала, и когда месячная работа была испорчена, Дима сорвался и накричал на нее, что было ему совершенно не свойственно. Непривычная к грубости Леночка не смогла пережить, что столь невысокий чин орет на нее и побежала жаловаться высокому начальству, собственному папочке. Она осознавала в глубине души свою оплошность, понимала, что по её личной вине куча усилий пропала даром, видела, что Панина на работе уважали, и знала, что если он пострадает, это принизит её в глазах окружающих. Но обида была глубока и вылилась в жалобу и слезы в папину жилетку.
  Леонида вызвали на ковер, на самом деле Пукарев вызвал обоих, но Лёня, зная способность Димы говорить открытым текстом то, что он думает, пошел на всякий случай один. Даже такому демократу, каким хотел казаться Пукарев, не следовало знать, что думает Панин и в каких словах эти мысли выражает: Панин был юноша, выросший в рабочем предместье и мать у него бывшая партизанка, а не стремящаяся к изысканности еврейская мамочка, как у самого Лёни, так что когда вытаскивали Диму из хрустально-логического мира в мир реальный, он в сердцах мог загнуть по-русски, не гнушался простонародной речью. Совершенно неожиданно для окружающих.
  Пронин бочком вошел в кабинет, стараясь занять как можно меньше места и кося в сторону, избегая встречаться взглядом с шефом, так как то, что Дмитрий выражал словами, Лёня умел выразить глазами, иногда даже с пугающей его самого ясностью и против собственного желания.
  - Очень она бестолковая, - сказал он Пукареву, одновременно усиленно рассматривая угол его письменного стола, - беспечная, хоть и не прогуливает, но толку ноль, вечно всё перепутает, одни неприятности от нее, забрали бы лучше в какой-нибудь тихий отдел.
  - У нее папочка так высоко сидит, - сказал Пукарев жестко, - что наш многоуважаемый директор-академик рад был услужить ему и взять девчонку к себе в институт, и поэтому прошу тебя и Диму проявлять терпение, она МИФИ закончила, выдали же ей диплом в подтверждение, что она не совсем дура.
  Лёня взял под козырек, иронией скрывая свое отвращение к создавшейся ситуации:
  - Есть терпеть!
  Повернулся и ушел, зло думая про себя: как её на работу в престижный институт взяли, так она и МИФИ закончила.
  Неудача из-за расхлябанности аспирантки совсем сразила Диму, а когда, наконец, ещё через три недели непрерывных трудов были получены новые экспериментальные данные, то оказалось, что они не соответствуют тем, которые должны были быть получены по разработанной Димой теории. Это несовпадение могло быть вызвано как ошибкой в расчетах, так и ошибкой в эксперименте, и Дима и Лёня просто не знали, где искать причину этой чёртовой нестыковки.
  Леонид сам взялся за эксперимент, а Дима за вычисления. Аспирантка Леночка, временно отстраненная от дел, пару раз всплакнула, но отцу на непосредственных начальников в этот раз не пожаловалась: во-первых, в случае если их попотрошат (так в лаборатории назывался процесс разноса Пукаревым подчиненных "потрошением"), они вновь поймут, из-за кого и будут относиться к ней совсем плохо, и во-вторых, она не была уверена, что отец не разозлится на нее за ещё одну жалобу и не скажет: - Ты этого хотела? Ты это получила. И теперь не жалуйся.
  И Леночка приходила в лабораторию, тихо сидела в уголочке, читала недавно купленную книжку об использовании их методов в биологии и терпеливо ждала, когда ей дадут работу, в душе гордясь собственной порядочностью.
  Накрашенная, напудренная, удивительно хорошенькая, добросовестно-старательная и совершенно никчемная в той профессии, которую себе выбрала, она с благоговейным трепетом относилась к окружающим её талантливым людям и прекрасно понимала степень их порядочности и наивности, о чем они даже и не подозревали, не о талантливости, а о наивности. Женитьба любого из них на ней давали им такие преимущества, о которых они даже и во сне не мечтали, впрочем, она понимала, что сны этих людей никак не связаны с теми материальными благами, которые она могла им предоставить, они о них не мечтают, как не мечтает обыкновенный человек вдруг полететь на Луну. Умеют обходиться малым.
  Леночка прилепилась к этому чуждому и далекому от её собственного миру, где царила другая, столь непривычная для нее, но привлекательная расценка ценностей, зацепилась когтями, как кошка в тюлевую занавеску, и согнать её с этой занавески не было никакой возможности. Она надеялась провисеть долго и слезть только тогда, когда самой захочется.
  Димины же сны не были связаны с Леночкой, тут она верно угадывала.
  По ночам ему стали сниться гамильтонианы, псифункции танцевали вокруг него хоровод, а спин-гамильтониан, решенный во втором порядке теории возмущений, являлся к спящему Диме и требовал перепроверки, грохоча по столу лапищами, обозначавшими небольшие возмущения основной энергии взаимодействия магнитных полей.
  Дима был совсем плох, и сам чувствовал, что ему отдохнуть просто необходимо, но оторваться и переключить мозг на что-то другое не мог.
  Виолетта предлагала ему на ночь транквилизаторы, и, отказавшись пару раз, Дмитрий всё же начал принимать их каждый вечер.
  
  11
  
  Дима вернулся с работы поздно, последние полгода это вошло в норму.
  Тихо разделся в прихожей, и прошел на кухню. Он не замечал, что старается занимать как можно меньше места, и вести себя возможно тихо, дабы не разбудить чудовище, живущее с ним под одной крышей.
  Борщ в кастрюле остыл, но Дима не стал его подогревать, а налил, какой был.
  Виолетта показалась в дверях кухни.
  В просторной трехкомнатной квартире, в которой они жили втроем, после того, как три года назад её родители купили себе кооперативную квартиру и перебрались туда, в этой квартире с большими комнатами была кухня чуть больше 6 кв м и такая же прихожая, и вот как только Виола зашла в кухню, места там совсем не стало, она заполнила её всю. Впрочем, Виолетта любое помещение при желании могла заполнить, так что начинало казаться: кроме нее других людей тут нет.
  - Посмотри, на кого ты стал похож, - атаку жена начала прямо с порога, пренебрегая такими условностями, как приветствие. - Щеки ввалились, глаза лихорадочно блестят, взгляд отсутствующий. Ну сколько можно работать, не щадя себя, и ничего в дом не приносить? Они ведь пользуются твоей бесхребетностью, держат тебя на коротком поводке, не дают защититься.
  - Никто меня не держит, - Дима опустил ложку в тарелку, мертво уставился на бордово-красную жижу с белым кружком неразболтанной сметаны, глаз на жену не поднимал. Он чувствовал, что аппетит у него исчезает, по мере того, как жена раскаляется.
  - А, ещё лучше!! Значит, ты сам тянешь с защитой! Не хочешь ни на минуту подумать о семье, сидишь на шее у тестя. Квартиру вот нам оставили, тебе ни о чем не надо думать, только чуть больше денег зарабатывать, а ты и этого не хочешь!
  - Подожди ещё немного, я закончу, разберусь вот, и напишу. Мне и самому хочется скорее.
  Тут Дима сильно кривил душой, разобраться ему действительно хотелось, а вот засесть за диссертацию нет.
  - Посмотри, Валерка твой уже давно кандидат наук
  - Не давно, а всего-то год назад защитился...
  - А Пронин? А эта бездарь Машка?
  - Машка вовсе не бездарь...
  - Да если бы я не отстала с Мишкой, я тоже бы уже защитилась. Нашего сына растила.
  - Да никто и не сомневается, что ты ещё и защитишься.
  - Я-то да, а ты вот...
  - Не желаю больше говорить в таком тоне.
  Дима резко утопил ложку в борще, брызги взлетели, опустились на белоснежную скатерть, оставили на ней розовые пятна.
  При виде пятен, Виолетта взвилась, как норовистая лошадь после удара хлыстом.
  - Что ты себе позволяешь?! Ты эту скатерть не стирал, не гладил...
  - Я не требую, чтобы ты это делала, меня вполне устроила бы и клеенка.
  - Тебя, да, а меня нет! В этом и заключается разница между тобой и мной. Говорила мне мама ...
  На этих словах жены терпение Димино лопнуло, он не любил тещу, насколько человек его склада, одержимый своей работой, может кого-то не любить. Даже сейчас, когда теща была за три квартала от них, она незримо присутствовала, следила, чтобы их быт соответствовал их общественному положению. Так она однажды и сказала Диме:
  - Быт должен соответствовать общественному статусу семьи.
  Еще до того, как жена договорила, Дима понял: она считает, что статус ее семьи выше, чем его, и поэтому, хотя он готов удовлетвориться клеенкой, она стелет скатерть на кухонный стол.
  Дима вскочил, оставил тарелку с борщом на столе, прошел мимо дверей спальни в большую проходную комнату, служившую гостиной, лег на диван, отвернулся к стенке, закрыл глаза.
  Из детской, смежной с гостиной послышался топот ног, вбежал всклокоченный, ещё не успевший заснуть Миша. Он постоял полминуты, переминаясь с ноги на ногу, шевеля пальцами ног, так как стоять босиком было холодно, увидев, что ничего не происходит, посмотрел на спину отца, вздохнул, сказал, как взрослый:
  - Опять ссоритесь. Дайте хоть поспать.
  И ушел, дверь за собой закрыл плотно.
  
  12
  
  Дмитрий стоял на кухонном столе, пытался открыть окно. Он ещё не представлял, зачем, но ему очень хотелось это сделать, спустить усталую голову вниз, посмотреть с высоты на темный мокрый асфальт, на отражения фонарей в лужах, на огни окон, на оранжевую дымку на ночном небе, подсвеченном огнями большого города, он хотел, чтобы дождь капал на его непокрытую голову, он уже ощущал сладость прикосновения к коже головы холодных капель, вой ветра, если полететь вниз, раскинув руки.
  Но окно было задвинуто столом, и фрамуга не открывалась, можно было открыть только форточку; Дима открыл и подставил под дождик ладони.
  Открылась дверь и вошла Виолетта, ошеломленно остановилась на пороге, с ужасом глядя на грязные ботинки мужа, стоящие на кухонном столе, вместо того, чтобы стоять в передней: Дима забыл их снять. И эти грязные ботинки 43 размера на чистеньком, тщательно протертом кухонном шкафчике поразили её больше, чем пребывание мужа в этих ботинках на столе и его странные попытки открыть окно.
  Она закричала:
  - Уйди отсюда, - и кинулась к Диме.
  Дима смотрел на нее дикими, безумными глазами, и когда она приблизилась, его лицо вдруг исказилось, он спрыгнул со стола, выхватил из деревянной подставки один из ножей.
  Почему-то невозможно было допустить, чтобы это непонятно откуда взявшееся существо с противным голосом дотронулось до него.
  Виолетта завизжала, и выскочила из кухни, закрыв за собой дверь.
  За ней остался Дима, который уже не помнил, что произошло минуту назад, и с удивлением смотрел на нож, который держал в руках.
  Зачем-то же он взял его?
  Это был мясной нож, им Виолетта разделывала мясо и никогда не позволяла резать хлеб. Дима оглянулся: куска мяса нигде не было. Он повернулся к окну, смутное желание зачем-то открыть его вспомнилось, шевельнулось, и пропало вместе с недавно переполнявшим его предвкушением счастливого полета, и одновременно на него надвигалось ощущение опасности: окно не открывалось, за кухонной дверью, ведущей в коридор, затаилось чудовище, так страшно вскрикнувшее, перед тем, как спрятаться. Оно было там, точило когти, и все пути на свободу были у Димы отрезаны. Чувство безысходности загнанного в ловушку зверя охватило Диму, и он взвыл, как зверь.
  Паника охватила его перед неизбежной гибелью от чего-то ужасного.
  Перед ним блеснуло, он опустил глаза и обнаружил, что блестит стальное лезвие ножа в руке. И тотчас как молния пронзила его мозг: выход был найден! Выбраться было невозможно, но возможно было умереть раньше, чем чудовище доберется до него. Дима с размаха ударил ножом по своей руке, там где голубели прожилки вен.
  Удар был сильный и очень болезненный, такой силы боли Дима не ожидал, выронил нож, и завертелся волчком на месте, заскрежетал зубами, кинулся к крану и сунул кровоточащую руку под струю холодной воды.
  Вода пенилась, ярко розовыми каплями стекала по руке в раковину, и боль стала меньше. Дима правой, освободившейся от ножа рукой стал пригоршнями поливать воду себе на голову, приговаривая:
  - Дождик, дождик, а я без зонта. Дождик, дождик, а я без зонта.
  Звук собственных слов успокаивал, убаюкивал его, от запаха крови кружилась голова, Дима был недалек от обморока, стоял, прислонившись к стене, как автомат поливал голову водой и повторял одно и то же.
  Вокруг него образовалась большая лужа, и раковина была вся в крови, а нож он потерял, уронил куда-то и не видел, где он.
  Он сползал по стенке, время остановилось, и медленно наползающий обморок обволакивал его, когда отрылись двери, вошли белые люди, он шарахнулся, заслонился руками, с рукавов капали на пол вода и кровь, бежать было некуда, можно было только отступить в угол между раковиной и обеденным столом, и Дима, забившись в угол, с ужасом глядел из-под локтя на вошедших.
  Голоса звучали заговаривающие, ласковые, но Дима чувствовал в них фальшь и, когда к нему приближались, отстранялся, и, спасаясь, съеживался в комок и приседал. Места для отступления уже не было, он знал, но всё же оглянулся, увидел дверцу шкафа, подумал, что можно за ней спрятаться, открыл, но там рядами стояли кастрюли, блестели их бока, а пока он оглядывался, на него накинулись, заломили руки, каким-то отвратительным полотенцем перетянули пораненную руку сверху, и сделали укол в другую.
  Он вдруг перестал напряженно сопротивляться, тело его обмякло, чувство опасности притупилось: он уже не хотел никуда бежать, а только скорее лечь спать.
  - Оставьте меня, оставьте, я устал, - говорил он всё тише и тише, и не слышал успокаивающих ответов, что он теперь-то отдохнет.
  Появились какие-то люди в темной одежде, они тоже несли в себе угрозу, угрозу ему, Диме, но первые, белые люди, оказались сильнее, Дима был их добычей, и они затащили его в лифт, спустили до первого этажа, а потом вывели на улицу, прямо под дождь, и он шел и мок под дождем, который к ночи усилился, и руки у него были закручены сзади, бинт, которым перевязали рану на руке, медленно намокал кровью, бросаясь в глаза в слабом свете уличных фонарей темно-бордовым пятном, ему наклонили голову, когда заталкивали в машину, там была лежанка с натянутым брезентом, в этом его не обманули, можно было отдохнуть. Дима лег и отключился.
  
  13
  
  Вова во сне кричал. Никакие уколы не помогали, будоражил всю палату. Кузьмичев пытался его разбудить, пересыпая свои бесплодные попытки отчаянным матом, а Максим и Дима сидели вдвоем на одной кровати, поджав коленки к подбородкам. Максима трясло, его синие глаза наливались слезами сочувствия и страха, и Дима изо всех обнимал его, стараясь унять дрожь. Максим был худющий, жалкий, треугольниками торчали лопатки, каждый день ему ставили капельницы, стараясь уменьшить ломку, а по ночам, когда ему удавалось уснуть, его будили вопли Владимира.
  Утром Максим, плача, рассказывал Вове, как он всех пугает своими истошными криками:
  - Ну что тебе снится? - допытывался он. - Что такое страшное тебе снится, что ты так кричишь?
  Вова молчал, укрывшись с головой одеялом, носом к стенке.
  Кузьмичев отрывал всклокоченную голову от подушки, прижимал палец ко рту, советуя Максиму помолчать.
  Появлялся Виктор, белый халат, легкие залысины, глаза укрыты очками.
  Истории болезней под мышкой.
  Начинал он всегда с Володи. Только первые три дня после поступления Виктор направлялся сначала к Диминой койке, а во все последующие дни сразу шел к Вове.
  Он садился на стул возле кровати, смотрел на затылок больного, потом в окно, потом оглядывал остальных.
  - Было? - кидал он в пространство палаты и все ждали, что ответит Вова.
  Если Вова молчал, то встретившись глазами с врачом, кто-то из троих, Дима, Максим или Кузьмичев кивали головой, не произнося ни звука.
  Виктор что-то писал в истории, вставал, подходил к окну, смотрел на пыльные кусты за окном.
  - Я поменяю лекарство, - говорил он, - я стараюсь, как могу, но ты ведь сам никак мне не помогаешь.
  Володя рывком сел на кровать, глаза в красной сетке тяжелых ночей.
  - Если бы я мог себе сам помочь, я бы ни одного дня здесь не остался бы. Меня жена боится, ты понимаешь это? Сын в глаза не смотрит.
  Он упал на кровать, уставился в потолок, губы его дрожали.
  Дима не смотрел на Вову, как не смотрел он в детстве на контуженого соседа, выбегавшего с палкой на улицу и старавшегося избить ею прохожих, и на эпилептика из соседнего подъезда он тоже не смотрел. Отвернулся, когда тот в корчах упал на землю, и девочка, старше Димы, дочка его, с криком мама, мама, бежала к окну.
  И Димина мама на крик выбегала, и они вдвоем с его женой держали мужчину, прижимали к грязному серому асфальту, пока он бился, прижимали, чтобы не нанес себе увечье, и Диме мама кричала, чтобы он шел домой, ему здесь не место.
  Сейчас он думал, что Кузьмичев, как и он сам, помнит пострадавших от той войны, искалеченных душой, контуженных, опасных для себя и для окружающих, а Максим нет, не помнит, и ему тяжко смотреть, как мучается Владимир. Он не умел убегать, не оборачиваясь, как научились это делать дети военных и послевоенных лет.
  
  14
  
  Однажды после особенно тяжелой ночи, когда Владимир не только кричал, но и, оттолкнув Кузьмичева, бегал по палате, пришлось вызывать санитаров, и они прибинтовали мечущегося к кровати.
  Утром он заговорил. Лежал, спеленатый, как мумия, смотрел в потолок и рассказывал:
  - Я вижу всегда один и тот же сон, сон-кошмар. "Жара, степь, трава выжжена солнцем до белости, и вдали холмы, а за холмами горы, фиолетовые, синие, розовые. От гор ко мне идет человек, нет не один, двое идут. Старик и мальчик. Идут и идут, оба в белом, и солнце жжет, и я знаю, они идут меня убивать, и лучше всего убежать. Но я чувствую такой ужас, и ноги как прикованы к земле, и убежать я не могу, а они идут и идут, я один, кругом степь, и я вижу их лица, провалившиеся глазницы, и начинаю стрелять. У меня трясутся руки, и пыль вокруг них от пуль серым облаком стоит. Много пыли. Я стреляю, стреляю, стреляю, а они всё ближе и ближе, и совсем рядом, и я тогда понимаю, что мне не уйти, что это призраки убитых мною людей, и они пришли и заберут меня с собой, и им оружия не нужно, они и так меня заберут, и стрелять по ним бесполезно. И меня отчаяние охватывает, дикий животный ужас, а они вдруг начинают удаляться и манить меня за собой, и я иду за ними, иду и плачу и стреляю, и всё иду и иду, и с каждым шагом мне всё страшней и страшней, но повернуть назад я не могу, я иду прямиком в ад и знаю это..."
  Вова замолчал, отвернул голову носом к стене, затылком к людям, и опять ушел в свое страшное одиночество. И они услышали слова, глухим эхом отражающиеся от стенки:
  - Я всегда издалека стрелял, и лиц тех, кого убивал, если я попадал, никогда не видел. И старика этого, и мальчика я просто на базаре встретил, они торговали чем-то, не помню чем. А через два дня был налет авиации, и мне сказали, что там все погибли. Но не я ведь их убил, почему они ко мне ходят? Почему спать не дают? Каждую ночь приходят и пугают.
  В то утро никто из их палаты на завтрак не пошел.
  Через две недели Вову отправили на консультацию к профессору в больницу имени Кащенко, и он не вернулся. Профессор оставил его у себя в палате.
  - Случай тяжелый, - сказал Виктор. - Там у них возможности больше, может, помогут.
  И Панин понял, что врач признал свое поражение.
  
  15
  
  Дима не говорил ничего о Виолетте. В палате от сотоварищей по несчастью невозможно было скрыть, что он женат, и так как Дима на прямо поставленный вопрос привык давать такой же прямой однозначный ответ. Отвечать: а твое какое дело - он не умел, да и не рвался научиться. И когда Кузьмичев спросил его, он ответил:
  - Да, я женат, восемь лет.
  Второй вопрос, который тут же неизбежно возникал, непосредственно следовал за первым, "а где же она" произнесен вслух не был, сопалатники Димины были больные сверхчувствительные люди и понимали, что можно спросить, а что нет. Но и непроизнесенный вслух вопрос этот возник, повис в воздухе, и раскачивался над Диминой кроватью из стороны в сторону каждый раз, когда к другим приходили жены, матери и даже дети.
  Дима же ждал. Он ждал прихода Виолетты и боялся его, готовился, думал, что скажет, как будет смотреть в глаза. Его напрягало постоянное ожидание. Приход жены ставил всё на круги своя, делал его поступок менее безумным, давал возможность что-то решить, не выходя за рамки семьи. Если жена приходит, значит возможны хоть какие-то прежние отношения, ты оказываешься не вычеркнут полностью из прошлой жизни, остается шанс всё уладить, пусть на какой-то другой основе, пусть даже развод, главное, чтобы она пришла.
  Вот этого бесплодного, бесконечного, изнуряющего ожидания измученного задерганного человека, которым осознавал себя на тот момент Дима, ожидания прихода к больному мужчине его жены, матери его сына никогда не смог простить Дима Виолетте. Он понимал, что если бы была жива мать...
  Впрочем, он иногда думал, что хорошо, что она умерла раньше, чем с ним это приключилось.
  Через месяц ожидания он понял, что жена не придет. Никогда.
  Можно было, кажется, и самому позвонить, но он был болен, виноват перед женой, плохо помнил, что произошло, и казался себе одноногим калекой, а Виолетта выходила замуж за полноценного человека, и теперь ей и только ей было решать, хочет она жить с ним, таким, каким он оказался, или нет. И её непоявление здесь, в этой больнице, говорило однозначно - не хочет.
  Панин смирился, ждать жену перестал, и только когда перестал, дело стало медленно поворачиваться на поправку.
  И ему не приходило в голову, что его молчание, отсутствие попыток объяснения и примирения будет воспринято однозначно, как приговор, озвученный тещей:
  - Чувствует свою вину и поджал хвост, молчит, думает, что ты побежишь к нему первая. Но ты, я надеюсь, не побежишь?
  И Виолетта после некоторого молчания: - нет, мама, не побегу.
  И Диме, впрочем, как и Виолетте, пришлось вычеркнуть восемь лет брака из своей жизни, и он первые месяцы, да и потом долгое время, не вспоминал, первые годы брака, как вспоминал детство, отца и мать, школьных друзей. Он не был склонен всё красить в черный цвет и никогда не позволял себе даже с Валерой плохо отозваться о жене, но ради самосохранения, во избежание бесполезных теперь терзаний ему пришлось просто забыть последние восемь лет жизни, зачесть за ошибку, за полный провал. На самом деле, спустя несколько лет, когда он мог вернуться к этому периоду жизни не испытывая боли, он с удивлением обнаружил, что был тогда, в первые пять лет брака, вполне счастливым молодым отцом и мужем, особенно когда они остались втроем в квартире, он, Виолетта и Мишка.
  
  16
  
  Всё, что было до тех пор, все ссоры, размолвки, взаимонепонимание, всё было ничто, по сравнению с теперешней полной и беспросветной его изоляцией от мира, из которого к нему могла прийти только она, могла прийти и помочь, но не шла.
  Жена не пришла в больницу, раз и навсегда отторгнув Диму, вырвав его из своей жизни, и Дима с этим смирился, и казалось ему, зла на жену не держал. Она строила свою жизнь по примеру родителей, единственное исключение она видела в том, что и сама хотела быть кем-то значительным, а не только женой и матерью.
  Елизавета Михайловна, честолюбивые замыслы которой никогда не шли дальше мужа с положением, всегда поддерживала дочь, умницу, красавицу и отличницу в её честолюбивых стремлениях.
  И всё пошло прахом: муж оказался не тот, не за того человека вышла девочка, дочка, ненаглядная, у которой жизнь должна была бы сложиться ещё лучше, ещё счастливее, чем у матери, которая умницей и отличницей не была и которой крупно повезло: руками и ногами она вцепилась в своего будущего мужа, который тогда только обещал стать тем, кем стал, но она верно угадала, что он далеко пойдет.
  Трагедия дочери, её распадающийся брак вселил силы в мать, и она, никогда особенно не доверявшая зятю, что бы там ни говорили о нём понимающие люди, полностью поддерживала дочь в её стремлении снять с себя обузу неудачного брака. И Дима, представляя, как эти трое, тесть чуть сбоку, но на той же стороне, держат круговую оборону против него, ещё глубже погружался в тоску и апатию и после ночных кошмаров просыпался с ясным сознанием того, что меньше всего на свете он хотел бы, чтобы эти трое воспитывали его сына. Но сын был не только его.
  
  Маленький Мишка, не младенец, до младенца Димку не допускали, а вот в два, три, даже в четыре года, любил отца, кидался к нему, когда тот возвращался с работы, радостно верещал, когда Панин подкидывал до потолка, и Виолетта, было же это, было, смотрела на них с улыбкой.
  Иногда, когда мать была чересчур строга, Мишка спасался от её гнева, залезал на колени к Димке, сидел, прижавшись, шелковистые волосы щекотали Димкин обросший с утра подбородок.
  - Маму надо слушаться, - тихо шептал Дима сыну, не замечая того, что говорит те же слова, которые когда-то говорил ему его отец, и часто, отсидевшись у отца на коленях, и успокоившись, Миша послушно выполнял требования матери: лечь спать, помыть руки или съесть кашу. От последнего иногда удавалось отбиться: Дима считал, что кормить ребенка насильно не следует.
  Но время шло, Виолетта разочаровывалась в муже, ждала от него каких-то свершений, которых он совершить пока не мог, между ними начались ссоры.
  Вначале Мишка страдал, потом привык, потом взял сторону сильнейшего, а сильнейшей в этой паре, была мать.
  В шесть лет Миша хорошо понимал, что если сказала мама, то так оно и будет, а если папа, то неизвестно, и всё больше мальчик обращался к матери, минуя Диму, и в душе его складывался образ слабака отца, который не только его, Мишу защитить не может, но и себя самого.
  Дима чувствовал отчуждение сына, но держа оборону против его матери, и работая с утра до ночи, чтобы закончить диссертацию, на чем она настаивала, не мог ничего поделать: сын выбрал сильнейшего, и этот выбор не нравился Диме, казался не достойным с нравственной точки зрения - маленький сын хитрил, подличал, поддерживал мать, потому что ему было так выгодно, а Дима не был героем рассказа Проспера Мериме, и смирялся с кажущейся ему непорядочностью сына, надеясь, что когда вырастет, тогда и разберется.
  И это охлаждение друг к другу отца и сына помогло Виолетте в тот момент, когда она решилась на окончательный разрыв, сын не был привязан к отцу, тем проще было с Паниным расстаться.
  Но охлаждение это было чисто внешним, и Виолетта неверно оценила как отцовские, так и сыновьи чувства.
  
  17
  
  Светило солнце сквозь паутину немытых стекол, на душе было легко и пусто, Дима поднялся с кровати, взял полотенце и направился в умывальную.
  В коридоре он остановился перед дверью ординаторской, секунду поколебался, легонько стукнул в дверь и вошел.
  Виктор печально разглядывал в маленькое зеркало прыщ у себя на подбородке. Вторжением Дмитрия он был недоволен, но кивнул на стул:
  - Садитесь, Дмитрий Степанович.
  После того, как Дима сел, над столом повисла пауза. Два человека сидели, разделенные столом. Обстановка выглядела мирно, вполне доверительно, но Дима знал, что под рукой у врача находится кнопка экстренного вызова санитаров, а стекла в ординаторской из небьющегося стекла. В палатах же по старинке были решетки.
  - Я совершенно здоров - сказал Дима. - Выпусти меня.
  Врач наклонился над столом, его лицо чуть придвинулось к Диминому, выражение хитрой простоватости сползло с него, сейчас это было лицо усталого, не глупого, утомленного своей работой человека. Он тоже перешел на ты.
  - Ты хоть представляешь, сколько раз я это слышал? Вот здесь, сидя в этом кресле?
  - Думаю, часто, - Дима не отодвинулся, а наоборот, чуть придвинулся и наклонился к врачу. Теперь они смотрели друг на друга глаза в глаза.
  - Возможно, очень часто, - продолжал Дима, стараясь придать голосу как можно больше уверенности, - но ведь это не значит, что иногда это бывает правдой? Больные выздоравливают совсем, или у них наступает период ремиссии, и их выпускают...
  - Начитался книжек?
  - Начитался... А ты бы на моем месте что делал бы? А Виктор? Не интересовался бы своей болезнью?
  Виктор откинулся назад и задумался.
  - Понимаешь, тебя давно бы можно было бы выпустить, с суицидом мы долго не держим, но твоя благоверная заявила, что ты угрожал ножом ей и ребенку. Перед тем, как разрезал вены.
  - Не вены, а вену, я одну руку поранил, на вторую духу не хватило. Я сейчас точно всё помню, и не помню, что я им ножом угрожал, я помню четко, что хотел сам уйти из жизни, ну устал я на тот момент, устал. Ощущение усталости и нежелания жить было, а вот желания их убить у меня не было. Тем более сына.
  - Не было, или ты не помнишь...
  Дима молчал, взгляда не отводил, и Виктор, который видел Виолетту один раз в жизни, - и этого раза ему было достаточно, чтобы как рентгеном просветить все её внутренности, окинуть взглядом состоящий из простых геометрических фигур внутренний мир, пробормотал про себя:
  - Зря, может, и не хотел.
  Он поежился, вспоминая, как буквально нахрапом, сверкая синими глазами, она вырвала у него диагноз, который он не хотел говорить, потому что течение болезни Дмитрия ставило под вопрос этот самый диагноз, и Виктору хотелось ещё и ещё понаблюдать, но Панина ничего не хотела знать, ответ нужен был ей сию минуту и окончательный, а иначе, сказала она, что вы за врачи, если не можете поставить правильный диагноз за две-то недели. Виктор раздумывал, сказать Дмитрию о её посещении больницы, или не говорить, и решил промолчать.
  Когда в день своего появления она вышла из его кабинета, он вышел вслед за ней и видел, что в палату к мужу она не пошла, а направилась к выходу.
  - Представляешь, чем я рискую, выпуская тебя раньше положенного срока? И придется пройти комиссию... Ты готов? Отвечать на всякие глупые вопросы, какое сегодня число, и чем девочка отличается от куклы, а самолет от птицы? Отвечать и не заводиться?
  - Ты же знаешь, что я отвечу.
  - А куда ты пойдешь? С работы тебя уволили или уволят, жена тебя не примет и будет в чем-то права, ей сына надо защищать от твоего маниакально-депрессивного синдрома, и куда ты?
  - Я уйду жить в комнату к матери, я там прописан. Вета хотела её разменять, сделать родителям трехкомнатную, но не успела, так что мне есть куда пойти.
  - Ну, если она это не сделала, пока ты здесь, хотя если ты там прописан...
  Хорошо, жилье есть, а деньги на первое время?
  - Займу у друзей, потом устроюсь на работу, отдам. Мне много не надо.
  - Ладно, я подумаю, может всё устроится.
  Через две недели после этого разговора, в середине июля Дима закрыл дверь своего шестого корпуса, надеясь, что навсегда.
  
  18
  
  - Ты выходишь отсюда, и тебе кажется, что ты возвращаешься к прежней жизни, но это не так. Как нельзя войти в одну и ту же реку, так и нельзя вернуться к прежней жизни, начать её с той точки, когда она прервалась. Ты входишь в совершенно другую жизнь, в которой у тебя не будет низкооплачиваемой, но интересной работы в научном учреждении так как, по крайней мере в ближайшие годы, она тебе противопоказана. Не будет у тебя и прежней семьи и места жительства, ты по-прежнему Дмитрий Степанович Панин, но это только оболочка, а в реальности, это как в Штатах защита свидетеля: человек начинает жизнь с чистого листа. Правда, там сохраняют семью, зато меняют имя, а у тебя имя сохранено, а семьи нет. Но это не твое и не мое решение. Ты должен быть под наблюдением психиатра, и если ты хочешь, я останусь твоим лечащим врачом, пусть формальности тебя не беспокоят. Будешь приезжать ко мне в поликлинику в Москву, сюда тебе лучше не ходить.
  Такую вот речь о своем будущем услышал Дмитрий от Виктора Павловича Воронцова при выписке.
  Закончив речь, Виктор достал бутылку, рюмки, плеснул в Димину на четверть пальца, себе налил полную, они чокнулись и выпили.
  - Алкоголь тебе противопоказан, - такими словами вместо закуски сопроводил Воронцов выпивку. - Ты вот уходишь, - продолжал он, - а я остаюсь тут с этими алкашами, допившимися до белой горячки. Сам скоро с ними свихнусь.
  Виктор вздохнул тоскливо:
  - Твой случай был интересный, я не думал, что тебя вытащу, во всяком случае до того состояния, до которого вытащил.
  - Я рад, - сказал Дима, и непонятно было, чему собственно рад бывший пациент: тому, что случай у него был интересный или тому, что Виктор его всё-таки вытащил.
  - Ну бывай, нас не забывай но и не возвращайся сюда, ни-ни. - С этими словами Виктор обнял Диму.
  Дима безучастно ответил на объятия, транквилизаторы делали его заторможенным и слабо эмоциональным, впрочем, врач это понимал.
  Панин закрыл дверь кабинета, и медленно пошел по коридору. Кошка, жалобно мяукнув, пошла за ним хвостиком. Она чувствовала расставание и грустила. За время её пребывания в больнице, много теплых ласковых рук исчезали из этого коридора навсегда, а если кто и возвращался, то руки у них были холодными и жесткими.
  Дима наклонился, погладил её и пошел дальше, слегка покачивая небольшим полиэтиленовым пакетом, не слишком набитым. В нём лежали все его вещи.
  Фрукты, которые ему накануне принес Валера, он оставил в палате. Проводили его там теми же словами, что и Виктор: никогда сюда больше не возвращаться.
  Дима поплевал через плечо, постучал о деревянный косяк двери, и вот он уже в лучах полуденного солнца, щурится, стоя в кружевной тени тополей, окружающих больницу.
  Другой мир, в который попал Дмитрий Панин, попал в тот миг, когда стоял и смотрел на игру солнечных лучей на листьях, весь в сегодняшнем дне, в сей минуте, разительно отличался от того, в котором пребывал Дима все последние годы. Трава и там и там была зеленая, снег белый, а небо синее или серое, уж как повезет, но на этом сходство закачивалось. Впрочем, нет, есть хотелось и там и там.
  Но там, в первом мире нельзя было стоять под деревьями, смотреть на них и улыбаться, там надо было куда-то бежать, что-то делать и думать, думать, думать. Теперь же, когда думать и думать было запрещено, оказалось, что и спешить-то некуда, и можно стоять и смотреть на солнце, которое, конечно, он видел не в первый раз за четыре месяца пребывания в клинике, но там всё равно приходилось что-то делать, пусть эти деяния состояли только в том, чтобы не забыть вернуться в палату, проглотить таблетки или не пропустить выдачу пищи, А сейчас было новое светлое солнце, солнце свободы и одновременно пустоты и одиночества, и можно было осторожно, короткими шажками, но всё же идти в этот мир, где оно светило, и громыхали машины, толпились пешеходы, стучали вдали колеса электрички, и надо было только найти ключи от квартиры, от маминой квартиры, где он собирался поселиться и не на первое время, а как он понимал сейчас самого себя и свои возможности, на всю оставшуюся жизнь.
  Он вышел за ворота, оглянулся, бросив взгляд на серые бетонные плиты забора, окружавшие больничную территорию, шагнул вперед и сразу увидел Валеру, который припарковал машину прямо у входа. Ключи от квартиры были у него, он взял их вчера у Виолетты вместе с вещами Панина, которые она аккуратно сложила в чемодан.
  
  19
  
  Нужно было как-то устраиваться в этой новой непонятной жизни. Сейчас, когда в преддверии четвертого десятка у Димы появилась возможность и необходимость (он часто думал, возможность или необходимость заставляет его проводить столь тяжкую и тщательную переоценку жизненных ценностей), и он часами валялся на диване, отрешенный от всего и, казалось, пассивный и равнодушный. Но внутри его непрестанно шла интенсивная внутренняя жизнь, в сущности, всегда ему свойственная, но теперь она была направлена не на решение конкретных научных задач, напряженная работа над которыми в вечной спешке и горячке чуть не довела его до краха, а на вдумчивое скрупулезное разложение окружающего мира на мелкие составные части и затем склеивание этого мира в единое целое, если, конечно, - и Дима это понимал, - его ещё можно было склеить.
  Первый вывод, который лежал на самой поверхности и напрашивался сам собой: он, Дмитрий Панин, 30 лет от роду, бесконечно, изумительно инфантилен, и то, что многие молодые люди уже в двадцать лет прекрасно понимают то, в чем он, приблизившись к четвертому десятку жизни, не ориентировался совсем. Оказалось, что для него были удивительной, непостижимой загадкой мотивы действий и поведение людей.
  В конце второго, а может быть и третьего дня возлежания на кровати, когда у него остался от Валериных припасов лишь кусок засохшего хлеба и пакетик чая, Дима услышал осторожный стук в дверь.
  - Да, - сказал Дима скорее по привычке, чем желая хоть кого-то увидеть. Дверь открылась и на пороге появилась немолодая женщина.
  - Дима, - сказала она, сказала так, как будто они хорошо знакомы, - давай я тебе супчику принесу, щец горячих.
  Услышав про щи, организм Димы, измученный четырехмесячным пребыванием на скудном больничном пайке, отреагировал обильным выделением слюны. Дима сглотнул её громко и судорожно. Женщина всплеснула руками и исчезла, оставив двери открытыми, а через полминуты вновь показалась на пороге с дымящейся кастрюлей в руках.
  Она оглядела стол, покрытый клеенкой, и за отсутствием подставки поставила кастрюлю на сложенную газету. Дима поднялся, сидел, смотрел на женщину, на стол, и уже знал, кто она и как её зовут:
  - Полина..., - он запнулся, - Андреевна, кажется?
  - Ну, Дима, что-то ты совсем, - сказала Полина Андреевна, и Дима не вспомнил, но понял, что они знакомы накоротко.
  Женщина улыбнулась, подошла к серванту, радостно сверкающему зеркалами и отраженными в них хрустальными рюмочками, оставленными Виолеттой после смерти свекрови на привычном месте за ненадобностью, открыла нижний шкафчик и достала оттуда тарелку.
  - Нет, - запротестовал Дима, - я один не буду, давайте вместе, и Полина Андреевна послушно достала ещё одну тарелку.
  Димкин черствый хлеб они разделили пополам, и дружно схлебали щи, и по добавке налили, хотя Полина Андреевна вторую не доела, и Диме показалась, что и налила она себе только для того, чтобы он схлебал вторую тарелку щей.
  - Я сейчас здесь редко бываю, дочка моя второго родила, собралась через пятнадцать лет, вот я там и помогаю, и ночевать иногда остаюсь. Всё это временно, конечно, пока малыш не вырастет, тогда они и сами будут справляться. Я после смерти твоей мамы заходила в комнату, пыль иногда вытирала, у меня ключи есть, Антонина оставила, - и Полина Андреевна положила ключ от квартиры на стол. - Вот, возьми, раз ты здесь, мне они не нужны. Я все цветы к себе забрала, а если ты хочешь, то я обратно их принесу, с цветами как-то уютнее, веселее...
  - Нет, цветы не нужно...
  Дима молчал, смотрел в стол.
  - Вы знаете, что случилось, почему я здесь?
  Он поднял голову, заставил себя посмотреть соседке прямо в глаза.
  - Догадаться нетрудно, с женой поссорился, жить негде, пришел сюда, я вижу что пришел, а ничего не готовишь, вот я и принесла щей.
  - Да ты не рассказывай ничего, не береди себе душу, - быстро сказала она, раньше, чем Дима успел что-то произнести, - когда всё в душе утрясется, тогда и расскажешь.
  Дима молча кивнул, соглашаясь с ней, благодарный, что ничего объяснять не надо.
  - Я сегодня у них ночую, - и Дима понял, что у них, это у дочери, - тут недалеко, две автобусные остановки, а завтра я по магазинам пойду, что тебе купить?
  - Ничего, ничего не нужно... сказал Дима испуганно, боясь, что она сейчас попросит денег, а у него была только мелочь в кармане.
  - Денег мне не надо, - сказала Полина Андреевна, и Дима подумал, что это второй человек в его жизни, который отвечает не на то, что он сказал, а что подумал. Первым был Валера. - Тебе мать ничего не говорила?
  И поняв по недоуменному взгляду Димы, что он не понимает, о чем речь, объяснила:
  - Антонина мне деньги взаймы дала, ещё старыми, шестьсот рублей.
  Мне срочно нужно было, зять в переплет попал, а вернуть я не успела, она заболела. Я ей смогла только двести рублей принести, а она не взяла.
  - На похороны у меня есть, сказала, - а на том свете деньги точно не нужны. Пусть у тебя будут. Если у Димки жизнь разладится, а я боюсь за него, ты ему поможешь, чем сможешь, так долг свой мне и вернешь. А если у Димы всё хорошо будет, то я так этому рада, что деньги тебе дарю.
  - Так что, Дима, я перед твоей матерью в долгу и, пока тебе нужна помощь, я буду помогать, и ты не беспокойся, всё, в конце концов, утрясется, у такого-то молодого.
  И она легонько погладила лежащую на столе Димину руку, встала, забрала грязные тарелки, и ушла.
  Во вторник у Димы в холодильнике стояли пакеты с молоком и кефиром, сыр, колбаса, на столе лежали два батона хлеба, пакет сахарного песка, чай.
  Это освобождало Диму от забот о хлебе насущном на несколько дней. Получалось, что мать с того света всё ещё заботилась о нём.
  А в четверг утром пришел Валера.
  - Валяешься? Из дому выходил хоть раз?
  Дима отрицательно помотал головой. Он не был готов к общению с людьми, боялся беспричинной грубости окружающих и своей реакции на эти возможные грубости. Не был уверен, что сможет контролировать себя.
  - Так... Боишься?
  Дима даже отвечать не стал, не желая говорить об очевидном. В свою очередь спросил друга:
  - Почему ты не на работе?
  - Потому что сегодня суббота, ты день недели не знаешь, а число знаешь?
  Дима напрягся, пытался вспомнить число, удивляясь, что не четверг, а оказывается, уже суббота.
  - Сейчас конец июня...
  - Хоть это помнишь...
  
