Крушинский Вячеслав Юрьевич : другие произведения.

Человек в лабиринтах смерти

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.50*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Если вы спросите у человека, хочет ли он умереть, скорее всего, ответом будет изумленный взгляд. Все правильно: человек и не думает умирать, и все же смерть стоит за плечами каждого из нас от зачатия до последнего вздоха. Мы боимся ее, игнорируем, стараемся забыть или отодвинуть ее приход, но мало кто действительно готовится к встрече с ней. Человек слышит и видит смерть, но отказывается поверить в ее реальность. Это закрытая тема: зачем тратить время на разговоры о смерти, если надо устраивать жизнь? В своем романе "Человек в лабиринтах смерти" Вячеслав Крушинский с точностью научного исследователя и вдохновением художника открывает реальный облик смерти. Герой романа выносит страшный приговор самой счастливой жизни, если ее конец - лишь бессмысленная кончина. Доказав абсурдность временного существования человека, автор подводит читателя к логическому выводу: жизнь имеет смысл, только если...

Вячеслав Крушинский

ЧЕЛОВЕК

В ЛАБИРИНТАХ СМЕРТИ

  
   УДК 128
   ББК 87.21
   К 848
   ISBN 966-8424-11-5
  

КОГДА Я БЫЛ ЖИВ...

  
   Раньше, когда я был жив, имя мое было Алекс. Алекс Латорский. Необычное имя для такой славянской страны как Украина. Ну да ладно, я ничего против не имел, оно мне нравилось своей оригинальностью. Но настал такой период в моей жизни, когда, можно сказать, от меня только одно имя и осталось.
   Я пишу эту книгу и знаю, что для того, чтобы она была прочитана и прочитана до конца, нужно заинтересовать Вас, читатель, в первых же предложениях. Вот именно сейчас и именно этими словами, которые я пишу, а Вы читаете, должен заинтересовать. Иначе Вы отложите книгу и будете правы - зачем мучиться, разбирая словесные закорючки какого-то там графомана, который не может сразу же толком объяснить, в чем тут, собственно, суть и стоит ли на все это время тратить.
   Так вот, как Вы думаете, я заинтересую Вас, если сообщу, что название книги (Вы только что его прочли) соответствует тому, что в ней написано? Если скажу, что собираюсь писать именно о смерти, а не о чем другом? Если поведаю Вам о человеке, который вдруг узнаёт, что смертельно болен, что в скором времени отправится на тот свет, но не желает сдаваться? Как считаете, привлечет Ваше внимание его собственный рассказ о том, как он боролся со смертью, как умирал медленно и мучительно, как умер, присутствовал лично на своих похоронах в качестве покойника, побывал в царстве мертвых и вернулся обратно, как изучал смерть и раскрыл не одну ее тайну?
   Хотите пройтись с ним по лабиринтам смерти?
   Что ж, если Вам не нравится - не читайте, я не в обиде. Но книгой, которая сейчас в Ваших руках или на экране монитора, я и правда хочу помочь всем, кому прийдется когда-либо умирать. А кто сможет избежать смерти?..
   Я буду писать разные вещи - от смешных до ужасных, от радостных до трагических - что поделать, такова жизнь. Буду писать так, как могу, и вкладывать в книгу то значение, которое считаю правильным. А сейчас сам допишу это предисловие, и больше ничего добавлять в него не надо, пожалуйста. Это очень большая просьба - не стоит присоединять свои безукоризненные комментарии к этому несовершенному авторскому тексту. Не надобно объяснять читателям, что именно автор отобразил в романе и что не отобразил, что он хотел отобразить, но почему-то не отобразил и что он не хотел отобразить, но почему-то отобразил. Не ищите здесь скрытый смысл, подстраивая данное произведение под моду или идеологию. Пусть книга скажет сама за себя. Заранее буду благодарен.
   Итак, если Вы все еще со мной, я начинаю. Жил я в небольшом, но старинном городе Острог в Ровенской области на Украине. Отца моего зовут Роман Станиславович. Он бывший военный. Вышел в отставку в звании полков­ника, занялся бизнесом, потом уехал на север России - сначала на нефтепромысел, потом разбогател, открыл там свою фирму. Зарабатывал много, часто высылал деньги, два года назад купил мне автомобиль. Но сам приезжал редко, всего два-три раза в год. В последний год отец приехал только однажды - на мой день рождения. Подарил мне пять тысяч долларов.
   Имя моей мамы - Алина Юрьевна. По профессии она врач-педиатр, всю жизнь проработала в нашей районной больнице. Два года назад мама умерла от рака желудка. После ее смерти я живу один.
   Еще я имел старшую сестру. Ее звали Лена. Она была старше меня на семь лет и по­гибла в автокатастрофе в девятилетнем возрасте. Мне тогда было два года, и я ее почти совсем не помню. Одно воспоминание, да и то как в тумане - девочка с бантиками показывает мне погремушку и смеется.
   Это все о нашей семье. Теперь я сам. Мне было тридцать лет и семь месяцев, когда начались эти кошмары. До того я был обычным человеком. Не Геркулес, но и не дохляк. Довольно высокого роста, хоть и не гигант, в меру развитый мужик. Черные короткие волосы, высокий лоб, карие глаза, нормальный нос, обыкновенный рот, усы и бороду не носил. На здоровье почти никогда не жаловался - здоров, как бык, вдоль и поперек.
   У меня всегда была высокая, по людским понятиям, моральность. Я крещенный, даже в церковь наведываюсь на Рождество и на Пасху, не наркоман, не пьяница, не развратник. Я не убил, не украл. Я почти никогда даже и не ругался. Не потому, что не умел - просто читал книжки и имел порядочный словарный запас и без матов.
   По профессии юрист. Окончил юридический техникум, потом юридический факультет Ки­евского университета. На Украине юрист - это одна их самых престижных специальностей. Работал сначала юрисконсультом социальной службы для молодежи, потом меня пригласили в филиал киевской строительной фирмы в городе Нетешин в нескольких километрах от Острога, в том самом городе, где находится Хмельницкая атомная электростанция. Это для меня оказалось немалым повышением не только в зарплате, но и в карьере. Думал поступать в аспирантуру, пробовал писать кандидатскую диссертацию, ходили слухи о моем возможном переводе в Киев.
   В деньгах тогда почти не имел недостатка. Сам неплохо зарабатывал, получал от отца пе­редачи. Продал нашу старую квартиру, где мы жили с мамой, а за отцовские деньги купил почти новый двухэтажный пятикомнатный дом со всеми удобствами и земельным участком. Построил гараж для машины, сделал евроремонт, поставил бронированную дверь и думал, что за ней меня уже никто не достанет.
   Так и жил. Красиво? Да, для Украины это неплохо.
   Можно подумать, что у меня не было забот? Не так. Были. Были заботы. Может, не такие на­сущные, как у тех, кому нечего сообразить на завтрак, но и я не был беспроблемным. Постоянная напряженная работа, будущая карьера, диссертация, домашние хлопоты, хотел купить авто получше. А еще собирался, наконец, жениться. В моем возрасте найти подходящую жену - ого-го, какая проблема. Чтобы она клюнула на меня, а не на мои деньги.
   Но эти проблемы можно было бы со временем решить. В остальном же я чувствовал себя человеком, прочно стоящим на ногах. Никто и ничто не могло выбить из-под меня землю. Никто и ничто не могло помешать мне успешно продвигаться на вершины жизни. Так я думал.
   Но вот именно тогда, когда я добился так много и даже не предполагал, что кто-то или что-то может поколебать мое положение и мое будущее, я должен был с крайним недовольством вспомнить, что рядом со мной, рядом с тем миром, который построил я сам и в котором чувствовал себя так уверенно, существует другой мир. О нем знает каждый, с ним встретится каждый, но сейчас мало кто хочет о нем думать.
   Обычно этот мир тих и спокоен. До тех пор, пока он затрагивает людей на противоположном конце земли, людей в другой стране, в другом городе, на другой улице. Или даже наших соседей, в конце концов. Но не нас. Не наших близких, родных нам людей. И не меня самого. Лично меня.
   Но спокойствие это временное. И однажды этот мир шоком врывается в нашу жизнь, даже не спра­шивая нашего на то разрешения.
   В моей жизни все началось с небольшого листа бумаги, который я нашел в почтовом ящике. Это было уведомление из больницы. Для других этот листик не представлял интереса и не мог повлиять на их жизнь. На мою - повлиял. Маленький паршивый листочек казенной бумаги возвестил мне самое страшное слово, какое только может быть в человеческой речи, в языке любого народа.
   Слово это - СМЕРТЬ.
   А мир этот - мир СМЕРТИ.
  

Часть первая

ГНЕВ

  
  

Глава первая

НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

  
   Сначала я не придал этому большого значения. К больницам я не привык и не понимал, что он может означать, этот листок из медицинского учреждения. Позже и сам удивлялся, почему не обратил на него должного внимания. Не надо быть даже юристом, чтобы знать: такой вот маленькой бумажкой можно назначить человека на пост президента, а можно подписать ему смертный приговор. Но, как бы там ни было, я забыл о нем, и листок провалялся на письменном столе под другими бумагами что-то около двух недель, пока вчера случайно не попался на глаза. Я прочитал его еще раз. Латорскому Алексу Романовичу... срочно явиться в кабинет номер такой-то... Острожской центральной районной больницы для повторного обследования крови...
   В больницу? Зачем это? Почему в больницу? Да что я вам - больной? Чувствую себя хорошо. Даже очень, можно сказать, неплохо. Зачем же мне в больницу? Да и когда я пойду? А работа?
   Хотя, в принципе, я догадывался, почему меня могут вызывать. За несколько дней до того, как пришла эта бумаженция, я проходил медкомиссию по направлению с работы. Наверное, что-то там опять напутали, потеряли, а мне отдувайся.
   Я подумал: что мне с ним делать? А не выкинуть ли в мусорное ведро, чтобы разом покончить со всем этим? Но сегодня утром нашел в почтовом ящике еще одно. Такое же. Алексу Латорскому... Явиться в такой-то кабинет... И так далее.
   Пойти? Наверное, прийдется, чтоб отцепились. Позвонил на работу, что немного задержусь, и поехал. Ехал и нервничал. Не люблю, когда меня выбивают из привычной жизненной колеи.
   Упитанный доктор долго просматривал мои бумаги, отсылал куда-то медсестру с ними, по­том говорил, что у меня что-то непонятно с анализами, что мне нужно сдать повторно кровь из вены, я ходил сдавать, а время шло, и я уже видел, что не на шутку опаздываю, но меня не отпускали, говорили, что это серьезно, просили ждать в коридоре, пока будут результаты этих самых анализов.
   Я сидел там, а меня всего трясло от нетерпения. Оно мне надо? Уже два часа, как должен быть на работе, а они тянут! Позвонил по мобильному телефону еще раз. Трубку взяла Аня, моя помощница. Хорошая де­вушка. Мне она нравилась и, надеюсь, взаимно. Может быть, если б не будущие события, из нас бы получилась неплохая пара. Скажу вам по секрету, я уже сделал ей предложение. Как никак мне тридцать, пора думать об этих всяких там семейных вещах серьезно, и она почти согласилась, сказала, что подумает (они все так говорят), и мы условились, что пока между нами останется все как прежде, она даже будет говорить мне "вы".
   - Аня, я еще в больнице. Шеф не заходил?
   Она ответила, что уже, конечно, заходил и спрашивал, почему меня, как всегда, еще нет.
   - Так и сказал "как всегда"?
   - Так и сказал.
   Во гад! И почему ж так получается? Хочешь как лучше, а выходит как всегда. Сидишь, си­дишь на работе допоздна, и хоть бы одна какая душа поинтересовалась, похвалила, а тут один раз опаздываешь, и то не по своей вине, так уже всем надо до зарезу. Обычное дело: начальство заходит как раз тогда, когда тебя нету. Именно в тот единственный за весь день момент, когда вы откинулись в кресле и расслабились после долгих часов утомительнейшей работы, через контору пройдет с обходом ваш босс. И он в два счета докажет вам, что вы просидели так весь день, дурака валяя.
   Я со злостью посмотрел на дверь кабинета. Что ж они там копаются?
   В конце концов меня позвали. Толстяк доктор сидел в марлевой повязке. Он снова смотрел бумаги. Но тут я уже не выдержал:
   - Извините, нельзя ли побыстрее, у меня работа. - Ткнул пальцем в часы, стараясь гово­рить спокойнее. Не люблю грубить людям, по крайней мере внешне. - Я очень опаздываю.
   Он мельком посмотрел на меня и снова окунулся в бумаги. Но через минуту все-таки ото­звался:
   - Алекс Романович...
   - Да.
   - Алекс Романович, вам мои вопросы покажутся, возможно, не совсем обычными, вы даже можете подумать, что я вторгаюсь в вашу жизнь и что на это не имею права. Но, вы меня про­стите, нам это нужно.
   Я пожал плечами. Какие еще вопросы? Хотя это не удивительно, что у медиков вопросы не совсем обычные. Профессия такая.
   - У вас не было на протяжении нескольких минувших месяцев увеличения лимфаузлов?
   - Увеличения чего?
   - Лимфаузлов. Такие маленькие шишечки под кожей. На шее, под челюстью, подмыш­ками... - Он отложил ручку и показал мне, где щупать.
   Я пощупал и вспомнил.
   - Да, были. Было. Вот около шеи болело, когда прикасался, здесь вот, под челюстью. Да, и подмышками. Но это давно было и прошло.
   - Как давно?
   - Ну дайте вспомнить. Сегодня у нас что?.. Где-то... где-то месяца три назад.
   - Как долго это продолжалось?
   - А я знаю?.. Недели две, кажется.
   - Лихорадки в то время не было?
   - Лихорадки? Нет. Не помню.
   - Повышения температуры?
   - Не знаю. Не измерял.
   - Вы принимаете наркотики?
   Меня взяла оторопь.
   - Принимаю что? Наркотики? Вы спрашиваете, я ли не наркоман?
   - Да.
   Я хотел рассмеяться, но этот вопрос был действительно таким уж странным, что, кажется, тут не до смеха.
   - Да нет, конечно. Могу вены показать.
   - Не надо. Вы с какого года?
   - С шестьдесят девятого.
   - Вы женаты?
   - Нет.
   - Вы не гомосексуалист?
   - Да вы что?! Нормальный я!
   - А у вас есть девушка, с которой вы ведете половую жизнь?
   Разговор принимал то ли комический, то ли серьезный оборот, поэтому я видел, что не отде­латься обычными в этом случае "Это мое личное дело" или "Вас это не касается".
   - Нет, сейчас у меня никого нет...
   - Извините, а когда в последний раз вы занимались сексом?
   Я замолчал, думая, соврать ему или нет, а потом мысленно махнул рукой. Не буду изобра­жать из себя полового гиганта.
   - Давно, где-то год назад. У меня была девушка, потом мы расстались.
   - Еще раз извините, я спрашиваю не из простого любопытства. У меня нет оснований вам не верить, но вы точно помните, что это было год назад?
   Я прикинул в уме.
   - Да, даже год и где-то месяц-полтора.
   - А потом никого не было?
   - Нет.
   - Но почему? Вы ведь сами говорите, что нормальный, здоровый мужчина...
   - Да точно нет. Я вообще человек не очень общительный. Мне и одному неплохо. Кроме того, я привязываюсь к людям, и мне тяжело резко менять друзей. И подруг. А я к ней был очень... ну, мы были очень близки, я тяжело переживал разрыв. Кроме того, у меня мало на такие дела времени, я очень занят на работе. А почему вы об этом спрашиваете? Что-то случилось?
   - Извините, пока не могу вам сказать. Хорошо... Вы не являетесь донором?
   - Донором? Нет.
   - Где вы работаете?
   Я подробно отвечал ему, и меня даже стал забавлять этот диалог, непонятно только, к чему он приведет. Мне врач, кажется, совсем не собирался ничего сообщать по существу. Выписал направление в Ровно, в областную инфекционную больницу, сказал, что необходима более тщательная проверка, что мне дадут больничный лист, пододвинул ко мне мою карточку, кучу данных с результатами анализов и прочего бумажного хлама.
   Так я ничего и не понял. Прийдется завтра ехать в Ровно. Будто нет у меня других дел, кроме как шататься по всяким больницам. Да еще и машина моя поломалась, пришлось ехать автобусом.
   Почти с самого утра, в девять часов, я разыскал эту самую больницу и был уже в приемной. А дальше - та же картина, что и вчера. Долго ждать, пока у тебя примут документы, потом анализы, рентген, электрокардио­грамма, ультразвуковое исследование, долгий разговор с врачом, почти те же нудные вопросы.
   Еще дольше пришлось ожидать результатов. А что делать? Сидел и читал брошюры о том, как не заразиться дизентерией. Да уж, точно, чем скучнее и старее журналы в приемной, тем дольше приходится ждать. Сидел и ждал. Ждал, когда уже где-то часа в три меня вызвали в кабинет с прикрепленной табличкой "Заведующий отделением Стоянов В.Г.", где был не один, а целых четыре врача, и все тоже в марлевых повязках. Один, в очках, наверное, главный - этот самый Стоянов - сидел за столом, два других - на диване, еще один, тоже в очках, - на стуле у окна.
   Стоянов еще раз посмотрел в мою карточку и сказал:
   - Алекс Романович, мы не хотим больше оставлять вас в неведении. Положение очень серьезное. Я понимаю ответственность, но вынужден сказать вам - вы серьезно больны.
   В первый момент я даже и не думал пугаться.
   - А что такое? Чем болен?
   Доктор нервно забарабанил пальцами по столу. Потом снял очки и положил их на стол:
   - У вас обнаружены антитела против антигенов вируса иммунодефицита человека. То есть, у вас положительная реакция на ВИЧ.
   Но я не сразу понял, чтС он сказал. Даже как-то скривил губы в подобии улыбки.
   - Что? Реакция на что? ВИЧ? Это что такое? Это что, СПИД?
   Я увидел, как они посмотрели на меня, а потом как-то все разом отвели взгляды. И тут смысл сказанного до­шел до сознания, и я почувствовал, как будто на голову вылили ведро газированной воды. Дух захватило, по телу пробежали противные букашки, пробила дрожь и, хотя было не жарко, туловище и лицо моментально покрылось мерзким вонючим потом, липко стало в подмышках. Первой мыслью было: "Господи! Не может быть... Не может быть... Этого не может быть... Этого просто не может быть". Я раскрыл рот да так и сидел, повторяя про себя "Не может быть" как заклинание. Минуту сидел, может, полторы.
   - Э... э... это СПИД? - каким-то детским лепетом едва слышно снова промямлил я тот же вопрос.
   "Так вот почему меня спрашивали о сексе, наркотиках и переливании крови. Господи, СПИД! Но ведь от СПИДа умирают! УМИРАЮТ!!!"
   По очереди осмотрел всех врачей. Никто, кроме главного, не глядел на меня. Один медик сидел, задрав ногу за ногу, и покачи­вал ею в такт тиканью настенных часов, другой высматривал что-то в окне. Да и Стоянов смотрел сквозь свои очки и будто сквозь меня. Тогда я спросил у него, с трудом ворочая языком, вернее сказать, прохри­пел:
   - Это что, действительно так серьезно?
   "Дурак я, что ж я такое спрашиваю?.. Это СПИД-то несерьезно?.."
   Но я не мог сидеть и просто молчать. Нужно было спрашивать хоть об этом. Хоть о чем-ни­будь.
   - Мы не можем сейчас сказать, как болезнь будет протекать дальше, - ответил доктор, - но... вы же должны знать: возможен смертельный исход.
   И я опять почувствовал, как мурашки от мерзкой газировки пробежали по телу, начиная с макушки головы, потом перебрались на плечи, руки, спину и постепенно замерли где-то в паху. Противная слабость сковала организм, да так, что, казалось, толкни меня пальцем кто из этих врачей - и я упаду на пол и буду там валяться.
   "Что ж... Ой... Что ж делать? Ни хрена себе! Что ж делать? О Господи! Что ж говорить?"
   - А кто же меня заразил?
   - Ну это вам должно быть виднее. Будем выяснять.
   - Что выяснять? Да нет, не может быть такого... Ведь я же ничего не чувствую! Никакой боли не чувствую!
   - Это не обязательно. Процесс болезни идет, хотя боль может сначала и не чувствоваться.
   - Сколько же мне осталось?
   - Это пока неясно.
   - И что, все случаи смертельны? Все-все?
   - Большинство.
   Я закрыл лицо руками. Стоянов замолчал. Я посидел несколько секунд и опустил ладони.
   - Воды выпьете? - спросил он.
   - Нет, ничего. Ничего, - повторил я. - Ничего. Да, можно воды? А что ж мне с ним делать? А мне? Сколько же мне еще? Сколько живут со СПИДом?
   Он снова помолчал. Пожевал губами.
   - А вы это действительно хотите знать?
   - Да, хочу! Какой бы ни была правда, она лучше... Так сколько?
   - В большинстве случаев не больше трех-пяти лет.
   - А в моем случае?
   - Точно не скажу, но, судя по вашим анализам, не больше трех.
   - Сколько?!
   Стоянов в упор смотрел на меня.
   - Я сожалею...
   Я схватился руками за виски и встряхнул головой.
   - Подождите, а что же так мало?! Не больше трех?! Я слышал, что иногда живут и десять, и пятнадцать лет. Разве не было так, что больному пророчили дни жизни, а он переживал всех своих врачей?
   - Да, - он согласился, - иногда бывает, что при благоприятном течении доживают и до двадцати лет. Но в большинстве - три-пять. Правда, писали о редких случаях выздоровления, но, кажется, это уже из жанра фантастики.
   - Черт возьми, что же я успею сделать?! Три года! Так мало! Что же мне теперь делать?
   - Мы думаем положить вас в стационар.
   - В стационар? Сюда? Зачем? - не удивляйтесь, что я задавал такие вопросы, голова почти уже не думала.
   - Пока на обследование. Потом, возможно, переведем в Киев.
   Я сидел как отрешенный и только ошарашено пялил глаза, а голова уже совсем не сообра­жала.
   - Извините, можно мне поехать домой? Мне нужно... ну, все обдумать, сосредоточиться... А то я что-то еще ничего не могу понять.
   Врач смотрел на меня, а потом наклонился к бумагам.
   - Ну что ж, езжайте. Тогда мы с вами назначим встречу на завтра.
   - Завтра я работаю.
   Он поднял голову.
   - Вы... Неужели вы не понимаете, насколько это для вас серьезно? Какая может быть ра­бота? Поезжайте домой, а завтра приедете на девять часов. Мы выпишем вам больничный лист. Только я должен вас предупредить о некоторых последствиях, а также об ответственности.
   - Я юрист, я знаю ответственность...
   - Я верю, что вы знаете, но это моя обязанность, - голос его стал официальным. - Алекс Романович...
   Стоянов рассказал мне о необходимости соблюдения профилактических мероприятий, направленных на недопущение распространения ВИЧ-инфекции ("...воздержитесь от сексуальных контактов..."), о гарантиях соблюдения прав и свобод ВИЧ инфицированных ("...имеете право..., ...обязаны..."), а также об уголовной ответственности за заражение других лиц вирусом иммунодефицита человека ("...наказывается лишением свободы на срок до восьми лет...").
   Затем я подписал некоторые документы о том, что о заражении ВИЧ-инфекцией меня проинформировали, взял какие-то таблетки, послушал, как их принимать и, наконец, ушел из этой страшной комнаты.
   Я вышел из больницы и пока топал пешком на автовокзал, не мог совсем шевелить своими мозгами. Башка зве­нела, и не думалось мне ни о чем - ни о СПИДе, ни о том, чем это мне грозит, если это правда. Ни о чем. Шел испуганный, оглушенный. Будто кто-то звезданул меня утюгом или обухом топора по голове.
   На улице конец марта, резвится ранняя весна, тают остатки снега, птицы, кошки, люди и собаки радуются жизни, а я - СПИД! Это ж было настолько несовместимые, настолько дико противополож­ные понятия, настолько не к месту и не ко времени, что я совсем обалдел и только шел, пожимая плечами - и мысленно, и иногда в действительности - и не мог думать ни о чем - не только о каком-то СПИДе, но и ни о чем другом на земле. Просто шел и шел, махал дипломатом и даже, кажется, улыбался. Спроси меня в ту минуту кто-нибудь: "Как тебя зовут?" или "Кто ты и что тут шляешься?" я бы, наверное, только и смог бы, что смотреть на него, как баран на новые ворота, да пожимать плечами.
   Красивая картина? Не хватало только в носу поковыряться.
   Не, хватит, надо взяться за руки. То есть, взять себя в руки.
   Я остановился. Что ж такое со мной? Кто я? Где я? Дома? Нет? Тогда как я сюда попал? Что за город? Я схожу с ума? Может, это психушка? Или... Ага... Я пьян! Но когда ж успел напиться, что-то не помню? Или я умер?
   Умер?
   Что-то знакомое было в этом слове.
   Что ж делать? Я увидел скамью, подошел и присел на нее. Так хоть ничьего внимания при­влекать не буду.
   Посидел. Отдышался. Потом заметил около себя чей-то дипломат. Ха! Какой-то олух оставил. Или это мой? Ну да, мой. Если мой, надо открыть.
   Я открыл и начал шарить по кармашкам. Увидел деньги, какие-то бумаги, паспорт, записную книжку, расческу...
   Паспорт? Если паспорт мой, то я могу узнать, кто же я такой. Я открыл его. Сначала, ко­нечно, на глаза попалась фотография. Что за мужик? Похож на меня или не похож? А как узнать? Не спрашивать же кого-нибудь: "Скажите, пожалуйста, уж не похожа ли та рожа, что в паспорте, на ту, что на мне?" Так точно загребут или в психушку или в вытрезвитель.
   Ага, если это мой дипломат, там должно быть зеркальце. Всегда ношу с собой. Я поискал и нашел. Глянул на рожу в паспорте. Глянул на ту, что в зеркале. Гм... Похожи, заразы. Еще раз сравнил. Моя рожа. И паспорт мой.
   Кто ж я такой? Ага... Латорский Алекс Романович.
   Тю! Ну да. А кто ж я еще, по-вашему? Конечно, Алекс Романович Латорский. Наконец-то! Наконец-то вспомнил! Да, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения. А сейчас какой год? Двухтысячный. Да, март двухтысячного года, вон у меня и календарь тут есть. Ну... То есть мне..., - я прикинул в уме, - где-то тридцать лет и несколько месяцев.
   Да ну? Ну да!
   А что ж я тогда здесь делаю? Я попробовал вспомнить все в самого утра. Я встал, брился, собирался на работу...
   Стоп! Нет, не на работу... Не на работу. А куда же тогда?
   А! Я же в Ровно. Я в Ровно, потому что с самого утра поехал в больницу. Ну тогда все ясно как день! Я был в Ровно в больнице, что вы меня путаете.
   И из-за этого у меня провалы в памяти? Гм... Что ж они мне там наделали, в больнице? Прям как в том анекдоте. "Доктор, у меня провалы в памяти" "И часто?" "Что?" "Провалы" "Какие провалы?"
   Со мной подобное было только один раз, когда я проснулся утром с похмелья после гулянки и никак не мог вспомнить все места, где я вчера был и чего натворил. Мучительно больно вспоминать, когда физически не можешь вспомнить. И лишь тогда я немного успокоился, когда друзья мне рассказали, что, в общем, все нормально прошло, не считая разбитой вазы и того, что я на... ну, насвинячил на пол в чужой квартире. Больше я так не напивался. Но все равно - какой бы страшной ни была действительность, она лучше неизвестности.
   Я это говорю потому, что вам, друзья, может показаться странным или смешным, что человека вот так радует то, что у него прошла амнезия, потеря памяти, что он удостоверился, кто ж он все-таки такой и где находится.
   На вокзале до отхода автобуса было достаточно времени, я по привычке купил газету, попро­бовал разгадывать кроссворд, но даже не смог разглядеть букв. Они плясали перед глазами. Так и не дал ответа ни на один вопрос.
   "Что ж это такое, черт возьми, - подумал. - Даже нельзя сосредоточиться. Пойти выпить, что ли? Тут явно без стопки не разобраться".
   После того, как я принял в дорожном кафе триста грамм водки, стало как будто полегче. Мрачные, сумбурные мысли залило приятным, успокаивающим опьянением. Я сел на лавочку, закурил. Память начала проясняться. Вспомнил все. Вспомнил даже то, что мне говорили в больнице. Да! Что у меня подозрение на ВИЧ.
   Ну и что? Кто такой ВИЧ? Вирус иммунодефицита человека? Пошел он в баню! Не знаю я никакого ВИЧа! Нет у меня никакого дефицита! Мало ли чего там может быть... Во-первых, в каждой больнице могут ошибиться. Я вот кино как-то смотрел, как у одного гражданина перепутали больничные карточки и сказали, что он скоро окочурится. А он не умер, понятное дело. На его месте я подал бы на них в суд. Кстати, может, и подам, если у меня будет такая же картина. Не на тех, конечно, которые набрехали тому гражданину, ну, с кино - пусть он сам с ними разбирается. А на тех, которые набрехали мне вот недавно - какое недавно - час назад. Да, так вот. Подам на них в суд. Это во-первых. А во-вторых... О чем это я?.. А-а-а, а во-вторых, даже если и ВИЧ - это ведь еще не СПИД. Люди всю жизнь могут прожить с вирусом, с этим самым ВИЧем и умереть от переедания.
   Во какой я умный! Они думают, что я в этом не разбираюсь, что дурака нашли. Ага... Хрен вам! Так я и поверил! Костоправы! Лепилы паршивые! Ничего не понимают и берутся людей лечить. Непрофессиональ­ный подход к делу. Аматоры! Дилетанты! Несолидно, господа эскулапы...
   Так в ожидании автобуса я сидел, ругал врачей и курил сигарету за сигаретой. Потом опять начал разгадывать кроссворд - и ничего, буквы не скачут.
   "Да ладно, - продолжал успокаивать сам себя, - разве не бывает у них ошибок. Может, действительно мою карточку перепутали с чьей-то или что там. Да ну его. Да пошло оно все к чертям, чтобы из-за этого себе нервы портить".
   Но спокойствие продолжалось недолго. Через полтора часа я ехал домой, и мысли все чаще и чаще возвращались к тому, что случилось в больнице. Но я еще не мог (или не хотел?) поверить в реальность происшедшего. Это все как будто происходило не со мной.
   Хмель понемногу проходил, оставляя боль в голове. И реальность того, что мне сказали в больнице.
   "Проклятая медицина. Лучше бы я туда не ехал, - думал я, сидя в автобусе. - Все было бы хорошо".
   Приехал домой и сразу же завалился спать, а то голова раскалывалась.
   "Это просто кошмар. Правильно. Просто дурной сон. Я сейчас лягу спать, накроюсь с голо­вой одеялом, а завтра проснусь, и все снова будет о'кей, - как молитву на ночь, твердил я, лежа в кровати с закрытыми глазами. - Ты здоров, как бык. Никаких ВИЧей. Никаких СПИДов. Все. Завтра на работу. Спокойной ночи, Алекс".
   Под этот аутотренинг я и заснул.
  
   Всё это неправда, - подумал я. - Всего этого не су­ществует. Ведь так же не может быть. Здесь просто сцена, на которой разыгрывают шутли­вую пьеску о смерти. Ведь когда умирают по-на­стоящему, то это страшно серьезно.

