Черной, грязной язвой выступает она на белой простыни зимы, разъедая светлую материю, просачиваясь сквозь поры снежного наста, прилипает она к рифленой подошве ботинок.
Холодным мусорным ветром раздирает она оголяющиеся помойки на сотню влажных, сочных кусочков, разбрасывает их по шевелящейся улице, по оживающим тротуарам копошащихся серых улиц, уставленных стройным парадом измученных тополей.
Блестючим ручейком ползет она вниз, таща в своем дрожащем нутре пенопластовые кораблики со спичками-мачтами, увлекая несчастных аргонавтов в водоворот охрипшей канализации.
Выпичивается она подыхающим брюхом сугроба. Слепит она копейкой мартовского солнца, стеклянным его глазом, золотым его зубом, сотней огненных стрел пронизывая чернильницу зрачка, разрезая его, выбивая слепые слезы из глазной жижи.
Разрованным блокнотом распласталась она на затоптанной лестничной клетке, в небе парит она целофановым пакетиком над крышами забитых домов, ворохом окурков копошиться она в упрямом туловище снежной шапки на козырьке затопленного подвала, раздираемого писком утопающих крыс.
Снимает она с прохожих куртки, шапки, расстегивает им пальто, а потом поселяется в горле шершавой ангиной, в груди хриплым бронхитом утверждается она, в носу тягучей сопливой массой бултыхается, булькает и пенится она.
Полчищем галдящих грачей она терзает полинявшее небо.
Започковавшимися ветками скребется она в окно. Вздутыми больными ветками лезет она в лицо проходящим мимо людям, чешет им оголенные затылки, мясо глаз тщится насадить на облиствевшие шампуры.
Я вижу ослепшего психопата, он играет на гитаре, пальцы ползают по ладам запуганным скорпионом. Слепой прислонился к почерневшей стене, в которой спряталась его уродливая тень. К грифу у него привязана жестяная банка, отбрасывающая белые солнечные брызги в лица прохожих, звякающая мелочью в такт его танцевальным судорогам.
Весенняя тоска сдавливает каменюку, выпуклую, кадыка. Лень тяжелит руки, лень опрокидывает голову на плечо. Лень прибивает тело к скамейке. И тоска. Тоска. Тоска, разливающаяся по венам, брызжущая в разные стороны из разявленных запястий, заливающая снежнобелую простынь веселыми ручейками оттаявшего в груди красного сугроба.
А природа вокруг веселится, пляшет, чирикает и стрекочет назойливо. Хохочет природа победоносно, въезжает она в душонку мою, обледенелую, победоносными советскими танками, мародерствует она там, насаждая в голове зеленую щетину, тужась листвою из корявых ветвей, вспучиваясь желтыми одуванами в заплесневелых ноздрях, выползает она мохнатой гусеницей из затылка и пучит бутафорские глаза на оголодалх птиц, галдежем своим теребящих перепонки изнеженные.
Роды всегда отвратительны. Окровавленным качаном вылезает природа из влагалища подыхающей зимы, раздирая замшелое мясо, вопя навзрыд, таща с собой куски грязной плаценты с глубоким отпечатком ботинка, ручейки тянуться журчащей пуповиной, бумага красными ошметками вываливается наружу и падает на блестящий кафельный пол. Все дышит, все давит, все утопает в припадке яростного пробуждения, все вопит о себе, охрипшим от ангины горлом, брызжа шматками связок в лицо мне, охуевшему от весеннего буйства, акушеру.