  20
  
  Взять трудовую книжку в институте оказалось не просто, но возникли совсем не те трудности, которые мерещились ему, пока он валялся в комнате, усиленно разглядывая паутину на потолке.
  Он пришел в отдел кадров в середине рабочего дня, чтобы ни с кем из лаборатории не встретиться, зашел в комнату, где сидели, копошились, перебирали бумаги, стучали на машинках целая толпа женщин. Дима совершенно растерялся среди них, стоял как пенек на солнечной полянке, и смотрел в одну точку, пока его не окликнули, не направили к нужному столу, и молодая женщина, как-то по особенному всклокоченная, с прядями выкрашенными в три различных цвета, с загибающимися как когти голубыми лакированными ногтями, по кошачьи царапала листы учетных карточек и, взглядывая на Панина, раза три переспрашивала его фамилию, видимо, беспокоясь, что она изменится за то время, пока она ищет карточку. Для довершения сходства с трехцветной кошкой у нее были светло зеленые глаза. Дима, для которого было характерно не замечать мелкие детали одежды и особенности внешности у других людей, с удивлением обнаруживал, что теперь он хорошо видит особенности окружающего мира, и они такие несущественные, как прическа, ногти и цвет глаз женщины, которую он видит в первый и, вероятней всего, в последний раз в жизни, кажутся интересными.
  Наконец, женщина - трехцветная кошка - вытащила из ящичка картонку и с удивлением уставилась на нее.
  - Но я не могу выдать Вам трудовую книжку, - сказала она, - вы ведь не уволены, числитесь в лаборатории.
  Дима был удивлен обнаруженным не меньше, чем женщина, которая судя по интонациям и ногтям, являла собой очень царапучее существо, но, глядя на растерянного Диму, она смягчилась, заговорила мягкими успокаивающими интонациями, перешла от возмущенного мяуканья к мурлыканию.
  - Вы сейчас идите к начальнику лаборатории, пишите заявление об увольнении, он подпишет и через две недели свободны. А может и задним числом подписать, и тогда Вы с сегодняшнего дня будете свободны.
  Дима вздохнул, постоял ещё немного, потоптался, надеясь на чудо, которое разрешило бы его проблемы без общения с начальником лаборатории, но чудо не происходило, и тогда Дима вышел из комнаты и направился к телефону в вестибюле, чтобы позвонить заведующему лабораторией Пукареву.
  За годы работы в институте, Дима так и не понял, не был уверен, что заведующий знает его фамилию, в лицо знал, всегда любезно отвечал на приветствие, но разговаривали они за всё время не более трех раз.
  Поэтому он, поздоровавшись, сообщил не только свою фамилию, но на всякий случай и должность.
  В трубке наступила мгновенная пауза, столь малая, что другой, менее чувствительный человек, в том числе и сам Дима несколько месяцев назад, её бы и не заметил, но сейчас эта пауза сказала ему о многом.
  Он напрягся и напоминал зайца, навострившего чуткие уши и готового при малейшей опасности обратиться в бегство.
  - Подходите ко мне прямо сейчас, я жду Вас, - сказал Пукарев и повесил трубку раньше, чем Дима успел что-то сказать.
  Дима показал вахтеру пропуск и, опустив голову, пряча лицо, быстро, как убегающий от погони преступник, поднялся по лестнице на второй этаж, где располагался кабинет заведующего. На лестнице он встретил всего одного человека, и ему показалось, что тот странно на него смотрит.
  Дима поднялся на этаж, зашел за угол и оттуда выглянул проверить, не смотрит ли этот случайно встреченный незнакомый человек ему вслед.
  Панин видел затылок спускающегося мужчины и ему казалось, что спускающийся заметил взгляд Димы и успел отвернуться.
  Пугаясь собственной тени, трясясь от страха, что может встретить знакомого, что производит странное впечатление на незнакомых, которые потом таращатся вслед ему, Дима добрался до двери кабинета Пукарева, осторожно постучал и услышал спокойное:
  - Войдите.
  Когда он вошел, Пукарев стоял возле книжного шкафа, выискивая какую-то книгу, молча кивнул Диме и указал на стул.
  Дима сел, шеф устроился на своем обычном месте, в кресле напротив, сложил руки на стол и Дима заметил, что книгу он так и не взял.
  - Я слушаю Вас, - сказал Пукарев.
  - Я хочу написать заявление об увольнении по собственному желанию, - очень тихо, с трудом, выдавил из себя Дима.
  - Вы уверены?
  - Уверен в чем?
  - Что хотите этого?
  - А какие у меня есть ещё варианты?
  - Остаться пока. У вас ведь больничный? И инвалидность? Не могли же они не дать вам инвалидность, продержав в больнице 4 месяца?
  - Инвалидность снимут, сказали, через две недели и снимут.
  - Ну вот видите...
  - А диагноз?
  - А что диагноз? Люди с вашим диагнозом вполне способны к творчеству в период ремиссии.
  Сергей Иванович вздохнул, снял очки, потер переносицу.
  - Мы не можем бросаться людьми вашего уровня, - и Дима очень удивился, услышав это, он не представлял себе, что его так высоко оценивают в лаборатории, впрочем, когда он был увлечен работой, его это мало интересовало.
  - Понимаете, Дима, сейчас мы можем вас не увольнять, но если вы уйдете, обратной дороги не будет, при всем своем желании я не смогу принять вас обратно, просто место будет занято, понимаете?
  Дима, смотрел в пол, молчал, думал, уходить он вдруг расхотел, но и оставаться сил не было, он боялся вернуться в ту обстановку, в которой, как ему казалось, началось всё то, что привело к такому печальному исходу. Он чувствовал, что ему надо сменить не только домашнюю обстановку, которую он уже поменял не своей даже волей, но и вообще всё поменять, может быть даже уехать далеко и надолго.
  - Нет, - сказал Дима. - Спасибо, Сергей Иванович, но нет. Я к этому пока не готов, и возможно никогда готов не буду.
  - Не зарекайтесь, - Пукарев, посмотрел на Диму, и они некоторое время смотрели друг на друга, в Диминых темных глазах отражался страх и неуверенность, а в светлых Пукаревских сочувствие и ещё что-то, неуловимое, затаенное, - не зарекайтесь, жизнь никогда не идет по прямой, уж поверьте мне, старому человеку.
  Дима подумал о том, что проработав восемь лет в лаборатории Пукарева, он очень мало о нём знает.
  - Хорошо, я не могу на вас давить в такой ситуации, давайте пишите заявление, можете задним числом, чтобы не работать две недели, и ещё, давайте, я подпишу ваш больничный, сдадите, получите деньги, продержитесь некоторое время. Мы сейчас получаем гроши, и те нерегулярно платят, но всё же это лучше, чем ничего.
  - Я не хотел...
  Дима начал и смешался
  - Не хотели сдавать больничный из-за диагноза? Это уже совсем пустяки. Институт наш огромный, людей много, ученые часто психи, не у одного вас такая петрушка с диагнозами. К тому же эти диагнозы иногда снимают.
  Как же, подумал Дима, успокаивай меня. Виктор говорил, что это как приговор, только приговор на время, а диагноз навсегда.
  Озвучивать свои мысли Дима не стал, а просто достал из кармана два голубых листика больничного.
  Шеф придвинул ему бланк заявления об увольнении и, пока Дима писал, Пукарев внимательно прочитал диагноз, потом вышел из кабинета и вернулся с уже подписанным табельщицей больничным.
  Понял, что я боюсь общаться с людьми, думал Дима, дописывая заявление.
  На прощание Пукарев пожал Диме руку и сказал, перейдя на ты.
  - Я надеюсь всё же, что мы с тобой ещё встретимся, мир тесен, теснее, чем это принято считать. А по больничному получи прямо сейчас, я позвонил в кассу, они тебя ждут.
  С тем они и расстались.
  Дима ушел от Пукарева с чувством удивления и благодарности за понимание, он вдруг почувствовал после разговора с ним, что не так всё трагично и безвозвратно оборвалось, как это ему казалось ещё час тому назад. Драму его жизни, оказалась, можно рассматривать, как "петрушку с диагнозами"
  
  21
  
  На самом деле решение Димы уволиться очень облегчило Пукареву жизнь. Где-то через неделю после того, как Диму увезли в больницу, Пукареву позвонил директор института и спросил:
  - Что там у вас за дела в лаборатории, мне поступил сигнал, что вы до того загружали сотрудника работой, что у него произошел нервный срыв.
  Пукарев на тот момент был не в курсе произошедшего с Димой и судорожно перебирал в уме своих подчиненных, стараясь понять, у кого из них нервный срыв.
  Наверное, у Раисы, подумал он, вчера ей дали перепечатывать отчет и сказали - за два дня, - вот она и психанула, но как директор мог узнать об этом? Да ещё вмешиваться в работу секретарей?
  Он пошел выяснять, в чем дело, и выяснил у Лёни Пронина, что Дима Панин не вышел на работу, и когда позвонили жене, то она сказала что-то непонятное про скорую помощь и милицию и сразу бросила трубку, и с той поры на звонки никто не отвечает.
  Пукарев, тем не менее, сразу понял, что звонок директора связан с Димой: наверняка тесть Димин позвонил директору и насплетничал. Пукарев, в отличие от Лёни знал, что Дима женат на Каховской.
  - А что, - спросил Пукарев у Лёни, - сильно ты нагружал Диму последнее время?
  - Да, нет, как обычно. Просто у него не получалось никак связать концы с концами: теория, которую он сам разработал, предсказывала одно, а эксперимент показывал другое.
  - А где ошибка?
  - Мы вместе совершенствовали прибор, усиливали магнитное поле, нам надо было бо́льшую напряженность, и там всё правильно, а вы же сами знаете, у Димы в его выкладках чёрт ногу сломит, да и я всё же не теоретик. Так-то, вообще красиво получалось...
  - А почему он уже два года, как закончил аспирантуру, а всё ещё не кандидат, не нарыли ещё на кандидатскую? ведь у него пять статей, кажется?
  - Да давно бы мог написать диссертацию, но он хотел, чтобы всё было в ажуре, и эксперимент, и теория, вот и тянул. Кажется, у него в семье нелады были из-за этого, ну из-за того, что он тянет с защитой.
  - А вообще, Сергей Иванович, в чем дело? Почему Вы так заинтересовались Паниным?
  - А потому, - сердито сказал Сергей Иванович, что пора бы ему выходить на защиту. Пусть придет, когда появится.
  Но Дима не появлялся, телефон молчал, директор больше о Панине не спрашивал, но Пукарев о нём помнил, а Леонид не знал, что ему и думать. Пришлось ехать к Панину домой.
  Виолетту он застал, вернее, настиг в тот момент, когда она возвращалась домой от родителей. Встретила Лёню неприветливо, поздоровалась сквозь зубы, рассказала не всю правду, про вызов милиции и попытку суицида промолчала. По её словам выходило, что Дмитрий очень буянил, она вызвала скорую, и его отвезли в областную психиатрическую лечебницу номер 20, расположенную в городе Долгопрудном, где Дима и прописан.
  Больше никаких сведений выудить у Виолетты не удалось - и эти достались тяжкими усилиями, и Лёня ушел, крайне подавленный всем услышанным.
  После того, как Виолетта вылила на Лёню целые ушаты холодное презрения, косвенным образом, но убедительно давая понять, кого она считает виновником всех несчастий, решимость Лёня посетить Дмитрия в больнице сильно ослабла, если не исчезла совсем. Он не мог знать, что уверенность Виолетты в том, кто виноват в случившемся, является только её личной уверенностью. Он думал, что и Дима считал его кругом виноватым, в конце концов, он являлся фактически Диминым научным руководителям, малым шефом, и он был тем человеком, с которым Дима, пропадая на работе чуть ли не сутками, проводил большую часть времени. Проводил бесплодно, как считала и имела полное на это право Виолетта, и Лёне следовало бы и раньше заметить, что с Паниным что-то не то, взять хотя бы случай с Леной.
  Дима никогда, это было очень свойственно ему, не поднимал завесу над своими взаимоотношениями с женой, и из-за его скрытности Лёня вынужден был считать, что срыв Панина вызван напряженной работой последних месяцев, а никаких разладов с женой у него не было. В глубине души он считал, что должно было быть ещё что-то, что довело уравновешенного парня до буйства, в конце концов, не на работе же с ним случилось несчастье, а дома, в семье.
  Но Виолетта в разговоре с ним сумела показать себя женщиной, которая не чувствует за собой ровно никакой вины, и Леониду оставалось одно: признать виновным в произошедшем с Паниным только себя. И он боялся показаться Панину на глаза, боясь усугубить без того плохое, как он понял, самочувствие Димы. Он не сознавал, что Дима не был сейчас способен ни к какому анализу своей или чужой вины в случившемся, да и случившееся не помнил, плавал в густом тумане беспамятства животного, живущего сиюминутными ощущениями. И никому на свете в тот момент было не до него: жена его бросила, друг был занят своими домашними неурядицами, Пронин боялся показаться, чувствуя свою вину. А на скудном питании больницы даже у здорово человека могли начаться глюки с голодухи.
  
  22
  
  Сейчас, когда бесконечная суета последних пятнадцати лет его жизни неожиданно прервалась, и можно было просто лежать на диване и смотреть в потолок, многое из детства вспоминалось, всплывало на поверхность его замусоренного каждодневной суетой, а позднее замутненного сознания.
  Сейчас эта замутненность по мере того, как Виктор уменьшал ему дозы препарата, отступала, горизонты памяти расширялись, и просматривалось многое из того, что казалось навеки похороненным.
  Да и не было надобности вытаскивать всё это из памяти, не было до сегодняшнего момента, когда из быcтро несущегося потока жизнь его превратилась в тихую заводь, в мелкую речушку, грозящую высохнуть с наступлением жаркого лета, и для того, чтобы вода в этой речке сохранилась, надо было почему-то заново вспомнить всё то, что происходило до его остановки в тихой заводи.
  Сначала приходили картинки, цветные, яркие, но беззвучные и неподвижные. Без всяких усилий с его стороны персонажи, населяющие эти картинки, начинали двигаться, и только потом он начинал различать звуки, голоса, шипение масла на сковородке.
  Он видел раскрасневшуюся от жара плиты мать, пекущую оладьи, соседку Настю, молодую женщину с девочкой на руках, сидящую на табуретке: ступни ног женщины закручены вокруг плохо обструганных ножек некрашеной табуретки. Самого себя он не видит, но знает, что сидит напротив Насти на стуле со спинкой и думает о том, сможет ли он закрутить так ноги вокруг ножек стула или нет.
  Он пытается это сделать, теряет равновесие и со стуком падает на пол, отчего женщины и девочка на несколько секунд замирают в немом удивлении, а потом девочка, которую зовут Машенька, вдруг начинает громко и горестно плакать, и вместо того, чтобы жалеть и успокаивать его, и помочь подняться, обе женщины кидаются утешать Машу, и пока они это делают, оладьи на сковородке начинают пригорать, мать кидается к плите и бросает лежащему на полу Диме:
  - Вставай, я же вижу, что ты не ушибся.
  На самом деле Диме больно коленки, но он не жалуется, молча встает и снова садится на стул. А вот на новой картинке они все четверо сидят за столом, пьют чай с оладьями, обмакивая их в Настино варенье, и женщины беседуют между собой так, как разговаривают взрослые при детях, когда считают, что те их не понимают.
  Дима и не понимал, и сейчас удивлялся, что вдруг вспомнил этот разговор, так как получалось, что ему было всего три года или чуть больше, судя по Маше, по тому, как она сидела на коленках у мамы, едва достигая головой её подбородка, но потом самостоятельно ела оладьи, причмокивая и громко провозглашая: Вкусно!
  Получалось, что Маше было года два, а он знал, что старше её на год, так что он сидел на стуле в кухне, и вся сцена была из того периода жизни, когда они жили в коммуналке; Дима возил оладушкой по тарелке с вареньем, и слушал рассказ матери, предназначенный для Насти.
  - Один из ста, - сказала мама и слова эти упали на его стриженную макушку, а после слов упала и ласкающая ладонь матери.
  - Один из ста, не знаю, правда это или нет, но так сказал врач, только один процент был за то, что и ребенок выживет и роженица. Но я, когда решилась оставить ребенка, не знала всю правду, не знала, насколько это опасно.
  - А знали бы, не решились? - спросила Настя.
  Мамина рука замерла, пальцы её перестали ерошить ему волосы, и ему почему-то стало тоскливо и захотелось, чтобы разговор этот, которого он не понимал, но который, он чувствовал, относится к нему, закончился.
  - Страшно даже подумать, - сказала мама, и Дима понял, что страх проник в него через кончики пальцев, замерших на его макушке. Он втянул голову в плечи и откинулся в сторону, отстраняясь от маминых рук.
  - Ты что, глупыш? - мама наклонилась, удивленно заглянула в глаза. - Всё хорошо! - успокаивающе сказала она ему и повторила для Насти:
  - Так страшно, что и думать не хочется.
  Вероятность моего благополучного рождения была один процент, и я к тому же мог остаться сиротой, думал Дима, и получалось, что он, пустым мешком сейчас валяющийся на кровати, просто счастливчик, при такой-то статистике, и что бы с ним ни происходило, это жизнь, а могло случиться, что её и не было бы.
  - Счастливчик, - сказал он вслух, прислушался, как звучали слова в гулкой тишине пустой квартиры, иронически хмыкнул, спустил с дивана худые бледные ноги, покрытые темными редкими волосами, и в одних трусах направился на кухню. По дороге заглянул в ванную, над раковиной висело большое зеркало, из которого на Диму посмотрело странное, небритое, темноглазое существо, с торчащими скулами, фиолетовыми тенями под запавшими, лихорадочно блестевшими глазами.
  - Ну что, счастливчик, - сказал он отражению, - не грех бы и побриться, раз ты один из ста.
  На кухне Дима нарезал хлеб, достал из холодильника купленную соседкой пачку сливочного масла, намазал масло на хлеб толстым слоем и с неожиданным аппетитом съел.
  Вернувшись в комнату, он включил старенький черно-белый телевизор "Рубин" и стал смотреть чемпионат Европы по футболу.
  Перед сном он побрился электробритвой и смёл веником паутину из угла.
  
  23
  
  Полина Андреевна поняла, до какой степени Дмитрий не в себе, когда он с трудом вспомнил её отчество.
  В то время, когда Антонина уже не вставала, Дима ночевал у матери две-три ночи в неделю, и они вечерами, втроем сидели у телевизора. Полина пекла блины, угощала соседей и они ели их с Тониным вареньем, сваренным из ягоды с дачи Каховских.
  - С барского плеча, - добавляла Тоня, когда сваты её слышать не могли.
  В то время болезни матери и её медленного угасания Дима был очень расстроен, взбудоражен, но обращался к Полине по имени-отчеству, без запинки, а тут напрягся, вспоминая.
  Полина Андреевна не обиделась, она была умная женщина, и вечером того дня, сидя у дочери, сказала ей:
  - Не представляю, какими граблями надо было пройтись по человеку, чтобы привести его в такое невменяемое состояние. Еле меня вспомнил, а бывало, в магазин идет, всегда спросит, не нужно ли чего, чтобы я зря не ходила, не таскала бы сумки на пятый этаж. И двух лет не прошло, как мы не виделись.
  Полина Андреевна задумалась, вспоминая, как Дима вздрагивал от любого шума, как медленно, как в кино с замедленной съёмкой, надевал куртку, как ходил, озираясь: очевидно было, что он был тяжко болен душевно и страшно одинок.
  Она даже не знала, что ей делать, если он не пойдет работать, а так и будет лежать на диване и смотреть в потолок, и день, и два, и неделю, и месяц.
  Но через месяц он стал куда-то выходить, и сказал ей, что устроился на временную работу, на озеленение города. И она думала: а какое озеленение в августе?
  Но он проработал и август, и сентябрь и половину октября, а потом стал посменно работать грузчиком в продуктовом магазине. Устроился он далеко от дома, в магазин под клубом "Маяк", и как-то существовал на эти деньги, и начал платить за продукты, которые она ему иногда покупала, понимая, что в очередях стоять он всё ещё не может.
  Иногда, впрочем, он и сам что-то приносил, ему в магазине, где он работал, давали без очереди, то колбасу отдельную, то докторскую, и даже кусок мяса.
  Дима попросил научить его готовить щи и неплохо с этим справлялся. Взгляд его стал осмысленнее, движения быстрее, походка уверенней.
  Прошла осень, и зима.
  В середине апреля он, как Полина узнала, по совету врача, отправился пожить в деревню, и вернулся оттуда почти прежним Димой, начал улыбаться и явно тяготиться своей работой грузчиком.
  - Ничего не подворачивается более подходящего, а мне уже надоела эта работа. Скучно, - поделился он с Полиной Андреевной своим проблемами.
  Полина Андреевна задумалась.
  Дмитрий Панин, приезжий в городе Долгопрудном человек, ничего не знал о её прошлом, для него она была пенсионеркой и соседкой матери по квартире.
  А когда-то Полина Андреевна была директором одной из школ в городе Долгопрудном и директор пятой школы, Светлана Александровна Ложкина, у нее училась.
  И Полина обратилась к Светочке с просьбой:
  - Он очень талантливый парень, имеет диплом физтеха, и сын педагога, и надо бы ему помочь. Возможно, Света, ты не только сделаешь доброе дело, но и получишь себе неплохого учителя.
  - Сейчас я никак не могу, - сказала Ложкина, но вот с сентября могу попробовать, поставить его для испытаний на один класс.
  Теперь Полине Андреевне нужно было, чтобы Дима обратился к Светлане с просьбой принять его на работу. Но сделать это было нелегко.
  
  24
  
  По мере выздоровления, ещё в больнице, Дмитрий забывал то тяжкое состояние невыносимости продолжения бытия, какое навалилось на него в тот момент, когда он взялся за нож. Прошла и острая ненависть к жене, которой он мучился последние полгода перед приступом, приведшим к столь тяжелым для него последствиям.
  После свадьбы, как и предсказывал Валерка, жена прочно заняла капитанский мостик их семейного суденышка, и Дима легко подчинился, тем более, что в семье, в которой он вырос, тоже был матриархат.
  Виолетта решила так: она освобождает его от мелочности быта, дает возможность заниматься высокой наукой, и впоследствии такая политика принесет свои плоды: Дима вознесется на вершины олимпа, а вместе с ним и она, причём свою научную карьеру она не предавала забвению и собиралась, когда Мишка подрастет, незамедлительно поступить в аспирантуру, а пока, они жили в семье её родителей, и две женщины вполне справлялись с домашними делами, иногда, правда, Панину приходилось ходить по магазинам, где с каждым годом становились всё пустее прилавки и длиннее очереди, но тут выручал профессор: у них в институте давали довольно приличные продовольственные заказы: хороший кусок говядины, красная рыба, баночка икры, баночка хороших рыбных консервов, даже такие деликатесы, как крабы в собственном соку.
  И руководящему персоналу выдавали такой заказ раз в неделю, и ещё такой же заказ в порядке очереди можно было получить и как обычному преподавателю.
  Маловато для такой семьи, но лучше, чем ничего.
  
  25
  
  Дима отчетливо, как будто сию минуту там присутствовал, видел ножки девочки с кудряшками, в белых носочками, обутые в коричневые сандалии.
  Может быть, носочки были и светло-голубые, но обувь точно была коричневая, точно такие же сандалики носил и сам Дима в детстве, а девочку в носочках и сандаликах он видел только в черно-белом изображении на выцветшей фотографии. В жизни он с этой девочкой не встречался, когда он с ней познакомился, она была взрослой замужней женщиной, его родной теткой, младшей сестрой матери.
  Сейчас она лежала на траве рядом с матерью, которая на тот момент его матерью ещё не была, а была девушкой Тоней, связной партизанского отряда и старшей сестрой Нади, девочки в сандаликах.
  Лежали они в высокой траве на маленькой полянке, окруженной невысокими густыми ивами, младшая, десятилетняя, держалась за руку старшей, и дрожала от страха и сырости, идущей от земли. Дрожь эта усиливалась, когда до них доносился собачий лай.
  Лай иногда приближался, начинал слышаться со всех сторон, усиливаться эхом, отраженным от густого ельника, растущего сразу за полянкой, и тогда они замирали, вдавливаясь в землю изо всех сил, и задерживали дыхание, чувствуя, как потеют от страха их сцепленные руки. Когда лай удалялся, старшая бесшумно гладила младшую по голове, успокоительно шептала в ухо:
  - Здесь кругом болото, они прохода не знают, не найдут, главное тихо.
  Напуганные, они ещё долго лежали после того, как не стало слышно ни лая собак, ни криков переговаривающихся немцев. Отполыхал закат, наступали сумерки, всё стало серым и призрачным, две фигуры поднялись с земли и осторожно, медленно, начали выбираться с полуостровка среди болот, который соединялся с твердой почвой узкой тропкой, сейчас, в конце мая утопленной в жидкой вязкой трясине почти на полметра.
  - След в след иди, держись за мой подол, справа и слева трясина, - шептала Тоня, и Надя держалась за подол, и дрожала, но не плакала, боялась всхлипами выдать свое присутствие.
  Через десять минут они выбрались на твердую почву, и двинулись в сторону ельника, миновали его, потом небольшой сосновый бор, потом овраг, и вдруг легкая фигура с автоматом наперевес спрыгнула с толстой ветки старой развесистой сосны и замерла перед ними:
  - Тоня, ты что ли? - спросил молодой голос.
  - Ну а кто?
  - Это вас искали с собаками?
  - Слышно было?
  - Слышно.
  - Ты вся дрожишь. И парень стянул с себя ватник.
  - Наде накинь, - сказала Тоня, - не хватало ещё ей простыть здесь.
  Надя надела ватник, смешно заболтала длинными рукавами, которые свисали почти до земли, она уже отвлеклась от пережитого страха и улыбалась.
  - Как они узнали, что ты связная? Может, предал кто?
  - Нет, Ваня, думаю, сами догадались, мне ведь про эшелон их офицер нашептал. Пьяный то он пьяный был, но утром мог вспомнить, что мне говорил, сообразить, что к чему. Когда всё взорвали.
  - Да, мог ... опасная у тебя жизнь была.
  - А то...
  Прошли ещё километра два, Надя устала, и до лагеря её пришлось нести на руках.
  - Ваня тебя и нес, - рассказывала Антонина Надежде, - на загорбке. Не часто рассказывала, но достаточно, чтобы Дима запомнил. И ещё он запомнил, что Надя, хоть и знала всё, и сама помнила, всегда слушала, затаив дыхание, как будто боялась, что у истории может оказаться другой, плохой конец, как будто год, два, пять, десять лет после войны могут что-то изменить в произошедшем. А Дима, одевший девочку в белые носочки и коричневые сандалики, и мать в её выходное крепдешиновое платье с голубыми цветами, так никогда и не спросил женщин, в чем они были одеты в тот день; смерть рыскала рядом, за болотцем, в пятидесяти метрах, угрожала оскалом натасканных на человека овчарок, и вопрос одежды не играл никакой роли кроме, того, что одеты они были легко, не для прогулки по лесу, бежать пришлось неожиданно, и цвет платья Тони никого не волновал, кроме Димы. Дима всегда всё представлял в цвете.
  Дима видел мать, молодую, на поляне, окруженной ивами и болотами, и дальше, её жизнь после освобождения, встречу с отцом, такую неожиданную и романтичную и думал, об этом он думал не только сейчас, но и раньше, в отрочестве, размышлял на тему о случайности всего сущего, и вот если бы тогда, в далеком 44-ом, командир отца, майор, не отпустил молодого лейтенанта на встречу с девушкой, которую Степан Панин видел только один раз, на вечере в школе, на выпускном вечере, и проводил её до дому, и тогда уже началась война, и она сказала:
  - Поговорим, когда вернешься...
  И он рвался в город из части, а ехать было 20 км на попутке, и утром же вернуться, и он постучал посреди ночи в двери, у которых оставил девушку больше трех лет назад. Дом сохранился, всего несколько домов таких было на улице.
  Дверь открылась, Тоня стояла на пороге, и узнала его. Родители Тони были ещё в деревне, в квартире были только Тоня с Надей, Надя спала и Тоня провела Степана на кухню. Они всю ночь просидели возле окошка с горшками герани на подоконнике, засохшей за время войны, да так и не выброшенной. Они разговаривали, стараясь не разбудить Надю, и пили чай с сахаром, который Степан принес в подарок. С той ночи он начал писать ей, а потом вернулся и увез к себе, из Белоруссии в Россию, и на каждом этапе жизненного пути родителей возникала ситуация, когда их встреча могла и не случиться.
  Часть Степана могла и не оказаться невдалеке от города, или майор - не отпустить его к девушке, и Тоня могла ещё не вернуться в город, не говоря уже о том, что и отец и мать могли погибнуть в той кровавой войне, и на каждом витке возникала угроза, которая привела бы к тому, что он, Дмитрий не родился бы.
  И даже смерть маленького брата, первенца родителей, который умер в младенчестве, имела значение для его, Диминого появления на свет - жизнь после войны была скудная, суровая, и родителям трудно было бы поднять двоих детей, и возможно, они не решились бы завести второго, если бы первенец был жив.
  Всё получилось случайно, но не напрасно, и матери удалось схорониться от немцев с их собаками в топком болоте под Могилевым, и теперь, раз ему привалило такое счастье быть рожденным, надо пройти свою жизнь до конца, так чтобы, если бы мать была жива, можно было бы спокойно посмотреть ей в глаза:
  - Да, мама, я знаю, как тебе трудно пришлось, как ты рисковала, когда рожала меня, я знаю, что я один из ста...
  
  26
  
  - Ты что, сам с собой разговариваешь? У тебя, что опять началось?
  Валера лишь слегка ударил ладонью по двери, прежде чем войти, и услышал последние слова Димы...
  - Что значит один из ста? Ты, что ли, один из ста?
  Валера отодвинул стул от стола, и сел, вопросительно глядя на друга.
  Дима кивнул, не вдаваясь в подробности.
  - А ты ведь, Димка, загнул, что ты один из ста, - сказал Валера. - Ты не один из ста, а, пожалуй, один из тысячи.
  - Да я не по тем критериям считал.
  - А по каким же?
  - По медицинским. У матери было плохое сердце и почки, и возраст под сорок. Ей не рекомендовали рожать, а она родила. И всё благополучно, правда, её кесарили. Врач сказал, что когда всё удачно в такой ситуации, это один шанс из ста...
  - Ты никогда мне не рассказывал.
  - Да к слову не приходилось.
  На этот раз Валера вытащил Дмитрия на прогулку.
  
  27
  
  - Некоторые события в жизни даже и вспоминать не хочется, и представлять себе жизнь, какой она могла бы быть, если бы они не случились, только себя растравлять, - Антонина быстро шинковала капусту, нож мелькал в её руках, а пришедшая к ним в гости всё та же Настя, теперь уже бывшая соседка, так как Панины переехали в двухкомнатную квартиру. Настя сидела, поместив ноги на перекладину табуретки, так что Дима видел в проеме двери её высоко задранные колени.
  Было одиннадцать часов вечера, Диме давно пора было бы спать, взрослые и думали, что он спит, а он всё ворочался и ворочался в кроватке, и слушал сквозь дрему беседу женщин. Сказанное попадало в уши, но не попадало в сознание, и утром ему показалось, что мама и Настя разговаривали в его сне, и очень удивился, что ему приснился такой обыденный сон, как разговор взрослых. Конечно, позднее, уже подростком, он узнал, что у него был брат, умерший в младенчестве, от него осталась карточка, выцветшая, коричневая вместо черной и с зубчатыми краями.
  Дима не знал, должен ли он был горевать о брате, который умер так задолго до его собственного рождения. У Толика-Ушастика был старший брат Слава, от него Толе доставалось множество подзатыльников и пинков, но зато, когда в школе на них навалились трое из параллельного класса, один здоровый второгодник и двое его товарищей, Славка заступился за них и легко расшвырял нападавших, так что однозначно решить вопрос, как отнестись к брату, с которым ему не довелось встретиться, Дима не мог.
  - Никто мне ничего объяснить так толком и не смог, - говорила мама в его сне, который сном не был. - Он был очень спокойный малыш, не плакал, не кричал, быстро рос, уже узнавал меня и улыбался, а потом вдруг, и всё.
  - Так ничем и не болел?
  - Животиком только иногда, если я что-нибудь не то съем, а так, он ведь совсем маленький был, дома лежал, колясочек прогулочных тогда не было, выносили гулять на руках. Мама приехала, я с ней его оставляла, я тогда патронажной сестрой работала, молоко сцежу, она его кормит. Мне в детской консультации сказали: значит у вас с мужем какая-то несовместимость, вот ребенок и родился нежизнеспособным. Получалось, что нам не следует заводить ещё детей. Я с горя почернела вся, в зиму после его смерти сильно болела, то ангина с температурой под сорок, то к весне воспаление легких.
  - Представляю, - сказала Анастасия.
  - Конечно, понимаешь, сама мать, но ты не пугайся, это до года сказывается, а твоей уже пятый идет...
  И опять застучал нож об доску. Дима не видел матери, но знал, как она стоит, как наклоняется, как поправляет волосы.
  - Я восемь лет после этого не решалась ещё раз забеременеть, но Степан так просил, говорил, давай рискнём ещё раз, и я вот решилась, а уже не молодая и почки плохие. Я когда зимой в землянке жила, последней зимой перед освобождением, сильно их простудила, да и резус у меня отрицательный, в общем всё одно к одному.
  - Ну, всё хорошо закончилось, - сказала Настя, в этот момент мама вскрикнула, видимо обрезалась. Кто-то из женщин закрыл двери. Последнее, что услышал Дима был обрывок фразы:... а то ещё проснется...
  
  28
  
  Мать была общительной женщиной. И в силу своей профессии и по характеру. В доме часто присутствовали люди, которые зашли просто так, на огонек.
  Зашедшего просто так не обязательно было кормить и поить, но чай подавался всегда.
  - Подожди минутку, - говорила мать, - сейчас я закончу стирку (или приготовление ужина, или мытье полов), и мы сядем как люди, чайку попьем.
  Иногда забредший, вернее забредшая, оставалась, ждала чаю, иногда говорила:
  - Ой, Тоня не спеши, я только так, на минутку, у самой дел по горло, но вот шла мимо, дай думаю, загляну, узнаю, как дела.
  Дима любил, чтобы забежавший человек согласился на чай.
  Обычно этот кто-то приносил с собой что-нибудь вкусное к чаю, или мама доставала варенье, в общем, немногословный, в отца, Дима гостей любил, особенно тех, которые не досаждали ему своим сюсюканьем. Таких среди близких маминых знакомых не встречалось, всё были женщины озабоченные, дети им были не в новость, и, проявив к нему минимум внимания, женщины переключались на Антонину и Дима получал полную свободу слушать их беседы, одновременно играя с машинкой.
  Многие сведения о жизни матери тогда, в детском возрасте Дима почерпнул из этих разговоров за столом. Он обладал даром не только слушать и запоминать, но и рисовать картинки, такие, как показывала ему мама в альбоме репродукций картин из Третьяковской; например, он запомнил "Сватовство майора": девушка бежит, в страхе перед усатым дядькой, не хочет за него замуж, и Дима её понимает, он тоже бы не захотел замуж за такого черноусого. Но со временем, правда, оказывается, что к Диме это никакого отношения не имеет, он замуж выйти не может, а только жениться, как майор, и существует опасность, что за него не захочет пойти красивая черноволосая девушка в нарядном платье, таком, каких он ни на ком не видел, ни на одной женщине, и он мысленно одевал заходящих к маме женщин в такое платье, и маму тоже, и получалось очень красиво, и непонятно почему теперь их не носят. Но мама и в своем шелковом платье с голубыми горошками по белому полю тоже красивая.
  Дима решает никогда не носить усов, чтобы гарантировать себе молодую черноволосую невесту в необыкновенном платьем с широким подолом до пят и открытым верхом.
  Он сознается в этом маме:
  - Я никогда, - говорит он, - не буду с черными усами, не буду их носить, буду бриться, как папа, и тогда невеста от меня не сбежит.
  Мама смеется, не понимает, в чем дело, и когда Дима объясняет ей, говорит:
  - Да там, сынок, не в усах дело.
  А в чем, не отвечает.
  - Мал ещё, - отмахивается она
  Эти взрослые ничего не понимают, думает Дима. Конечно же, в усах.
  Среди всей этой лезущей в голову чепухи из раннего детства, Дима, теперешний Дима, лежащий на диване, вспоминает вдруг разговор, который, предназначенный не для его ушей, запомнился, чтобы всплыть позднее, спустя несколько лет. Уже подростком, когда мать выговаривала ему за порванное на заборе куртку, напирая на то, что новую купить сейчас не на что, Дима неожиданно вспомнил и осознал сказанное при нём несколько лет назад.
  - Совсем не хватает, - говорила мать, а вот кому она говорила, он сейчас вспомнить не мог, может быть даже и сестре Наде, - и так и сяк верчусь, а то тут дыра, то там.
  - Тоня, - и сейчас Дима слышит голос собеседницы матери и ему начинает казаться, что это точно была тетя Надя, - Тоня, но ты сейчас на такой работе прирабатываешь, что могла бы там и перехватить кое-что помимо зарплаты.
  - Нет, Надя. Не могла бы. Это только кажется, что можно, а на самом деле, стоит мне только одну десятку взять, которую они из карманов пьяных вытаскивают, как я буду уже куплена, и никогда не смогу что-то против них предпринять. А так они все знают, что случись что, я молчать не буду, правду скажу.
  - И что может случиться?
  - А то, что они пьяных не только обчищают, но и поколачивают. Противно им с пьяными возиться, вот и лупят почем зря, без синяков, конечно. Это алкоголиков. А приличных, просто напившихся, тех, знаешь, не всегда и обворовывают, просто те сами дают, всё отдать готовы, только чтобы на работу не сообщали, что они ночь в вытрезвителе провели. Получается ещё, что они благодетели, идут навстречу, нарушают инструкции.
  А с алкоголиками могут ведь и не рассчитать, и увечье нанести, и до смерти поколотить, если у человека сердце не в порядке, он пьяный, да ещё побои, легче легкого богу душу отдать, и такие случаи бывали, не скажу чтобы часто, но случалось. А в мое дежурство никаких избиений не бывает, они меня боятся, а боятся только потому, что я у них не на крючке, не беру ни копейки. Вот почему, Надя, я никак не могу там дополнительно что-то иметь. Раз оступишься, потом не отбелишься. А я хочу спать в своей постели, пусть на заплатанной простыне, но с чистой совестью.
  Отец и мать работали всю жизнь, мать на двух работах ухитрялась, оба прошли войну, были ветеранами, и еле-еле сводили концы с концами.
  Дима только сейчас осознает это как величайшую несправедливость, нет, несправедливость была не в том, что они были небогаты, а в том, что им не хватало на насущные потребности обычной жизни. И мать из года в год надевала на летние праздники вышедшее из моды крепдешиновое платье в горошек, и только старинные золотые серьги, доставшиеся ей от свекрови, серьги с голубой бирюзой, говорили о том, что в семье бывали и лучшие дни.
  
  29
  
  - Мне в жизни повезло, - сказал тесть, - конечно, я мог бы утверждать, что всего в жизни добился сам, своим трудом, у меня папочка не был профессором, как у моей доченьки, и не преподавал математику в военной академии, но всё же мне крупно повезло, я не попал в мясорубку отечественной войны, она закончилась в год моего призыва. Ты понимаешь, что это значит, война закончилась в год моего призыва?
  - Думаю, что понимаю, - отвечал тестю внутри себя молчащий Дима, вот для моего отца война началась весной сорок второго года...
  - И поэтому, - продолжал Борис Степанович, - сегодня, 9 мая я хочу выпить с тобой, дорогой зять, которому такое везение было уже не нужно, за тех, кто не вернулся с этой войны.
  Они сидели на даче тестя, на открытой веранде и добивали бутылку армянского коньяка.
  Дима к выпивке был равнодушен, коньяк не любил, любил белое вино, но отказать тестю в такой день не мог, не мог не столько из уважения к тестю, сколько ради своего отца, за три года дважды раненого, второй раз - в Праге, уже после капитуляции Германии.
  - А после того, как мне так повезло, - тесть после выпивки становился разговорчивым, - я просто трудился, оказался способным, закончил институт, потом аспирантура, защитился в срок, через три года получил старшего научного, а через несколько лет школьный друг позвал меня преподавать в академии математику, я сразу не согласился, у меня докторская была на мази, а шеф бы не дал мне защититься, если бы я ушел.
  Я ещё проторчал в лаборатории два года, собрал материал, а уж обработкой я занялся, будучи доцентом, и потом и докторскую защитил. Когда брали в академию, нужно было вступить в партию, я и вступил.
  Уже много времени после войны прошло, но меня всё же спросили, не воевал ли я.
  - Да такая вот страница моей биографии, полезная для жизни и здоровья, но бесполезная для карьеры: я не воевал.
  - Я тогда так и ответил, Дима, ты слушаешь ли меня? - спросил вдруг тесть, и после утвердительного кивка продолжал:
  - Мой призыв пришелся на осень сорок пятого года. А война уже закончилась, и я продолжил учебу в институте.
  - А добровольцем? - спросили меня. Въедливый был там один тип, потом я узнал, что он претендовал на ту же должность, что и я, но опыт работы у меня был больше, кроме того, там такие распри были, что начальство предпочло взять человека со стороны, дабы страсти улеглись, и что я мог ответить на то, почему не пошел добровольцем в семнадцать лет? Жить хотел?
  - А другие? - спросили бы меня, те, которые ушли, они жить не хотели?
  Я нашелся, сказал: мать не пережила бы четвертой похоронки, она уже получила три: на мужа, брата и старшего сына. У нее только я и остался.
  И приняли мой ответ и партбилет дали, и место доцента при кафедре математики, а со временем, когда я докторскую защитил, то и звание получил профессора: написал пару методичек, и курс своих лекций издал.
  Дима слушал, смотрел за окно на набухающие почки на ветках деревьев, на уже зеленую траву, на пламенеющее от заката небо, и молчал, да тесть и не ждал от него слов.
  - Мне повезло, - говорил тесть, - повезло не только тем, что я не попал в мясорубку, но карьеру делал в те времена, когда не надо было подписывать всякие там письма с осуждением, писать доносы на кого-то, или отбрыкиваться от тех доносов, которые могли написать на меня. Мы не можем знать, как бы мы вели себя в таких ситуациях, которые возникали при Сталине, поэтому я никого не осуждаю, каждый выживает, как может, но я рад, что мне не пришлось. Не пришлось подличать.
  Каховский замолчал, а Дима погрузился в обдумывание вопроса, писал бы его тесть доносы на окружающих, если бы была нужда, или нет. И склонялся к мысли, что вероятнее всего писал бы.
  
  30
  
  У Валерия Вячеславовича Зайцева развалилась личная жизнь, буквально разбилась на мелкие осколки. Случилось это, когда бытовые трудности первых лет брака казались преодоленными, и впереди замаячила размеренная, достаточно обеспеченная жизнь. Всё уладилось, годы напряженной учебы в институте, работа в аспирантуре, защита диссертации, наконец, дали свои плоды, и сейчас можно было бы и слегка отдохнуть, позволить себе то, что раньше было непозволительной роскошью: кооперативную квартиру, отдых на море, югославскую мебель, норковую шапку жене, дорогие зимние сапожки: все такие пошлые, но радующие душу мелочи удачно складывающейся карьеры.
  И посреди благополучия, которое Валера старательно вылепливал все эти годы, неожиданно рухнул его шестилетний брак: жена Лена завела себе любовника.
  Спокойная, рассудительная женщина, красивая блеклой северной красотой, тип внешности, который особенно нравился Зайцеву, вдруг стала нервной вспыльчивой и отстраненной. Она задерживалась на работе, посещала какие-то девичники, заканчивающиеся пол второго ночи, о которых со студенческих времен не было ни слуху ни духу. Жена уехала в отпуск одна, хотя планировала с подругой, которая в последний момент якобы передумала - может быть, не смотри Валера сам иногда на сторону, он ничего бы этого не заметил, но он, случалось, пару раз за совместную жизнь заводил короткие незначительные интрижки, когда, как он как-то сказал Диме: само шло в руки, и грех было отказываться.
  Помимо постоянного пребывания жены вне дома, её лихорадочный вид, рассеянность, ответы невпопад, отвиливание до неприличия от супружеских обязанностей, все эти критические дни по два раза в месяц, головные боли, и просто немотивированные отказы, всё указывало на наличие у жены любовника.
  Валера не сразу вычислил его, и когда вычислил, не мог поверить, до того невозможным показался ему этот парень в роли любовника жены: ему было всего 23 года, он был студентом Менделеевки и устроился в лабораторию, где работала Лена, лаборантом на полставки.
  Валера никак не мог связать всё воедино: разумная, слегка равнодушная к сексу жена, и молодой парнишка, который и бреется то ещё не каждый день, что могло быть между ними общего?
  Это не может длиться долго, думал он. Она перебесится и всё пойдет по-старому.
  По складу характера он не был готов к роли смиренного рогоносца, которую подсовывала ему плюющая на его амплуа судьба, и не знал, что предпринять в создавшейся ситуации, - если бы инициатором был мужчина, можно было набить ему морду, чтобы отвадить от чужих жен, но ясно было, что, сколько морду сопернику ни бей, Лена его не разлюбит, а наоборот, проникнется жалостью, что ещё поднимет градус любовной страсти.
  Жена походила на помешенную, а против помешательства Валерины кулаки были бессильны.
  И перестроить незамедлительно свою жизнь, после того, как она с таким трудом была налажена, выкинуть из нее жену, которую он любил, к которой привык, он не мог.
  Развестись сейчас, после того, как они купили однокомнатную квартиру, означало всё начать сначала, опять переезды, опять общага, неустроенный быт, а Валера устал от всего этого.
  - Он тебя бросит, ты старше его на 6 лет, - безжалостно сказал Валера Лене.
  Лена вздрогнула, долго молчала. Время было полтретьего ночи, она только что вернулась домой, и Валера никак не мог понять, где они находят пристанище? Не у него же в общаге? Хотя и это могло быть.
  Лена не отвечала, смотрела в пол, а потом подняла на Валеру глаза, полные слез и отчаяния:
  - Валера, ну что ты говоришь, - сказала она, - Я ведь этого не переживу, как же ты не понимаешь.
  В её голосе слышалась такая глубокая убежденность, что именно это и случится, она умрет, если он уйдет, что Валере до слез стало жалко свою потерявшую голову жену.
  Валера застонал, откинулся на диване назад, глаза в потолок, кулаки сжимаются и разжимаются.
  - Эх, поколотить бы тебя, б... этакую. Может быть, помогло бы, протрезвела.
  - Побей, - бесстрашно сказала жена. - Я рада была бы, если бы помогло. Но вряд ли.
  Они замолчали, потом Лена выдавила из себя:
  - Если хочешь, я могу уйти.
  - Куда? К нему, что ли? Он же в общаге.
  - Я могу уйти к родителям.
  Родители Аллы жили в двухкомнатной квартирке с проходными комнатами, втроем, с младшей двадцатилетней дочерью. Лену там не ждали, она считалась у них ребенком устроенным.
  - Не втягивай в это родителей, - Валера не хотел, чтобы, если эта интрижка вдруг сама по себе рассосется, родители жены были в курсе происходящего.
  - Давай пока ничего окончательно не решать, может, придешь в себя, образумишься.
  Лена с сомнением покачала головой.
  - Я буду спать на кухне, - сказал Валера, сам удивляясь своему великодушию.
  - В выходные куплю диванчик, холодильник поставим в прихожую, на его место влезет диван, пока пусть будет так. Пока вот такой развод-разъезд. Не будем опережать события.
  Жена в этот день не ушла, лежала в постели тихо, Валера ходил, курил, пил воду (водки не было), постелил одеяло на полу, укрылся с головой, но не спал, вспоминал знакомство с женой, свое настойчивое ухаживание.
  Сейчас, в свете всего произошедшего, он понимал, что она его не любила, просто, не имея никого на примете, принимала ухаживание, свою симпатию приняла за любовь, вышла замуж.
  Если бы у нас были дети, у нее просто не было бы возможности так влюбиться: Валера пытался придумать объяснение, почему это случилось именно с ним, а с другими вот не случилось. Я как Каренин, начинаю себя жалеть, остался один, неприкаянный, а мальчишка этот, может, ему денег дать, чтобы он отвязался от жены.
  Но вспомнив слова Лены - я этого не переживу, - и её глаза при этом, передернулся, и заснул тяжелым сном без сновидений.
  Во сне он громко стонал и скрежетал зубами, Лена слышала и плакала.
  Когда утром Валера проснулся, солнце проглядывало сквозь тюлевую занавеску, кровать была застелена, завтрак на столе, а Лены не было, она ушла.
  Каждый день видятся, думал Валера, и тоска одолевала его. Нет ничего хуже служебных романов, они тянутся и тянутся у всех на виду.
  От мысли о том, что этот чёртов парень прикасается к его жене, Валеру затошнило и захотелось что-нибудь незамедлительно сделать, чтобы пресечь их любовь и свои мучения.
  Вот так и доходят до убийства, подумал он, и решительно направился в ванную, решив, что самое время принять холодный душ.
  Холодный душ для рогоносца, а что ему еще остается?
  
  31
  
  К тому времени, как был оформлен проект для подачи на госпремию, Панин уже два года не работал в институте, и не было никакого смысла включать его в список предполагаемых лауреатов, но Сергея Ивановича изнутри грыз червячок, и чтобы этот червячок успокоился, решение о включении или не включении Панина в проект Пукарев решил переложить на директора.
  Когда он пришел к нему с бумагами на подпись, директор разговаривал по телефону, стоя в секретарской. При виде Пукарева, он смял разговор по телефону и обратился к вошедшему, жестом указав на двери своего кабинета:
  - Прошу вас, Сергей Иванович.
  Сергей Иванович начал говорить ещё до того, как захлопнулась дверь, но директор остановил его, плотно закрыл двери, и выразительным жестом дотронулся до ушей.
  Пукарев понял, заговорил вполголоса.
  - Понимаешь, - сказал он, сейчас, наедине, можно было перейти и на ты, Пукарева с Сысоевым связывала многолетняя дружба, - мы выкинули из проекта Панина, который реально участвовал в проекте, а ты предлагаешь включить Елену Сивкину, которая никакого научного вклада не привнесла, да и привнести таковой никогда никуда не сможет.
  Владимир Львович пожал плечами:
  - Удивляюсь я на тебя, Сергей. Вроде не первый год на должности, вроде знаешь, что к чему, а дочку члена ЦК хочешь вывести из состава лауреатов, и вместо нее ввести сумасшедшего парня, который отсидел в психушке, что у нас очень не приветствуется, да ещё дочка Каховского с ним развелась. Даже затрудняюсь, что хуже: что он бывший зять Каховского или что псих. А Каховский известный говнюк: если даже наши, - тут Сысоев понизил голос до шепота: - органы и прошляпят, Каховский всё равно донесет.
  - Он может и не узнать...
  - Шутишь? - И Сысоев повторил жест, дотронулся до ушей.
  - А Лену эту надо включать без разговоров: наш проект, конечно, хорош, но и другие не лыком шиты, и когда дойдет до утверждения, наличие фамилии Сивкин нам может помочь.
  И глядя, как поморщился Сергей Иванович, добавил:
  - Ну не чистоплюйствуй ты! Деньги хочешь? Внедрение проекта, чтобы ваш прибор запустили в серийное производство, хочешь? Приходится играть по правилам, и правила не нами выдуманы. А без этого никакой большой работы не сделаешь. Времена великих одиночек, двигателей прогресса, давно ушли.
  Пукарев вздохнул, забрал бумаги.
  - Чёрт с тобой, сейчас попрошу Раису перепечатать список и внести Сивкину, и с ней обговорю...
  - Вот и ладушки, - сказал Сысоев, - вот и договорились.
  
  32
  
  В какой момент мать теряет внутреннюю связь со своим сыном? Когда он без разрешения, тайком уходит с товарищами туда, куда ему запрещено?
  Врет и отводит глаза? Запирает двери ванной, хотя мать туда уже не входит?
  Неожиданно уходит вечером, а возвращается поздно ночью?
  Становясь мужчиной, сын отдаляется от матери, и сколько мать его ни любила и баловала, уже не имеет значения, ушло в землю, забылось. Глубоки воды памяти, мутны и непрозрачны, да и не вглядываются взрослые сыновья в свое прошлое, занятые суетным настоящим и неустойчивым будущим, занятые своим женщинами, женами, любовницами, дочерями, целой сворой любящих и не очень, но постоянно что-то от него хотящих женщин.
  Мать стояла в сторонке, не хотела терзать, просить, протягивать руку за чем-либо. Всё ещё хотелось, чтобы он сам что-то попросил, нуждался в ней, как в детстве, когда маленький, прижавшись к ней, убаюканный на коленях, переставал всхлипывать, успокаиваясь, забывая о своих детских обидах.
  Всё ушло, всё утекло. Сын нуждался в помощи, но помочь ему она не могла, да он и не ждал, и это было самое горькое для матери: одиночество сына, беспросветное одиночество, которое она угадывала, чувствовала все годы его тягучего, странного, несчастливого брака. Про сына, про его будущее без нее, матери, думала она долгими бессонными ночами последнего месяца своей жизни, когда он, карауля и пытаясь отогнать её приближающуюся смерть, спал на диване в той же комнате, спал тревожным, но беспробудным сном невероятно уставшего человека.
  Думала Антонина только о нём, о сыне, а о внуке, Мишеньке, которого она совсем ещё недавно вспоминала каждый день, о внуке она не думала совсем, как будто даже забыла о его существовании, хотя, когда тусклый осенний рассвет, наконец, проникал в комнату, на тумбочке у изголовья её кровати вырисовывался портрет маленького мальчика с темными глазами, в деревянной рамке. И по утрам, глядя на фотографию в рамке, она вспоминала о внуке, и думала, что хорошо бы его увидеть напоследок, и даже просила об этом невестку, и невестка обещала, но исполнять своё обещание не спешила, и Антонина понимала, что Виолетта не хочет, чтобы мальчик огорчался, увидев бабушку в таком состоянии. Но это днём, а ночью она думала о сыне, и ещё вспоминала покойного мужа, свою жизнь с ним. Ночное время тянулось медленно, удручающе медленно, и Антонина лежала в темноте, думала о сыне и боялась предстоящих ей самой испытаний болью, которая, она знала, при её диагнозе бывает невыносимой.
  
  Если бы Дима узнал мысли матери о себе, он страшно удивился бы: у него не было ни любовницы, ни дочери, а только жена и сын, впрочем, в конце концов, он согласился бы, что Виолетта с её характером вполне могла сойти за жену и любовницу одновременно, а Миша был так похож на мать, не столько внешне, сколько внутренней своей сущностью, что его, по размышлении, можно засчитать за дочь, так что мать, возможно, не так уж и ошибалась. Но Дима никогда мыслей матери о себе не узнал;
  - Я боюсь унижения болью, - призналась она сыну.
  - Они обещают, что сразу, как начнутся, выпишут наркотики, - сказал сын. - Я, наверно и сам смогу колоть.
  Если бы она не знала правду, то надеялась бы и не боялась болей, подумал он, наверное, лучше было бы скрывать диагноз.
  Но с другой стороны, его мать, мужественная женщина, медик по образованию, не должна была умирать во лжи, да она всё равно бы догадалась.
  