Эрих Мария Ремарк, "Три товарища"

  
  

Глава вторая

Я НЕ ВЕРЮ

  
   Когда я проснулся на следующий день, несколько секунд лежал с открытыми глазами и при­поминал - почему мне так плохо? Вчера я напился? Перебрал? Само собой, но на душе-то почему так тяжело? Что же так давит на психику?
   И вспомнил. Да, вспомнил.
   СПИД!!! Вот что давит.
   Но я не поверил. Не поверил себе. В это не верится. В это невозможно поверить. Я лежал на кровати и думал: "Все равно не может быть. Невозможно, чтобы все так плохо было. Это какое-то наваждение. Оцепенение. Шок. Кошмарный сон. Не верю я. Не может у меня быть СПИДа. Это было бы слишком несправедливо, если бы оказа­лось правдой. Слишком чудовищно".
   Я подумал о деньгах, которые мне привез отец. О своем доме, в котором сделал евроремонт на зависть соседям. Подумал о работе, которую мне долго искали и которая мне так дорого досталась.
   Как же так? Как же тогда со всем этим? Мне это больше не надо? Тогда зачем оно? Зачем было учиться? А ведь я думал о кандидатской диссертации! Зачем было делать дома ремонт? Зачем? Кому же эта двухэтажная хата теперь достанется вместе с машиной? Ведь у меня даже детей нет! Зачем же я тогда вообще жил? На тридцатом году жизни добился того, чего многие не могут и за всю жизнь, а теперь все это к черту?
   Э нет! Дурь собачья! Так не бывает! Так просто не может быть!
   Я никуда не поехал. Ни в какие больницы. Я ничего не предпринимал. Даже не собирался лечиться. Меня вызывали в больницу. А я не шел. Не хочу я туда идти! Пошли они ко всем чертям, эти медики, вместе со своим СПИДом! Я не хочу, чтобы мне говорили, что я больной. Никакой я не больной. Я себя прекрасно чувствую.
   Продолжал ходить на работу. Продолжал писать кандидатскую диссертацию, не осознавая, что мертвому она может оказаться не нужной. Я не верил, что могу скоро умереть. Как это? Я - и умереть? "Я" - и вдруг "умереть"? Это ж совсем несовместимые совместимости. Чистейший антагонизм. Непримиримое противоречие. Я с этим никогда не соглашусь.
   Но и прежним собой я быть уже не мог. Постоянная мысль, как шашель, который точит старый дубо­вый шкаф, сверлила мой мозг: "А вдруг это правда? А вдруг это все-таки правда?" Я старался отогнать страх, но не мог даже нормально кушать. Постоянный комок в горле.
   Однажды, чтобы удостовериться, чтобы доказать самому себе, что со мной все в порядке, я пошел в библиотеку и спросил для отвода глаз несколько книг, среди них и что-нибудь об этом СПИДе. Да еще начал плести библиотекарше, хотя она меня и не спрашивала, о какой-то курсовой работе, а так как врать складно я не умею, то покраснел, как кетчуп, и мне показалось, что и она, и все присутствующие замечают, знают уже, что мне материал о СПИДе нужен не для каких-то там левых курсовых, что я сам им болен и хочу только узнать, когда подохну.
   Что же там пишут? Лихорадка, повышение температуры, воспаление лимфаузлов, увеличение селе­зенки и печени...
   Прочитав симптомы СПИДа, я тут же начал измерять температуру и щупать печень (пощу­пал бы еще и селезенку, если б знал, где она находится).
   И что?
   Ха! Я ничего не нашел! Я. Ничего. Не нашел. Слышите? Я почти ничего не нашел у себя. Темпера­тура практически в норме - тридцать шесть и восемь десятых. Печень не болит. Лимфаузлы не увеличены. Да, они болели у меня когда-то. Ну и что! Я теперь уже знаю, что они, кстати, могут увеличиваться не только от СПИДа и не обязательно от СПИДа, а когда какой-то воспали­тельный процесс идет в организме. Мало ли что там тогда было у меня! Простудился, может, или что... Почему обязательно должно быть наихудшее? Да ну! Действительно. Какой там СПИД может быть у Алекса Латорского?!
   Между тем жизнь текла в своем русле. На работе я продолжал исполнять свои обязанности, но стал вспыльчивым, нервным, даже временами стал ругаться, чего со мной раньше не бывало. В общем, превратился в скверного типа, и этого не могли не заметить коллеги. К моей особе тоже стали хуже относиться, и мне казалось, что и здесь все всё знают.
   Пришло еще два уведомления из больницы. Второе было написано в откровенно угрожающей форме. Мне пригрозили, что приедут за мной вместе с милицией. Пришлось взять на работе отпуск за свой счет, чтобы явиться туда. Ехал, как на эшафот.
   Та же больница. Тот же кабинет. Те же больные. То же уныние. Те же анализы. Те же врачи. Тот же Стоянов. Почти те же во­просы.
   - Почему вы не приехали? Почему вы не взяли результатов прошлых анализов?..
   Почему, зачем, когда, где, с кем... Что я мог отвечать? Да и зачем отвечать?
   - Вы что, не понимаете?..
   Да, я действительно не понимаю, зачем мне все это. На кой мне на голову свалилась эта бо­лячка?
   - Вы принимаете лекарство, которое мы вам дали?
   - Да, конечно.
   Доктор пристально посмотрел на меня:
   - Почему вы обманываете? Ваши анализы показывают отсутствие препарата в крови.
   Я взглянул на него и апатично пожал плечами.
   - Алекс Романович, ваше дело плохо, - сказал врач после того, как несколько секунд смотрел на мою сгорбившуюся фигуру. - Вы даже не замечаете своей болезни. Вы не хотите ее замечать. Мне кажется, вы будто и не слышали диагноза. Разве вы не знаете, к чему это может привести? У вас ничего не болит, но это же не значит, что все нормально. То, что у вас ничего не болит, временно. Легче всего прятать голову в песок, как страус. Но так дело не делается.
   Стоянов рассказывал дальше.
   - Знаете, у меня был знакомый. Мой однокурсник по мединституту. Он онколог, лечил сотни лю­дей с раком желудка. Сотни раз ставил диагнозы. А когда у него самого начали проявляться подобные симптомы, он ничего - ничего! - не предпринял до того момента, когда спасти его было уже поздно. Понимаете? Своим неверием он, специалист, запустил болезнь настолько, что ее невозможно было вылечить... Алекс Романович...
   Я поднял на него глаза.
   - Почему вы не хотите ничего предпринимать? - спросил меня врач.
   Я вздохнул:
   - Вы знаете, иногда я даже жалею, что все знаю. Почему вы сказали мне? Ведь раньше было принято не говорить смертельно больным об их болезни.
   Врач отрицательно покачал головой.
   - А вы ведь юрист? Почитайте Основы законодательства Украины об охране здоровья. Там есть такая статья - "Обязанность предоставления медицинской информации". Врач обязан - обязан! - объяснить пациенту в доступной форме состояние его здоровья, в том числе наличия риска для жизни.
   - А вы читали этот закон дальше? Если не ошибаюсь, там написано, что в особых случаях, если полная информация о болезни может нанести ущерб здоровью пациента, врач может ее ограничить. А иногда и соврать. Так называемая "святая ложь" в интересах больного.
   - Немного ошибаетесь. Ограничить - да, при этом поставив в известность его семью. Сов­рать - нет! Нет и не может быть никакой "святой лжи"! Особенно, если это касается больных с возможным смертельным исходом. Помимо того, возьмите основной закон о ­СПИДе - "О преду­преждении заболевания СПИДом и социальной защите населения". Согласно ему, мы обязаны, - он снова выделил это слово, - уведомлять лиц, у которых выявлена ВИЧ-инфекция. Ведь пациент, не имеющий всех нужных сведений о своей болезни, о прогнозе ее дальнейшего течения и об альтернативах в лечении, не может действовать с полным правом решать самостоятельно, с правом выбора. Когда врач скрывает от больного тяжесть болезни - особенно возможный смертельный исход - он обращается с пациентом как с животным. Извините, только скотине не говорят о том, что ее ведут на бойню.
   - Я слышал, что так гуманнее...
   - Гуманнее? Лично я перестал так считать после случая, когда один мой раковый больной узнал свой диагноз от других врачей после того, как я полгода скрывал от него правду. Я ведь тоже раньше был онкологом. А онколог - это психологически едва ли не самая тяжелая из врачебных специальностей, потому что больному нужно говорить, что он не просто больной, а что он смертельно больной. И знаете, что этот пациент мне сказал?
   Врач наклонился почти к самому моему лицу:
   - Он сказал: "Будь ты проклят! Я желаю тебе, чтобы ты когда-нибудь оказался на моем месте. Чтобы ты тоже заболел раком. Чтобы ты разлагался и гнил, а тебя бы обманывали так, как ты обманул меня. И чтобы ты подох и отправился в ад, так и не узнав, что с тобой случилось". Вы говорите, что хотели бы не знать своего диагноза? Вы хотите, чтобы вас успокаивали и говорили: "Все будет хорошо", когда в действительности все хуже некуда? Слышать "вы выздо­равливаете" вместо того, чтобы принять правду и готовиться к неизбежному?
   Стоянов замолк на секунду. Я посмотрел на него и пожал плечами. Да нет, наверное, я этого не хотел. Просто искал виноватых в случившемся, что ли.
   - Кроме того, у меня есть совесть, и я не иду с нею на сделки, - закончил он. - Обманывать вас я не буду. Я врач, моя первейшая обязанность - спасать тело. Но ни в коей мере я не буду препятствовать обреченным на смерть спасать свою душу. И никакой закон мне этого не запретит.
   Я вздохнул опять. Да, видно, знать, что тебя ожидает, все же лучше, чем пребывать в счаст­ливом неведении. Когда-то же все откроется. И не будет ли тогда поздно? Сейчас ведь можно подготовиться, хоть что-то сделать. И я снова задал тот же вопрос, который задавал за это короткое время и врачу, и себе уже сотни, тысячи раз:
   - Что же мне теперь делать?
   - Пока лечиться по мере возможности. Не исключено, что вскоре могут найти средство исцеления.
   - А если не найдут?
   - Быть готовым ко всему.
   - Но кто-то ведь должен знать, как вылечить этот СПИД?! - вскрикнул я.
   - СПИД сможет вылечить, наверное, только Сам Бог!
   - Причем тут Бог? Возможно, это просто ошибка. Проверьте снова.
   Доктор смотрел на меня с сожалением.
   - Хорошо, я выпишу вам направление. Сдайте еще раз анализы.
   И я снова поплелся сдавать эти проклятые анализы.
   А толку? Я проверился еще раз. И еще раз в другой больнице. Мало того, я съездил в Киев, в едва ли не лучшую в Украине лабораторию по диагностике СПИДа.
   Проклятый диагноз подтвердился всюду.
  
   Итак, что ж было прикидываться? За раком надо было принять и дальше - то, от чего он жму­рился и от­во­рачивался два года: что пора Ефрему по­дыхать...

Александр Солженицын, "Раковый корпус"

  
  

Глава третья

ЗЛОСТЬ

  
   Как-то в один момент до меня дошло ужасное осознание того, ЧТО этот диагноз означает.
   ЧТО? СМЕРТЕЛЬНЫЙ ИСХОД!!! СМЕРТЬ ОЗНАЧАЕТ ЭТОТ ДИАГНОЗ!!!
   СМЕРТЬ!!!
   Почувствовав, что это правда, и от этой правды не укрыться, я разозлился. Разозлился, разъ­ярился на весь свет.
   Что же теперь делать? Как дальше мне жить? Как свыкаться с мыслью о смерти? Это в моем-то возрасте? И можно ли с ней свыкнуться? Как же дальше-то жить, люди?!
   Почему меня не предупре­дили? Почему меня никто не научил, как мне быть сейчас? Почему в жизни никто не подготовил меня к тому, как справиться с этим водоворотом чувств, которые переполняют голову, когда у тебя находят непрошеный, неизлечимый, разрушительный, смертельный СПИД?
   Почему???
   Я еще продолжал ходить на работу. Продолжал нервничать, злиться. Даже на Аню, которая мне все-таки нравилась. Она один раз чуть не расплакалась:
   - Алекс Романович, ну что с вами такое? Почему вы на меня последнее время постоянно кричите?
   Тут я действительно обозлился:
   - Кричу?! Слушай, ты! А что мне еще делать? Ты вообще... да ты знаешь, что со мной та­кое?
   - А что?
   - Что, что... смерть мне, вот что.
   - Какая смерть?
   - Такая. Слыхала что-нибудь о смерти?
   - О Смерти? Это что, чья-то кличка?
   - Ага. Хороша кличка.
   - Вроде никогда такой не слышала.
   - Нет, - жестко сказал я, - нет, Аня, о настоящей смерти. О той, когда человек умирает, его кладут в гроб, несут на кладбище, закапывают в землю, и он больше не приходит на работу, не портит всем нервы и не задает своим коллегам глупых вопросов типа: "Слыхали ли вы что-нибудь о смерти?"
   - Что вы такое говорите, Алекс Романович? Зачем это вам? О смерти говорить - только ее призвать раньше времени.
   "Дурочка ты наивная", - подумал я и покачал головой.
   - Не надо ее звать. Она сама приходит. Тогда, когда ее меньше всего ждут. И кое-кому с ней прийдется скоро встретиться.
   У Ани лицо стало цвета рыбьего брюха, глаза, и без того большие, расширились практически до невозможно­сти, рот раскрылся и стал похож на громадную букву "О". Передо мной сидела перепуганная до смерти девчонка, и я даже пожалел, что так вел с нею разговор.
   - Не пугайся. Не тебе. Ты живи еще. А вот у меня знаешь что? СПИД! СПИД у меня! И меня скоро не станет.
   Девочка понемногу приходила в себя.
   - Алекс Романович, это что, шутка? Или вы серьезно? Если шутка, то не шутите так страшно.
   - Да какие тут шутки.
   - Это... это серьезно? А откуда? Откуда вы знаете?
   Я немного рассказал ей и попросил никому больше не говорить. Аня долго не могла опомниться. Потом сидела, сидела, перебирала бумаги и я увидел, что она боится. Меня боится. Моей болезни боится. Моего СПИДа боится. Эта девочка, девчонка, девушка, женщина, которая могла бы скоро стать моей женой - боится!
   Потом она посмотрела на меня:
   - Алекс Романович, можно... можно я пойду?
   - Иди. - Я глянул на нее. Презрительно глянул. Специально скривил губы.
   Она торопилась, пока собиралась.
   - Алекс Романович, вы не обижаетесь?..
   - Не обижаюсь. Иди отсюда.
   - Ну зачем вы так?..
   - ПОШЛА ВОН!
   Когда на другой день у меня на работе открылась дверь и вошла Пухова Тамара Ивановна, наш заведующий кадрами, я сидел спиной к двери и ее не увидел, хоть и почувствовал, что это она. Успел подумать: "Интересно, знает, не знает? Анька вряд ли удержалась, чтоб не рассказать. Как же будет себя вести старая карга?"
   Я специально не оборачивался, делая вид, что не расслышал скрип двери. Так прошли минуты две, три, но старая карга не садилась за свой стол. Вероятно, еще стояла около двери. Там у нас шкаф с докумен­тами, и я подумал, что, может быть, она около него. Но когда обернулся, действительность превзошла мои худшие догадки. Пухова стояла и прижимала к лицу носовой платок. Нет, она не плакала. Просто не хотела дышать одним со мною воздухом.
   - Здравствуйте, Тамара Ивановна, - кивнул я. Ей около пятидесяти и мы всегда говорили друг другу "вы".
   - Алекс Романович, позвольте спросить, что вы здесь делаете? - через платок я услышал даже не голос, а шипение.
   Я понял, что конфликта не избежать. Посмотрел на ее двойной подбородок, на расплыв­шуюся от жира талию: "Ну подожди, стерва старая, я тебе сейчас устрою".
   - Да потому что я здесь работаю, уважаемая.
   - Насколько я знаю, вы у нас уже не работаете.
   От эдакого нахальства я так растерялся, что даже забыл, чту хотел ей "устроить".
   - Что значит "уже не работаете"?
   - Мне Руслан Владимирович поручил подготовить приказ о вашем увольнении.
   - О чем? Увольнении? О моем увольнении? На каком основании?
   - Я не знаю. Если хотите, спросите у него.
   Наш директор, Королев Руслан Владимирович, был вроде неплохой мужик, старше меня лет на пять, мы в основном с ним ладили, но зануда такой, что к нему почти сразу прилепилась кличка "Нудный". Кроме того, хотя мы и ладили, я его все равно недолюбливал, ведь сам рассчитывал на его место.
   Я выпрыгнул из нашей комнаты и пока шел в его кабинет, мысленно готовился: "Я тебе покажу, сволочь! Да разве ты меня на эту работу принимал? Нет? Какое ж ты право имеешь меня увольнять? Увольнять?! Меня?! Да ты сам сейчас полетишь отсюда!"
   Когда я постучал и вошел, Королев поднял на меня глаза, и я увидел, как он побледнел.
   - А, это ты, Алекс, здравствуй, садись.
   Я не сел.
   - Руслан Владимирович, на каком основании вы меня увольняете?
   - Ну что ты, Алекс, кто же тебя увольняет? Мы тут тебе просто отпуск решили предоста­вить. Поезжай, отдохни где-нибудь. Тебе ж это необходимо.
   - Какой такой может быть отпуск? У меня же отпуск через полгода только.
   - Ничего, Алекс, не переживай, пока Аня тут за тебя побудет.
   - Пока? Ну-ну.
   Я вышел из кабинета. Королев догнал меня в коридоре.
   - Алекс Романович, ты меня извини, но все-таки, знаешь, подавай заявление об уходе. Ра­ботать ты все равно уже не сможешь. Так что по-хорошему...
   Я шел и не оборачивался. "Все пропадает, все. Все рушится. Вот и за работу взялись".
   - Алекс, подожди. Разве я не прав?
   - Ага, прав. Пункт первый: Королев всегда прав. Пункт второй: если Королев не прав, смотри пункт первый. Я хочу знать, почему? Люди десятилетиями еще живут со всякими болячками. А меня вы что, уже похоронили?
   - Ну знаешь, всякое может случиться. Ты же заразный? Заразный. А коллектив? Я ведь не за себя вол­нуюсь. Что я? Но у нас у всех дети. Мало ли какие вирусы мы можем домой занести.
   - Да? Так если у меня детей еще нет, я уже и не человек?
   - Алекс, извини, я тебя понимаю, но ты и меня пойми...
   - А ты был в моей шкуре, что ты говоришь, что меня понимаешь?
   - Алекс, пойми... Подожди. Подожди, говорю. Я знаю, что по закону я не могу, но если ты не подашь заявление...
   - Хрен тебе, а не заявление.
   Он наконец отстал от меня, но крикнул вдогонку:
   - Мы тебя все равно выживем! Я из-за тебя умирать не собираюсь...
   - Да пошел ты.
   Но ушел не он, а я. Ушел домой. Забрал свои пожитки и ушел. А что мне там сидеть? В пер­вый раз послал директора. Впрочем, это для меня было уже все равно. Да, я его понимал. Может быть, так же и сам реагировал бы на его месте. Но мне ж от этого не легче.
   На утро я не пошел на работу. А зачем? Что вы делаете, когда вам говорят: "Вы уволены"? Для меня это была потеря самоуважения, потеря положения, потеря безопасности, потеря финансов, потеря будущего. Потеря всего. Катастрофа. Я имел хорошую работу, многого ожидал от жизни, но вот все, на что надеялся, пошло за ветром. Пошло прахом. Пропадом.
   Работа была для меня идолом, кумиром, я отдавал ей почти все время. С ней я связывал все свои планы, мечты и перспективы. А теперь на что я гожусь? Искать новое место? Где? В Нетешине? В Остроге? Да что из этого толку - тут же всё равно все всех знают. Я почти не сомневался в том, что слухи о моей болезни уже распространились по городу. Куда ж меня примут? Кто будет рисковать своей жизнью? Даже если я уеду в другой город, в другую страну, в Ровно, в Киев, в Нью-Йорк, на Марс или куда подальше, разве убежишь от СПИДа и всего, что с ним связано?
   Вместо работы я лежал теперь на диване и вспоминал изречение "кошки на душе скребут". Слабое сравнение. Не кошки - львы, тигры и куча всякой другой нечисти рвала и терзала мою несчастную душу. Последний мост, который я построил для связи с жизнью, рухнул. Последняя надежда упала и разбилась, а теперь со звоном разлетались по белу свету осколки. Мне осталось только сходить в магазин, купить веревку, смазать ее мылом да найти крепкий сук.
   Что ж, чтобы не повеситься и не свихнуться, буду теперь радоваться кратковременной свободе, пока совсем не скрутило. Вста­вай, когда хочешь, ложись, когда вздумается, ходи, где угодно, и делай, что душа пожелает.
   А чего желает моя душа? Может, отдохнем? Может, в бар? Ладно. В бар, так в бар.
   Да, я начал пить. Что, скажете, это не выход? А где выход? Кроме того, как-то надо было унять мрач­ные мысли. Да и что еще делать? Лежать на диване и постепенно сходить с ума? Заниматься благотворительно­стью? Стать киллером? Писать мемуары потомкам?
   Моя злость, мое возмущение такой, по моим понятиям, несправедливостью распространялась на всех, на все человечество. На директора, на бывшую помощницу, на доктора, на медсестер, на соседей, на друзей. Да, я понимал, что они не виноваты, но это понимание меня не успокаивало. Я мог вскипеть совершенно неожиданно даже на то добро, которое мне делали. Когда никто не заходил, я сердился, почему никого нет, значит, я уже никому не нужен, значит, меня уже все похоронили; когда кто-нибудь заглядывал, я и тут злился, почему пришли, значит, хотят проверить, жив я или уже издох. По любому поводу и без повода я раздражался и высказывал обиду. Не удивительно, что скоро меня почти все стали избегать.
  
   О, смерть! Как точен стрел ее полет!
   Все, чем я жил, чудовищная сила
   Внезапно унесла, навеки поглотила.

Джордж Гордон Байрон,

"Паломничество Чайльд-Гарольда"

  

Глава четвертая

ДА ЗА ЧТО ЖЕ МНЕ ТАКОЕ НАКАЗАНИЕ?

  
   В баре я сидел сам за столиком, пил водку, пил пиво, ел шашлыки, смотрел, как люди отды­хают, и думал. И все задавал себе один-единственный вопрос: "Почему я?"
   Почему я? Почему это должно было случиться именно со мною? Почему вся вот эта пьянь живет, жрет водку, танцует, разъезжает на тачках и занимается сексом? Это ж никому не нужные лю­дишки! Да на таких плюнь, разотри - никто и не заметит: жили ли они, были ли они, есть ли они сейчас, оставят ли они свой след в истории... А я что, должен вместо них подыхать?! Я завидовал им лютой, чернейшей завистью, потому что они здоровы, а я больной, потому что они имеют будущее, а у меня его отнял СПИД.
   Я совсем не собирался жить вечно, но зачем умирать сейчас? За что? За что мне такое наказание?
   Я несколько раз ездил в Ровно, в инфекционную больницу, а потом мне сказали, что за мной будет присматривать местный врач-инфекционист. Я сходил в больницу и оказалось, что его знаю. Неверман Антон Самуилович был одноклассником моей матери. Честно сказать, я его всегда недолюбливал. Плохие воспоминания остались после того, как он в детстве лечил меня от скарлатины. С тех пор у меня ассоциация: Неверман - это болезнь. Когда он приходит в мою жизнь, он приносит болячки. Я понимал, что миссия врача почетная и все такое, но все равно не любил его. Несимпатичный он. Кроме того, он был лысым и картавил, не выговаривая букву "р". Я, кстати, сам немного картавлю, совсем немного, почти незаметно, но мне постоянно казалось, что картавящие передразнивают меня.
   С Неверманом мы встречались несколько раз. Он меня расспрашивал о том, о сем, в основном о вещах неприятных - его очень волновало, где и как я заразился, не имел ли половых партнеров за это время, не наркоман ли я, не гомосексуалист ли я (удивительно, как он не принял меня для полного комплекта и за проститутку).
   Я отвечал, что не знаю, где меня так угораздило. Я действительно этого не знал. Сам хотел вспомнить - и не вспоминалось. Но было видно, что Неверман мне не верит.
   - Прийдешь в следующий понедельник на десять тридцать, - сказал он мне однажды на прощанье, но я так и остался сидеть на кушетке.
   - Еще что-то?
   - Антон Самуилович, вы мне не верите?
   Он смотрел на меня своими бесцветными глазами:
   - Верю. Может быть.
   - Тогда ответьте мне - вот я не наркоман, не голубой. Тогда почему я?
   - "Почему ты" что?
   - Почему именно я должен умереть от СПИДа?
   Неверман опустил, потом поднял глаза и холодно посмотрел на меня:
   - Если больше нет вопросов, иди домой.
   Я поднялся:
   - А почему вы не хотите сказать? - тихонько так спросил его. - Что, я этого не должен знать? Так значит подыхай себе, будто и не жил?
   Я ощущал, как злоба за эту несправедливость стала снова душить меня, понимал, что не прав, но во мне кипела ненависть на весь мир вместе с Неверманом, остановиться я уже не мог, повышал голос, постепенно перейдя на крик:
   - Меня что, это не касается? А кого же тогда касается? Почему именно я? Почему я должен умереть? Почему? Я что, хуже всех людей? Чем я хуже вас? Мне тридцать, вам шестьдесят. У меня только жизнь начинается. За что я должен умереть? За какие такие грехи? Почему вы не верите, что я не виноват, что я не гомосек, не сплю с проститутками и не колюсь с наркоманами? А может, это вы меня здесь в вашей больнице заразили? Что же вы молчите? Вы же не хотите умирать? Не хотите со мной местами поменяться? Тогда почему я?
   Неверман смотрел на меня, и я видел, как наливаются кровью его глаза:
   - Ты что на меня кричишь, сопляк?! Ты на кого губу распускаешь?! Да я тысячам таких, как ты, помог за свои шестьдесят. А ты что сделал? Кому помог? Кого утешил? Сколько детей вырас­тил? Кто о тебе заплачет? Подохнешь - никто и не вспомнит. И ты смеешь утверждать, что ты лучше меня? Ты мразь. Пошел вон отсюда.
   Я повернулся, чтобы уйти. В дверях в соседнюю комнату стояла пожилая медсестра. В гла­зах ее было презрение. Я опустил свои глаза, потом глянул на Невермана. Но он на меня уже не смотрел. Я пошел к двери и, проходя около медсестры, снова посмотрел на нее. Мне показалось, что она сейчас плюнет мне в лицо.
   Вы думаете, мне стало легче, когда я наорал на него, отвел, так сказать, душу? Ага! Ничего подобного. Этой самой душе стало еще хуже, еще паршивей. За то, что вот так ни за что оскорбил человека. Человека, который к тому же как-то пытается мне помочь.
   "Надо будет завтра пойти извиниться. Все-таки хоть и стыдно, но... Черт! Почему это опять именно со мной?"
   И вы знаете, почти ни разу я не признался себе: "А чем я лучше других? Чем я лучше всех этих?"
   Чем? Я также сижу в кабаках, жру водку, я такая же пьянь, разъезжаю на тачке, когда трезвый, и, может быть, в недалеком будущем, если бы не такой холодный душ на мою голову, так же занимался бы сексом и никогда бы не подумал, что я никому не нужный человечек! Нет! Я продолжал бы восходить по карьерной и финансовой лестнице, и вскоре мое самомнение достигло бы высоты Эйфелевой башни!
   Когда я вошел в кабинет на следующий день, Неверман даже не поднял глаза, хотя я видел, что он заметил, что это я.
   - Вам что?
   - Простите меня, Антон Самуилович. Я вчера не думал, что говорил.
   - Простить? Тебя? Не думал, что говорил? Ага, ты считаешь, что если у тебя СПИД, если ты умираешь, все будут к тебе относиться как к герою? Нет, дорогуша, ничего ты такого не сделал в своей жизни, чтобы заслужить уважение. Я тебе вчера сказал, кто ты на самом деле. Я оскорбление забуду, но сделаю это только из уважения к твоей семье и к твоей умершей матери. Если бы она тебя сейчас видела, как думаешь, она бы отнеслась к твоим выходкам?
   Неверман умолк. А я вздохнул. Пусть видит, что раскаиваюсь.
   - Ты сам живешь? Отец где? На севере? Ты хоть телеграмму дай.
   - Дам завтра.
   - Еще есть что ко мне?
   - Я вспомнил, где мог заразиться!
   - Ну что ж... Я слушаю.
   - Не знаю, точно ли там, но может быть. Полгода назад, в сентябре девяносто девятого года, меня послали в командировку.
   - Куда?
   - В Киев. Там я жил два дня в гостинице. Вот в гостинице это и могло произойти. Со мной жил один из Африки. Черный. Африканец. Но вот не помню, то ли он из Того, то ли из Конго. Ну что-то такое. Звал я его Роджер, а фамилию не спрашивал. Мы жили вместе эти два дня, потом я уехал, а он еще оставался. Так вот я думаю, что это может быть от него.
   - Почему ты думаешь, что от него? Только потому, что он из Африки? Между вами было что-то?
   - Да нет. Дело в том, что у меня тогда лезвия бритвенные закончились. Я и попросил их у этого Роджера. А у него лезвий не было, он мне предложил воспользоваться бритвой. Возьми, говорит, в ванной на зеркале. Я побрился тогда да и забыл об этом, понятное дело, а потом вот уже недавно прочитал, что ВИЧ-инфекция может передаваться через предметы, на которых осталась зараженная кровь, и через бритвы тоже.
   Я замолчал.
   - Да-да, я слушаю, - сказал доктор.
   - Да у меня, в принципе, все.
   - Ты не помнишь точную дату командировки?
   - С двадцатого сентября по... Двадцатого я выехал, в тот же день вечером устроился в гос­тиницу и, получается, двадцать второго утром ехал домой.
   - Точно?
   - Точно. У меня день рождения восемнадцатого. Это было в пятницу. А в воскресенье я поехал. Ночевал две ночи.
   - Название гостиницы?
   - "Токио"1 .
   - Где она находится? В каком номере ты ночевал?
   Я объяснил.
   - Кто такой этот Роджер?
   - Кто такой, я не знаю. Он-то по-русски не слишком понимал, а разговаривал вообще как индюк. Мы с ним жестами больше общались.
   - У вас были гомосексуальные контакты?
   "Старый хрыч! Тебе нравится на каждом шагу обвинять меня в гомосексуализме?" - с нена­вистью мыслил я.
   - Нет, что вы! Так, вечером выпили, посидели недолго. И все. Даже руки ему не пожал на прощанье: я уезжал с самого утра, а он еще спал.
   - Приходил к нему кто-нибудь?
   - Не знаю. Когда я был в номере, то не видел.
   - Хорошо. Больше ничего не помнишь?
   - Да нет.
   - Ладно, значит так. Вирус мог попасть к тебе только в том случае, если этот Роджер дей­ствительно инфицирован, если его кровь осталась по каким-то причинам на бритве, если она попала в твою кровь при бритье. Слишком много "если". Ты порезался, когда брился?
   - Да. Я такими бритвами не умею бриться. Порезы тогда были. Небольшие, но были.
   - Тогда вариант возможен. Хорошо, будем искать Роджера. А тебе самому не кажется уди­вительным твое поведение? У незнакомого, чужого человека, да еще и иностранца одалживаешь предмет личной гигиены. Неужели не мог купить лезвия позже или побриться в парикмахер­ской?
   - Честно сказать, я сам теперь удивляюсь. Это для меня не характерно. Просто тогда и в мыслях не было ничего такого о СПИДе. Кроме того, я спешил...
   - Куда спешил?
   - На выставку.
   - На выставку? На какую выставку?
   - Выставка духов французских.
   - Тю! Зачем тебе духи?
   Казалось, Неверман задает эти прям-таки садистские вопросы, буквально наслаждаясь интимными подробностями моей жизни. Блин горелый! Тебе не все равно, зачем мне духи? Попу мазать буду духами французскими!
   - Девушка моя попросила привезти. Вот я и спешил, чтобы перед работой успеть заскочить.
   - Так ты, значит, побрился бритвой африканца Роджера, потому что спешил купить духи своей девушке? - этим риторическим вопросом Неверман подвел черту разговора.
   - Ну да. Так получается. Спешил...
   "Ну что ж, теперь у тебя есть время не спешить", - наверное, подумал он. А может, и не по­думал. Зато я об этом подумал. Подумал, что теперь я не спешу, благо у меня есть время посидеть, подумать, помозговать, покумекать, поразмышлять, пошевелить мозгами и пораскидывать умишком, а то из-за бурной жизни и помыслить было некогда, да вот предмет размышлений один и к тому же не из приятных - все мои помыслы обращаются к одному - к СПИДу. Он нагнал-таки на меня страха. Пришел неожиданно и, не спрашивая моего согласия, разрушил планы, начал диктовать свои условия и властвовать надо мною.
   Это несправедливо. Я всегда был - ну, старался быть - независимым, самостоятельным, но вот полностью утратил контроль над ­жизнью. Руки опускались, да и я сам опустился вместе с ними: мог неделями не бриться и даже не мыться. Такое ощущение, что постепенно теряешь человеческий облик.
   Это стыдно. Стыдно, что все произошло из-за бессмыслицы, из-за вовремя не помытой бритвы. Стыдно, когда слухи расползаются, и даже незнакомые люди начинают оглядываться на тебя. Меня даже не захотели обслуживать в одном баре.
   Это одиноко. Я не любитель больших компаний, но именно тогда я больше всего хотел, чтобы ко мне кто-нибудь подошел, посидел со мной, выпил или хотя бы просто пожал руку. Нет, не дождешься. Когда человек болен, его начинают избегать. Таинственная, непонятная, а тем более заразная болезнь - это табу. У меня свой круг друзей, сначала они и приходили, и звонили. Приезжали родственники, наведывались одноклассники. Спрашивали, советовали, переживали, надеялись, передавали приветы. А теперь вот нет почти никого. Если бы я вел дневник, то в нем каждый день была бы почти одна и та же запись: "Ко мне никто не пришел", "Ко мне снова никто не пришел", "И сегодня ко мне никто не пришел"...
   Законодатель­ством многих стран, в том числе и Украины, предусмотрено много гарантий и компенсаций людям, больным ­СПИДом. Я слышал даже о том, что их в судебном порядке восстанавливали на работе. Закон старается сделать жизнь больного социально полноценной, но ни один закон не заставит твоего друга прийти к тебе домой и просто сказать пару слов утешения.
   Иногда набирал по телефону какой-нибудь номер, чтобы хоть услышать человеческий голос, иногда звонил на "телефон доверия". Говорили почти стандартные фразы: "Жизнь еще не закончена...", "У вас ведь есть отец...", "Вы еще многое успеете сделать...". Если честно, то это мало помогало. Я сам когда-то работал на таком телефоне в социальной службе для молодежи. Хочешь помочь людям, а как - не знаешь. Не помогает. Не срабатывает. А может, люди тут и не смогут помочь? А кто же тогда? Бог?
   Я почти перестал выходить на улицу. Сидел один дома, как пень, как дикарь, иногда шел в какой-ни­будь дальний магазин, чтобы купить продукты и бутылку водки.
   Тишина. Тоска. Стыд. Одиночество. Страх. Безнадежность. Близость смерти. Хуже положения вряд ли можно придумать.
   Это было очень горькое и безрадостное время моей жизни. Временами я еще злился, кричал, даже плакал, а потом и на это не стало ни сил, ни желания. Лежал, смотрел прямо перед собой и слушал, как в кухне ритмично каплет вода. Надо бы кран отремонтировать, да зачем он мне сейчас?
   Кап. Кап. Кап. Вот так уходят остатки твоей жизни, Алекс.
   Приехал отец. Я все-таки послал ему телеграмму, хоть и без особого желания и не на следующий день после разговора с Неверманом. Там я написал одно слово - "СПИД". Почему я так сделал - не знаю. Отец сразу же позвонил:
   - Алекс, что случилось? Это что за телеграмма?
   - Не переживай, папа, ничего страшного. Все нормально.
   - Как у тебя дела, Алекс?
   - Все нормально. Все хорошо. Не считая того, что у меня СПИД.
   Отец несколько секунд молчал.
   - Что ты такое говоришь, Алекс? Ты серьезно?
   - Нет, прикалываюсь.
   - У тебя СПИД? Откуда?
   Я объяснил. Отец там, на том конце провода, схватился за голову (надеюсь, что так), сказал, что скоро прилетит, и вот он дома.
   У нас с папой были не очень теплые отношения. Я, хоть и зависел от него материально и подарки принимал, но старался держаться обособленно. И теперь, когда он приехал, даже с ним, с самым родным, с общепринятой точки зрения, человеком, который у меня остался, почти не мог общаться. Мы не понимали друг друга. Едва ли не первое, что он спросил, было:
   - А что думаешь делать с работой?
   Видите, что для него важно? Работа! Положение! Капитал! Прям как для Маркса! Каким папаша уехал, таким он и вернулся.
   - А что работа? Что работа? На мое место вон уже Аньку назначили! Они там все ждут, чтобы я умер! Для них я уже умер! Не существую! Мёртвый! Сдох!
   Вообразите себе такую картину: я, обросший, небритый, грязный, вонючий, с черными кругами под глазами, со смертельным вирусом в крови, сижу на диване и размахиваю руками, как мельница крыльями, а в мягком кресле восседает мой папаня - седеющий, благородного телосложения дядя в новом сером костюме со здоровенной печаткой на пальце и уныло-постной выбритой физиономией. Костюм и печатка - это олицетворение того, что он может все со своими финансами, унылая постная физиономия - свидетельство того, насколько неожиданными и неприятными оказались вещи, против которых бессильны все батюшкины деньги. Для отца был шоком факт, что существует нечто, чего нельзя купить и продать, против чего все состояние, пусть даже миллионное, миллиардное, оказывается грудой никому не нужной зеленой бумаги и желтого металла.
   Отец не сразу смог отбросить свои денежные жизненные приоритеты, хоть и старался как-то меня поддержать. Ему это плохо удавалось. Не умел он это делать иначе, как деньгами. Впрочем, как меня можно было под­держать и успокоить? Меня злила даже его доброта по отношению ко мне, потому что она была неестественной и только напоминала о том, что я уже неполноценен. Когда отец хотел помочь, я сердился: "Я сам. Я еще вполне здоров и могу сам себя обслужить. Слышишь? Я еще жив! Я еще не умер!"
   Хоть и очень редко, но еще приходили гости. Да и то большинство приходило потому, что отец звонил им, просил прийти проведать больного сына. Пришли несколько одноклассников. Я вышел на кухню, чтобы приготовить чай. Когда шел в комнату, случайно услышал, что они смеются, говорят о чем-то своем.
   "У каждого своя жизнь. А я для них уже не существую".
   Я тихонько, чтобы они не услышали, вернулся на кухню. Там посидел на стуле. Потом снова взял чайник, вышел из кухни, по дороге старался идти громко, топал ногами, чтобы они слышали, что я иду. Но притвориться не смог. Бросил чайник с водой на пол и в гневе закричал:
   - Убирайтесь отсюда! Уже хоронить пришли?!
   - Ты что, Алекс? Кого хоронить?
   Я их выгнал. Вот так вот. Жалуюсь на одиночество и одновременно не могу выносить при­сутствие людей.
   Однажды пришел мой давний друг, с которым мы когда-то были очень близки, клялись в вечной верности и все такое, но потом как-то расстались, потерялись, перестали друг к другу ходить, звонить, проведы­вать. Он тоже пришел потому, что мой отец упросил его навестить меня. Я случайно услышал их разговор по телефону.
   И теперь он пришел и сидит. Сидит и молчит. И я сижу и молчу. Он не знает, что спросить, я не знаю, что ответить.
   - Привет, Алекс.
   - Привет.
   - Ну как ты?
   - Восемь.
   - А что "восемь"?
   - А что "как ты"?
   Так мы сидели и жевали мертвые слова, пока, наконец, он не решился первым:
   - Ладно, я пойду. Тебе покой нужен, наверное. Скоро еще загляну. Выздоравливай.
   Я посмотрел на него и отвернулся:
   - Мне покой не нужен. И ты больше не прийдешь. И я не выздоравливаю. Я умираю.
   Вечером я спросил отца:
   - Папа, почему мне все врут? Почему, когда входят в мою комнату, забывают чест­ность где-то там, за дверями? Почему мне говорят "выздоравливай"? Я ведь умираю, а не выздоравливаю. И все это знают.
   Так обрывались мои связи с жизнью. СПИД сначала приносит не физические, а душевные страдание. Когда от тебя отворачиваются друзья (нет, не все, конечно, но большинство), когда тебя выгоняют с работы, когда девушка, с которой ты хотел встречаться, на которой хотел жениться, безусловно, далека от аль­труистических чувств, чтобы пожертвовать своим здоровьем, а позже и жизнью ради тебя, красивого, когда тебя обследуют врачи, закутываясь чуть ли не в космический скафандр, когда тебя... когда тебя...
   О! Вот тогда начинаешь понимать, кто ты... нет, ЧТО ты есть в этой жизни! В жизни, где господ­ствует закон джунглей! Ты заболел, ты упал - и тебя нет, тебя сожрали!
   Ты - мертвец!!!
  
