Аннотация: Странный человек с пагубной привычкой оказывается не таким уж потерянным для духарского мира...
основано на откровениях нескольких замечательных людей и, к прискорбию, на личном опыте
Не помню
когда я почувствовал необходимость завершать каждый свой день как-то иначе. Видимо, это слишком важно, раз можно было запросто об этом забыть, - потому-то всё важное всегда теряется.
Однако,
все мои настойчивые попытки заканчивались всё тем же... Попытки были разные: то призывал себе в союзники воду и просил: "Если я сделаю это ещё раз, то уничтожь меня!", а потом понимал, что вода бесконечно снисходительна и глупостей моих не слышит; то выкладывал "своё хозяйство" и разглядывал, пытаясь понять, что я благородный господин и смотрю на презренного раба, но по природе своей я чрезмерно добросердечен, и раб кажется мне несчастным, руки так и тянутся его приласкать - "У, ты мой маленький! Бедненький! Никто-то тебя не любит! Хозяин работать на него заставляет, зарплату не платит! Вот я тебя пожалею!"; то говорил себе: "Сейчас я сделаю это, чтобы изведать очередную грань возможного разнообразия. Буду так поступать, пока не исчерпаю всего разнообразия этого действия. А когда исчерпаю, это действие перестанет быть для меня забавным и я излечусь", но разнообразие бесконечно... И вновь, уединившись подальше от любопытных взоров и смакуя эту обстановку таинства, я доставал из трусов немалую часть своей трепещущей от вожделения плоти. Эта часть была готовой лопнуть от подступавшей к её горловине бушующей лавине семени. Я помогал лавине выйти наружу. Она
Выдумки,
полные самых невообразимых картин, которые только может извлечь из себя изощрённое сознание, уносили меня на другую землю, где нет никаких рамок, сковывающих любого человека в привычной жизни. Но любые оковы (в том числе нравственные) и всё связанное с рабством настолько противно моему свободолюбивому духу, что это было выдумками только сначала...
Я улетал
в мир свободы не через естественное отверстие в темени, не через отверстие образуемое силой воли где-то в позвоночнике, как повествуют о том священные книги и рассказы заядлых грибоедов. Я улетал каким-то не совсем понятным для себя самого способом. Разгорячённое воображение, внимательное наслаждение красотой собственного тела, нарочно неторопливое трение нежной плоти ялды о грубую плоть ладони... Дальше: закрывание томных очей и... перемена времени.
Долгие
тысячелетия, когда я бродил среди странных существ, низших по развитию, но таких прекрасных телесно, вызывающих жалость великого меня, укладывались в 3 раза: первый - давно знакомый и не переставший быть непонятно спешащим, второй - блаженный, третий - трудолюбиво-долгожданный. Возникали ещё всякие дополнительные "не ждали", незаметно смачивающие ладонь; иногда приглашался четвёртый раз - гость, коего зовут на праздник, а он твердит "не пойду", "отстаньте", "не сейчас", "куда вы меня несёте?", "а стóит-ли?", "не сегодня", "да плевать я на вас хотел!".
В привычном
мире всё было пронизано любовью в самом испорченном смысле - не страстью! любовью! Здесь люди схожего со мной мышления справлялись с любовными переживаниями, рубя дрова, звоня в колокола... Другие предавались утехам с девушкой или вообще с чем-либо живым. Знающие, что живым является всё вокруг - и дерево и кирпич - ласкались с ними. Ещё были те, кто просто любил, но их устремления оставались для меня тем же, чем остаётся приемлемых размеров дуплишко для лежащего с девушкой под тем самым деревом, где оно есть. Но страшновато в одиночку ходить на бабу, а с напарником - стеснительно... Говорят, что к женщине надобно относиться как к святыне, но это говорят только те, кто мало знает женщин. Знаток же только изображает такое отношение, а на самом деле каждый раз идёт на свидание как на расстрел. Многие знатоки скажут, что ничего подобного они не чувствуют и идут на свидание с радостью, но это уже от пресыщенности, ведь от пресыщенности и застрелиться можно улыбаясь. А мне было страшно к женщине подступиться, и вот по каким причинам: 1) у неё есть сиськи, а у меня нету, - в её обществе я буду чувствовать свою ущербность, нехватку, дескать: "не додали!"; 2) у меня между ног болтается приличное мотовило, а у неё вместо этого богатства дырка какая-то, - буду чувствовать, что надо восполнить её ущербность, поделиться с ней своим богатством, но я жадный; 3) раз в нас столько различий, то это ухудшит взаимопонимание и, не знаю как она мне, а я ей доверять не буду; 4) она такая вся на меня непохожая, не доверяю я ей, и хотя её обязанности - это варить щи и рожать детей, то откуда я знаю, что она однажды не начнёт рожать - щи, а варить - детей? И сказки о том, что у баб манда бывает с зубами, вдруг окажутся правдой?..
