Аннотация: Немолодая женщина, медсестра в Отечественную войну, страдает эпилепсией и расстройством памяти, из-за давнего ранения. Погибает, заблудившись.
С порога она устремлялась в кондитерский отдел, безразлично проходя мимо мясного, скользя взглядом по колбасе и сыру. За выпуклым стеклом витрины манили своими разноцветными нарядами конфеты.
Вот раскинула свои фиолетовые крылья в плавном полете ласточка, сверкал голубой обложкой и белым цветком василек, белочка зажимала лапкой шишку, горбатились верблюды Кара-кума, на золотом фоне плыла красная маска. И неприступной горкой возвышались серебристые трюфели.
Женщина подходила поближе, вглядывалась: один глаз не видел ничего, закрытый нависающей над ним безобразной опухолью, второй, темный, напряженный, недоуменно смотрел на белые полоски бумаги с выбитыми на них цифрами.
Цифры складывались в числа, и были эти числа непонятными, недоступными затуманенному болезнью уму.
Тысяча? За конфеты?
За тысячу можно было купить шубу, мебельный гарнитур.
Старуха глазела сквозь толстые стекла очков, вздыхала, отходила в сторону. Она опускала руку в карман, доставала мелочь, рассматривала, высыпала обратно.
Когда очередь редела, она подходила к продавщице и, указывая пальцем на вазочку, спрашивала:
- А эти сколько стоят?
Она давно примелькалась продавцам, и они часто не отвечали, знали, что ничего не купит, денег у нее не было.
Когда были, года два назад еще были у нее деньги, тогда она покупала сто грамм конфет, выходила из магазина, и пока шла домой, съедала их одну за одной. Последнюю всегда оставляла. Дочка придет с работы, она ее порадует, даст ей конфетку. Сейчас старуха стояла возле прилавка, одинокая, грустная, недоуменно таращилась на всех этих людей, которые покупали, как и прежде.
Где-то смутно, в мозгу всплывали картины этих же витрин, но совершенно пустых, длинные очереди, талоны на крупу.
Да, да, это было после войны, нет, нет, после войны, там, она была в другом городе и в другом магазине. Тогда она работала, дочка была маленькой, совсем маленькой.
А потом талоны отметили. Кажется в 47? Или в 46 ?
Вспоминалась ночь, метель, ее подруга Клава пришла в роддом за ней и дочкой, а детской одежды не было ничего, совсем ничего, и тогда Клава сняла с себя теплую шаль, завернула в нее Ниночку, взяла Машу под руку и они ушли в ночь и метель.
И было так страшно, что ее новорожденная дочка замерзнет, но обошлось. И вырастила она ее, одна без мужа, и выучила.
На старуху набежала озабоченная женщина, толкнула ее, не извинилась, и пошла дальше.
Старуха поняла, что мешается, и вышла из магазина. Была зима, она постояла на ветру, посмотрела на бегущих мимо людей, вздохнула и медленно, медленно зашагала к дому.
Дорогу домой она знала, помнила подъезд, и, как зайдешь, направо.
Нина не позволяла ей уходить далеко, боялась, что мать не сможет вернуться, но Мария Степановна только улыбалась в душе, она была уверена, что найдет дорогу.
Дочка засовывала ей в карманы бумажки, на которых было написан адрес, но Мария Степановна эти бумажки выбрасывала. Сначала она выбрасывала их, потому что ей было обидно, что ее считают за сумасшедшую, а потом делала это просто по привычке, даже не понимая, что именно она выбрасывает.
Посмотрит, что это не деньги, подойдет к урне, и выбросит.
Мимо проходил пьяный. Старуха была дородной, медлительной, загораживала дорогу, и они столкнулись. Пьянчужка остановился, покачался, выругался, и пошел себе дальше, а у Марии Степановны началась головная боль. Заломила всю левую половину головы, ту самую, где еще со времен войны застрял крохотный осколок. Сквозь боль возникло видение: взрытая земля, шум выстрелов, она лежит лицом на скользкой размытой глине. Рядом с лицом замызганные солдатские сапоги. Сапоги, она помнит это точно всю жизнь, надеты на молодого раненого, к которому она ползла, чтобы вытащить его.
Хирург потом сказал ей, что осколок остался маленький, возможно, и не будет никаких последствий, а возможно и будут.
Мария Степановна слушала его и все думала, жив ли тот солдат, к которому она ползла, когда ее ранило, или умер?
Последствия ранения сказались через двадцать лет после войны.
Мария Степановна вспомнила, как ей было и больно и страшно в первый раз, когда с ней случился этот приступ со страшными головными болями и судорогами, и заплакала от жалости к себе.
Вокруг осколка наросла опухоль, ее удалили, а его тронуть было нельзя, очень опасно. Опухоль нарастала снова, нависая шишкой над левым глазом. Давила, мучила.
И когда стали забываться лишения и тяготы войны, когда отстроили города и оплакали погибших, тогда, тридцать лет назад, для Марии Степановны война началась заново страданиями от маленького кусочка металла немецкого снаряда.
- Нина, Ниночка, - позвала Мария Степановна дочь, хотя слышала, что голос чужой
- Здесь нет никакой Нины.
Дверь не открылась.
Старуха постояла, покачиваясь от боли, которая все нарастала, потом позвонила снова.
- Да нет здесь никакой Нины, вы ошиблись, уходите, - и Мария Степановна послушно отошла от двери, вышла на улицу и побрела дальше. Шла она долго.
Начинало темнеть, вдали слышался шум электрички.
'К нам нужно из Москвы на электричке ехать', и Мария Степановна пошла навстречу поезду, потом вдоль путей дошла до станции.
На платформе стояли люди, тихо падал снег, и старухе стало спокойнее, головная боль отступила. Люди куда-то ехали, и она тоже ехала, как все.
В тепле электрички она уснула, и очнулась, когда кто-то тронул ее за плечо:
- Вставай бабка, конечная.
- Долгопрудный? Это Долгопрудный?
- Да нет, - парень, который ее будил, засмеялся. - Это Дмитров. Тебе нужно обратно ехать.
Мария Степановна вышла, и тут же забыла, что ей надо ехать обратно. Она пошла с толпой, дошла до площади, увидела темный силуэт церкви на фоне неба, удивилась. Церковь она видела в первый раз. Она обошла ее и побрела дальше. Добрела до белого длинного забора, и села на снег, а потом легла. Снегопад усиливался, и она быстро превращалась в невысокий сугроб.
'Зря я здесь лежу, отдыхаю' - думала она. 'Мне надо скорее к Ниночке, взять ее из детского сада'.
Она видела, как входит в ворота садика, и к ней бежит изо всех сил маленькая девочка с ободранными коленками, и смешными торчащими косичками.
'Хорошо, что я родила ее', счастливо подумала Мария Степановна, прежде чем провалиться в глубокий сон.
Еще в течение нескольких часов таял снег на ее лице, а потом засыпало и лицо.
Утром, когда ее нашли, при ней не было никаких документов, никаких записок, кто она и откуда.
Муж Нины утешал ее, как мог, но Нина год не могла смириться, все надеялась найти мать.