   Вот чем все кончается. Смертью. Не зна­ешь даже, к чему все это. Не успеваешь узнать. Тебя про­сто швы­ряют в жизнь и говорят тебе правила, и в первый же раз, когда тебя застанут врасплох, тебя убьют.

Эрнест Хемингуэй, "Прощай, оружие!"

  
   Но ведь я еще не мертвый! Эй! Не надо меня хоронить раньше времени! Я жив! Я еще жив! И я так просто не сдамся!
  

Часть вторая

ТОРГОВЛЯ СО СМЕРТЬЮ

  
  

Глава первая

ЖИТЬ! ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ!

  
   После напрасных возражений против такого жестокого приговора ко мне пришли сильный гнев и злость на мир, но теперь я поостыл, переболел чувствами и начал размышлять над тем, что же можно сделать.
   А что делать? Лечиться надо. Лечиться! Бросить пить, курить, не ходить по кабакам, не пор­тить остатки здоровья. Лечиться!
   Все. Раз у меня мало времени - не надо тратить его по пустякам.
   Все. Отныне я хороший. Я хороший, я хороший. Я примерный мальчик.
   Первое, что я сделал - это помылся. Да, побрился, помылся, подстригся, привел себя в порядок, а то в последние дни мне хотелось плюнуть в свою рожу, когда та появлялась в зеркале. Постирал и погладил одежду, сделал в доме уборку, выбросил пустые бутылки (интересно, откуда они взялись? Я ведь никогда не покупал пустых бутылок), навел блеск. Даже самому понравилось.
   Но зачем я это делал? Зачем делал то, что практически не имеет никакого отношения к болезни - стирка, уборка и прочее? Да, я понимаю, что успешнее лечиться в санитарии, а не в грязи. Но подсознательно ждал другого. Ведь почти всегда за хорошие дела мы получаем вознагражде­ние. Или, по крайней мере, мы ждем его. Так вот, я подумал, что если хочу наиболь­шего вознаграждения - жизни, - то должен заслужить его. Своими делами, своим поведением, своей внешностью, своим мышлением, наконец. Заслужить. А для этого надо работать и еще раз работать над собой, а не пьянствовать, постепенно превращаясь в скотину.
   Убирая в комнате, я вытирал пыль с книжных полок и увидел книгу о СПИДе, которую раньше взял в библиотеке. Забыв об уборке, сел на пол и начал читать. Читал, но когда дошел до слов "...а потом наступает смерть...", не выдержал:
   - Нет, я буду бороться за свою жизнь. Я научусь лечить этот проклятый СПИД. Алекса вы так просто не возьмете, гады! - закричал, сидя на полу.
   Кому кричал? Непонятно. Не знаю. Может, самому себе. Кого гадами обзывал? Кого хотел убедить?
   Но я хотел жить. Кто может обвинить меня в том, что я хочу жить? И теперь я буду бороться за свою жизнь. Я ведь не хочу умирать. Не хочу смерти в таком молодом возрасте. Если удастся, я попробую отстрочить эту неприятную неизбежность. Конечно, не навсегда, но хоть на отдаленное неопределенное будущее. Я решил вылечить свой СПИД и продолжать жить полноценной жизнью, какую вел до этого, и я постараюсь это сделать всеми возможными способами.
   Почему нет? Почему я не могу этого сделать? Да кто сказал, что СПИД неизлечим? Ну и что, что до сих пор от него умирают? Умирали ведь и от чумы, от тифа, от скарлатины, от оспы, от холеры, от туберкулеза и даже от гриппа. А сейчас все это лечат.
   Нет, не надо опускать руки. Я приложу все свои силы, все знания, все желание. Я все время буду этим заниматься. Если надо, я стану врачом. А что здесь невозможного? В институт меня, наверное, не примут, но как врач-любитель я смогу освоить дело.
   Что еще можно сделать?
   Однажды я вспомнил слова моего первого врача Стоянова: "СПИД сможет вылечить, наверное, только Сам Бог!"
   Бог? Бог...
   Ладно, Бог. Интересно, что может сделать Бог? В моем случае схватишься не только за Бога, но и за что угодно. Утопающему выбирать не приходится. И если спасение, эта знаменитая соломинка, приходит от Бога, почему мне ее игнорировать?
   Что у нас есть о Боге? Что я знаю о Боге? Думал, думал и ничего не вспомнил. Закона о Боге, вроде, нету в украинском законодательстве. Наконец, решил посмотреть хоть словари и нашел в старом советском "Философском словаре": "Бог - фантастический образ сверхъестест­венного всемогущего существа, якобы сотворившего мир и управляющего им...".
   Да, побывали бы эти писаки на моем месте, не показался бы им этот образ фантастическим.
   "...Представления о Боге составляют основу современных форм религии. На ранних этапах развития религии понятия "Бог" еще не существовало. В условиях разложения первобытнооб­щинного строя...". Это мне неинтересно. Как же Он может меня вылечить? Тут не написано. Что же мне предпринять? Хоть я - человек далекий от всякой религии, но что де­лать? Я один, никому не нужен, никто меня не контролирует, мне некого стесняться, нечего бояться за свою работу или репутацию.
   Поэтому я решил попросить у Бога исцеления. Стал посреди комнаты, потом подумал и опустился на одно колено, перекрестился и...
   И... Что "И..."?
   И не знал, что сказать! Я не знал вообще, существует ли Он?! Не представлял, может ли Он меня вылечить?! Понятия не имел, имею ли право просить Его об этом?!
   Но не стоять же на колене целый день! И я решил попробовать - хуже от этого, думаю, не станет:
   - Боже! - я хотел добавить "если Ты есть", но почему-то не добавил, - исцели меня! Я Тебе все, что надо, сделаю. Церковь свечами заставлю. Куплю их сколько надо. Вот в воскресенье пойду в церковь и куплю. Да я вообще могу стать священником, если надо. У меня голос хороший. Я и в музыкальную школу ходил. Только исцели меня, Господи, от этого проклятого СПИДа. Пожалуйста...
   Через две недели, в начале июня двухтысячного года, меня направили в Киев в инфекционную больницу для наблюдения за пер­вичными симптомами болезни.
   Я не люблю больниц (покажите мне их любителя). Но сейчас я ложился туда если не с радостью, то с тайным оптимизмом. Я верил в медицину, верил в моего врача, верил в себя. Не может такого быть, чтобы так вот легко и просто в один момент можно было разрушить мою жизнь. Разбить, разворотить то, что я строил тридцать лет. Я вылечусь, обязательно вылечусь. Я нашел основания для оптимизма.
   Конечно, я прекрасно понимал, что раз лекарства против СПИДа до сих пор нет, не нашли, то есть вероятность, что и я не доживу до этого. Возможно, что и в моем случае врачи разведут руками и скажут: "Мы не всемогущие". Возможно, и Бог мне не захочет помогать по каким-то Своим причинам. Может быть, и прийдется умереть. Умереть от СПИДа и умереть скоро.
   Но я гнал такие мысли. Гнал подальше. Гнал, потому что меня не оставляла надежда. Она всегда была, жила рядом со мной и не хотела мириться с неизбежностью.
   "Надейся, Алекс!"
   И я надеялся. Надеялся, что все образуется, что вот-вот ко мне в палату войдет мой врач и скажет, что где-то в Америке, в Японии или в Южной Корее нашли и испробовали средство против СПИДа, и оно уже дало положительные результаты, кто-то выздоровел, вылечился, и что есть даже спонсор, который готов пожертвовать деньги на мою операцию, и так далее, и тому подобные хорошие новости. И я поеду туда, мне введут новый укол, над которым ученые бились не один год, потом меня уложат спать, а наутро я проснусь и встану с постели совершенно здоровым. И все пойдет по-прежнему, когда я вернусь домой.
   Но пока врач такого не говорил, мне самому надо разобраться, что такое СПИД. И я начал собирать информацию о том, как протекает болезнь. Не буду утомлять вас, рассказывая все, что узнал, хотя за те несколько месяцев, которые провел за учебниками, я немного разобрался и стал если не спидологом, то спидо­маном. Было не очень приятно постоянно читать все об одном и том же. Да, ведь СПИД - это действительно неприятность, горе, беда, катастрофа, называйте как угодно. Но врага можно победить, только имея достаточно информации о нем. И я заставлял себя.
   Я просто хотел жить. Теперь, когда я их лишался, эти маленькие радости жизни стали мне так дороги. Я ведь, по сути, хотел не так много. Хотел иметь семью, работу, квартиру, дачу, машину, отдыхать в Крыму или в Карпатах, хотел путешествовать по миру... Хотел любви, хотел кра­соты... Хотел слышать, как птицы поют, хотел бродить по лесу, собирая грибы, хотел любоваться красивыми пейзажами, хотел, хотел, хотел... Этого я действительно хотел... И почти всего добился! Только жить бы и жить! А теперь... Разве всего этого у меня уже никогда не будет?!
   Не могу согласиться с этим. Не могу сдаться без боя.
   То был час борьбы за место под солнцем, войны за продолжение бытия, битвы за существо­вание, ставка в которых наивысшая - жизнь.
   Кто хочет взять на себя мою болезнь? Кому продать свою смерть? У кого купить еще немного беспечного существования?
   То было время торговли со смертью.
  
   Аврам. Хочешь мне отомстить?
   Калина. Нет, хочу предложить тебе не­боль­шую тор­говую сделку. Хочу продать тебе свою смерть.

Милорад Павич, "Вечность и еще один день"

  
  

Глава вторая

А ВПЕРЕДИ - СМЕРТЬ!

  
   Почти сразу после того, как меня положили в больницу, я попросил своего лечащего врача об аудиенции, чтобы он уделил мне немного времени, рассказал, что меня ждет. Мне нужно знать, сколько у меня времени осталось и что я успею сделать.
   Доктор меня принял, но предупредил, что этот разговор может быть мне не очень приятным:
   - Вы мне, можно сказать, облегчили задачу, потому как по инструкции я даже обязан предоставить вам не­обходимую информацию. Но вы сами понимаете о чем говорить будем. Что именно вам рассказать о СПИДе?
   - Все. Все расскажите. Что он собой представляет?
   - СПИД, - медленно протянул он. - СПИД. Да тут само название, наверное, не очень подхо­дит. СПИД - дословно это "синдром приобретенного иммунодефицита". Иммунодефицита. Иными словами, главный признак болезни - поражение иммунной системы. Но с каждым годом накапливается все больше данных, которые доказывают, что вирус - возбудитель СПИДа - поражает не только иммунную, но и нервную систему. Может, когда-то его переименуют. Хотя бы в "Синдром приобретенного иммунного дефицита и поражения нервной системы". Что-то вроде "СПИДПОНС".
   - А может, СПИД-ПОНОС?
   - Да уж. Поноса при СПИДе сколько угодно... Сам термин "СПИД" впервые появился где-то в 1982 году. Он описывал заболевание, которое предпола­гало дефект иммунитета, встречающееся без известных причин. История возникновения СПИДа говорит о том, что это эпидемия новая. Хотя, возможно, и раньше встречались отдельные случаи СПИДа. Бельгийские исследователи утверждают, что последние месяцы своей жизни великий писатель и гуманист шестнадцатого века Эразм Роттердамский страдал от болезни, напоминающей синдром потери иммунной защиты. Предполагают, что самый ранний случай появления ВИЧ в наше время был зарегистрирован в 1969 году в США у мальчика, умершего от иммунодефицита. Но началом похождений СПИДа все-таки считают 1980-е годы.
   - А откуда он появился?
   Доктор отрицательно покачал головой.
   - До сих пор не установлено, откуда. В генеалогии этой болезни много еще непонятного. Причин возникновения называют много, а толком никто не знает. А возможно, эта моровая язва действительно наказание Божье.
   - А вообще в мире много больных?
   - Число заболевших СПИДом стало увеличиваться с 1980 года каждые восемь месяцев в два раза в тех странах, где был впервые обнаружен этот вирус. Сейчас болезнь зарегистрирована практически во всех странах мира, хотя вирус СПИДа распространяется очень неравномерно. Боль­шинство зараженных - в Африке на территориях южнее Сахары. Много в Соединенных Штатах, много в Европе...
   - А где его нет?
   - Где нет? Где его только нет! Разве что в Антарктиде...
   - Ага. Если, конечно, все полярники здоровы... А в Украине?
   - Да и Украина не является исключением. Эпидемия ВИЧ-инфекции охватила большинство регионов. Несколько тысяч уже умерли. Так что вы не первый и не последний.
   - А вас не удивляет такое количество заболевших? Насколько я знаю, ­не так-то просто заразиться вирусом иммунодефицита.
СПИД - это ведь не чума...
   - Чума косит всех подряд, этот - в основе своей тех, у кого нравственность хромает. Мораль, молодой человек, мораль и ее падение - вот главная причина. Статистика говорит, что случайные заражения СПИДом, когда человек будто бы и не виноват - вроде вас - это скорее исключение, нежели правило. Ну ладно. Если желаете, я немного расскажу вам о самом течении болезни.
   Я кивнул головой.
   - Можно сказать, что СПИД по клиническим и лабораторным особенностям не похож ни на какие другие приобретенные иммунодефициты. При попадании в организм вирус иммунодефицита человека внедряется в чувствительные клетки, где долгое время может оставаться в таком себе "спящем" состоянии. Но позже он активизируется и постепенно разрушает иммунную систему организма. Хотя некоторые люди, зараженные ВИЧ, могут вообще никогда не заболеть СПИДом. Каждый год где-то у двенадцати процентов людей, зараженных ВИЧ, проявляются лишь симптомы заражения, а у двух-девяти процентов развивается СПИД.
   - А я не вхожу в эти проценты?
   - Вы меня уже спрашивали. Не могу сейчас сказать. Увидим.
   - Хорошо. Тогда вы расскажите мне, что со мной будет. То есть, я хочу спросить, как это внешне на мне отразится? Что будет болеть и когда?
   - Видите ли, сама клиническая картина может быть весьма разнообразной. Инфекция может активно проявляться, но может протекать почти совершенно бессимптомно. Заражение здорового человека ВИЧ не всегда проявляется клиническими симптомами, и, как правило, человек долго чувствует себя практически здоровым, оставаясь вирусоносителем. Могут быть периодические обострения и временные улучшения. У разных больных отмечается преобла­дание тех или иных симптомов: у одних поражаются легкие, у других - нервная система, у третьих - рак кожи и такое прочее. Это понятно?
   - Понятно, что ничего не понятно. Дело ясное, что дело темное. Но все же существуют, скажем, среднестатистиче­ские показатели, какая-то классификация?
   - Да, есть. Наиболее часто используется классификация таких стадий болезни: период ин­кубации, стадия острого заболевания, стадия бессимптомной инфекции, стадия персистирующей генерализованной лимфаденопатии, СПИД-ассоциированный комплекс...
   "Это ж слова надо было такие выдумать", - успел подумать я.
   - ...и конечная стадия - собственно СПИД.
   И врач начал раскрывать передо мной захватывающие перспективы моего будущего:
   - Период инкубации болезни...
   Дальше я не буду пересказывать его речь. Стоит ли переписывать медицинские справочники? Он мне говорил и говорил об этих стадиях, а я кивал и кивал головой, хотя едва ли не единственное, что понял: жизнь меня впереди ожидает веселая.
   - ... недомогание, утомляемость, сонливость, потеря аппетита, прогрессирующая потеря веса до десяти процентов, диарея, лихорадка, повышенная температура, ночная потливость, головная боль...
   "Кошмар! Вот влип в историю..."
   - ...среди других проявлений - герпес, кандидозная сыпь на слизистых оболочках рта, волосистая лейкоплакия языка, язвенные пораже­ния кожи, опоясывающий лишай, многочисленные фолликулиты, себоррейный дерматит...
   - Это что, кожные болезни?
   - В основном, да. Кожные болезни, вирусные, бактериальные и грибковые инфекции. Это появление первых симптомов угнетения клеточного иммунитета. Но могут появляться также и неврологические нарушения, которые приводят, например, к потере памяти.
   - Потере памяти? Вы хотите сказать, что у меня может быть склероз?
   - Потеря памяти проявляется не обязательно при склерозе. Но возможны, повторяю, по­теря памяти, ориентации, сдвиги сознания...
   "Хорошие дела. Все есть. Только сдвигов сознания не хватало".
   - Также обнаруживаются отклонения в лабораторных показателях: лимфо­пения, лейкопения, тромбоцитопения, анемия, повышенный уровень гамма-глобулинов, кожная анергия.
   Он замолчал.
   - А дальше?
   - Дальше уже сам СПИД. Собственно СПИД. Синдром приобретенного иммунодефицита. Конечная стадия клинического хода ВИЧ-инфекции. Иммунная система человека окончательно разрушается. Организм становится восприимчивым к различным заболеваниям, которые, как правило, имеют летальный, смертельный исход.
   "Летальный, смертельный исход", - как в тумане мысленно повторил я.
   - Развиваются инфекции, поражающие уже не только кожу и слизистые оболочки. Здесь на первый план выступает картина оппорту­нистических инфекций и опухолей...
   - Опорт... каких инфекций?
   - Оппорту­нистических. Таких инфекций, которые почти не встречаются у людей с нормальным уровнем им­мунитета и развиваются только в случаях глубокой иммунодепрессии. Это легочные заболевания, пневмоцистная пневмония, кишечные инфекции, которые сопровождаются длительной диареей, инфекционные заболевания головного мозга, поражения центральной нервной системы, сопрово­ждающиеся нарушениями интеллекта и сильными головными болями.
   - Нарушение интеллекта? Вы хотите сказать, что я могу стать идиотом?
   - Это регистрируется сейчас примерно у пятидесяти процентов больных. По мнению мно­гих специалистов, мозговые нарушения, преимущественно слабоумие, могут развиться почти у каждого человека, инфицированного ВИЧ.
   - Да вы что! Что же я через несколько лет буду ходить под себя, ковыряться в носу и дро­чить на виду у всех?
   - Я ничего не исключаю. Да, возможно прогрессирующее слабоумие как результат атро­фии коры головного мозга.
   Я чуть не заплакал: "Час от часу не легче. Ну зачем это мне? Прогрессирующее слабоумие! Это у меня, едва ли не кандидата наук, - прогрессирующее слабоумие!"
   - Больные часто жалуются на головную боль, снижение остроты зрения. Размножение ВИЧ в клетках мозга приводит к утрате кратковременной памяти, нарушению координации, мышечной слабости, расстройству речи, психики. Но это не самое страшное.
   - Что? Еще что-то?
   - Да, от слабоумия не умирают. Умирают, например, от пневмонии или от рака.
   - Что, и рак может быть? - я уже ничему не удивлялся.
   - Он бывает, и очень часто. Злокачественные опухоли характерны для сорока процентов больных СПИДом, причем из этих сорока процентов примерно восемьдесят пять приходится на саркому Капоши - рак кожи.
   - Рак кожи? Это что, кожа слезает?
   - Не слезает, но могут образовываться открытые нарывы на ней.
   "Да, конченый я человек. Язвы, лишаи, дерматиты, сыпи, потеря памяти, сдвиги сознания, нарушение координации, расстройство речи, слабоумие и идиотизм, рак и нарывы на коже. Кажется, что смерть для больных СПИДом - облегчение. Только облегчение ли?"
   - А дальше что, смерть уже, да? Через какое время? Когда, наконец, я умру от этого проклятого СПИДа?
   - Умирают не от СПИДа. Умирают от того, что организм беззащитен перед инфек­циями, которые в нормальных условиях не смогли бы одолеть человека. По мере распространения вируса иммунная система все больше слабеет, делая организм в конечном итоге очень воспри­имчивым к этим различным болезням. Наконец, организм погибает, уже не в силах противостоять инфекциям, которые приспособились к новым благоприятным условиям. Он просто перестает бороться, потому как иммунная система, которая как раз и отвечает за противодействие возбудителям болезней, поражена сама.
   - Ну а смерть, смерть... Смерть когда?
   Он внимательно посмотрел на меня:
   - Около половины людей, у которых диагностирован СПИД, умирает через полтора-два года после постановки клинического диагноза. Процентов пятнадцать живут до пяти лет... Вы себя хорошо чувствуете? С вами в данный момент все нормально?
   - Да, хорошо, хорошо. Только со мной, кажется, истерика начинается, когда я слышу о смерти.
   - Вы же сами просили...
   - Да, да. Рассказывайте, рассказывайте. Все равно.
   - Да уже и рассказывать нечего. Средняя продолжительность жизни зависит от имеющихся клинических проявлений. Больные с саркомой Капоши живут до трех лет, с пневмонией - около девяти месяцев. А потом - смерть.
   Смерть!
   Я слушал и все не мог поверить, что это мне вскоре прийдется пережить на своей собст­венной шкуре. Не знаю, сколько времени мне отпущено. Человек с вирусом может жить десятки лет без признаков болезни, но бывает и по-другому. Мне кажется, что это - по-другому - как раз у меня. Не могу сказать, почему мне так кажется, но не с моим теперешним везением жить долго и счаст­ливо.
   Н-да... Славное будущее меня ждет.
   Раз - и все эти мучения тебе на голову.
   А впереди - смерть!
  
   Жизнь - гора. Поднимаясь, ты глядишь вверх, и ты счастлив, но только успел взобраться на вершину, как уже начинается спуск, а впереди - смерть.