Я дрочил
и в эти растянутые мгновения не чувствовал себя одиноким, потому что являлся самодостаточным. Даже создавалось впечатление, что прекратил стареть, что возраст навечно застрял на отметке "подросток", ведь все мальчики-подростки дрочат. Бывало: лягу на пол (эх! можно и простыть! кому я нужен?!), сниму трусы, положу ноги на кровать и в лупу рассматриваю лесистые окрестности своего беспокойно спящего вулкана. Потом встану, полу-присяду, обхвачу снизу правой рукой правую ногу или левой рукой левую ногу и наяриваю на "магической струне" (правда, она больше похожа на ветку дерева с мелкими сучками, обтянутую кожей мелкого зверька) одну и ту же, но никогда не надоедающую погудку. В этом смысле я великий ґудьбарь! Ибо произведения мои хоть и тленны, но потребляемы и исполняемы всеми (да, да! нечего святош из себя корчить - всеми!), хотя и не всеми на столь высоком уровне, как я... То, что со мной творилось, было чудом и порой мне хотелось, чтобы всем людям в мире было так же хорошо, как мне. Ради этого я хотел основать "О.П.П." - Общину Почитания Плодородия. Даже придумал название для книжки, где изложу всякую завлекаловку, - "Ученье дона Пипидона" - так, со смешком, с иностранным оттенком, как всем нравится. Но я не знал и не мог толком объяснить, как со мной происходит то, что со мной происходит, а просто так пороть своим бессовестным зазнайкой доверчивые места последователей, не сообщая им главного, представлялось мне не достаточно благородным, хотя весьма и весьма приятным.
Лёжа
на дне до половины заполненной ванны и подложив пятки под ягодицы, чтобы наблюдать за изменениями размера моей "волшебной палочки", я размышлял о том, хорошо ли я поступаю с точки зрения учений о самосовершенстве. Выходило, что хорошо, ведь в большинстве таких учений требуется отказ от сношений с женщиной, чему я волей-неволей следовал. Правда, смывая в раковину "плоды своих трудов", иногда задумывался: а что, если моё семя оплодотворит воду? Что от этого родиться? Может оно родиться-то? Буду ли я ответственен за это нечто? Может, оно где-то уже живёт и здравствует, а я об этом ничего не знаю, хотя как отец имею право знать? Да и, в конце концов, смываемое в раковину могло бы стать моими детьми... Значит, я в некотором роде убийца, а сие не есть хорошо. Впрочем, "убийца нерождённых детей" звучит громко, необычно и ощущается так же.