  33
  
  - Я её не убивал, - с ненавистью сказал Валера.
  - Не убивал я её, - повторил он, глядя в лицо следователя.
  Следователь был где-то одних лет с Валерой, худой, в очках, смотрел исподлобья подозрительно.
  - А кто тогда? - спросил следователь.
  - Да может, она всё же жива?
  Следователь хмыкнул, выражая свое полное недоверие к словам Валеры и презрение к его попыткам выкрутиться.
  - Вы знали, что у нее был любовник?
  - Догадывался.
  - Или точно знали?
  - Сначала я начал догадываться. А вы бы не догадались? То голова болит, то хвост отваливается. Каждый вечер.
  - А когда узнали точно? И как?
  - Начал ошиваться у входа в учреждение, где она работала, делать вид, что жду её. Я знал, что сослуживцы всегда в курсе дела, и надеялся, что меня проинформируют.
  - И?
  - Приблизительно через неделю ко мне подошла молодая девушка со словами, что я зря жду жену, она с Петей уехала после обеда. Думаю, девчонка была влюблена в Петю и мстила Лене. Фамилию тоже она сказала.
  Лена вернулась домой поздно вечером, я ей сказал, что знаю, где она была.
  - И что она?
  - Мне показалось, что она даже обрадовалась. Сказала, что устала врать, что влюбилась, как никогда в жизни.
  - А вы что?
  Валере показалось, что следователь, который представился как Вадим Петрович, проявлял к ситуации не профессиональный интерес.
  - А я что? Я не ожидал, опешил. Думал, она будет врать, отнекиваться, а она прямо в лоб мне: я влюбилась.
  Валера рассказывал историю последних месяцев своей супружеской жизни впервые, и даже забыл, что находится в кабинете следователя и является подозреваемым в убийстве.
  - А вы?
  Валера морщился, вспоминал.
  - Я сказал, что она идиотка и шлюха, ну я не шлюха, а покрепче выдал. И что он её бросит, она для него старуха.
  Тут Валера замолчал надолго, он не хотел воспроизводить Ленин ответ, это звучало бы как уловка с его стороны, но всё же продолжил через паузу:
  - Лена сказала мне "я этого не переживу..." и заплакала.
  - А вы?
  - Да что вы всё выспрашиваете? Душу вытягиваете. Я не знал, как поступить. Можно было набить морду этому Пете, чтобы не зарился на чужое, но ведь она от этого его не разлюбила бы, пусть он трижды был бы бит. Да это легко сказать "набить морду", а я и в детстве драчуном не был. А как бы Вы поступили, уважаемый Вадим Петрович, если бы ваша жена сказала, что до смерти влюбилась в другого?
  Вадим Петрович как-то сник, перестал буравить Валеру взглядом, посмотрел на стол, на свои руки, потом сказал:
  - Мне такие вещи решать не пришлось. Я просто пришел домой и нашел записку: мол так и так милый Вадик, прощай, не поминай лихом, развод оформим позднее.
  Стало тихо, и в тишине пронзительно зазвонил сотовый у следователя. Он поднес его к уху, сказал:
  - Да, слушаю.
  И через паузу:
  - Да, слушаюсь, скоро уже.
  Вадим Петрович поднял глаза на Валеру и, хотя звонок перебил их и можно было промолчать, Валера сказал:
  - Может это лучше, чем как у меня.
  - Может и лучше, - согласился почти весело следователь. - И всё это было три месяца назад.
  - Да, - сказал Валера. - Я купил себе детский раздвижной диванчик и спал на кухне. Ждал, может она очухается, пройдет у нее эта напасть, и всё наладится. Не готов я был к разводу...
  - А когда она не опомнилась, Вы её того...
  И Вадим Петрович провел рукой по горлу.
  Валера передернулся:
  - Я не могу себе представить, что её нет в живых, не могу, так мне гнусно от одной мысли, а ты всё гнешь, что я её убил. Да, я не мог смириться, что она с другим, но думал, найдутся какие-нибудь пути, разрешится ситуация. Я даже не знал, приму ли я её обратно, или вообще не смогу с ней жить, всё её хлыщ Петя будет мне мерещиться...Ну не убивал я её, и даже не думал об этом! Я бы скорее его убил...
  Валера сорвался на крик.
  Вадим Петрович пододвинул ему бланк.
  - Подпишите
  - Что это?
  - Подписка о невыезде.
  И неожиданно, в лоб:
  - А он мог её убить?
  Валера чуть не спросил:
  - Кто? - но раньше понял.
  - А ему-то зачем? Он на ней не женат, перестал встречаться и всё тут.
  - Так Вы думаете это не он?
  - Думаю, что нет. Кишка тонка. Он из тех, из альфонсов, а убивать...
  Валера покачал головой.
  - Но Вы не оставляете нам выбора. Ни Вы, ни он её не трогали, а куда она могла деться?
  - Я не представляю...
  - Думаете самоубийство?
  - А труп где? Нет, если Лена решила с собой покончить, ей было б наплевать, найдут тело или нет. Она бы прятаться не стала.
  - Но может, она утопилась?
  - Трудно себе представить, она была прекрасным пловцом. Так что ищите. А я буду ждать, вдруг придет.
  И Валера ушел.
  
  34
  
  Разрыв с мужем произошел для Виолетты не так безболезненно, как это могло показаться со стороны, и как считал Валера.
  Колебаний, как поступить, у нее не было.
  Безумная, кровавая выходка мужа, закончившаяся скорой помощью, дальнейшим объяснением с врачом, из которых она, исходя из диагноза, незамедлительно сделала свои выводы: он был болен, и она не виновата в том, что произошло.
  Виолетта не собиралась жить с мужем, который не просто болен, а болен такой болезнью, которую надо усиленно скрывать, стыдясь окружающих, и с которой у Димы не было ни малейшего шанса стать тем, кем она мечтала его видеть, а это означало, что более восьми лет совместной жизни и все её усилия по налаживанию быта, по созданию комфорта, все скатерти, салфетки, сливки по вечерам, чтобы подкормить мужа, - всё было напрасно, псу под хвост, как выразилась её мать, узнавшая обо всем произошедшем и полностью поддерживающая дочь в её решении расстаться с мужем:
  - Я ночами спать не буду, всё время буду думать, что этот шизофреник с тобой что-нибудь сделает, - сказала Елизавета Михайловна Виолетте, - рвать надо решительно и больше никогда, никогда никаких контактов. Он для тебя умер, и для Миши тоже. Слава богу, что он прописался у матери, чтобы комната не пропала, теперь он уйдет туда жить, а вещи мы с отцом сами отвезем, впрочем, он не стоит того, чтобы ему ещё вещи отвозить за все те безобразия, что он учинил.
  Решение было принято, и мать мгновенно, как это она умела, уже во всевозможных деталях обдумала возникшую ситуацию, как будто она месяцами до этого размышляла, как нужно будет поступить в подобных обстоятельствах. На самом деле Елизавета Михайловна такого оборота дел не ожидала, но детство свое она, в отличие от дочери, провела в коммунальной квартире в особнячке на Сретенке, в комнатах клетушках с высокими потолками, с одной ванной, одним туалетом и одной кухней на 12 семей, где каждый держал круговую оборону от всех остальных, и выживал лишь тот, кто мгновенно умел всякое возникшее на жизненном пути препятствие устранить и даже обернуть в свою пользу, в этом умении выжить и, не задумываясь, смять, уничтожить другого мать значительно превосходила дочь, выросшую в тепличных условиях отдельной квартиры, превосходила, несмотря на высокообразованность последней (Елизавета Михайловна дальше курсов секретарей не прошла, ей её секретарства хватило, чтобы устроить жизнь по высокому разряду).
  На душе у Виолетты, несмотря на полную поддержку матери, кошки скребли: ей было жалко себя, своих потраченных втуне усилий, своих молодых лет, посвященных недостойному человеку, и нужно было возродить себя из пепла, восстать, начав жизнь с чистого листа.
  Не совсем с чистого, Миша оставался при ней, и наличие сына давало ей надежду, что не впустую потрачены были годы, и если один из мужчин, муж, не оправдал её чаяний, то сын, возможно, оправдает.
  
  Виолетта всегда знала, что именно она хочет, и вовсе не ждала, что ей это принесут на блюдечке с голубой каемочкой.
  Она родилась, чтобы завоевать мир, эта темноволосая синеглазая девушка, счастливо прихватившая при рождении наиболее выдающиеся черты родителей: от отца ум, от матери напор. Прибавьте к этому молодость, красоту, веру в свою звезду, материальное благополучие, и перемешайте всё - и вот, по воле слепого случая эта гремучая смесь оказалась с Димой на одном факультете, на одном курсе и в одной группе. Виолетта привыкла брать всё самое лучшее, и по тем критериям, которые считались за основные на физтехе, а именно сообразительность, знания, трудолюбие, Дима был самый лучший. На жаргонном языке студентов, наличие всех этих факторов, особенно первого в одном человеке, высоко поднимала его над окружающими и на него навешивали почетный ярлык: секущий мужик.
  Кто и когда бросил в среду студентов эти великие слова, неизвестно, но они закрепились. Вместо: понимаешь? спрашивали: сечешь?, и если сечешь, значит, секущий, и если ты парень, то мужик, т.е. секущий мужик. Дима считался один из самым секущим в их группе, а группа лучшая на факультете, и хотя и в других группах тоже сверкали самородки и даже бриллианты, Виолетта не видела их во всем блеске, как она ежедневно видела Диму на семинарских занятиях, и ещё прежде, чем сердце её всколыхнулось, ум уже подсказывал ей, что вот тот, который ей нужен.
  Даже умные и красивые профессорские дочки могут ошибиться в выборе суженного, и хотя Виолетта с самого начала видела, что Панин не честолюбив, она легкомысленно посчитала, что её честолюбия хватит на них двоих, кроме того, она ещё не представляла себе, насколько должно повезти человеку нечестолюбивому и не склонному отпихивать локтями других, чтобы подняться хотя бы на одну иерархическую ступеньку, не понимала, что только при очень счастливом раскладе такой человек мог добиться в нашем обществе, а думается мне, и в любом другом, материального благосостояния, которое, хоть и росло в социалистической стране неуклонно с каждым годом, тем не менее, общий уровень жизни народа оставлял желать лучшего, много лучшего. Устроиться так, чтобы не беспокоиться о куске хлеба, ежедневно ежечасно растягивать драное одеяло, чтобы хватило закрыть и ноги и голову, тяжко и тоскливо, и груз такой жизни нести изо дня в день оказывалось нелегко.
  В ту пору были много анекдотов от армянского радио, напомню один из них.
  Армянское радио спросили: Можно жить на зарплату инженера припеваючи?
  Армянское радио день молчит, другой молчит, на третий день его спрашивают: Почему вы не отвечаете?
  Мы три дня помираем от смеха...
  Вот такую заплату, заставляющую помирать от смеха армянское радио и начинал получать выпускник физтеха, инженер-физик: 120 рублей в месяц, и было это на 10 рублей больше, чем получали выпускники других, менее престижных ВУЗов.
  Дима в аспирантуре получал стипендию в 130 рублей, а через три года остался на должности младшего научного сотрудника с окладом 120 и продолжал получать их, хотя со дня окончания института прошло более пяти лет. За эти деньги он пропадал на работе с утра до ночи и нисколько, казалось, не беспокоился о том, что его жену, Виолетту Панину, такой заработок не устраивал.
  На такую зарплату можно было прокормиться одному, именно прокормиться, а одеться - как придется, но семью содержать, на 240 рублей (Виола тоже работала) было непросто. Главное, Вета считала, что мужа её на работе эксплуатируют, и вот уже два года, как он закончил аспирантуру, а всё ещё не защитился, и в этом была доля правды, но только доля, Диме, чтобы защититься, надо было остановиться, прекратить эксперимент и засесть за диссертацию, но ему именно этого не хотелось: написание диссертации требовало времени, надо было отдать, по крайней мере, полгода на ерунду, а он не мог остановиться: методика, которую он применил к исследованию свойств полимеров была оригинальной, результаты интересными, опрокидывающими некоторые привычные положения в этой области науки, и Диме приходилось придумывать и разрабатывать новую теорию, и никто не мог ему в этом помочь: он был единственным в их группе, у кого была необходимая математическая подготовка.
  И он всё откладывал и откладывал возню с диссертацией и защиту в долгий ящик, а Виолетта всё больше разочаровывалась в нём.
  
  35
  
  Дима торопливо шел, опустив голову, накрапывал дождик, а у него не было зонта. Совсем не было никакого зонта, а не то, чтобы он забыл его взять. Он входил на перрон, когда услышал оклик и остановился, недовольный задержкой, электричка отходила через три минуты.
  На него из-под надвинутого капюшона смотрели ясные серые глаза, на щеки выбивались завитки белокурых волос.
  - Дима, ты, что не узнаешь меня, Дима?
  По голосу он узнал мгновенно, но глаза удивлялись, не узнавая.
  - Маша, ты что ли?
  - Боже мой, Дима, сколько лет прошло!
  Маша радостно улыбалась, протягивая ему холодные, мокрые от дождя руки.
  - Ты что без зонта? Сейчас, у меня есть. - И, несмотря на слабый протестующий жест Димы, Маша уже вытащила из красной сумочки маленький сложенный зонтик, открыла его, и вдруг у них оказалась одна крыша на двоих, и они отошли в сторону, чтобы не быть на пути бегущих на электричку людей.
  - Дай, хоть я его подержу. Он взял у Маши зонтик, поднял его повыше, и вдруг откинул капюшон с головы Маши.
  - Я тебя разглядеть не могу, пол лица закрывает, - сказал он, вглядываясь. - Что ты с собой сделала?
  - Да, ничего, просто пополнела после института, и вот, в блондинку выкрасилась.
  - Тебе идёт.
  - Ну да, из серой курицы стала блондинистой.
  Сейчас Дима всё больше вспоминал Машу, её обычную иронию по поводу своей внешности.
  - Я рада, что вы с Виолеттой расстались, - сказала Маша, резко сменив тему разговора, сказала так, как будто она много раз обдумывала встречу с ним, и разговор и эти свои слова, и Дима подумал, что возможно, так и было, обдумывала.
  - Я знаю, для тебя это испытание, но и жизнь с ней для тебя тоже была испытанием, только ты этого не сознавал.
  - А ты понимала?
  - Не только я. Но вы были влюблены друг в друга, тут ничего не поделаешь. Хотя она никогда тебя не стоила.
  Маша сделала привычную гримасу, такую, которая появлялась на её лице после неудачно сданного экзамена.
  - Мизинчика не стоила.
  Дима был просто потрясен, услышав, что его красавица жена, трудолюбивая и деятельная, не стоила его мизинца, мизинца безумного человека, на текущий момент грузчика в магазине.
  Когда он живописал Валере встречу с Машей и дошел до этого места в их разговоре, Валера вдруг неожиданно захохотал, даже на диван свалился, чтобы удобнее было смеяться:
  - Ох, - сказал он, - ох, я представил себе лицо Виолетты, если бы она это услышала. Вот уж кто всегда был уверен, что осчастливил тебя, снизошел, усмотрел золотник в куче породы, а тут, оказывается, это она тебя не стоит. Молодец Машка! Всегда смотрела в корень. Ты хоть расспросил её, как она и что?
  - Да не успел, тут электричка, уже вторая стала отправляться, она замерзла, дождь, и мы разбежались, она в метро, а я на электричку.
  - А телефон ты взял?
  Дима секунду смотрел, вспоминая, потом подошел к куртке, вывернул карман:
  - Вот, она написала.
  Но позвонил он по этому телефону много позже.
  
  36
  
  Когда глаза уставали от желто-оранжевой яркости цветов, Дима теперь знал их название - бархатцы, он переводил взгляд с клумбы на противоположную сторону улицы, где давно подстриженный газон оброс цикорием и голубые пятна его цветков на зеленой траве успокоительно воздействовали на зрение.
  Отдохнув, Дима поворачивался к клумбе и начинал выдергивать наросшие за последние недели августа сорняки.
  Сезон заканчивался, и вскоре эта сезонная работа завершалась, нужно было подыскивать себе что-то другое.
  Платили мало, но на хлеб с молоком или кефиром хватало, а Полина Андреевна продолжала подкармливать Диму.
  Вечером он возвращался в свою комнату, ужинал булочкой с молоком или стаканом чая, и в зависимости от настроения принимал или не принимал душ и проваливался до утра в тяжелый, липкий сон.
  Ему снилась мать, она лежала, он поправлял подушку, предлагал попить, она отрицательно мотала головой, сил говорить у нее не было.
  По её лицу смерть уже проложила свои узнаваемые зелено-синие тени, щеки запали, нос заострился, и Дима понимал, что каждый вздох её может быть последним и страшился и ждал этого.
  Мать закрыла глаза, и казалось ему, уснула. Прилег и он чуть вздремнуть, но и усталость последних дней взяла свое, он только прикоснулся щекой к подушке, как уснул беспробудным сном, в чем и укорял себя сейчас, во сне сегодняшней ночи.
  Потом ему снились похороны матери, цветы, кучка глины возле вырытой могилы.
  И сразу он переключился на похороны отца. Он стоял в тамбуре железнодорожного вагона, прижавшись лбом к холодному стеклу, за окном мелькали тени от деревьев, огни близлежащих деревень, пахло копотью и туалетом, и Дима не знал, что ждет его дома, как чувствует себя мать и что нужно будет делать, он был растерян перед впервые случившимся с ним несчастьем: смертью близкого человека, и растерянность эта была тогда единственным чувством, которое он испытывал, горе от утраты он почувствовал позже, после поминок, когда он захотел рассказать отцу о своих невзгодах последних лет, и отчетливо осознал, что уже никогда, не сможет сделать это: поговорить с отцом; и его поразило это никогда.
  
  37
  
  Антонина после смерти мужа не смогла жить в пустой квартире, где они прожили вместе 35 лет: оставшись одна, стала непрерывно думать о свой смерти, и через два года, поняв, что так продолжаться не может, а надо что-то предпринимать, решила поменять двухкомнатную квартиру в Калуге на Подмосковье, ближе к сыну. Удалось обменять квартиру лишь на комнату в точно такой же хрущевке, какая была у Тони в Калуге. В другой комнате жила соседка Полина, женщина одних с Антониной лет.
  Женщины понравились друг другу и осторожно, медленно, не сразу, подружились, и для обеих это было большой удачей и воспринималось ими как удача.
  У тестя с тещей была дача за Дмитровом, дачный поселок располагался в старом хвойном лесу, а в тени этих елей водились черника, грибы и несметные полчища комаров.
  И Каховские в выходные мчались на свои шесть соток, и подбрасывали Диму в Долгопрудный, и он, не смотря на недовольство жены, летом почти каждые выходные, а зимой реже навещал мать, иногда уговаривал тестя с тещей зайти на минутку, чтобы бабушка Антонина могла пообщаться с внуком, которого для укрепления его здоровья необходимо было с неустанной регулярностью вывозить на дачу.
  И тесть с тещей вынужденно признаваясь себе, что и у бабки Антонины есть права на их ненаглядного внука, поддавались уговорам зятя.
  Елизавета Михайловна, пыхтя и отдуваясь, забиралась на пятый этаж, сидела в комнатке у сватьи, ела блины с вареньем (ягода была с их дачи, а варила варенья на всю семью Антонина) и думала, оглядывая скромную мебель, жидкий блеск хрусталя за стеклом серванта, трехрожковую люстру, перевезенную из старой квартиры: "Бедность не порок, но большое свинство".
  Впрочем, к варенью в этом доме подавались серебряные ложечки, невесть как затесавшиеся к Паниным, и не потерянные на извилистых жизненных путях.
  Ложки были приданое Антонины. От бабки достались матери, а потом ей, как старшей дочери.
  
  37
  
  Дима приходил в магазин одним из первых, за час до открытия, как просила его заведующая.
  Иногда еще никого не было, и он стоял под навесом, ждал, когда придет заведующая или кто-нибудь из продавцов, и откроет двери.
  Часто машина приезжала до открытия, и тогда Дима с экспедитором и шофером ждали вместе. Шофер сердился из-за задержки, курил, матерился.
  Только один поставщик приезжал так рано, остальные в течение дня.
  Мишка и Славка, два других грузчика, - их так и звали Мишка и Славка, а Дима был Димой, - опаздывали, раньше половины восьмого не появлялись никогда.
  Работали быстро, молча и небрежно, кидали ящики друг на дружку, как попало, только ящики со спиртным клали аккуратно.
  Славка учился на вечернем, работал грузчиком потому, что оставалось много свободного времени: разгрузил, сел в углу, что-то почитал, а Мишка был немолод, работал всю жизнь шофером, пока по пьяни не разбил машину, и его не лишили прав, а когда вернули, он уже не захотел садиться за баранку.
  Оказалось, что работа грузчиком его больше устраивала, тут прикладываться к бутылке можно было каждый вечер, и как ни трещала на другой день с похмелья голова, носить ящики с колбасой и овощами было терпимо, а вот садиться за руль себе дороже.
  Все это Мишка рассказал Панину в первый же день за перекуром.
  Дима говорил о себе мало и неохотно, но зря старался, откуда-то, неизвестно откуда, не иначе, как сорока на хвосте принесла о нем сведения, но все в магазине знали, что он человек образованный, закончил не просто институт, а физтех, что хотел идти дальше, учился в аспирантуре, и там, в аспирантуре, так свихнулся, что загремел в двадцатку, и вот теперь, чтобы прокормиться и не сдохнуть с голоду, работает на такой непрестижной работе. И пить ему нельзя совсем, так как тут же крыша едет.
  Это последнее обстоятельство, что Дима не мог пить, вызывало сочувствие у его товарищей, и уважение у продавщиц: они с ним кокетничали и придерживали язык в его присутствии, избегали употреблять мат, который широко использовали в общении с Мишкой и Славкой. И Дима проработал в магазине всю осень с середины октября, и на следующий год до июня, до того момента, как уехал в деревню.
  
  38
  
  Пукарев лизоблюдством не занимался. И когда ему позвонили и попросили у него несколько сотрудников для обслуживания намечающейся где-то вечеринки-сабантуя с высокопоставленными особами, он пришел в крайнее негодование. Побледнев от гнева, шипящим шепотом сказал трубке, что он научных сотрудников в официанты превращать не собирается, даже на один день, и что если с той высоты, с которой поступило такое распоряжение, официант и ученый выглядят одинаковыми букашками, то с его, Пукаревских высот, они очень сильно разнятся.
  Поэтому ты ещё не академик, и не будешь им, думал Лёня, слушая этот разговор, сидя в кабинете шефа. И в глубине души гордился Пукаревым.
  
  39
  
  Первые три года семейной жизни Дима был вполне счастлив, насколько может быть счастлив человек, не вполне сознающий свое счастье, занятый с утра до позднего вечера и не имеющий времени, чтобы остановиться и подумать о жизни.
  Мелкие придирки тещи мало его задевали, он жил в своем мире и выходил из этого мира только ради жены и сына, и ещё матери, которая была далеко. Валера Зайцев был занят устройством личного счастья и появлялся у Паниных редко. Остальные люди имели очень мало шансов втиснуться в Димино сознание как самостоятельные личности, они воспринимались им как фон, как явление природы. Если ты живешь в средней полосе России, то не следует удивляться снежным холодным зимам, а если живешь с тещей, то будь готов к тому, что она бывает тобой недовольна, и мечтать, чтобы её недовольства не было, так же бессмысленно, как надеяться на то, что зимы не будет.
  Их близость, к которой так стремилась Виолетта, и которой так хотел и боялся Дмитрий, начавшаяся в преддверии нового года, принесла поначалу Виолетте разочарование, она ждала бо́льшего от этой ещё неизвестной ей до той поры стороне жизни, но постепенно всё наладилось.
  Панин внешне тихий, стеснительный парень, оказался страстным и старательным любовником, чего он и сам от себя не ожидал, и как бы ни уставал он в институте, придя домой и поужинав в обществе жены и белоснежной скатерти, он чувствовал прилив сил и готов был оказывать жене знаки внимания, которые она охотно принимала. И эта известная только им двоим интимная и счастливая сторона их жизни в первые годы как стеклянной стенкой отделала их от остального, чуждого мира, в котором ничего не знали об их ночной жизни.
  Панин, проснувшись утром раньше жены, подолгу смотрел на спящую, на темные блестящие кудри и чуть выпирающие скулы. Уже давно не имело значения, какая она, красивая или нет, главное, что она была его женой и матерью Миши. Сейчас, во сне, Виолетта не походила на себя бодрствующую, тень от ресниц и слегка запавшие щеки придавали её лицу беспомощное детское выражение, которое мгновенно исчезало, стоило ей открыть свои темные, холодного синего цвета глаза, всегда имеющие напряженное выражение готовности к судорожной сиюминутной деятельности.
  Конечно, и тогда возникала напряженность и взаимное непонимание, и если бы Дима вслушивался в великие планы жены на их совместную жизнь, то возможно, сразу бы остудил её радужные мечты об его успешной карьере. Но он не считал это важным и не хотел из-за планов на будущее портить прекрасное настоящее, которое состояло из семьи, жены, маленького живого существа-сына и интересной работы, и тогда, в начале пути, Дима никогда не расставлял то, что составляло его жизнь по приоритетам, всё вкупе было важно.
  Когда Виолетта продолжила учебу на курс ниже, ей пришлось нелегко, так как именно третий курс был самый тяжелый, но она миновала его благополучно. Институт, где она проходила практику с четвертого курса, был недалеко от дома, и она успевала и учиться, и ребенку уделять внимание, но, в основном, Мишка был на бабушке Лизе и лишь изредка перекидывался на бабушку Тоню, уже после того, как она перебралась в Долгопрудный.
  
  40
  
  Тогда, после нового года, родители Виолы приехали с дачи только на четвертый день, и ко времени их приезда Дима, по настоянию Виолетты, укатил в общагу, Виолетта не была готова рассказать матери, что она сошлась с Димой. Елизавета Михайловна сочла бы это не то, чтобы неприличным, а преждевременным, дававшем слишком большие козыри на руки Дмитрия. Проводила Виолетта своего возлюбленного с большой долей облегчения, за эти три дня неопытный, но трудолюбивый Дима замучил её, и она испытывала странное разочарование: так стремилась ухватить Панина, особенно после того, как летом он приехал отчужденный, так мечтала о близости с ним, так устала ждать, когда же он, наконец, догадается, что ей хочется и перейдет черту, а теперь вдруг чувствовала утомление и какое-то даже удивление перед тем, что открывшаяся ей новая сторона жизни оказалась не такой одурманивающе завлекательной, как грезилось.
  Любовь они чередовали с учебой, впереди был государственный экзамен по физике, и Дима объяснял ей целые разделы.
  Они одолевали механику вперемежку с оптикой. Домкраты и интерференции смешивались с поцелуями, всё было как в бреду, за едой они не выходили, холодильник был набит до отказа.
  Для раздела электричество нужны были ещё учебники, надо было тащиться в Долгопрудный и брать книжки в библиотеке, вот Дима и уехал, вернее под этим предлогом она его выпроводила, и впервые Виолетта задумалась о том, как плохо совмещается обычная жизнь и наука, в данном случае сессия, и любовь.
  
  41
  
  Маше в личной жизни не везло. Позднее Каховская будет утверждать, что Мария с самого начала была влюблена в Панина, но не могла с ней, Виолеттой, конкурировать (насчет конкуренции вслух не произносилось, ни-ни, - не настолько Виолетта была примитивной, - не произносилось, но каждый, имеющий мозги, должен был это понять), а потом, с горя, связывалась с кем попало. Первая часть этих Веткиных инсинуаций, насчет серьезной влюбленности Маши в Панина в молодости не соответствовала истине, Маша в тот период своей жизни не была готова влюбиться, слишком интересен ей был мир вокруг нее, чтобы так, сразу, признать любовь доминирующей в этом многообразном мире. Сначала не была готова, а позднее Панин был уже чужим мужем, и не просто мужем, а ещё и отцом. Просто Мария, верно угадывавшая расстановку сил в молодой семье Паниных и не любившая Виолетту, сочувствовала Дмитрию и верно угадывала, что такое подкаблучное состояние Димы не будет длиться вечно, он прозреет, и тогда и начнутся неприятности.
  На четвертом курсе, когда всё время жизни уже не уходило на учебу, Маша начинала встречаться с парнем. Но на её несчастье, он оказался женат, и она сразу прервала отношения, не хотелось ей быть пятым колесом в чужой телеге.
  Прохоров подвернулся ей, когда она делала диплом в институте источников тока, а он там был аспирантом.
  Юрий был красив, талантлив, и совершенный обормот в обычной жизни, к тому же обормот с принципами.
  И Маша сделала, как она потом считала, свою первую ошибку: после защиты диплома она вышла замуж за Юрия.
  
  42
  
  Первый настоящий разлад между молодыми Паниными случился, когда заболела Антонина.
  Почки у нее были простужены давно, она привыкла к постоянным болям в пояснице, лечилась привычно сама, и только когда привычные методы лечения совсем не помогли, ни мочегонные травки, ни антибиотики, она всё же пошла к врачу и пока сидела три часа в унылом зеленом коридоре Долгорудненской поликлиники, сто раз решила, что притащилась зря.
  Врач назначил УЗИ, но талон у него был только через две недели. А через две недели нашли затемнение, забегали, послали в онкологический центр, где сделали биопсию и развеяли последние сомнения, у нее был рак правой почки. Только когда её стали укладывать на операцию в областной центр, она призналась Диме, что больна.
  Диагноз пришлось сказать, так как онкологичское отделение говорило само за себя. Прогнозы врачей были довольно оптимистическими, левая почка была не задета, и вполне можно было надеяться на жизнь с одной почкой, но вот тут Антонине не повезло: прошло после этого полтора года и обнаружились метастазы в левой почке и в легких.
  - Мы никак не могли предполагать, - сказал врач. - В случае, как у Вас, такие последствия большая редкость. Просто невезение, несчастливый случай.
  - Да, - Антонина вздохнула печально, - да, видимо все счастливые случаи уже исчерпались, слишком много было их в моей жизни.
  - И правда, Димуля, - говорила она сыну, - ты сам подумай: спаслись от немцев, отлежались на островке, потом отец твой случайно оказался рядом, отпросился, приехал, и это оказалась судьба, потом ты родился, редкий случай без осложнений, а теперь вот закончилось мое везение, но я не могу при таком раскладе считать себя несчастным человеком.
  Дима гладил похудевшие руки матери и молчал. А что он мог сказать?
  Что ему бы хотелось, чтобы эти счастливые случаи продолжались? Это и без его слов было понятно.
  Виолетта внешне делала всё, что положено невестке: готовила еду без соли, и Дима привозил её матери, передавала приветы, но сама в больницу не ездила, и когда Антонину отправили домой умирать, в больнице места были нужны для тех, кого ещё можно было вытащить, Дима отвез мать не к себе в Москву в трехкомнатную квартиру, а в коммуналку в Долгопрудном. Мать, впрочем сама не хотела ехать, её лечили здесь и лекарства она выписывала по месту жительства.
  
  Ещё боли не начались, и болезнь сказывалась только в невероятной слабости, но мать ещё сама себя обслуживала, и Дмитрий приезжал только два раза в неделю, оставаясь на выходные с ночевкой, именно тогда, когда Антонина уже знала, что дни её сочтены и теперь единственное, что осталось ей, это надеяться на достойную смерть, которая наступила бы без тяжких испытаний для нее самой и для близких, состоялся разговор Дмитрия с матерью, который он позднее воспринимал, как её предчувствие возможных событий.
  - Дима, - сказала мать, - ты поздний ребенок, и мы уходим рано, оставляем тебя одного, когда тебе нет ещё и тридцати. Сейчас жизнь твоя течет по привычному руслу и выглядит вполне благополучной и налаженной. Но не расслабляйся, ты молод, и впереди ещё много испытаний, а нас не будет, чтобы поддержать, но ты всегда помни, надо барахтаться до последнего, как та лягушка, помнишь? которая взбила-таки масло из молока и выбралась наружу.
  Я чувствую, что тебе тоже придется тонуть, и тогда ты вспоминай нас, вспоминай ту лягушку и барахтайся, барахтайся до посинения. И помни, что не только у тебя, а у каждого в жизни случается такой период барахтанья, и у тебя тоже он будет.
  Слишком легко всё тебе давалось, и мечты твои большие, а у твоей жены просто грандиозные, а ведь они, планы и мечты имеют привычку не осуществляться, и не каждый может пережить разочарование. Особенно плохо, когда женщина разочаровывается в мужчине, а это бывает, когда она от него много ждет. Помни, сынок, что я сейчас тебе говорю, и если тебе начнет казаться, что ты летишь в пропасть, и с тобой происходят вещи, которые никогда ни с кем не происходили, не верь и не поддавайся, всё уже было, и всегда есть шанс подняться, выжить, отсидеться на болоте, как мы с Надей когда-то.
  - Мама, - в некоторой растерянности сказал Дима, - мне кажется, ты слишком мрачно смотришь на мою жизнь, мне кажется, тебе лучше обо мне не беспокоиться, и раз уже мало осталось, давай радоваться каждой минуте. Хочешь, поиграем в джин, как ты с отцом когда-то?
  - Да, мы с отцом, бывало, любили перекинуть карты, и в подкидного, и в джин, но ты ведь не очень?
  - Ну и что, а теперь вот поиграю. А то в телевизоре и смотреть нечего.
  - Да, только позднее будет кинопанорама, я люблю её смотреть, - сказала Антонина.
  Дима нашел колоду в серванте, подложил матери ещё одну подушку, чтобы было повыше, и они принялись играть в транзитного дурака с переменным успехом, и к концу игры мать раскраснелась и выглядела лучше, чем в начале.
  Последние три недели, когда Антонина уже не вставала, Надя взяла отпуск и приехала к сестре помочь Диме. Дима жил на два дома, недосыпал, работа завалилась, Лёня сочувствовал и прикрывал Диму, и находясь постоянно на границе сна и яви и ночью, когда в любой момент надо вскочить по просьбе, и днём, когда многосуточный ночной недосып туманит мозги, и периодически, открывая глаза, вдруг обнаруживаешь, что ты проснулся, но не в постели, а за письменным столом, или на кухне, или на заседании, и не помнишь, а что было перед тем, как ты уснул, что должно происходить дальше, и в таком состоянии сквозь пелену сонной одури, окутавшей Димин мозг, он услышал, как жена сказала кому-то:
  - А что она хотела? Больше двадцати лет болят у нее почки, тут всё можно ожидать.
  И как-то получалось у Виолетты, что всё идет закономерно, как и должно быть, и нечему удивляться, а значит и чрезмерно страдать, и кто его знает, может свекровь частично и сама виновата, что за эти двадцать лет не удосужилась вылечиться.
  Дима хотел возразить, объяснить жене, что с простуженными почками живут годами и умирают от чего-то другого, что мама сильно сдала после смерти отца, и возможно, его преждевременная смерть и послужила толчком к образованию злокачественной опухоли, всё это Дима хотел сказать, но глаза так и не открылись.
  Позднее, когда матери уже не было в живых, Панин вспомнил эту фразу жены, брошенную кому-то. Виолетте он тогда не смог ничего сказать, а сейчас думал, что она всё равно не поймет, что его обидело, и невысказанное осталось где-то на периферии памяти темным пятном. Он начинал понимать, почему мать ни за что не хотела переехать к ним.
  
  43
  
  Через неделю после того, как в школе начались занятия, Дима на первой электричке после полутора часового перерыва в расписании поехал к Мишкиной школе, и смотрел, как дети выходят из вестибюля на крыльцо, сбиваясь в кучки и разбегаясь в стороны, весело горланя, помахивая друг другу руками; разбегаются кто куда: кто живет рядом, домой, а в основном, детей забирали матери или отцы или дедушки с бабушками и увозили на машинах, или за ручку вели к остановке трамвая или к станции метро.
  Мишу чаще всего забирала бабушка.
  Она ждала его в вестибюле школы, и они выходили вместе, о чем-то говорили между собой, смеялись, а иногда Миша шел надутый, печальный, карие глаза опущены, ранец на одной лямке.
  Дима смотрел на сына сквозь прутья высокой ограды и знал, что никогда не решится подойти, так как не знает, что из той страшной ночи мальчик помнит, а что ему рассказала мать, ведь должен же был восьмилетний ребенок заметить отсутствие отца.
  Но в глубине своей души, не сознаваясь самому себе, он лелеял надежду, что вдруг Миша повернется, увидит его, узнает, и подойдет. И из-за этой мечты, и ещё из-за того, что Миша после смерти матери остался единственным родным ему человеком на земле, он и мотался на эти свидания-поглядки, и когда видел Мишу грустным и недовольным, ему казалось, что если бы он, отец был рядом с ним, то у Миши было бы меньше причин грустить.
  Приезжая на прием к Виктору он первые месяцы не рассказывал ему о своих походах к школе сына и стояниях около железной ограды, иногда длительных и утомительных, пока Дима не выучил расписание занятий, но и тогда были какие-то задержки, внеклассные занятия, вечеринки, а как-то он увидел Мишу вдвоем с Виолеттой.
  Виолетта была в незнакомой ему шапочке, с новой сумкой и показалась ему красивой и беззаботной, а Мишка подпрыгивал рядом с ней, улыбался и говорил взахлеб, счастливый вниманием матери, веселый, каким он никогда не бывал в обществе бабушки.
  По лицу Виолетты Дима видел, что она невнимательно слушает сына, но вот она наклонилась и чмокнула его в щеку, а потом быстро оглянулась, и Дима стремительно отвернулся: взгляд у Виолетты был цепкий, в отличие от Миши, она могла его легко узнать.
  Когда он повернулся, жены и сына уже не было.
  После этого свидания, когда он чуть не попался, у него начался рецидив, он провалялся в депрессии два дня, и позднее, чтобы как-то объяснить, почему он сам начал принимать лекарства, он всё рассказал Виктору.
  - Никакие соли лития не спасут тебя, если ты будешь нарываться на неприятности. Ты должен понять, что сильные эмоции тебе противопоказаны, ты будешь съезжать с катушек, и именно потому, что сын для тебя много значит, ты не должен видеться с ним.
  - Мы и не видимся, - мрачно сказал Дима. - Это я вижу его.
  - Не цепляйся к словам, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я решительно не советую тебе это проделывать. Конечно, хорошо, когда есть привязанности и какие-то цели в жизни, но надо сменить приоритеты.
  Ты ведь не знаешь, что она наплела мальчику и как он отнесется к тебе, если вдруг увидит? Может быть, для него это тоже будет стрессом. Да и Виолетту видеть тебе ни к чему.
  Лучше бы ты поехал на следующее лето куда-нибудь в деревню, в тишину, занялся бы физической работой на свежем воздухе.
  Дима согласился с врачом, обещал подумать о поездке, но раз в неделю приезжал к школе и весь этот год, и зиму следующего. Он скучал без семьи.
  
  44
  
  - Слышал или нет? Знает или нет? - этот вопрос не давал Диме покоя всё время пока он искал Колин телефон, потом ждал подходящего времени, и наконец, решился набрать номер.
  Всё время было занято, короткие гудки, и наконец, голос Николая прозвучал прямо в ухо.
  Брат его узнал сразу, с первых слов приветствия, хотя по телефону они разговаривали всего один раз, в тот самый раз, когда Дима сообщил ему и тете Наде, что мать скончалась.
  - Конечно, конечно, - сказал Коля, услышав просьбу, - поезжай, и живи, сколько хочешь.
  Не знает, подумал Дмитрий.
  - Это такой же твой дом, как и мой, - продолжала говорить трубка, - извини, что так получилось, когда я звонил Виолетте, она сказала, что вам не нужно.
  Ей не нужно, думал Дима и слушал, вслушивался.
  - Поезжай, отдохни, ключи у соседа напротив, Иван Сергеевич его зовут. Там хорошо, природа, как говорится, лечит.
  Знает, понял Дима.
  Его всегда удивляло, с какой неимоверной скоростью - как нарастают члены геометрической прогрессии - распространяются слухи по их городу, где все про всех всё знают, а если кто-то захочет из совершенно непонятных побуждений уклониться от этих всеобщих знаний, то ему всё равно вольют сведения в уши, сколько ни пытайся их заткнуть.
  Значит, Николай знал о болезни брата, но рисковал, давал ключ.
  - Поедешь с Киевского до Жуковки, ты помнишь? А там автобусом.
  Продукты все с собой не вези, там лавочка приезжает продуктовая два раза в неделю, постоишь и купишь, что тебе надо. Ты когда едешь?
  - Да я ещё точно не решил.
  - Поезжай скорее, дожди были, грибы пошли, я тоже приеду, навещу тебя, ты не против?
  - Нет, - сказал Дима, и это было правдой. Раз Коля знал о болезни, не придется врать, вымалчивать события своей жизни, да он и не будет лезть с расспросами, как полез бы, если бы ничего не знал. А с Колей легче общаться, чем с неизвестным Иваном Сергеевичем.
  Что-то было в голосе Димы, когда он сказал нет, какое-то напряжение. И Николай понял это правильно. Напряжение в голосе Панина относилось к Ивану Сергеевичу.
  - Да он хороший мужик, не навязчивый, из наших, из калужских. Не боись.
  - Ладно, не буду, - сказал Дима. - В общем, на той неделе во вторник.
  И положил трубку.
  От кого всё же он узнал, думал Дима. Получалось, что от Виолетты.
  
  45
  
  Они пересекали большую поляну, высокие сосны, пронизанные косыми лучами утреннего солнца, бросали на охристую хвою длинные фиолетовые тени.
  Николай набрал полную корзину, а Дима только треть; сейчас они шли рядом, Коля собирал уже в Димину корзину, и разговаривали.
  - Не шибко ты грибами увлекаешься, - сказал Коля.
  - Нет, я просто плохо нахожу, не вижу, опыта нет, а так на самом деле нравится, - Дима наклонился и срезал подосиновик. И природа здесь на редкость хороша, леса сосновые, чистые, речка прозрачная, ивы на берегу, не то что по Савеловской дороге, там в основном еловые леса, темные комариные, но тоже грибные, просто там на один гриб три грибника.
  Коля засмеялся.
  - Это ты на даче у тестя в лес ходил?
  - Да, - коротко ответил Дима. - Уже бывшего тестя.
  - Понятно, - сказал Коля.
  Дима понял, что брат точно не знал о разводе, но предполагал. За все три дня, что Николай был с ним, Дима ни словечка не сказал про жену.
  - Понимаешь, - Дима задумался, стараясь поточнее выразится, - понимаешь, с той поры, как мне запретили заниматься тем, чем я всегда занимался...
  - Физикой... - уточнил Коля.
  - Ну да, наукой в общем, для меня стал открываться другой мир, другая жизнь, которую я совсем не знал, хоть и соприкасался с ней каждый день. Но она была где-то на периферии сознания, всегда дополнительно к основному, это основное всегда было со мной и занимало бо́льшую часть меня, я всё время думал, соображал, считал, иногда идеи приходили в самый неподходящий момент, а теперь мне этого нельзя, и теперь другие запахи, звуки, другое течение времени, там оно было такое густое, это время, а сейчас разбавленное, можно идти по лесу и думать о нём, о лесе, смотреть на кусты и видеть их. Видеть где ива, где сосна, какие у них стволы, и это всё сейчас, в настоящем, и не надо ждать результатов от всего этого. Не знаю, как понятнее сказать...
  - Я понимаю, - сказал Коля. - Вы, ученые, живёте и всё время думаете о работе, вы как будто и живёте для того, чтобы работать, а все остальные работают, чтобы им было на что жить, работают, потому что кушать надо, детей кормить, поэтому в свободное время мы реально заняты сегодняшним днём. Женой, детьми, выпивкой с товарищами, а ты всё время что-то крутишь в голове. Крутил, - поправился он. - Мозг не отдыхал, вот ты и не выдержал. А так что же, ты конечно, чудик был, но нормальный, хороший чудик, помнишь, как мы сюда приезжали, когда дед жив был? Да ты его плохо помнишь, маленький был.
  - Нет, я помню, и трубку, и усы.
  Коля был сыном Нади, младшей сестры, но старше Димы, потому что Антонина припозднилась с рождением Димы, второго сына.
  В этот день они ещё долго предавались воспоминаниям и в лесу, и вернувшись в деревню. Вечером Коля уехал, пообещав приехать через выходные. Дима перед сном вспоминал его мальчишкой и улыбался.
  
  46
  
  Ночью была гроза, утро туманным и сырым. Коля, который вновь приехал накануне вечером провести выходные с братом, разбудил Диму в полшестого.
  - Ну и к чему так рано? - сердился Дима. - Убегут что ли, эти грибы от нас, тут людей раз-два и обчелся.
  - Потом станет жарко, а сейчас по холодочку, самое время собирать, - Николай уже приготовил корзинки, положил в них ножи, взял бутылку с водой.
  Уже в седьмом вышли из дому. Коля повел брата по другим местам, не по тем, по которым они ходили в прошлый раз.
  Перешли небольшое поле и вошли в лес. Их обступили столетние ели, своими лохматыми лапами перегородили узкую, чуть заметную тропку, вершинами уперлись в серое небо, в низине клочьями густели остатки тумана. Пахло мокрой травой, прелым листом и грибами. Между елями, как мелкие капли крови краснели ягоды костяники.
  Диме было жутко, но он крепился изо всех сил, не показывал вида. Тропка вскоре совсем заглохла, папоротники застилали дорогу, стегали мокрыми стеблями по коленям.
  Изредка встречались желтые сыроежки, Дима наклонялся и срезал их, клал в корзинку.
  - Не бери, не бери сыроежки, потом приличный гриб некуда будет положить, - сердился Николай.
  Дима не возражал, но сыроежки упорно срезал, желтые, как пятна солнца, они отгоняли жуть, навеянную на него старым еловым лесом.
  Возле болотца, отмеченного высокой травой стали попадаться подберезовики.
  Обогнули болотце, и еловый лес, которого в этих местах было мало, закончился. Грибники вышли на небольшую поляну. Солнце поднялось, туман развеялся, над сосновым леском за поляной голубело небо, яркой зеленью отливала трава, на нее ложились сиреневые разлапистые тени от сосен на противоположной стороне поляны. Дима оглянулся: лес стоял за спиной мрачной темно-зеленой громадой, и трава в тени елей была изумрудной.
  Николай взял левее, обходя поляну, а Дима пошел прямо по залитой светом траве, щурясь на солнце. Страх, который он так боялся проявить в темном лесу, отпустил его, он шел и улыбался и видел направляющегося к нему брата.
  Дима уже шагнул в тень от отливающих розовым сосновых стволов, когда увидел это чудо: прямо за сосной, в полукруг, как ведьмино кольцо, стояли белые, в прикидку не меньше десятка. Дима боковым зрением видел приближающегося брата, и закричал, как когда-то давно, в детстве кричал, когда они вот так же с Колей бродили с корзинками по лесу:
  - Чур, моё!!
  Николай остановился, тут же, одновременно с криком, увидев белые, и сказал:
  - Ну, срезай везунчик. И что вопишь, как маленький?
  Вопить не было ни малейшего смысла, так как вернувшись из леса Дима и Коля сваливали собранное в общую кучу, в десятилитровый бачок.
  Но это потом, а сейчас добыча была на одного.
  Диме стало необыкновенно смешно от своего неизвестно откуда взявшегося азарта и жадности, и уже достав нож, и присев на корточки, чтобы начать срезать грибы, он вдруг опустился на траву, прислонился спиной к сосенке и засмеялся.
  - Ты чего? - недоуменно спросил Коля, сел на землю и захохотал вместе с Димой, повторяя:
  - Нет, как ты, чур мои, чур мои.
  Голоса их, сплетаясь, взлетели к вершине сосны, и сидящая там ворона, неодобрительно каркнув, поднялась и улетела, убралась подальше от этих издающих непонятные звуки сумасшедших людей.
  Отсмеявшись, мужчины некоторое время сидели на земле, а потом Коля сказал:
  - А я думал, что ты уже никогда и не засмеешься так, как смеялся когда-то в детстве.
  