Ги де Мопассан, "Милый друг"

Глава третья

ЗАЧУМЛЕННЫЙ

  
   Как ни мала надежда, а лечиться надо. Но чем лечиться? Несмотря на регулярно появляю­щиеся сообщения, что лекарство от СПИДа найдено, они, как правило, оказываются липовыми.
   Что меня ждет? Понятия не имею. Не знают врачи, как лечить таких, как я. Ведь если доктор произносит вашу болезнь на латыни, это еще не значит, что он в курсе, что это такое.
   В палате сначала я был один. Ходил на процедуры, "глотал колеса" (принимал таблетки - пичкали различными зидовудинами, ламивудинами, ставудинами, невирапинами и прочими "инами"), дрыхнул на кровати, отдыхал, валял дурака, бывал на прогулках, благо было лето. После нескольких лет беспрерывной интенсивной работы такое времяпровождение было почти приятно, если забыть, в каком именно заведении ты находишься.
   Почти все свободное время я отдавал чтению о СПИДе. Вот уж нудный предмет! Вам очень интересно было читать предыдущую главу о нем? Во-во, я и говорю. Как только им эти врачи занимаются? Сначала ничего не мог понять в спе­циальной терминологии, приходилось заставлять себя читать дальше, а потом немного разобрался и даже бывало испытывал удовольствие как настоящий исследователь.
   Больница была неплохая, под стать заграничным. Всюду шик, блеск, лоск, чистота и иностранное обо­рудование. Подбор персонала тоже ничего себе. Диетолог составляет меню для каждого больного, чтобы как-то попробовать компенсировать быстрое похудение. Психолог консультирует больных пациентов и их родственников, ведь в том, как вести себя с нами, смертниками, много тонкостей. Это ж тебе не нормальный человек. Это уже полутруп - одной ногой стоит в гробу. Жалеть его или открыто не замечать болезни? А то как бы не получить по морде.
   Мы со своим психологом виделись только четыре раза, потом я от его услуг отказался. Почему отказался? Смотрите сами.
   Цель их работы - предоставление больным ВИЧ-инфекцией непосредственной эмоциональной, психологической поддержки, содействие коррекции поведения пациентов из отрицательного, разрушительного относительно себя, окружения и общества на положительное, жизнеутверждаю­щее.
   Это в теории. А на практике? Вот наш примерный диалог:
   Психолог. Не держите это в себе.
   Алекс Латорский. А с кем же поделиться? С вами?
   Психолог. Да, поделитесь со мной. Вы знаете что когда врач лечит больного, он берет на себя частицу его болезни? Я ведь хочу вам помочь, Алекс, чтобы вы спокойно, если прийдется, встретили смерть.
   Алекс Латорский. Спокойно можно встретить только чужую смерть. Я жить хочу! Жить! Еще хоть немного, только бы пожить.
   Психолог. Алекс Романович, ведь всем надо когда-нибудь умереть.
   Алекс Латорский. Не говорите так со мной. Может, вы и правы, но пока вы не были на моем месте, не говорите! Я не все. Пусть все катятся к чертям, пусть умирают, а я не хочу! Я хочу жить! Почему я должен умереть в таком молодом возрасте? Мне мой отец как-то сказал, что это несправедливо, если он будет хоронить меня, а не я его.
   Психолог. (Наливает Алексу кока-колы. Тот выпивает и немного успокаивается). Я вас понимаю. Когда дети хоронят родителей, это нормально. Но когда смерть забирает молодых и родители хоронят детей, это всегда страшно. Швейцарский психолог Карл Густав Юнг говорил, что смерть в юности - это точка, поставленная раньше, чем кончилось предложение.
   Алекс Латорский. Юнг дожил до восьмидесяти шести лет. Он-то мог такое ляпнуть.
   Психолог. Ого! Вы слышали о Юнге?
   Алекс Латорский. Я не только слышал. Я когда-то читал его. А толку?
   Психолог. Какой толк? Опираясь на свой опыт, скажу, что наибольшее беспокойство человек проявляет, пока умирает, а не непосредственно перед самой смертью. Ожидание смерти хуже самой смерти.
   Алекс Латорский. Так вы подождете, пока я успокоюсь перед самой смертью?
   Психолог. Вы неправильно относитесь к своей болезни. Вы не должны позволить, чтобы ваш СПИД господствовал над вами. Это вы решаете, как воспринимать свою болезнь. Это остается в ваших силах, несмотря на все страдания от недуга. Вы можете контролировать СПИД.
   Алекс Латорский. А смерть свою я тоже смогу проконтролировать?
   Психолог. Смерть? Смерть - это уже совсем другое.
   Алекс Латорский. Что другое?
   Психолог. Другое. Это хоть и печальный, но неизбежный конец всякого живого существа. Но я хотел бы поговорить не о смерти, а о жизни. Долг каждого человека - искать смысл своего существования, а он в том, чтобы жить не для себя, а для других, для общества, быть альтруистом, а не замыкаться на собственной болезни...
   Видите, есть ли смысл продолжать подобную болтологию? Даже я с моим хватанием за жизнь понял, что лучше потрачу это время на что-либо более полезное, чем на перепасовку психологических вопросов и терминов. Да, психолог искренне хотел мне помочь, не думайте, что я его упрекаю. Но чем?
   Там же, в больнице, я ощутил себя еще больше оторванным от мира, узнал и испытал на своей собственной коже свою собственную негативную исключительность. Причиной этого стали отношения с медперсоналом, техни­ческими работниками, с другими больными, не зараженными СПИДом. Это не по их вине. И не по моей. Просто в силу самого СПИДа.
   При первом контакте с больными СПИДом некоторые медики из-за боязни заразиться испы­тывают состояние тяжелой депрессии. Потом, усвоив несложные правила личной профилактики, успокаиваются. Но отчуждение остается. И его не искоренишь никакими просьбами и инструк­циями.
   Вот, например. Кровь у меня брали на анализ в резиновом халате, резиновых перчатках, в резиновой шапочке, резиновой маске и защитных очках (чуть не написал "резиновых"). Не медсестра, а какая-то мумия египетская. Емкости с моей кровью она сразу же на месте плотно закрыла резиновыми пробками и упаковала в контейнер. Не анализы, а атомная бомба. Даже в палате убирали в нарукавниках, перчатках, маске и очках. Наряжаются точно средне­вековые врачи во время эпидемий чумы.
   А приятно читать о себе где-то на плакате в коридоре: "Постель и белье больного СПИДом (читаю - "Алекса Латорского") перед сдачей в стирку кипятят в течение 20-25 минут или замачивают в течение часа в 3%-ном растворе хлорамина, 4%-ном растворе перекиси водорода с моющим средством, 0,1%-ном растворе сульфохлоронтина или в течение 30 минут в 5%-ном растворе хлорамина. Чтобы обезвре­дить посуду, предметы ухода, их погружают в те же растворы или в 1,5%-ный раствор гипохлорита кальция, 3%-ный осветленный раствор хлорной извести или в 5%-ный раствор хлорамина"? Нет, при чуме такого не знали.
   Вот что наделал со мной СПИД!
   Человек, о котором становится известно, что он заражен вирусом СПИДа, может потерять родных и друзей. Потерять работу. Потерять общение. Со мной в больнице почти не разговари­вали - ни медсестры, ни санитарки. Врач и тот говорил только о болезни. Бывает, что детям, больным СПИДом, запрещают посещать некоторые школы. Неко­торые авиакомпании отказывались перевозить пассажиров с этой болезнью. Даже останки умерших от СПИДа иногда нелегко предать земле: похоронные бюро не хотят иметь с ними (с нами) дела. И после смерти нам нет покоя.
   СПИД - это секс, разврат, проституция, гомосексуализм, аморальность, кровь, наркотики, смерть, поэтому его не отделить от глубинных человече­ских страхов и запретов. Стереотип "больного СПИДом" - это наркоман, гомосексуалист, прости­тутка... Короче, отбросы общества. Даже если ты случайно, не по своей вине заразился, ты - все равно изгой. Изгнанник. И нет тебе места в приличном обществе.
   Однажды один из соседней палаты поздоровался со мной за руку. Может, забыл, что имеет дело с таким типом, который болен ­СПИДом. А потом я увидел, как он у своей тумбочки протирал руки ватой. Наверное, перекисью водорода. Для того, чтобы от меня не заразиться. Для того, чтобы не стать таким, как я.
   Да, я понимал. Понимал, что так надо. Понимал, что ряд процедур таит в себе угрозу, что медицинские работники обязаны быть осторожными во время проведения всех манипуляций. Понимал, что эта профилактика дает возможность избежать контакта работника с зараженными кровью, тканями, биологическими жидкостями. Ведь уже немало медиков внесли себе вирус, случайно уколовшись инструментом, загрязненным кровью больных. Понимал, что никто не хочет умереть, никто не хочет себе СПИДа, да и я сам никому бы этой болячки не пожелал, и правильно, что люди стремятся уберечься от заразы, и я бы на их месте делал то же самое. Даже понимал, что и сам бы на их месте вряд ли разговаривал с такими типами, как я.
   Поэтому принял решение не обижаться на меры предосторожности против меня.
   Но все равно очень обидно.
   Когда отец приехал меня навестить, я спросил его:
   - Папа, почему от меня все шарахаются как от зачумленного?
  
   Она пришла к заключению, что во всякой смерти есть что-то нечистое, что нет смерти без за­паха и нико­гда смерть не бывает желанной.

Джеймс Олдридж, "Дело чести"

  
  

Глава четвертая

УЖЕ СМЕРТЬ. НО ПОКА НЕ ОТ СПИДА

  
   Впрочем, справедливости ради, надо сказать: так относились ко мне не все. Среди своих я был свой. Я лежал в палате сам че­тыре дня, а потом ко мне поместили еще одного спидоносного - Сашку, а на следующий день еще одного - Гришу. Они не были, как и я, ни наркоманами (тех держат отдельно - в наркодиспансерах), ни гомосексуалистами, ни проститутками. Обычные люди, только с разными судьбами.
   Саша - невысокий щупленький паренек лет двадцати с бритой маленькой головой на длинной шее. Немного нарванный, вспыльчивый и мерзопакостный. Сашка заразился от проститутки. Носителем он был уже около семи месяцев, а обнаружили вирус несколько недель назад, и у него, как когда-то у меня, временами проявлялась злость на весь мир за эдакую проявленную к нему несправедливость.
   Гриша был рослым тридцатишестилетним мужчиной. На вид - мужик здоровый, плотный, широ­коплечий и краснощекий. Даже похудение, которое присутствует при СПИДе, казалось, ничуть его не коснулось. Пышные казацкие усы да волнистые черные с проседью волосы. Представи­тельная, запоминающаяся личность. Его заразили при переливании крови. Болезнь шла уже несколько лет, и он с нею свыкся. Свыкся даже с тем, что ушла жена, забрав десятилетнюю дочку. Ушла потому, что, как ни странно, несмотря на многочисленные половые контакты с Гришей, у нее антител к ВИЧ не обнаружили. К счастью, ни она, ни дочка не заболели. Редко, но так бывает. Он говорил, что понимает ее, не обижается, только скучает за дочкой.
   Но еще у Гриши, кроме СПИДа, было больное сердце, одна из тех немногих мышц, которые мы не можем проконтролировать своей головой. Вот так. С виду - дуб, а изнутри - гнилой. Впрочем, довольно-таки приятный, добродушный парень с чувством юмора. "Болезнь, мужики, - это всего-навсего отсутствие здоровья" - одна из любимых его поговорок.
   Конечно, говорили мы и о политике, и о футболе, и о женщинах, но главная, больная тема - СПИД. Когда тебя припечет, ты прислу­шиваешься ко всему, что хоть отдаленно имеет отношение к волную­щему тебя вопросу. Сашка в основном рассказывал, как заразился, Гриша - как его лечили.
   - Меня вот окончательно добило, что медсестра, - тут Сашка присовокупил к этой медсе­стре нецензурное выражение, имеющее непосредственное отношение к собаке женского пола, - когда мне уже сказали диагноз, посоветовала привести дела в порядок и написать завещание. Да еще сказала: "Скажи спасибо, что я пулей не выскочила от тебя из этой комнаты". Я ее послал на ... (нецензурное слово, имеющее отношение к мужскому половому достоинству) ... саму писать завещание.
   - Да ладно, не будь ты таким злопамятным, - сказал ему Гриша, - я тоже сначала злился, а потом увидел, что без толку.
   Но Сашка не успокоился:
   - А я и не злопамятный, - ответил он. - Просто злющий, и память у меня хорошая. И этого им не спущу. Гады! Обращаются с нами, как со свиньями. "После контакта с носителем СПИДа слизистые оболочки промойте борной кислотой, если вам спидоносник плюнул в рот, протрите и свой рот, и рот спидоносника спиртом, а если он посмотрел на ваш нос, зака­пайте его раствором альбуцида. Кожу тщательно промойте теплой водой с мылом, обработайте тампоном, смоченным раствором перекиси водорода. Потом все это выстирайте в спирте". Ненавижу!!!
   Гриша засмеялся.
   - Да разве со свиньями так обращаются?
   Когда я выкладывал свою печальную историю и дошел до того, как меня выгнали с работы, Сашка возмутился:
   - А чего ж ты? Надо ж было их в суд! Я вот читал, пацаны, что во Франции один учитель подал в суд, когда его, значит, со школы исключили из-за СПИДа.
   - И что, восстановили? - спросил Гриша.
   - Конечно! Да еще и компенсацию вроде там какую-то... Ты, давай, Алекс, нажми на них. Ты ж сам, говоришь, юрист. Ты ж должен знать, как эти все махинации делаются.
   - Да не хочу, - я махнул рукой, - ну их к чертям. На этот суд еще полжизни моей уйдет. Тут не Франция. Я по судам натаскался немного. На нашу фирму подавать в суд - гнилой номер. Но даже если меня восстановят, через месяц я снова буду за бортом.
   - За что? За СПИД?
   - Не за СПИД. Найдут за что. Был бы человек - а придраться всегда можно.
   - Эх, парни, конченные мы люди, - проворчал Саша, укладываясь на кровать. - Что ж те­перь делать-то с этим СПИДом, так это черт его знает.
   - А ты поезжай на курорт, на грязи, - кинул Григорий.
   - И что, поможет?
   - Помочь не поможет, зато к земле попривыкнешь.
   И Гриша сам захохотал от своего анекдота. Но Сашка не засмеялся. Он лежал на животе и смотрел в какую-то точку на стенке. Все-таки тяжело умирать в такие молодые годы.
   Тяжело-то тяжело, но жили мы весело. Я много читал, остальное время играл с сопалатни­ками в карты. А они дулись почти все время, а в перерывах поддразнивали меня.
   - Алекс, нам уже надоело слушать, как ты молчишь. Скажи хоть что-нибудь.
   - Что-нибудь.
   - Ха. Теперь еще что-нибудь.
   - Еще что-нибудь.
   - А теперь скажи: "Я сяду с ребятами играть в карты".
   - Не сяду.
   - Да садись, перебросимся.
   - Не, не могу. У меня голова болит что-то.
   - Голова болит? - переспросил Гришка. - Как это "голова болит"? Это ж кость одна. Она болеть не должна. А даже если и болит, то тоже хорошо. Когда у тебя ничего не болит, это значит...
   - Это будет значить, что я умер.
   - Вот именно.
   - Ну да! Дай Бог, чтоб хоть после смерти ничего не болело.
   - А ты не печалься. Это вчера болезнь была бедой. А сегодня она - великая роскошь, если смотреть на цены. Так что мы, ребята, роскошествуем. А умирать вообще невыгодно. Знаешь, сколько один гроб стСит?
   - Да иди ты!
   - Иди сам. Иди садись. Да брось ты эти книжки, чудак. Что ты в них высматриваешь?..
   Когда я сел, Гриша, сдавая карты, произнес:
   - Вы сейчас у меня пролетите, ребята, как бульдог над носорогом. Я вам покажу картину Ре­пина "Приплыли".
   Играл он, и правда, классно. Нам с Саней редко удавалось выиграть. Обычно мы вдвоем разыг­рывали, кто из нас останется "дураком".
   Эх, если бы мы знали, дураки, как жизнь дальше повернется, наверное, ни Саша, ни я, ни тем более Гриша не стали бы растрачивать такое драгоценное для умирающих время на такое бес­смысленное его провождение.
   Однажды Гришке принесли передачу. Выкладывая ее на стол, он сказал:
   - Парни, хотите жить долго? Не ешьте колбасы.
   - И сколько тогда проживешь? - спросил его я.
   - Не знаю сколько, но жизнь точно покажется длинной. Навались, братва, бывшая жинка закусь принесла. Она меня любит еще. Да и я ее понимаю...
   - К такой закуси надо бы того... - Саша показал рукой знак, понятный, наверное, всем мужчинам в бывшем СССР, - оттопыренные большой палец и мизинец, знак людей, собираю­щихся выпить.
   Он сразу же начал шарить по карманам в поисках денег, а мы с Гришей переглянулись. Гриша говорил, что теперь выпивает редко из-за больного сердца, я тоже не пил несколько недель, да и не было ни особой охоты, ни возможности. Но мне уже хотелось расслабиться, и я не дал себя долго уговаривать.
   Вечером в палате мы сидели и пили - я, Гриша и Сашка. Гриша не очень-то и хотел пить, но мы его уговорили. Он сначала базарил и шутил как всегда, но почему-то с каждой стопкой становился все бледней и бледней.
   - Гриша, с тобой все нормально? - спросил я.
   - Да все хорошо. Только что-то мне не лезет.
   Санька предложил:
   - Последнюю. Пару капель.
   - Не, все, пацаны, я больше не буду.
   - Да давай, Гришаня, что ты дрейфишь, - Сашка налил-таки в Гришину стопку. - Подумаешь, сердце... У всех сердце... У меня вон тоже сердце... И не только сердце. У меня еще и легкие есть, и живот, и печень, и чего только нет.
   Гриша выпил, посидел минуту, попробовал закусить и вдруг дернулся, схватился левой рукой за грудь, начал глотать ртом воздух, задыхаться, глаза расширились, язык высунулся, он наклонился, и его вырвало на стол.
   Мы с Сашкой вскочили.
   - Гришка! Ты чё, ты думай, что делаешь! - закричал Саша. - Если не умеешь пить, то не пей, кто тебя заставляет...
   Он сплюнул и посмотрел на меня:
   - Во нагадил, гад...
   Но Гришке было плохо не от водки. Вернее, не только от водки. Он согнулся, держась ру­ками за стол, а когда отпустил его, грохнулся всем своим стокилограммовым телом на пол, опрокинув кресло.
   Он лежал и дергался. Тогда мы уже не на шутку испугались. Быстренько спрятали бутылку, стаканы и закуску в тумбочку. Сашка побежал звать медсестру, а я наклонился над Гришей.
   Глаза его были открыты, но зрачков не было видно - они закатились где-то под лоб. Из разинутого, забрызганного слюной и блевотиной рта был слышен какой-то булькающий звук. Я подумал, может лучше перевернуть его на живот или хоть на бок, чтобы не задохнулся собственной рвотой. Но когда начал его переворачивать, Гриша вдруг посмотрел на меня. Его взгляд прояснился, но в глазах был страх. Нет, не страх - ужас. Такого мучения я не видел ни у кого из людей. Гришка с силой толкнул меня локтем.
   - Огонь! - крикнул он, да так страшно крикнул, с такой мукой в голосе. - Огонь! Забери огонь, ты, сатана!
   Тут уже стало жутко мне. Я отпустил его и отскочил. Он снова задергался в конвульсиях. В палату вбежала медсестра. Быстро опустилась перед лежащим Гришей и начала щупать пульс. В дверях появилась еще одна. Она только заглянула и крикнула:
   - Я за ургентным.
   Та, что была около Гриши, начала давить ему на грудь, делая наружный массаж сердца. Через некоторое время прибежал врач, за ним две медсестры и Сашка.
   Гриша буквально на глазах посинел, лежал, почти не шевелясь, даже не видно было, чтобы он дышал, голова свесилась на сторону, глаза снова закатились, только веки чуть-чуть подергива­лись, и слюна текла изо рта.
   Доктор послушал стетоскопом сердце.
   - Носилки. Быстро. В реанимацию. Вызывайте Ромина.
   Одна из медсестер выбежала. Врач продолжил делать массаж сердца. В этот момент Гриша снова открыл глаза. Они стали какими-то мутными. Он дико закричал, оттолкнул врача и задергался.
   - Уберите! Уберите их! Черти! Черти! Не хочу! А-а-а! Уберите чертей! Не хочу!
   Обе медсестры отскочили от него, одна закричала. Доктор, которого Гриша толкнул ногой, упал, но сразу же поднялся и крикнул нам с Сашкой:
   - Руки! Руки держите!
   Мы навалились на Гришкины руки. Саша - на правую, я - на левую. Гриша вырывался, а он был здоровый мужик, и мне пришлось прижать его руку коленом.
   Гришка поднял голову, глянул на врача и видно понял, что перед ним еще медик, а не черт. Он прохрипел:
   - Доктор, я в аду!
   От этих его слов мороз продрал по моей коже. Врачу тоже, видимо, стало не по себе. Он был еще довольно молод, и вряд ли у него часто бывали вот такие случаи. Однако он произнес:
   - Тихо, не беспокойтесь, я здесь. Я врач. Я вам помогу.
   - Вы не понимаете, - простонал Гриша. - Я умираю! Я видел ад! И я туда опускаюсь! Я иду в ад! И ничего не могу сделать...
   Его голос замер, Гриша перестал вырываться и притих, только тело мелко дрожало. Тогда я отпустил его руку, и Гриша ухватился ею за доктора.
   - Доктор, спасите меня, пожалуйста! Спасите! Вытащите меня оттуда!
   Одна из медсестер заплакала:
   - Алексей Васильевич, помогите ему.
   Но молодой врач растерялся. Так мы прождали несколько секунд. Гриша снова открыл на миг глаза:
   - Помогите...
   Алексей Васильевич наклонился к умирающему и спросил:
   - Что я могу для вас сделать?
   И мы услышали, как тот прошептал:
   - Молитесь за меня... Пожалуйста...
   Доктор удивленно произнес:
   - Молиться? Кому?
   - За меня... Вы... Все... Кто-нибудь... Я прошу... - шепот постепенно затихал.
   Алексей Васильевич посмотрел почему-то на меня, потом на Григория, потом обвел взглядом всех остальных.
   - Кто умеет молиться? - серьезно спросил он.
   Никто не отозвался. Тогда доктор снова посмотрел на тело Гриши.
   - Хорошо. - Он помолчал и взял руку умирающего. - Хорошо. Вы слышите меня? - крикнул он почти в ухо Гриши.
   Тот едва заметно мотнул головой.
   - Если еще слышите, повторяйте за мной. Иисус Христос...
   - Иисус Христос, - прохрипел Гриша.
   - Я верю, - продолжал Алексей Васильевич. - Что Ты Сын Божий. Ты умер за меня. Я принимаю Тебя. Прости мне мои грехи. Спаси меня от ада. И забери меня в рай. Аминь.
   Один говорил, а другой повторял за ним слово в слово. Даже несмотря на неординарность ситуации, было удивительно слышать такие слова в устах двух взрослых, серьезных мужчин. Но это было именно так. И я понимал, что, по крайней мере, для одного из них - умирающего - они не были пустой болтовней.
   Последние слова Гриши мы уже не слышали, но было видно по движущимся губам, что Гри­горий еще здесь. После молитвы он успокоился и затих. Еще раз его тело дернулось. Потом еще раз.
   И все. Перед нами лежал труп. Прикатили но­силки, но доктор, кажется, и не пытался еще что-либо сделать. Мы с Сашкой помогли положить тело Григория. Его повезли в реанимацию, но толку от этого не было - это поняли уже все.
   Да, вот оно как. Раньше я думал, что это все ни что иное как слюнявые бредни - молитва, Бог, грехи, Иисус Христос - и нужны они разве что престарелым, постепенно выживающим из ума бабушкам, которые по воскресеньям таскаются в Церковь, потому что им уже поздно шляться по дискотекам. А теперь вот после всего этого одна-единственная мысль молнией заслепила все другие в башке моей и оттеснила их в сторону: "Алекс, ты ведь скоро будешь на месте Гриши! А что ТЫ станешь делать? Кто за ТЕБЯ молиться будет?"
   Уже поздним-поздним вечером, когда мы с Саней укладывались спать, неожиданно открылась дверь и вошел этот самый Алексей Васильевич. Он не был лечащим врачом в нашем отделении, и мы удивились, увидев его. Зачем он здесь и что нам скажет? А доктор стоял возле двери и смотрел на нас. Потом спросил:
   - Вы тоже? Со СПИДом? - будто сам этого не знал.
   - Да, - ответил Сашка. - А что это с Гришей было перед смертью?
   И хотя вопрос задал не я, Алексей Васильевич смотрел на меня. Прямо в глаза.
   - С ним-то уже все хорошо.
   Мне даже как-то неловко стало перед его взглядом - будто я голый стою. Или что-то не так сделал. Или спросил. Или не спросил.
   Когда врач выходил, повернулся к нам:
   - Думайте, ребята, думайте... Можно смеяться над этим где-нибудь за столом во время пьянки, но вот так, лицом к лицу со смертью... Не все так просто на белом свете.
   Когда он вышел, Сашка спросил меня:
   - А что это он Гришке за Иисуса Христа говорил? Он что, верующий?
   Я пожал плечами:
   - Да нет, вроде. Я слышал, что он сам выпить не дурак, - и покачал головой. - Не знаю.
   О чем мы говорили с Саней в тот вечер перед тем, как уснуть? О девушках? О выпивке? Или дулись в карты? Увы. Нет. Мы не настолько толстокожие. Впервые увидеть смерть воочию и остаться равнодушным к этому, да еще когда умер ваш если не близкий друг, то человек, которого вы только что видели, слушали, с которым разговаривали, сидели, играли в карты, пили водку, а теперь смотрите на его незаправленную постель, в которую он никогда уже не ляжет, и на лежащую сиротливо на тумбочке бритву, которой он никогда уже не побреется, да еще когда у вас СПИД и вы знаете, что чуть позже вас ждет если не такая же участь, то похожая, а, может, даже похуже, - нет, остаться равнодушными к этим великим тайнам мы не могли.
   Не знаю, о чем думал Саня. Лично я думал о смерти.
   О своей смерти.
   Куда я после нее попаду?
  
   А я куда пойду - не знаю,
   К воротам ада или рая.

Роберт Бернс, "Послание к другу"1

  
  

Глава пятая

СПИД-ЭКСТРАСЕНСЫ

  
   Проходили дни. Я продолжал читать о СПИДе, но, если честно, мне это уже изрядно надоело. Жизнь хочется проводить, исполняя свои собственные желания, в удовольствии, а не по принуждению, делая все из-под палки. А то зачем она тогда мне нужна, такая жизнь, когда только и знаешь, что диета, обследование, процедуры, книжки всякие нудные...
   Читаешь, читаешь, читаешь... А толку - ноль. Я ничего почти не понимал в этих ме­дицинских справочниках, и мудреные слова типа "лимфациты", "рецепторы", "макрофаги", "индукторы", "преморбидное действие", "супрессоры" скоро меня совсем замучили, доконали и снились по ночам. Чего стоит понять хотя бы такое вот предложение: "Биопсия узла выявляет доброкачественную фолликулярную гиперплазию, за которой на более поздних стадиях следует инволюция фолликулов". Это ж придумать надо такое! У меня не хватало элементарного медицинского образования, чтобы разобраться в таких простейших вещах, как "инволюция фолликулов".
   Приходилось часто задумываться: "А не плюнуть ли мне на это дело? Выше головы не прыгнешь. Ведь занимаются решением этой задачи умы не глупее меня. И не один год. Но и они ничего не могут поделать. А я кто такой? Выпрыгнул какой-то выскочка и надеется, что в оди­ночку справится со СПИДом". Все чаще я начинал размышлять: "А стоит ли мне так цепляться за жизнь? Если суждено прожить пусть даже сто лет, стоят ли они того, чтобы жить, занимаясь только лечением? Сколько человек вообще живет? Со СПИДом, без СПИДа - без разницы. Сколько он должен жить? Может, умереть в тридцать лет - это норма? Вот Гриша. Он же почти моего возраста! На пять лет только старше! У него СПИД, а он умер от инфаркта. Да, смерть нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь".
   Но жить хочется. Искать, что ли, другие пути лечения?
   Через две недели после Гришиной смерти меня выписали домой. Пока все. Сказали, что обследование закончено, но встречи у нас еще будут. На прощанье доктор меня "успокоил":
   - Ну что, Алекс Романович, вы уже спите по ночам?
   - Сплю. А почему я должен не спать?
   - Да я подумал, может, вам мешает спать то, что вы не знаете, где вы заразились? Так вот, мы нашли вашего Роджера.
   - Почему это моего?
   - Ну так не моего же.
   - А где вы его нашли? В Конго?
   - Нет, вы знаете, не в Конго. Мы сразу проверили в той гостинице, где вы оба останавлива­лись. И что вы думаете?..
   - Он как раз там жил?
   - Именно. Счастливая случайность, весьма редкая в таких расследованиях.
   - И что? Он вирусоноситель?
   - Да, он вирусоноситель.
   - А это сейчас имеет какое-то значение?
   - Да для вас - практически никакого. Вот я и говорю, чтоб вы были спокойны.
   Так-так. Роджера нашли, мне можно быть "спокойным" и ждать или улучшения, или первых симптомов СПИДа.
   И я уехал домой.
   А симптомы не заставили себя ждать. Месяца через три, в октябре двухтысячного года, началось повышение температуры, утомляемость, фарингит - воспаление слизистой оболочки глотки, увеличение печенки и селезенки (я уже знал, где она находится), какая-то неустойчивая разнообразная сыпь на коже. Все это продолжалось недолго - примерно три недели, но хватило, чтобы увидеть, что у меня развивается стадия острого заболевания ВИЧ-инфекции. Я изучил СПИД достаточно, чтобы понять это. Понять, что традиционная медицина здесь и вправду не может мне помочь. Да, в принципе, традиционная медицина мне этого и не обещала. Это я сам вбил себе в голову.
   Поэтому я начал искать помощи у экстрасенсов. А что? В наше время этим не удивишь ни­кого. Так называемая нетрадиционная медицина давно стала еще одной традиционной со времен Анатолия Кашпировского и Алана Чумака.
   Долго думал, к кому из них обратиться. Не секрет, что среди них, как и среди прочих людей, всякие есть элементы, есть и такие, которых твое здоровье волнует наименьше, а больше всего - состояние твоего кошелька. Обратился бы и к Кашпировскому, да вот не знаю, где найти сейчас Анатолия Михайловича. Слышал, что работал он в центре подготовки российских космонавтов, а я не космонавт...
   Первого экстрасенса я нашел по телефону. Перед этим обзвонил не меньше де­сятка номеров типа "Излечиваю от...". Но когда я спрашивал: "Вы СПИД лечите?", некоторые из них смеялись в трубку, один откровенно признался, что СПИД лечить не пробовал, а женский голос посоветовал обратиться в бюро ритуальных услуг. В конце концов по одному номеру в трубку мне проговорил мужской бас и пообещал, что они с "коллегой" сегодня же приедут меня посмотреть. Он спросил адрес, и вечером они действительно приехали.
   Два здоровых парня в белых халатах, похожие на санитаров из сумасшедшего дома. "Коллега" стал у двери, скрестив руки, другой сел за стол, попросил мою медицинскую карточку и немного полистал ее. Потом расспрашивал меня. Задавал приблизительно те же вопросы, что и обычные врачи - о симптомах, о наркотиках, о сексе, о половых партнерах. Наконец это ему надоело и он спросил:
   - Хочешь вылечиться?
   - Конечно, хочу.
   - Очень хочешь?
   - Ну... да, очень хочу.
   - Это тебе будет дорого стоить.
   "С этого надо было и начинать", - подумал я, а вслух сказал:
   - Насколько дорого?
   - Тысяча долларов аванса, - напрямик сказал он.
   "Ого! Это сумма".
   Это была и вправду сумма немалая даже для меня, человека не бедного, с точки зрения среднестатистического жителя Украины. Но я понимал, что СПИД - это, в натуре, не ангина. Чем дороже удовольствие, тем дороже и платить за него.
   - Ладно. Когда будете начинать?
   - Сейчас.
   - Сейчас? А что мне делать?
   - Деньги гони, - это сказал тот, другой, у двери.
   Дело принимало странный оборот. Я немного забеспокоился.
   - То есть как? А лечить когда?
   Верзила у двери издал какой-то утробный звук, похожий на смешок.
   - И лечить сейчас будем.
   Сидящий за столом глянул на "коллегу" и обратился ко мне.
   - Видите ли, прежде чем начать лечение, мы должны убедиться в платежеспособности клиента.
   - Вы мне не доверяете?
   - Почему не доверяем? Доверяем. Но знаете, как говорил товарищ Ленин? "Ты, товагищ, довегяй, но пговегяй".
   - Ну хорошо, хорошо, я принесу вам деньги.
   Я действительно принес им тысячу долларов. Вы спросите, почему я такой наивный? Нет, даже не наивный - просто дурак? Ведь по всему было видно, что эти двое имеют к излечиванию СПИДа такое же отношение, как я к молекулярной химии.
   А я сам не знаю, почему отдал им деньги, поэтому даже и не спрашивайте. Видно, желание избавиться любыми спосо­бами от болезни совершенно заслепило здравый разум, который еще оставался под моей черепной коробкой.
   Когда "доктор" за столом пересчитал то, что я им принес, он, видимо, и сам не поверил, что на свете есть такие придурки, как я. Было видно, как они оба обрадовались, хоть и старались не показывать этого.
   Сидящий сунул деньги в карман и сказал:
   - Ну что ж, завтра начнем. Ждите нас к десяти часам утра.
   Но тут в конце концов я начал соображать, что натворил.
   - Э-э, нет... Подождите. Я так не согласен. Я вас не знаю, вы мне даже не представились. Какие гарантии, что вы завтра приедете?
   "Целитель", который стоял у двери, видимо, обладал менее крепкими нервами, чем первый. И он прямо проинформировал меня:
   - Я тебе вот на морде кулаком напишу гарантию.
   И до меня дошло, какую глупость я выкинул. Прошляпил такую сумму! "Экстрасенсы" были два здоровых парня, а я хоть пока еще не совсем дохлятина, но с ними не справлюсь и свой "вложенный капитал" назад не получу ни за что. И отца, как на зло, не было дома.
   Но ведь жалко! Жалко таких финансов. Я ж не миллионер!
   - Отдайте деньги.
   - Да пошел ты.
   Я постарался задержать их, но тот, первый, что взял деньги, так саданул меня локтем в лицо, что я отлетел метра на полтора, стукнулся о стену, да еще сверху на мою голову упала вешалка, кото­рую я зацепил.
   Первый блин целительства вышел комом. Я заявил в милицию, но когда рассказал участко­вому, что сам отдал этим мошенникам свои деньги, без принуждения с их стороны (а ведь так и было), он покачал головой и ответил, что вряд ли что-то можно будет сделать, едва ли я отберу у них свое имущество, даже если и найдут этих "экстрасенсов".
   Вот так меня попросту надули. Энтузиазма явно поубавилось, но я продолжал в том же духе. Был на приеме еще у четверых, но без толку - до СПИДа они не доросли.
   Однажды набрел на большое объявление - на целую страницу в газете. Когда набирал теле­фонный номер, перечитывал о "возможностях" данного целителя.
  

На многочисленные просьбы ровенчан

ИЗВЕСТНЫЙ ЗНАХАРЬ И СПАСИТЕЛЬ

БОЖИЙ ИЗБРАННИК МАТВЕЙ

проводит индивидуальные и групповые сеансы исцеления

  

Когда вы прийдете к нему, вы узнаете, как избавиться от тяжелых болезней, которые преследуют вас годами, повысить половую

активность, навсегда забыть об алкоголизме, наркомании и курении,

о проблемах и несчастиях.