Смешными
стали простые выражения: "ВВЕСТИ новый закон", "отрабатывать НОВЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ", "ну наКОНЕЦ-то!", "давайте КОНЧИМ на этом", "он плохо КОНЧИТ", "ах, как ТРОГАТЕЛЬНО!..", "ПЕРЕДЁРНУТЬ затвор", "ЧЛЕН союза писателей", "всё в наших руках", "а в руки не даётся", "сделано своими руками", "мы в ответе за тех, кого приручили", "мастер на все руки". Занятно было разбирать слова, образованные от древнеславянского названия мужского причинного места - СКАЛО. Я с уважительным любопытством наблюдал за величавым полётом СОКОЛА, недовольно косился на острый КОЛ, восхищённо и завистливо созерцал СКАЛЫ, улыбаясь, сжимал в руке СКАЛКУ, и стучал ею по столу, словно гневным кулаком. Оставаясь дома один, я раздевался и дрочил, стоя у зеркала, стараясь забрызгать своё приятельское отражение, а перед этим СКАКАЛ, чтобы шмат возбудился от хлыстких ударов об живот. Для пущего разыгрывания дикой страсти я ещё и СКАЛИЛСЯ. Где-то услышанное словосочетание "кричащий петух" вызвало образ дюжего елдака, между половыми губками коего две холодные железячки глубоко введены латинским числом II или почти V, и их с издевательской силой растаскивают в разные стороны, а елдак звероподобно дерёт горло криком!!! Фу!!! Какой ужас!!! Зачем вспомнил?!... Узнав, что по-болгарски "он" зовётся КУР, я чуть не бросил КУРИТЬ, но потом смирился, ведь я знал больше других: стоят люди и курят, а на самом-то деле они КУРЯТ, но им об этом неизвестно. Полюбил заниматься стрельбой, ведь у ружья имеется КУРОК и его трогать нужно постоянно! А ежели нажмёшь на него - такое вылетит, что любую женщину убило бы на месте. Моим любимым ругательством стало слово КУРВА, оно вытеснило собой почти все остальные бранные слова, и людям перестало хотеться спорить со мной - они заранее знали, как я их обзову. Стал часто употреблять выражение "попался яко кур во щи". А услышать, что кто-то разводит кур, было для меня просто праздником! Привычка что-то напевать на ходу стала однообразной после знакомства с финским наименованием "маленькой штучки, самой лучшей в мире вещи" - ЛЮЛЬ; я, улыбаясь, пел: "áй-ЛЮЛИ́-ЛЮЛИ́-áй-ЛЮ́ЛИ-ЛЮ́ЛИ"; народные песни со множеством разновидностей этого припева сделались для меня ещё более родными и согревающими душу. В общем, дрочувание благотворно на меня влияло, я смеялся чаще, смелее и искреннее других.
Были
в моём деле и досадные промахи. Иногда чувствовал, что сегодня не смогу перенестись к своим питомцам на их землю, но сотворить "одинокое прелюбодеяние" всё-таки смогу. В таких случаях настраивался на 3-4 раза; сладострастно воображал, как после 2-го подожду пока "моя стрелка", а вернее - мой стрелец "покажет пол-шестого", а потом, постоянно слюнявя могущественные длани, буду мучить "стрельца", терзать, сжимая и дёргая вниз-вверх, и так долго-долго... А когда почувствую, что вот-вот кончу, тогда остановлюсь, немного передохну, поразмыслю о великом, потом опять, потом остановлюсь, потом продолжу, потом снова остановлюсь, потом под нещадно бьющую из-под крана струю воды подставлю свою драгоценность так, чтоб струя била между краем возвышенности залупы и краем предельно натянутой в сторону живота кожицы. Потом опять, и так долго-долго... Насколько возможно долго. Или немного наклониться, заложить "моего лысенького умника" между краем пуза и ногой, сверху прижать всей длиной руки, а другой рукой поддерживать, чтобы не выехал, потом двигать туловищем вперёд-назад, всегда замирая перед тем, как "забьёт ключ". Потом начинать снова. Такие остановочки позволяли набрать воздуха, облизнуться и предвкусить далёкое будущее, но особенно сладостным представлялось не прекращать дрочить во всё время пока извергаю семя - увы, на деле это почти никогда не удавалось - рука давила, "душила ужика", подёргивала вперёд и отпускала, чувства брали верх... Естественное мужское желание сделать дело быстро сменилось во мне женским лентяйством в смысле делать одно и то же долго. Делаю это быстро, значит: у меня есть другие дела и я тороплюсь, чтобы успеть сделать и их тоже, но других дел у меня по сути-то нет, так как они не являются столь желанными. Моё великое страдание по этому поводу составляла неизгладимая принадлежность к мужскому полу.