  46
  
  - Я одного в этой жизни не понимаю, за что мне всё это...
  Валера стоял на пороге и критически оглядывал избу.
  - И что это? - Дима ничему уже не удивлялся, нашел его друг, значит нашел, значит где-то, когда-то, в каком-то их разговоре прозвучало название деревни, в котором стоял дом прадеда со стороны матери, Евгения Дмитриевича - пятистенок, с лиственничными матицами, с толстыми широкими сосновыми досками на полу, с четырьмя окошками на дорогу, окошки с резными наличниками, и вот, спустя век после того, как его построили, Дмитрий Панин, правнук, пребывал здесь, стараясь избавиться от досаждавших ему демонов.
  Валера оглядел помещение и остался доволен, он ожидал худшего, а здесь и печка белела, и пара поленьев лежала у топки, и коврик на стене над кроватью с панцирной сеткой и никелированными спинками, и круглый стол, и все стекла целы.
  - Да, стекла все целы, - сказал Дима, не получивший ответ на свой вопрос. - Стекла целы, а вот бак в бане уперли, мыться трудно, я воду кипятильником в ведре грею.
  Валера хмыкнул и опустился на кровать, сетка мгновенно прогнулась до пола, и колени Валеры оказались на уровне подбородка.
  - Как ты тут спишь вообще?
  Валера хотел выбраться, сделал рывок, но недостаточный. Сетка качнулась, откинула его назад, он слегка ударился о стену головой, потер затылок и засмеялся, но Дмитрий его не поддержал.
  - Да что там о твоем непонимании в жизни? - спросил он серьезно
  - Ну, ты, баба яга в домике на курьих ножках, сначала накормила бы, напоила, а потом расспрашивала.
  Дима задумался:
  - Яйца есть, молоко, макароны могу сварить на плитке. Не хочется печь топить.
  - А я колбасы взял и сыру, и хлеб. Давай пока чаёк поставь.
  Кухонный закуток оказался у Димы тут же, за печкой. Он включил электрочайник, предусмотрительно завезенный сюда Колей.
  - А не понимаю я, за что мне выпала такая честь, с тобой возиться, все твои неустройства и проблемы разрешать... - сейчас Валерий говорил печке, за которой скрылся Дима, и так высказываться было легче, чем глаза в глаза.
  - Впрочем, вру, знаю, это мне наказание такое в жизни выпало, испытание за содеянное...
  - И что ты содеял, что такой крест несешь по жизни?
  - А я, Дима, грех совершил. Нашу с тобой дружбу поставил выше твоего благополучия. Знал ведь, что Ветка тебе не пара, что бежать тебе от нее надо сломя голову, а вот ведь ничего ни разу и не сказал, промолчал, побоялся, что поссоримся мы навсегда...Из комнаты выходил, деликатно оставлял одних, Романа предупреждал, чтобы он тоже лишний раз не лез. А лучше бы мы поссорились, я бы тогда совестью не мучился, что всё на моих глазах происходило, а я молчал...
  - Ты с самого начала предвидел?
  - Ну, такого, как получилось, нет, конечно, не предвидел, но что вы расстанетесь и ты при расставании сильно потеряешь, я имею в виду не материальные потери, а себя потеряешь, я предполагал. Один к пятидесяти готов был держать пари, что вы разбежитесь, но то, что дело дойдет до попытки суицида, я этого предвидеть не мог.
  За чаем Дмитрий заглатывал колбасу, а Валера тихо мешал ложкой сахар. Прожевав и проглотив последний бутерброд, Дима начал воспринимать окружающий мир не только с точки зрения "а что бы пожрать" и спросил:
   - А почему с Леной не приехал? Она любила, как я помню, выбраться на природу. Ну, в психушку ты её не тащил, это ясно, а теперь почему всё один да один? Ты ведь не развелся?
  - Нет, - сказал Валера, но это "нет" так прозвучало, что Дима настороженно поднял голову и внимательно посмотрел на друга.
  - Нет, не развелся, просто Лены нет.
  - Как нет?
  - Да так вот и нет. Исчезла, испарилась...
  - Ты что, это шутка такая?
  - Нет, Дима, нет, она действительно исчезла, ничего с собой не взяла, только то, что было в сумочке, паспорт, кошелек, ну я не знаю, что ещё там... Помада, может быть
  Дима поперхнулся чаем, впился взглядом в Валеру, надеясь, что он шутит.
  - Нет, я не шучу, у нее появился любовник, молодой мальчишка, она совсем голову потеряла, а я всё ждал, когда она опомнится или он её бросит, любовник, то есть, а когда он это сделал, она исчезла. Меня таскали в милицию, подозревали, но трупа нет, дела нет, отпустили, но следователь до сих пор думает, что это я Ленку...
  По мере того, как он говорил, он опускал голову всё ниже и ниже. А Дима машинально тоже наклонялся, стараясь заглянуть в глаза друга.
  Совсем тихо, почти шепотом, Валера добавил
  - Я не должен был тебе говорить, сейчас, в такое для тебя время, но устал молчать.
  - Как это любовник? - Дима вдруг почувствовал, как долго он был выбит из жизни этой больницей, и пока он был безучастен к миру, в этом мире всё время происходили события, упущенные им. Как в анализе, разрыв второго рода, подумал он, сразу представляя себе и функцию, и этот её разрыв второго рода. Одновременно он слушал, что говорил ему Валера.
  - Да вот так, парень моложе на пять лет, да и не то, чтобы красавец, но вот посмотри ты... такая Ленка всегда была сдержанная, я думал, она по жизни такая, а она просто не была влюблена, никогда, понимаешь? И наконец, на́ тебе, влюбилась, да чёрт возьми, не в меня, украсила меня развесистыми рогами на развлечение всем знакомым, до потери рассудка влюбилась, жить без него не могла и уйти ей было некуда, он в общаге жил, заработков никаких, я мог, конечно, плюнуть на всё, оставить ей квартиру, сам уйти, снимать, мне бы денег хватило, не то, что им. Но я этого не сделал, не верил я в его чувства к ней, только я любил Елену, и никто другой.
  - Думаешь она? Того?
  - Не знаю, нет, надеюсь, что просто уехала начать жизнь с чистого листа вдали от всего.
  - А тебе ничего? Молчком? Ему тоже ничего?
  - И ему тоже. Его тоже таскали, подозревали, вдруг она беременная, и он решил от нее избавиться, ну у них, сам понимаешь, самые шаблонные решения на уме.
  - И давно это случилось?
  - Исчезла она месяца четыре как, ты уже не в себе был, я не мог тебе рассказать.
  Смеркалось, мужчины сидели за столом, молчали. От кастрюли на плитке, где варились забытые макароны, шел пар.
  А потом Валера встал, пошарил в рюкзаке, достал фляжку коньяка.
  - Прости, я знаю, что ты не будешь, но я всё же выпью. Успокоиться надо.
  - Да, конечно, выпей.
  Дима встал, вынул из буфета две стопки, поставил, Валера налил в одну, чокнулся с другой и залпом выпил.
  - А я всегда думал, что брак ваш удачный.
  - Да нет, Дима, детей ведь у нас не было. Я думаю, были бы дети, мальчик, или пусть дочка, она бы занята была, ни о каких любовниках молоденьких не помышляла.
  - А наш брак и Мишка не спас.
  - Ну и наш, может быть тоже ребенок не спас бы. Но всегда думаешь, когда случается что-то плохое: вот если бы...
  
  48
  
  Дима стоял на пригорке, в утренней длинной тени раскидистой ракиты. У обочины густо желтела отцветающая пижма.
  Дорога отсюда была видна далеко, и по ней, уже почти достигая поворота, чтобы скрыться из глаз, маленьким черным тараканом бежала машина Валеры.
  Дима вздрогнул, когда подошедший неслышно Иван Сергеевич заговорил с ним.
  - Ну что, - спросил он, - когда и ты двинешься вслед за дружком?
  Дима обернулся, поздоровался, ответил не сразу.
  - Я собрался сюда надолго, - сказал он. - Возможно, до Нового года.
  - Эка, куда хватил, до Нового года, - не поверил Иван Сергеевич. - Когда ты приехал, такой весь усталый, потухший, тогда бы я ещё поверил, что доживешь до Нового года, а сейчас нет, не верю. Вижу, как ты смотришь вслед, и не верю. Домой хочешь, обратно в сутолоку жизни, к людям, к работе. Да и то, парень ты молодой, городской, не рыболов, не охотник, за грибами только с братом и ходил, и картошку не окучивал. Какой из тебя крестьянин? Затоскуешь ты здесь среди наших сосен. В город тебе пора.
  Дима представил себе, как он идет по Горького до площади Пушкина, и дальше по Садовому кольцу мимо МХАТа, вниз, к Арбату, и по Арбату, к Смоленской. И защемило сердце,
  - Да, - сказал он, - пожалуй, вы правы, я скоро уеду.
  
  
  Часть вторая.
  Дети и взрослые
  
  1
  
  Виолетта решилась на разговор с сыном, когда Дима выписался из больницы, и она поняла, что он не появится, слава богу.
  Мише было восемь лет, он всё должен был помнить, и Виолетта постоянно думала, почему он не спрашивает об отце? Все эти долгие месяцы с сосущей тоской ждала вопроса.
  Мальчик очень хотел спросить у матери, где папа, но детской душой своей ощущал, вернее, точно знал, что матери эти расспросы будут неприятны и не спрашивал.
  Но когда прошло больше полугода, Панина решила, что обходить молчанием отсутствие мужа дальше невозможно.
  - Ты помнишь отца? - спросила она сына. Вопрос был идиотский, но ничего лучше Виолетта не придумала, чтобы начать разговор.
  Миша внимательно посмотрел на мать, в глазах появилась настороженность.
  - Да, - ответил он односложно.
  - А не спрашиваешь никогда, где он.
  - Я знаю, папа заболел, и лег в больницу. Болезнь у него тяжелая, и он будет там очень долго лечиться.
  Миша замолчал, подумал, и добавил:
  - Может быть, я даже успею вырасти раньше, чем он вылечится.
  - А откуда ты это знаешь? - Виолетта была удивлена ответами сына.
  Миша отвел глаза, пожал плечами.
  - Не помню, знаю и всё. Его санитары в белых халатах увели.
  На самом деле, Дима как-то подслушал разговор бабушки с дедушкой, и из этого разговора понял, что отец в больнице и пробудет там долго, но сейчас, перед матерью он не хотел сознаваться в том, что подслушивал.
  Виолетта решила, что на некоторое время это вполне приемлемый вариант объяснения, и кивнула головой, соглашаясь со словами Миши. И в ближайшие три года, вплоть до появления в её жизни Бориса, они к этому не возвращались. Впрочем, не возвращались и потом.
  
  2
  
  - Слушай, - спросил Виктор, - а ты не возьмешь кошку?
  - Кошку? - переспросил Дима, в удивлении решив, что Виктор предлагает ему завести животное для лечения психозов.
  - Да, кошку, черную кошку, которая у нас в стационаре живет. Понимаешь, приперлись гаврики из сан-эпидемнадзора с проверкой без предупреждения, а кошка как назло в тот момент ошивалась на кухне, проскочила втихаря в двери, надеялась, что ей перепадет какой-нибудь жирный кусочек. Ну и крик до небес: "Антисанитария! Безобразие! Животные на кухне!"
  Надеялись, наверное, что наш главврач начнет их замасливать, откупаться.
  Ну, наш главный слишком много услуг сделал вышестоящим товарищам, чтобы бояться служащих санэпидемнадзора, у него есть враги и пострашнее, но всё же сказал:
  - Кошку убрать в 24 часа! Пристройте к кому-нибудь или просто выкиньте! Мне не нужны добавочные неприятности из-за какой-то кошки!
  И не пудрите мне мозги надуманным терапевтическим эффектом. Какой может быть терапевтический эффект от мрачной черной кошки для больных психиатрической больницы!?
  Панин вспомнил кошку, мурлыканье, похожее на звуки включенного мотора, мягкую шерстку, и то, как она проводила его до ограды больницы, потом залезла на бетонную плиту, и следила оттуда за ним, пока он не сел в машину.
  - А что, - сказал он. - Возьму. Только я на пятом этаже живу, а она на вольнице привыкла.
  - Ну, будешь её выводить гулять. А вообще-то, она кошка умная, этаж, может и не найдет, а вот подъезд точно найдет, я знаю, у наших соседей кошка, они правда всего лишь на втором живут, так она после прогулки сидит у порога их квартиры. Ждет, когда ей откроют, ещё и мяучит, если кто идет мимо, просит позвонить. Так что, берешь?
  - Надо за ней зайти в стационар?
  - Да нет, она у меня здесь, в соседней комнате. Уже два дня живет, пока хозяин кабинета в отпуске. Я бы взял её себе, да жена против. А ты свободный человек.
  - Да, - усмехнувшись, сказал Дима, - я совершенно немыслимо свободный человек, сумасшедший без семьи и нормальной работы. Мне в самый раз черная подружка, тащи её сюда.
  
  Кошка тихо сидела в сумке с молнией, только голова торчала наружу, но когда Дима прижал к себе сумку, то почувствовал, что животное дрожит мелкой дрожью.
  Он тихонько гладил её по голове, чесал за ухом, и постепенно кошка успокоилась, закрыла глаза, но мурлыкать не стала. В электричке кошка сидела тихо до той поры, пока до них не добрался певец и не начал фальшиво под баян выводить "степь да степь кругом". Кошка испугалась, стала вырываться из сумки, громко мяукать, и царапаться передней лапкой, которую ей удалось высвободить.
  Диме отдал певцу 10 рублей, лишь бы тот перешел петь в другой вагон.
  - Животное напугал, - сказал он.
  - Ниче твоя кошка в искусстве не понимает, - обиделся бродячий музыкант, но ушел, прихватив десятку.
  
  3
  
  Дима вошел за директором боком, забыв закрыть за собой дверь, и сразу напрягся, попав под взгляды подростков.
  Школьники шумно встали, переглядывались, Светлана Александровна, постучала указкой по столу, требуя тишины, и представала Панина.
  - Все расслышали? - спросила она. - Дмитрий Степанович Панин, - ваш новый учитель по алгебре.
  Она хотела добавить, что он человек в педагогике новый, и попросить детей вести себя потише, но передумала и вместо этого окликнула ученика с предпоследней парты:
  - Громов, - сказала она, - новый учитель не за тобой находится, он у стола стоит.
  Класс дружно засмеялся, Громов снисходительно улыбнулся, а хорошенькая девчушка, сидящая за ним, пошла красными пятнами.
  Ее смущение, как ни странно, придало Диме мужества. Он тоже заулыбался, дав этим понять, что понял шутку, и Светлана Александровна, решив, что создала благоприятную обстановку, на прощание шепнула, отвернув лицо от класса:
  - Не тушуйтесь! Всё будет хорошо.
  Хотя если быть честной, она совсем не уверена была, что Дима справится.
  Тем более она сомневалась, что знала о его болезни.
  
  Дима взял мел и подошел к классной доске.
  - В этой четверти, - сказал он, - мы коснемся основ математического анализа.
  Он запнулся, повернулся к классу - стриженая девушка со второй парты подняла руку. Он кивнул ей, она встала и спросила:
  - А вы не будете знакомиться с классом? Читать наши фамилии и чтобы мы вставали?
  Дима посмотрел в окно, подумал. Класс ждал.
  - Нет, я потом, при опросе, буду вас запоминать, - сказал Дима. - Сразу уж и фамилию и кто что знает.
  Кое-кто из учеников заулыбался: ответ понравился.
  Дима не писал никаких конспектов, он хорошо помнил материал, достаточно было ему лишь просмотреть программу.
  Он написал на доске:
  Исследование функций на экстремум.
  1) область определения функции.
  И пошло, пошло, пошло.
  Он говорил об интервале и отрезке и бесконечности числовой оси, о необходимости и достаточности существования экстремума, рисовал графики функций и писал их аналитические выражения.
  Дима увлекся, старался изложить как можно доступнее сложный материал, и уже не смотрел на учеников.
  Наконец сделал паузу и оглянулся, тишина за спиной показалась ему напряженной.
  Все глаза были устремлены на него, слушали очень внимательно, а кое-кто быстро записывал.
  - Я, кажется, слегка ушел в сторону, - сказал Дима. - Дал шире, чем следует по программе.
  - Много не мало, - высказался толстый мальчик, сидящий на третьей парте в среднем ряду.
  Дима кинул, повернулся к доске, и продолжил.
  Звонок застал его на середине фразы.
  - В следующий раз буду спрашивать определения, - сказал он. - И порешаем задачки.
  Он взял журнал и вышел из класса, а ученики остались. Дима знал, что в ближайшие минуты он будет предметом обсуждения, и радовался, что не будет этого слышать.
  Когда он зашел в учительскую, там было уже полно народу.
  - Ну как? - спросила его завуч. - Удачный дебют?
  - Слушали внимательно, - ответил Дима. - Но я не всё успел рассказать.
  - Это случается и с опытными педагогами, - ободряющее заметила завуч. - Я подходила к вашей двери, у меня как раз окно было, в классе была рабочая тишина.
  Она улыбнулась и похлопала его по плечу.
  - Ничего, привыкнут, ещё и полюбят. Будут звать Димычем.
  Но она ошиблась: уже через два месяца вся школа звала его Степанычем.
  Зародилось прозвище в классных комнатах и коридорах, а потом как-то незаметно проникло и в учительскую, и молодого ещё Диму все стали звать сокращенно по отчеству, и Дима думал: отец был преподаватель Степан Иванович, а я вот стал Степаныч.
  Высокий авторитет он завоевал сразу и навсегда.
  По любому несогласию или затруднению с задачкой звучало:
  А Степаныч так сказал, спросим у Степаныча, спорим, что тут даже Степаныч задумается.
  И Степаныч задумывался, и решал, и иногда минут двадцать сидел, уставившись в потолок, над особо каверзной задачкой, подсунутой ему из учебника Моденова для поступающих на мехмат МГУ, и никто не шумел, все сидели тихо, ждали, иногда вдруг кто-то подскакивал и говорил:
  - А если так... и предлагал решение. И Дима слушал, и, обладая способностью мгновенно схватывать чужую мысль, или отвергал, объясняя, что никак это не пройдет, или развивал дальше, и вот уже все были причастны к тяжкому труду решения задачи.
  Придя в школу не по позыву души, а за куском хлеба, ради того, чтобы заработать этот кусок не тяжким трудом, разгружая ящики с провизией и напитками в продовольственных магазинах, а более привычным трудом интеллектуальным, преподавая математику, Дима был уверен, что ему будет тоскливо, что говорить одно и то же изо дня в день скучно, что рутина его затянет, но при этом он никак не учитывал того разнообразия, которое вносили в процесс обучения обучаемые.
  Оказалось, что если кое-что улавливали с первого захода, и отвечали бойко, и вопросы были по существу, то другие разделы алгебры шли с трудом, и приходилось искать способы наглядного, доступного изложения материала, чтобы он утрамбовался в головах учеников.
  При опросе Дима, часто видя затруднения отвечающего, винил себя за плохое объяснение, и посадив ученика, заново объяснял. Если же ученик был слабый, и не уловил того, что остальные уже усвоили, Дима не тратил время класса на одного, а обращался к кому-нибудь из тех, кто посильнее (проведя пару поголовных опросов, Дима быстро выяснил, кто есть кто) и просил помочь:
  - Проясни человеку ситуацию, - говорил он.
  Несмотря на математический класс, сильных в классе было четверо, трое ребят и девушка, и Диме приходилось себя всё время одергивать, чтобы не вести занятия на уровне только этих четверых, что ему самому было интереснее.
  
  4
  
  Через полгода преподавания в школе Дима заметил, что изменился. Работа стала занимать много места в его жизни, заполнять мысли: мозги, привычные жить в ритме постоянного умственного напряжения, получив своё, успокоились, и постепенно страхи, которые мучили его всё это время и заглушались лекарствами, если и не отошли в прошлое, то, во всяком случае, заметно уменьшились.
  Он спокойно ходил вечерами по темным, плохо освещенным улицам города, где скорбными вопросительными знаками стояли фонари с разбитыми лампочками, некому было ни вкрутить лампочки, ни даже произвести их, население было занято выполнением продовольственной программы и борьбой с пьянством, и перестройка разгулялась по стране, и модно стало, круша старые ценности в моральном смысле, заодно и ликвидировать и материальные: разбить стекло в окне, разрезать сидение в электричке, запустить камень в лампочку всё ещё нахально горевшего фонаря, случайно сохранившегося с Брежневских застойных времен.
  Улицы и дворы скудно освещались только светом из окон, но сейчас, когда ходить по темному городу стало реально опасно, Панин излечился от своих мнимых страхов.
  
  Ему уже не мерещились существа, кравшиеся за ним, и успевавшие спрятаться за углом дома, в нише, или за тем же фонарем, когда он поворачивался. Да он теперь и не поворачивался, и крепко спал, не испытывая никакой паники в светлые полнолунные ночи.
  Не только он сам заметил это, но и Виктор Воронцов, когда он пришел к нему за рецептами на лекарство, чтобы провести очередной профилактический курс лечения, внимательно побеседовав с Димой, вдруг решил, что можно отложить лечение на месяц, а через месяц, уже просто страхуясь, провел курс. Но дозу уменьшил вдвое.
  Единственное, о чем Дима сожалел, что не мог ездить на свои тайные свидания с сыном, о которых не знал никто, кроме Виктора. Ни Валера, ни сам Миша. Поездки прекратились сами собой, чаще всего Дима не успевал на первую электричку; и когда приезжал, оказывалось, что Миша уже ушел из школы. Постояв у забора около часа и трепетно надеясь, а вдруг учеников задержали, и сын сейчас появится, Панин возвращался домой, проверял тетрадки с заданиями, и общение с чужими детьми постепенно заменяло ему свидания с сыном.
  Но он неотрывно думал о том, что мальчик растет и меняется, и он, отец, при этом отсутствует, и, в конце концов, все это приведет к тому, что они просто не узнают друг друга при встрече, и Мишка пройдет мимо равнодушно, как мимо чужого. Мысль эта была Панину невыносима.
  
  5
  
  Дима шел за женщиной по лестнице. Волосы были забраны наверх, открывая тонкую шею, прядки русых волос, выбившихся из прически, мягкими завитками спускались на уши. В такт ходьбы женщина покачивала головой, и это напоминало Диме раскачивание полевого цветка на ветру, только Дима никак не мог вспомнить, как называется этот цветок: помнил лишь его сиреневый цвет и тонкие лепестки пушистого соцветия.
  Столько женственности было в этом легком покачивании тонкой, опутанной легкой паутиной выбившихся волос шеи, что у Панина замерло сердце.
  Ему нестерпимо захотелось увидеть лицо женщины, и он ускорил шаги, обогнал её, и уже спустившись на другой пролет лестницы, осторожно поднял глаза и исподтишка глянул на её лицо. Он хотел сделать этот маневр незаметным для незнакомки, но не удалось, когда он поднял глаза, то встретил её ожидающие и насмешливые глаза: она чуть не прыснула.
  Дима залился краской, но пойманный с поличным, решил вести себя достойно: не спрятал глаза, делая вид, что случайно посмотрел, а приостановился, подождал, когда она подойдет, и сказал:
  - Извините, просто я многих уже знаю, а Вас никогда не встречал.
  - Встречали, встречали, просто не обращали внимания, - женщина
  улыбнулась, сверкнув мелкими белыми зубками.
  Дима никогда не отличался находчивостью и легкостью в разговоре с женщинами, и поэтому замолчал, но пошел рядом.
  - Зимой, наверное, это было, или осенью, - наконец сказал он, - а сейчас весна, солнышко, тепло.
  - И поэтому следует заговаривать с женщинами. - Она ещё раз улыбнулась.
  Дима решил, что две улыбки, это явное поощрение, и представился:
  - Панин Дмитрий Степанович, можно просто Дима.
  - Или просто Степаныч, - сказала женщина, и он понял, что она знает, с кем разговаривает.
  - А я Тамара, можно Тома.
  Диме стоило такого напряжения этот простенький разговор, что он споткнулся и чуть не упал, когда ступеньки закончились. Тамара слегка поддержала его за локоть, чтобы он не растянулся у её ног, и ему стоило большого усилия не шарахнуться в сторону, когда она до него дотронулась.
  Я совсем одичал, подумал он. Женщина чуть меня коснулась, я так возбудился, как пацан в пятнадцать лет. Правда, что ли весна так действует?
  
  5
  
  - А ты такая кругленькая, - сказал Дима игриво, заглядывая Тамаре за низкий вырез шелкового платья.
  Платье было из натурального шелка, с косой оборкой вокруг глубокого выреза, розового цвета с серо-голубыми цветами, в общем, шик, даже Панин это понимал: женщина нарядилась ради него.
  Пирожки с мясом и рубленными яйцами были чудо как хороши, кисленькое белое вино в самый раз к ним, а красивая женщина с фиалкового цвета затененных длинными накрашенными ресницами глазами была лучше и пирожков и вина.
  Дима давно не пил, а тут и пригубил, и сразу опьянел, и хорошо ему было, и кровь волновалась, и он заглядывал за вырез и гадал о том, насколько серьезные у Тамары намерения относительно его особы. Очень уж хотелось, чтобы были серьезные.
  На закинутую Димой удочку Тамара клюнула легко.
  - А я вся такая, - ответила она, чуть скосив на него глаза.
  Такого быстрого развития событий она не ожидала, но и пасовать пока не собиралась, это был их первый вечер вдвоем, до этого они сходили в кино пару раз.
  Она мало что про него знала, ну преподаватель, разведенный, поговаривали, что псих, что расстались супруги плохо, что он не видится с сыном, но она была свободной женщиной, хотя бы на этот один вечер, пока сын у бабушки, и терять ей особенно было нечего: сладится, вот и хорошо, а нет, так нет.
  Дима улыбнулся, но не придвинулся к ней, как она ожидала, а откинулся на спинку дивана, чуть прищурил глаза в легкой усмешке:
  - Я должен на слово поверить, или можно самому убедиться?
  Тамара чуть растерялась, но самообладания не потеряла
  - Посмотрим на твое поведение, - сказала она.
  Дима улыбнулся застенчиво, облокотился на стол, улыбнулся ещё раз, каким-то своим мыслям, неожиданно обхватил Тамару рукой, придвинул к себе, и стал целовать, куда придется, в нос, губы, в ухо, в шею, ниже, и уже нетерпеливо дергал молнию на спине платья, тянул её вниз.
  Тамара, в первый момент пытавшая увернуться и оттолкнуть Панина, вдруг обмякла в его руках и легла на диван, закрыв глаза, а когда он наклонился над ней, шепнула:
  Унеси меня в спальню, там удобнее...
  
  Утром Дима проснулся от запаха свежесваренного кофе.
  Свет потоком лился в комнату, окно спальни выходило на восток.
  Тамара вошла, улыбнулась, села на кровать. Глаза её блестели.
  - А я, дурочка, считала, что ты только о своей математике думаешь, - сказала она.
  - А когда я выгляжу так, как будто думаю только о математике, то я действительно думаю в тот момент только о ней.
  - Значит она моя соперница? Не зря я в школе всегда не любила её. - А ещё соперницы есть?
  - Нет, математика единственная... - Дима привлек её к себе: - Да и как у такой красивой женщины могут быть соперницы из плоти и крови?
  Возвращаясь домой в воскресение вечером, Дима чувствовал, что эти два дня были большим праздником для него, впервые после Виолетты у него случилась близость с женщиной, не считая случайных однодневных подружек, которых ему подсовывал Валера и с которыми не всегда и получалось. Сейчас Панин был рад, что оказался на высоте, и куча принятых за эти годы транквилизаторов ему не помешала.
  
  6
  
  Сойдясь с Паниным, Тамара знала о нём не больше, чем до этого. Про свое прошлое он не говорил: не то, чтобы отказывался отвечать, но вспоминал неохотно, односложно, явно тяготясь расспросами. Получалось, что Тамара у него всё выпытывает, и чтобы не казаться любопытной и навязчивой, она вынуждена была сдерживаться, хотя Тамара была из тех женщин, имя им легион, которые должны знать про своих возлюбленных всё досконально, от и до. Они хотят полную прозрачность, иначе им не комфортно.
  Сама она была прозрачна, как вода в источнике, текущем вдали от людских поселений, каждый камушек на дне её души можно было разглядеть, и для этого не нужно было браться за лупу. Судьба её, несмотря на ясность и прозрачность души, не притягивающей никаких испытаний и невзгод, складывалась не слишком счастливо: немолодой муж умер в одночасье от инфаркта, и она осталась вдовой с семилетним сыном.
  Учительница младших классов, она была хороша собой, без памяти любила сына и тосковала в одиночестве три года, когда в её жизни появился Панин.
  
  7
  
  Тома всю свою жизнь прожила в городе Долгопрудном на виду у соседей, друзей, родственников, одноклассников, как это и бывает в небольшом городе.
  Она росла в благополучной семье, отец и мать работали, и всё время на что-то копили: на новый ковер, на угловой диван, на цветной телевизор, на который не накопили и взяли в рассрочку.
  Родители всегда старались быть не хуже других, старались, чтобы и девочки их были нормально одеты, хорошо учились, и готовы были и дальше привычно притеснять себя и скаредничать, чтобы дочери могли после школы продолжить учебу.
  Всё в этом налаженном кропотливым каждодневным трудом мирке лежало на местах, по праздникам приглашали друзей, мать возилась на кухне, готовила, потом приходила с кухни усталая и довольная и говорила:
  - Ну, всё, ставьте стол, жаркое в духовке, будем накрывать.
  И праздники эти, с салатом оливье, с селедочкой под шубой, с водочкой в хрустальных стопочках были наградой за утомительность рабочей недели.
  Если же праздника никакого не было, ни дня рождения, ни нового года, ни первомая, ни пасхи, мама всё равно могла испечь пирог, сварить холодец, и они с отцом выпивали по рюмочке, и отец потом и ещё по одной, а дочкам покупали лимонад "Саяны", или "Буратино". Мать работала в отделе кадров завода ДМЗ, а отец в цеху наладчиком.
  Когда Тамара была маленькой, ей читали сказки на ночь, она, засыпая, вспоминала: "Они жили долго и счастливо и умерли в один день..." и думала, что это про её родителей.
  Но к 16 годам, когда зеркало в прихожей сказало ей, что она, Тамара красивая девушка, она поняла: ей не хочется такой жизни, какая получилась у родителей, скучно так жить и невыносимо думать, что она не увидит какой-нибудь другой, яркой, необыкновенной жизни.
  Мать любила слушать пластинки, и Тамара тоже слушала, были старые записи Вертинского, и слушая как лиловый негр подает манто загадочной возлюбленной поющего, ей тоже хотелось, чтобы в далеком Сингапуре ей подавали манто и пели о ней голосом Вертинского. "Ссингапуурр", одно сочетание звуков было так загадочно, так прекрасно.
  Тамара похудела, стала хуже учиться, могла целыми днями проваляться на диване, слушая песни: Нану Брегвадзе, Муслина Магомаева и мечтая о любви.
  После школы она поступила в педучилище - в начальных классах она любила свою молодую учительницу, и ей захотелось, чтобы дети полюбили и её тоже. Кроме того, ей страшно не хотелось долгой учебы в институте.
  Закончив первый курс, в восемнадцать лет она вышла замуж за Павла Лизина, огорошив своих родных и знакомых.
  
  
  8
  
  За сутки до того, как Лизин сделал Тамаре предложение, он и не подозревал о её существовании, мало того, если бы кто-то сказал ему, что он бросит семью и женится на другой женщине, он посмеялся бы в ответ.
  В тот вечер заболевшая жена настояла, чтобы он пошел в школу на родительское собрание:
  - Сын уже заканчивает начальные классы, а ты его учительницу даже в лицо не знаешь, - сердилась Надежда.
  В тот вечер эпидемия гриппа сразила не только Надю Лизину, но и Ларису Петровну, учительницу сына, с которой должен был познакомиться Лизин. Не имея возможности отменить собрание, она упросила Тамару провести его вместо нее.
  - Прочитаешь им отметки, и в журнале, записка моя лежит, кто старался, кто нет, почему у кого тройки или четверки. Ты только прочитаешь и всё.
  Тамара, прирабатывавшая в школе пионервожатой, согласилась.
  И вот такое стечение случайных, в сущности, обстоятельств, привело к тому, что Лизин Павел Александрович, сидел на второй парте в ряду у окна, смотрел на Тамару и не слышал ни слова из того, что она говорила.
  Электрическая лампочка довольно тускло освещала молодую девушку, которая, читая отметки, чуть покачивала головой на тонкой шее, а Лизин сидел и думал, что жизнь не может заключаться лишь в том, чтобы ходить на работу, возвращаться домой, иногда пить водку, или обнимать жену, что в этой жизни есть и что-то другое, например, эта красивая молодая женщина.
  Наверняка ещё не замужем, думал он, и ведь кто-то будет обнимать эту шею, и целовать её. И ему вдруг страстно захотелось, чтобы это был он, и что дальнейшая его жизнь потеряет всякий смысл, если это будет не он.
  Павел досидел до конца собрания, и когда все ушли, он остался и продолжал сидеть.
  Тамара стояла и смотрела на него, она хотела запереть пустой класс и ждала, когда он уйдет.
  - Пора, - сказала она ему, уже догадываясь, что сидит он здесь из-за нее.
  Лизин встал и подошел к ней вплотную
  - Тамара, - сказал, - милая Тамара, выходи за меня замуж.
  Тамара растерялась:
  - Вы шутите?
  - Да какие там шутки! Вот сейчас, сидя за этой партой, я понял, что не могу без тебя жить, ни одной минутки больше не могу.
  Он наклонился, заглянул в глаза, и осторожно, боясь вспугнуть, провел пальцами по её шее. Тамара отшатнулась.
  - Тома, я тебя умоляю, если ты никого не любишь, выходи за меня, я сделаю всё, чтобы ты была счастлива.
  - Но Вы, ведь Вы женаты?
  - Уже нет. С той минуты, как увидел тебя.
  И добавил.
  - Я уйду из семьи во всех случаях, независимо от того, какое решение ты примешь. Я не могу лгать жене, она хорошая женщина. Она не заслужила, чтобы муж её не любил.
  Тамара молчала, не поднимая глаз, прислушиваясь к той силе притяжения, которая исходила от этого красивого элегантного мужчины с седыми висками. Её руки, держащие классный журнал слегка дрожали.
  Дрожали и губы, когда она продиктовала ему свой номер домашнего телефона.
  Он позвонил ей, только когда стал свободным, и они подали заявление в ЗАГС. Тамара решила, что Павел и есть ее Сигапур.
  Надя предрекала Павлу, что он очухается и вернется, что это кризис среднего возраста, но ошиблась, он не вернулся. Он был счастлив со своей новой женой, которая была моложе его на 22 года.
  
  9
  
  Есть хотелось страшно, но кальмары и салат из морской капусты в горло не лезли, а в доме, кроме консервной банки морской капусты в холодильнике и полкилограмма кальмаров в морозилке, было лишь два ломтика белого хлеба и четвертинка орловского. Дима думал о том, что только его жизнь, жизнь индивидуума начала налаживаться, как социальная жизнь в стране совершенно развалилась, и сколько ни прячь голову в песок и выключай телевизор по совету Виктора, вся эта постсоветская неразбериха тебя всё равно достанет. Не новостями по телевизору, так пустыми прилавками.
  Дима вздохнул, встал, ушел из комнаты в кухню. В кухне он достал из пакета четвертинку орловского, купленного ему Полиной Андреевной, посолил, сел на стул, печально начал жевать. Он вспомнил, что у него есть полбидона подсолнечного масла, купленного при распродаже с машины, и если завтра сразу после занятий пойти на рынок, то можно купить картошки и пожарить на ужин. А на обед можно пойти в физтеховскую столовую, студентов кормят, и даже мясо дают, но порции, конечно, не те, что раньше. Размышления о завтрашнем обеде, однако, не насытили его на сегодняшний вечер.
  Раздался звонок и Дима открыл дверь, не спрашивая, кто это, держа в одной руке свой своеобразный бутерброд.
  Валерка переступил порог, глянул на хлеб солью в руке друга.
  - Что так плохо? - спросил он. - Лошадиным лакомством питаешься?
  - Да, нет, - вздохнул Дима. - Я на этой неделе успел купить на рынке пять яиц, за одно отдал столько же, сколько раньше за десяток, а на прошлой отстоял очередь и купил курицу, небольшую, правда, килограммовую, но курицу. По одной в руки давали. Правда уже все съел.
  Валера прошел на кухню, глянул на отрезанный хлеб.
  - А масло подсолнечное у тебя есть? - спросил он.
  Дима кивнул
  - Тогда сейчас я ужин приготовлю.
  Валера взял сковородку, нарезал хлеб тонкими ломтиками, и обжарил их в масле.
  - Водки нет?
  - Нет.
  - Ну ладно, так навернём.
  Они подсели к столу и съели жареный хлеб прямо со сковородки, как когда-то они делали, когда жили в одной комнате в общежитии, только тогда обычно на сковородке скворчала яичница с жареной колбасой.
  - Гренки, однако, называется, - сказал Валера, когда они проглотили еду. Название придавало блюду сытости.
  - Ещё есть морская капуста, и кальмары можно отварить, - Дима проявлял гостеприимство.
  - Ну, нет, - сказал Валера, - не буду тебя окончательно грабить. - Есть талоны на водку и табак?
  - Ну да, водочные даже за 2 месяца, а табачные за прошлый я Полине Андреевне отдал, у нее зять курит.
  - Я не просто так беру, я меняю на крупу и макароны.
  - Откуда у тебя?
  - Договорился с ребятами, им они не нужны, они курящие, да и порыбачить любят. Водка им в самый раз, для согрева на рыбалке, а с крупой они всё равно возиться не будут, при своей-то картошке. В этом году ты в Зарамушки не ездил? Летом я имею в виду?
  - Да вот, Коля звал, а не получилось.
  - А зря не получилось, как сейчас были бы вовремя сухие белые грибы. С картошкой. Я завтра с утра хочу в Дмитров на рынок съездить, там мясо дешевле, чем в Москве почти в два раза. Поедешь со мной?
  - Не смогу, у меня с утра занятия.
  - Тогда давай деньги, сколько есть, я и тебе куплю. И знаешь, мне не охота сейчас в Москву тащиться, а потом в Дмитров. Я у тебя переночую, уеду на электричке, а уж от тебя на машине домой махну, а мясо в рюкзаке принесу.
  Валера удачно съездил на Дмитровский рынок, привез говядины по 15 рублей за кг, а не по25, как она стоила на Московских рынках, три десятка яиц, и кг домашнего сыра.
  Дима оказался с мясом и даже с крупой, и варил себе супчики. Была осень 1990 года. До того, как Гайдар отпустит цены, и прилавки наполнятся продуктами, оставалось полтора года. И эти полтора года населению России надо было как-то пережить.
  
  10
  
  Огород копали лопатами, Колина тарахтелка отдала концы ещё в прошлом году, а купить новую не представлялось возможности.
  С утра, до жары выдержали три часа без перекура, а потом легли на поношенное застиранное байковое одеяло, расстелив его на траве возле старой яблони. Густые ветки её, хоть и не покрытые листьями, всё же давали некое подобие тени.
  Дима с непривычки к физической работе устал, распластано лежал, глядел в небо, синеющее сквозь замысловатый узор, образованный переплетением корявых веток яблони, в пол-уха слушал брата.
  - В нашей стране безумных идей и диких преобразований, - сказал Коля, - нужно быть готовым ко всему. На прошлое лето Женькин детский сад закрыли на лето, сбагрили детишек родителям, вот Женя и оказалась свободной. Она с Шурой и Петром всё лето здесь прожила, кролей и кур выращивала, да потом ещё и с козой связалась. И зря ты к ним не приехал. И помог бы и сыт был.
  А козу пришлось зимой в гараже держать, и она намерзлась, бедная. Весной я настоял, чтобы продали. А соседи наши, у них земли нет, они кроликов на балконе развели, а что, трое сыновей, все рты разевают, а родителям в эти рты и положить нечего. Вот и возвращаемся к натуральному хозяйству, в начало 19 века среди телевизоров и стиральных машин. Наверное, только в Африке хуже нас живут. Гуманитарную помощь получаем. А от кого? От немцев, которые войну проиграли. Хорошо, наши отцы не дожили до этого позора.
  Дима оторвался от созерцания кривых ветвей, перевернулся на живот, присоединился к разговору:
  - Отец рассказывал, как тяжко после войны в Германии было, для населения по распоряжению военных властей супчики варили и выдавали. В очередях стояли голодные немцы. А теперь, вот они нас кормят. Так вот обернулось противостояние систем.
  - Кормят, да не досыта.
  - Хоть так. Но обидно.
  Помолчали.
  - Понимаешь, - Дима продолжил разговор, так как работать не хотелось. - Маркс разработал теорию капитализма, прибавочную стоимость, перепроизводство, кризисы, монополизм, но теории развития экономики социализма не создал. При социализме всё сваливают в одну кучу, и потом распределяют, а распределяющий, естественно ведет себя по законам человеческой природы, сначала себе, потом другим.
  А другой, тот, который производит, но плоды его труда ему не принадлежат, видит, что, как ни работай, всё равно всё уходит на сторону, и начинает работать спустя рукава. Появляется аппарат подавления таких иждивенческих настроений, который тоже ничего не создает, а есть просит, и как и в былые времена на Руси, один с сошкой, семеро с ложкой, так всё и остается. И в глубинах социализма возникают капиталистические отношения, подпольные производства, которые производят то, что плановая экономика забывает запланировать, и с этим тоже борются, а с другой стороны, те, что стоят у кормушки, хотят и детям эту кормушку передать, а это не так просто: дача государственная, машина служебная, зарплата только пока ты на должности.
  И вот это всё и приводит к распаду социализма, и распад этот идет по инициативе сверху и конечная цель его не возрождение России, а захват государственной собственности в наследственное владение, с тем, чтобы передать эту собственность детям и внукам.
  - А нам ничего не перепадет?
  - Ничего, это всё не для нас делается, но всё же, я думаю, через некоторое время станет жить легче, им всё равно придется выйти на свободный рынок, а он и заполнит прилавки, как это случилось во времена НЭПа. А если бы НЭП продолжили, то мы сейчас не так жили.
  - И после войны быстрее поднялись бы... - сказал Коля.
  - Если она состоялась бы, эта война...
  Дима встал, отряхнул соломинки, прилипшие к штанам:
  - Ну что, ещё покопаем хоть полчаса и обедать? А то, если русских соберется больше одного, то тут же разговор о политике и высоких материях.
  - Потому и плохо живем, всё только говорим, - Коля тоже поднялся с земли.
  - Или наоборот, говорим о политике, потому что плохо живем... - засмеялся Дима.
  - Сейчас вскопаем, а девятого надо будет уже сажать, главное, чтобы погода была, - Коля глянул на небо.
  До вечера, не спеша, с перерывами они вскопали пол-огорода, а на другой день вторую половину. Чуть осталось, дождь помешал.
  
  
  11
  
  Дима возвращался поздно вечером домой. В Москву его вытащил Миша, они пошлялись по городу, посидели в кафе, зашли в Пушкинский музей на выставку "Пикассо", подолгу стояли у картин, и Миша все говорил о колорите, о форме, о воздействии цвета непосредственно на подкорку, минуя сознание и вызывая эмоции. А Дима думал о том, что этот Пабло, в общем-то, вполне мог быть пациентом Виктора.
  После музея прошлись по Тверской, на Маяковке Миша нырнул в метро, а Дима захотел ещё прогуляться, дошел до Долгоруковской, постоял на троллейбусной остановке минут десять, и не дождавшись его, решил идти до метро две остановки пешком, или поразмяться даже до Савеловского, а если вдруг догонит троллейбус, то можно будет и сесть.
  В толчею метро ему не хотелось.
  Он был уже у Новослободской, когда шедший решительным шагом в подземку мужчина вдруг остановился, вызывая недовольство прохожего, который на него налетел и окликнул Панина:
  - Дима, это ты?
  Дима остановился, вглядываясь, не узнавая, напрягаясь.
  - Не узнаешь, значит, - сказал мужчина, - а я ещё тебе нос чесал.
  И Дима сразу вспомнил всё: палату с разводом протекшей жидкости на потолке, на который часами смотрел, черную кошку с белыми усами, любившую спать на его постели, и продолжающую делать это и сейчас, уже в его комнате, взъерошенного Кузьмичева. Всплыло даже имя, которым его называла жена, Андрей.
  Дима шагнул навстречу Кузьмичеву, и обнял товарища по несчастью.
  - Привет, Андрей, - сказал он. - Конечно, узнаю.
  - Как ты? - спросил Андрей. - Выглядишь здоровым.
  - Да, вот, всё нормально. С таблеток слез, раз в год только провожу курс и всё. Работаю.
  - А ты как?
  Он вглядывался в худое, бледное, но чисто выбритое лицо. Андрей, несмотря на вечернее время, был совершенно трезв, опрятно одет, но выглядел понурым, в то время как в палате он был весел и любил побалагурить.
  - Что-то не так?
  И Кузьмичев вдруг странно сморщился, лицо пошло складками, и он тихо сказал:
  - Всё не так. Умерла моя Галина, помнишь её?
  Дима кивнул. Они отошли в сторонку, чтобы не мешать пешеходам.
  - Как же, не старая ведь?
  - Не старая, да жизнь её замучила. Гипертония у нее была, а ей не до себя было, таблетки какие-то пила, и всё на ходу, на ходу. А тут плохо ей стало, вызвали скорую, те сделали какой-то укол, и уехали. Она вроде уснула, я отдельно лег, чтобы не мешаться, а утром встаю, что думаю, моя хозяйка не хлопочет на кухне, завтрак не готовит, вроде пора.
  Зашел в комнату, а она холодная.
  Андрей достал сигареты, торопливо прикурил, затянулся, выпустил дым наверх.
  - Да, - Дима, кивнул, понимаю, - после стольких лет остаться одному...
  - Да ведь если б не я, если не мотал бы я нервы со своим пьянством, она бы жила и жила, а то у меня запои два-три раза в год были, а у нее гипертония. Нельзя было ей такие стрессы. Вот сын мне и сказал: " Всё из-за тебя, отец. Из-за того, что водку ты любишь больше, чем нас".
  Кузьмичев ещё раз затянулся, и смял окурок о гранитную стену здания.
  - Вот так. И ты, Дима, поверишь, с той поры мне как отрубило, водка эта стала такой ненавистной, я даже на поминках чуть пригубил. Получается, Галя всю свою жизнь боролась с моим пьянством, а победила его только тогда, когда умерла.
  Диме стала страшно за Кузьмичева, который жил в сознании своей вины в смерти жены. Он сказал
  - Не убивайся, и не вини себя. Конечно, ты жизнь себе отравлял и ей. Но гипертония есть гипертония, стрессы у нее были наверняка не только из-за тебя.
  - Это так, с невесткой они иногда цапались, но всё же довело её до могилы мое пьянство.
  Помолчали. Диме и сказать было нечего, и он сменил тему разговора:
  - А где работаешь?
  - А всё там, в автомастерской. Теперь это кооператив. Машины чиню. У меня, ведь Димка, как в народе говорят, руки золотые, я всё могу сделать, и дома по ремонту, и электропроводку, и мотор с закрытыми глазами разберу и соберу, а сейчас, когда без запоев и руки с перепою не трясутся, от клиентов отбоя нет, начальство меня ценит, я хорошо зарабатывать стал, а куда, на что мне деньги?
  Сыну подкидываю на внука, а мне самому всю жизнь денег на водку не хватало, а когда пить перестал, так и вот, потратить-то не на что.
  Помолчали, не зная, что ещё сказать друг другу, попрощались и расстались, время было позднее, выразили надежду на ещё одну неожиданную встречу в будущем: гора с горой...
  Дима после ухода Кузьмичева не пошел пешком по плохо освещенным улицам, а сел в нагнавший его троллейбус.
  
  12
  
  Спустя две недели после встречи с Кузьмичевым, Панин был на приеме у Виктора.
  После обычных расспросов о его самочувствии, наступила пауза и Дима, набравшись духу, рассказал врачу о встрече с Кузьмичевым.
  - Чего только не бывает в жизни, - сказал Виктор. - Он казался таким безнадежным пропойцей, а вот выскочил. Другого смерть жены ещё только подтолкнула бы пить и пить.
  - А как остальные из нашей палаты, как Максим, как Вова? - спросил Дима
  - Да, Вова, Петрушин, помню, - Виктор замолчал.
  - Так что с ним? - настаивал Дима.
  - И Максим, да Максим, - сказал Виктор, как будто не слышал вопроса о Вове.
  Психиатры умеют уйти от ответа, думал Дима, ему было очевидно, что с Вовой нехорошее случилось.
  - С Максимом родители вовремя тревогу забили, насильно отвели его на лечение, и он, а это редко бывает, переломался, перемучался и втянулся в другую жизнь. Говорить ещё рано, у таких молодых рецидивы и через пять лет бывают, но сейчас каждый месяц работает на него. Так что есть шанс, что там вообще всё нормально будет.
  - А Володя, почему о нём не говоришь?
  - А что Володя, нету Володи.
  - Погиб?
  - Застрелился. Как выписался из больницы, а лучше ему так и не стало, но он, видимо, симулировал улучшение. Как-то контролировал себя, перестал кричать по ночам, стал проситься домой, жена приезжала. Плакала, просила отпустить, ну это не у нас было, в Кащенко. В общем, ошиблись они, отпустили. Он домой вернулся, он из Подольска был, и через два дня застрелился. Из охотничьего ружья. Подгадал, чтобы его отец нашел, в сарае стрелялся. Не хотел, чтобы сын или жена. Ну и зачем тебе нужно было знать об этом?
  Дима молчал, он не хотел услышать о самоубийстве Вовы, он надеялся, что у того всё хорошо.
  - Да, война убивает и после ее окончания, - Панин вздохнул. - А я так надеялся, что у него все будет хорошо.
  - Я тоже, но шансов мало было.
  