  
  
   Дальше шло около двадцати отрывков из писем, в которых благодар­ные люди хвалили и превозно­сили его за оказанную помощь. Да, этот экстрасенс явно лечил вдоль и поперек.
   Он согласился меня посмотреть в своем "офисе", и я записался, но решил не быть таким глупцом, действовать осто­рожно и платить только тогда, когда он начнет лечение.
   Действительно, Матвей выглядел круто. Отдельный кабинет, секретарь, да и снять зал городского Дома культуры, где он проводил сеансы, недешево. И сам неплохо выглядел (в смысле упитанности). На приеме народу было немало. Когда подошла моя очередь, "нетрадиционный" усадил меня в кресло, внимательно посмотрел очками в мое лицо.
   - Меня зовут Сергей Сергеевич, - сказал мягким приятным голосом.
   - А... - я хотел спросить: "А Матвей тогда кто?", но он меня опередил.
   - А Матвей - это творческий псевдоним.
   Дальше он начал расспрашивать меня. Затем попросил встать и начал крутить около меня каким-то предметом. Когда я его разглядел, оказалось, что это кусок проволоки, согнутый под углом и вставленный в пустой корпус шариковой ручки без колпачка. Он держал ручку вертикально, а проволока крутилась около моих частей тела с разной скоростью.
   Когда "диагностика" закончилась, Матвей снял очки, положил их на стол и сказал:
   - Это не СПИД. Это вам "сделали".
   - В смысле "сделали"?
   - Порчу навели.
   - Так у меня нет СПИДа, вы хотите сказать?
   - Да нет, - он теребил в руках "орудие диагностики", - СПИД есть, но он не от пореза бритвой, а от порчи.
   Нетрадиционный Матвей ушел в соседнюю комнату, а я только пожал плечами. Какая мне теперь разница, отчего у меня СПИД - от бритвы, от порчи или как осложнение от насморка. Меня интересует, можно ли его вылечить. Я двинулся за ним.
   - Так вы не беретесь меня исцелять?
   - Нет, лечить прийдется, но это будет трудно.
   "Конечно, трудно! Как же тут не набить себе цену!"
   - Трудно - это сколько?
   - Это ведь не простая болезнь.
   "Непростая болезнь! Тоже мне, открыл Америку!"
   - Подумайте, - бросил он мне, отвернувшись.
   - Да что думать, тут нет другого выхода, я согласен. Лишь бы был толк. Но я спраши­вал, сколько это будет стоить?
   - Пять тысяч.
   - Сколько?
   - Пять. Пять тысяч, если хотите жить...
   - Гривен?
   - Не будьте наивным, молодой человек...
   - Долларов?
   Он улыбался мне широкой улыбкой.
   Ничего себе! Столько у меня не было. Прийдется или продавать машину, или просить у отца. Но я решил, что не дам ему денег сразу.
   - Я согласен, но заплачу только после того, как вы начнете меня лечить.
   Матвей сразу надел очки, сел за стол и начал что-то там писать. Потом поднял голову.
   - Значит так. Мы с вами будем встречаться четыре раза в неделю - с понедельника по чет­верг. Сегодня среда, - он говорил, продолжая строчить, - давайте завтра на два часа дня.
   - И сколько это все продлится? За какой срок вы беретесь меня вылечить?
   Матвей оторвался от писанины и поднял на меня глаза.
   - Конкретных сроков я вам сказать пока не могу. Сами понимаете, что это такое... Чтобы быть с вами честным, Алекс Романович, я даже не могу дать стопроцентной га­рантии исцеления. Будем пробовать, а там время покажет.
   "Вот это, кажется, дело. По крайней мере, не обманывает. Не то что у этих (я вставил нехо­рошее слово во множественном числе, вспомнив о первых "докторах")".
   Но оказалось, что и этот не прочь разрекламировать свою силу и могущество:
   - Одарила меня природа-матушка вот такой способностью, дала толчок к развитию. Сила разума и Божье откровение помогло получить большие знания и сделать множество предсказаний и пророчеств. Так что и вашу болезнь по возможности одолеем.
   Но меня на такие безделушки уже не купить. Я не такой простачок, как те, что его расхвали­вают в письмах. Я так ему прямо и сказал на прощанье:
   - Знаете, вы можете говорить о себе много чего такого нудного. Но я и сам стал страшным занудой, потому что сейчас не интересуюсь ничем, кроме своей болезни. Да и времени свободного у меня много. Поэтому я разберусь в ваших методах. Да. Докопаюсь до истины. Я вам плачэ и имею право знать все. И если вы хотите сбить с меня деньги, а не вылечить - вам, господин знахарь, лучше сразу отказаться от этой затеи, потому что тогда вбм понадобится исцелитель. Терять мне все равно нечего.
   "Избранник" скривился и сжал крышку стола так, что побелели пальцы.
   - Вы что, сами пришли ко мне и мне же угрожаете?
   Я поднялся.
   - Извините, но я уже обжигался на экстрасенсах. Против вас лично я ничего не имею. Предупреж­даю всего лишь.
   Когда я выходил в коридор, он двинулся за мной и сказал:
   - Хочу поставить в известность, молодой человек, что в деле исцеления многое, очень мно­гое, если не все, зависит от вашей веры, - мы остановились. - Зависит от вашей веры, - повторил Матвей, подняв толстый палец. - Тем более, если речь не о гриппе, а о ­СПИДе. Я вас вполне могу понять: какие-то шарлатаны вас надули. Но если вы во мне сомневаетесь, нам лучше и не пробо­вать.
   Но я попробовал лечиться. Хотя лечением, в широко принятом значении этого слова, действия Матвея можно было назвать с большой натяжкой. Он укладывал меня на диван, сам становился рядом и руками делал над моим телом какие-то движения, похожие на пассы - то резкие, то плавные. Иногда будто "застревал" на каком-то участке тела, и тогда его руки дергались как от отбойного молотка или бензопилы.
   Что-то похожее он и сам сказал, когда я спросил, чего это он дергается: оказывается, у него в руках есть невидимая "электропилка", и он ею "режет" на части плохие органы, в моем случае - иммунную систему (лимфаузлы, что ли); затем "пилку" "откладывает" и плохие органы, уже "порезанные", "вырывает" из тела и "выбрасывает", потом "берет" из "космической мате­рии" новые, здоровые органы, и при помощи опять-таки невидимого "сварочного аппарата" "приваривает" их на место "выброшенных".
   Вам смешно? Да, и мне тогда стало смешно. Смешно и странно, как я, человек в общем-то неглупый, как о себе думал, повелся на эту ерунду. Но я не разбирался во всем этом, поэтому глотал такие сказки. Он лечил меня так два месяца, давал кроме этого какие-то порошки, заваривал настои, назначал пить "заряженную" воду и всегда носить с собой в кармане около сердца его фотографию (отец, однажды увидев это фото, очень удивился, ведь около сердца носят изображения возлюбленных, а если у меня там фотография Матвея, значит...).
   Все эти методы не очень мне нравились, и я подумывал - не плюнуть ли опять на это дело. Но оказалось, что Матвей слишком хитер для меня. В лечении он начал использовать христианскую символику - дал задание принести свечи, читал надо мной молитвы. И я не мог разоб­раться, понять, хороши его способы лечения или плохи, дают ли результат или их задача - избавить меня от этих пяти тысяч. Но сомнения в правильности избранного пути все больше атаковали мою голову.
   Однажды во время одного из групповых сеансов Матвей стоял на сцене. Подняв руки, он "передавал космическую энергию", но вдруг крикнул:
   - Я не могу дальше продолжать, - и опустил руки, - в зале нечистая сила.
   Все начали оглядываться, перешептываться. Я тоже завертел головой, выглядывая "нечистую силу". А потом подумал: "Уж не меня ли он имеет в виду за то, что я сомневаюсь?"
   Но "избранник" уже указывал на нее, на "нечистую силу". Слава Богу, не на меня. Посмотрев туда, я не увидел ни черта с рогами, ни ведьмы на метле, ни чего-то такого страшного. У колонны стоял, присло­нившись, невысокий бородатый человек. Все зрители уже уставились на него. Два матвеевских помощника сошли со сцены, взяли за руки бородача и тихонько вывели из зала. "Нечистая сила" не сопро­тивлялась.
   Когда я выходил из зала после сеанса, ко мне в вестибюле подошел один человек.
   - Прошу прощения, я хотел бы с вами поговорить. Вы знаете, - сказал он мне тихо, - я ду­маю, что могу вам помочь.
   Я посмотрел на него довольно невежливо, с плохо скрытым удивлением. Это еще что за помощник? Ага! Ведь это ж "нечистая сила"! Это его только что вывели!
   - Вы? Мне помочь? А вы, извините, кто такой? И откуда вы знаете, в чем мне нужна по­мощь?
   - Знаю. Я случайно слышал, как вы говорили с... - он кивнул в сторону зала, - здесь, в ко­ридоре, несколько недель назад. Я не специально подслушивал и не собираюсь против вашей воли лезть в ваши дела. Но, раз так уж случилось, могу предложить помощь.
   - А вы тоже из этих? Конкурент?
   - Нет, я не экстрасенс.
   - Тогда чем вы можете мне помочь? Да вы знаете, чем я болен?
   - Да, я это тоже слышал. У вас СПИД.
   - Ну, предположим. А дальше что?
   - Давайте поговорим где-нибудь в другом месте.
   - Давайте, - я пожал плечами.
   Мы пошли в кафе неподалеку. Я сел за столик, а он хотел идти к стойке.
   - Вам что заказать? - спросил меня.
   - Не знаю. А вы что будете? Мне можно пива.
   - Я кофе. Спиртного уже два года почти не употребляю.
   - Да? Тогда мне тоже кофе.
   Он принес два кофе и булочки.
   - Давайте сначала познакомимся. Меня зовут Владимир Романович. Борисов Владимир Романович.
   - А меня Алекс Романович. Латорский Алекс Романович.
   - Очень приятно. Почти тезки мы с вами, Романович. Легче будет запомнить. Ну так вот. Я сам по профессии врач. Так что думаю, что смогу помочь также и как специалист.
   Я посмотрел на него очень внимательно. Неужели это еще один выколачиватель денег? Говорит, что не экстрасенс. Вид больной и невзрачный. Одет хорошо - костюм, галстук, золотая печатка на пальце, но казалось, что этот костюм надет не на то тело. Костюм джентльмена на теле бомжа. Ростом он был намного ниже меня, щуплый какой-то, хилый, худой до такой степени, что худобу на скулах не могла скрыть даже рыжая борода. Скелет. Скелет, перепутавший саван с костюмом. Да, этот Владимир Романович явно не похож на того, кто разбирается, как лечить других. Кажется, он сам себя вылечить не в состоянии, хоть и трезвенник.
   - Учтите сразу, - сказал я ему. - Если я вам и буду платить, то только после завершения лечения, к тому же, успешного завершения. Имею горький опыт.
   - Мне не надо денег. Я даром получил, даром и отдавать буду.
   - То есть, вы что, бесплатно работаете?
   - Бесплатно. Вы хотите меня выслушать?
   - Выслушаю. Я теперь всех выслушиваю. Ваша помощь должна быть или никому не нуж­ной, или бесценной, раз вы ее никак не оцениваете. Какая у вас специализация?
   - Я офтальмолог. Окулист. Но теперь не практикую.
   Я едва не рассмеялся.
   - Как же это вы беретесь помочь мне вылечить СПИД, уважаемый, если вы окулист? Через глаза, что ли?
   - А я не говорил вам, что берусь вылечить ваш СПИД.
   - Странно. Зачем же вы меня позвали?
   - Потому что я очень хочу вам помочь.
   - Что вы меня путаете? Как вы можете помочь?
   - У меня тоже СПИД.
   - Тоже?
   - Да. Я заразился от одной женщины..., не хочу вспоминать, сам виноват в этом, - у Бори­сова задрожали руки, и он чуть не пролил кофе.
   Кошмар! Неужели и я скоро буду таким же, как этот...
   "Этот" глянул на меня и заметил, что я смотрю на его дрожащие руки.
   - Да, это от СПИДа. У меня последняя стадия. Скоро уже. Через несколько месяцев предстану перед Богом. Все симптомы налицо, вот даже бороду завел, чтобы не спрашивали, почему я такой худой.
   - А ваши знакомые не знают?
   - Знают. Большинство знает. Но я не о себе хотел говорить. Если позволите, я расскажу о Матвееве. О нем и ему подобных. Можно подумать, что раз я врач, хоть и бывший, то врачу естественно гнать на своих конкурентов. Но я ведь тоже к ним обращался. Да, как ни странно. Первое время, как и вы, лечился, у меня много коллег знакомых, ездил, тратился... И все без толку, конечно. Я понимал, почему без толку. Не секрет, что традиционная медицина консервативна, потому что ее основы заложены тысячелетия назад. Все лекарства и методики сотни раз испытываются, проверяются. На это нужно время. Это не какой-нибудь там бюрократизм. Это ответственность. Только по этой причине современная медицина не научилась лечить некоторые болезни. Рак. Или СПИД вот. А для Матвеева ответственности нет. Не получилось с одним - получится с другим. Не с другим - так с третьим. Не с третьим - то с десятым. Медлить, учиться, проверять он не станет. У него просто не хватит на это времени. Вот он и проводит на нас с вами свои эксперименты. А не получится - так и не получится, главное, денежки осядут в его кармане.
   - А почему вы называете его Матвеев?
   - Потому что это его фамилия. А Матвей "Божий избранник" - это так, для понта, для рекламы.
   - А вы знаете, как Матвей лечит?
   - Да. Мне пришлось изучить их приемы. И Матвея, и других. Понимаете, каждый автор пытается дать единственно верную методику обретения здоровья. На основе своего личного опыта делаются глобальные выводы. Человек находит способ самолечения, который актуален, подходит лишь ему одному, исключительно для его картины болезни или является следствием самовнушения. Но то, что хорошо для одного, может оказаться неприемлемым, катастрофическим, даже убийственным для остальных. Когда я прошел у него курс, знаете, что я кричал: "Это чудо! Я выздоровел!" Я хотел показать всем, что я исцелился и чувствую себя прекрасно. А откуда я это взял, что выздоровел? Да ниоткуда! Он мне сказал, и все. Но когда начала появляться сыпь на коже, я понял, что "чуда исцеления" не вышло.
   Он отпил кофе и спросил:
   - Скажите, вам помогли экстрасенсы? Матвей или кто другой?
   - Мне - нет. Пока нет. Но я слышал... Ведь есть же результаты! Помогает.
   Он кивнул.
   - Да, помогает. На какое-то время помогает.
   - Но почему же тогда помогает, если все так плохо?
   - Понимаете, и на это есть свои причины. В нашем теле, в каждой клетке нашего физического тела Богом заложен свой запас энергии и свой ритм жизнедеятельности. Но если вы больны, ваш орга­низм расходует свою энергию очень экономно. Это хоть и причиняет нам боль, неудобства, но зато продлевает жизнь. Экстрасенс ускоряет ритм жизнедеятельности больных клеток вашего тела. Да, в результате наступает облегчение. Но оно временное. При этом организм работает со страшнейшим перенапряжением. И вместо десяти лет, скажем, он, прожив всего несколько месяцев, может погибнуть. А эта же болезнь у вас проявляется снова в еще худшей форме, а иногда и не только она. Выпирает тогда, когда деньги отданы и целитель уже разрекла­мировал свой "успех". Обратите внимание, повторных больных экстрасенсы, как правило, стараются на лечение не брать. Они понимают, что запас жизненных сил у больного органа уже исчерпан. Готов поспорить, когда вы уй­дете от Матвея, а это будет скоро, он вас в следующий раз ни за что не возьмет, даже если и обратитесь. Кроме того, это если говорить только о физических болезнях. А психика? Подавленность, страхи, раздражительность, сексуальные отклонения, одержимость - все это вполне реально для посещающих подобные сеансы.
   Борисов помолчал, глядя на меня.
   - Как вы думаете, для достижения цели все средства хороши?
   - Сейчас мне кажется, что я бы все отдал, лишь бы у меня не было СПИДа. Но я согласен, средства выбираются не всегда корректные.
   Борисов склонился над столом в мою сторону:
   - Алекс Романович, у Матвея есть сила и сила большая, больше, чем у другого какого-нибудь простого человека.
   Он вперил в меня свой тяжелый взгляд смертника:
   - Но эта сила дьявольская. Вы хотите иметь дело с дьяволом?
   Я сказал бы ему что-нибудь ироничное, но вспомнил, как недавно умирал Гриша. И промолчал.
   - Дьявол никогда не дает ничего просто так, - продолжал этот странный человек. - Если даже и подарит вам несколько лет жизни и здоровья, то взамен потребует вашу душу - и это не пустые средневековые сказки, а реальность, которую, к сожалению, не хочется признавать.
   - Что же вы посоветуете делать?
   - Я вам, как верующий человек, скажу: не губите душу, спасая свое тело на некоторое время.
   - Но ведь и Матвей верующий! Вы не знали? Он верит, что это Бог дал ему этот дар! Он свечку сказал принести и молитвы надо мной читал!
   Борисов с печальной улыбкой отрицательно покачал головой:
   - Не-ет... Увы. Не всякий, говорящий "Господи! Господи!", войдет в Царство небесное. Даже если он назовет себя Божьим избранником. Все эти "невинные" целительства наносят человеку такой же вред, как и откровенно колдовские и демонические. Да, экстрасенсы как-то себя разделяют. Этот - знахарь, этот - колдун. Этот - белый, а этот - черный. Да пусть хоть зеленый или даже голубой! На ход болезни цвет магии влияния не оказывает. Если вы не откажетесь от так называемой "белой магии", то скоро втянетесь в "черную" и можете стать откровенным сатанистом. Вы вообще знаете, как он работает, этот Матвей? Если ему удается улучшить кому-то здоровье на некоторое время, он всюду об этом кричит. Читали, может, в газетах около его объявлений письма печатаются? А если не удается, он говорит, что на то Божья воля. И с вами так же поступит.
   - Почему вы думаете, что со мной будет именно так?
   - Он и мне так говорил. Когда я прозрел, пришел к нему, нагрубил, а он в буквальном смысле развел руками и сказал: "На то Божья воля". И теперь к нему не подкопаешься. Видали, как он меня из зала?.. И теперь он - "Божий избранник", а я - "нечистая сила".
   Я задумался. Может, и правда.
   - А он сам не понимает, что делает?
   - Для него это работа. Прибыльное занятие. Матвей очень неплохо зарабатывает. Он и себя самого может обманывать, оправдывать, что делает все для блага других. А может и сознательно идти против Бога, прикрываясь Его именем. Я не залезу ему в душу, но вижу, что он делает зло.
   - А почему вы обратились ко мне? Вы со всеми, кто у него лечится, разговариваете и уго­щаете кофе?
   Непрактикующий окулист улыбнулся (улыбочка у него - точно у покойника):
   - Нет, конечно. С кем могу. Но я услышал, что у вас СПИД и думал: мы поймем друг друга.
   - Поймем? Если я правильно вас понял, вы хотите, чтобы я отказался от лечения у Матвея?
   - Я не могу вас заставить. Но откажетесь - сделаете верно.
   - А что меня ждет, если не откажусь?
   - Самоубийство.
   "Да ты псих".
   - Какое самоубийство?!
   - Да, я говорю абсолютно серьезно. Я сам это пережил. Смотрите. Матвей вас не вылечит. Скоро вы разочаруетесь. Депрессия, апатия, отчаяние. "Мне ничего помочь не может. Я никому уже не нужен, и мне никого не надо. Скоро все равно умирать, так зачем медлить?" Это все я передумал. И сам едва не лишил себя жизни.
   - А сегодня вы что там делали?
   - Сегодня? Нет, я, конечно, не лечиться у него пришел. Но если я успею помочь хоть одной душе, значит, я не напрасно жил на этой земле. Может, и на том свете зачтется.
   - Ну хорошо, хорошо, ладно. Матвей плохой, да, согласен. Пусть так. Пусть на меня ему наплевать. Пусть он тоже хочет от меня только деньги. Но вы забираете у меня надежду, а взамен не дадите ничего? Или как? Что-то я не пойму, куда вы клоните.
   Борисов опустил и снова поднял на меня глаза.
   - Когда люди разочаровываются в этих экстрасенсах, "белых" там или "черных", не имеет значения, тогда они возвращаются в традиционную медицину, хотя и она помочь им часто уже не в силах. Нам же с вами, дорогой, возвращаться некуда. Поэтому спасти нас может только Бог.
   Он снова наклонился ко мне.
   - Алекс Романович, не занимайтесь самообманом. Нам уже никто не поможет. Ни меди­цина, ни Матвей. Только Бог. Идите к Богу. Ищите Бога.
   - Бога? Так вы из-за этого меня сюда притащили?
   Я прямо физически ощущал, как гнев комком подкатывает к горлу.
   - Искать Бога? Надеяться на Бога?
   - Да, именно так. Только так. Послушайте меня. Вместо того, чтобы готовиться к смерт­ному часу, вы пытаетесь его оттянуть, вы боитесь того, что вас ждет на том свете. Но вы не вылечите СПИД. Это на данный момент невозможно. Вам надо не цепляться за жизнь, а гото­виться к смерти. Вам нужно не лечить тело, а спасать душу. Вам нужен не экстрасенс, а Иисус Христос. Я вам врать не буду. Поверьте человеку, который стоит уже не одной, а почти двумя ногами в могиле и скоро сам будет давать ответ перед Всевышним.
   Я встал и посмотрел на него сверху вниз. Он теперь был в моих глазах еще более жалок, чем с начала встречи.
   - А теперь послушай меня, мудак. А теперь я, - и постарался сделать ударение на слове "я", - я тебе расскажу о Боге! Твой Бог у меня вышел из доверия! Ты думаешь, я не просил Его, чтобы Он вылечил меня? Не просил, думаешь? Почему же Он меня не исцеляет? Не хочет? Или не может?
   - Человек хочет, чтобы было так, как хочет человек. А Бог может все, но не всегда Бог хочет то, что может. Почему вы думаете, что Бог должен вас исцелить? Может, у Него другие планы?
   - Но ведь бывают случаи, когда от смертельной болезни излечиваются люди! Я сам не раз слышал об этом.
   - Да, бывают. Но бывает, что и умирают.
   - Тогда по какому праву Бог выбирает, кого исцелить, а кого нет?
   - По праву Бога!
   - Ага! Вот как?! По праву Бога?! А кто дал Ему это право? Почему ваш Бог допускает, чтобы в мире было столько болезней? Почему существует СПИД? Почему существует смерть? Да если на свете столько всякого зла и несправедливости, то Бога нет и не может быть. Понял меня, ты?
   Борисов тоже поднялся. Мы с ним смотрели друг другу в глаза. Он помолчал и сказал очень тихо:
   - Если этот злой мир еще существует и в этом злом мире существует добро, то Бог точно есть.
   В тот момент я даже забыл, что говорю с человеком, который сам умирает и умрет, скорее всего, раньше меня. Меня душила злоба.
   - Тогда где Бог? Где Он? Тогда почему Он допускает, что умирают невинные люди? По­чему я должен умереть? Где же ваш Бог? Да будь проклят такой Бог, даже если Он есть!
   Борисов устало смотрел мне в глаза.
   - Где Бог, вы спрашиваете? Может быть, Он сейчас в ваших руках, и вы можете делать с Ним что хотите, и, как видите, Он не посылает с неба гром и молнию, чтобы убить вас. Не потому, что не может, а потому, что все равно вас любит. Любит, потому что вы - Его творение. Любит, потому что Христос страдал и за вас тоже. Любит, даже когда вы проклинаете Его. Но и Его терпение не вечно. И прийдет момент, когда вы, - он ткнул меня пальцем в грудь, - когда вы после смерти предстанете перед Богом. Когда вы будете в Его руках. И знаете, что я вам скажу? - он помолчал. - Страшно будет впасть в руки Бога живого, Бога справедливого и карающего.
   - А вы меня не пугайте. Я уже пуганный. Я вашего Бога не боюсь.
   Он сел и склонил голову над столом. У меня создавалось впечатление, что ему меня жалко, что он знает правду, а я никак ее уразуметь не хочу.
   На прощание он дал мне адрес: Киев, улица такая-то, Церковь Христа Спасителя, священник отец Леонид. Борисов сказал, что этот священник ему очень помог, может помочь и мне, если я захочу.
   Не буду вас обманывать, скажу, что положил эту бумажку в записную книжку, а не выбро­сил сразу только из-за правил приличия. Я остыл и немного даже пожалел, что так разгневался на этого Владимира Романовича. Но ни на секунду не сомневался, что никуда - ни в какую церковь, ни в какой Киев - не поеду разговаривать со священниками. В будущем увидите, был ли я прав или нет.
   Вот такой Борисов, мой коллега по СПИДу. Если он, может, и не укрепил мою веру в Бога, то, че­стно скажу, веру в экстрасенсов подорвал и подорвал основательно. И даже не подорвал, подор­ванной она уже была давно, он помог мне признаться самому себе, что здесь исцеления своему измученному телу я не найду.
   Но бес противоречия сидел во мне, как и в большинстве людей, и, вопреки здравому смыслу, я не прислушался к его советам. Меня продолжали "лечить" все, кому не лень, еще несколько месяцев, вплоть до весны, пока я не съездил в Киев в диагностическую лабораторию и не проверился.
   Знаете, я так хотел верить, что это мне поможет, с таким трепетом ожидал результатов, с та­кой надеждой спрашивал врача, как там, есть какие-то улучшения, что доктор даже удивился моему оптимизму и спросил, с чего это я, собственно, взял, что должно непременно наступить улучшение. Я, конечно, не сказал, у кого я сейчас прохожу курс исцеления, ведь традиционная медицина не дружит с нетрадиционной. Да мне стало и не до этого, когда я узнал результаты.
   Чуда не случилось. Ничего не помогло.
   СПИД и не думал сдаваться под электропилами, сварочными аппаратами, свечами и закли­наниями новоявленных эскулапов. Я ехал назад и думал, что плакали, наверное, мои денежки, да еще о том, как бы мне со злости не покалечить при встрече этого Матвеева Сергея Сергеевича вместе с его творческим псевдонимом "Матвей".
   Когда я в очередной раз пришел к нему на прием, на кровать не лег, а сел в кресло напротив.
   - Что же вы не ложитесь? - спросил он. - Будем продолжать?
   - Не думаю.
   - Почему?
   - Почему? Я был позавчера в больнице, сдавал анализы.
   Он, видимо, не понял сразу, что я хочу этим сказать.
   - Ну и что?
   - А то, что я проверился, и СПИД у меня продолжается.
   Глаза матвеевские забегали по комнате.
   - Продолжается? Ну значит...
   - Что "значит"? Что значит ваше "значит"?
   - Но я же не всесильный. Что могу - делаю, что нет... - он развел руками.
   Я вскочил и замахал около его носа кулаком.
   - Ты, костоправ недорезанный, что ты наделал?! Я на тебя надеялся! Ты у меня четыре месяца жизни забрал!
   - Я не понимаю, почему вы со мной так разговариваете...
   - А что вы вообще понимаете?! СПИД несчастный не можете вылечить, а беретесь!
   - Ладно, извините, пожалуйста, - вежливо и важно ответил Матвей и повторил, - я не все­сильный. Ну не лечится СПИД, что ж я сделаю? Будут другие проблемы - обращайтесь.
   А я с ним отнюдь не был так галантен.
   - Чего? Другие проблемы? А вы решите мои проблемы? Пожалуйста, давайте решайте - найдите мне средство против СПИДа. Вот моя проблема! Что умолкли? Не можете? Какие ж такие у меня могут быть "другие проблемы"? Гроб сколотить и без вас найдется кому. Деньги мои гони назад. Чтоб сейчас пять штук зеленых лежали на столе, паразит, не то я тебе всю твою поганую больницу разнесу.
   Вы думаете, я получил назад деньги? А фигу с маслом! Он просто нажал кнопку на столе, в кабинет вошли два крепких парня, остановились у двери, вперив в меня милые взгляды - и денежный вопрос был решен сам собой.
   - Скажите, я обещал вам стопроцентное исцеление? - воодушевленный двумя вескими "аргумен­тами", стоявшими за моей спиной, ласково спросил меня Матвей.
   - Ну нет...
   - Вот видите! Я не обещал - вы и не получили. Ни медицина, ни экстрасенсорика не все­могущи, молодой человек. Вам теперь нужна ваша цельная внешность, мне скандал тоже не нужен. Давайте расстанемся без лишнего стука, по добру, по здорову. И не ходите больше на мои сеансы, Алекс Романович. Вам они уже ни к чему.
   И что ж... Не в суд же на него подавать... Пришлось уйти из его офиса без лишнего стука, по добру, по здорову, хотя выудил Матвеев у меня денег целую кучу.
   Так одна за одной отрйзались последние нити, связывавшие мою больную личность с совре­менными лекарями, целителями, экстрасенсами, и теперь я, можно сказать, полностью лишился надежды. Традиционная медицина сразу ничего хорошего не обещала, нетрадиционная упала позже, но так или иначе рассчитывать было не на что.
   Это был конец мне. Полная крышка.
  
   Лекарства нет только от смерти.

Теофиль Готье, "Капитан Фракасс"

  

Часть третья

ПИР ВО ВРЕМЯ СПИДА

  
  

Глава первая

ОБРЕЧЕННЫЙ

  
   Вы знаете, я не помню, как добирался домой из Ровно после окончательного разговора с Мат­веем. Помню, что ехал на автобусе, а вот как ехал - не припоминается. Наверное, опять у меня была амнезия - потеря памяти как защитная реакция организма. Защита от разочарования.
   Когда я все-таки приехал, мое состояние можно было выразить экзотическим цитрусовым фруктом.
   Лимон. Выжатый лимон.
   Я устал. Надоело бороться. Уже полтора года, как я болен ­СПИДом, и год, как я узнал о нем. За это время я испробовал все, что мог, и не добился результатов. Ничего не помогло - ни врачи, ни таблетки, ни уколы, ни заговоры, ни гипнотическое влияние, ни "сварочные аппараты", ни свечи, ни молитвы, ни экстрасенсы. СПИД шел полным ходом.
   Я понемногу замечал это, но не хотел признаваться ни отцу, ни "целителям", ни даже са­мому себе. У меня распухли лимфатические узлы на шее, под челюстью, подмышками. Они увеличились до сантиметра в диаметре и болели при прикосновении. Иногда становились меньше, и тогда возникала мысль: "Спокойно! Все в норме! Все еще образуется!" Но потом распухали снова, вытесняя последние надежды на выздоровление. Уже после приезда домой расстроился кишечник, возникли проблемы с питанием. Я потерял аппетит и начал худеть.
   В конце марта две тысячи первого года пришел очередной вызов на обследование. Я поехал и делал все, что мне говорили врачи, как автомат, уже ни секунды не надеясь на благоприятный для себя исход.
   В последний день пребывания во время обхода я сказал своему врачу:
   - Только, я вас прошу, скажите, пожалуйста, все, как есть. Я уже многое слышал и хочу знать реальную картину. Что там у меня? Совсем нет никакой надежды?
   Врач развел руками:
   - К сожалению... Мы не хотим и не будем вас обманывать. У вас активно идет процесс бо­лезни. Стадии бессимптомного носительства у вас не было, но сейчас налицо явные симптомы следующей стадии при хронической ВИЧ-инфекции. Ваш диагноз - персистирующая генерализо­ванная лимфаденопатия. Медицина бессильна вас спасти.
   Персистирующая генерализованная лимфаденопатия. Эти слова, многим слишком умные, далекие и непонятные, для меня - еще один шаг к смерти. Я не удер­жался и заплакал:
   - Вы выписываете меня, да?
   - Да.
   - Домой, да? Умирать, да?
   - Видите ли, теоретически вы можете прожить даже дольше меня. Но практически...
   Доктор не посмотрел на меня, когда говорил это. Но вот он поднял глаза.
   - Лично я не знаю ни одного достоверного случая выздоровления. Не верьте никому, кто скажет, что сможет вас вылечить. Ни один врач, ни один профессор, ни один из этих экстрасенсов не способен на это. Они только будут высасывать из вас деньги.
   Он отвернулся и медперсонал направился к выходу.
   Врачи ушли, а я сидел на кровати и плакал. Я был один в палате, но даже если бы и не один, все равно бы плакал. А что еще делать, если обследование подтверждает то, чего ты больше всего не хочешь, хоть и так оно было почти очевидным - болезнь прогрессирует, несмотря на все лечение? Да, она продолжалась, и я сдался. Бороться можно, когда есть еще надежда - пусть самая маленькая. Но она у меня пропала. Я совсем пал духом. Пусть будет СПИД. Пусть будет смерть. Мне все равно.
   Я ехал домой сначала электричкой, потом в автобусе, а мысли кружились вокруг одного: "Все напрасно. Доконала меня эта болячка. Сильнее, сволочь. Смерть теперь не в моих руках. Это я в ее лапах. Я один не могу справиться с ней. Теперь тебе уж точно крышка, Алекс! Я обречен... Обречен? Да, обречен на смерть. Мне уже не выбраться, - с каким то сверхъестественным спокой­ствием думал я. - Напрасным было и лечение. Все напрасно, все к чертям. Даже жить было ни к чему".
   Приехал домой, апатично рассказал все отцу, лег на кровать и завыл волком.
  
   Ах, как тяжело умирать!