Пробовал
познакомиться с девушкой. Раньше, как я уже говорил, я боялся, но иногда любопытство побеждало и от волнения сдавливало горло, я становился немым и лупоглазо пялился на обожаемую мной особу - проходящую мимо. Я следил за ней. Я мечтал о ней каждую ночь; сны от этого становились необыкновенно яркими. Но недолгими, ибо приходилось часто просыпаться от произвольного выплеска семени (о, я любил после этого не подмываться утром, а подмываться ближе к вечеру, чтобы целый день обонять великолепный запах! А окружающие... какое мне дело до них? Пусть думают, что у меня такие духи!.. Однажды я зашёл к той девушке в подъезд, предварительно искурив от волнения, наверное, целую пачку папирос, и немного позеленев лицом, что не делало мне чести, за то придавало необычности. Позвонил в дверь. Представился знакомым тех знакомых, которые знакомые тех знакомых. Девушка отворила. Она была настолько красива, что её не портили кривоватые ноги. Мне очень дорого то, как она выглядела, но это для читателей может не представлять важности, ведь вкусы у всех разные; скажу только, что её безупречные стопы долго были причиной моих терзаний. Я просто не могу об этом не сказать. Обрастая всё новыми подробностями, моя любовь, ставшая моей женой, превращалась в мило меня обнимающее бревно, полностью отстранённое ото всех ощущений, которые испытывал я и которыми хотел наградить её. В этом действе чувствовалась только её жертвенность и моя безграничная ласка, переходящая в глубокую разочарованность и самообвинение.
Тяжёлой
болезнью стала для меня моя привычка, тогда ещё больше я стал считать её пагубной... Не могу сказать, что жена стала для меня "жалким подобием левой руки", ведь жену я любил. То есть сказать-то я могу, но не хочу - вдруг жена прочтёт мою рукопись?.. А пускай читает! Может, хоть возбудится по-настоящему! Хоть от страстных описаний, хоть от омерзения, хоть от злобы на меня за мои слова о ней - хоть от чего, главное чтоб по-настоящему!.. Нет, нет, я её всё-таки любил... Может быть не так сильно как любил поймать зелёную муху, оторвать ей крылышки и посадить себе на залупу, дабы она там ползала во всю мощь... Но... Супружеский долг исполнялся мной со всей возможной искренностью, но когда я уединялся, то возникала нехорошая мысль о том, что хоть долг платежом красен и платёж исключительно приятен, но всё равно - долг, обязанность, работа, тягло... Не даром святые отцы говорят, что женщина только отвлекает подвижника от его цели!..