  
  13
  
  Дима и Тамара расслаблено лежали на смятых простынях, мягкая рука Тамары в руке Димы.
  - Что-то меня после этого дела всегда на что-нибудь вкусненькое тянет, - сказала Тамара.
  - А в холодильнике яблочко есть, сходить? - Дима повернул голову к Тамаре, всмотрелся в её лицо на подушке.
  - Нет, я сама.
  Тамара выскользнула из-под простыни, взяла в руки легкий шелковый халатик. Пока она накидывала халатик, Дима с удовольствием смотрел на неё обнаженную.
  Темные волосы растрепались, рассыпались по голым плечам, лицо порозовело, контрастируя с белой тяжелой грудью, сейчас она была очень красива, женщина в расцвете сил.
  Дима протянул руки к ней, приглашая забыть про яблочко, и вернуться к нему в постель, к более интересному занятию, чем жевание яблок, но Тамара с улыбкой отстранила его руки, и ушла.
  Вернулась она с двумя холодными яблоками в руках, и они сладко хрустели ими, Дима лежа, а Тамара сидя на краю кровати.
  Догрызли, Дима хотел бросить огрызок под кровать, но Тамара не позволила, взяла оба огрызка и отнесла на кухню в мусорное ведро.
  Потом залегла снова в постель, засунула замерзшие ноги под Диму.
  - Сейчас согреюсь и идти уже надо, - со вздохом сказала она.
  Дима согласно вздохнул тоже. Ему страшно не хотелось, чтобы Тамара уходила, но дома её ждал сын, и она редко ночевала у Панина, разве что те считанные ночки, когда сын гостил у бабушки.
  Тамара подождала, слабо надеясь, что Дима предложит проводить ее до дому, а то выходило несправедливо: он оставался в тепле и уюте, а она шла в темень ненастного вечера.
  Летними светлыми вечерами Дима её провожал, не до подъезда, они соблюдали конспирацию, но провожал, а осенью и зимой, избегал это делать, в самом начале их романа он был нездоров, на обратном пути его мучили страхи, кто-то тащился за спиной, тяжело вздыхал, и прятался в подворотни, стоило оглянуться. Говорить о своей болезни любовнице он не хотел, в школе об этом знала только директор, и просто сказал, что ему очень тоскливо возвращаться потом в пустую квартиру.
  Поверила или нет в это Тамара, он не знал, но смирилась, и, в конце концов, стала находить в этом что-то романтическое, возвращаясь одна домой, она чувствовала себя жертвой собственной страсти.
  И в это раз, Тамара чмокнула стоящего в прихожей Панина, накинула плащ и ушла, и Дима остался один, тетя Поля всё чаще ночевала у дочери.
  Дима пошевелил босыми ногами на полу, вздохнул и направился в комнату, а когда вошел, удивился убогому и неприкаянному виду своего жилища, как будто увидел впервые: обои выцвели, их давно нужно было сменить, подлокотники дивана за долгое время засалились, а шторы, закрывавшие давно не мытые окна, выгорели, причём неравномерно, края, обращенные к стенкам были темнее, а середина совсем белесая.
  Только телевизор был новый, цветной, но стоял он на старой бельевице, когда-то красивой и с блестящими полированными поверхностями, которые любовно протирала мать, а сейчас изрядно поцарапанными и запыленными.
  Дима вдруг вспомнил, как только что стояла возле кровати Тамара, как белело её тело в легких сумерках задернутых штор, каким немыслимо роскошным украшением выглядела молодая женщина в нищенской обстановке комнаты, и застонал вслух от несочетаемости, немыслимости присутствия этой женщины в его убогой, запутанной, запыленной жизни.
  Томка, это цветок в пыли, роза в бутылке из-под пива, а пыль и бутылка это я, думал он с отчаянием, навеянным её уходом в темноту зимнего пасмурного вечера, и когда она поймет это несоответствие, то возненавидит меня, причём гораздо горячее возненавидит, чем сейчас любит.
  И какого чёрта я, нищий псих со справкой, на это поддался?
  Он вспомнил их первый вечер и вздохнул. Как и всегда в отношениях с женщинами он в тот вечер просто поплыл по течению. Такому ласковому, убаюкивающему течению розовой реки, по которой он плыл уже третий год.
  
  14
  
  - Димон, - услышал Дмитрий, или ему это только чудится? - Димон, это ведь ты, подожди.
  Дима повернулся - высокий и худой мужчина с темной, всё ещё густой, хоть и полуседой шевелюрой махнул ему головой и решительно шагнул навстречу, раскинув в стороны обе руки для объятий.
  Этот оклик, и раскинутые руки, всё говорило о том, что знакомство их дальнее, древнее, корнями уходящее в детство, только в школе Панина звали Димоном.
  - Не узнаешь?
  Что-то шевельнулось в душе Дмитрия, казалось ещё чуть-чуть, вот сейчас, спадет пелена с глаз
  - Димка, ну ты чего? Это же я, Толя Воронов, Ушастик.
  И вот сквозь черты сорокалетнего мужчины медленно, как при проявлении фотопленки появилось лицо восемнадцатилетнего юноши, голубые глаза и всё те оттопыренные уши, за которые и получил прозвище.
  Дима оторопело стоял, не в силах понять, откуда взялся Толька, как оказался здесь после столь долгого небытия.
  Двадцать лет прошло с той поры, как Толя женился на Лиде и они прекратили свою пусть редкую, но переписку.
  Толя, тем не менее, не обращая внимания на безучастность Панина, обнял его и расцеловал в обе щеки.
  - Ты совершенно не изменился, всё такой же тормоз, - сказал Анатолий.
  Дима, наконец, улыбнулся:
  - Только вот шевелюра у меня поредела в отличие от твоей.
  Толя махнул рукой.
  - У кого что, - сказал он, - у кого седина, у кого залысина
  Сейчас Диме наследовало задать Толе обычные в такой ситуации вопросы: как ты, где обитаешь, где работаешь и т.д., но Дима всем этим пренебрег. Он спросил сразу, в лоб, и чувство у него было такое же, как когда-то в детстве, когда он, сжав зубы, один пошел на троих, и если бы не Толька, ему бы тогда сильно досталось.
  Он спросил:
  - Как Лида?
  Этим вопросом он сразу давал понять Анатолию, что знает о том, что Лида его жена, хотя ни сама Лида, ни Толя никогда ему об этом не говорили и не писали, как будто он умер для них после того, как они поженились, в конце концов, его свадьба с Виолеттой по времени была позже, и он оказывался честным перед Лидией.
  Он задал вопрос, ждал ответа и наблюдал, как меняется лицо Ушастика.
  Только что тот улыбался, растягивал рот до ушей, прямо светился от радости встречи, от нахлынувших на него воспоминаний школьных лет, когда так много их связывало, его и ещё Лиду, и весь класс, и вот уже улыбка погасла быстро и внезапно, лицо стало грустным, трагически грустным. Подбородок слегка дрожал, когда он ответил Дмитрию:
  - Лида умерла год назад.
  Дима отшатнулся так, как будто Толя резко ударил его в грудь, и, пытаясь сохранить равновесие и не упасть, зацепился за Толино плечо. Голова у него закружилась, он наклонял её вниз, чтобы прилив крови снял головокружение.
  Толя обнял его за плечи:
  - Прости, друг, что я так, с разгона, неподготовленного.
  - Я сейчас, - сказал Дима, - сейчас, я ещё и не завтракал с утра, а когда не поем, со мной это бывает
  Он пытался успокоить Толю, объяснить, что ничего экстраординарного не происходит, но понимал, что обмануть Ушастого и скрыть свой шок не удастся.
  - Тут площадка есть. Скамейки и фонтан перед зданием клуба, пойдем, сядем, - сказал он.
  Они перешли дорогу, Дима, всё ещё опираясь на плечо Анатолия, и сели на лавочку в тени. Кругом гуляли женщины с колясками, и дети с велосипедами, роликами, было шумно, но они здесь никого не интересовали, никому не мешались.
  - Как это случилось? - спросил Дима
  - Скоротечный рак легких. Сгорела за три месяца. Слава богу, не сильно мучилась.
  Помолчали.
  - Надо бы помянуть, - сказал Толя.
  - Возьмем в магазине и пойдем ко мне, - Дима встал со скамейки.
  - Только если закус, а водка у меня с собой, - и Толя кивнул на портфель, который он поставил у ног.
  По дороге к Диме зашли в супермаркет, купили колбасы, грудинки, маринованных помидорчиков, халвы на десерт, оба любили халву, и поднялись на верхний этаж Диминой пятиэтажки.
  - Соседки нет, она редко бывает, старенькая стала, тяжко ей на пятый подниматься.
  - Один живешь?
  - Да, я давно в разводе.
  - Сын у тебя, я помню, тетя Тоня говорила, - и Дима подумал, что вот они общались с матерью, пока она не переехала сюда, а он ничего об этом не знал. Ничего о жизни одноклассников, кроме скудных сведений, которые мать ему иногда сообщала.
  Нарезали колбасу, хлеб, открыли банку маринованных помидор, Дима на всякий случай поставил варить картошку, достал и разогрел два небольших пирога.
  - Покупные? - спросил Толя, кивнув на пироги.
  - Да, нет домашние.
  - Сам, что ли печешь?
  - Да нет, заботится обо мне одна хорошая женщина.
  - Соседка?
  - Нет, ещё и кроме соседки, подружка.
  - Давно ты с ней?
  - Года три.
  - А что не женитесь?
  - У нее сын, подросток, муж умер, она не хочет травмировать сына, привести ему другого отца, а так, дружок на стороне устраивает обе заинтересованные стороны.
  Выпили, помянули Лиду, сидели, думали, каждый о своем. Дима молчал, не знал, что сказать, слова утешения не лезли из него, не выдавливались, не потому, что он не был огорчен и отнесся равнодушно к смерти одноклассницы, подружки и последние двадцать лет жены школьного друга, а просто не умел говорить эти казенные слова утешения, тем более, что сам был настолько потрясен, что нуждался в утешении.
  Толя взял бутылку, чтобы налить по второй.
  - Толя, мне пить нельзя, и я сильно отвык, сразу в голову ударило.
  - Сейчас я тебя ещё не так ударю, - сказал Толя и налил себе полную, Диме чуть плеснул. Выпей ещё, а то я тебе сейчас такое расскажу, не знаю, как ты это и переживешь...
  - Ты мне такую новость принес, хуже и не бывает, - Дима держал рюмку в руке, вопросительно смотрел на Анатолия.
  - Давай, Димон, выпьем за детей наших, за наше продолжение в этом мире, за то, чтобы они нас любили и долго помнили, за наших с Лидой дочерей и твоего сына.
  Дима кивнул, пригубил.
  - Как сына зовут?
  Дима видел, что Толя не решается сообщить, что хотел, ходит вокруг да около, но торопить не стал.
  - Мишей.
  - Михаил, значит. Михаил Дмитриевич. Видишься с ним?
  - Одно время видел, но не общался, а сейчас уже лет восемь как совсем нет. Она не хочет нашего общения, и боюсь, что настроила против меня.
  - Это может быть, что и настроила, а как ты видел, но не общался?
  - К школе подходил, смотрел из-за ограды в толпе, тайком.
  - Да...не ожидал я, что твоя жизнь так сложится, с собственным сыном видеться не будешь, а я думал: дети твои гордиться тобой будут.
  - Да чем гордиться, в школе преподаю, скромный человек.
  - Ну, не в обычной школе ты преподаешь, не тупиц учишь, которым до лампочки твоя математика. Пошел ты, значит, по стопам отца, он ведь был лучший учитель в городе, а ему даже заслуженного не дали, из-за этой стервы, его директрисы.
  - Может быть, не только из-за этого...
  - Ну не спорь, крови она ему попортила.
  - Я и не знал, что ты был в курсе...
  - Да ты что, очнись, Димка, весь город был в курсе...
  Снова замолчали.
  Толя, наконец, собрался с духом:
  - Может быть, мы с Лидухой не так, неправильно решили, но ты пойми, это по молодости, в молодости мы все категоричны, и не я это решал, а она, а я ей всегда в таких вопросах доверял, знаешь...
  Вот оно, думал Дмитрий, то, чего не было у нас с Виолеттой, не было доверия.
  - А потом, перед смертью, она передумала, - продолжал Анатолий. - И очень просила меня сказать тебе правду.
  Дима напрягся, теряясь в догадках, о чем речь.
  - А, правда Дима, в том, что старшая наша дочка, Наташка, не моя дочь, не от меня она..
  - Нет, - сказал Дима, не веря, но вдруг догадавшись, о чем Толя, - нет, этого не может быть, это же какой-то мексиканский сериал.
  - Да что там сериал! В жизни бывает запутаннее любых сериалов. Моя дочь, Наталья Анатольевна Воронова, на самом деле должна была быть Натальей Дмитриевной Паниной. Именно об этом просила сказать тебе Лида, её мать, и за этим я притащился сюда, еле нашел тебя, чтобы сообщить тебе эту новость и выполнить последнюю волю жены, а то она ночью приходит ко мне и попрекает, что я этого не сделал. Ох, Димон, видишь, до чего я дошел, призраки донимают.
  Дима молчал, нервничал, сжимал кисти рук, машинально допил ту каплю, что была в его рюмке, держал рюмку за ножку в руках. Раздался хрустальный звон, ножка от рюмки упала на пол, из ладони Димы упали на клеенку капли крови.
  - Ни к чему всё же рюмки ломать, - сказал Толя.
  Выполнив волю жены, и свалив груз на Диму, он сам стал спокойнее.
  - Да, что же она не написала, не позвонила, ничего не сказала?
  - Она ждала, чтобы ты сделал первый шаг.
  - Да понимаешь, если бы я только знал, что она беременная, всё было бы по-другому. Я тогда с Виолеттой год, как встречался, но у нас не было близких отношений, ты понимаешь? Просто надо было время мне, чтобы разобраться, а тут мама написала, что Лида за тебя вышла. Я ведь не знал, когда она была искренней, когда со мной была или когда замуж за тебя выходила.
  - Тому делу уже 20 лет, что сейчас пережевывать...
  - Это тебе, это для тебя двадцать лет, а для меня пять минут. Пять минут назад я вдруг узнаю́, что у меня есть дочь, и дочери этой двадцать лет. А она знает обо мне?
  - Нет, - сказал Толя. - Это теперь исключительно от тебя зависит, говорить ей или нет.
  - А где она?
  Здесь, в Москве, учится в университете на мехмате, первый курс заканчивает.
  - Значит так, - сказал Дима неожиданно даже для самого себя решительно. - Я здесь всё уберу-приберу, куплю что-нибудь в ресторане из съестного, и вы приезжайте, конечно, надо ей всё рассказать и нам нужно познакомиться.
  Ты пойми, я ведь не бросал Лиду беременной, я просто не знал, что она беременная, всё случилось так внезапно, почему, ну почему она мне не написала, не позвонила?
  - Потому что ждала, что это сделаешь ты. Мне она тогда сказала: "у Димы точно кто-то есть, я это потом уже почувствовала, по тому, как он в сторону смотрел..."
  - Ну да, я уже год встречался с Виолеттой, но я бы всё переиграл, понимаешь? Я тогда совсем запутался, мне надо было подумать, а тут мама пишет, что Лида расписалась с тобой.
  - Теперь что в этом копаться, - прервал Толя Диму, и по интонациям его голоса, Дима понял, что ему не хочется ворошить прошлое, докапываться до истинных мотивов поступков покойной жены... У тебя с сыном отношений нет никаких, зато вот тебе готовая дочь, так Лида захотела. Наташка ведь в тебя способная, не в нас, в университет поступила, училась в школе отлично, но ты учти, Дима, я от нее не отрекаюсь, она и моя дочь, я её растил с малолетства, из роддома, для всех она моя дочь.
  - Я всё понимаю, и вовсе не жду, что Наташа, - произнес имя с удивлением, ещё полчаса назад никакой Наташи и не было, а вот теперь уже есть, - кинется мне на шею в такой ситуации. И вообще не представляю, как может девушка такое воспринять... Я ведь с ней не знаком.
  - А я вот знаком и тоже не представляю, как она отнесется.
  
  15
  
  Наташка сидела на диване, руки на донельзя обтянутых джинсами худых коленках, вся взъерошенная, жалкая, напоминающая птенца, вырвавшегося из когтей кошки. В Лиду она была лишь цветом кожи, рыжеватыми волосами, да веснушками, обильно усеявшими округлый небольшой носик.
  Серые глаза смотрели настороженно.
  Мужчины сидели на стульях возле стола, и выглядели так, как будто сидели на раскаленной плите.
  Дмитрий молчал, предоставляя возможность говорить Анатолию. У них за эти две их встречи установились привычные с детских лет взаимоотношения, когда главную роль в общении с окружающим миром брал на себя Ушастик.
  Толя набрал в легкие воздух, выдохнул его, как будто собирался нырнуть или влить в себя стакан водки, и сказал:
  - Предстоит серьезный разговор
  Наталья, разглядывающая Диму, как рассматривают интересное животное, нисколько не беспокоясь о том, что животное тоже на тебя смотрит, отвлеклась и перевела взгляд на отца.
  - А дома ты не мог со мной серьезно поговорить? Обязательно надо было сюда тащиться? У меня завтра экзамен по линейной алгебре, ты в курсе? И вообще он-то тут причём?
  Она направила подбородок в сторону Димы, явно не одобряя его присутствие при обсуждении семейных дел, да ещё серьезных.
  - При том... И вообще это не он, не посторонний человек, а твой родной отец.
  После этих слов наступила минутная напряженная тишина, мужчины смотрели на девушку в две пары глаз, а Наталья смотрела на них, широко разинув рот и округлив глаза, совершенно остолбеневшая.
  - Миленькое дело, хороши шуточки! С чего бы это мой отец? Откуда он взялся? А ты тогда кто будешь?
  - А я, - тут Анатолий запнулся. - А я не родной отец, я отчим. Я женился на твоей матери, когда она была беременна тобой.
  - Вон оно как... ну ты даешь...
  Неожиданно удивление перешло в гнев, и Наташка накинулась на Диму:
  - А ты значит поматросил и бросил? А теперь спустя двадцать лет устраиваете тут комедию? И кому это нужно? Мне и так хорошо было, прекрасно было с одним отцом.
  - Он не знал о твоем существовании все эти двадцать лет, узнал два дня назад.
  - А мог бы и поинтересоваться раньше. И зачем эта встреча? Зачем?
  - Ну, - вмешался в разговор Дима, - тебе, как женщине трудно это представить, с вами такое не бывает, но всё же, постарайся: нежданно-негаданно тебе говорят, что у тебя есть дочь, как никак, тебе, наверное, захочется хоть одним глазком взглянуть, какая она, познакомиться.
  - Тем более, что мать просила найти его и рассказать о тебе, - снова взял инициативу в свои руки Толя.
  - Мама так хотела? Мама?
  И неожиданно для обоих мужчин личико её сморщилось, сбежалось в кулачок и она громко, навзрыд заплакала. Слезы мгновенно заструились по щекам, и падали на руки, оставляли маленькие темные пятна на джинсах, она их не вытирала, хлюпала носом, опускала голову всё ниже и ниже.
  - Ну, - голос у Толи подозрительно дрогнул, и Дима подумал, что упоминание о покойной Лиде растревожило этих двоих, - ну заканчивай это слезолитие, что ты рыдаешь, как по покойнику. В конце концов, ведь не убыло, а прибыло, мои-то чувства к тебе не изменились, я всегда знал, что ты не моя, а его дочь, но любил тебя не меньше, чем Светку.
  Наташа отмахнулась, но рыдания становились тише, и тише, а когда Дима принес воды из кухни, Наталья совсем успокоилась, и вода не понадобилась.
  - Кушать всё же хочется, - сказала Наталья, - давайте обедать.
  - Разумная мысль, - сказал Дима, и начал вынимать тарелки из серванта, аккуратно расставлять их.
  - Ну, я точно с голоду умру, - воскликнула Наталья, наблюдая, с какой скоростью вновь объявившийся отец это делает, и кинулась помогать, ловко и быстро накрывать на стол, верно угадывая, где что лежит, как будто находилась здесь не в первый раз в жизни.
  Освоилась, одобрительно подумал Толя, наблюдая за дочерью. А вслух сказал:
  - Знаешь, доча, а Дима тебе может помочь с линейной алгеброй.
  - Конечно, помогу, - отозвался Дима. - Вот только пообедаем.
  Разогрели еду, принесенную из местного кафе полтора часа назад, попили чай с тортом, потом Толя лег подремать на диван, ему грозила ночь в поезде, а Дима с Наташей уселись за стол, Наташа достала программу, учебник и они начали заниматься, разбирая пункт за пунктом.
  Наталья оказалась сообразительной девушкой с цепкой памятью, ей не приходилось повторять два раза одно и то же, и учитель и ученица были довольны друг другом. Толя же перекатился на спину, голова у него запрокинулась, и он начал громко, прямо душераздирающе храпеть:
  - Папка, папка, перевернись сейчас же, - закричала Наташа и Толя, не присыпаясь полностью, послушно снова лег на бок.
  Наташа несколько секунд сидела, смотрела в одну точку, и Дима не мог понять, почему её так отвлек от занятий храп Анатолия, но она повернула к Диме серьезное лицо и спросила:
  - А вас..., а тебя как мне называть?
  - Как тебе удобнее, - ответил Дима, он сам ещё и не обдумывал этот вопрос. - Тебе будет непривычно называть отцом ещё одного человека, но можешь звать по имени отчеству, или просто Дима.
  - Дима, это лучше всего, давай остановимся на Диме, - сказала Наталья, и они вернулись к эрмитовым матрицам.
  
  Вечером Панин провожал гостей на автобус до метро "Речной вокзал", воспользоваться электричкой, с гарантией от пробок он их не уговорил.
  - Приезжай навещать дочь и меня заодно, - сказал он на прощание Толе, а Наташе:
  - Как какие трудности, или просто общага надоест, то я всегда тебе рад.
  - Ещё бы, осмелился бы ты быть не рад, после двадцатилетнего отсутствия, - смешком ответила Наташа, и Толя почувствовал укол ревности: очевидно было, что эти двое уже наладили контакт, и возможно, теперь с Димой его ненаглядная Наташка будет видеться чаще, чем с ним. Но может быть, именно этого и хотела Лидия, думал Толя.
  Уже подъехал автобус, народ двинулся к дверям, когда Наташка спохватилась:
  - Дима, я с этой алгеброй даже и не спросила, а у меня, может, кроме Светланки ещё есть братик или сестричка?
  - Есть, - ответил Дима, - брат, почти твоего возраста.
  - Здорово, - только и успела сказать Наталья, а о том, что хорошо бы поглядеть друг на друга, сказать не успела, Толя подталкивал её к дверям. Они залезли в автобус, и, несмотря на толкучку, Наталья ухитрилась махнуть новоявленному отцу рукой.
  Дима возвращался в приподнятом настроении, он ощущал себя неожиданно счастливым, и отошла обида на Лиду, которую он чувствовал с той поры, как узнал, что она не сообщила ему о ребенке.
  Тогда совсем, совсем по-другому сложилась бы жизнь, и пусть даже пришлось бы уехать из Москвы, или пойти вместо Академии наук на закрытое предприятие, где давали иногда прописку и жилье, всё было бы лучше, чем оно получилось.
  Но как есть, так есть, сказал он себе. Завтра позвоню Валере, расскажу, какие приключения со мной происходят.
  
  16
  
  Наталья линейную алгебру сдала на отлично, но перед ней высился неподъемной глыбой математический анализ, и она решила, что вновь приобретенному отцу, двадцать лет удачно увиливавшему от своих родительских обязанностей, теперь самое время наверстать упущенное.
  Она позвонила Диме, одновременно сообщая ему, что сдала на пять, и честно сознаваясь, что и с анализом у нее не всё в порядке.
  Дима, который ждал этого звонка, и так как считал, что ему следует принять максимальное участие в жизни девочки, собственной дочери, да ещё так рано лишившейся матери, с готовностью согласился.
  Он пригласил дочь приезжать с ночевой, и весь вечер провозился в комнатке, готовясь к её приезду: переставил диван в угол и отгородил его шторой. Цена на шторы его слегка шокировала, он не мог понять, почему два куска подшитой материи стоят в два раза дороже, чем просто материал такого же метража. Трудности были и с карнизом, ниша была слишком широка стандартных, и пришлось приколотить к стене кусок деревянного бруска, и получилось не бог весь как складно, зато девочка могла, не стесняясь, свободно раздеться перед тем, как лечь спать.
  Наташа оглядела всё, критически заметила, что всё совершенно необязательно, она прекрасно переоделась бы и в ванной, но он чувствовал, что ей приятна его забота.
  Занимались они весь вечер, легли поздно, и когда Дима утром проснулся, он решил не будить спящую Наталью, заварил себе кофе, достал булочки с маком, и только устроился на табуретке, как раздался звонок в дверь. Недоумевая, кто бы это мог быть, Дима открыл дверь. На пороге стояла Тамара.
  - Привет, - радостно улыбаясь, как человек, который не сомневается, что его приходу всегда рады, сказала она.
  - Здравствуй, ты почему звонишь? У тебя же ключ есть.
  - Но я без предупреждения, сюрпризом, а вдруг у тебя другая?
  Дима посторонился, пропуская Тамару в узенький коридорчик под громким названием прихожая, когда дверь в комнату открылась и на пороге со словами:
  - Дима, это кто? - показалась Наталья в розовой пижамес голубыми цветочками, сонная, всклокоченная.
  При виде Тамары она воскликнула:
  - Ой, - и скрылась в комнате, судорожно разыскивая халатик, чтобы накинуть его на себя.
  - Это я должна спросить, кто это? - Тамара повернулась к Дмитрию, лицо её вспыхнуло от гнева.
  Дмитрий, когда разливал кофе, сосредоточенно обдумывал, как нагляднее объяснить Наталье необходимые и достаточные условия наличия у функции экстремума на отрезке, в двусмысленность ситуации совершенно не врубился, и, будучи ни в чем не виноватым перед Тамарой, растеряно стоял в коридоре, не делая никаких попыток объясниться.
  На Тамарин вопрос не стал отвечать, что Наташа его дочь, так как даже Дмитрий понимал, как это невероятно звучит: вчера никого не было, а сегодня двадцатилетняя дочь, и поэтому он произнес уклончиво:
  - Да так, математическим анализом занимаемся, у нее экзамен послезавтра.
  - Анализом? В 9 утра? В таком виде? А ты не мог придумать что-нибудь правдоподобнее? Соврал бы, что она твоя родственница.
  - Она и есть моя родственница, - пустился в объяснения Дима, двусмысленность возникшей ситуации, наконец, начала до него доходить, но Тамара не слушала, она выскочила из дверей квартиры, в секунды скатилась с пятого этажа, выскочила на улицу и бросилась бежать от дома. Лицо её было покрыто пятнами, она дрожала от гнева и обиды.
  Когда Дима выскочил на балкончик, чтобы её окликнуть, она уже скрылась за углом.
  - Нехорошо получилось, - огорченно сказал Дима. - Обидели Тамару.
  - Побежишь за ней?
  - Да нет...
  - Ну и нечего бегать за женщиной, которая так о тебе плохо думает, увидела молодую женщину в доме и сразу чёрт знает что заподозрила. Даже объясниться не дала. Намаешься ты с ней.
  Наташа села за стол, налила себе кофе, сморщила нос: остывший, и в раздумье сказала:
  - Мне кажется, тебе не везет с женщинами...
  К Диме уже вернулось самообладание.
  - Даже с дочерьми? - подковырнул он её.
  Но Наташа не поддалась на шутку.
  - Думаю, что с дочерью тебе всё же повезло... - заявила она без тени юмора.
  Дима засмеялся:
  - Будем надеяться.
  И они вернулись к анализу.
  
  17
  
  Дмитрий Степанович сощурился, выйдя из темного коридора школы на залитое майским солнцем крыльцо.
  Среда был тяжелый день для него: два спаренных урока математики в выпускном классе, по его личному выбору, тригонометрия или алгебра, потом геометрия в шестом, очень непростом, вязком, ещё не расслоенном на гуманитариев и тяготеющих к точным наукам детей, потом два пустых часа и один последний урок в девятом классе.
  Дмитрий позавтракал очень скудно, одним бутербродом, и сейчас мечтал перекусить.
  Школьный буфет его не устраивал, и он решил отправиться по старой памяти в физтеховскую столовую, всего квартал от школы. Кормили там, после ужасов начала девяностых, сносно.
  У ворот школы он обратил внимание на юношу, стоящего через дорогу, и почему-то остановился, прежде чем перейти к нему, так как на какие-то доли секунды ему вдруг почудилось, что юноша ждал его, и от ожидания этого веяло чем-то неожиданным, опасным.
  Он знал за собой такие неожиданные смены настроения и возникающее чувство опасности, обычно ложное, и подумал сразу о том, что придется тащиться к Виктору за рецептом на транквилизаторы, которые он не пил уже давно.
  Опустив голову, и не встречаясь взглядом с наблюдающим за ним парнем в джинсовой куртке, Дмитрий торопливо, широким шагом пересек улицу. Опять паранойя начинается, думал он, ну почему мне кажется, что этот парень имеет ко мне какое-то отношение?
  Он вступил на тротуар рядом с незнакомцем, и утвердившись на качающейся на тротуаре плитке, поднял глаза и встретился взглядом с юношей.
  - Дмитрий Степанович Панин?
  - Да, это я, - сказал Панин, вглядываясь в парня. Чувство опасности прошло, а вместо него появилось ощущение, что они где-то встречались.
  - Да это я, - повторил он. - Чем могу служить?
  - Разрешите представиться в тон ему, тоже слегка по-старомодному произнес юноша. - Михаил Дмитриевич Панин.
  Прошло не меньше двадцати секунд напряженного молчания, которое сгущалось по мере того, как Дмитрий осознавал сказанное.
  - Я рад, - он старался говорить обыденно, но предательская хрипотца в голосе выдала его, - я рад, - он запнулся, - сын, что ты оставил мою фамилию.
  - Ты же не отказался от родительских прав, как хотела мать, - и Дима вспомнил, что да, был момент, приходил к нему документ с такой просьбой, и он звонил адвокату и сказал решительное нет, сказал не потому, что так хотел, а потому что был уверен, это очень оскорбило бы его покойного отца.
  - Панин - хорошая фамилия, - Дмитрий говорил, а сам разглядывал сына. У него были карие глаза бабки Антонины, Панинский нос аккуратной картофелиной, и темные кудри матери.
  Красиво получилось, думал Панин. Вслух сказал:
  - А вообще, я собрался перекусить, давай со мной, а то потом у меня ещё урок, так что на всё знакомство полтора часа всего...
  И вдруг спросил:
  - Сколько же лет прошло?
  - Двенадцать, - ответил Михаил.
  - Двенадцать ... - повторил Дима, вдумываясь, вслушиваясь, удивляясь.
  - А я бы тебя не узнал, если бы встретил случайно.
  - Ты и не узнал, - сказал Миша. - Но встретились мы не случайно, я знал, что ты здесь работаешь.
  Они вышли на Первомайскую, и шли по направлению к столовой.
  - Как узнал?
  - Один парень из нашей школы перевелся сюда, в пятую, хочет на физтех поступать, вот он и сказал, что у него учитель математики мой однофамилец, Дмитрий Степанович Панин, а поскольку я знал, что ты живешь в Долгопрудном, это уж от мамы, и я Дмитриевич, то очевидно, что это не совпадение. И мне вдруг захотелось глянуть на тебя, папашка всё ж, как-никак...
  - И узнал?
  - Догадался. Я ведь знал, кого ищу.
  - Отец из меня получился плохой...
  - Никакой, прямо скажем.
  Мишка как-то нервно хихикнул: улыбка на его лице показалась совсем такой же, как у Виолетты.
  Диме нечего было возразить.
  Подошли к столовой, и это дало возможность Диме замять неприятную тему разговора.
  - Давай пойдем на второй этаж, там уютнее, хоть слегка и дороже, - сказал он сыну, и тот молча кивнул.
  Разговор они продолжили после того, как взяли еду и уселись с подносами за столик. Пара ещё не закончилась, студентов было мало, не было той толкотни, которая возникает в перерывах.
  - На самом деле, - сказал Миша, - я тебя помню. Мне же было восемь лет. Для меня ваш развод оказался таким неожиданным, я помнил, как ты тащишь меня на шее, а мама идет рядом, и счастливая такая, всё смотрит наверх, на меня, на тебя и смеется.
  - Это мы из Зоопарка шли, ты устал очень, я взял тебя на шею, пока дошли до троллейбуса. Я тоже помню этот день, сентябрь, золотая осень, выходной, последние теплые деньки.
  - Ну вот, - сказал Миша, - в конце концов, у нас с тобой оказалась общие воспоминания, как у обычных отца и сына.
  - Но мы действительно отец и сын, ты же меня не обманываешь, да и похож на бабу Тоню.
  - А что мне тебя обманывать? Или это выгодно, быть твоим сыном? У тебя, - он запнулся, но продолжил, - у тебя, папа, замок в Испании на побережье, кондитерская фабрика в Москве?
  Дима засмеялся от души, без напряга, он понял, что Миша споткнулся на слове папа, но произнес его.
  - А почему кондитерская, а не какая-нибудь другая, писчебумажная например? Или производство колбас?
  - А не знаю, первое, что в голову пришло, - и теперь закатились оба.
  Этот смех сблизил их.
  - Ну и как ты меня находишь, - спросил Панин старший. - Как я выгляжу с высоты твоих юных лет?
  - Ну, - Миша критически оглядел отца,ќ - Ничего особо привлекательного, волос не густо, пиджак не модерновый, золотой цепи на шее нет, потертый жизнью скромный человек.
  - Каковым я и являюсь, - согласился Дмитрий. - А теперь расскажи хоть чуть-чуть о себе.
  - У меня всё замечательным образом наперекосяк. Дед мне говорил, - и Дима понял, что Миша имеет в виду бывшего тестя, - что ты проявлял большие способности к математике и физике, тебе пророчили большое будущее, но ты заболел и дальше не захотел работать в науке.
  - А тот день, когда я заболел, ещё скорая приезжала, забрали меня, ты его помнишь? - перебил сына Дима
  - Нет, я совсем ничего не помню, кроме того, что я был дома, и люди какие-то незнакомые, и женщина, немолодая, в белом халате, вдруг выталкивает меня за двери, резко так: иди-иди, тебе здесь совсем не место. Потом мама сказала, что ты уехал лечиться, а через некоторое время, что уже и не приедешь.
  Дима пытливо глядел в глаза сына, стараясь понять, не врёт ли, щадя его чувства, но взгляд Миши был ясный, и Дима вдруг понял, что мальчик все эти годы ничего не знал, и должен был как-то сам придумывать причины, по которым его родители так внезапно расстались. Был ли он достаточно взрослый, чтобы рассказать ему всю правду, нанести такой удар (отец псих, мать при первой трудности беспощадно бросает его) Дмитрий не знал, и решил промолчать, как и Виолетта: сейчас, отсутствующая, она всё равно контролировала их с сыном взаимоотношения, диктовала свою волю.
  - Так что у тебя там наперекосяк? - И Миша понял, что отец не хочет ворошить прошлое и, во всяком случае, сейчас не будет с ним откровенен.
  - Да вот, я оказался не в мать, не в отца, и никаких способностей, выдающихся, во всяком случае, к точным наукам у меня нет, и тяги к этому нет, и я бросил институт, не закрыв первый курс, и меня дома ждет повестка.
  - Какой институт?
  - Стали и сплавов, сейчас он университет.
  Дмитрий строго взглянул на сына:
  - Ну, хорошо, тяги к точным наукам у тебя нет, и ты это уже можешь документально подтвердить своей несданной сессией, а к чему-нибудь есть?
  - Знаешь, мне кажется, я художник... Занимался я немного, ходил в художественную школу, ту, что на Окружной, ещё в студию в нашем районе, художественная студия почему-то при музыкальной школе, и у меня получалось, мне советовали учиться дальше, готовиться, поступать в Строгановку, но ты же знаешь мать? "Это не кусок хлеба, это богема, беспутная жизнь, пьянство, нищета - нет, получи специальность, а дальше рисуй себе на здоровье в свободное время". Но я не могу так, понимаешь?
  - А почему ты думаешь, что ты - художник?
  - Я мир вижу в цвете, ну понятно, все видят цветное, но я вижу краски: вот сюда надо бы охру, коричневые тона, сюда белые, здесь небесная лазурь, я вижу мир, как будто я его пишу кистью, понимаешь, и это всё время, автоматом происходит.
  - А уже не поздно учиться?
  - Нет, конечно, это ведь не скрипка, где с пяти лет, и не балет, всё можно наверстать, но вот два года в армии, вдруг и воевать пошлют.
  - Да, это совсем ни к чему, - сказал Дмитрий. - А альтернативная служба?
  - А там нужна мотивация, я ведь не принадлежу ни к какой религиозной секте, и должен служить на общих основаниях, так мне сказали в военкомате. Отчим пытался помочь, откупить меня, но сумма большая, и только на год, а потом всё снова.
  - Санитаром стал бы работать? Два года выдержал бы? Или какие у них ещё альтернативы?
  - Санитаром? А почему нет? Крови я не боюсь.
  - Да там не столько кровь, сколько су́дна выносить.
  - Ну ладно, всё лучше было бы, чем служить или переходить на нелегальное положение.
  Дмитрий подумал, что если ничего не скрывать, и достать справку у Виктора, что он болен и состоит на учете, то Мишка может давить на то, что ему нельзя стрессовые ситуации, как сыну душевнобольного. Его вероятность заболеть значительно выше, он оказывается в группе риска, и сейчас впервые Дмитрий задумался о том, что его сын реально в группе риска, и тогда остается только альтернативная служба.
  Десять лет уже твердят, что будет контрактная служба, ну да где там, все деньги на генералов уходят, на солдат ничего не остается, зло подумал Дима, а вслух сказал:
  - Я подумаю, тут есть один вариант, ну, я имею в виду альтернативную службу, может пройти, но ничего обещать не могу. Позвони мне через неделю. Вообще давай обменяемся сотовыми.
  Миша согласно полез в карман за сотовым, пока обменивались номерами, пока пили компот, отпущенные Дмитрию минуты пробежали, надо было спешить на урок, и они с Мишей расстались. Дима так и не сказал тогда сыну, что он не только ему оказался плохим отцом.
  
  18
  
  - Ты отчима отцом зовешь?
  Дима прекрасно понимал, что ему не следует влезать в отношения отчима и сына, но спросил. Не хотелось ему почему-то думать, что Мишка зовет отчима папой.
  - Нет, - просто ответил Миша, - не зову и не звал. Он для меня Боря. Мне было уже одиннадцать, когда он появился в нашей жизни, я помнил тебя, и странно мне было называть его папой... Впрочем, никто и не настаивал. Он, как я понимаю, не хотел оказывать никакого давления на меня, а мать не хотела расспросов о тебе, никогда не хотела, я это всегда знал и никогда не расспрашивал. Я не был равнодушен к тому, что ты исчез из нашей жизни, но вопросов не задавал. Я знал, что мать правды мне не скажет, вот и ты не говоришь.
  - Скажу ещё, не могу я вот так, сразу.
  Помолчали, потом Миша вернулся к началу разговора:
  - Когда он появился у нас, я счел его хитрым и противным, но потом решил, что он хотя и хитрый, но не очень противный. Всегда говорил маме:
  "дай мальчику хоть небольшую свободу выбора...".
  И ещё "не приучай сына беспрекословно подчиняться себе, женщине, иначе ты вырастишь подкаблучника, и он будет подчиняться уже не тебе, а твоей невестке, ты же не хочешь этого?"
  А я слушал, слушал, я понимал, что он за меня заступается таким сложным образом, дает мне глоток свежего воздуха, но всё же однажды, прикинувшись эдакой наивной ветошью, спросил: "а тобой в детстве тоже мама командовала?"
  Он сразу понял, про что я, и засмеялся хитро и говорит:
  - Да, пыталась. Но я научился только делать вид, что подчиняюсь, я не любил конфликты...
  И тут я понял, что и с мамой моей Боря ведет себя так же: только делает вид, что слушается, и создается впечатление, что главная во всем мать, но это только видимость такая, понимаешь? Очень удобная видимость, дающая возможность большого маневра, и всё по-тихому...
  Но я, к сожалению, сын своей матери и плохо умею не лезть на рожон.
  Дима глянул на Мишу, и они рассмеялись.
  - Сейчас модно искать свои корни, выискивать дворянские и всякую чепуху, но я не из-за этого нашел тебя.
  Я лицо, конечно, помнил смутно, но зато хорошо помнил, что маленький любил тебя, и потом, когда подрос, бабушка Тоня болела, вы с мамой ссорились и мне казалось, что она обижает тебя, а ты никак не объяснишь ей, что не виноват, что обстоятельства против тебя, и страшно злился на тебя за это, и я точно знаю, ты это заметил.
  Дима не мог скрыть своего изумления.
  - Но, Мишк, тебе ведь тогда всего семь было.
  - А я вот помню, и как я уставал от вас, от ваших склок, тоже помню
  - Прости, сын, - сказал Дима. - Прости. Жаль, что не могу посадить тебя на колени и погладить по голове. Упустил я свой шанс.
  - Нет, почему же, я готов, - Мишка ухмыльнулся, и улыбка у него была сейчас очень похожа на Димину. - Это замечательно будет смотреться: молодой юноша на коленях у седовласого мужчины. Можно сфоткать.
  Они помолчали. Дима начал первым:
  - Расскажи, как ты.
  - А я очень даже ничего. Кормлюсь при кухне, скудно, но не думаю, что в армии было бы лучше. Девчонки - медсестры меня балуют, зовут в медбраты, я теперь даже первую помощь оказываю, дежурю иногда, когда они спят, выдаю бабулькам лекарства.
  - Как это?
  - А так. Они говорят: "если у бабульки из пятой палаты подскочит давление, померь и дай такую-то таблетку, а если старикан из седьмой опять начнет колобродить в три часа ночи, дай вот это таблетку...
  А вообще насмотрелся я здесь. Болезни, старость, нищета. А уж как молодых жалко. В третьей палате такая красотка лежит. Рыжая, белая, глаза зеленые.
  Рак груди, уже метастазы пошли. На наркоте её держат, она безнадежная. Сейчас уже не то, что было, когда пришла. Угасает с каждым днём.
  - Ещё, смотришь, бросишь свое художество, в медицину потянет.
  - Нет, не потянет.
  Они вышли в сад, сквозь листву деревьев сверкали светлячки фонарей. Дима поежился от вечерней сырости.
  - На последнюю электричку успеваю ещё.
  - А знаешь, - Миша, замолчал, подбирая слова, и продолжил: - я всё же главное тебе не сказал: Не хочу тебя обидеть, но я к отчиму сильно привязался. В моих глазах он своего рода герой. Раб любви. Раб, счастливый своим рабством.
  - Это нормально, - сказал Дима, имея в виду не рабство, а привязанность сына к отчиму, но в душе приревновал сына, поймал себя на этом чувстве и подумал, что не имеет никакого права ревновать. 12 лет не показывался, алименты платил мизерные, жалкие гроши.
  - Мать с отчимом в Штаты собираются, у него работа по контракту, не знают только, на кого магазин оставить. Ты знаешь, что мать в бизнес подалась?
  И пока удачно. Камнями торгует и ювелирными изделиями ручной работы.
  Ничего этого Панин не знал.
  
  19
  
  В июне, особенно после жаркого мая, холодряга кажется особенно противной. Уже три дня, как небо обложило осенними тучами, пару раз прогремело, а потом зарядил мелкий дождик, и температура упала до 10 градусов.
  Занятия в школе закончились. У Дмитрия было лишь несколько консультаций перед экзаменами, остальное время он был свободен.
  С утра Дима понял, что ему жутко надоела столовская еда, и решил сходить в магазин за продуктами. Дождя не было, но пока Дима спускался с пятого этажа, дождик начался, и довольно сильный.
  Дима постоял под козырьком подъезда, посмотрел на круги от капель дождя на поверхности тротуарных луж, вздохнул и потащился назад, за курткой и зонтом.
  В магазине на углу он купил трески, кусок мяса, пряники, молоко, соблазнился клубникой, подумав, что если вдруг Наталья заглянет перед отъездом, что маловероятно, то он порадует её ягодой, а если нет, то съест сам в утешение своего предстоящего летнего одиночества. Тамара не звонила и не появлялась.
  На обратно пути у него оборвались ручки от пакета, и развязался шнурок от ботинка. Дима шел по лужам, в одной руке зонтик, подмышкой разорванный пакетс продуктами, шнурок мок в лужах, и вскидывался из них при каждом шаге с брызгами, мокрые руки застыли, и в довершение всего, когда он, наконец, добрался до подъезда, то забыл, в какой карман сунул ключ. Пришлось долго шарить по карманам куртки и брюк, пока он не догадался залезть в карман пиджака.
  Как всё же неудобны эти запертые подъезды. Сподручнее было бы ключ искать перед дверью квартиры, а не балансируя тут с пакетом и зонтиком, -
  думал он, отпирая магнитным ключом дверь подъезда и наконец, захлопывая зонтик, хотя мог сделать это раньше, а не стоять под козырьком с раскрытым зонтом, как идиот.
  Он прошел уже два лестничных пролета, когда зазвонил сотовый, и Дима решил его не брать, а потом перезвонить.
  Но телефон звенел и звенел, и в его упорном звоне вдруг стала слышаться Диме какая-то отчаянность, он наступил на шнурок, споткнулся, ударился коленкой об ступеньку, выронил пакет, устало сел на лестницу между четвертым и пятым этажом, достал сотовый, увидел, что звонок от Натальи и нажал кнопку...
  - Дима, Дима, - взахлеб зазвучал в ушах голос Наташки, - Дима, папа умер.
  Дима повернулся, уперся спиной к стенке лестничного пролета, подтянул коленки к себе и, несколько секунд подождал, чтобы не произнести того, что всплывало в мозгу в такой ситуации и чего нельзя было слышать девочке. Он сразу, незамедлительно, понял, что Ушастика больше нет, и что теперь, груз, который нес Анатолий по жизни, ложится на его, Димины плечи.
  Панин сказал отрывисто:
  - Немедленно приезжай. Нужно всё обсудить, и тебе надо успокоиться. Поезд всё равно вечером, а от нас ехать ближе, чем от вас. И ещё, купи билеты, два на вечер, для тебя и для меня.
  - Нужны паспорт и деньги, - плачущая Наташка всё же не потеряла способность соображать.
  - Хорошо, тогда подъезжай к Савеловскому к половине второго, я приеду туда с первой же электричкой. Не плачь, тут слезами ничего не изменишь, надо думать о Светлане...
  Он сам только что вспомнил о Свете, девочке, которую он ещё никогда и не видел, но которая осталась круглой сиротой, одна в свои двенадцать лет в круговерти смерти и похорон, и это касалось его, но мысль, что это его забота, ещё не укрепилась в нём, он думал о неожиданной смерти Анатолия, и остальное пока уплывало из сознания.
  Дима посмотрел на часы:
  Только что, тридцать минут назад у него было уйма времени, которым он мог распоряжаться, как хотел, а сейчас у него оставалось сорок минут до первой электрички.
  