Пьер Огюстен де Бомарше,

"Преступная мать, или Второй Тартюф"

  
  

Глава вторая

БУДЕМ ЕСТЬ И ПИТЬ,

ИБО ЗАВТРА УМРЕМ

  
   Гедонизм - от греческого слова "гедонэ", "наслаждение" - это такое направление в этике, которое считает, что наслаждение и удовольствие являются и должны быть высшей целью и основным мотивом поведения человека. Греки Аристипп и особенно Эпикур были профессионалами в таком понимании вещей.
   "Будем есть и пить, ибо завтра умрем!" - так учат сторонники гедонизма.
   Это не смелость. Это отчаяние. Отчаяние перед лицом смерти, своеобразный "пир во время чумы", пляска смерти, безумный танец на краю пропасти.
   Я начал танцевать его в тот же день, как приехал из Киева. Предчувствуя неизбежный и не такой далекий конец, я стремился взять от жизни все удовольствия, какие возможно. Это получа­лось здорово. Людям обреченным гулять удается куда легче, чем держать себя в рамках благопри­стойности.
   А начал с того, что пошел вечером в ресторан и напился. Напился так, как не напивался ни­когда. Набрался до такой степени, что все прошлые мои пьянки испугались бы, если б увидели эту. Наклюкался до того, что набуянил, а потом уснул за столом. Швейцар вывел мое тело на улицу, завел в темный угол, прислонил к стене и ушел, а я, конечно, сполз и сел на землю. Так и сидел, наверное, несколько часов, пока немного прочухался и проблевался, а потом встал и попробовал идти.
   Ого! Никогда не думал, что просто ходить (ставьте ударение на слове "ходить", а не на слове "просто") - это не так просто. Теперь я понимаю маленьких де­тей, которые учатся этому многие месяцы. Дойти домой было все равно как пройти по канату, натянутому между двумя небоскребами.
   Впереди ждали ужасы. Асфальт поднимался дыбом и больно бил меня по морде (говоря трезвым языком, я падал и набивал шишки на голове и синяки на всем остальном теле). Столбы перебе­гали дорогу, и мне пришлось приложить остатки умения, чтобы поймать одного из них и повиснуть на нем, обхватив руками. А когда я шел мимо одного дома, он (дом, а не я, конечно же) начал падать, подражая Пизанской башне, да еще прямо на меня, и мне во избежание такой катастрофы пришлось подпереть его плечом. Дорога домой, которую я проходил обычно за десять минут, растянулась на сотни километ­ров, искривилась и грозила мне, что оставшуюся часть жизни прийдется провести, шатаясь по ней, иногда на своих двух, иногда ползая вокруг себя на четвереньках.
   Увы! До своей хаты в тот вечер мне добраться так и не пришлось. Я свалился с моста, так как хотел взяться за перила, но в глазах у меня двоилось, и я ухватился за несуществующие, пролетел по насыпи, пару раз перекувыркнулся через голову и через другие части тела, остановился за метр до воды, раскинув руки и ноги, как большая неживая кукла, вздохнул раза два, отодвинул какой-то камень, который уперся мне в спину, свернулся калачиком и заснул.
   Первое, что я увидел утром, был мальчишка. Он стоял метров за пять от меня с удочками в руке и с улыбкой и любопытством смотрел на это некое подобие человеческой личности, которое вчера вечером после изрядного количества выпитых спиртных напитков променяло родной дом на место под мостом и теперь лежало, скрючившись, у воды.
   Это подобие раскрыло рот и сухим языком пролаяло:
   - Чего смотришь, босяк?
   - Ничего, - ответил мальчишка. - А ты тут живешь? Ты бомж?
   - Ты мне не тыкай, сопляк. Мы с тобой еще не пили на брудершафт. Я тебе не "ты", понял? Ко мне обращаться на "вы" и шепотом. И не бомж я, понял?
   Мальчишка уже открыто засмеялся надо мной и убежал. А я постарался подняться.
   Вот это да! В голову будто гвоздей натыкали, а во рту, кажется, ночевала бригада немытых кошек.
   "И зачем же я так вчера? - вот первый вопрос, который наиболее часто задается в таких случаях. - Ну выпил бутылку, две, ну три, но зачем же так нажираться?!"
   Я сплюнул и осмотрел себя. Сказать, что это - жалкая картина, значит ничего не сказать. Плащ носил на себе отпечатки всего, к чему я имел такое тесное отношение вчера вечером: пролитое вино, оторванные клочки и пуговицы от соприкосновения с асфальтом, смола со столба, известь от падающего дома да еще другие следы неизвестного происхождения - все это пышно расцвело на нем красочным букетом. Если когда-то он и был фирменным дорогим плащом, то те времена прошли навсегда.
   Отстегнув две оставшиеся пуговицы, я посмотрел под плащ. Костюм хоть и был помятый, а брюки грязные до колен, там, где их не прикрывал страдалец-плащ, но с этим можно примириться. Да, верхней одежде достался главный удар.
   Я снял плащ и осмотрел его сзади. Это еще что такое! Кроме всего перечисленного, там име­лись отпечатки кувыркания с моста - зелень от травы, болото и, извините, следы от неких челове­ческих физиологических отправлений, которые люди иногда оставляют под мостом, особенно когда далеко бежать до туалета.
   Тьфу!
   Дожился. Как тот малый на меня сказал? Бомж? Ну да! Чем не бомж?! Знаете, кто такой бомж? Дословно с русского - человек без определенного места жительства. Где же ему ночевать, как не под мостами?
   Я подумал, что купить другой плащ будет и проще, и дешевле, и приятней, чем чистить ста­рый, поэтому свернул его и бросил в речку. Он неторопливо уплывал, переваливаясь на воде, показывая мне то один бок, то другой, будто прощался со своим горе-владельцем, унося следы моего позора на теле. Эх, если бы он мог так же просто унести позор моей грешной души!
   Будем есть и пить, ибо завтра умрем!
   Вот так я падал. Резко и низко. Но если в первое время и было немного стыдно, то потом я научился топить свой стыд в водке. Да и почему мне должно быть стыдно за такой образ жизни? Я не просил себе СПИДа. Я не виноват в этом. Поэтому не принимаю никаких претензий! Кому я что должен? Ни перед кем я не в ответе! Люди не были в моей шкуре и судить меня не имеют права!
   Даже если внутренне я знал, что это не так, но заглушал (вернее, старался заглушить) голос разума и совести вином, дебошем и ор­гией.
   Будем есть и пить, ибо завтра умрем!
   Ну и что, что завтра умрем?! Завтра, завтра - не сегодня, так лентяи говорят, слышали такую пословицу? Завтра умрем, а сегодня я сам себе пан.
   Но порой, когда я сидел где-нибудь в баре или кабачке, после первой-второй рюмки, когда голова еще соображает, я думал. Времени было много, и я размышлял. Иногда даже брал с собой какую-то книжку или журнал почитать. Знаете, о чем я думал, о чем размышлял, о чем читал?
   О смерти!
   Да, о смерти. Об этой непрошеной гостье, об этой противной необходимости, которая ждет меня в не таком далеком будущем. Мне приходилось думать о ней. Ведь надо о чем-то думать. А иного предмета для размышлений я не имел. Это было даже как-то заманчиво и таинственно - думать именно о ней. Даже сердце начинало сильнее биться, будто мечтал о своей сексуальной подруге.
   ... Да, вот жил-жил человек, ни о чем не тужил, и тут бац! - трах! - бах! - давай умирай, и ты уже не человек, а мертвец. И пусть ты еще дышишь, сердце стучит, ты ходишь, чего-то там еще делаешь, можешь даже водку пить, все равно ты мертвец, пусть ходячий, но уже мертвец.
   Но почему же в таком случае нас не предупреждают? Почему никто не приходит и не говорит: "Вот через такое-то время вы умрете. Готовьтесь". Так было бы легче, наверное. Ведь одна из самых страшных черт смерти - неожиданность, ведь она, зараза, и правда, приходит тогда, когда ее и даром не надо.
   А, впрочем, что это я так? Почему же не предупреждают? Пре­дупреждают. Меня вот, например, предупредили: "Алекс, через несколько лет ты умрешь. Готовься". Да и всех людей предупреждают: "Люди, в конце своей жизни вы умрете. Готовьтесь". "Смерть для того поставлена в конце жизни, - говаривал русский остряк Козьма Прутков, - чтобы удобнее к ней приготовляться". И не такая уж большая разница, что я проживу еще только три года, а кто-то там тридцать или пятьдесят. Все равно и после такого срока никто на тот свет не желает.
   Да что я, в самом деле, жалуюсь. Я, можно сказать, даже в лучшем положении, нежели другие. Меня не сбила машина на улице, не пристрелили из-за кошелька ворюги, не схватил инфаркт, и заболел я даже СПИДом, а не раком или чумой, от которых умирают намного быстрее. Так что бросай пить, Алекс, и иди готовься к смерти, раз тебе предоставляется такая возможность.
   И я снова шел пьянствовать.
   Будем есть и пить, ибо завтра УМРЕМ!
   Умрем!
   Что я знаю о смерти? Да ничего не знаю! Что я думаю о смерти? Да ничего не думаю! Для меня смерть тогда была прекращением всякого существования. Всякого думания, разглагольствования, хождения, копошения. Прекращение работы и отдыха, любви и ненависти, завершение игры под названием "Жизнь". Смерть - это после черной жизни еще более черная дыра. Вот и все.
   А за ней что? Ничего. Пустота. Вакуум. Что может быть после прекращения вся­кого существования?
   Вы спросите, где я взял доказательства того, что мы умрем и не будем жить после смерти? А зачем мне были доказательства? Умрем - и все!
   А дальше?
   А что дальше? Куда все - туда и я.
   А если все - в какой-нибудь ад, то что? Успокоит меня там присутствие всех?
   Так я продолжал жить в рюмке водки. Старался не напиваться так, как в первый раз. Ра­зыгрывал интеллигента. Постоянно в костюме, галстук, черные очки. С собой - дипломат, в дипломате - бутылка водки с герметичной закруткой и немного закуски. И жвачка, чтобы пере­бить запах.
   Но правды не скроешь. У меня, когда выпью, морда красной становилась. Вот она-то меня и выдавала. Например, сидел я один раз в библиотеке, просматривал подшивки журналов, а в перерывах заскакивал с дипломатом в туалет - подкрепиться. Понятное дело: чем больше ты пьешь, тем увереннее ощущаешь, что ты самый трезвый. Но в действительности-то все наоборот. И когда я в очередной раз возвращался с туалета, услышал:
   - Идите в ресторан пьянствовать, молодой человек. Здесь вам не кабак. Здесь библиотека. Дожили! В библиотеке в туалете водку распивают!
   - Извините, пожалуйста, - промычал я заплетающимся языком. - Но я уже был в кабаке. Там не выдают книжки. Там выдают бутылки. А мне книжки надо. О смерти.
   Однажды я встретил на улице своего одноклассника. Юрка военный, служит в России, недавно только приехал и не знал еще, что со мной случилось и почему я так пью. Мы с ним посидели в баре, и он немало удивился моим дозам. И не удивительно, что он удивился. Я уже приобрел опыт в распивании спиртных напитков, и теперь стопка так и мелькала в руках.
   - В конце концов, Алекс! Ты на себя не похож. Зачем же так пить? Сколько тебя помню, ты всегда старался держаться в норме.
   - А водка мне не вредит. То есть, она вредит здоровью не всегда, а только при жизни. Я в водке истину ищу.
   Я засмеялся, можно даже сказать, заржал, как конь:
   - Истину! Вот она где, истина, - я высоко поднял стакан. - "In vino veritas". Так, что ли, го­ворили римляне древние? "Истина в вине". Жизнь коротка, а водки много! Всю ее не перепьешь, но стремиться к этому необходимо.
   Я посмотрел на него. Юрий не улыбался.
   - Ладно, извини. Не все так просто, Юра.
   - Что-то случилось?
   - Случилось.
   - У тебя? Что-то серьезное?
   - У меня СПИД.
   Несколько секунд он только смотрел на меня и ничего не говорил.
   - Как это?
   - Да вот так.
   - И что же... Это правда? Так ты из-за этого так гуляешь?
   - А что еще остается?
   - Подожди, Алекс, подожди, - он наморщил лоб и потер его рукой. Было видно, что его шокировало мое сообщение. - Подожди, ведь должен же быть какой-нибудь выход?
   - Нет у меня выхода.
   - А операция?
   - Таких операций не делают.
   - Сейчас всякие делают. Были бы деньги.
   - Юра, ты понимаешь, что это смертельная болезнь?! Что никакие деньги мне уже не помо­гут! Да если бы они помогали, разве я бы их пропивал? Я пошел бы работать, грабить, убивать ради денег, чтобы их достать. Если б только они могли помочь! Нет! Толку теперь с них.
   - Ну тогда в церковь иди, что ли.
   - Зачем?
   - Я думаю, раз ты уже все равно "того", тебе это нужно.
   - А тебе?
   - Мне? Зачем? Я же не собираюсь умирать.
   - Я тоже не собирался. Забаррикадировался за бронированными дверями, отгородился от всего мира и думал, что никто меня не достанет. А вот теперь, когда пришлось умирать, когда смерть сама вторглась в мою жизнь, оказалось, что я вовсе к ней не готов. Впрочем, как и боль­шинство людей. Посмотри на них, Юра. Посмотри на людей. На тех, что в этом баре, и на тех, что на улице. Это ведь ходят трупы. Потенциальные трупы. Страшно подумать, но максимум через сто лет никого из них не будет в живых. Да какое там сто лет! Многих не будет и через десять. Что такое десять лет? Пыль. А ты спроси вот у любого, да хоть у первого встречного, что он собира­ется делать, когда будет умирать. Вот хотя бы у этих. Спроси. Не хочешь? Я сам спрошу.
   Я поднялся, чтобы спросить у трех девушек за соседним столиком. Юра отговаривал меня, но я все-таки подошел к ним:
   - Простите, можно вам задать один вопрос?
   - А в чем дело?
   - Что вы будете делать перед смертью? Вот вы, например, - я обратился к самой старшей на вид, блондинке лет двадцати пяти.
   Девушки переглянулись, и блондинка спросила:
   - Перед какой смертью?
   - Как это "перед какой"? Да перед вашей смертью, милая моя! Когда вам скажут, что у вас смертельная болезнь: рак там или СПИД. Что вы делать будете?
   - Пошел отсюда, козел!
   Я посмотрел на одну, на вторую, на третью, покивал головой и вернулся к столику. Юра спросил:
   - Ну что, сказала?
   - Сказала. Сказала: "Пошел отсюда, козел". А что она еще может сказать? Она не знает от­вета. И знать не хочет. Она молодая и красивая, и ей неприятно думать о смерти. Будто бы я старый и уродливый, будто бы мне приятно о ней думать. А вот должен думать, Юрка. Должен. Хочу я этого или нет. А о чем же мне еще теперь думать? О бабках? О девках?
   Я хлебнул пива и продолжал:
   - Еще сначала, незадолго после того, как мне сообщили диагноз, видел одного типа в боль­нице. Тоже СПИД. Давай, говорю ему, посидим, поговорим, чего делать, а он - не могу, говорит, сейчас домой надо, у меня хозяйство некормленое. Некогда ему, видишь. Человек не сегодня-завтра сыграет в ящик, а он - хозяйство, курочки, уточки, свиночки. Да на кой тебе хозяйство на том свете?!
   Девушки с соседнего столика расплатились и ушли, мрачно поглядывая на меня. Я посмот­рел им вслед и ткнул пальцем вслед блондинке:
   - Но и ей прийдется подумать о смерти. Осознать всю ее реальность. Что от нее никуда не убежишь. Не спрячешься. И будет очень хорошо, если еще не будет поздно. Как для меня.
   Я посмотрел на Юру и сказал без тени усмешки:
   - Знаешь, я не жалею, что испортил ей этот вечер.
   Я встал.
   - Извини, я пойду.
   - Куда? Подожди.
   Но я пошел. Еще услышал Юру:
   - Алекс!
   Но я не обернулся.
   - Алекс!
   "Алекс... Нету вашего Алекса. Был Алекс, да весь вышел..."
  
   Он заворачивает за угол и спешит прочь, без стесне­ния оборвав знакомство, как делают те, кто стоит одной ногой в могиле, ибо, когда чело­век чув­ст­вует прибли­жение конца, его эгоизм и себялюбие рас­цветают пыш­ным цве­том.

О.Генри, "Туман в Сан-Антонио"

Глава третья

АЛКОГОЛИК

  
   - Что-то я тебя не пойму, папа. Ну почему ты ищешь меня в ресторане, а не, например, в музее? Или в библиотеке? Кстати, я иногда там бываю.
   Это меня в кабаке нашел отец. Он не обращал внимания на мой цинизм. Не кричал, не ру­гался, как раньше бывало. Просто тихонько уговаривал меня и уводил домой. Только утром, когда я вышел на кухню, он сказал:
   - Мне стыдно за тебя, Алекс. Я для тебя деньги не на водку высылал. Здоровый образ жизни, между прочим, гораздо полезнее для долголетия, чем всякие там таблетки. А ты еще и пьянствуешь. Так ведь, конечно, скорее умереть можно.
   - А какая мне уже разница?
   - Какая разница? Что ты такое говоришь! Алекс, опомнись, будь же ты человеком!
   - А долго?
   - Что долго?
   - Долго мне еще быть человеком?
   Отец опустил голову.
   - Даже если и умираешь, сумей хоть умереть нормально.
   - Нормально?! Ты вот говоришь, папа, чтобы я смог хоть умереть нормально! А разве умирать - это нормально? Ты всегда хотел, чтобы твой единственный сын чего-то добился в жизни. Ты научил меня думать, что когда у человека много знаний, дипломов, престижная работа, дом, дача, машина, деньги, вот тогда-то он и хозяин положения. У меня вот два диплома, работал юристом в престижной фирме. А сколько денег ты мне подарил? Ого, пять тысяч долларов! У кого из моих знакомых есть такие деньги?! Все есть, а чего еще нет, то скоро будет! Ешь, душа моя, пей и веселись многие годы!
   Я замолчал, потому что начал задыхаться. Посмотрел в упор на отца:
   - А что мне толку теперь от всего этого? Зачем мертвому дипломы? Зачем мертвому ра­бота? Зачем мертвому деньги? Да, папа. Ты действительно многому меня научил... НО ПОЧЕМУ ЖЕ ТЫ НЕ НАУЧИЛ МЕНЯ УМИРАТЬ?
   Я встал, повернулся и хотел выйти, но в дверях остановился. Отдышался. Повернулся к отцу. По­смотрел на него, потом потупил глаза в землю:
   - Прости меня, папа.
   Отец тоже встал и взял меня за локоть.
   - Сынок, это ты прости меня. Знаешь, может, я не показывал свою любовь. Но я всегда любил тебя, Алекс. Может, по-своему, но очень любил. Да, я считал, что отец прежде всего должен заботиться о материальном состоя­нии семьи. Вижу, что был не прав. Да, теперь у нас все есть. Но зачем оно, если с нами уже нет мамы, а мой сын смертельно болен? Но и я не Бог. Твой отец не всемогущий, Алекс. Я действительно ничего не знаю о смерти. Чем же я могу тебе помочь? Как я могу научить тебя умирать?
   - Может быть..., мне кажется, папа, может быть, если бы наша мама была сейчас жива, может, она бы смогла мне помочь?
   - Может быть, Алекс.
   Когда отец вышел, я посмотрел на себя в зеркало: худющая небритая физиономия, глаза как у крота, который впервые вылез на солнце, давно не мытые волосы свалялись в космы, руки дрожат. "Боже мой, во что я превратился?! Да разве ж я не заслуживаю смерти?!"
   За столом, когда мы завтракали, я спросил его:
   - Папа, почему ты меня еще терпишь?
   - Как же, сынок? Я ведь тебя люблю.
   - Но ведь я отравляю тебе жизнь.
   - Ты ведь мой сын, Алекс. Ничего... Ничего, все будет хорошо. Держись.
   "Держись... За что же тут держаться? Что я нашел такое, за что можно было бы ухва­титься?"
   Я вспоминал, что было в моей жизни, на что я теперь мог бы опереться.
   И не находил ни­чего. Ничего. НИЧЕГО!
   Все смертно. Все тленно. Ничто не вечно. Нет за что зацепиться.
   Поэтому все кончено. Поэтому остается одно - гулять. Гулять, пока это возможно. Взять от жизни все, что успею. И я снова шел пьянствовать. Изобретательность моя в этом виде деятельности была выше всяческих похвал.
   Например, сегодня я заключаю сам с собой пари, что смогу обойти в Остроге за день все бары, ресто­раны, кабаки, рюмочные и забегаловки, в которых продают спиртное. Заключаю пари и выигрываю. В нашем небольшом городе их не так много, около двадцати пяти, пять-шесть из них в этот день закрыты, остается двадцать, и если постараться и принимать в каждом из заведений не больше пятидесяти грамм водки, это вполне возможно. В большинстве из них меня уже знают и наливают, не спрашивая, что закажу. Так что я проделываю эту процедуру, не теряя времени.
   Но в другие дни развлекаюсь иначе. Завтра, например, пойду в двенадцать часов в ресторан (он как раз открывается) и буду сидеть там до закрытия. Суп харчо или колоритный украинский борщ, солянка из осетрины, ростбиф, к нему соус сметанный с луком, затем почки говяжьи в грибном соусе с мадерой, цыплята, жареные в сухарях, омлет с сыром, мороженое, может, еще что-то вкусное. И водка - объект поклонения. Чистая голландская или финская водка. Много водки. Еще больше водки. Бутылки, литры, галлоны, бочки водки.
   Пока я заказываю, бармен рассказывает мне анекдот:
   - Горе-то слышал какое?! Вчера умер один из наших постоянных клиентов. Замечательный человек. Каждый день выпивал у нас не меньше тридцати кружек пива и пять литров водки.
   А я в это время должен спросить:
   - А от чего умер?
   А он отвечает:
   - Понятия не имею.
   Это у нас своеобразный ритуал. Анекдот он рассказывает мне каждый раз, когда я бываю здесь. Он меня так обличить хочет, что ли? Меня! Хоть и бармен, хоть ему и выгодно, чтобы я оставлял деньги в его заведении, но и ему по­чему-то не все равно то, что я делаю, почему я ТАК пьянствую. Но ведь зря старается, правда?
   Я сажусь в отдельную кабинку. Осматриваю щедро обставленный стол. Наливаю себе рюмку водки, смотрю ее на свет, как истинный специалист. Потом говорю тост:
   - В общем, стало быть, как говорится, да здравствует все то, благодаря чему все мы, так сказать, несмотря ни на что, во что бы то ни стало, короче говоря, будь здоров, Алекс.
   ...И выпиваю первую стопку. От первой до последней - как от полюса до полюса.
   Что-то подобное было изо дня в день. Но оказалось, что даже гулять - это далеко не всегда так легко. А виной всему был отец. Если бы он кричал на меня, ругался, злился, мне все было бы пубоку. В таком случае я всегда нашел бы оправдание своему поведению. Уж лучше бы отец не приезжал и не мешал мне. Но так... Он ни разу не разозлился на меня, поэтому вечерние оргии и вакханалии превращались в утренний стыд и раскаяние. Меня продолжала мучить совесть. Хоть я и заливал ее водкой, но всегда знал, что делаю не так, поступаю непра­вильно.
   И я решил уехать. Уехать в Ровно на продолжение гуляний, ничего отцу не сказав, только написав записку. Денег своих у меня было уже мало, поэтому я порылся в вещах отца, когда его не было дома, и прихватил три тысячи долларов. Так ко всему другому я стал вором.
   Я ехал в Ровно, и у меня вовсю работала совесть.
   Ох, уж эта мне совесть! И зачем она мне, спрашивается?! На кой черт она мне сдалась, эта совесть?! Зачем мне знать, где добро и где зло?! Зачем знать, что я поступаю неправильно?! Что мне терять? Никто ничего мне не сделает! Даже за преступление. Даже за кражу. Даже за убийство. Высшая мера наказания? Приговорить к смерти? Ха-ха! Не накажешь смертной казнью того, кто ею уже наказан. Не приговоришь к смерти того, кто уже к ней приговорен. Не­возможно убить того, кто уже и так мертв.
   Так зачем мне совесть? Если бы можно было вырезать ее, как аппендикс, я, ни секунды не размышляя, согла­сился бы на операцию. Она ведь до того обличала меня, что я не мог дождаться, когда мы уже доедем, чтобы снова водкой заглушить ее, задавить эту гадину, не дать ей мной командовать. Я даже не усидел и вышел в городе Здолбунове, не доезжая несколько километров до областного центра. Вышел, чтобы найти первый попавшийся кабак и в нем утопить на некоторое время все проблемы.
   Я становился пьяницей? Может быть. Ну и что? Теперь я с улыбкой вспоминал, как еще не­давно чуть ли не взрывался, когда мне говорили, что я превращаюсь в алкоголика. Как же! Алекс - алкаш?! Сказанули тоже!
   - Я не алкоголик. Я могу бросить пить в любую минуту, когда захочу.
   - Почему же ты этого не делаешь?
   - А пока не хочу, вот и все.
   - А ты захоти.
   - А я пока не хочу хотеть.
   - Алекс, если ты честен хоть перед самим собой, согласись, что ты понимаешь: топить свои проблемы в пьянстве - это не выход. Только уже не можешь иначе.
   "А ведь это правда, Алекс", - говорила мне тогда она, эта самая совесть. Я в самом деле несколько раз пробовал завязать, не пить, не бродить из бара в бар, но не смог. Меня уже тянуло. Тянуло Алекса в кабак, как пьяницу в кабак. Я не представлял, что делать, чем заняться, если только не прожигать в винных парах оставшееся до кончины время. Но как признаться, что ты уже не хозяин своим желаниям?
   - Мной никто не может командовать.
   - Алекс, если честен - согласись, что это так.
   "Согласись, Алекс".
   Не-а.
   Но кто подчиняет меня своей воле? Почему я не в силах бросить эту пагубную страсть, зная, что разрушаю и тело, и интеллект, и волю? Кто заставляет меня пьянствовать перед смертью, топить в рюмках и стаканах мрачные мысли? Ведь я вижу - это помогает только по вечерам. Утром к бездне нерешенных вопросов добавляется еще и головная боль.
  
   Другие, увлеченные противоположным мне­нием, ут­верждали, что много пить и наслаж­даться, бродить с песнями и шутками, удовле­творять, по возможности, вся­кому желанию, смеяться и изде­ваться над всем, что при­ключа­ется, - вот вернейшее лекарство против не­дуга. И как говорили, так, по мере сил, приводили и в исполнение, днем и ночью странствуя из одной таверны в другую, вы­пивая без удержу и меры...

Джованни Боккаччо, "Декамерон"

  
   И почему проблемы не хотят тонуть в вине?
  
  

Глава четвертая

ПРОСТИТУТКА

  
   В Ровно я не шлялся по третьесортным забегаловкам и не ночевал под мостами. Остановился в гостинице "Латойя"1  - не первоклассной, но вполне приличной. Одевался все так же изысканно. Завтрак и шампанское в номер, обед и ужин - в ресторане. Да, три тысячи долларов вначале открывали широкий спектр гуляний.
   Вот и сегодня вечером я сидел, конечно, в гостиничном ресторане. Один за столиком. Запо­тевшая водка в графине, чешское пиво, сыр рокфор, красная икра, крабы, изюм, соленые орешки, газета. Вдруг подходит и садится рядом без приглашения некое длинноволосое создание с ярко накрашенными губами и остальными атрибутами проститутки. Как оказалось, так оно и было.
   - Угости, милый.
   - Угощайся.
   Я налил ей пива и заказал коктейль. Она выпила. И сразу - атака.
   - Ну что, пошли?
   - Куда?
   - Как куда? Любовью заниматься.
   Но меня так просто не возьмешь.
   - А о какой любви ты говоришь?
   - В смысле?
   - Понимаешь, есть разные виды любви. Есть любовь студенческая: когда есть "с кем", есть "чем", но нет "где". Есть любовь одинокая: когда есть "где", есть "чем", но нет "с кем". Есть любовь несчастная: когда есть "где", есть "с кем", но нет "чем". И есть любовь философская: когда есть "где", есть "с кем", есть "чем", но "зачем"?
   Я выдержал эффектную паузу:
   - Что же ты хочешь от философа?
   - Ты бы еще рассказал о любви к родине. Ты будешь меня брать или нет?
   - Давай посидим, поговорим по душам, раз ты уже ко мне села. Три минуты удовольствия не стуят трех часов хо­рошего разговора.
   - Да о чем мне с тобой говорить?
   - О жизни.
   Она посмотрела на меня и вынула из сумочки сигареты.
   - Ты точно философ. Зануда.
   - А разве о жизни говорить нудно? Ладно, тогда давай говорить о смерти.
   - Вообще чокнутый. Кретин.
   - Почему же кретин? О жизни тебе нудно, о смерти не хочешь. Давай говорить о тебе.
   - Обо мне? Что ты обо мне знаешь?
   - Если бы знал, то нечего было бы и говорить. Например, как тебя зовут? Что тебе в жизни надо?
   - Зовут меня Эльвира, а в жизни мне ничего не надо.
   - Ничего не надо тем, кто умер. А ты бы, Эльвира, вышла замуж. Почему не хочешь? Или не берут?
   Она взяла в зубы сигарету. Я чиркнул зажигалкой, и Эльвира выпустила дым прямо мне в лицо.
   - Мне сейчас сказать: "За тебя? Да хоть сейчас!"?
   - Не знаю. Не я ж один.
   - Да за кого? Вокруг, если не пьянь или наркота, то... - она посмотрела на меня.
   - Философ, ты хотела сказать.
   - Почти. Разве хорошего человека найдешь?
   Я кивнул:
   - Да, ты права. Нас так мало осталось.
   - Ты не философ. Ты псих.
   Она поднялась и взяла со стола сумочку.
   - Я не псих. Если я странный, то это просто потому, что у меня положительно вирус иммунодефицита человека. А это смертельная болезнь.
   Она уже разворачивалась, но, услышав мои слова, повернула голову ко мне. Конечно, на лице было удивление, хоть и мало чем можно удивить проститутку:
   - Да ты что, правда? Чего ты так думаешь? Вирус чего?
   - Иммунодефицита.
   - Это что, типа СПИД?
   - Да, типа.
   - А почему ты разгуливаешь на свободе? Ты не заразный?
   - Не заразный. То есть не совсем заразный. То есть тебя не заражу. Садись, не бойся. Я даже дышать в твою сторону не буду, хоть он через воздух не передается.
   Она постояла пару секунд и села.
   - Так слушай, тебе что, трахаться нельзя? А как же у тебя с сексом?
   - Да никак...
   - А я слышала, что перед... того... ну... когда человек знает, что он уже того...
   - Умрет.
   - Да, умрет..., тогда секса хочется больше, чтобы больше получить удовольствия перед... перед... ну...
   - Перед смертью.
   - Ага.
   - Да, иногда потенция повышенная.
   - И что ж ты делаешь? Трахаешься?
   - Да нет. Я ж не убийца.
   - А как расслабляешься?
   - А я уже не напрягаюсь.
   - А серьезно?
   - Да вот пьянствую. Рожденный пить любить не годен. Иногда, когда уж очень донимает, онанизмом занимаюсь.
   - Да ты что?! - она засмеялась.
   - Кроме того, если я сознательно буду заражать других людей, меня посадят, а согласись, провести оставшееся время в тюряге - не перспективная перспектива. Лучше я не буду никого трогать, но буду сидеть в ресторане и разговаривать с Эльвирой.
   - А если через резину?
   - Слушай, я же тебе сказал, что мне приятнее с тобой поговорить. На краю жизни начи­наешь ценить не столько механическое удовольст­вие, сколько моральные качества человека и все такое. Если у тебя время - это деньги, я заплачэ.
   - Да ладно, что я не человек, что ли? Могу и так немного с тобой поболтать. Если недолго. Иначе платить прийдется. Слушай, а как жена? Или ты не женат? А как ты заразился? Я еще никогда не видела смертников. Не, со СПИДом некоторых знаю. Наркоманов, правда. Ты не наркоман?
   - Все спрашивают, не наркоман ли я. Не наркоман, - я рассказал ей, кем я был и кем стал.
   - Ого! А сейчас что думаешь делать? Как ты сам относишься к своей болезни? Не страшно?
   - Как отношусь? Конечно, лучше всего было бы, если бы ее не было. Но раз уж так, значит приходится принимать СПИД, как он есть. Сначала мне очень не хотелось верить, что все так плохо. Я сознательно в это не верил. Прятал, как страус, голову в снег.
   - В песок, а не в снег.
   - А-а, какая разница? Потом разозлился на весь свет - чего они все здоровые, а я один дохлый! Думал, почему Бог допустил по отношению ко мне такую несправедливость? Ладно там, был бы я наркоманом, гомосексуалистом или, извини, проституткой...
   - Да ничё...
   - Так вот, тогда - другое дело, а так... Простой человек, которого послали в командировку - и нб тебе! Впрочем, я на Бога уже обиды не держу - все ведь чем-то болеют, все от чего-то дохнут - кто от СПИДа, кто от рака, кто от водки, кто от старости, а кто просто сохнет от безде­лья и бессмысленности.
   Я выпил пива и продолжил.
   - Потом начал лечиться. Ничего, конечно, не получилось. А сейчас мне уже как-то все равно. Я спокоен, хладнокровен. Даже какое-то чувство превосходства над другими, собственной исключительности, героизма, что ли. Я будто приобщен к тайнам бытия, среди которых смерть - тайна номер один. Можно даже похвастаться по пьянке - во какой я! Скоро, мол, сыграю в ящик, и мне на все наплевать, все вы и все, что на свете, мне до одного места. В принципе, я так и делаю.
   - А тебе не больно?
   - Сейчас нет.
   - А потом?
   - Потом будет больно.
   - Не боишься?
   - Как тебе сказать... Я с детства боюсь боли. Очень боялся драться в школе, хотя и прихо­дилось...
   - А вон, видишь, - она перебила меня и указала мне на бритого крепкого парня, - это Лысый. Мое начальство. Он скоро подойдет к нам, если я буду еще тут сидеть.
   - Это типа сутенер твой?
   - Ага.
   - Ну-ну. Типичный вышибала.
   - Не, он классный. Есть у девок, конечно, мразь, но он ничё. Защищает меня, много не тре­бует. Никогда пальцем не тронул.
   - А ты спишь с ним?
   - С ним? Не, он придерживается принципа - не работай там, где гуляешь и не гуляй там, где работаешь.
   - А ты?
   - А что я? Для меня вообще спать - это не развлечение, а работа. А работать я люблю не слишком.
   - Давай выпьем.
   - Давай.
   - Знаешь, Эльвира...
   - Можно Эля.
   - Эля, знаешь, за что я пью? За тебя. За то, чтобы ты умерла.
   Потаскуха подняла брови.
   - Чего?
   А я продолжал:
   - Я пью за твою смерть. И чтоб тебе сделали гроб из столетнего дуба, который посадят лет так через сто.
   Она улыбнулась. Сквозь зубы:
   - А ты все о своем. Это у всех смертников такой черный юмор?
   - Наверное. Знаешь, сейчас скажу банальность, но это правда, и это не по пьянке - я сегодня еще не так много выпил. Глядя на тебя, я не могу поверить, что вот и ты тоже можешь умереть. Пусть ты проститутка, пусть общество и отворачивается от таких, как ты, но просто умереть, и чтоб от тебя ничего не осталось, - нет!
   "Типа сутенер" Лысый подошел к нашему столику. Он в натуре был лысый.
   - Привет!
   Я кивнул.
   - Будешь брать? - он мотнул головой в сторону Эльвиры.
   - Сколько?
   - Двадцать баксов на час, пятьдесят до утра.
   Я выложил пятьдесят долларов. Он пересчитал деньги и ушел. Эльвира сидела тихо, как мышонок в мешке с мукой.
   - Деловой человек, - сказал я, пряча бумажник в карман. - Ни слова лишнего. Выпьем?
   - Так ты все-таки берешь меня?
   - Беру. Не переживай, я приставать не буду. Просто посидим, поговорим. Если не бо­ишься.
   - Да ладно, чё там. А куда пойдем?
   - Я здесь в "Латойе" остановился. А теперь за что выпьем?
   Эля подумала и снова улыбнулась, показав зубки:
   - За твое здоровье. Мне все равно, а тебе приятно.
   - За мое здоровье пить глупо, поскольку оно мне больше не понадобится. Ну да ладно. Вы­пьем, - сказал я.
   - Выпьем, - повторила Эля. - Слушай, а что ты думаешь о жизни после смерти?..
   Утро застало нас в моем номере после того, как мы проговорили всю ночь напролет, сидя на разных кроватях, только по очереди нагибаясь к столику то за пивом, то за водкой, то за кофе, то за сигаретами, то за закуской, то за всем вместе.
   Я ни с кем не был так откровенен, как с ней. Я выложил перед ней всю свою боль, все проблемы, все несчастия, которые свалились на меня. Эльвира, эта падшая, публичная, продажная женщина, путана, ночная бабочка, проститутка, в просторечии шлюха, она понятия не имела, что такое психология, не понимала тонкостей общения с умирающими, но она помогла мне больше, чем какой-нибудь доктор психологических наук со своими трехэтажными терминами и объяснениями - она просто выслушала меня, обреченного на смерть. Да, я заплатил проститутке деньги не за то, чтобы заняться сексом, а чтобы она меня послушала. Ведь никто из психологов просто так слушать меня не хотел, не надевая перед этим резиновых перчаток с марлевыми повязками.
   Это была одна из самых приятных ночей в моей жизни.
   - Ну прощай, Эльвира.
   Она смотрела мне в глаза, уже стоя у двери.
   - Прощай. Только я не Эльвира. Я Галина. Галя. Мне мое имя не нравится, вот я и... Ты не сердись, что я так сразу тебя обламывала. Ты хоть и со СПИДом, но классный мальчик.
   Я усмехнулся.
   - О'кей, Галина. Счастливо тебе.
   Никогда позже я не пожалел, что мне пришлось потратить пятьдесят долларов только на то, чтобы целую ночь проговорить с проституткой, сидя на разных кроватях.
  