Жена
забеременела. Благополучно родив, сбежала от меня к своей матери. Женщина получила то, чего хотела - ребёнка. Зачем ей теперь я? Зачем ей моя любовь? Может быть, женщины вообще никого не любят, кроме своих детей? Именно так: "никого не любят больше своих детей" - подлая ложь, "никого не любят, кроме своих детей" - беспощадная истина... Но, скорее всего, она ушла от меня, потому что пришло время, когда у неё за половыми губами выросли зубы. Или от того, что в ней поселилась змея, а змея, ясное дело, может трахать её хоть сутки напролёт, не то что я - каких-то жалких восемь часов ежедневно... Жена не подавала никаких признаков возобновить совместное житьё со мной, но руки никогда не обходились со мной грубо. Хотелось, конечно, заменить их чем-нибудь. О том, чтобы отдать свои, пóтом и кровью заработанные, деньги за искусственную манду или дрочильную машинку, я никогда не думал - думать об этом не позволяло чувство того, что всё это как-то не естественно, вроде бы даже безнравственно да и денег-то таких у меня не было. Приходилось иначе изворачиваться. Лучше всего для "изворотов" подходило пол-батона колбасы. Я вырезал в ней длинным столовым ножиком требуемое отверстие (которое никогда не получалось верным на глаз, всегда после примерки приходилось расширять) и, сжимая колбасу с обоих боков, чтобы не сразу разорвалась, страстно трахал её. Кстати, это всем советую, особенно если колбаса с жиром - так приятно и вроде даже мокренько, смак да и только! Только колбасу надо использовать варёную (нет! самим варить не нужно! - слишком вялая получится, как у старухи, и развалится быстро), а не копчёную - об копчёную пораниться можно да и батон её не достаточно широк (впрочем, это мнение сугубо личное и не должно сбивать с пути проб и ошибок начинающих самоудовлетворяльщиков). Бывает, после соития "пробивает на еду", ну силы-то поистратил, восстановить надобно - тут её, милую колбасятинку, и жуй! Как самка богомола пожирает самца после зачатия. А можно сначала поиграть языком в прорезанной норке, словно бы лаская, а потом ка-ак цапнуть! С женщиной такого не сделаешь - не поймёт. Пол-батона колбасы лучше целой женщины! Однако, со временем колбаса перестала меня удовлетворять, а лучшей замены я не нашёл. Отверстие для слива воды в пластмассовом стиральном корыте причиняло при неумелом обращении боль, например: нельзя полностью вынимать член, пока не кончишь, можно лишь водить им туда-сюда, держа корыто одной рукой, а другой рукой, на которую предварительно смачно плюнул, обхватив разгорячённую залупу; если же вынешь чуть больше или полностью, то запихивать обратно больновато, ведь первоначально мой проныра входил обмякшим, а теперь твёрдым как дубинка исправника, поэтому отверстие немного жмёт; ещё - корыто держишь одной рукой и если упустишь, то биткá испытывает весьма неприятную тяжесть, даже не тяжесть, а просто неприятную. Хотел как-то раз размотать из середины до подходящего размера большой клубок пряжи, затем надеть на своё мужское достоинство пакет и орудовать таким образом, дабы шерсть не щекотала, но, как выяснилось, внутри середины клубка остаётся одна никуданедеваемая нить, и когда она попадается при движении... Это менее ужасно, чем "кричащий петух", но всё равно вспоминать не стоит.
Порой
я задумывался над тем, чтобы иметь половую связь с мужчиной. Животные меня не привлекали, ведь они братья наши меньшие! Например: засадишь Бурёнушке, а она тоскливо обернётся, посмотрит тебе в самую душу, как бы говоря: "Молодой чело-ве-эк! Ну как вам не сты-ы-дно!", и сразу становиться стыдно, и в грехах своих перед ней покаяться хочется, и чувствуешь, что она простит... А мужчина лучше, ведь как не ворочайся - сам себе не отсосёшь (раз уж заговорили о животных, то толи дело у собак - нализывай себе да нализывай, а нам рёбра, будь они неладны, мешают!), а иногда непреодолимо хочется знать каков на вкус мой маленький друг. Хочется ласково обвивать его языком, выделяя приятную слюну, водить его по нёбу, пришлёпывать под языком, прижимать ко внутренним сторонам щёк, потом частично вынимать и целовать в половые губки, языком приоткрывая их и слегка проникая внутрь, а когда уже близко извержение, тогда легонечко напугать "его" касанием зубов! Хочется, хочется попробовать! Впрочем, я мазал пару раз губы своим семенем, а потом облизывал - вкус соленоватый, но это только вкус семени... Воображая доброго удальца за спиной, я со всеми изворотами языка облизывал правый средний палец, стараясь показать на лице порочную страсть, потом, трепеща в предвкушении, раздвигал себе ягодицы и, слегка наклонясь, постепенно всовывал обслюнявленный шальной пальчик в задний проход. Это было одновременно больновато и приятно странной приятностью, а сопровождаемое левой рукой, сильно-сильно сжавшей шмат и резко поднимавшейся и опускавшейся по нему, доставляло неописуемое удовольствие. Оно становилось вовсе неописуемым, когда я вводил в себя не пальчик, а ручку толкушки, обмазанную майонезом. О-оо-а!!! Это поистине неописуемо, это лучше всем попробовать самим... Но когда я стал приглядываться к мужчинам с целью найти себе подходящего "сотрудника", они все становились некрасивыми и обретали много чего дурного, чем, возможно, на самом деле не обладали. Да и не мог я себе представить, как подойду к какому-нибудь дяде и скажу: "Ай красавéц! Что стоишь без дела?! Не пойти ли нам перепихнуться, ну в самом-то деле?" Я бросил эту затею. И благодаря таким "подготовительным опытам" стал изощрённее, а так же понял, что многие люди, живущие вместе, совсем не подходят один другому, и следует кому-то отважному пойти в народ и возгласить: "Дрочите в своё удовольствие! Не насилуйте друг друга!"