  20
  
  Удалось уехать в тот же день. Ночью в вагоне измученная Наталья уснула, а Дмитрий лежал без сна, смотрел в потолок и вспоминал похороны собственного отца, с которых прошло, протикало уже без малого пятнадцать лет, и он за все эти годы только два раза был на могиле у отца, оба раза, когда мать была жива.
  Отец тогда тоже умер неожиданно, скончался скоропостижно, он ещё до войны страдал пороком сердца, и бронь у него была, но потом, после первого года войны, бронь сняли.
  - Столько людей в 41-ом попало в окружение и в плен летом, а потом погибло под Москвой, - говорила мать, рассказывая ему жизнь отца, вечером, когда они остались вдвоем после поминок, - что людей сильно стало не хватать, и тогда отца осмотрели, признали годным и отправили в саперные войска, сочли, что там нужны выдержка и сноровка, а физическая сила и выносливость, которой у него не было при плохом сердце, не так нужны.
  И знаешь, отец говорил, что рад был, что его взяли, кругом все на фронте, и он один, с руками, с ногами, молодой парень выделялся среди стариков, женщин и детей.
  Мы уже тогда знакомы были, он к другу в гости приезжал в наш город, ещё студентом педагогического, и пришел на вечер в нашу школу, на танцы, вот мы и познакомились.
  Я не придала знакомству большого значения: ну потанцевали, парень понравился, проводил до дому, на другой день он уезжал, дал свой адрес, просил писать.
  Я всё думала, написать или нет, а тут война и начиналась...
  Голос матери звучал глухо, устало, она замолкала надолго, и снова начинали в тишине возникать слова, заполнять пространство комнаты тенями давно ушедших лет и Дима слушал, хотя всё знал, в мелочах, и про танцы и как встретились в 44 после освобождения Могилева, но он понимал, что мать говорит не столько для него, сколько для себя и слушал не перебивая.
  Параллельно рассказу матери текли и его собственные мысли, он думал о том, что плохо знал собственного отца, и не представлял его молодым, на танцах, или позднее в форме лейтенанта саперных войск, такого, каким его увидела мать, когда не побоялась открыть дверь на поздний звонок.
  - Я дверь открыла, сразу не узнала, три года прошло, спросила: "Вам кого?", а он тихо так: "Это я, Степан". Он отпросился у командира в отпуск на один день, и нашел меня. А я в тот день только в город вернулась из отряда. Могли разойтись на один день, но судьба была нам встретиться.
  А мне родится... мелькало в голове у Димы.
  - Надя простужена была, в жару лежала, родители в деревне, к ним немцы на постой не приходили, глухая деревня была, они там всю войну и пробыли, и ещё не вернулись. А мы с Надей выбраться к ним не успели, вот и остались в городе, я стала связной, ну да ты всё знаешь.
  Дима знал.
  Ещё год Степан воевал, потом демобилизовался в начале сорок шестого, осенью учиться пошел, я тоже училась, мечтала после медтехникума пойти в институт, да не сложилось.
  Дима вспоминал, что хоронили отца чуть ли не всем городом, многих он учил, со многими работал, хорошо его знали, и Дима, который считал, что отец достоин лучшей судьбы с его способностью мгновенно проникать в суть любой задачки, и видеть решение ничуть не затрудняясь, даже когда Дима готовился в институт по учебнику, где были приведены примеры вступительных задач в МГУ на мехмат, и там отец легко решал, помогал Диме разобраться.
  - Папа, - с удивлением сказал тогда Дима, - а ведь ты спокойно мог и в МГУ поступить.
  - Не догадался, - засмеялся отец, - пошел туда, где ближе было, а потом война, а после демобилизации пошел доучиваться, где начал.
  Он помолчал, потом добавил:
  - Ты за меня поедешь, посмотришь, узнаешь, как там в столице.
  Дима сейчас, под стук колес все того же поезда, но спустя 15 лет сопоставлял судьбы отца и тестя и удивлялся удачливости и напору второго: ведь он не так быстро схватывал, медленнее соображал, в математике, которую преподавал, знал только от и до, зато быстро улавливал и запоминал, где, что и почем, и при этом, в сущности, никогда не заблуждался относительно себя и масштабов своей личности, наоборот, всегда знал, что он умеет жить, а не звезды с неба хватать.
  Он ещё думал о Светлане, о том, как быть с ней, и найдется ли родня, чтобы приютить девочку, и чем он сможет помочь.
  Наконец, он уснул под стук колес: назавтра предстоял тяжелый день.
  
  21
  
  Когда Дима с Натальей добрались на такси до квартиры, там была только Светлана. Она сидела на диване, уставившись в одну точку, не шевелясь, только подняла глаза, когда Наташа открыла двери своим ключом и появилась на пороге комнаты.
  Сестры молча смотрели друг на друга, потом Света сказала:
  - Все в морге, поехали за телом.
  И повалилась на диван, лицом вниз. Плечи её тряслись, но она не издавала ни звука. Спазм перекрыл ей горло.
  Наташка, сама весь вчерашний день проплакавшая, села рядом с сестрой, с силой оторвала её от дивана, обняла, поглаживая ладонью вдоль спины:
  - Будь мужественной, Светик, сколько ни плачь, нам его не вернуть...
  - Ну, почему, почему мы остались круглыми сиротами, - плач наконец прорвался у Светланы. - Почему мы...Почему я...Почему без отца и матери...
  Она остановилась, подняла голову, посмотрела на молча стоявшего Диму.
  - У тебя вон Дима есть, отец все-таки.
  - Нет, он - Дима, - сказала Наташа, - а папы нет....
  
  В церкви было темно и душно, пахло ладаном. Священник попался добросовестный, отпевали долго. Две женщины в черных платках с ввалившимися от усталости глазами стояли у изголовья гроба, а рядом с посеревшими лицами стояли их внучки, две сироты: Наталья и Светлана, изменившиеся за эти три дня до неузнаваемости.
  Игорь Александрович, отец Лиды, и Дима стояли вдвоем поодаль. Дьякон говорил, махал кадилом, хор пел аллилуйя, у Димы кружилась после бессонной ночи голова, он ждал, пока все закончится, боялся упасть, боялся за девочек.
  На отпевании нерелигиозного Анатолия настояла его мать, Ольга Павловна.
  Дима боялся встретиться с ней глазами, все думал о том, как восприняла эта суровая женщина известие о том, что девочка, которую она растила и любила, не ее родная внучка. Виноват был в этой подмене он, Димитрий Панин, который был жив, хоть и не совсем здоров, а она похоронила не только мужа, но и двоих своих сыновей. Дмитрий и в детстве ее побаивался, Ольгу Павловну, рабочую женщину, всю свою жизнь проработавшую на подъемном кране и не боящуюся ничего, ни высоты, ни тяжелой работы. Толик жаловался, что рука у матери тяжелая.
  Панин понимал, что разговора ему не избежать, и томился ожиданием. Это ожидание отвлекало его от горечи из-за смерти друга, мешало слышать слова священника.
  Любовь Ивановна, мать Лиды, стоящая рядом со сватьей, изредка поглядывала на него, хотела подбодрить взглядом, она любила Димку, ни в чем его не винила, зная упертый, взбалмошный характер дочери. Ей было проще, обе девочки были ей родные, дочкины дочки. Она тоже беспокоилась о том, гладко ли пройдут поминки, не будет ли Ольга резка с Димой.
  Отпевание закончилось, присутствующие подходили к Ольге Павловне, жали руку, высказывали сочувствие, она молча кивала головой, не плакала, на живую не походила. Эта была застывшая статуя.
  Все же взгляды, которые бросали на нее Панин и Любовь Ивановна не прошли для нее незамеченными.
  Боятся, подумала она с легким удовлетворением, да что уж теперь выяснять, кто перед кем виноват, коли двое уже в могиле, остался один Дмитрий, и у того, жизнь не очень-то сложилась. И семейная и вообще. Ненависти к Диме Ольга Павловна не испытывала, думала лишь о том, как теперь сложится жизнь девочек, особенно младшей, ее кровиночки, Светочки.
  После отпевания тело повезли в крематорий, усопший как-то высказался, чтобы его кремировали.
  
  Ближайшим родственникам не пришлось беспокоиться о поминках: все заботы взяли на себе работники Толиной автомастерской и его двоюродная сестра Галина.
  За столом Света и Ольга Павловна сидели обнявшись. Мальчики, сыновья старшего сына Славы, тоже сироты, открывали бутылки, говорили тосты, вспоминали дядю Толю.
  Все шло тихо, пристойно, гости начали потихоньку расходиться, Наталья уносила грязную посуду, когда вдруг Ольга Ивановна рванула с головы платок, закричала, и начала биться головой об стол.
  Дима подскочил первым, опережая внуков, обнял за плечи, откидывая назад, чтобы она не могла головой дотянуться до стола и разбить себе лицо. Петя и Вова подбежали, подняли бабушку, увели в другую комнату.
  Панин за ними не пошел, проводил взглядом. Невестка Ольги, Лена, мать мальчиков не вмешалась, только сказала Диме:
  - Они взрослые уже, справятся. Она только их слушается.
  И Дима подумал, что этой женщине нелегко приходится со стареющей свекровью.
  Ольгу Павловну уложили, напоили успокоительным, а за столом обсуждали будущее девочек.
  С Натальей было все ясно, она училась, жила в общаге, оставалась только Светлана.
  Любовь Ивановна готова была взять внучку к себе, но вот опекунство получить было бы затруднительно, им было за шестьдесят.
  - Я могу взять Свету к себе, осторожно сказала Галина. Елена отрицательно помотала головой:
  - Скорее уж я, - сказала она
  Света заплакала, прижалась к Наташке:
  - Я хочу с тобой.
  - Она в общежитии живет, как ты к ней, - Галина выглядела растерянной.
  Дима вдруг подал голос:
  - Мне нотариус звонил утром. Просил завтра зайти, он огласит завещание.
  - Второй экземпляр, наверное, в сейфе, - сказала Елена.
  - Сейчас ничего предпринимать не будем, - решил Дима, - ночь уже. Оставим всё до утра.
  
  На другое утро нотариус ознакомил родных с завещанием.
  Всё движимое и недвижимое имущество переходило к дочерям в равных долях, сумма в пять тысяч долларов была завещана Галине, дача до конца жизни отходила матери, а после ее смерти племянникам, тестю с тещей небольшое содержание с доходов автосервиса.
  Самое удивительное оказалось для всех, что опекуном девочек до их совершеннолетия назначался Дмитрий Степанович Панин.
  Дима уже после звонка нотариуса подозревал что-то в этом роде, и он единственный, не удивился. Он еще после звонка нотариуса понял, что пришло его время платить по счетам юности. Не зря же тот позвонил именно ему. Для остальных это было неожиданностью, для некоторых шокирующим известием.
  - Значит, Свету заберешь? - спросила Ольга Павловна - Да как же так, чужое дитя, девочка. Как можно...
  - Раз папа так хотел, - сказала Наталья бабушке, - значит, мы теперь будем слушаться Диму, - Ему и решать.
  - Тут вам ещё письмо от покойного, вот, в запечатанном конверте, оставил после оформления завещания. Нотариус подал конверт.
  Дима вскрыл письмо, быстро пробежал его глазами.
  Толя писал:
  Раз ты это читаешь, значит, меня нет в живых.
  У меня плохое сердце, с которым, тем не менее, я могу прожить и 30 лет и 3 года, это у нас наследственное, и отец, и брат, и я теперь на очереди.
  Поэтому пришлось на всякий случай заранее обо всем побеспокоиться.
  Я тебе советую в качестве главного администратора оставить мастера Сергея Сергеевича. Он абсолютно честный человек, кроме того, в нашем предприятии есть и его доля, так что он заинтересован, и в отличие от тебя, в деле разбирается.
  Мне бы хотелось, чтобы девочки не разлучались. Если же ты всё же не решишься взять Свету, оставь её у Любови Ивановны и Андрея Ильича, только навещайте почаще.
  Не знаю, что и писать в конце такого письма, пока, до встречи никак не подходит, так что просто прощаюсь.
  Толя.
  
  22
  
  День после оглашения завещания тянулся бесконечно долго.
  Светка лежала в своей комнате, съежившись в комочек. Она не спала, но не хотела ни с кем общаться, даже с сестрой.
  Дима второй день пил большие дозы транквилизаторов и был в состоянии полусна, полуяви, все происходящее вокруг воспринималось им не непосредственно в тот момент, когда оно происходило, а с большим временным опозданием
  Он сидел в большой комнате на диване, страдая от чувства, близкое к ревности: он был в квартире, где жили двое, Лида и Толя, его школьные друзья, и призраки их прошедшей жизни обступали его со всех сторон. И он не на секунду не мог забыть, что на месте Толи должен был быть он, и этот вариант его несостоявшейся жизни казался ему более привлекательным, чем тот, который осуществился.
  Наталья ходила из угла в угол, как маятник. Первое потрясение, настигшее ее после известия о смерти отца отступило, и теперь на передний план у деятельной Натальи выдвинулись конкретные практические соображения устройства их дальнейшей с сестрой жизни. Занятая ими, она не имела времени предаваться горю и отчаянию.
  Прежде всего надо было как-то определяться с жильем, Димина комната могла послужить крышей над головой только первое время, квартиру родителей она думала пока сдавать, и хотела посоветоваться с Сергеем, нельзя ли вытащить из бизнеса небольшую сумму для расширения Диминой жилплощади. Ей было ясно, что решать эти проблемы придется самой. Светланка мала, Дима непрактичен. Обдумывая все эти вопросы, она особенно остро ощущала отсутствие отца, с которым всегда можно было посоветоваться.
  Телефон зазвонил резко и неожиданно, Наташа сняла трубку.
  - Хорошо, - сказала она, - выслушав, что ей сказали на том конце провода. - Сейчас будем.
  Панин вопросительно смотрел на нее.
  - Бабушка Люба звонила. Зовет к ним пообедать и заодно поговорить.
  Надо Светлану поднять, не хочется ее одну оставлять, да и пообедать ей нужно.
  
  23
  
  Панин чувствовал себя как человек, который вернулся в тихую гавань, чудом уцелев после кораблекрушения и обнаружив, что и тут своим чередом происходили трагедии и смерти, когда ему, выплывающему из плавающих обломков казалось, что там, вдали все в порядке.
  Он сидел в на стуле в комнате, в той же комнате, на том же стуле, на котором сидел мальчишкой, и двадцать прожитых лет с той поры, когда он последний раз был здесь, сгустились, склеились гармошкой, и могло бы показаться, что их не было, если бы не присутствие Наташи и Светланы, да седина в волосах Любовь Ивановны. Лысина у Андрея Ильича сияла по-прежнему.
  Разговор Любовь Ивановна начала после обеда.
  - Так что ты решил? - спросила она Панина.
  - Заберем Свету и уедем, - кратко ответил Дима.
  Любовь Ивановна широко открытыми глазами смотрела на Диму, потом повернулась к Свете и заплакала.
  Света кинулась к ней, крепко обняла, и, сдерживая слезы, сказала:
  - Бабушка, бабушка, не плачь, мы будем к вам приезжать на каникулы.
  - Просто потоп, - Андрей Ильич вздохнул. - Нелегко Любе смирится с решением покойного зятя, но он прав, лучше девочкам не расставаться. Только жить-то, я знаю, тесно будет, Антонина покойная, еще когда жива была, писала, что там одна комната в Хрущевке на пятом этаже.
  Может быть, следует продать здесь квартиру?
  - Мы подумаем, - сказала Наталья. - Я разговаривала с Сергеем Сергеевичем, возможно, обойдемся без продажи. Дима думал про себя, глядя на дочь: и когда успела?
  Бабушка Люба вытирала слезы, никак не могла успокоиться:
  - У Ольги еще внуки есть, от старшего, а у нас кроме вас никого, Лида у нас была единственная...
  Панин мучился, не знал, как спросить, знает ли бабушка Оля, что Наталья ей не родная внучка.
  Решил, что лучше действовать через Андрея Ильича, тихо потянул его за рукав, шепотом спросил.
  - Да знает она, ей Толя сказал, после того, как к тебе съездил.
  Но она так устала от всех этих смертей, что только рукой махнула: " Ничего я про ваши дела знать не знаю и не хочу знать, Наталья моя внучка навсегда. Что ж теперь спустя 20 лет ворошить прошлое?
  Так мне Толя передал.
  Ночью того же дня уехали. Девочки забежали к Вороновым, простились с бабушкой Олей, но Панин не ходил с ними, считал себя виноватым, не мог прямо смотреть в глаза женщине, которая растила его дочь, а думала, что это дочь ее сына. И неважно, что сейчас ей было это было безралично, он хорошо знал крутой нрав Ольги Павловны, и знал, что тогда, много лет назад, ей было не все равно, еще как не все равно.
  Ночной поезд был полупустой, в купе кроме них никого не было, и Дима не стал заталкивать объемные чемоданы со Светиной одеждой наверх. Света вскоре уснула, положив голову на любимого мишку, и проспала до самой Москвы. А Наталья и с Димой то беседовали, то дремали.
  Тогда Дима впервые услышал об Алексее.
  
  
  24
  
  Когда Тамара убежала в слезах от Димы, он не кинулся за ней, он был занят. У него в голове уже созрел точный план занятий с Наташей, и отвлекаться сейчас на объяснения с Тамарой он не мог. Кроме того, он всю жизнь избегал всяческих объяснений и выяснений отношений, а после болезни прямо таки панически их боялся.
  Конечно, как он тогда думал, рано или поздно надо было бы рассказать Тамаре всё, как есть, но ему, в общем-то не очень-то хотелось высвечивать перед любовницей грехи молодости, кроме того, надо было бы как следует обдумать дальнейшее взаимодействие Тамары и Наташи, которое становилось бы неизбежным, если бы их любовная связь, длящаяся уже 4 года, продолжалась бы, а Диме на тот момент казалось, что он хочет, чтобы продолжалась, он не был уверен, что испытывает к Тамаре глубокие чувства, но она была красива, мила, замуж за него не собиралась, что грозило бы всяческими осложнениями. и несомненно скрашивала его холостяцкую жизнь.
  Но боязнь объяснений удержала Диму от разговора начистоту сразу же, потом был ещё экзамен у Наташки, потом надо было её проводить, а к тому времени Тома уехала на море с сыном на месяц. Вернуться она должна была в начале августа, и Дима ждал, что она одумается и придет, а она всё не появлялась и не появлялась. И Дима вдруг понял, что ему легче смириться с тем, что она никогда не придет, чем напряженно ждать её прихода. И решив не ждать и ничего не предпринимать, по крайней мере до сентября, когда они неизбежно встретятся в школе, Дима почувствовал облегчение, хотя и понимал, что Тамара страдает, но успокаивал себя мыслью, что страдает она по собственной глупости и вспыльчивости, и что если бы она тогда сразу не убежала, а осталась, то ничего бы и не было.
  В сентябре начались занятия в школе, Дима несколько раз видел Тамару издали, но при его попытках приблизиться, она каждый раз исчезала раньше, чем он успевал с ней поздороваться. Она даже в глаза ему не смотрела, и это очень удручало Диму. Продолжавшийся столько времени их роман с еженедельными встречами, стал казаться Диме давно прошедшим и не реальным.
  
  25
  
  Как-то, уже в октябре, его вызвала на ковер директор школы.
  Времена наступили свободные, парторганизация не приглядывала за нравственностью сотрудников госучреждений, но на лицо был конфликт между коллегами школы, и после того, как Тамара, в слезах, рассказала о недостойном поведении Панина, связавшегося с молодой девчонкой, которая ему в дочери годилась, Светлана Александровна, весьма удивленная рассказом Тамары, ибо не таким представляла она Диму, пригласила его в свой кабинет на беседу.
  Ничего не подозревающий Дима, теряясь в догадках, зачем он понадобился начальству, сидел в кресле напротив стола директора, а Светлана Александровна копалась в ящике письменного стола, как будто ей что-то срочно нужно было найти, а на самом деле не знала, как начать разговор на столь деликатную тему.
  Наконец она решилась действовать напрямик, перестала шуршать бумагами, выпрямилась и спросила:
  - Дмитрий Степанович, говорят, Вы собираетесь жениться?
  - Я?! - Дима в совершенном недоумении уставился на Светлану Александровну.
  - На молодой особе, если не ошибаюсь, - сказала директор.
  Тут Дима понял, откуда ветер дует.
  - Ааа, - произнес он с понимающими интонациями, и замолк, обдумывая, как лучше объяснить, кто эта молодая особа. Он уважал Светлану Александровну, помнил, что она взяла его на работу в обстоятельствах крайне неблагоприятных, и считал, что она, принявшее столь непосредственное участие в его судьбе, имеет право знать, что происходит.
  - И что значит это ааа? - Светлана Александровна ждала продолжения.
  Дима вдруг заулыбался.
  - Не поверите, это выглядит как дешевая мелодрама, но девушка эта, про которую Вам говорили, моя старшая дочь.
  - Старшая дочь? Но по документам у вас только сын от первого брака.
  - Да, от первого брака у меня сын Миша, но у меня оказалась ещё и внебрачная дочь, о чем меня оповестили совсем недавно. Мы расстались с её матерью раньше, чем я узнал, что она беременная.
  Дима продолжал счастливо улыбаться, и очевидно было, что он рад обнаружению ещё одного ребенка.
  - Дима, - вскричала его собеседница, переходя на доверительный тон в связи с необычностью ситуации, - ты уверен, что это не какая-нибудь авантюристка?
  - Светлана Александровна, - тут Дима развел руками, как бы показывая себя. - Ну, какая я добыча для авантюристки? Что с меня взять? Пару уроков математики?
  - Действительно, никакая, - Светлана Александровна призадумалась. - А что же ты Тамаре ничего не рассказал?
  По его лицу директор поняла, что упоминать о Тамаре не следовало.
  - Тамара сначала не дала мне такую возможность, а потом я решил, пусть всё идет, как идет. Раз она считает меня способным изменять ей с молоденькими девушками... Нет, видимо, взаимопонимания.
  Дима замолчал, не продолжая, молчала и Светлана Александровна.
  - Возможно, ты прав, - сказала она, - и в сущности, это твое сугубо личное дело.
  - У тебя сейчас урок? - сменила она тему разговора. - Тогда иди, сейчас будет звонок.
  Дима вздохнул с облегчением, попрощался и вышел из кабинета.
  Ну и дура эта Лизина, подумала Светлана Александровна. Такого порядочного мужика оттолкнуть из-за пустых подозрений. Не похоже, что он ей простит.
  И она задумалась о том, как поделикатнее объяснить Тамаре, что дело её швах.
  
  24
  
  Лето и осень после смерти Анатолия были тяжкими для Натальи. Ей перенесли один экзамен в деканате, но не успели похоронить отца и вернуться, как следовало готовиться к следующему экзамену: времени предаваться горю не оставалось. Дима осунулся с лица, и Наташа видела: исподтишка глотал какие-то таблетки; Светланка могла целый день пролежать на диване, не двигаясь, не разговаривая, механически равнодушно поглощая предложенную ей пищу.
  Наташка все видела, но ей надо было спихнуть хоть как-то экзамены и закрыть второй курс.
  Дима ей помогал, и делал это с большой охотой: он оживлялся, взгляд становился сосредоточенным, объясняя дочери теорему анализа, он находил точные слова и формулировки. Слушая отца, она одновременно вспоминала обрывки разговоров, отдельно брошенные слова, все то, что было в ее прошлом связано с именем Дмитрия Панина, и только теперь осознавала, какое глубокое уважение, несмотря ни на что, испытывали к нему ее мать и приемный отец, и она сейчас хорошо понимала, почему: фантастически красивым и логически совершенным возникал, выстраивался в ее уме мир математических абстракций, который раскрывал перед ней Панин, ее родной отец, от которого, как совсем недавно сказал ей ее другой отец, она и унаследовала склонности к точным наукам. Наташа была согласна, склонности она унаследовала, но как-то разбавлено, частично, осознавала, что унаследовала его талант не в полном объеме, и видя, как он растерян от случившегося несчастья, и является недостаточно надежной опорой ей и сестре, не сердилась, не презирала его за это, а старалась взять как можно больше забот на себя, понимая, что если в одном человеку дано много, в другом может и не хватать, не все рождаются универсалами.
  До такого понимания личности Панина никогда не могла подняться Виолетта.
  
  25
  
  Наталья настаивала на том, чтобы Дима купил квартиру: стало тесно в одной комнате, особенно когда приезжала из университета сама Наталья. Они вдвоем со Светланой теснились на диване за шторкой.
  После сдачи сессии Наталья решила, что им со Светланой следует уехать к бабушкам, пожить там на даче с двоюродными братьями, как они обычно делали, когда еще живы были их родители. Обычное течение летних каникул должно было помочь Свете отойти от шока. А Дима тем временем занялся бы квартирным вопросом.
  Дима выбрал путь наименьшего сопротивления, просто отправился к дочери Полины Андреевны Ирине.
  Последнее время Полина Андреевна редко появлялась у себя в комнате: ей тяжело было подниматься на пятый этаж, и жила у дочери. Внук вырос, обитал у подружки в Москве, и они жили втроем: дочь, зять и она.
  Дима пошел к ним с Натальей. Полина знала их историю, слышала о Лиде ещё от Антонины, и с интересом отнеслась и к Наташе, и создавшейся ситуации.
  Наташка, хоть и была родной дочерью Димы, но воспитанная Анатолием, обладала коммерческими данными, напрочь отсутствующими у Дмитрия. Она навела маркетинг, узнала цены, знала их зависимость от этажа, качества дома, времени строительства, все данные у нее были с собой. Кроме того, она знала, как оформить куплю продажу, и сколько это будет стоить, если пользоваться услугами фирм по продаже недвижимости.
  Всё это она выложила перед новыми для нее знакомыми, предложила цену, они помялись, сказали, что им нужно всё обдумать.
  - Слишком долго не думайте, уходя, - строго сказала им Наташа. -
  Дима тоже уже не молодой, не очень-то ему подниматься на пятый этаж, просто это для нас самый удобный вариант, да и для вас тоже.
  Ирина думала бы долго, считая, что может быть, лучше сдавать, но Полина не соглашалась на это, боялась за свои вещи, а тут сын надумал жениться, нужны были деньги на свадьбу, на покупку квартиры и Ира согласилась.
  В конце августа, когда девочки вернулись, Ира с Натальей довольно быстро всё оформили, а пока оформляли, Светлана за небольшую плату жила в комнате Полины Андреевны, та Диме доверяла полностью.
  - Больше, чем самой себе - сказала она дочери.
  
  26
  
  Мишка примчался сразу же, как только услышал об изменившихся обстоятельствах отцовской жизни, о которых сложно было говорить по телефону. Пропустил занятия рисунком в Строгоновке и приехал в Долгопрудный.
  Сейчас он, выслушав невеселую историю смерти Анатолия Петровича Воронова и его завещание, сомнительно разглядывал Светку, примостившуюся на стуле: пятки босых ступней на краю сидения, подбородок уперся в коленки. Любимая поза сестер Вороновых.
  Посмотрев на это скульптурное изваяние, Дима повернулся к отцу:
  - Ни фига себе, - сказал он. - Что ж мне не позвонил?
  - Да ведь у тебя и своих забот предостаточно, - ответил Дима. На самом деле он не был уверен, что имеет право загружать сына своими проблемами с дочерью.
  - Ну, в такой ситуации...
  Помолчали все четверо.
  - А это тебе значит, теперь нагрузка, довесок к Наталье, - начал Михаил, глядя на Светлану.
  - Наказание за грехи, - вставила Наташка, всегда помнящая, что Дима не женился на матери, когда она была беременной ею, Наташкой: то, что Панин об этом не знал, было в её глазах слабо смягчающим обстоятельством - поинтересовался бы, узнал.
  - Ну-ну, - попытался остановить взрослых детей Дима, старающихся, как ему казалось, обидеть младшую.
  Но Светлана в его жалкой защите не нуждалась:
  - Я не довесок, а целый кусок, и не наказание. Я вполне социально не опасное существо.
  И она стрельнула глазами в Мишу.
  - Не строй Мише глазки, ты, социально не опасное существо, - сказала Наталья.
  - А чего нет? Он мне не брат...
  Наталья махнула рукой и отвернулась. Плечи её опустились, она как-то сжалась, и Панин подумал, что он всего лишь Дима для них. И девочкам этим придется жить без отца и без матери с каким-то непонятным Димой.
  - Да, отец, не было ни гроша, и вдруг алтын, - Миша смотрел на отца и думал, как он справится со всем тем, что свалилось ему голову.
  Из молодежи он один знал о его болезни, Панину пришлось признаться, когда он принес справку, что он болен реально, и что справка не фикция.
  Дима ничего не ответил сыну. Он думал о будущем, и оно рисовалось ему не в радостных, а в тревожных красках.
  
  27
  
  Подморозило. После целой недели оттепели и серой нудной пасмурности, проглянуло солнышко, засинело высокое небо, воздух искрился серебряными кристалликами крохотных льдинок: настроение поднималось до Новогоднего.
  Панин шел домой с занятий, щурил глаза, утомленные блеском снега, льдинок, золотых куполов церкви и улыбался.
  Он пытался перехватить Свету в школе, но не удалось, она ушла раньше него, хотя обычно по средам дожидалась, и они вдвоем возвращались, иногда заходили в магазин купить продуктов.
  Дима поднялся на пятый этаж, тихо открыл дверь, вошел и прислушался.
  Было тихо, квартира выглядела безлюдной.
  Дима снял пальто и осторожно заглянул в Светину комнату.
  Она сидела на диване, в руках альбом с семейными фотокарточками, и слезы беззвучно струились по щекам, капали на руки, на альбом, и это безмолвное страдание испугало Диму.
  Он вошел, тихо ступая, сел рядом, но утешать не стал, представляя себе, какой водопад окатит его, если он скажет что-то жалостливое.
  Он осторожно, как будто не замечая слез, взял у нее альбом и стал перелистовать к началу.
  На первых страницах были школьные фотографии, и Дима касаясь пальцами лиц на выцветших поверхностях, глуховатым тихим голосом стал рассказывать Свете обстоятельства, при которых была снята та или иная фотография и которые остались за кадром, стараясь выбирать веселые моменты.
  Светлана вслушивалась в жизнь своих родителей, которая происходила задолго до нее появления на свет, и постепенно слезы высохли и только две бороздки на щеках напоминали о них.
  А Дима говорил и говорил, и сам увлекся, и дошел до выпускных фотографий и рассказал и про подсказку, и про то, что только на выпускном Лида узнала правду, и Света уже улыбалась, и вот уже и свадебные фотографии, и Света берет инициативу в свои руки и теперь она рассказывает Диме о своих родителях, о вечеринках, где она маленькая на коленях матери, а Наталья где-то гуляет, потому что выросла.
  И посреди рассказа, Света вдруг остановилась и сказала:
  - А знаешь, папа ведь очень любил маму. Наверное, больше, чем нас.Я даже ревновала. А мама нет, для мамы всегда мы на первом месте были, даже не знаю, кто первее был, я или Натка. И никогда бы я не подумала, что между мамой и папой когда-то другой человек стоял, казалось, вот они учились вместе, дружили и поженились. И так и идут по жизни.
  - А про меня не говорили? - вдруг спросил Панин. Сердце у него замерло.
  - Говорили, я знала, что у них был школьный друг, но потом уехал в Москву и там остался, и что-то случилось, и навестить этого друга было нельзя.
  А потом как-то мы с мамой шли и встретили бабушку Тоню, мама её тетей Тоней называла, и они долго стояли, я устала ждать, когда они закончат разговор. А вечером мама сказала папе: "Я Димину маму встретила, очень она тоскует здесь одна, хочет к Димке перебираться", и я поняла, что это мама их друга, твоя мама.
  Вот и всё, что я о тебе знала тогда.
  Света замолчала, и по ее лицу Дима понял, что она опять проваливается в трясину отчаяния, из которого он ее только что вытащил.
  Раздался резкий пронзительный звонок, Дима и Света замерли от неожиданности, и тогда заскрежетал ключ в замочной скважине.
  - Наташка приехала!
  Света побежала в прихожую к сестре, Панин вышел за ней.
  Наталья, розовая от ветра, подставила Диме щеку и, касаясь губами шелковистой кожи дочери и ощущая слабый запах знакомых духов, Панин почувствовал радость и облегчение.
  Как будто почувствовала, что Светке плохо, подумал он.
  
  28
  
  Среди всех этих забот звонок из забытого в суете сегодняшних будней прошлого оглушил Диму.
  Пронин позвонил поздно вечером.
  Настолько далеко Дмитрий был на тот момент от того, чтобы услышать его голос по телефону, что долго не мог понять, кто этот Лёня, и что ему нужно.
  - Вы, наверное, ошиблись номером, - сказал он, когда звонящий назвал себя: Леонид Пронин.
  - Как ошибся? Почему это я ошибся, - заверещала трубка. - Вы Дмитрий Степанович Панин?
  - Да.
  - Димка, очнись, что ты совсем всё забыл?
  Только тут Дима понял, кто говорит, и замолчал, теперь от растерянности.
  - Алло, алло, - надрывался голос в трубке.
  - Да, слушаю, - сказал Дима.
  - Дима, ты на меня зла-то не держи, я ведь не был решающим что-то либо человеком. Всё зависело от директора, а он вычеркнул тебя из списка. Пукарев по этому поводу сказал нам: "Сейчас мы его трогать не будем, но запомним, что каждый из нас ему должен". А деньги тогда же и обесценились, ещё Раиса, секретарша Пукарева, ты помнишь её? выдала: "Бог вас наказал, что вы Диму в список не включили".
  Панин с трудом понимал, о чем говорит Лёня. Столько лет прошло, и на момент, когда подавали на госпремию, у Димы были дела поважнее, чем осуждать или, тем более, обвинять своих бывших коллег. Тогда он пытался просто выжить, и для этого ему пришлось забыть время, когда он работал в институте, был женат на Виолетте, и каждый день виделся с сыном. Для него начиналась другая, вторая жизнь, в которую он не взял из предыдущей ничего, кроме любви к сыну. Сейчас ему невероятно трудно было возвратиться в прошлое.
  Лёня замолчал, возникла пауза, которую Дима, занятый воспоминаниями, ничем не заполнил, даже не сказал, что зла не помнит. И Лёня, не дождавшись от Димы никакой реакции, продолжил:
  - Дима, а ты знаешь, что материалы твои по теоретической разработке в проект не вошли и опубликованы не были? Ждут своего часа. Они со мной, я их взял, когда всё разваливаться стало, они у меня здесь, в Корнеле.
  - Где, где? - Дима не понял.
  - Ну, тут в Итаке, в Корнельском университете, в штатах. Я здесь по договору работаю второй год, здесь много наших, особенно физиков из Новосибирска. Вакансия образовалась, и твоими работами я заинтересовал одного мужика. Есть реальный шанс найти работу по контракту на 2 года, а дальше как получится.
  - Лёня, а ты в курсе, что я уже 8 лет не занимаюсь научной работой?
  - Да в курсе, я в курсе, но Дим, тут ведь всё уже сделано, нужно только слегка закруглить. Последние наши эксперименты, сделанные уже после того, как ты ушел, подтвердили твою теорию, значит ошибки, которую ты искал, там нет. Я знаю, ты математику преподаешь в Долгопрудном в школе при физтехе, всё же шевелишь иногда мозгами.
  - Ну, шевелю, на уровне школьной математики, а надо ведь кванты поднимать, там, как я помню, тут Дима потер себе лоб, жест, которого Лёня увидеть не мог, но хорошо знал, и сейчас представлял, как Панин потирает лоб, как будто старается стимулировать процесс, идущий там, под кожей и костью лба, - там же надо рассматривать во втором порядке теории возмущений.
  - Смешение уровней? - спросил Лёня и дальше они перешли на профессиональный язык, понятный только им обоим, и Дима сам безмерно удивлялся, откуда, из каких глубин всё всплывало, вспоминалось, выстраивалось.
  Минут через тридцать Лёня спохватился:
  - У меня, - сказал он, - карточка заканчивается, звонок сейчас прервется. Я пошлю тебе договор, и билет куплю, ты не выходи в сентябре на работу, а в октябре прилетишь, пройдешь собеседование, ну чисто формально, и останешься. Жилье я тебе подберу, это несложно. Снимем квартиру одну на двоих. Леня замолчал, колеблясь и все же спросил:
  - А как у тебя с этим? Всё тихо?
  Дима сразу понял, о чем он. Такие вещи он научился понимать с полунамека.
  - Да, - сказал он, - всё тихо, с той поры ни разу. Но курс транквилизаторов два раза в год для профилактики и во время стрессовых ситуаций...
  - Думаю, что здесь стресса будет меньше. Жди конверт с договором.
  И не попрощавшись, что очень на него походило, Лёня дал отбой, а Дима остался с трубкой в руках, ошеломленный.
  Нужно было с кем-то посоветоваться, но Валера был на даче у старых друзей, и собирался вернуться только в понедельник вечером, а больше поговорить на такую волнительную тему было не с кем. Девочек и Мишу Дима не хотел взбудораживать раньше времени. И, кроме того, опекунство на Свету не было оформлено до конца, а без нее Дима поехать не мог. Оставалось ждать понедельника.
  
  А что мог сказать Валера?
  С одной стороны, конечно, это удача, контракт на два года, но он не представлял себе Диму в новой обстановке, среди чужих людей, чужого языка, не будет ли это чрезмерной нагрузкой для него? И по жизни у него здесь есть постоянный врач, приятель, а там?
  Засиделись они в тот вечер долго, до глубокой темноты, и ни к чему не пришли: очень уж заманчиво было поехать, не упустить шанс заняться интересной работой, осуществить себя, в конце концов.
  По поводу интересной работы Дмитрий неожиданно сказал, сказал так, как будто сейчас, сию минуту об этом задумался:
  - Знаешь, когда я работал в институте, был, можно сказать на переднем крае науки, меня, в сущности никто не знал, для окружающих я был неизвестная величина, заключенная в скобки семьи и знакомых по работе, а сейчас я преподаю в школе, и живу рядом, и со мной на улицах здороваются люди, которых я даже и не помню уже, и школьники бывшие приезжают, заходят, то научную проблему обсудить, то даже с девушкой познакомить, или конфликт с родителями разрешить. Я сам не знаю как, незаметно, отбираю хлеб от психологов, и поскольку своей жизни у меня почти нет, (Валера сразу отметил это почти и подумал о женщине), с Мишей я редко вижусь, а девочки появились в моей жизни недавно, то это внимание и то, что я значу что-то для окружающих, очень меня греет.
  Я с годами начал понимать отца, который всю жизнь работал учителем, и никуда не рвался, видел именно в этом свое предназначение, и я стал тоже к этому склоняться, а уеду на 2 года, всё здесь разобьется, всё привычная жизнь, а там может и не понравится, я ведь очень нелегко привыкаю...
  - Поди ты к Виктору, с ним и поговори, в конце концов, он может решительно тебе не рекомендовать ехать, как лечащий врач, и тогда всё само собой разрешиться, - сказал Валера, и свалив решение вопроса на другого, сразу повеселел.
  
  29
  
  Лида сняла с головы черную косынку, устало присела на табуретку.
  Света подошла и прижалась к матери, спасалась в ее тепле от страшной необъяснимость смерти, напугавшей ее своей невозвратностью.
  Никогда дядя Слава не войдет к ним с улыбкой, не потреплет её по голове, не спросит насмешливо, чувствует ли она, что не только растет, но и умнеет, не достанет из кармана брюк разогревшуюся от тела и размякшую шоколадку, скажет тихо: ешь, пока мать не видит и подмигнет. И теперь этого больше не будут. Теперь вместо дяди Славы будет холмик рыжеватой глинистой земли, обложенный искусственными и живыми цветами.
  Лида погладила дочь по голове, вытерла тыльной стороной ладони набежавшие слезы.
  - Такая у них порода, сердечники. Дед твой умер рано, ты его даже и не застала, теперь вот дядя ушел, да у и папки твоего сердце не очень. Вот так и живем, как на пороховой бочке.
  - И папа тоже?
  Посмотрев в расширившиеся от страха глаза дочери, Лида пожалела, что сболтнула лишнее.
  - Ну, доченька, никто ничего не знает, что кому уготовано там, впереди. А если бы знали, то жизнь стала бы неинтересной, а возможно и страшной.
  Светлана задумалась.
  - Нет, - сказала она серьезно, - нет, а я бы не возражала, если бы можно было хоть одним глазком заглянуть в будущее.
  Мать улыбнулась.
  - Дочка, ты ещё не понимаешь, поймешь со временем.
  Светлана поняла, как важно не знать будущее, когда совершенно неожиданно умерла мама.
  После похорон матери она ушла от поминок в другую пустую комнату, сидела там одна и вспомнила давно состоявшийся разговор и глаза матери, когда она это говорила, и поняла, что это прекрасно, не знать будущего. Мама прожила три счастливых года, ничего не зная о своей смерти, а как бы она их прожила, если бы знала? Следует принимать жизнь такой, как она есть, в ее ежеминутном течении, не слишком заглядывая вперед - это взрослое, даже старческое ощущение мира, пришло к ней после похорон матери и помогло ей справиться с другим несчастьем, последовавшим вскоре: со смертью отца, к которая после тех слов матери не была для нее такой неожиданностью, какой она обернулась для Натальи.
  Света рыдала на плече сестры от безысходности своего теперь уже вполне предсказуемого печального будущего без отца и матери, и кто-то осторожно погладил её по закрученному хвостику волос. Света не увидела, но поняла, что это был Панин, и что этим осторожным успокоительным жестом он обещал ей, что поможет, не чужой человек, отец её Наташки.
  И для Светланы было большим облегчением спустя два дня услышать, что именно он, Дима, назначен её опекуном: отец понимал, что делал, она ему всегда верила.
  А сам Панин совсем не помнил, как погладил плачущую девочку по волосам. Он только помнил своего сочувствие к ребенку, рано осиротевшему, перенесшему столько горя. Он, взрослый человек, всё ещё не оправился от того удара, которую ему нанесла смерть обоих родителей, разнесенная по времени гораздо дольше, чем смерти её, Светиных родителей, последовавших одна за другой с перерывом в полтора года.
  
  30
  
  Тамара глубоко оскорбилась, и ушла, вся в слезах, дома в подушку долго плакала. Хоть она и не строила никаких матримониальных планов на Диму, но за годы их связи привязалась к нему, и сейчас не могла поверить, что он так легко, так предательски разорвал их отношения: завел молодую любовницу.
  Она стала копаться в памяти, выискивая момент, когда это случилось, когда он изменился по отношению к ней, но так как такого момента не было, она его и не нашла, и пришла к далекому от реальности выводу, что он всегда был ей неверен и, судя по его поведению, считал это нормой. Если бы сама, своими глазами не видела бы, ни за что не поверила, что он такой, думала Тамара. Нестерпимым ударом по ее гордости красивой женщины была мысль, что ее обманывали, и это чувство унижения и еще страх оказаться полной дурой, мешали ей оценить верно ситуацию, хотя бы вспомнить, что Панин не выглядел даже смущенным, предлагая ей войти, но в запале обиды она это не помнила, а видела перед собой хорошенькую сонную мордашку Наташки и розовую пижамку с голубыми цветочками. И цветочки на пижамке и зеленые глаза Наташки отплясывали перед ее взором пляску горькой обиды и ненависти.
  Дима предоставил ей возможность думать, что в голову взбредет. Слишком много раз в другой жизни ему приходилось оправдываться перед женщиной, оправдываться, когда и вины никакой не было, и сейчас, когда произошло лишь недоразумение, которое легко, в одну минуту можно было бы рассеять, если бы были произнесены соответствующие слова, он ничего не предпринимал. В первый момент он готов был воспроизвести эти слова, да не успел. А выяснять отношения ему с детства было невыносимо трудно и противно, а после болезни и совсем невозможно.
  Свою роль сыграла и позиция Натальи, которая вечером того же дня вернулась к утреннему эпизоду и сказала:
  - Что она позволяет себе о тебе думать? Что она не видит, с кем имеет дело? - И с кем же? - спросил Дима
  - С глубоко, думаю, даже до глупости порядочным человеком. И если ты сказал ей заходи, значит, всё было в порядке, и она должна была войти. Догадалась бы, была бы умная, что не на групповой секс ты её приглашаешь.
  Услышав про групповой секс, Дима смутился, а потом рассердился на дочь:
  - Ну и язык у тебя.
  - Ну, Дима, я обыкновенная современная девушка, и ты должен принимать меня такой, какая я есть.
  Дима не стал спорить.
  
  31
  
  - Она приходила в больницу на практику, я тотчас заметил её акварельную красоту, такая мягкая дымчатость во всем облике, - говорил отцу Миша. Они сидели в кафешке, которых развелось пруд пруди последние годы.
  За стеклом Маяковский смотрел вдаль, не обращая внимания на снующих возле его ног автомобили и прохожих. Такие посиделки отца с сыном последнее время стали частыми. Мишке нужно было внимание, мать с отчимом были далеко, устраивали свою жизнь за океаном, а Диме полезно было отвлечься от своих женщин.
  - Очень она мне нравилась, я даже пытался подкатиться, но как-то ситуации не возникало подходящей. Она всегда окружена была товарищами - однокурсниками и однокурсницами, они смеялись, у них были свои шутки, свои проблемы, а кто я был для нее? Солдат альтернативной службы, существо подневольное, приниженное.
  Но телефон Галочки я раздобыл, думаю, чем чёрт не шутит, не вечная же эта моя служба. К тому же у меня тогда были шуры-муры с одной сестричкой...
  - Розовая такая, хохотушка, Любочкой, кажется, её звали, - предположил Дима.
  - А ... и ты заметил её?
  - И её и то, что она к тебе неравнодушна, тоже заметил. Хорошая девушка.
  Да, хорошая и добрая девушка, но мне скучно так, когда я не могу с подружкой об интересном для меня поговорить, а ей мои Матисс, Пикассо, и Кандинский были до лампочки, и тогда какой общение? Только постель остается.
  Но она на брак настроена, к счастью не была, и мы расстались, как только срок моей службы закончился.
  - На брак она настроена не была, видела, что ты в сторону смотрел, и что ей оставалось?
  - Наверное, ты, папа, прав, но я готовился, поступил в училище, а потом и позвонил Гале. Она меня зацепила, понимаешь? Хочу её привести к тебе на смотрины, ты не против?
  - Когда? - деловито спросил Панин.
  - Да вот, в следующие выходные и приедем. Я Наташке позвоню, пусть они с Алексеем тоже придут.
  - И что ты спешишь знакомить? Скажи правду, у вас форс-мажорные обстоятельства?
  - Ну, в общем-то, ты прав... Жди подарочка. Тянуть с регистрацией не будем, но она против какой-нибудь шикарной свадьбы, и ее родители тоже.
  - А кто родители?
  - Врачи. Из Томска.
  - Ну, сынок, теща твоя будет далеко, это плюс, но билеты на самолет дорогие, это минус.
  - Да ладно, пап, у меня хорошая теща будет, - сказал Михаил, и Дмитрий в глубине души вздохнул: его собственная теща ему не нравилась. Теперь уже бывшая теща.
  По дороге домой Панин думал о том, что он ещё и отцом-то быть не привык, а скоро дедом станет.
  
  32
  
  Лёня мучился совестью. Нет, ему не снились кошмары по ночам, он не вскакивал в холодном поту, озираясь по сторонам, спасаясь от преследовавших его кровавых призраков прошлого, да и прошлое его не было кровавым, просто он дал совершиться несправедливости, нет, участвовал в совершении этой несправедливости, и при воспоминании об этом у него на душе кошки скребли.
  - Своих не сдают! - всегда говорил ему отец, и Лёня не сомневался, что он и жил всегда по этому принципу, жесткий волевой человек, бывший разведчик, после войны вернувший к мирной профессии строителя, он оказывался всё время на переднем крае: во время войны во фронтовой разведке, после нее на восстановлении разрушенного хозяйства.
  Пил он много, но только по выходным, после выпивки мрачнел, грузнел, и уходил во двор играть в домино.
  Мать плакала, кричала, проклинала свою жизнь и свою глупость, что не послушала родителей, вышла замуж за гоя, и теперь вот в выходные сидит одна, вместо того, чтобы культурно развлекаться с мужем, сходить в театр, или на концерт, на худой конец в кино.
  Раз в два месяца отец, утомленный стенаниями матери, соглашался культурно провести время, и они ходили в зал Чайковского, или в большой, или в оперетты, и когда они возвращались поздно вечером домой, мать тихо напевала на кухне любимые арии.
  Лёню не удивляло, что при царившем тогда в Москве антисемитизме (вспомним хотя бы дело врачей), его русский отец женился на еврейке. Сын понимал, что его отец, Андрей Пронин был из тех твердолобых людей, которые никогда не заражаются эмоциями толпы, а живут по законам своей совести, но Лёня всё же спросил отца, почему он женился на еврейке. Отец долго удивленно смотрел на него, потом сказал:
  - Я женился не на еврейке, я женился на Ларисе, твоей матери, и мне трижды наплевать было, какой она национальности. Наплевать и тогда и сейчас. И кто, соседи, что ли будут мне указывать, на ком жениться, а на ком нет?
  Лариса вышла замуж за Андрея против воли родителей, но рождение Лёни быстро примирило деда и бабку с зятем.
  Лёня рос избалованным, закормленным, залюбленным еврейской роднёй мальчиком, но отец время от времени врывался как торнадо в воспитательный процесс: он разрушал хрупкие здания благовоспитанности, сооруженные матерью и бабкой, и на развалинах пытался воздвигнуть что-то свое, необходимое для создания из мальчика мужчины: он научил сына плавать, отважно прыгать с вышки в воду: попробуй под взглядом отца не прыгни! кататься на велосипеде, на коньках, на лыжах, и даже брал с собой на подледную рыбную ловлю.
  И Лёня всегда, сколько себя помнил, хотел заслужить похвалу и одобрение отца, но несмотря на все старания, когда Лёня уже заканчивал школу, отец как-то раз отстраненно посмотрел на него и сказал:
  - Парень ты хороший, но жидковат получился, для разведки не сгодился бы...
  И эта старая рана, что жидковат получился, нанесенная беспощадной рукой отца, ныла и ныла в груди Лёни, особенно тогда, когда он вспоминал Диму: прав оказался отец, не годился он для разведки, жидковат, сдал своего. И не только чувство вины перед Паниным, но и ощущение, что он сплоховал, и отец не одобряет его оттуда, куда он ушел, заставляло Леонида искать возможности для отдачи долга Диме, ведь это он, Леонид, был Диминым другом, и остальные участники в расчет не шли, Панин для них было лицо отвлеченное; хотя для Пукарева, возможно, не совсем отвлеченное, сказал же он Лёне: мы все в долгу перед Паниным, а долги надо отдавать, и придется это делать тебе, больше некому.
  Лёня удивился, подумал, что Пукарев и сам мог много чего сделать для отдачи долга, и только позднее, когда Пукарева не стало, он понял, почему именно на него возложил Пукарев эту задачу: он уже знал о своем диагнозе и скором уходе.
  Когда Дима, несмотря на настояния Лёни, так и не приехал в Штаты, Пронин нашел для него другую возможность закончить работу: он устроил ему грант.
  Всё это было нелегко делать, но Лёня делал, а Панин удивлялся: зачем ему это?
  