   Он всегда был неверующим, всегда добро­душно под­­смеи­­вал­ся над судовыми священни­ками и их разго­во­рами о бессмертии души. За гробом жизни нет, воз­ражал он, живешь здесь, сегодня, а потом - вечная тьма. Но вот в глазах девушки он увидел душу, бессмертную душу, кото­рая не может умереть.

Джек Лондон, "Мартин Иден"

Глава пятая

НАРКОМАН

  
   Однажды сделали умные ученые такой эксперимент. Одной крысе имплантировали электрод в ту часть мозга, которую можно назвать центром, отвечающим за удовольствия. Когда через провод пропускали небольшое напряжение, крыса это удовольствие испытывала. Ее приучили самостоятельно нажимать на рычажок, чтобы включать ток. Так вот, с тех пор крыса только этим и занималась. Она постоянно нажимала на рычажок, стимулирующий ее нервные центры удовольствия. Она забыла о прогулках, о жратве, о сексе с другой крысой, обо всем. Удовольствия, удовольствия, удовольствия и еще раз удовольствия! Больше ничего не надо! И так вела себя не одна - почти все крысы, над которыми эти эксперименты проделывали.
   Вот и я постепенно становился такой крысой. Удовольствия и только удовольствия! И ничего больше!
   Но вы думаете что три тысячи долларов долго тратить? Как бы не так! Через две недели гуляний и проживания в гостинице мои запасы изрядно оскудели. Я больше не позволял себе так много, как мог в первые дни кутежа.
   Пришлось искать квартиру. Жить в "Латойе" стало не по карману. Несколько дней звонил по телефонам, все никак не мог найти более-менее дешевую. Но вот однажды набрел на объявление о сдаче комнаты. На следующий день я сходил туда. Открыла мне довольно-таки старая женщина и сказала, что, увы, клиентов уже взяла вчера вечером. Она оказалась разговорчивой, и я простоял там около пяти минут, сам не зная зачем, выслушивая ее россказни, как мало платят сейчас за квартиры и какие дорогие нынче на базаре продукты. Впрочем, я давно перестал в жизни торо­питься. Когда же я все-таки уходил, она сказала:
   - А вы знаете, у моего соседа по площадке, - женщина ткнула пальцем на соседнюю дверь, - квартира большая, три комнаты. Живет сам. Позвоните, может возьмет?
   Меня удивило, что она закрыла свою дверь и не осталась посмотреть, как мы будем говорить с этим самым соседом. Хотя и через глазок тоже неплохо видно.
   Я позвонил. Дверь отворилась не сразу. Я уже спускался по ступенькам, когда она открылась. И, еще не ус­пев обернуться, услышал:
   - Алекс, ты что тут делаешь?
   Я вам рассказывал о крысе. Так вот, если я - крыса, то двери открыл мне крот. Нет, не так. Крот. С большой буквы. Потому что его хоть и называли Кротом, но он был человеком. Как человека, его звали Гена. Я и не знал, что он тут живет. Мы с Кротом учились вместе в техникуме. Большими друзьями не были, хотя я был со всеми в неплохих отношениях.
   Психологически-медицинским языком Крота можно было бы охарактеризовать так. Глаза бесцветные, зрачки точечные, мелкие морщины. Почти постоянно носил темные очки. Волосы ломкие, потеряли блеск. С зубов сошла эмаль, многие из них выпали. Ногти обламывались слоями. Кожа сухая, желтоватого оттенка, с обилием мелких морщин, лицо очень бледное. На локтевых сгибах, на кистях рук, на ногах, на шее были видны точечки. Вены на руках совершенно не заметны. На вид худой и опустившийся. Выглядит старше меня, а ведь мы одного возраста. Вял, апатичен, необ­щителен, безразличен к окружающим, с отсутствующим взором.
   Вы не знаете, чей типичный портрет я нарисовал? Многие из вас уже догадались, но я понял это позже.
   Крот стоял в дверях, жевал резинку, равнодушно скользнул взглядом по мне, как-то неуверенно пригладил волосы:
   - Ты ко мне?
   - О! Привет, Гена. Нет, я случайно. Я даже не знал, что ты здесь живешь. Я к соседке твоей приходил.
   Он взглянул на дверь, за которой недавно скрылась женщина.
   - А...
   Я поднялся на площадку. Крот оглядел меня с ног до головы.
   - Ну заходи.
   Я вошел. Квартира большая, трехкомнатная, но неопрятная, хотя и наблюдалась видимость чистоты.
   - Я вообще-то к ней насчет квартиры заходил, а она говорит, что уже взяла жильцов.
   - А...
   - Вот она к тебе направила, говорит, что ты сам живешь, может...
   Я замолчал. И Крот молчал. Неловкое молчание.
   - И что?
   - Ничего. Так ты квартиры не сдаешь?
   - Квартиры? Кому?
   - Кому? Да мне, кому ж еще.
   Он снова замолчал, почесал нос, не глядя мне в глаза. Зачем-то одел и снял черные очки.
   - Квартиры? Не, не сдаю.
   - Ну, ладно, извини, - я понял, что мне он совсем не рад. - Я пошел. Ты вообще как пожи­ваешь? Из наших кого-то видел?
   - А тебе зачем квартира?
   - Зачем? Как зачем? Чтоб жить.
   - А надолго?
   - Ну на месяц, может. Потом, может, на дольше.
   - А сколько платить будешь?
   - Предлагай.
   - Двадцать баксов в месяц.
   - Пойдет.
   - Давай.
   - Что, уже?
   - Ну да.
   Мне это не понравилось, но я отстегнул ему двадцать зеленых. Он дал мне ключ и сразу куда-то ушел. Даже не показал, где моя комната.
   Я съездил в гостиницу, забрал вещи и перевез их к Кроту. Его еще не было, и я прошелся по комнатам. Мне это дело еще больше не понравилось. Квартира почти без мебели, вещи и грязное белье свалены по углам. После обеда он пришел, я ему и говорю:
   - Ты бы хоть показал, где моя комната.
   Он равнодушно двинул плечами, открыл дверь в одну и кивнул:
   - А хоть бы и тут.
   Я вошел. В одном углу небольшой полупустой шкаф, в другом около окна одиноко прилепилась кровать, хоть с матрацем, но без наволочек и даже без подушки.
   - А подушка где?
   - А зачем тебе подушка? Что, мысли в голове помнутся?
   Он оскалился, показав гнилые зубы, и закрыл за собой дверь.
   Да, невесело после приличного гостиничного номера прозябать в этой дыре. Точно притон какой-то. Вряд ли я долго здесь продержусь. Поживу этот месяц, за который заплатил, и надо будет искать что-то получше, если деньги останутся. Что ж такое с Кротом случилось?
   В тот же день вечером, когда я пришел после похождений по барам (я, кстати, много не вы­пил: не хотелось показываться сильно пьяным в первый же раз), и, лежа на кровати, подложив под голову свернутый плащ, читал книжку, раздался звонок в дверь. Крота снова не было дома. Я уже как законный квартирант пошел открывать. На площадке стоял худой небритый мужик. Он удивленно посмотрел на меня:
   - Крот дома?
   - Нет его.
   Мужик, не спрашивая разрешения, вошел в квартиру, в дверях толкнув меня плечом, и пошел на кухню.
   - Я же сказал, что его нет.
   - Ничё, я подожду. А ты кто такой?
   - Я? Я квартирант.
   - Кто? Квартирант? У Крота?
   - Ну да. А что тут такого?
   - Ничё такого. Иди в свою комнату, квартирант.
   Я обижено ушел, но остался подслушивать за дверью. Как-никак я его впустил, и если этот тип украдет что-нибудь, я ведь отвечать буду. У Крота, видно по всему, и воровать-то нечего, но все равно. Может, он в грязном белье бриллианты держит.
   К счастью, долго подслушивать не пришлось. Минут через десять дверь открылась. Я выглянул. Крот.
   - Слушай, Гена, тут к тебе...
   Но он на меня даже не взглянул и ушел на кухню. Я двинул за ним. Крот увидел того типа и спросил:
   - Принес?
   - Да. А ты?
   - Да. Давай варить.
   Крот обернулся, увидал меня и прямо перед моим носом захлопнул дверь.
   Потом пришли еще два похожих типа, потом еще какая-то потрепанная девушка. Они все пробыли там долго, часов до трех ночи. Потом, наконец, ушли, Крот запер входную дверь и вернулся на кухню.
   Я вышел. Крот сидел за столом и курил. Я сел рядом, тоже достал сигарету.
   - Ну у тебя и друзья, Гена. Честно скажу...
   - Это не друзья.
   - Не друзья? А чего ж ты их в квартиру пускаешь?
   Он посмотрел на меня туманным взглядом.
   - Ты что, еще ничего не понял?
   - А что мне понимать?
   - Я наркоман, Алекс! Я колюсь уже пять лет! И эти все - наркоманы!
   - Наркоман?
   Для меня это было неожиданностью. Крот - и наркоман?! Он же не дурак был! И учился не­плохо. Пожалуй, один из лучших в нашей группе. Хотя я подсознательно и ожидал чего-то такого. Пустая грязная квартира, его странный вид и пове­дение, подозрительные гости...
   Я закурил сигарету и задумался. Такая вот жестокая штука - жизнь. Встретились два старых студен­ческих товарища. Один из них - алкоголик со СПИДом, другой - наркоман.
   - Ты не женат, Гена?
   - Зови меня Крот. Я уже привык. А то когда "Гена", то могу забыть и не откликнуться.
   Крот выглядел сейчас разговорчивее, чем несколько часов назад.
   - Я был женат. Развелся давно уже.
   - Дети есть?
   - Сын. С бывшей моей живет.
   - А родители где?
   - Отец умер еще шесть лет назад.
   - А мать?
   - В Италии.
   - Давно?
   - Уже четыре года. На заработках.
   - А она знает, что ты наркоман?
   - Не-а.
   Я обвел взглядом обстановку на кухне.
   - И не знает, что ты из дома все повыносил?
   - Не-а.
   - А если приедет и увидит, что тогда будешь делать?
   - А она не приедет. У нее виза просроченная, она там нелегально. Если уедет из Италии, обратно ее не пустят. Вот и сидит там.
   - А живешь за что?
   - Говорю ж тебе, мать в Италии. Она мне каждый месяц высылает. Немного, но на ширку хватает.
   - Так ты на наркотики тратишь то, что она присылает?
   - Ну да. А что?
   Действительно, что? Что я мог возразить? Разве я не такой же? Чьи деньги я пропиваю?
   - Но когда-то ведь она приедет и увидит, как ты тут живешь. Что тогда будешь делать?
   - А мне пофиг.
   Меня это еще удивляло. Как это может быть пофиг, если мать вкалывает где-то на Апенни­нах, чтобы сыночку хорошо жилось, а он?.. Мне и то, как ни низко я пал, было далеко не все равно, что я скажу отцу, когда приеду домой умирать.
   Уже неделю жил я у Крота и как-то привык к его гостям. Они не шумели, меня тоже не трогали, почти что не замечали. Это не удивительно. Наркоман замечает на этом свете только наркотик, до всего остального ему нет дела. Зато мне было до них дело. Нет, и я не трогал без особой надобности ни Крота, ни его "коллег", но поскольку мои денежные запасы неуклонно уменьшались, а новые поступления и не думали заходить в мой карман, я перестал шляться по ресторанам, раз в день только брал бутылку водки в магазине (а позже, когда и это стало дорого, повадился ходить на "точку" за самогоном) и банячил постоянно дома. А так как у Крота на "ма­лине" (на наркоманском жаргоне так называется притон) всегда был народ, я от нечего делать наблюдал за ними.
   - А чем ты колешься, Крот? - спросил как-то я.
   - А чем хочешь. Героин, морфин, кодеин, дионин, текодин, папаверин, фентанил, пектол, промедол, фенадон, омнопон, опионон, лаудадонон, перегорик, наркотен...
   - Тебе хоть книжку об этом пиши.
   - Да, диссертацию буду скоро защищать. Всего я, конечно, не пробовал, но... Я в основном ширевом... Соломой.
   Маковая солома - это целые или измельченные части любого сорта мака кроме зрелых семян, в основном измельченные маковые головки. Я часто наблюдал, как "Крот и Кє" делали ширку. Приносили какие-то бинты, пропи­танные опием, их варили в таких хитроумных аппаратах, что современные химики за головы посхватывались, если б смогли увидеть. Вводили наркотик кто куда - кто в руку, кто в ногу, кто в пах, почти во все доступные части тела, часто нестерильными шприцами, разводя препарат в сырой воде из-под крана.
   Крот, например, приготовив ширево и набрав его в шприц, зажигал сигарету, ложил ее в пе­пельницу, спускал штаны и трусы до колен, брал шприц, протыкал себе пах около члена и вводил наркотик. Потом шприц - на стол, брал дымящуюся сигарету и затягивался. И уже после этого с сига­ретой во рту натягивал трусы, штаны и садился на стул, продолжая курить. Он курил сигарету за сигаретой, прикуривая одну от другой.
   Интересно было наблюдать за Кротом со стороны после того, как он вводил себе дозу. Но инте­ресно как раз потому, что смотреть на это было противно. Сначала его зрачки суживались в крохотные точки наподобие игольных ушек или спичечных головок. Он бледнел, и кожа становилась какой-то сухой. Язык - розовый, обложенный белым налетом. Потом Крот начинал чесаться - лоб, щеки, кончик носа, губы, потом почти все тело, в осо­бенности верхняя половина туловища. Иногда расцарапывался до крови.
   - А чего ты так чешешься? - однажды спросил я его.
   - Потому что чешется, потому и чешусь. У кого со временем проходит, а у меня вот по­чему-то осталось. Особенно кончик носа.
   Координация и речь у Крота почти не нарушалась. То есть, он был при памяти и рассуждал нормально. Настроение у него в эти моменты часто улучшалось, такое себе было лениво-благодуш­ное, томное. Он говорил, что ощущает чувство тепла, тяжесть во всем теле, особенно в ногах. Трепался в эти минуты Крот сравнительно быстро, охотно разговаривал со мной, отвечал на вопросы, временами был больше оживлен, чем требовала ситуация, проходила злобность, раздра­жительность, грубость, которая иногда бывала до того, как он вводил дозу.
   Вообще он был совсем не похож на пьяного. Нет, совершенно не скажешь, что человек вот только что укололся. Впрочем, я ведь никогда раньше не был близко знаком с наркоманами и думал, что они также, как и пьяные, валяются где-то в канавах, ничего не соображая. Но здесь все по-другому, хотя так же страшно.
   Часто, уколотый, он не хотел ни со мной, ни с кем другим говорить. Сидел в углу, положив опущенную голову на колени и пускал слюни - в прямом смысле. С нижней губы они стекали на подбородок, а оттуда свисали на грудь длинными тягучими нитками. Сигарета дымилась в руке, прогорая до конца, и обжигала ему пальцы. Часто было видно, что ему хотелось кашлять, но он подавлял кашлевой рефлекс и только хрипел, дергаясь всем телом, как свинья, когда она лежит и хрюкает. В этот период, как он говорил, у него появлялись мультики - наркотические иллюзии, галлюцинации, грезы. На стенах, на полу, на потолке, на рисунках ковров, на обоях, даже на мне, когда я был в это время рядом, Кроту виделись причудливые и приятные картинки.
   Что еще с ним происходило? Спокойствие. Заторможенность. Сонливость. Дыхание замед­лялось, и я не раз прислушивался к нему, жив он еще или уже там, на том свете. Постепенно эти состояния переходили в сон, и Крот дремал три-четыре часа в наркотической оглушенности и отрешенности.
   Привыкание к наркотику у Крота сформировалось довольно быстро, в течение нескольких недель. Сформировалась психическая зависимость - желание новых ощущений, приятное такое чувство покоя, иллюзорность нашего бренного бытия. Постепенно Крот перешел на систематиче­ский прием. Доза резко возросла, но он уже разбирался в этом, знал свои граничные разовые и суточные дозы и практически никогда их не переходил, поэтому и остался жив. Но наркотик стал постоянным атрибутом его жизни, жизни наркомана. Крот уже не мог без него обойтись. Если сначала было чувство покоя, эйфории, расслабле­ния, мультиков и грез, то потом, если он долго не принимал дозы, наступала вялость, ухудшалось настроение, появлялось чувство дискомфорта во всем теле и только после принятия наркотика Крот становился самим собой - Кротом. И теперь, чтобы вернуть себе это состояние, надо было постоянно повышать дозу. Он сам мне сказал:
   - Сначала принимаешь для кайфа, а потом для облегчения.
   Знаете, человеку, который никогда не пробовал наркотик, такое пристрастие к нему может казаться странным.
   - А ты не удивляйся, - ответил Крот. - Наркоману все пофиг, кроме ширки. Все параллельно. Вот скажи мне кто-нибудь, что моему сыну сейчас нечего есть. Но я денег не дам, если мне самому не хватит. Ты думаешь, я его не люблю? Люблю. Люблю. Очень люблю. А вот поделать ничего не могу. И я пойду покупать не еду для него, а дозу для себя. Думаешь, я жестокий? Нет, я наркоман, и этим все сказано.
   - Что,   и жить без наркотика не сможешь? - спросил я.
   - Да, не смогу. Наркоману бессмысленно говорить: "Бросай колоться". Сам он, если ему не помочь, не бросит ни за что в жизни. У меня физическая зависимость от наркоты, понимаешь? Если я перестану, я могу умереть! Понял, козел?
   Крот иногда так груб, безразличен, эгоистичен без меры, игнорирует все этические нормы и правила приличия, что мне страшно. Он пренебрегает элементарными обязанностями по дому, и я часто проверяю, выключил ли он газ, закрыл ли воду, а то не долго и до беды.
   Я на него не обижался. На наркомана обижаться бесполезно. И взывать к его совести беспо­лезно. Это люди, которыми целиком овладели темные сатанинские силы и собой они уже не владеют.
   Крот, правда, еще не совсем дурак, соблюдает некоторые меры предосторожности: кипятит шприцы, моет их в моче, на его квартире собираются только его знакомые наркоманы, свой круг, так сказать. Он говорил, что даже соседи не знают, что он наркоман, хоть, может, и догадываются, что не все с ним чисто.
   Кроме того, он больной человек, как и я. Если у него еще нет СПИДа, то это случайность. Крот болен хроническим вирусным гепатитом, он сам это знает. Знает и то, что когда гепатит приобретает хроническое течение, то в настоящее время у медицины нет средств для полного его излечения. В таком случае гепатит в течение десяти-пятнадцати лет переходит в цирроз печени, она гибнет, а затем умирает и человек.
   Но и к этому он относится спокойно. Я не удивлюсь, если Крот, узнав, что у него уже наконец-то СПИД, никак не прореагирует, а первым делом подумает, где б еще ширнуться. Наверное, скажи ему, что он завтра умрет, он и на это подумал бы: "Значит, до завтра я могу принять еще две дозы".
   Страшно!
   Самое правильное, что я мог сделать на то время - это уехать домой. Самое худшее, глупое и идиот­ское - самому начать принимать наркотик.
   И я выбрал второе. Однажды сказал Кроту:
   - Как думаешь, если я хочу ширнуться, с чего можно начать?
   Кажется, даже для Крота, который давно перестал удивляться в жизни, это было неожидан­ностью. Он спросил:
   - Зачем это тебе?
   - Да все равно в жизни надо все попробовать.
   И Крот, Крот, которому все равно, все до лампочки, все пофиг, кроме наркотика, и тот по­смотрел на меня, и усмешка приоткрыла его черные корявые остатки зубов:
   - Не будь дураком, Алекс. Я тоже сначала так думал. Не "все надо попробовать", а попробо­вать наркотик, а от всего остального отказаться. А впрочем, как хочешь. У нас страна свободная. Сначала лучше не колись, покури плана, что ли...
   Конопля, или как ее называют умные ботаники, каннабис, - это такое однолетнее растение родом из Азии, из которого приготавливается наркотик. Активными в смысле наркоманского применения в конопле являются пыльца, смола, цветущие верхушки и листья. Из индийской или южноамериканской конопли изготавливают гашиш, анашу, банг, хурус, план, марихуану. План, о котором говорил мне Крот, - это пыльца конопли. Его курят в смеси с табаком.
   Я закурил эту сигарету и сразу почувствовал резкий необычный запах дыма, похожий на за­пах жженой травы.
   "Да, это явно не просто табак".
   - Видишь? - Крот указал на мою сигарету. Она сгорала как-то косо.
   - А чё она так косо горит?
   - А потому что ее так и называют - "косяк".
   Я кивнул головой.
   - Спасибо, объяснил. Ветер дует оттого, что деревья шатаются. Косо горит потому, что на­зывается "косяк".
   Дальше я ничего не расспрашивал, стараясь сосредоточиться на сигарете.
   Эффект начался минут через десять. Сначала покраснели губы, лицо, пульс участился, сердце стучало, как барабан. Потом мне стало жарко, все тело начало сильно потеть, глаза - чесаться и слезиться. Сознание уже не было трезвым, и я понимал это. Сначала было как-то тревожно, но затем наступило психическое возбуждение, так называемый кайф.
   Даже не знаю, как описать кайф - это эйфория, бодрость, повышенное настроение, радость без повода, свобода в движениях, прилив сил, легкость и раскрепощенность. Во всем теле стало легко, я будто бы парил в облаках, в невесомости. Необузданная веселость, безудержный смех, целые приступы смеха ("пробивало на хи-хи"), я хохотал во все горло, дурачился, как паяц и придурок, до того, что звенело в ушах. Ощущалось легкое опьянение, координация движений расстроилась, я не мог определить точных размеров предметов на кухне и в комнатах, не мог определить, где они находятся. Прохо­дил боком, на цыпочках через широкую дверь, нагибался в довольно высокой комнате, чтобы не стукнуться о люстру. Звуки и краски казались чрезвычайно яркими, броскими, насыщенными. Захотелось пить и есть, постепенно чувство голода и жажды дошло до того, что я круж­ками хлебал воду и сожрал все, что было в доме.
   Мне казалось странным, что Крот не разделяет моего веселья, я разозлился на него. Появи­лась злобность, ожесточение, гнев. Но это проходило, настроение сменялось молниеносно, и снова Алекс ржал, как конь, во всю глотку.
   - Крот, ты какой праздник больше любишь?
   - Я вообще праздники не люблю. У меня каждый день теперь праздник, пропади он пропа­дом.
   - А я знаешь, какой больше всего люблю?
   - Какой?
   - Новый Год.
   - Почему?
   - Потому что на Новый Год - новые ПЛАНЫ. Ха-ха-ха...
   И чем больше я курил, тем большим был эффект.
   Хроническое привыкание к курению плана развивается довольно медленно по сравнению с другими видами наркотиков. Первые признаки формируются в течение срока от шести месяцев до полутора лет. В этот период кандидат в наркоманы эпизодически употребляет план, но количество и частота приемов вещества растет. В большинстве случаев план употребляется в компаниях, с друзьями. В моем случае это происходило в одиночку. Все "друзья" уже перешли на более мощные возбудители. Они кололи ширку и курили простые сигареты. Вскорости такая же участь ожидала и меня.
   Знаете, когда раньше, случалось, мне задавали вопрос: "Как вы относитесь к наркоманам?", я отвечал: "А я к ним не отношусь". Остроумно? Так вот, теперь я не мог так сказать. Я, Алекс Латорский, бывший юрист, быв­ший приличный человек, а ныне кандидат в смертники - наркоман.
   Да, чуть не забыл. Насчет крыс, о которых я рассказывал. Они все погибли. Все издохли. От чрезмерного удовольствия. Потому что кроме него ничего не хотели знать. Они все нашли смерть.
   Задумайся, Алекс! Не будь крысой. Не шути со смертью.
  
   - Шутить такими вещами! Что вы, д'Артаньян!
   - Черт возьми! Шутим же мы со смертью.
   - И напрасно, д'Артаньян, ибо смерть - это врата, ве­дущие к погибели или к спасению.