Ещё
хотелось ходить по улице одетым только в плащ и ботинки, распахивать плащ перед одиноко идущей женщиной и быстро уходить, удивляясь как это я смог удивить, даже напугать женщину, показав ей то, что она видит каждую ночь. Или забраться в середину давки и ловко прижиматься к людям; так познакомиться можно и даже приятно провести время не покидая давки, а если соблазнить на приятное времяпровождение не удастся, то со злости кончить на одежду непокорной красотке; в давке всем плохо, а мне хорошо, и никто, кроме самых близкостоящих, если они наблюдательны и не потеряли чувствительность, не знает почему мне хорошо; давку можно преобразовать из ужасной давилки в прелестную соковыжималку. Но все затеи такого рода пришлось бросить, потому что они подразумевали зависимость от других. Моё удовольствие должно зависеть только от меня!
Не нравилось
или нравилось мне заниматься дрочуванием? Я прожил уже немалую долю своей вечной жизни и до сих пор не нашёл ответа на этот предательский вопрос. Предательским я его называю потому... потому... А не знаю почему! Когда твой удалец ещё невелик и вял, а ты натягиваешь на него мошонку, как бы обхватываешь его ею и, держа мошонку обеими руками, большими пальцами обеих рук втыкаешь и вытыкаешь его в неё и из неё, пока он не затвердеет и увлажнится... Когда моешься и непримиримо жёсткой мочалкой мочалишь себе между ног, словно соскабливаешь половинкой затупленного лезвия шкварки со сковороды, а твоё мужское достоинство словно потешная змеерыбка извивается в мыле и приказывает рукам чесать тело так, чтобы всегда задевать змеерыбку... Или (о, сладость!) когда одна рука обращена ладонью и большим пальцем прочь от тебя, а другая так же обращена к тебе, при чём средний палец, безымянный и мизинец обеих рук лежат на запястье другой руки, а большой и указательный пальцы на каждой руке соединены подушечками и примерно половиной образуемого ими круга заезжают на другую руку, и тем самым, когда водишь меж ними кое-чем, создают чувство, что ты имеешь одновременно два намеренно очень узких и свежих влагалища... А-а-а! Не знаю, не знаю, нравится мне это или нет, я не думаю, не думаю, не думаю... Но винить мне себя не в чем, ибо я доволен. Наверное...