  33
  
  Если Валера был Димкин друг постоянный неизменный, признанный, то свои отношения с Прониным Дима за дружбу не считал, в ней Дима не чувствовал себя на равных, замечал, что Леонид покровительствует ему, и тяготился этим.
  А когда спустя восемнадцать лет они встретились по приезду Лёни в Москву, и Дима спросил его в лоб, чего он так старается, то Лёня ответил честно:
  - Заливаю пожар нечистой совести в душе своей.
  Дима даже голову набок склонил, вслушиваясь, и Лёня подумал, что зря выразился так витиевато.
  Всё же я больше в мать, чем в отца, думал он, вот и выражаюсь чёрт те как, простой смертный не поймет. И всплывали в памяти скандалы матери с отцом:
  - Ты губишь свою и мою жизнь, и не будет тебе прощения во веки веков ни этом свете ни на том, - выговаривала Лариса пьяному мужу, вместо того, чтобы сказать, как говорила мать его школьного товарища в такой же ситуации:
  - Ах, ..., опять нализался.
  И в этой простоте было больше завершенности, чем в монологе матери, хотя и тут и там реакция была совершенно одинаковая, вернее её просто не было: проклинаемый молча проходил и ложился спать, иногда, когда были силы, даже раздевался, иногда уже и на это сил не было.
  Лёня пояснил Диме про пожар нечистой совести обычными словами:
  - Тогда, помнишь, с этой государственной... Тебя не включили, а установку ты собрал, и первые данные экспериментальные твои были, они вошли.
  - Идея была Пукаревская, и установку мы вместе с тобой собирали. Мои там были только теоретические разработки... - сказал Дима.
  Вот так. Спустя столько лет выяснялось, что Панин вовсе не рассматривал себя как кровно обиженного, и Лёня вполне мог считать себя порядочным человеком, годным в разведку.
  "Это его личная оценка событий, он склонен скорее преуменьшать свою роль, чем преувеличивать, таков его характер, и его оценка с тебя, Лёня вины не снимает", думал Лёня, подливая в бокал себе. Дима по-прежнему воздерживался от выпивки, теперь скорее по привычки.
  
  34
  
  Удивительное дело, Светлана, несмотря на опасения Натальи, больших хлопот Диме не доставляла.
  Она любила пошуметь, устроить бурю в стакане воды, не подчиниться требованию надеть шапочку в холодную погоду, но в сущности, несмотря на все ужасы, которые принято приписывать переходному возрасту, Светлана благодаря своей житейской разумности, унаследованной от родителей, всегда умела остаться в определенных гранях в своем поведении, в нужный момент уступить, подчиниться, умела признать себя виновной, и если иногда была задумчивой и рассеянной, а то и с заплаканными глазами, то учитывая два свалившихся на нее несчастья, которые и взрослым людям бывает тяжело перенести, полную смену обстановки и окружения, можно сказать, что она мужественно справлялась со всем этим.
  Вернувшись после лета от бабушек, они жили вдвоем с Наташкой за занавеской. Диван раздвигался, а потом, когда Наталья с Димой откупили у Полины Андреевны комнату, девочки переселились в нее.
  Полина Андреевна им оставила всю мебель, за исключением шкафов, которые увезли на дачу к дочери. Одежду вешали на простые вешалки с крючками, их Дима повесил по обе стороны входной двери, одну для Светланы, вторую для Натальи, которая с начала занятий вырывалась к сестре и отцу только по выходным, путь от Долгопрудного до Университета не близкий.
  Света училась в той же школе, в которой преподавал Дима, проще всего было её туда устроить, но не в математическом классе. В алгебре она разбиралась совсем плохо, чуть лучше в геометрии, а когда Дима старался ей что-то объяснить, отмахивалась от него.
  - Папа-Дима, - говорила она строго, - не забывай, что я не твоя дочь, нечего на меня наседать с этой противной математикой, у меня другие гены. Услышав, что математика противная, Дима так был огорошен, что перестал пытаться внедрить в Свету любовь к ней.
  До этого он думал, что эпитет противный может быть применен только к лицу одушевленному, но вот, оказалось, что он сильно заблуждался.
  Света в высшей степени обладала тем, что называется здравым смыслом, и не совершала, правда, как оказалось, до поры до времени, никаких из ряда вон выходящих поступков:
  Учила уроки, мыла посуду, не грубила даже тем учителям, которые ей не нравились, не пыталась что-нибудь экстраординарное сделать со своей внешностью, не требовала дорогих нарядов и если и поглядывала на мальчиков, то Дима этого не замечал.
  В классе знали, что Степаныч её опекун, и это придавало ей ореол романтичности, которого в ней самой не было ни на грош, тоже до поры до времени.
  
  35
  
  Лето было холодное и дождливое, солнечных дней набралось не больше десятка, осенью листья быстро побурели, и золотой красоты осени не случилось. Год тянулся и тянулся, мучительно долгий и грустный после смерти Анатолия Воронова, после осени зима все не наступала, все вокруг было бурого скучного цвета, голые деревья, мокрые кусты, темнота ноября.
  В декабре попадались дни с минусовой температурой, падал снег с дождем, тротуары вечерами горбатились гололедицей, чтобы к середине дня вновь стать темными и мокрыми. Панин был одинок, их отношения с Тамарой так и не возобновились.
  Новый год не ощущался совсем, но елку Дима купил, Света украсила ее привезенными из дому игрушками, развесила гирлянды по комнатам, Дима пожарил курицу, купил торт, огурцы и помидоры в банке, и ждали Наталью.
  Миша со своим Галчонкам гуляли где-то в студенческой компании, обещали быть только второго, а Наташа должна была приехать и приготовить оливье, картошку, морковку и яйца Дима уже сварил.
  Когда полдесятого вечера раздался звонок, Светка первая подскочила к двери, и Дима услышал возгласы удивления и незнакомый голос.
  Он вышел в коридор, снимая с себя фартук, который остался еще от мамы.
  В тесной прихожей рядом с Наташкой теснилась какая-то темная фигура.
  - Это Алексей, знакомьтесь.
  Юноша снял мокрую шапку, волосы у него тоже были мокрые и взъерошенные, торчали в разные стороны смешными иголками.
  Походил на страусенка, которого Дима со Светой видели недавно в зоопарке. Панин протянул руку:
  - Дима, - сказал он.
  Леша протянул свою, влажную, и переспросил:
  - Дмитрий Степанович, можно так?
  Дима кивнул.
  Когда Алексей разулся и прошел в комнату, Светка толкнула в бок сестру:
  - Какой смешной. Где ты его раздобыла?
  - У нас учится, на два курса старше, - сказала Наташа.
  - А почему Дима не удивился, когда его увидел? Ты что-то ему говорила?
  - Ну, говорила и что?
  - А мне так не сказала... - Светланка надула губки.
  - Сейчас говорюи показываю, - отмахнулась Наташа.
  Лешу посадили резать салат, и он умело с этим справился, застенчиво улыбаясь, складывал накрошенное в салатницу, заправил майонезом, посолил.
  - Дома всегда я салаты делаю, - сказал он.
  Это были почти единственные слова, которые он сказал за вечер, но Дима заметил, что он все время смотрел на Наташу: как только она входила в комнату, взгляд Алексея был словно приклеен к ней.
  Дело серьезное, подумал Панин. По Наталье не видно, но парень влюблен по уши.
  Понял это не только Дима, поняла и Светка.
  Когда первого числа Наташа и Леша уехали, Света сидела у Панина в комнате в углу дивана, уголки губ опущены, в глазах грусть и зависть:
  - И как это Наташке так удалось его окрутить?
  - Не плачь, будет и на твоей улице праздник... - сказал Дима.
  
  36
  
  Дима снился кошмар, кошмары мучили его часто, он просыпался в холодном поту, в страхе, но что именно его испугало, вспомнить не мог.
  А тут он шел по густому лесу ночью, и вошел в дом, там никого не было, стены были бревенчатые, а на столе горела свеча. Дима подумал, что время спать, задул свечу и лег, но было страшно, что-то шумело за окном, кто-то как будто ходил, и этот кто-то был опасен. Надо было убежать, но Дима не мог пошевелиться.
  Это ничего, это мне страшно, потому что я один, и вдруг вспомнил, что он не может быть тут один, где-то должна быть Света.
  - В соседней комнате, - вслух во сне сказал Дима и открыл глаза. За окном шумел ветер, и на потолке метались смутные тени ветвей деревьев, освещенные фонарем.
  Тревога его не проходила. Он встал и через коридор на цыпочках подошел к двери комнаты, где спала Светлана, услышал стоны и потом сильный вскрик.
  Дима осторожно постучался и вошел. Света лежала на кровати, одеяло на полу, и она стонала, а потом вдруг передернулась.
  - Света, Света, - позвал Дима. Он хотел разбудить её раньше, чем подойдет, чтобы она не испугалась. Но девочка не просыпалась. Он подошел, положил руку ей на лоб. Лоб полыхал, щеки раскраснелись, и она не просыпаясь, стонала и металась.
  Дима вышел, включил свет на кухне, долго шарил в аптеке. Нашел таблетку анальгина, подогрел чайник, налили теплого чая, размешал сахар.
  Когда он подошел к кровати, Света открыла глаза,
  - Пить, - попросила она.
  Дима поднял ей голову, попытался всунуть таблетку в рот, но понял, что Светлана её не проглотит. Тогда он вернулся на кухню, раздробил таблетку, растворил её в сладком чае и дал Свете выпить.
  Она выпила и отвернулась к стенке.
  Дима присел на раздвижное кресло, придвинув его ближе к Светиной постели, он решил подождать, пока жар не спадет, а если анальгин не поможет, то вызвать скорую.
  Не заметил, как задремал, а проснулся, когда тусклый февральский рассвет окрасил чернила ночи в серые тона.
  Света была горячая, но не такая, как ночью и дышала ровнее, стоны прекратились.
  Дима вздохнул, достал из потайного карманчика портфеля бумажку с сотовым телефоном и набрал номер.
  Это был телефон Маши.
  
  37
  
  Туннель был длинный, кроваво красный, далеко вдали бил в глаза белым светом выход из него. Электричка со страшным грохотом ворвалась в туннель и исчезла, рассыпалась; Света оказалась одна в кровавой непрогляди. Стены туннеля закружилась, проход сузился, светлый выход стал стремительно удаляться, превращаясь в точку.
  Свету охватил ужас: она знала, что ей надо бежать к этой светлой точке изо всех сил, иначе случится что-то страшное, невозвратное, не исправимое, и она тянулась, тянулась изо всех сил к выходу из этого все удлиняющегося и удлиняющего туннеля. Руки ее дотрагивались до чего-то холодного и шершавого, на короткий миг выскользнув из бреда, она поняла, что это стенка комнаты, провела сухим языком по растрескавшимся губам, и снова упала в бред, бежала и бежала по раскаленному туннелю, к далекой светлой точке.
  Ещё на несколько секунд сознание вернулось к ней, когда она глотала теплую сладкую воду, потом снова начался бред, но туннеля уже не было, был жаркий солнечный день, она тащилась вдоль реки по горячему песку вслед за родителями, которые шли быстро, о чем-то говорили между собой и не обращали никакого внимания на изнемогающую от жары и не успевающую за ними дочь.
  Света хотела крикнуть, чтобы ее подождали, но из горло выходили лишь тихие хриплые стоны.
  Вдруг как молнией мелькнула мысль: мне их не догнать, они ведь умерли, и Света очнулась.
  На столике в углу горела настольная лампа.
  Она лежала на диване, одеяло упало на пол. Рядом с диваном стояло кресло, на нем, склонив голову на бок, спал Дима, на полу стояла чашка.
  Я болею, подумала Света. Дима из-за меня тут сидит.
  Страшная слабость навалилась на нее, и она закрыла глаза, а когда открыла, было светло, над ней склонилась женщина. Лицо у женщины было встревоженное, светлые волосы воздушной дымкой окружали лицо, глаза чуть темнее волос вглядывались в Свету, на скулах виднелись бледные брызги веснушек.
  - Ты кто? - спросила Света.
  
  38
  
  Звонок прозвучал резко, Маша как неваляшка сразу села в постели и схватила сотовый, лежащий на тумбочке.
  Вчера она поссорилась с мужем, вернее он с ней и спала в проходной комнате на диване.
  - Приезжай скорее, - сказал Димин голос, который она мгновенно узнала. - Кроме тебя мне некому помочь. Пиши адрес:
  Маша хотела сказать, что если звонишь человеку, спустя сколько там протикало? Десять? Восемь? лет после того, как он дал телефон да ещё в шесть утра, следует сказать и какие-то вводные слова, например, здравствуй, хотя бы. Вместо этого она сказала:
  - Сейчас буду, как только поймаю такси.
  Она торопливо причесывалась в прихожей, засовывая одновременно ноги в ботинки, когда появился Петр, мрачный, насупленный, но увидев одетую жену, забыл о том, что нужно разыгрывать из себя обиженного и спросил:
  - Ты куда?
  - Однокурсник позвонил, помощь срочно нужна
  - Какой однокурсник, в чем помощь?
  - Не знаю, но голос такой растерянный.
  - И ты в шесть утра мчишься к однокурснику? И когда вы виделись в последний раз?
  - Десять...нет, всё же девять лет назад.
  - И ты хочешь, чтобы я поверил в эту галиматью? Я запрещаю тебе мчаться сломя голову выручать какого-то однокурсника. Может он наркоман?
  - Вообще-то он одногруппник. Дима Панин. Он не наркоман. Просто шизик, большой талант и хороший парень.
  - Настолько хороший, что ты бросаешь мужа и мчишься к нему на выручку?
  - Я не на совсем бросаю мужа, - сказала Маша. На секунду запнулась, и в запале вчерашней ссоры добавила:
  - Пока не насовсем.
  
  39
  
  Когда Маша добиралась до Долгопрудного, температура у Светланы спала, и Дима выглядел виноватым.
  - Я хотел скорую вызвать, но ведь схватят, увезут в больницу, а если участковый педиатр придет, то назначит лекарства, процедуры всякие, а как я один с девочкой? Хоть бы мальчик был.
  - А девочка откуда? - спросила Маша, торопливо снимая пальто. До нее доходили слухи от общих друзей, что Дима после развода не женился.
  - От покойного друга, вдовца, мне досталась. Я опекун по завещанию.
  Маша вошла в комнату, подошла к кровати.
  Спящая Светка вдруг открыла глаза:
  - Ты кто? - строго спросила она.
  - Я?
  Маша секунду задумалась перед ответом:
  - Я приятельница твоего опекуна Дмитрия Панина.
  - Любовница?
  - Нет, просто подружка. Мы в одной группе учились.
  - А почему ты здесь?
  - Дима испугался, что один не справится, вызвал меня.
  - А почему тебя?
  - А кого? Нас в группе двое было, на одной он женился. Или ты хочешь, чтобы он бывшей жене позвонил?
  - Нет, - сказала Света и закрыла глаза. Она устала.
  Маша осталась в Светиной комнате. Пристроилась на раскладном кресле.
  Два раза в день приходила медсестра и делала девочке уколы антибиотика.
  В воскресение пришла она же и сделала этот же укол, но теперь ей заплатили, по воскресениям медсестра не обязана была ходить.
  Через пять дней уколов оксициклина Света, когда полоскала горло, выплюнула отвратительную желтую блямбочку в тазик, который держала у её подбородка Маша. Света настолько ослабела, что не могла дойти до ванной пополоскать горло. Еле еле до туалета доходила.
  - Ну, всё, - сказала Маша, - сейчас начнут отходить пробки и температура упадет.
  Когда прискакала перепуганная Наташка, которой Дима позвонил не сразу, Светланка лежала бледная, но счастливая: прошли боли в горле.
  - Совсем не могла глотать, слюна текла на подушку, как у голодной суки, представляешь, - рассказывала она сестре.
  Наташка выговаривала Диме, что он позвонил Маше, а не ей.
  - Ей ближе было ехать, - сказал Дима.
  - Тоже причина, - заметила присутствующая при разговоре Маша. - Но мне, пожалуй, пора домой, с мужем объясняться...
  - Ты замужем? Ты же развелась? - Дима удивился и смутился даже, услышав про мужа.
  - Вышла второй раз. Ты не звонишь человеку восемь лет и думаешь, что он всё в том качестве, и всё только потому, что сам за это время ничего не предпринял радикального?
  - Что ты имеешь в виду?
  - Она имеет в виду, что ты до сих пор не обзавелся подругой жизни, и звонишь однокурсницам в тревожный момент.
  Наталья внимательно смотрела на отца. Цепким рентгеновским взглядом смотрела.
  - Да ещё замужним... - вставила Светка.
  - Всё, я ухожу, оставляю тебя в руках Димы и сестры, - сказала Маша.
  - Маша... - закричала Светка.
  - Это ещё что, - возмутилась Наталья.
  - Ну, тетя Маша, - отмахнулась от сестры Света, - если тебе придется туго из-за того, что ты отсутствовала, то возвращайся к нам. Я буду тебе очень рада.
  - Да уж, она будет рада, - Наталья насмешливо подняла брови. - Маленькая сводница.
  - А я маленькая стерва, а я маленькая дрянь, - запела Света, но голос вдруг захрипел, и она схватилась за горло.
  - Пока петь запрещается, - Маша надела плащ, взяла зонтик и ушла, прекрасно сознавая, что идти ей, в сущности, совершенно некуда. Муж, когда она ему позвонила три дня назад, чтобы объяснить, в чем дело, сказал:
  - Или ты возвращаешься немедленно, или можешь не приходить никогда.
  Маша не могла бросить ребенка с высокой температурой, и возвращалась на два дня позже, чем требовал муж.
  Конечно же, разразился скандал. И было сказано много лишнего, как и бывает в такой ситуации.
  
  40
  
  На другой день вечером, после скандала, Машинных слез и Петиных обвинений, он разрешил ей переночевать одну ночь.
  Всю ночь она лежала без сна, думала о своей нескладывающейся жизни, вспоминала первого мужа, Юру, их мечты о будущем, закончившиеся в подвальной дворницкой комнатке. Жизнь в этой комнатке с выцветшими, местами обвисающими обоями возникала перед ней, как сон, так выпадала она из привычного пристойного окружения всей остальной ее жизни, что сейчас и помыслить было невозможно, что эти три года жизни были реальностью.
  После первой неудачи Марию качнуло в противоположную сторону: намучившись с разгильдяем и пьяницей, она вышла замуж за Петра, уверенного в себе, преуспевающего человека, не оцененного, как она тогда считала женой и по этой причине разошедшегося с ним.
  
  Иллюзий относительно своих чувств к нему у нее не было, но она надеялась, что он ее любит, но довольно скоро поняла, что это не так:
  Он хотел, чтобы у него в доме была женщина, которая заботилась бы о нем, кормила, обстирывала, в общем избавила бы от бытовых забот.
  И еще он женился, чтобы доказать своей жене, какой он востребованный мужчина: не успел остаться один, как тут же нашел ей замену.
  Таким образом, своей женитьбой на Маше он восстанавливал попранную гордость: пусть жена его бросила, зато он нашел себе другую.
  Даже созданный из таких соображений брак мог бы быть если не счастливым, то терпимым для обеих сторон, Но Маша устала от роли второго плана, на которую ее обрек брак, и ее скучное и одинокое дневное существование не восполнялось ночами: женившись не по любви, Петр не проявлял к жене особой страсти, а сейчас, когда она вышла из повиновения, решил с ней расстаться, И Мария где-то в глубине души была даже рада, что он взял ответственность за разорение их совместного существования на себя.
  Маша взяла такси и поехала в Долгопрудный.
  Пока найду квартиру, поживу у Панина некоторое время, думала она, не сознаваясь самой себе, что едет, надеясь остаться навсегда.
  Слишком уютно было ей эти пять дней, пока она возилась со Светланой, и Дмитрий глядел на нее счастливым благодарными глазами.
  Когда она с грузом забралась на пятый этаж, то некоторое время стояла у дверей квартиры, переводя дыхание и не решаясь позвонить.
  Но отступать было некуда, пришлось жать на кнопку, мучительно подбирая в уме слова, приличествующие ситуации. Но таких слов просто не существовало.
  И лицо у Маши было совершенно потерянное, когда Света открыла двери.
  То, что это была Света, а не сам Дима, служило большим облегчением, и улыбка у Маши получилась хоть и кривая, но не слишком вымученная.
  - Заходь, - сказала Светка, своим цепким взглядом увидев сразу все: и чемодан, и Машину растерянность.
  Маша втиснулась в прихожую и остановилась.
  - Чемодан сразу к папе-Диме понесешь или сначала ко мне?
  За глаза Света звала опекуна просто Димой, но сейчас ей необходимо было подчеркнуть перед Марией свои права на Панина.
  И я вот буду жить с таким несносным ребенком?! подумала Маша. Прет, как танк.
  Поскольку она была взволнована и плохо контролировала выражение лица, то Светлана незамедлительно произнесла:
  - Да, я невыносимый ребенок, так что ты знаешь, на что идешь.
  - Несносный, - поправила Свету Маша. Села на чемодан и заплакала.
  Плакала она о том, что в свои сорок она в коридоре с чемоданом, в котором всё её имущество, и судьба её зависит от чужой и малознакомой девочки.
  - Не гони волну, - Света странно кривила лицо. - Никто ведь не умер.
  Маша вдруг, поняла, как осенило её, что для Светланы слова "никто не умер", это не преувеличение, а реальность жизни, что она сирота, круглая сирота, и ей, этой долговязой худой девочке приходилось в её двенадцатилетней жизни похуже, чем самой Маше за её сорок лет, и обхватив девчонку за талию и уткнувшись носом в подол её халатика сомнительной чистоты, Маша зарыдала в голос. У Светки подкосились, ослабли колени, она опустилась на пол, обняла Машу за шею и они плакали уже вдвоем.
  Такими, коленопреклоненными и рыдающими застал их Дима, у которого было окно в занятиях, и он забежал домой, посмотреть, как Светка, и выпить стакан чаю.
  
  41
  
  Ещё до Светиной болезни у Димы состоялся с ней разговор, который могла затеять только Светка, никто из старших детей не решался приставать к отцу и заставлять анализировать свои чувства.
  Она спросила:
  - А кого, папа-Дима ты больше любил, мою маму или маму Миши?
  Дима растерялся, он не привык к Светкиной манере задавать вопросы в лоб.
  И задумался надолго.
  Конечно, он понимал, что с педагогической точки зрения надо или возмутиться и объяснить, что дети такие вопросы взрослым задавать не должны или ответить так, как он прекрасно знал, хотела услышать девочка, но ни тот, ни другой вариант ответа Диму не устраивал: в первом случае он отдалял девочку от себя, от своих чувств, ставил её на место, и в дальнейшем не имел право рассчитывать на откровенность с её стороны, а во втором, во втором он солгал бы.
  - Понимаешь, - осторожно, медленно выговаривая слова, сказал Панин, - понимаешь, с мамой твоей у нас всё получилось как бы случайно, выглядело пробой чувств, а с Мишиной мамой мы прожили больше восьми лет в браке, не в самом удачном, но браке.
  - А вы ведь с детства были знакомы с мамой?
  Дима понял, что Света сдаваться не собирается, ей важно было знать, что и с Лидой у него было всё серьезно.
  - Мы жили в одном подъезде, мы на четвертом этаже, а Плакитины, девичья фамилия твоей мамы Плакитина, ты помнишь? жили на втором. А Вороновы в соседнем подъезде.
  Мама моя посменно работала, и когда утром я должен был собраться в школу один, она просила, чтобы Лида за мной присмотрела.
  Лида была старше меня на полгода, и девочка, более обязательное существо, чем я, и она в младших классах, примерно до шестого, каждое утро поднималась наверх и мы вместе шли в школу. Когда мы выходили из подъезда, к нам присоединялся Толя Воронов, твой папа. Он был маленький, с огромным портфелем и оттопыренными ушами, и его прозвали Ушастик.
  Он очень обижался, а потом привык, и все близкие звали его так.
  А в восьмом он вырос, и Ушастик к нему не подходило, очевидно же, что Ушастик что-то мелкое, но мы так привыкли, что по- прежнему звали его детской кличкой.
  - А ты обиделся, когда узнал, что папа с мамой поженились?
  - Да, обиделся. Сильно обиделся. Думал всё время о том, какие они предатели оказались.
  - И поэтому женился на Мишиной маме Виолетте?
  - Да, нет, скорее потому, что она забеременела от меня, и в отличие от Лиды тут же мне сообщила.
  - Значит, она тебя поймала...
  Дима погладил Светлану по голове:
  - Не забывай, что твои родители были к тому времени женаты, я чувствовал себя свободным и считал, что женился по своему выбору, хотя, теперь я думаю, что это был скорее её выбор.
  - Ты безвольный человек, пап-Дима, - сказала Света. - Идешь у женщин на поводу. Папа был не такой.
  - Это уж точно, твой папа был совсем другой, - и Дима засмеялся. - Именно поэтому мы и дружили.
  
  42
  
  Легко было взять чемодан с Машиным барахлишком и занести его не в Светину комнату, а в свою, тем самым не затягивая решение вопроса, как будут складываться их дальнейшие отношения.
  Маша не спорила, покорно пошла вслед за чемоданом, но вечером того дня постелила себе на диване в нише, где когда-то спала Наташа.
  Дима сидел в кресле, молча наблюдая за Машиными действиями.
  Встретившись с ним взглядом, Маша сказала:
  - Мы, мне кажется, ещё не готовы...
  Дима поднял брови, задумался, потом выдохнул:
  - Ты не готова, хочешь сказать.
  И добавил:
  - А я вот, наблюдая за тобой, чувствую себя вполне готовым.
  Маша покраснела до корней волос, прямо залилась краской, доставив своим смущением несказанное удовольствие Диме. Слишком часто в своей жизни он общался с женщинами, которые были готовы, которые твердо знали, чего именно они хотели от жизни вообще и от Панина, в частности. Колеблющаяся Маша выглядела очень привлекательной в глазах Димы. Ему хотелось встать, обнять Машу, и переместить её с дивана на кровать, но он подумал, что она всего неделю, как врознь с мужем, в то время как он уже полтора года брошен Тамарой на произвол судьбы, и его готовность легко объясняется этим обстоятельством.
  И он не стал настаивать, решив проявить выдержку и подождать.
  Утром Светланка сколько ни вглядывалась в лица Димы и Маши, ничего на них не прочитала, а ей бы хотелось точно знать, могла ли она рассчитывать на то, что Маша останется и у нее, наконец, будет что-то напоминающее семью: пусть не мама и папа, а всего лишь Маша и папа-Дима, но всё же это ей больше нравилось, чем один папа-Дима.
  В неопределенности прошло четыре дня.
  На пятый, видя, что дело с готовностью Маши с места не двигается, Дима решил взять инициативу в свои руки:
  - Мария, - строго сказал он ей, когда она в очередной раз стелила на диване, Мария, - мне, как ты думаешь, легко жить в одной комнате с женщиной и спать по разным кроватям?
  Маша замерла с простыней в руках.
  Дима подошел, взял у нее из рук простынь, бросил на пол, обнял и повел в противоположную сторону, к кровати. По дороге он, продолжая обнимать Машу правой рукой, левой выключил свет и задвинул задвижку, которую он поставил на двери комнаты в тот день, когда Маша пришла к ним с чемоданом.
  Когда они сели на кровать, Дима неожиданно засмеялся.
  - Ты что? - спросила Маша.
  - Ну вот, я сделал это, наконец, - сказал он.
  - И что ты сделал? Пока совершенно ничего!
  - Как ничего? - сказал Дима, опрокидывая Марию. - Я затащил тебя в постель, совершил физическое насилие. И я думаю, всё у нас будут хорошо. И сейчас, и в дальнейшем...
  Проснувшись посреди ночи, Маша подошла к двери и открыла задвижку, чтобы Светлана не обнаружила, что они запирались. Но Маша зря старалась, Светка знала, что дверь вечером была заперта и делала выводы.
  
  43
  
  Валера позвонил по сотовому среди недели, хотя обычно они созванивались по выходным. Дима увидев, кто звонит, вышел из класса в коридор.
  - Маша дома? - спросил Валера.
  - Да нет, она сказала, что придет поздно.
  Дмитрий никогда не интересовался, где именно пропадает Мария, но всегда ждал её возвращения домой, и поэтому жена извещала его, когда вернется.
  - А у тебя уроки в какое время сегодня заканчиваются?
  - Около часу, последнего урока у меня нет.
  - Тогда я приеду, жди.
  В голосе Валере слышалась тревога, и Дима не стал расспрашивать, зачем другу понадобилось его срочно увидеть, он просто напомнил:
  - Первая электричка из Москвы в половине второго.
  - Да, я помню, приеду на автобусе от Речного, - и Валера дал отбой.
  Валерка приехал с бутылкой коньяка, в полиэтиленовом пакете перекатывались фрукты, глаза мутные, веки воспаленные, как будто у него была высокая температура.
  Дима разогрел щи, вытащил из холодильника жареную курицу, нарезал на куски, подал на стол с салатом из помидор. За годы своей холостяцкой жизни он научился хотя бы стол накрыть.
  Валера ел быстро, заглатывал и на недоуменный взгляд Димы сказал:
  - Не завтракал, не успел утром.
  Налив себе рюмку, а Диме, как всегда, чуть плеснув на донышко, Валера выпил, не чокаясь, и сказал:
  - Можешь меня поздравить - Елена моя прекрасная воскресла.
  Дима ничего подобного не ожидал, от неожиданности даже вилку уронил, и не спешил нагибаться искать её под столом, во все глаза глядел на друга.
  Мурыська подошла, понюхала, потрогала вилку лапой и недоуменно мяукнула: она надеялась, что со стола упало что-то съедобное и то, что перепало, ей не понравилось.
  - И где ты думаешь, эта шалава всё это время пребывала? В монастыре, грехи отмаливала. Я так бы и пристукнул её, да по телефону не пристукнешь.
  Сколько я тогда натерпелся, сколько меня таскали на допросы, дал подписку о невыезде, соседи смотрели косо, подозревали, и меня, и хахаля её, эту скотину. Сначала соблазнил, а потом бросил, как в "Опасных связях", такой же сюжет, а потом приходил с дружками морду мне бить, и после всего этого Лена мне звонит как ни в чем не бывало и говорит, что она все эти годы, ты подумай, почти десять лет, все эти годы она грехи отмаливала, и когда почувствовала, что отмолила, и всё мирское от нее отошло, только тогда позвонила. И не Елена она теперь, а сестра Аглая, и ещё созналась, что родителям она писала, сообщила, что жива, но просила мне ничего не говорить, представляешь?
  Я ей говорю: ты свой грех отмолить не могла, потому что он с каждым годом, что я думал, что ты погибла, всё рос и рос, и теперь тебе нужно ещё пятнадцать лет его отмаливать.
  А она мне "Ты же смирился, что меня нет, успокоился, а если бы узнал, что жива, надеяться бы начал, а так, что ж, жизнь прожита, как прожита, я спокойна и сознаю, что покой это и есть счастье".
  Ее покой и её счастье, а я?
  Валера медленно налил полную рюмку и так же медленно всю её выпил, отодвинул тарелку с курицей в сторону, уронил голову на стол и тихо заплакал облегчающими душу пьяными слезами.
  
  44
  
  Свадьба была скромная, жених с невестой, родители, и свидетели со своим половинками.
  Дима за столом пожелал молодой семье всех благ.
  Невеста танцевала, как и положено молодой, но не с женихом, а с мужем подруги, а Валера сидел и просто смотрел на нее. Дима встал и примостился рядом с другом, смотрел на Валю, вспоминал другую свадьбу, где он тоже был свидетелем, другую женщину.
  - Вспоминаешь? Сравниваешь? - Валера, как обычно, догадывался о невысказанных мыслям Панина.
  - Я очень надеюсь, что эта женитьба будет удачней, чем первая, - осторожно сказал Дима. - Может быть, для этого тебе следовало бы пригласить в свидетели другого человека.
  - Всё это глупости, - сказал Валера. - Жизнь не предсказуема, и кто был свидетель, для крепости брака значения не имеет, а мне хотелось, чтобы был ты. Я тоже, как ты догадываешься, надеюсь, что всё будет благополучно. Кстати, знаешь, а Валентина беременная.
  - Ну, поздравляю тебя, - сказал Панин, искренне обрадованный.
  - Немного поздновато, но ничего, как-нибудь поставим на ноги, - Зайцев помолчал, потом продолжил:
  - Понимаешь, когда Лена позвонила, я удивился, испугался, обрадовался, что она жива, что всё в порядке, а потом страшно разозлился. Я все эти долгие годы, оказывается, самому себе не сознаваясь, ждал, что она вернется, и прыгал, как мотылек, от женщины к женщине, ни с кем не связывая своей судьбы, я страдал, понимаешь, я чувствовал трагедию, а когда я узнал, что она жива, что постриглась, в бога уверовала, я стал воспринимать это как фарс, и страшно разозлился. Она не была готова отрешиться от мира, и мучила меня все эти годы, и родителей просила ничего не говорить, и только в том случае, если бы меня стали судить, за то, чего я не совершал, только тогда они бы сказали правду.
  В общем, я разозлился, а потом меня отпустило: получалось, что она меня держала своим необъяснимым исчезновением на коротком поводке, а теперь он порвался, этот поводок, и как только он порвался, душа моя стала свободной, готовой к новой жизни. Тут я встретил Валюшу, мы сошлись, и когда она забеременела, я уговаривал ее рожать и только рожать. Глядя на тебя, мне детей захотелось.
  - На меня?!
  - А что, ты посмотри, твоим уже по 20 лет, а мне за сорок и у меня никого нет.
  - А Валя мне нравится,ќ - сказал Дима. - Почему раньше не познакомил, конспиратор?
  - Я стеснялся, что молодую нашел. Она в нашей лаборатории дипломницей была, я её сразу и заприметил, но приударил только тогда, когда понял, что и я ей нравлюсь.
  - Она останется у вас работать?
  - Нет, уйдет. Не хочет быть в коллективе, где муж начальник. Сам понимаешь, это будет создавать определенные трудности.
  
  45
  
  Июнь стоял над городом, окрашивая мир в зеленые и голубые цвета. Маша с Димой ходили за овощами на Долгопрудненский рынок. Маша купила себе букет пионов, которые любила, и сейчас шла в обнимку с огромным букетом, а Дима чуть сзади, тащил картошку, рыбу, и зелень.
  Они, переговариваясь, и увиливая от автобусов, пересекали запруженную транспортом пристанционную площадь, когда Дима увидел на автобусной остановке Тамару.
  На секунду встретились они глазами, и Дима вздрогнул: у Тамары был затравленный взгляд собаки, которую только что незаслуженно ударили. Панина настолько поразило выражение её лица, он почувствовал себя так погано, что не ответил на вопрос, который ему в этот момент задала Маша, просто не расслышал, и некоторое время в столбняке смотрел на пушистый затылок мгновенно отвернувшейся Тамары. У него засосало где-то под ложечкой, появилось противное чувство, что он обидел ребенка, и, ссутулившись, почти физически ощущая, как прижимает его к земле боль и обида бывшей любовницы, резко свернул и направился к другой стороне площади, противоположной той, на которой была остановка автобуса.
  Пытавшаяся развернуться маршрутка яростно ему загудела, но он лишь слегка посторонился и зашел на тротуар, и только там, на тротуаре, вспомнил про Машу и остановился.
  Маша подошла, внимательно посмотрела ему в лицо, ничего не сказала, не повторила вопроса, который ему задала, а молча пошла рядом.
  Дима расстался с Тамарой случайно, по недоразумению, воспользовавшись её обидой, но отношения их были такими необязательными, бесперспективными с точки зрения совместной жизни, что рано или поздно, как считал Дима, они должны были закончиться. И только сейчас, глядя на Тамару, он понял: то, что для него прошло почти безболезненно, Тамаре принесло большие страдания.
  Возможно, она любила меня, думал Дмитрий, и чем больше думал, тем тяжелее становилось на душе. Выходило, он воспользовался поводом, чтобы освободиться от любовницы, и с какой точки на это не посмотри, это был лишь повод, а не причина. Если бы с его стороны были большие чувства, то он простил бы её глупую вспышку, сразу побежал бы объясняться, уламывать, а не обиделся бы и встал бы в позу незаслуженно оскорбленного человека.
  Он давно не думал о Томе, занятый свалившимися на него потрясениями, неожиданно образовавшейся большой семьей, а она все это время страдала, и один единственный её взгляд показал ему, какой он, в сущности подлец.
  Панин положил покупки в кухне, предоставив Маше разбираться с ними, а сам лег в комнате на диван в самом мрачном настроении. Как всё мгновенно меняется, думал он. С утра всё было хорошо, день такой солнечный, и вот, посыпалось.
  Бесшумно вошла Мария, села в ногах.
  - Я могу уйти, - вдруг сказала она.
  - Куда это, зачем? - не понял Дима.
  - Ну, найду, куда. Не пропаду.
  Она молчала, молчал и Дима.
  - И ты туда же, - сказал он, наконец.
  - Эта женщина, она была с тобой до меня, да? Из-за меня вы расстались?
  - Нет, мы расстались до того, как ты появилась. - Дмитрий отвечал скупо, хотел побыть один.
  - Красивая, молодая, страдает. А ты проиграл из-за вашего разрыва. Я ей в подметки не гожусь.
  Дима проигнорировал самоуничижение Маши. Он отвечал на первые её слова.
  - Как ты представляешь свой уход? А что будет со Светкой? Ей опять терять мать?
  - Мне иногда кажется, что Светку ты любишь больше, чем своих детей. Обо мне и говорить не приходится.
  Дима задумался.
  - Так оно и есть, - сказал он. - Я ведь был лишен нормального отцовства. Дети оба, выросли без меня. Вот я и привязался к Светлане. А теперь и к тебе. И не хочу, чтобы ты уходила, не выдумывай ничего. Красавица Тамара, она из другой жизни, и та, другая жизнь лишь частично моя, ведь, в сущности, я семьянин, и понял я это, только живя с тобой.
  У тебя кругом бардак, вещи все перевернуты, валяются, где попало, но у тебя приоритеты правильные, ну, с моей точки всё на своих местах, главное это главное, второстепенное, это ерунда, и, главное фальши нет, и скрываться не надо.
  - А с Тамарой вы скрывались? Она замужем?
  - Нет, Маша, она вдова, он был много старше его, я не знаю, почему она за него вышла, но сына она боялась обидеть, боялась, что не примет он меня, и мы встречались тайком, урывками. А когда у меня образовались дети, я знаю, она бы с ними не поладила. Светка такая ершистая, грубоватая, а Тамара самолюбивая.
  - Нет, Маша, - тут Дима ласково погладил Машу по руке, - я очень рад, что ты со мной. А Томка, ну что ж, она найдет себе ещё кого-нибудь, получше меня.
  - Такое впечатление, что ты уговариваешь не столько меня, столько себя, - сказала Маша.
  - Может быть.
  Разговор на этом закончился. И больше они к этой теме не возвращались.
  Но с той поры Маша ловила себя на том, что боится случайно встретиться с бывшей любовницей Димы.
  Однажды она почувствовала на себе чей-то пристальный и недоброжелательный взгляд, но оглянувшись, увидела лишь равнодушные затылки прошедших мимо ее людей.
  
  41
  
  Был теплый зимний вечер, Маша в накинутом пальто курила на балконе, длинные синие тени от фонарей лежали на оранжевом от света окон снегу, по тропинке через детскую площадке шли двое: женщина с сумкой в руках, а за ней ковылял мальчик с машинкой. Он временами останавливался, гудел, изображая мотор машины, потом оглядывался и спешно, смешно подпрыгивая, догонял мать, которая шла, нет оглядываясь, как будто и забыла, что с ней ребенок.
  На балкон вышел Дима, ему тоже захотелось в темноту ночи, когда так приятно стоять в тишине, чувствуя защищенность свою стенами дома и спокойно курящей Машей.
  - Мне кажется, - сказала Маша, наблюдая с балкона за женщиной с мальчиком, - я бы никогда не смогла так равнодушно, не оглядываясь идти, зная, что мой сынок сзади один. Может быть, я так чувствую потому, что мне не довелось родить.
  - А может быть, ты просто была бы другой, более беспокойной матерью.
  - Может быть. Ты был с Юрой, моим первым мужем знаком?
  - Нет, но слышал о нём, как о способном человеке.
  - Он был талантлив, делал кандидатскую, а я диплом, мы проводили много времени вместе, и я влюбилась, наконец, сподобилась.
  Никогда до свадьбы он не напивался до положения риз, потом вдруг пошло и пошло. Пока учились, снимали квартиру, его и мои родители помогали деньгами, ждали, когда мы закончим, наконец, учиться. Но перспективы остаться в институте, где я делала диплом, а он кандидатскую, у него не было, и его приглашали на закрытое предприятие, предлагали сначала комнату, и зарплату не плохую и он через год уже защищался бы, а меня брали в аспирантуру, но в другую лабораторию.
  Но, понимаешь, у него были принципы. Я вышла за человека с принципами, и гордилась этим, не понимала, что такие люди не умеют приспосабливаться к обстоятельствам. Он не хотел работать на оборонку, считал производство оружия делом аморальным, ведущим человечество к гибели, а в другие места его не брали без прописки. Уезжать из Москвы он не хотел, я ведь оставалась в аспирантуре и тогда он запил, и резко так. Не выдержал груза ответственности за всё человечество. Потом оказалось, что у него отец был хронический алкоголик, а в таком случае пить совсем нельзя.
  Вот тогда-то я и сделала аборт. В тот момент казалось, что это самый разумный шаг: жить негде, муж пьет и неизвестно, какой будет ребенок, и денег нет.
  Юра так и не защитился, плюнул на всё и устроился дворником. Выделили ему каморку с обещанием через пять лет дать квартиру.
  Я не ушла, продолжала жить с ним, на что-то надеялась, уговорила его лечь в наркологию, полечиться, зашиться, в общем, всё надеялась вернуть его к нормальной жизни. Он пьяный тихий был, не буянил, и всегда перед сном просил его поцеловать, как маленького.
  Сидел на постели, жалкий такой, пьяный, глаза воспалены и канючил:
  - Поцелуй меня, я не могу спать, пока ты на меня сердишься.
  Каморка была полуподвальным помещением, темная. Душа не было, был только туалет, газовая плита стояла в углу, матрас лежал на ящиках из-под овощей, и такой же стол в углу, два ящика друг на дружке и фанерка. Там стояла лампа и там я писала диссертацию. Ещё помню старый кухонный стол, на котором мы завтраками и ужинали, и шкафчик висел с посудой, а вещи были в чемоданах или на крючках развешены. Ребенка принести было просто некуда, и я ему ничего не сказала про беременность и про аборт.
  К чему? Чувство вины его бы совсем прибило...
  Голос Маши прервался, глаза подозрительно блестели в темноте вечера.
  Дима вынул у нее изо рта сигарету, затушил о снег на перилах балкона.
  - Не вспоминай, - сказал он, - раз тебе от этого плохо.
  Но Маша продолжала говорить, как во сне:
  - Понимаешь, мы совершаем в жизни поступки, а потом долго не можем понять необратимость совершенного. Кажется, вот вернусь сейчас обратно, на тот же перекресток жизни, в тот момент, когда я неверно поступила, и решу всё по-другому, и вся жизнь будет другой, а переиначить ничего нельзя, и твое решение определяет твою судьбу...
  - Это у всех так, не только у тебя...
  Дима вздохнул.
  - Я эклеры купил в буфете, пойдем чай попьем.
  - Да, - сказала Маша, - давай не будем отказываться от маленьких радостей жизни, раз прозевали большие. И Светку дожидаться не будем, оставим ей один и все...
  В тот день, уже когда лежали в постели, Маша всё не могла отвлечься от воспоминаний, и описывала свою жизнь с Юрой до того момента, когда он, проработав четыре года дворником, всё бросил, в том числе и её и укатил к родителям в Пензу.
  - Когда мы с тобой тогда встретились на Савеловском, я как раз была в стадии развода, и так обрадовалась тебе... а ты не позвонил.
  - Я был не готов...
  - Ну, а в результате, я ещё раз успела замуж выйти, пока ты раскачался и подготовился.
  Маша выключила свет, ей на завтра рано было вставать, а Дима долго лежал без сна, слышал, как пришла загулявшая с подругами Светлана, но не окликнул её.
  
  46
  
  Виолетта волосы не подкрашивала, небольшая проседь гармонировала с её темно-синими глазами. Она не располнела, не слишком постарела, движения стали мягче, чуть медленнее, не такие судорожно-порывистые, как в молодости, и это ей шло. Шел ей и темно-бордовый костюм, из непонятной для Димы ткани, который был на ней.
  Муж был старше, с залысинами, улыбчивый, раз и навсегда надевший маску своего парня в любой компании, и так с ней свыкшийся, что она стала его привычным я.
  Диме он крепко пожал руку, и даже потрепал по плечу, отчего Дима, плохо переносящий физического соприкосновения с незнакомым человеком, внутренне съежился, ощерился и приготовился выставить вперед иголки защиты, но вскоре убедился, что напрасно старался, Боря ничего и не заметил, а если и заметил, то виду не подал.
  Жену он звал Веточка, что звучало одновременно и нежно и чуть иронично, успокаивающе гладил по руке, когда она чересчур близко к сердцу приняла промахи невестки в области взращивания младенцев, ловко переключил внимание Миши, когда тот готов был вступиться за жену, в общем, служил громоотводом, и явно было видно, что ему это нравится.
  За столом Дима оказался рядом с Борей, Виолетта напротив, рядом с ней Миша, изредка посматривающий на отца, которого он еле уговорил прийти на день рождения внука. Когда Дима узнал, что будут Виолетта с мужем, то идти отказывался, но Миша убедил его, что за 20 лет всё быльем поросло, исамое время показать это, тем более, что, как ни крути, у них общий внук.
  Светка неожиданно поддержала Мишу, сказала:
  - Папа-Дима, если не пойдешь, то покажешь, что для тебя она всё ещё что-то значит, а она уже ничего для тебя значить не должна.
  Маша промолчала.
  И Дима пошел, и сейчас томился за столом, и его сменщик (а как назовешь второго мужа своей жены?) тихо говорил ему:
  - Я рад, что у вас с Веточкой ничего не получилось, иначе мне бы не досталась такая замечательная жена, я ведь со своей первой намучился, никакой хозяйственности, одни развлечения в голове, а у Веты всё в руках спорится, я очень люблю её готовку.
  Дима, молчал, понимая, что молчать не совсем прилично, но и сказать ему было нечего. Не мог же он сказать, что развелся с женой исключительно для того, чтобы её нашел Боря; всё же, когда Борис закончил перечислять, какие именно блюда из Виолетиной кухни он любит, Дима сказал, выдавил из себя:
  - Я очень рад, что Виолетта нашла свое счастье во втором браке.
  Борис замолчал растеряно, он говорил в основном, о своем счастье в браке, а не Виолеттином, а Дима понял его по другому, переиначил, и Борис тут же вспомнил слова жены:
  - Никогда не знала, какой смысл ухитрится вытащить из произнесенных слов мой бывший благоверный, во всяком случае не тот, который я в них вкладывала.
  Розовощекий кареглазый малыш устал, возбудился от большого количества людей, начал капризничать, и его унесли спать, Виолетта рассказывала сыну, как успешно идут у них дела, уже купили дом в хорошем престижном месте, рядом с большим парком, магазин в Москве процветал, приносил доход, и работа Бори по физике моря шла успешно, ему обещали позицию в Балтиморе.
  Нарисовав радужную картину своей американской жизни, Виолетта резко переменила тему разговора, обратилась впервые за те три часа, которые бывшие супруги провели в одной комнате, непосредственно к Диме и поинтересовалась, как идут его дела.
  Диме представлялось, что по сравнению с проблемами, одолевающими занимающуюся бизнесом Виолетту и высокой наукой Бориса, его учительство ничем не примечательно, и попытался отделаться односложно:
  - Всё нормально, работаю понемногу.
  Светка, которая, взахлеб рассказывала Мише и вернувшейся к столу Галине о рулевых играх, в которых участвовала в июне, и казавшая донельзя увлеченной разговором, вдруг повернулась к Виолетте и Диме и заговорила о делах Димы:
  - Папу-Диму (таким обращением она, наконец, разъяснила недоумевающим Борису и Виолетта, в каком статусе она здесь присутствует), выдвинули на звание заслуженного учителя России, - сказала тоном, в котором ясно было слышно: а что там ваш бизнес и физика моря, нечего и заноситься, а вот у нас...
  Вся в Тольку, подумал Дима, а слух сказал, со смехом:
  - А из нашего окна площадь Красная видна...
  - Да что вы, - удивился Боря
  - Не принимай всерьез, это он Михалкова цитирует... Виолетта щурила глаза в непонятной насмешке толи над Борей, толи над Димой, не поняли они оба.
  - Михалков нынче не в моде... Боря смешком пытался сгладить промашку.
  - Как не в моде... успел за одну жизнь три раза стихи написать к одной и той же мелодии... - встрял Мишка, растягивая рот в усмешке от ушей до ушей.
  - Ладно прибедняться, - сказал Боря, обращаясь к Диме, улыбочка свойского парня сползла с него, взгляд стал сосредоточенным, - Звание заслуженного учителя, если дадут, конечно хорошо, но я читал твои работы по расшифровке спектров ЭПР парамагнитных веществ в первом и втором порядке теории возмущений. Прямо скажем, красиво сделано...
  По грантам работаешь?
  - Да, - просто ответил Дима.
  Над столом повисла изумленная тишина, никто из присутствующих не знал об этой стороне жизни Дмитрия, ни Света, ни Миша, ни тем более Виолетта.
  - Леонид, мой бывший начальник помог, он в Корнеле по контракту работает, - сейчас, когда всё неожиданно всплыло наружу, и правильно оценивая возникшую паузу, Дима счел нужным объяснить, откуда ноги растут.
  И одновременно он подумал, что если для него Борис совершенно новый незнакомый человек, кот в мешке, то он для Бориса никакой ни кот: и Виолетта хоть что-то, да говорила, и работы он его смотрел.
  И он почувствовал неожиданный прилив симпатии к Борису.
  - Папка-Димка, - закричала Светлана, - ты прямо партизан!!
  - Да, отец, ты даешь, никому ни слова... поддержал Миша Свету
  - А джинсы новомодные, а путевки в Турцию в прошлом году? Думаете на зарплату учителя? - Дима засмеялся наивности детей.
  - Я что-то такое подозревал, когда ты нам на ремонт дал... - сказал Миша, хотя честно говоря, подозревать он начал только что, после слов отчима.
  Теперь, когда выяснилось, что Дима не такой уж неудачник, как считала его Виолетта, она проявила к нему интерес не только из вежливости.
  - Ты женился? - спросила она.
  - Нет, - ответил Дима после паузы. Он не хотел беседовать на эту тему с бывшей женой.
  - Как же нет, - опять вмешалась несносная Светка. - А Маша, что, не в счет?
  - Но у Маши нет официального статуса моей жены.
  ќ Это какая Маша, - Виолетта пренебрежительно вскинула брови. - Не Полежаева ли?
  - Она самая, а что?
  И разозлившись неожиданно на Виолетту за откровенное пренебрежение в голосе, отзвук давнего противостояния: две девочки в группе или подружки не разлей вода или соперницы, а поскольку Виолетта подруг не имела, то воспринимала Машу как соперницу, Дима брякнул то, о чем тут же и пожалел:
  - Да, удивительно, - находятся женщины, которые живут с сумасшедшими.
  После его слов Виолетта пошла красными пятнами, Миша напрягся, уже чувствуя приближение грозы, уже сожалея, что пригласил и отца и мать, и Боря растерялся, не зная, как исправить положение.
  Выручила не посвященная в болезнь Димы Светка. Она приняла слова о сумасшествии не в серьез, решила, что имеется в виду Димина отрешенность от бытовых проблем и рассеянность.
  - Ты самый замечательный сумасшедший чудик на свете, - заявила она. И засмеялась.
  Остальные натянули на лица вынужденные улыбки. Мишка перевел дух:
  Молодчинка, сестренка, подумал он, разрулила ситуейшн.
  
  47
  
  - Спрашивай, - сказала Виолетта.
  Она вела машину, смотрела на дорогу, взгляды мужа как будто не замечала, но поняла, что он хочет что-то спросить.
  Боря тянул с вопросом, смотрел на профиль жены, который то освещался огнями реклам, мимо которых они проезжали, то тонул во мраке и выражение ее лица ускользало от Бориса.
  Он не был уверен, что хочет знать правду, он дорожил заботливо выстроенным им супружеским благополучием, и если что-то, какое событие в прошлом жены могло нарушить это благополучие, сокрушить хрустальный замок, которым окружил ее, он не хотел об этом знать; не хотел ничего такого, что могло бы разрушить его представление о жене.
  Но Панин Борису понравился, он угадывал за его молчанием непростую глубокую натуру, и неожиданная озлобленность, прозвучавшая в голосе Дмитрия, когда он бросил запомнившуюся фразу: "есть женщины, которые живут с сумасшедшими", поразила Бориса. И теперь он понимал, что хочет он этого или нет, но будет крутить этот эпизод в уме, гадая, что за ним скрывается, и чтобы не придумывать худшее, чем оно было на самом деле, необходимо было узнать правду.
  Борис знал, что Панины развелись из-за болезни Димы, но подробности того вечера, когда Виолетта последний раз видела своего первого мужа, она нкогда не рассказывала второму.
  - Что Дмитрий имел в виду, говоря о сумасшествии? - спросил он.
  - Ну ты же знаешь, он был болен..., Вета тянула слова, с трудом их подбирала.
  И вдруг с гневом воскликнула:
  - Хорошо Машке жить с сумасшедшим! Она его приступа не видела, пришла к нему, когда он уже был на транквилизаторах, следил за собой, а случись с ним такое, что случилось при мне, неизвестно как она себя бы повела...
  - Вета, Вета, успокойся, это ведь давняя история. Прости, я дурак, что спросил, но не надо, не вспоминай, страдания жены причиняли боль и Борису.
  - Нет, уж , Боря, пусть между нами не будет недомолвок, - жестко сказала Виолетта и остановила машину у обочины. Борис понял, что она не хочет рассказывать и рулить.
  - Конечно, - сказала она, я должна была раньше заметить, что он постепенно становится не в себе, каюсь, я не придала этому того значения, которое нужно было придать.
  И Виолетта рассказала мужу события того далекого вечера, когда Диму увезли на неотложке.
  - Я испугалась, понимаешь? Испугалась за себя и за ребенка и поняла, что никаких чувств, кроме страха я уже никогда не буду к нему испытывать. У каждого человека свой предел прочности, и один может вынести то, что другому не по плечу.
  Я действительно не могла жить с сумасшедшим и думать, что он снова может броситься на меня с ножом, перерезать себе вены или выброситься из окна. И у меня был сын, я и о нем должна была думать...
  Боря ласково гладил жену по кисти руки.
  - Понятно, мне все понятно, я тебя ни в коем случае не осуждаю, рецидивы были вполне возможны.
  Виолетта не отвечала на слова сочувствия, и некоторое время они сидели молча, слушая шорох шин проезжающих машин.
  Потом она повернула ключ в зажигании.
  Боря вздохнул с облегчением.
  
  48
  
  - Мальчик приходил к нему не каждые выходные, но не меньше 2-3-х раз в месяц. Они уходили гулять, а я готовила еду к их возвращению. Петр любил сына, и мне хотелось сделать дни его прихода праздничными, я готовила что-нибудь вкусненькое: стряпала пельмени, пекла тортики, помнишь, я ещё в институте на свой день рождения пекла, и вам, парням, всегда нравились мои кулинарные изыски.
  Они возвращались с прогулки, мыли руки, садились за стол.
  Петр всегда слегка возбужденный, разговорчивый, пытался обсудить с сыном увиденное за день.
  Глеб в беседе участвовал вяло, смотрел в стол, никогда не только не разговаривал со мной, но даже и не глядел на меня. Взгляда ни разу ни поймала.
  И я молчала, никогда не пыталась разрушить эту стену безмолвия, кто я была? Подавальщица на стол. Статус ниже официантки, той хоть на чай кидают.
  Мальчик на мужа не походил, шея тонкая, глаза серые, уши торчали в стороны.
  Однажды его подстригли под машинку, только спереди чубчик оставили, и я сама не заметила, как дотронулась ласково до его головы, стриженые волосы укололи ладонь, а мальчишка дернулся в сторону, и так глянул на меня, до сих пор его взгляд помню. Нет, не с ненавистью, но испуганно и остерегающе, как маленький зверек, который скалит зубы и всем своим видом говорит: не тронь меня и я тебя не укушу.
  Маша замолчала, у нее перехватило дыхание.
  - Один единственный раз я захотела приласкать чужого ребенка, причём не совсем чужого, а сына мужа, и он сразу поставил меня на место. Осадил. Ибо кто я была? Никто. Пять лет я была замужем, мальчик вырос, стал подростком, меньше дичился, но кроме: здравствуйте, спасибо, и пожалуйста, я никогда ничего от него не слышала. Ни разу. У него были и отец и мать, и места для меня, даже самого маленького местечка в его жизни не было.
  Дима погладил Машу по плечу:
  - Не надо, не вспоминай, тебе тяжело.
  - Нет, я просто объяснить хочу, почему я так к Светке сразу привязалась. Она не только разговаривала, она и на физический контакт шла, могла обнять, поцеловать, да просто за рукав дернуть, я могла лоб ей пощупать, даже шутя поддать, она не шарахалась. А мне так трудно было переносить это молчание глухое и безразличное, такое из года в год одинаковое, я чувствовала себя мебелью, понимаешь? Деталью интерьера в квартире его отца. И это молчание Глеба всегда присутствовало, стояло между мной и его отцом, разделяло нас днем и ночью.
  - Я думаю, когда я исчезла из жизни Петра, Глеб этого даже и не заметил, разве что по отсутствию еды, а если появилась другая подавальщица, он точно не заметил.
  - А сколько ему лет было?
  - Когда мы расстались, 13 лет, а когда сошлись 8. И я не была виновницей их развода, они разбежались за год до меня.
  - Значит, сейчас ему 16 лет? Совсем взрослый.
  - Да, взрослый. Интересно мне, как его судьба сложилась.
  - Это интересно, но давай спать будем, завтра мне к первому уроку.
  
  49
  
  Дима после встречи с Виолеттой впервые представил свою жизнь такой, какой она должна была бы быть по её представлениям, т.е. он попытался выстроить в уме, как он жил бы, если бы...
  Картинка не вырисовывалась: да, он знал, как виделось это его жизнь, вернее их общая, бывшей жене, но вот в этой картинке он, Дмитрий Панин, был другой человек; и вопрос для Димы состоял в том, смог бы реальный Панин, не тот, что сейчас, Дмитрий Степанович, закостенелый в своих привычках, с седыми висками и больной поясницей, а молодой Дима Панин, мог бы он не просто защитить диссертацию, сделаться кандидатом наук, а подняться ещё выше, защитить докторскую, стать заведующим лабораторией, а может и членкором, и даже, чем чёрт не шутит, академиком? Мог бы он соответствовать мечтам жены?
  Но не получалось, не вытанцовывалось. Одного Панинского таланта было мало чтобы подняться до таких высот, надо было ладить с нужными людьми, и во время отходить от ненужных, надо было интриговать, перехватывать темы, доказывать, что ты самый умный, изображать жертву в нужный момент, уметь делать всё то, что без всякого насилия над собой умел бывший тесть. При этом никогда не терял самоуважения.
  Нет, Дима такого не смог бы и получалось, что дальше старшего научного в институте, во всяком случае, он не поднялся бы, что вовсе не означало, что ему неинтересно было бы работать.
  Как сказал когда-то Пукарев, сказал с каким-то сожалением в голосе:
  - Должность, на которой комфортнее всего заниматься наукой, старший научный сотрудник: и снизу кто-то помогает уже, и сверху прикрыт, глаза начальству не мозолишь.
  И Дима думал, что теперешняя его жизнь с работой по грантам, с преподаванием, с Машей, с общением с сыном и дочерьми, одна из которых и жила вместе с ними, не так сильно отличается от той, которая могла сложится у него с Виолеттой, в конечном счете разве все мечты сбываются? А если и сбываются всё, то у очень небольшого процента людей, и он в него не вошел.
  А разница между трехкомнатной квартирой в Москве, которая в конце концов досталась его сыну, и его двушкой на пятом этаже в Долгопрудном, для человека, который не ставил во главу угла материальные ценности разве имеет значение?
  Дима не успел додумать и сказать самому себе, что конечно же, не имеет:
  Вошла Маша, зажгла свет и спросила:
  - А что в темноте сидишь?
  
  50
  
  Для Миши, Гали и Светланы работа Димы по грантам была полной неожиданностью, для них, но не для Марии и Натальи.
  Обе они не только знали о грантах Панина, но даже и участвовали в них, Маша проверяла выкладки Димы, когда он просил ее, чтобы быть уверенным в алгебраических преобразованиях, а Наталья запускала программки, написанные по Диминым алгоритмам Лешей у себя на работе, так как компьютер Димы был недостаточно мощным и зависал, когда от него требовали слишком много. Маша ничего не говорила Мише, так как очень редко с ним виделась, Света была не в курсе, так как считалась, что ей это не интересно, да и Наташе было приятно, что между нею и отцом существует какая-то, пусть и незначительная тайна, которую не знала дотошная младшая сестра, завладевшая сердцем Димы и сильно потеснившая оттуда Наташу, которая ревновала, сама себе в этом не признаваясь.
  Своих родителей, Лиду и Толю, Наташа к сестре не ревновала никогда, может быть потому, что их было двое, может потому, что она считала их своими родителями, своими и Светиными и надо было делить их любовь и внимание между собой с неизбежностью. А Панин был ее личный отец, и должен был с прохладцей относиться к сестре, что он и делал первое время, пока они привыкали друг к дружке. А теперь Дима и Маша носились со Светой, как списанной торбой, думая в своей неопытности немолодых лишенных детей людей, что относятся к ней как к родной дочери, но обе они, и Светлана и Наталья знали точно, что к родным дочерям относятся гораздо жестче, а не балуют их так сильно, как это делали Маша с Димой.
  И Наташка, случалось, злилась на сестру из-за внимания, которое оказывали ей приемные родители, а маленькая тайна между ею и родным отцом примиряло ее с ситуацией.
  
  
  
  51
  
  Дима работал. Он сидел за письменным столом и торопливо писал, небрежно сдвигая исписанные листы на край стола. Изредка один из листков, задетый локтем, белым голубем падал вниз, и Мурыська, спавшая на коленях Димы, лениво открывала глаза и краем глаза следила за падающим листом бумаги, а потом не шелохнувшись, снова закрывала их: стара она была для охоты на бумажными листами.
  Безлунная зимняя ночь пустыми равнодушными глазами таращилась из окна на Панина, он иногда поднимал голову, смотрел на свое расплывчатое призрачное отражение в темных двойных стеклах окна, но не видел ни ночи ни своего отражения.
  Тихо спала Маша, отвернувшись к стенке, укрывшись с головой одеялом, из веселой горки зеленого цветастого пододеяльника видна была босая нога да прядь рыжеватых волос лежала на подушке.
  Разрозненные, непонятные, необъяснимые факты вдруг начали выстраиваться у Панина в стройное единое целое, и нужно было скорее, не сбившись с мысли, дойти до конца, все записать, и только потом лечь спать, так как на завтра можно было не достичь той ясности мысли, которая была сейчас, сию минуту, и которая так редко возникает среди забитых каждодневными бытовыми заботами будней.
  Панин понимал, что его работа лишь небольшой кирпичик в огромном здании миропонимания, но без таких кирпичиков не было бы и самого здания, как не было бы и познания мира без таких вот творческих порывов, когда ученый чувствует себя как охотник, распутывающий на снегу хитроумные следы ускользающего зверя.
  Увлекшись, Дима сделал резкое движение, и кошка упала с его колен.
  Мурыська недовольно мяукнула, и приземлившись на четыре лапы, повернулась, чтобы запрыгнуть обратно, но подумав и посмотрев на хозяина, отвернулась и направилась в свой угол к теплому ящику, который служил ей постелью с тех пор, как в квартире поселилась Маша и изгнала кошку из кровати.
  Кончик хвоста кошки изгибался и выписывал в воздухе латинские буквы S, что означало крайнюю степень обиды и гнева, но Дима этого не увидел.
  Когда он поставил окончательную точку, было уже 4 часа утра. Он собрал листики в полу, сложил их в стопочку, посидел пару минут, а потом лег.
  У него еще было три часа времени, чтобы поспать перед первым уроком.
  
  52
  
  Сказать для Машиного успокоения, что Тамара была из другой жизни было одно, но убедить себя, что чист перед женщиной, которая скрашивала твою жизнь в течение трех лет, дарила тебе любовь и ласки и ничего не требовала взамен, а если и требовала, то самую малость, чуть-чуть внимания и любви, розочку в день знакомства, коробку конфет на новый год и флакон духов на день рождения. Она была как-никак коллегой по работе, и работа эта, школа была вовсе не из другой жизни, а из этой самой, настоящей, каждодневной, в которой всегда была возможность столкнуться нос к носу и на крыльце и у ворот школы, и в коридоре, когда вдруг спускаешься вниз на первый этаж, где протекают занятия начальных классов, а навстречу поднимается Тамара с подружкой учительницей, поднимаются в буфет, и обе женщины отводят глаза в сторону, едва кивнув: одна с отчаянным выражением на лице, а другой с всё понимающим.
  И Панин, решительно ненавидящий всяческие объяснения, и ухитрившийся исчезнуть из жизни первой жены без всяких объяснений, понял, что так длиться больше не может, и надо, наконец, собрав мужество, переговорить с Тамарой, сделать пусть маленький, но первый шаг навстречу хотя бы для того, чтобы Тамара не шарахалась от него каждый раз при случайной встрече.
  Помимо твердого решения, что надо всё же объясниться, требовалась ещё понять, что говорить, а для этого необходимо было проанализировать их отношения с самого начала, и уяснить для себя, почему вместо тоски по утраченной любви, любви, требующей от него так мало, он испытывал чувство облегчения, когда они в первый, и как оказалось в последний раз серьезно поссорились?
  Подловив момент, когда Тамара сидела за столиком в буфете одна, Дима решительно подошел к ней, поставил на стол два стакана чая и два пирожных корзиночка, Тамариных любимых.
  Как только он подошел, Тамара вся напряглась, подобралась, и Дима испугался, что она сейчас вскочит и убежит или, того хуже, с ней случится истерика.
  Но она взяла себя в руки, сменила выражение лица с обиженно-испуганного на равнодушно-спокойное, и когда Дима пододвинул к ней одно из пирожных, взяла его и начала с удовольствием есть
  - Мне кажется, - Панин мялся, подбирал слова, - нам всё же необходимо объясниться.
  - Нам? - переспросила Тамара с иронической интонацией. - Кому это нам? Никаких "мы" я тут не вижу.
  - Хорошо, - торопливо сказал Дима, - пусть не тебе, пусть только мне это необходимо.
  - Ладно, - Тамара удовлетворенно качнула головой, - уточнили, это нужно тебе. Давай, объясняйся.
  Дима показалась, что она не ушла только потому, что ещё не доела пирожное.
  Она ждала. Сидела рядом, слизывала крем с верхушки пирожного, и осторожно откусывала кончик засушенного теста. Дима поднял глаза, глянул на нее и увидел все тоже, привычное: мягкий женственный изгиб тонкой шеи, пушистые волосы, выбившиеся из прически и колечками упавшие на шею, на одно щеку и лоб, зеленые глаза, особенно красивые при дневном освещение, низкий вырез терракотового цвета платья, оттеняющего молочно белую кожу: Тамара была великолепным произведением, достойным кисти старых мастеров. Дима почувствовал, что она волнует его с прежней силой, опустил глаза и замолчал, совершенно сбившись с мысли.
  Тамара мгновенно поняла его волнение, и ничем не выдавая своего торжества, всё так же сладострастно ела пирожное, может быть теперь чуть медленнее, чтобы продлить удовольствие от еды и от смущения бывшего любовника, который сначала её бросил, а теперь чуть не стонет от страсти, просто сидя рядом.
  - У нас с тобой были свободные, не связанные никакими обязательствами отношения.
  - Разве были? Что-то не припомню, - съязвила Тома.
  - В этом-то, как потом, оказалось, всё и дело. В свободе. Я не посвящал тебя в события моей жизни, а ты в события своей.
  - Разве я не посвящала? О каких таких событиях в своей жизни я тебе не рассказала?
  - Ну, хорошо, я был скрытен, из-за этого вышло недоразумение, оно легко могло бы разрешиться, если бы ты не вспылила тогда.
  - Я была шокирована... - Тамара забыла о своей роли высокомерной, всё забывшей женщины, и сказала это вполне искренне.
  - Да, я знаю. Но вот, понимаешь, когда мне понадобилась женская помощь..., оказалось, что я не мог обратиться к тебе
  - Мы же тогда уже расстались
  - Да и поэтому тоже, но ещё и потому, что сын твой не знал о моем существовании, ну я хочу сказать, о моем существовании в твоей жизни.
  Оказалось, что единственный человек, которого я мог попросить о помощи, была Маша. Если бы у Марии был муж, который её понимал, он не выступал бы против её помощи нам, когда была больна Света, и тогда бы она вернулась к мужу, но он её не понял и выгнал. Не поверил, что она просто так, без всякой корысти побежала на помощь, заподозрил в измене
  - Муж выгнал, а ты приютил.
  - Да, я ведь знал её много лет, и она мне всегда нравилась, но всё время что-то происходило, а может быть, не в происходящем дело, а в том, что все эти годы нам в голову не приходило, что мы можем быть вместе.
  - Я никогда, - тут Дима поднял голову и впервые посмотрел Тамаре прямо в глаза, - не испытывал к ней такое, как к тебе, но она дала мне покой и чувство семьи, приняла чужого ребенка, как своего, и тогда я понял, что недоставало мне все эти годы, мне не хватало семьи. А мы с тобой семьей быть не могли, ты стеснялась меня, даже своего чувства ко мне стеснялась: вот увлеклась, молодая, красивая неинтересным, не слишком молодым, безденежным человеком...
  - Всё верно ты угадал, первое время я, может, и стеснялась, пока не влюбилась, а потом так боялась тебя потерять, что старалась ничем не обременять.
  Тамара закусила губы. Слезы заблестели в глазах.
  - Я думала, так будет всегда, ты, я и никаких бытовых неурядиц. Господи, ну что, что я в тебе нашла?!
  Дима отвел глаза в сторону под наплывом чужой страсти, на которую он не хотел ответить.
  Тамара встала:
  - Ладно, поговорили... ты прав в одном, нет смысла шарахаться друг от друга, когда всё сгорело, и даже пепел остыл.
  Я тебя поняла, тебе с ней удобней, а поскольку ты меня не очень-то любил, ты выбрал её. И я сыграла тебе на руку, можно было расстаться так, чтобы выглядело, что не ты инициатор разрыва, а я.
  Но, знаешь, Панин, если быть правдивой, я поняла, что у нас не просто так, что я люблю тебя только после того, как мы поссорились. И эта же ссора показала тебе, что ты меня не очень-то любишь.
  А вообще-то, тут за мной ухаживает один, наверное, я скоро замуж выйду. Тоже хочется покоя и определенности в жизни.
  - Да, - сказал Дима, - я рад.
  Но это была ложь. Радости по поводу того, что у него есть замена, он не испытывал. Впрочем, он понял, что и Тамара лгала про остывший пепел.
  
  53
  
  Когда случилось неизбежное, и Светлана влюбилась, Маша и Дима оказались совершенно к этому не готовы.
  Машу давно беспокоило, что у Светы полно парней-приятелей, и ни одного возлюбленного, хотя она видела, что многие мальчики, забегавшие в их дом то за одним, то за другим, готовы были бы влюбиться в Светку, если бы она им позволила. Но она не позволяла, и мальчиков этих постепенно разбирали другие девочки, и они появлялись уже парами, и подружки шептались со
  Светланой о своих чувствах, и она их слушала, сочувствовала, но про свои молчала.
  Маша видела в этом повторение своей судьбы, когда учась в мужском коллективе и имея полно друзей парней, она не имела ни одного поклонника. Мария не была довольна тем, как сложилась её жизнь, своей бездетностью, годами одиночества, и не желая того же для Светы, возможно, даже в чем-то торопила события, беспокоясь об отсутствии у Светланы дружка.
  Возможно, думала она поздними вечерами, лежа рядом со спящим Димой, если бы была жива Лидия, она бы воспитывала её по другому, не так как я, бездетная старая дева, синий чулок, ну почти как старая дева, поправляла она себя, вспоминая трех своих мужей.
  У Лиды был положительный опыт любви и раннего брака, а у меня нет, и вот я психологически одним своим примером так действую на Светку, что она и не заводит никого.
  Но все эти мысли были напрочь забыты и отброшены Машей, стоило только Светке влюбиться.
  Познакомились Света с егишем в Анталии на пляже.
  Надо сказать, что Света на пляже, имея точеную фигурку, переламывающуюся в талии, округлые бедра и грудь, выглядела много завлекательнее, чем в футболке и джинсах, и вот один отдыхающий, студент из Москвы, армянин, родители его были беженцы из Баку, приметил её и начал усиленно ухаживать. Был он старше девушки на пять лет, хорош собою, хоть и слегка косолап, дарил ей розы, приглашал на экскурсии, первое время вместе с Димой, а потом и одну.
  В то лето Панин отдыхал со Светой, Маша была занята работой, и полететь не смогла. Вдали от женского глаза, который мог бы уловить опасность и возможно, задавить возникающее чувство в зародыше, суметь как-то удержать Свету, предупредить хотя бы, что не всё то золото, что блестит, Светкина влюбленность расцветала пышным цветом, окруженная сверканием соленых брызг теплого моря, скалистыми горами, жарой, острой турецкой пищей.
  Казалось, так естественно увлечься на юге южанином, он гармонировал с окружающей природой, и Света, лежа на горячем песке, любовалась на его орлиный профиль, сравнивая с очертаниями голубых, маячащих на горизонте гор.
  Дима был обеспокоен проявлением такого пристального внимания взрослого парня к своей подопечной, уводил Свету вечерами в своей номер, и никаких тебе прогулок под луной.
  Он боялся, что для Егиша это всего лишь обыкновенный курортный роман, а для Светки, это было очевидно даже для такого, далекого от происходящего вокруг него человека, каким был Панин, для нее это было нечто большее, возможно любовь на всю жизнь.
  Дима простыл, чувствовал себя неважно, изображал, что ему совсем плохо и поменял билеты на более близкое число.
  Егиш уговаривал Диму лететь одному, а Свету оставить до конца положенного срока, обещая присмотреть за ней.
  - А кто присмотрит за вами обоими? - поинтересовался Дима.
  - Вы, что, мне не доверяете? - оскорбился или сделал вид, что оскорбился Егиш.
  - В некоторых вопросах ни на грош, - ответил Дима, и на дальнейшие слова Егиша не реагировал, просто пропускал мимо ушей его заверения, что Света останется в целости и сохранности. Мягкий и уступчивый Дмитрий Степанович иногда становился непоколебимым, как скала, что безмерно удивляло малознакомых с ним людей.
  Они улетели раньше срока, но как позднее оказалось, Светлану это не спасло.
  
  54
  
  - Нет, - сказал Дима неожиданно для себя твердо, - нет, и не проси. Осталось меньше трех лет, вот тогда и будешь распоряжаться деньгами по своему усмотрению. А пока ими распоряжаюсь я. И сумму, которую я должен тебе выплачивать ежемесячно, я увеличить не могу, а свои деньги не дам, не доверяю я твоему Егишу. Если хоть распишетесь, тогда подумаю.
  - Но его родители будут недовольны, он ведь ещё учится.
  - И они правы. И главное... - Дима остановился, не зная, как деликатнее сказать, и ничего не придумав, выдал прямо:
  - Я тебя прошу, не говори ему, что когда тебе исполнится 21 год, у тебя будут деньги. Пусть думает, что ты бесприданница, пусть его чувства к тебе не будут связаны с какой бы то ни было корыстью.
  И прочитав возмущение на лице Светланы, оскорбленной недоверием к своему возлюбленному, поспешно добавил:
  - Тем более, что на автосервисе сегодня всё хорошо, а на завтра плохо. Лучше уж не рассчитывать на деньги, чем потом разочаровываться, не получив их.
  Последний довод показался Светлане убедительным, она вдруг согласилась с Димой и благоразумно не сказала любовнику, чтобы в будущем она может оказаться богатой невестой.
  Разговор с папой-Димой был несравненно легче, чем состоявшийся спустя две недели, когда Светлана уже жила с Егишем на снятой квартире с Машей и сестрой, которую Маша призвала, чтобы воздействовать на Свету.
  Отрицательное отношение Димы и Маши Света могла объяснить старомодностью их взглядов, хотя она тут же указала им, что сами они живут вне брака уже шесть лет, но от сестры, которая жила с о своим теперешнем мужем три года, прежде чем официально вышла за него замуж, от Наташи она никак не ожидала неодобрения своим действиям.
  - Ты сама поступила так же, как и я сейчас, - сказала Света, отвечая Наташе, занявшей позицию, что сходится и тем более постоянно жить с Егишем ей не следовало.
  - Нет, не так. - Наталья даже головой затрясла от возмущения. - Я сошлась с человеком своего круга.
  - А Егиш чем не наш круг? Он студент, родители его интеллигентные люди.
  - Он человек другой культуры, как же ты не понимаешь. Его интеллигентные родители могут быть очень консервативными, и именно потому, что ты будешь жить открыто вне брака с их сыном, только по этой причине ты не годишься ему в жены.
  - Это ретроградство, какие-то пережитки прошлого.
  - Но они, эти пережитки, ещё сильны, а на Кавказе больше, чем в России. Вот представь себе, их сын живет с девушкой, которую они совсем не знают... Или он тебя с ними познакомил?
  - Нет, ещё нет.
  - Вот видишь. Теперь, когда он будет вас представлять друг другу, ты уже будешь не знакомая девушка их сына, а сожительница, захватчица, которая ухватила его, чтобы охомутать на всю жизнь. Он ведь пошел работать, чтобы оплачивать квартиру? У него дипломный год, и ещё ты тут. Всё это не прибавит любви к тебе. Да и он, возможно, просто увлечен, и никаких далеких планов не имеет.
  - К тому же он хорош собой, - вставила Маша. - У таких молодых людей девушек полно, и что, они на каждой будут жениться?
  - Нет, конечно, - безжалостно добивала сестру Наталья. - Он женится на той, которую выберут ему родители.
  - Но я, может быть, вообще и не хочу за него замуж? - в голосе Светы зазвучали слезы. - Может, для меня это просто любовное увлечение?
  - Хорошо, - заключила Маша. - Запомни, что ты сейчас сказала. Это для тебя просто любовное увлечение.
  
  55
  
  Прошло четыре месяца. Светлана звонила, даже два раза заехала, показалась Диме с Машей похудевшей, повзрослевшей, чем-то озабоченной.
  Училась она в медицинском колледже легко, ей оставалось полтора года до окончания.
  Ни Маша, ни Дима не спросили её о Егише, как будто его не существовало, а Света просто приняла решение жить самостоятельно.
  В начале января, как раз перед рождеством, Наташа с мужем приехала навестить отца с мачехой.
  Они сидели за столом уже отобедавшие, и Маша думала о том, что надо убрать тарелки, поставить чашки для чая и доставать торт из холодильника. А ещё она думала о том, как бы хорошо было, если бы и Света была дома, и может быть не следовало так игнорировать её возлюбленного и смешивать его с землей, тогда бы они, возможно, заходили бы иногда вместе.
  Маша думала и смотрела на раскрасневшуюся Наталью, рассказывавшую отцу, что именно она осваивает во второй профессии экономиста. Она чертила на салфетке курсы роста и падения ценных бумаг, Алексей в задумчивости вернулся к заливному, когда раздалось металлическое царапанье железа об железо и все замолчали, слушая, как Светлана пытается попасть ключом в замок. Это могла быть только она, у Миши ключа от квартиры не было, да он и не обещал быть.
  Ключ в дверях стал медленно поворачиваться, раздался звук открываемой двери, Дима встал и вышел в коридор.
  Там, прислонившись к стене, стояла Светка в своей белой шубке похожая на привидение, которое кто-то таскал за волосы несколько часов и с того времени оно не причесывалось. Лицо белое, под стать шубы, под глазами зеленые круги, и пронзительно-трагически глядели с бледного лица темные глазки-угольки.
  У её ног стоял чемодан.
  Дима молча наклонился, левой рукой поднял с полу чемодан, правой обнял Свету за плечи и повел в её комнату, а сидевшие за столом не окликали их и не выходили в коридор, ждали, видимо слов приветствия, но ни Дима, ни Света не произнесли ни слова.
  Дима зашел в комнату, завел Свету, поставил чемодан у стола, снял с нее шубу, перчатки, посадил на кровать и хотел снять сапожки, но Света оттолкнула его руки и сняла сама.
  - У нас остатки жареной курицы, салат, надо поесть, - сказал Дима.
  Светка повалилась на кровать и зарыдала громко и горестно.
  Мурыська, проскользнувшая в приоткрытую дверь, услышав звуки плача, жалобно мяукнула, вспрыгнула на кровать и осторожно потрогала лапкой волосы девушки.
  Дима вздохнул, сел рядом с кошкой и Светой.
  - Ну, будет, будет тебе, сначала поешь, потом всё расскажешь.
  Света резко оборвала плач:
  - Салат с солеными огурцами?
  - Да. И ещё есть банка с маринованными помидорами. Открыть?
  - Хочу, - сказала Света, и они вышли на кухню. Там стояла Маша.
  - Доставай салат и помидоры, - попросил её Дима.
  В отличие от Димы, маринованные помидоры, которые обычно Света терпеть не могла, сказали Маше многое.
  Она вопросительно глянула на Свету.
  - Ну да, - Света говорила с наигранной легкостью, но в глаза Маше не смотрела, - ты правильно догадалась, я с подарочком.
  Раздался стук, Дима уронил нож, которым собирался нарезать хлеб. Имел Панин такую привычку, ронять что-нибудь в минуты душевного волнения.
  Он стремительно нагнулся за ним, и когда распрямился, лицо у него было спокойное, такое, как будто ничего не случилось.
  - Не вздумай что-нибудь делать, посмотри на меня! - закричала Маша.
  - Я и не собираюсь, потому и ушла.
  - Он против? - спросил Дима.
  - Да, категорически, - Света крепилась, чтобы опять не начать плакать.
  - И чёрт с ним! Без него вырастим! - Маша всё это время яростно открывала банку, и сейчас поставила её на стол. - Ешь!
  Света кивнула, но прежде чем взяться за помидоры, схватила лежащую на блюдечке половинку лимона и в считанные секунды съела эту половинку вместе с кожурой.
  Когда она с жадностью заглатывала цитрусовое, в дверях кухни показалась Наташа.
  Увидев, как сестра съела лимон, она засмеялась, мгновенно поняв, чем вызвана такая необычная любовь сестры к кислому:
  - Вот так заканчиваются временные любовные увлечения. Ну да ни ты первая, ни ты последняя. Думаю, Маша с Димой будут только рады.
  - Безусловно, - сказал Дима, удивляясь в глубине души, насколько слова дочери соответствуют его истинным чувствам. - Прибыло, не убыло.
  
  56
  
  Михаил был не столько сыном своего отца, сколько матери, и так легко не смирился с тем, что его " почти сестренку", как он ласково, но с оттенком иронии называл в минуты душевного расслабления Светку, бросили вместе с "довеском", а попросту говоря, беременную.
  К тому времени, как он обо всем узнал, Егиш уже съехал с квартиры, на которой он жил со Светланой, но Мише не стоило большого труда подловить парня возле Менделеевского института, тем более, что Миша знал его в лицо: видел на фотографии вместе со Светланой.
  Прошло полтора месяца, как Света и Егиш расстались, она пребывала в состоянии глубокого внутреннего кризиса из-за разочарования в первой любви, а Егиш, как ни в чем не бывало, шел в обнимку с девушкой, они о чем оживленно разговаривали, смеялись, и Миша никак не мог решить, подойти ему сейчас или всё же подождать, когда парочка расстанется.
  Дойдя до входа в метро, эти двое после нежных поцелуев разошлась в разные стороны, девушка направилась в подземку, а Егиш пошел вниз, от центра, по улице Новослободская. Тут, у входа в японский ресторанчик Миша его остановил.
  Разговора не получилось, Егиш сразу, как только узнал, о чем речь, встал на дыбы.
  - Она совершеннолетняя, - кричал он, не обращая внимание на то, что на него оглядываются прохожие: улица была заполнена народом, приближался час пик. - Она может поступать, как хочет, хочет рожать, её дело, но никак не мое. Такой договоренности не было, что если она забеременеет, я на ней женюсь, я вообще пока, в ближайшие десять лет не собираюсь ни на ком жениться, а если и соберусь, но навряд ли выберу Светку, не так уж она мне и нравится.
  При последних его словах Мишка побледнел, и молча, без предупреждения, двинул совратителя по скуле. Егиш отшатнулся, но не испугался, а встал в боевую позу.
  Уже пошли в ход слова: а ты кто такой, чтобы мне указывать, вот я сейчас покажу тебе, кто я такой, я научу тебя, как уважать чувства других людей, и всё это с нецензурными связками завязками, в общем, происходило всё то, чего боялась Галина, когда отпускала мужа на серьезный разговор с этим ... армянином, и потасовка оказывалась неизбежной, но охранник ресторана увидел через застекленную дверь, что обстановка накалилась, и сейчас прямо у входа начнется мордобитие, вышел на улицу, и попросил драчунов, проваливать куда подальше, причём был указан точный адрес, куда им следовало убраться.
  Охранник весил приблизительно столько же, сколько Егиш и Михаил вместе, и поэтому спорить с ним было очевидно бессмысленно, и парни разошлись, злобно огрызаясь друг на друга и на охранника, не мирно, но и без кровопролития, только на скуле Егиша вздулся розовый шишак от кулака Михаила.
  Позднее Мишка пересказал отцу подробности своей встречи с Егишем, присовокупив при этом, что это такое редкостное говно, что нечего даже и думать брать такое чудовище в семью, всё равно ничего не выйдет.
  Дима, который настроился на то, что у Светланы будет ребенок, а мужа не будет, и они с Машей будут этому младенцу единственные дедушка с бабушкой, в глубине души почувствовал облегчение от того, что Егиш не захотел жениться на Светке.
  - Только Светланке не рассказывай о встрече, это её огорчит, пусть родит сначала, потом скажешь, - попросил Дима сына. Миша кивнул.
  
  Эпилог
  
  I
  - Вот, Димочка, и привел бог свидеться, - Лариса Иосифовна протянула к Панину сухие и темные старческие руки.
  - Здравствуйте, Лариса Иосифовна, - и Дима, не терпящий физических контактов, быстро подошел к креслу и позволил себя обнять и даже наклонил голову, чтобы старушка смогла чмокнуть его в щеку. Он почувствовал прикосновение сухих губ и запах одеколона.
  Лёня с удивлением наблюдал за теплой встречей, отметив про себя, что Дмитрий не спросил у него, как звать мать, т.е. помнил.
  - Вспомнил меня, - с удовлетворением сказала Лариса Иосифовна, - а если бы на улице встретил, узнал бы или мимо прошел?
  Дима замялся:
  - Наверное, мимо бы прошел.
  И действительно, Пронина изменилась. Поседели и выпрямились черные кудри, темные облаком обволакивающие её голову в молодости, запали щеки, и только орлиный нос по-прежнему горделиво возвышался посреди сморщившегося лица. Но быстрый взгляд карих глаз напоминал о прежней Ларисе, да голос пронзительно громкий.
  - А он всё такой же, - обратилась Лариса Иосифовна к сыну. - Или промолчит, или скажет правду. Соврать даже из вежливости не может.
  - Я не та стала, фаршированную рыбу приготовить не могу, - это Лариса Иосифовна говорила уже Диме. - Помнишь, вкусно было?
  - Вкусно, - подтвердил Дима. - Кто раз попробовал вашу рыбу, тот не забудет её никогда.
  Лёня с удивлением смотрел на этих двоих. Казалось, они дружили всю жизнь, а на самом деле они виделись один раз в те времена, когда Дима и Лёня работали вместе в Пукаревской лаборатории в институте Химфизики
  Тогда, утомленная бесконечными восторженными рассказами сына о своем новом аспиранте, Лариса Иосифовна попросила Лёню пригласить Диму на обед с фаршированной рыбой.
  Дима тогда пришел один, без жены, которая нянчилась с маленьким Мишей, а Андрей Петрович остался дома в выходной, пренебрег звонками друзей-приятелей, узнав о госте и фаршированной рыбе, которой жена не часто их баловала. И очень душевного посидели вчетвером. Андрей Петрович нарушил свое правило никогда не вспоминать о войне, неожиданно рассказал, как они застряли за линией фронта, не вышли в нужный момент к месту, где должны были перейти к своим, потом еле пробрались, и их долго мытарили нквдешники, смерш по военному.
  - А отец служил сапером, - сказал Дима. - Говорят, сапер ошибается один раз... но отец не ошибся и ему удалось вернуться.
  И они втроем, Лариса Иосифовна только пригубила рюмку, выпили за возвращение.
  - А то бы нас не было, - сказал Лёня.
  - Да, я тоже часто об этом думаю, - нестойкий к действию алкоголя Дима, как всегда, опьянел с одной рюмки водки и был откровеннее, чем обычно. - Так много факторов было против, а мы вот, всё же родились.
  Светила лампочка под оранжевым абажуром, частоколы теней от его бахромы падали на стены, на обои с цветочками, огораживая людей от шумной жизни улицы, подсвечивая бледные зимние лица летним загаром. Абажур был в моде лет пятнадцать лет назад, но Лариса Иосифовна не могла с ним расстаться, слишком долго он освещал жизнь семьи, чтобы можно было его взять и выкинуть на помойку. За окном шумела Москва, Тверская улица, и с войны перешли на сегодняшнюю жизнь, и Лариса Иосифовна жаловалась на мужа, что он никак не решится переехать из коммуналки в центре в новостройки, в собственную квартиру, которая ему, как ветерану войны и строителю, давно положена.
  Теперь уже не было ни Андрея Петровича, разведчика и строителя, ни Степана Ивановича, сапера и преподавателя математики, ни Антонины Петровны, партизанской связной и медсестры, а преподаватель музыки Лариса Иосифовна перебралась из своей квартиры на бульваре Яна Райниса в небольшой дом в университетском городе Итака, расположенный на севере штата Нью-Йорк, жила в беленьком домике с кирпичной трубой от камина, краснеющей на белой наружной стене, как никогда не строили в России, где традиционно берегли тепло. Стенка трубы наружу улицу греет, нет, в России такого не строят.
  Панин поднял голову и увидел над столом выцветший, в одном месте даже заштопанный неизменный оранжевый абажур. И засмеялся.
  Лёня с матерью проследили за взглядом Димы и тоже заулыбались.
  В момент веселья вошла женщина с мальчиком, и их появление было для Панина полной неожиданностью. Он не знал, что Лёня женился во второй раз.
  - Здравствуйте, - сказала Лиза, тщательно выговаривая звуки чужой ей речи.
  - Hello, - Дима отвечал по-английски, давая понять, что Лизино "здравствуйте" его не обмануло.
  - А давно ты? - Дима повернулся к Лёне.
  Леонид показал на сына:
  - Ну вот, считай, шестой год. Алексеем назвали. А жена Лиза.
  Лиза улыбалась, услышав в разговоре имена свое и сына, погладила Лешу по голове, расставила на стол тарелки, разогрела еду, купленную в супермаркете, в микроволновке.
  Было уютно, горели торшеры, и лампочка под старым абажуром, за окном топорщили лапы вековые елки, Леша жевал, смотрел мультик и периодически заливисто смеялся, а Дима, рассказывал Ларисе Иосифовне события далекого и близкого прошлого, как будто подводил итоги длинного пути, удивленно глядел на свою жизнь чужими глазами, и изумлялся, сколько в ней всего оказалось понапихано, и далеко не всё было расставлено по своим местам.
  И эту незаконченную расстановку заметила Лариса Иосифовна.
  - Ничего, Димочка, ничего, она ещё молодая, Светлана ваша, найдет себе друга рано или поздно, а остальные у тебя пристроены, дай бог им удачи.
  И Лариса Иосифовна, улыбаясь каким-то своим мыслям, устало прикрыла глаза.
  Дима с Лёней уплетали пиццу, поливая её соусом, Алешка болтал ногами, и тоже вгрызался в кусок пиццы, и щеки его бордовели от кетчупа до самых ушей. Разговор мужчин незаметно перекинулся на профессиональные темы, когда Лариса Иосифовна очнулась, отказалась от пиццы, попросила чаю и моцареллы на хлеб. Лиза поняла и подала.
  Лариса Иосифовна вздохнула:
  - Всё хорошо, грех жаловаться, но вот, понимаешься Дима, я даже с невесткой поругаться не могу, уму разуму её поучить, она по-русски плохо понимает.
  - Это как раз и замечательно, - сказал Лёня, - это привносит мир в семью, а по поводу учебы уму разуму, так ты на первой своей невестке отыгралась, так старательно её учила, что только её и видели. Сбежала раньше, чем внуков тебе родила.
  - Может, оно и к лучшему, что сбежала,ќ - усмехнулась Лариса Иосифовна.
  - Смотри, ма, и эта сбежит.
  - Нет, не сбежит. Судя по её успехам в русском языке, я успею умереть раньше, чем она начнет меня понимать.
  - Ну, мама, не торопись, туда всегда успеешь. - Лёня ласково погладил мать по руке.
  - Да я и не спешу.
  И с ловкостью фокусника меняя тему разговора, обратилась к Панину:
  - Жаль, что один приехал. Хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на твою Машу.
  - Маша, она такая, обыкновенная вроде... - Дима развел руками, как бы извиняясь за обыкновенность выбранной им подруги жизни.
  - Нет, Лёня, ты послушай, что он говорит. Обыкновенная.
  Обыкновенной не позвонишь в шесть часов утра с просьбой приехать помочь, обыкновенная не свяжется с мужчиной, который сидел в психушке, не имеет ни гроша за душой, кроме зарплаты учителя и 12 летнюю чужую девочку на воспитании, после того, как прошляпил двух своих детей! Нет, Маша редкой души человек, и ты должен это помнить и ценить.
  - Я ценю, я красавицу Тому ради Маши бросил.
  Ему действительно казалось теперь, что он расстался с Тамарой ради Марии. Пусть самой Маши в его жизни на тот момент не было, но было предчувствие её появления, был найден затерявшийся номер её телефона, по которому он как-то даже позвонил, но ему сказали, что её здесь нет, и дали другой номер, тот, по которому он звонил в 6 утра.
  Лариса Иосифовна погрозила ему пальцем:
  - А мне из твоего рассказа показалось, что Тамара сама от тебя сбежала.
  Дима поднял обе руки вверх, признавая свое поражение, а старая женщина повторила уже сказанное:
  - Света ваша скоро себе найдет мужа, а ты береги Машу, ты лучше никого не найдешь.
  Оказалась она пророчицей, Светланка через полгода после этого разговора вышла замуж за бывшего ученика Панина. Они познакомились, когда Слава пришел навестить Дмитрия Степановича.
  Молодые сняли квартиру в Долгопрудном, недалеко от родителей. Дениску до школы оставили у Димы с Машей.
  А ещё через полгода, зимой, позвонил Лёня и сообщил Панину о смерти Ларисы Иосифовны.
  - Вот и мамы не стало, - сказал он, - здесь она так и не прижилась, прикипела душой к Москве, и всё о ней тосковала. А я привык. Только друзей маловато.
  - А ты приезжай почаще в Москву, - сказал Дима.
  Лёня пообещал.
  
  2
  
  Был мягкий солнечный осенний день начала сентября. Пахло опавшей листвой, в воздухе летали паутинки, новое здание храма сияло позолотой в проеме между хрущевских пятиэтажек.
  У Панина было всего три урока, и он сразу после сна забрал Дениску домой.
  Внук подниматься в квартиру не захотел, и они остались во дворе возле дома. Дима сидел на лавочке возле песочницы, в которой Денис и его друзья катали машины, насыпав лопатками песок в самосвалы, и крутили ручки, опрокидывая песок в другом углу, где была стройка.
  Черноглазый и темнобровый в своего отца армянина, Денис чем-то, может быть округлостью носа, посадкой головы, жестами, а главное формой оттопыренных ушей напоминал Диме Ушастика, своего настоящего деда, и воспоминания детства тенями кружились вокруг Дмитрия, когда он вот так, в рассеянном безделье проводил время с мальчиком.
  Из-за угла показалась женщина с сумкой в руках.
  Дима последнее время стал хуже видеть, очки носил только когда читал и сейчас не мог разглядеть точно, Маша это или нет.
  - Посмотри, - сказал он Денису, - кто там идет?
  Дениска оторвался от своих строительных работ, поднял голову и с радостным криком: - бабушка! - кинулся навстречу Марии.
  Она наклонилась к нему, что-то сказала, отряхнула песок с джинсов, и они, взявших за руки, направились по тропинке между липами к песочнице.
  Женщина и мальчик приближались, и Дима теперь отчетливо видел их оживленные лица в косых лучах склоняющегося к закату осеннего солнца.
  Он поднялся с лавочки, и, улыбаясь, пошел им навстречу.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"