Сумасшествия
в моих действиях нет. Умственно (да и плотски - что в моём деле весьма не маловажно) я полностью здоров и всё совершаю осознанно. Ну, бывает, иногда чувствую отклонения, когда нахожусь в обыденной жизни. Вот случай: сижу на своём рабочем месте, веду беседу с пожилым посетителем, и вдруг у меня между ног быстро-быстро воздвигается башня, а несколько её верхних ярусов то собираются, то разбираются, то собираются, то разбираются, потом всё-таки окончательно собираются, башня обретает горделивую плотность, и её вершина, с одной стороны как бы раздвоенная, пыжится, подражает дыханию жабрами! Тут я понимаю, что друзья из облюбованного мной другого мира вызывают меня на связь, но я же на работе! У меня посетитель! Но так же я понимаю - духовная жизнь всегда важнее. Подкатываю своё сидение так, чтобы упираться грудью в рабочий стол, под покровом коего не видно (надеюсь) моих рук, управляющих нетерпеливым прибором для связи с братьями по разуму. Посетителю странно: я говорю с ним примерно так - "О да! Мы непременно заключим с Вами договор! Да, да, на самых выгодных условиях, мой милый! Никто другой нам не нравится! Мы сделаем это с Вами! Только с Вами мы сделаем это! Зак-лю-чим! Договор-договор-договор-за-а-а!!! ...-акк-лю-чим-м-м... При-и-и-ходи-и-те к нам за-а-втра... Спасибо Вам БОЛЬШОЕ..." Одно только плохо: решать в свою пользу спорные вопросы в этом состоянии невозможно - всегда соглашаешься с собеседником. Даже если собеседником окажется начальник и скажет: "А уволю-ка я тебя!" - как отказать этому негодяю? Кроме "Да! Да!! Да!!!" ничего нельзя вымолвить... К счастью, такие "отклонения" случались со мной крайне редко. О как! Крайне редко! В этом мире безнадёжных сумасшедших я схожу с ума только иногда. Не иначе как я человек угодный Небу.
Сейчас
нахожусь в ванной, неспешно наполняемой водой. Сижу на корточках. Свой не на шутку возбуждённый уд я зажал внутренними сторонами лядвей. Чтобы он не отстранялся, слегка поддерживаю указательным пальцем левой руки снизу и тем же пальцем правой сверху. Ловко сохраняя равновесие, осторожно подаюсь вперёд и назад, стараясь не торопить желанный второй раз, после которого большие капли липкой белой жидкости окажутся на моих волосатых ногах, а чуть позже вольно заструится жидкость жёлтого цвета, и, пока она льётся, будет так сладостно поддерживать муде всей пятернёй или прижать их к пятке подогнутой ноги, ощущая блаженство после второго раза и стремящийся поток! До этого уже не далеко, а мне нужно многое успеть.
Нужно
провести век-другой на иной земле с её прекрасными, но не достаточно развитыми обитателями. Они похожи на столбики. Там, где у нас ноги - у них ноготь, он растёт, они при движении стачивают его. Выше ногтя первый сгиб внутрь; выше на почти таком же расстоянии второй сгиб; ещё выше, на большем удалении от своих собратьев, - третий. На сгибах и спереди и сзади имеются вмятины-чёрточки. Между первым и вторым сгибом у большинства этих существ есть несколько волосинок (по наличию либо отсутствию волосинок в этом месте они делятся на 2 разных народа), а между вторым и третьим сгибами гораздо больше волосинок и есть они у всех. На третьем сгибе находится некое подобие сурового лица без глаз, рта, носа, ушей; они видят и чувствуют только своей кожей (в основном той, что сзади). Кожа ихняя мягка и нежна. Но, при таком обольстительном виде, вся ихняя жизнь заключается в сгибании себя, стачивании ногтя, выгребании друг у друга грязи из-под этого ногтя, и всё! Ничего больше!.. Я научу их блаженству! На их земле я превращаюсь в столбик, который ходит двумя волосатыми мешками, громыхая содержимым этих мешков; полу-прячет своё задиристое личико, натягивая на него кожу со сплошной шеи, коей он вообщем-то и является; малюсенький когда думает и здоровенный когда проповедует. Их блаженство заключается в прослушивании моих проповедей и восприятии изливаемой мной на них благодати знаний! Я научу их, как сделать так, чтоб я проповедовал! Я не оставлю их во тьме незнания! После того, как я с ними познакомился, я не имею на это права! Моя совесть не позволит мне бросить этих несчастных! И не важно, каким способом я к ним отправляюсь! Они верят в меня! Я для них - бог! Их немного, всего 10; вследствие своей малочисленности они не могут полноценно развиваться без наставника. А я не отказываюсь от возложенной на меня ответственности! Они ждут меня! Они меня любят.