Александр Дюма, "Три мушкетера"

Глава шестая

ТЮРЬМА

  
   Порой мне самому не верится, что я, Алекс Латорский, не так давно был благовоспитанным гражданином. Я так резко опускался, что не задержался и на уровне наркомана. Те хоть не шумели, тихонько пуская слюни по углам квартиры. На меня же наркотик иногда наваливал такую агрессию, что однажды я надавал пинков соседке Крота, той самой, которая посоветовала мне его квартиру. Надавал ни за что ни про что, только за ее замечание, что, мол, если бы она знала, что я буду вести себя еще хуже ее соседа, то ни за что не посоветовала бы... Дальше она не договорила, пулей влетев в квартиру, спасаясь от разъяренного Алекса, а я долго слышал причитания и завывания старушенции по ту сторону двери.
   Бабушка оказалась законопослушной, решила принять участие в поимке опасного преступника по фамилии Латорский, поэтому через полчаса к нам в квартиру позвонили, и первое, что я увидел, - это три милицейских фуражки. Дальше фуражки в момент заломили назад мои тощие руки, ткнув меня мордой в оплеванный пол, и больше я ничего не видел, кроме окурка у самого носа. Потом одели наручники и поставили на ноги.
   Милиционеры ходили, шарили по вещам, осматривали. Крота не было, поэтому замели одного меня. Попросили одеться, а то я вышел открывать в одних трусах, и проехать с ними.
   - Но я тут живу, - попробовал я возражать.
   - Ничего, теперь не будешь жить. Документы есть?
   Я показал им паспорт и справку о том, чем болен. А товарищ милиционер порвал ее и гово­рит:
   - На нас такие уловки не действуют. Ты где живешь, тебя спрашивали?
   - В Остроге.
   - Так ты не ровенский? Что ты вообще здесь делаешь? Колоться приехал? И без тебя тут весело. Собирайся, с нами поедешь.
   - Товарищ милиционер...
   - Тамбовский волк тебе товарищ!
   И меня забрали. Обидней всего то, что забрали одного меня. Меня, который, можно сказать, и не наркоман еще в полной мере. Лучше бы забрали Крота с компанией, а меня оставили.
   Так я попал в следственный изолятор - СИЗО. Это хоть и не тюрьма в юридическом пони­мании слова, но что-то очень к ней близкое. Там держат людей, по делу которых идет уголовное следствие. Меня обыскали, сделали медицинский обзор, сняли отпечатки пальцев и сфотографи­ровали, познакомили с правами, обязанностями и требованиями режима.
   По закону таких лиц, как я, впервые привлеченных к уголовной ответственности, должны держать в отдельности от лиц, которые ранее притягивались к уголовной ответственно­сти, то есть отдельно от тертых зэков. Но меня почему-то сунули в общую камеру.
   Там я сразу стал объектом насмешек и надругательств. Урки надо мной открыто издевались. Не хочу рассказывать как - здесь ничего приятного нет. Потом сильно побили. За что побили - не знаю. Вернее, знаю - просто так, ни за что, просто потому, что некоторые люди любят бить других людей.
   Ночью меня стащил с койки один заключенный. Я упал на пол. Он стоял надо мной и рассте­гивал ширинку.
   - Ставай раком, петушина, - и принялся стаскивать штаны.
   Я прижался к койке.
   - Не надо...
   - Вставай, сука.
   - Не надо, не трогайте меня, пожалуйста...
   - Вставай, параша.
   И ударил меня ногой в лицо. Из разбитого носа закапала кровь. Я провел под ним правой ру­кой, отчего на ней остался кровавый след, и вдруг неожиданно даже для самого себя двинул урку кулаком в его противную физиономию. Тот, видимо, не отличался большой физической силой и упал, высоко задрав ноги.
   Он сидел на полу и то прижимал руку к рассеченной губе, то опускал ее и смотрел на кровь. По-видимому, даже не поверил, что я мог заехать ему в рожу. Но это было для него еще не все. Я поразительно спокойно зашел сзади и взял его за волосы. Он дернулся, но я придавил его спину коленом.
   - А теперь смотри, гад! Смотри сюда, на мою руку! Это моя кровь. Видишь? Она заражена СПИДом. Да, у меня СПИД, я не шучу с тобой, падла. Знаешь, что я с тобой сейчас сделаю? Я возьму этой рукой за твою морду, и моя кровь смешается с твоей. И ты тоже будешь заражен! И ты тоже скоро умрешь, зараза!
   Все в камере давно проснулись и смотрели на нас, но никто не вмешивался. Зэк глядел на меня. В его глазах я не видел страха. Только злость. Ярость. И бессилие. И презрение ко мне. О чем он думал, не знаю. Может, сожалел, что не ожидал такого от меня и так глупо влип. Но он ничего не говорил. Не вырывался. Только смотрел. И это было плохо. Если бы он сопротивлялся, может, было бы лучше. А так я понял, что не смогу убить человека. Даже такого человека, как он. Вот этого урку, которого люто ненавидел, я не мог просто так взять и убить.
   Я держал свою руку с зараженной кровью в двух сантиметрах от его кровоточащей губы. Одно движение - и я стал бы убийцей. Я уже был вором, был алкоголиком, был наркоманом. Одно движение - и через несколько лет эта мразь уже не топтала бы землю.
   Но я не сделал этого движения. Я почему-то не мог его сделать.
   И он понял это. Медленно-медленно взял своей рукой мою и потихоньку отвел подальше. Затем под­нялся, все еще держась за мою руку, и со страшной силой ударил меня ногой в живот. У меня перехватило дыхание. Я упал. Он ударил еще. И снова в живот. Потом я почувствовал удар сзади. Наверное, бил меня уже не он один. Били сильно. Били по мягким частям тела - по животу, по почкам, по печени. Это удобно. Очень больно, но и не остается следов. Не знаю, сколько продолжалось это избиение. Для меня - вечность. Пока не потерял сознание...
   Очнулся я от прикосновения чего-то холодного. На меня льют воду? Зачем? Чтобы я очнулся и меня снова можно было бить? Ведь невелико наслаждение бить бессознательного человека. Надо видеть, что человек осознает страдания.
   Но это было уже не в той камере. Я был один.
   Я лежал и не спалось мне. Я размышлял. Почему так случилось? Почему я не убил его? Кто запретил мне? Кому жизнь этого подонка была так дорога?
   Криминалисты могут утверждать, что практически в каждом человеке сидит потенциальный убийца. Но есть и другая теория - большинство нормальных людей не способны на убийство и совершают его в очень редких, исключительных случаях.
   Например, многие из римских легионеров были не в состоянии во время боя заколоть про­тивника, они били мечом только плашмя. В восемнадцатом веке прусские солдаты на учениях с удивительной точностью поражали мишени, но во время сражения те же солдаты не могли застрелить противника в упор. На каждого убитого ими тратилось по несколько сот патронов. В девятнадцатом веке во время немецко-французской войны немцы использовали на каждого убитого француза всего по сто девятнадцать выстрелов. Выходит, солдаты либо стреляли в воздух, либо вообще не стреляли.
   Почти то же наблюда­ется и во время расстрелов. Когда расстреливали голландскую разведчицу Мата Хари, из всех пуль, выпущен­ных в нее солдатами, лишь одна попала в сердце и убила ее. Среди всего взвода нашелся лишь один солдат, прицелившийся и попавший точно в нее. Остальные направили пули в сторону. Американских солдат учат теперь открывать огонь автоматически, не задумываясь. Правда, в результате из полутора миллионов участников войны во Вьетнаме полмиллиона страдают психическими расстройствами.
   Почему это так? Я размышлял, убил бы я этого зэка или нет, если б снова имел такую возможность? Нет? Нет. Наверное, нет. Снова не смог бы? Не смог бы. Не смог бы я его убить, наверное.
   Но что же мне помешало? Мораль? Совесть? Воспитание? Нравственный закон, который так волновал старика Канта? Врожденное оно или приобретен­ное? Рождаются люди с этим или их так воспитывают роди­тели?
   Или Кто-то, Кто выше меня, выше моих мыслей, моей воли, повелевает мной, отдавая при­казы, которые я не могу не исполнить. Отдает повеления, которые я не могу нарушить.
   Не знаю. Но если Он запрещает мне убить человека, видимо, Он не такой уж плохой.
   Может, это и есть Бог?
   Как там когда-то говорил Борисов: "Если этот злой мир еще существует и в этом злом мире существует добро, то Бог точно есть".
   И уже засыпая, я подумал: "А может, это и к лучшему. По крайней мере, здесь лучше, чем в той камере. Что бы я сейчас делал, если бы заразил его? Что бы тогда со мной сделали? Был бы я до сих пор еще жив? Вряд ли. Размазали бы по стенке - и дело с концом".
   Я пробыл в СИЗО уже три дня. Восемь часов сна ночью, питание, индивидуальное спальное место, постельные вещи, каждый день один час прогулки, остальное время делай, что хочешь, только лежать нельзя, думать тоже не возбранялось.
   Меня допрашивали, я отвечал все, как было. Да, напился. Да, накурился. Да, набуянил. Умолчал только о Кроте и о том, что у нас дома за притон такой, кто туда наведывается и что они там делают. Наркотик - это вам не шутка. За него схлопотать лет восемь можно.
   Сегодня утром, на третий день пребывания, меня снова повели на допрос. За столом сидел новый следователь, с ним я еще не встречался.
   - Здравствуй, садись. Поговорим.
   Я сел на стул напротив. Мне не хотелось говорить. Да и что говорить? И зачем говорить?
   - Меня зовут Иван Петрович. Я следователь.
   Я апатично кивнул. Следователь так следователь. Петрович так Петрович. Если б моего папу звали Петя, я бы тоже был Петрович.
   - Почему ты сразу не сказал, что у тебя СПИД?
   Я медленно поднял на него глаза.
   - Я говорил. Вы мне не поверили.
   - Кому говорил?
   - Тому менту... тому милиционеру, который меня забрал. Я даже справку ему показывал.
   - А он что?
   - А он ее порвал и сказал, что такие уловки на него не действуют.
   - Как ты заразился?
   Я рассказал.
   - Ты где-то работаешь?
   - Нигде.
   - А чем занимаешься?
   - Ничем.
   - Неплохо. Прекрасное занятие. Только конкуренты, наверное, достают? Ты себя нормально чувствуешь? - спросил он.
   - Правду сказать, хреново...
   - Ты наркоман?
   - Меня уже спрашивали, я не наркоман. То есть, не конченный наркоман. Я пробовал не­сколько раз курить коноплю и все.
   - Когда ты впервые решил попробовать?
   - Ничего я не решал. Само вышло. Случайно. У Крота... у Гены на квартире.
   - Само, говоришь, вышло?
   - Ну да...
   - Случайно?
   - Ага.
   - А бабульку тоже стукнул случайно?
   - Тоже случайно. Да я вообще не хотел ее бить...
   - Да, я понимаю... Это она первая... Ты, понимаешь, шел себе домой, тихо-мирно, никого не трогал, а тут из-за угла вылетает бабуся и с размаху своей щекой - да тебя по кулаку - бабах! Больно кулаку было-то?
   Я промолчал.
   - И зачем оно тебе?
   - Что "оно"?
   - Наркотик зачем, спрашиваю?
   - Чтобы забыть о своих проблемах. Чтобы забыть, что скоро умрешь...
   - Ты это свои проблемы так решаешь?
   - Вы меня не понимаете...
   - А есть тот, кто тебя понимает? Мать, отец? Друзья?
   - Мать... Мать бы, может, и поняла, но она просто уже на том свете. А отец меня ждет дома. Блудного сына. Только зачем мне туда возвращаться? Чем он мне поможет? А за друзей я вообще молчу.
   - Почему молчишь?
   - Потому и молчу, что не хочу говорить.
   - А чего ты еще не хочешь?
   - Думать уже не хочу. Все без толку. В тюрьме сидеть не хочу.
   - А что, хочешь отсюда убежать?
   - Хочу. Да не знаю как. Ложкой рыть тоннель четырнадцать лет, как граф Монте-Кристо?
   - А ты понимаешь, что тебя можно посадить?
   - Понимаю. Но я сейчас садиться тоже не хочу. Тут жить-то осталось...
   - Не хочешь последние дни провести в тюрьме?
   - Не хочу. Лучше на улице, лишь бы не в тюрьме.
   Иван Петрович встал, походил по камере и остановился около меня.
   - Брось это. Потому что все равно сядешь, если не бросишь. Даже со СПИДом сядешь.
   - Хорошо, брошу.
   - Если такая судьба, если умираешь, то сумей хоть умереть как мужик, а не как собака.
   - Это мне уже и раньше говорили. А какая разница, как и где умирать: на притоне, на больничной койке или дома в постели? Все равно умирать.
   - Там ты умрешь как человек, а тут как хнырь. Сгниет твой труп в какой-нибудь канализа­ции, никто никогда и не найдет.
   Он сел за стол и открыл лежащую перед ним папку.
   - Дело против тебя прекращается. В вашей квартире, как ни странно, не было найдено нар­котиков. Этот твой Гена-Крот оказался еще и твоим спасителем - не держал дома ничего из компромата. Хотя квартира ваша давно у нас на крючке. Что, часто там наркоманы собираются?
   - Какие наркоманы?
   - Ну-ну, что, думаешь, здесь ослы сидят? Думаешь, можно быть наркоманом и держать это в секрете?
   Я не ответил.
   - Ладно, черт с тобой. Забирай свои пожитки и чтобы на той квартире ноги твоей не было. Алла Викторовна тебя, кстати, тоже простила. Даже заявление не стала писать.
   - Какая Алла Викторовна?
   Петрович посмотрел на меня как на козявку какую-нибудь. Но мне-то что... Я уже привык к таким взглядам.
   - Та самая, которую ты избил.
   - А...
   - Если у тебя что-нибудь человеческое еще осталось, пойди к ней и извинись.
   - Хорошо.
   "Да пошла она..."
   - Все. Можешь быть свободен. Можешь идти.
   - Могу идти? Сейчас? - я даже не верил такому счастью.
   - Да. Я выпишу тебе пропуск. Заберешь свои вещи. И запомни то, что я тебе сказал.
   Когда меня выпустили, я вышел, посмотрел на небо, глянул на летний пейзаж возле изолятора, вдохнул полную грудь воздуха, понял, что я живу неправильно, взял себя в руки, не пошел к Кроту, сходил только к Алле Викторовне, попросил у нее прощения, потом поехал домой, попросил и у отца прощения и вскоре умер с легким сердцем, как мужик, а не как собака.
   Не верите? Правильно делаете. Первое, что я вычудил после того, как вдохнул на полную грудь воздуха, так это снова пошел и напился. Напился и поехал к Кроту. А тот даже не спросил, где я шлялся эти три дня.
   И снова понеслась та же карусель. Карусель смерти.
  
   ...И - что хуже всего - люди эти прекрасно понимают, что делают и чем это им грозит, и все же не могут устоять перед жарким соблазном снова усладить свою плоть, даже если вожделе­ние, ими владеющее, будь то вино, наркотики, похоть или обжорство, несет им верную смерть.

Кэтрин Энн Портер, "Корабль дураков"

  

Глава седьмая

ГВОЗДИ В ГРОБ

  
   Вероятность встретить благопристойных приятелей и знакомых возрастает, если вы идете с персоной, знакомство с которой вам не хотелось бы афишировать. Когда я ходил с Кротом, почти всегда встречались такие знакомые. Большинство из них были ровенские, знали Крота, знали его как наркомана, и я часто встречал на себе их осуждающие взгляды.
   Конечно! С наркоманом может ходить только такой же наркоман.
   Крот - наркоман.
   Алекс ходит с Кротом.
   Итог. Алекс - наркоман.
   Железная логика. "Скажи мне, с кем ты шляешься, и я скажу, кто ты".
   Пока я курил план, травку. Доставать ее было легко, помогал Крот, но вот деньги... Капусты на "дурь" уже не было. А я ж еще и пить продолжал. Бутылка в день - у меня норма, не меньше.
   Где денег достать, не подскажете? Домой ехать - я знал, что это гнилой номер. Мало того, что отец не даст ни копейки, я из дому могу просто не вернуться. Нет, батя меня не убьет раньше СПИДа, просто у меня остались еще остатки совести. И это она меня оставит дома, а не отец. А жить без денег и наслаждений взаперти я не привык. Или уже отвык.
   Поэтому одевался получше, мылся, брился и ходил по своим старым ровенским знакомым просить в долг. Придумывал разные истории. Будто мне нужно на лечение. Будто меня только что ограбили (в таком случае одевался похуже). Даже будто меня выгнали из дома. Врал, как мог. Но достал очень мало. Не умею я врать, я сразу краснею... (А, я вам уже это говорил).
   Однажды зашел к одному знакомому. Коля его звали. Мне сказали, что Коля на похоронах, умер его дед. Я взял адрес у соседей и поехал. (Вот уж везет мне на эти мрачные дела). Просить денег в такое время было вроде и неудобно, но я привык уже ко всему.
   Когда я приехал по этому адресу, дверь мне открыла бабка. Наверное, жена того деда, кото­рый умер. Я ожидал увидеть много скорбящих, машину, венки и т.д. Но ничего такого не было. В комнате действительно стоял гроб с покойником, седая борода деда торчала в потолок, руки сложены, но кроме старого жмурика, бабки и Николая - никого. Он очень удивился, что я нашел его здесь.
   Я выразил ему свое соболезнование и, как ни в чем ни бывало, попросил денег.
   Он подумал. Потом попросил меня подождать и вышел. Пришел через десять минут.
   - Садись, Алекс. Тебе на что деньги?
   - Понимаешь...
   - На водку?
   - Да на какую водку?.. Просто...
   - Я слышал уже о твоих похождениях, так что меня не надуешь. Если на водку, так и го­вори - на водку.
   - Я уже не пью...
   - ...
   - Почти не пью...
   - ...
   - Ну хорошо, хорошо, на водку.
   - Так бы и сразу. Я тебе дам денег.
   У меня сразу подскочило настроение.
   - Одолжишь?
   - Нет, заработай.
   - А чего делать надо?
   - Вот его, - он открыл дверь и указал на мертвого деда, - его доставишь в Киев.
   - Мертвого?
   - Ясно, что не воскресшего.
   - А зачем?
   - Так моя бабуля желает: похоронить его на родине.
   Тут до моей башки дошло, собственно, что от меня требуется.
   - То есть как это? Мне мертвого деда самому до Киева тащить?
   - Найди кого в подмогу.
   - Так он же мертвый!
   - Ну так что же? Не кусается.
   - А почему вы не хотите машиной перевести?
   - Похоронить в Киеве на Байковом кладбище иногороднего - это не просто, практически невозможно, хоть бабка моя уже почти договорилась. Но надо, чтобы все было тихо. Это во-первых. Во-вторых, допустим, я его тихо повезу в машине, и меня остановят. Представляешь, что будет? А в-третьих, если ты берешься за это дело, то не задавай лишних вопросов - сделал, получил бабки и уплыл, а если не берешься - до свидания.
   Вот он как. Чужими руками дело сделать хочет. А если я попадусь?
   - Берусь. А как?
   - Сегодня на вечернем поезде. Купе я вам возьму, туда дотащим, дальше сойдет за пьяного, а в Киеве уже я как-нибудь встречу.
   - А какой гонорар?
   - Не бойсь, не обижу.
   Так я начал подрабатывать доставкой покойников. Мы с Кротом пришли в тот самый вечер. Дед уже лежал не в гробу, а на кровати. Бабка ему классный прикид сделала, даже шляпу одела. Затащили дедулю в машину без скрипа. Приехали на вокзал и сидим, ждем в машине, чтоб в поезд к самой отправке подойти, а не светиться на вокзале с покойниками.
   Поезд пришел, Колька вручил нам билеты и стоит, смотрит, гад, издали. На улице хоть и лето, но под вечер похолодало, а мы с Кротом путом обливаемся. Дед-то здоровый попался. Здоровый не в смысле здоровья, а большой и тяжелый, а мы не богатыри. Мы наркоманы.
   Подошли мы кое-как с Кротом к вагону. Он слева, я справа, дед посредине ноги тащит как кошка с перебитым позвоночником. Проводник нас как увидел, так и заржал:
   - Ну вас, ребята, я пропущу, так и быть, а вот этого пьяного друга вашего сейчас в вытрезвитель сда­дим.
   Мы видели, что он шутит, но нам было не до веселья. Я протянул три билета. Он взял их и глянул на деда.
   - Ого! Такой приличный дедуля, в галстуке, а так набрался! Эй! - проводник взял деда за бородку. - Просыпайся! Уже приехали! Черт, холодный какой... Он бушевать не будет, пацаны?
   - Не будет.
   - Точно?
   - Сто процентов.
   - Ну смотрите мне. Если я вашего дедулю увижу в тамбуре - через окно выкину.
   Мы вошли в купе, положили нашу ношу на диван, я достал платок и вытер лицо. Крот обтирался рукавом куртки.
   - Да, мало ты с него взял, Алекс. Я себя убийцей чувствую. А если залетим?
   - Не залетим. Идем покурим.
   - А с ним что? - спросил Крот.
   - А куда он денется? Не выскочит же в окно. Давай его прислоним к стенке на всякий слу­чай.
   Мы усадили нашего покойничка у окна и прислонили к стенке. Если не включать свет и особо не пригляды­ваться, он сошел бы за спящего. А мы пошли курить. Крот вынул из заначки иглу, зашел в туалет. Когда он вышел, я предложил:
   - Пошли в вагон-ресторан сходим.
   - Он закрыт.
   - Может, не закрыт еще. Посмотрим.
   - Да ну, идем домой, то есть в купе.
   - Охота тебе с мертвецом сидеть. Насидишься еще. Пошли.
   Оказалось, что ресторан хоть официально и закрыт, но пустили нас туда без проблем. Какая-то барышня принесла мне водки, сухой пирожок, минеральной воды, взяла деньги и пропала в темном конце коридора. Я сидел, пил, Крот клевал носом. Так прошло несколько часов. Крот очнулся и говорит:
   - Который час?
   - Почти двенадцать.
   - Пошли спать.
   - Пошли.
   Пришли мы в наше купе. Я вошел первым.
   - Сидит дед? - спросил меня сзади Крот.
   А куда он денется? Сидит. Сидит наш старичок там, где сидел.
   - Сидит, - сказал я. - Сидишь, дедуля?
   - Сижу, - ответил дед.
   Если бы я не был выпивши, а Крот уколовшись, мы могли бы запросто получить по разрыву сердца.
   - А-а-а-а! Это кто тут говорит? - дрогнувшим голосом спросил я.
   - Я говорю, - и наш дед наклонился над столом.
   Свет упал на его лицо. Странно. Дед не только воскрес, он изрядно помолодел. Теперь это был совсем не старый человек. Лицо осталось бледным, как у покойника, но глаза явно живые. Темные волосы, а были седыми. От бороды и следа нет. Когда ж он успел побриться?
   Я сел на соседнюю нижнюю полку, ноги и руки у меня дрожали. Что ж это на белом свете-то делается? Мне пришлось собрать весь остаток пропитого ума, чтоб сообразить, что перед нами не выходец с того света, по типу зомби или вампира, а совсем другой человек, не наш мертвый пассажир.
   Ага-а-а! Чтоб тебя! Мы номером ошиблись, наверное.
   - Извините, это пятое купе? - спросил я.
   - Пятое, - пролепетала эта особа.
   Не веря ей, я встал и заглянул за дверь. Пятое. Пятый номер на двери. Но в пятом купе мы оставили деда! Где ж он?
   - А вы здесь никого не видели? - спросил я у незнакомца.
   - Здесь? Нет. Никого не видел.
   - А дед?
   - Какой дед?
   - Такой. Тут сидел, где вы сейчас. Старый такой дед, с бородой и в галстуке.
   Глаза нашего попутчика забегали по купе.
   - А-а-а, дед. Так он покурить вышел только что.
   - Покурить? Ага. Покурить. Крот, закрой дверь.
   Крот повернул защелку. А я взял за грудь нашего ночного гостя и вытащил из-за стола.
   - А теперь ты нам скажешь, где наш дед! Где дед, я тебя спрашиваю?!
   - Дак покурить...
   - Я тебя вкурю сейчас! Не курит наш дед, понятно?!
   Человек этот стоял, стоял да вдруг опустился на колени перед нами.
   - Ребята, не губите! Не губите, ребятки! Не хотел я! Само получилось! Не надо! У меня се­мья...
   - Да расскажи ты толком, что такое случилось! Сядь!
   - Сейчас. Сейчас все расскажу. Я в Шепетовке сел. У меня тоже вот пятое купе. Верхнее место. Я вошел, этого деда сначала и не увидел. У меня чемодан большой. Я его затащил в купе, потом вижу, сидит кто-то, голову на стол положил. Думаю, может, пьяный. Я ему: "Добрый вечер", а он мне ни слова. Ну, думаю, пусть спит себе. Я хотел чемодан наверх положить, поднял, стал вот на полки, а тут как дернет поезд...
   - И что?
   - Чемодан у меня из рук - и этому по голове.
   - Ну?
   - Вот он упал и лежит. А я перепугался. Перевернул его на спину - дыхание проверил, пульс и сердце пощупал... Хотел проводника позвать, а потом...
   - Что потом? Что дальше, говори?!
   - А он мертвый...
   - Мертвый?
   - Мертвый.
   - А куда ж он делся, если мертвый?
   - Понимаете, ребята...
   - Ты что, его через окно выбросил?
   - А что оставалось делать? Вещей я не заметил, думал, может, один едет старик.
   - Где именно ты его выбросил?
   - Недалеко еще от Шепетовки.
   "Убийца мертвых дедов" приподнялся, потом снова сел на свое место и схватился за голову. Я тоже сел. И Крот сел. Ну и влипли. Что делать?
   - Идем выйдем, Крот. Что делать будем? - спросил я его в коридоре.
   - А что делать... Линять надо. Не соскочим же мы с поезда искать труп в кустах где-то около Шепетовки. Так можно целый месяц искать. Да его найдут раньше нас.
   - Думаешь?
   - А то как же.
   - Ладно, линяем. Ты вот что, милый человек, - обратился я к несчастной жертве, когда мы вошли, - ты эту историю забудь. Ты ничего не видел, ничего не слышал и никого не убивал. Нас не знаешь, а тебя даже не спрашиваю, как зовут. Скоро будет Новоград-Волынский, здесь вый­дешь. Тебе куда надо, в Киев?
   - Да, в Киев.
   - Так выходи и чеши в свой Киев через Житомир утренним автобусом, если так сильно надо. Про­три купе хорошенько, чтоб отпечатки пальчиков не оставить. Понял?
   "Милый человек" закивал головой, как китайский болванчик.
   - Понял, ребята, все понял.
   Мы с Кротом вышли на той же станции. Денег Колька нам почти не дал, сказал, что распла­тится, когда приедем, и нам пришлось переть домой "зайцами" в пригородных поездах. Когда прие­хали, я позвонил его бабке. Что мне пришлось выслушивать - о том рассказывать неинтересно.
   У нас с Кротом было еще много приключений, о которых я умолчу. Авантюры гнусные, про­клятые дьявольской наживой, преступлениями, водкой и наркотиком. Не скажу, сколько человек под покровом темноты мы этим летом избили и ограбили. Для меня это стало в порядке вещей. Я стал еще озлобленней ко всем почтенным людям. Друзьями моими были алкоголики, проститутки и наркоманы. С каждой дозой, с каждым делом я вбивал еще один гвоздь в свой гроб.
   Я больше узнал Крота. Он хороший парень. Добрый, отзывчивый, не жадный. Но всю жизнь ему поломал наркотик. Было видно, что ему тоже осточертело такое существование, и он даже хотел, чтобы поскорее наступил конец.
   Однажды он сказал мне:
   - Алекс, а давай ускорим процесс.
   - Какой процесс?
   - У тебя вот СПИД. Наверное, и я его подцеплю, а если нет, то все равно скоро тоже подыхать, может, лучше сейчас?
   - Не понял, ты о чем?
   - Давай ширнемся. По грамму чистого опия.
   - Это ж верная смерть!
   - Я и говорю.
   - Ты что, убиться хочешь?
   - А кой мне черт тут ждать? Хоть посмотрим, что ТАМ!
   - Где там?
   - На том свете.
   - А ты думаешь, там что-то есть?
   - А чё, нет? Там, наверное, хорошо. Лучше, чем здесь. Сколько наших туда пошло - ни один не возвратился. Шо мне терять? Тут я кто? Да никто. Наркоман, и этим все сказано.
   - И что?
   - Во, я ж и говорю, может, там лучше будет.
   Я затянулся сигаретой и задумался. Может, в словах Крота и был резон. Чего ждать?
   - Ну и кем ты там будешь?
   - А я знаю? Может, призраком? Говорят, самоубийцы в привидения превращаются. А что, плохо, ходишь себе по притонам, никакой мент тебя не возьмет?
   - Почему не возьмет?
   - А разве за привидение рукой ухватишься? Призрак - он как дым.
   Я снова задумался. Не знаю насчет призраков, но смерти я боялся. Кто знает, может, там еще паршивее, чем здесь.
   - Не хочу. Если и суждено умереть, то умру в свое время. Незачем торопить события. И тебе тоже не надо.
   - Ладно, в таком случае, если прийдешь на тот свет раньше меня, Алекс, передавай привет, скажи, что Крот скоро будет.
   Он замолчал, весь уйдя в себя. Через несколько часов, очнувшись, зашел в мою комнату.
   - Вчера звонила мать моя.
   - И что говорила? - безразлично спросил я.
   - Да ничего. Спрашивала, как я.
   - А-а-а...
   - Сказала, что скоро приедет.
   - ЧТО?!
   Он покивал головой.
   - Где-то через месяц. Насовсем приедет.
   - И что ты будешь делать? Что будешь ей говорить?
   - Не знаю.
   Крот снова покивал головой и закрыл дверь. Почему-то не сказал, как в прошлый раз, что ему все пофиг.
   Вот это штука. Надо выбираться из этой дыры.
   - А если все-таки тебе попробовать бросить? - я сказал это Кроту утром на следующий день, хотя и не надеялся, что от моего предложения будет какая-нибудь польза.
   - Это страшно, Алекс, - ответил Крот, подумав. - Перекумарить можно, но это ломка.
   Ломка - действительно едва ли не самое страшное слово в наркоманском жаргоне. Это состояние наркотической абстиненции, которое возникает через шесть-двенадцать часов после того, как наркоман принял последнюю дозу. Это очень тяжелое состояние, состояние боли и ужаса. Но Крот решил попробовать перекумарить, продержаться без наркотика несколько дней, а потом, как он говорил, легче будет.
   У него очень болели мышцы рук, ног, поясницы, спины, из-за боли в которых Крот не находил себе места, постоянно потирал их, разминал, то лежал на кровати, то вскакивал, ходил по комнатам, пытался двигаться, вставал, садился, пробовал прилечь и снова вставал, и так до бесконечности. Он зевал, плевался, плакал, сморкался, чихал, временами дышал, как паровоз, потел, трусился от озноба, выл от зубной боли, каждый час ходил в туалет и не мог пописать, почти не ел, спал не больше двух часов в день. Выглядел еще более измученным, как обычно, хотя казалось, что это невозможно.
   Вот что такое ломка. Наркотик не хочет отпускать своих. Во время ломки наркоман готов совершить любой поступок, вплоть до криминального, вплоть до убийства, чтобы достать наркотик, ширнуться и успокоиться.
   Крот держался уже четыре дня - это, как он сам говорил, для него немалый срок. Но однажды я пришел домой и понял по специфическому запаху уже на лестничной площадке - Крот сорвался. Когда я вошел на кухню, так и было. Он сидел на полу под стеной, уткнувшись головой в колени.
   - Крот.
   Он поднял голову.
   - Ты что, Крот?
   - Иди отсюда, - и голова снова упала на колени.
   Все наркоманские обещания - пыль. Это люди, которые не владеют собой. Спасти их может, наверное, только Бог. Все-таки надо мне выбираться отсюда. А то еще останусь виноватым. Завтра же утром начну искать новую квар­тиру.
   Но до утра я не дождался. Ночью захотелось пить, я пошел на кухню, напился из-под крана, а когда шел назад, обо что-то споткнулся, чуть не упал.
   - Черт, что тут такое? Ты, Крот?
   Я включил свет. Глаза постепенно привыкали к нему, и я разглядел, что Крот действительно все еще сидит на полу в кухне, хотя и не там, где я его видел вечером. Но и в этом не было ничего удиви­тельного, он часто так сиживал по ночам, и я хотел уже выключить свет и идти спать, но в позе Крота было что-то настораживающее, не такое, как всегда.
   Он сидел неподвижно, прислонившись спиной к стене, голова наклонена, руки безвольно повисли, около правой валялся потухший окурок.
   - Крот.
   Без реакции.
   - Крот! Ты слышишь?
   То же самое. Тогда я потряс его за плечо. При этом его голова болталась, как отрезанная, хоть и привязанная.
   - Крот!
   Я присел около него и поднял Кротову голову. Бледное, с землистым оттенком, лицо, черты заострившиеся, глаза, запавшие куда-то вглубь головы, были открыты, зрачки расширены, тело холодное.
   Крот был мертв.
   Ледяной ужас пробежал по моей спине. Крот мертв. Вряд ли это случайная передозировка наркотика. Он всегда был щепетильным и точным в дозе. Скорее всего, это самоубийство.
   "А кой мне черт тут ждать? Хоть посмотрим, что ТАМ!"
   "Где там?"
   "На том свете".
   Я снова вспомнил смерть Гриши.
   Вот ты и ТАМ, Крот. Вот ты и на том свете. Не жалеешь ли ты, что пришел туда раньше времени, пришел наркоманом и стоишь теперь беззащитным на Страшном Суде?
   А ведь такая же участь могла ожидать и меня. Я давно стою на краю про­пасти. Нет, не стою - прыгаю там на одной ноге, играя со смертью, будто желая узнать, обвалится ли этот край под моей тяжестью или нет.
   Под Кротом обвалился.
   Подо мной - нет. Пока нет.
  
   Опасность приятна. А смерть - вовсе нет.
   Джордж Бернард Шоу, "Охваченные страстью"
  

Часть четвертая

АБСУРДНОСТЬ СУЩЕСТВОВАНИЯ

  
  

Глава первая

УМЕРЕТЬ

  
   Август две тысячи первого года. Скоро будет юбилей - два года, как я болею. Пока еще живу после всех похождений и гуляний. Не умер от отравления алкоголем, меня не убили какие-нибудь бандиты или наркоманы, отпустили из следственного изолятора, я не сдох от передозировки наркотиков, как некоторые, я даже от испуга позвонил отцу, и он забрал с притона домой блудного сына, мои авантюры закончились, но большой радости я не испытывал.
   Да и чему радоваться? Что делать дома? Там я даже не смогу пить и гулять, чтобы за­быться, по крайней мере так, как в Ровно. Нет денег. Те, что украл, я успел прокутить, новых поступлений не было, да и откуда им взяться - отец не даст, а идти где-то работать уже не было ни сил, ни здоровья.
   Да, проклятая инфекция подтачивала мой организм, и то быстро, быстрее, чем можно было пред­положить. Недомогание, вялость, резкая утомляемость, разбитость. Часто болела голова. Иногда она кружилась да так, что мне целыми днями приходилось лежать в постели, почти не вставая, иначе начиналась рвота.
   Режим дня летел кувырком. То спать хотелось почти постоянно, и я дрыхнул по двенадцать часов в сутки, то спал днем, а ночью лежал и метался по кровати или выл, как голодный шакал. Просыпался весь в поту, мокрый. Исчез аппетит, я резко похудел больше чем на десять килограмм. Истоще­нию организма содействовало расстройство кишеч­ника, почти постоянный понос. Временами била лихорадка, температура постепенно повышалась и часто подскакивала до тридцати восьми градусов, особенно вечерами. Усиливался сухой кашель, начавшийся еще с полгода назад в начале моих гуляний. Ощущались боли в мышцах и суставах, иногда болело горло. Стало прихва­тывать сердечко, в левом боку иногда ощущалась тупая боль.
   Ко всему этому добавились симптомы, которые резко изменили мою внешность. Около рта, на губах и языке появилась сыпь в виде белых пятен и язвочек, называемая молочницей, на коже в разных местах - язвы, лишаи, нарывы, чирьи. На груди и спине выступили пятна желто-красного цвета, покрытые беловатой чешуей - себорейная экзема. Это проявлялось угнетение клеточного иммунитета - вирусные и грибковые поражения кожи и слизистых оболочек.
   Все эти болячки на теле неимоверно чесались, и я расцарапывался до крови. Потом вынужден был замазывать все прыщики и сыпи зеленкой и понятно, что с таким телом и такой рожей я сидел дома и выходил только на двор понюхать воздух. Такие радикальные физиологические трансформации и пертурбации сильно влияли на мое душевное состояние. Иногда я постоянно думал только о том, насколько изменился внешне. Конечно, не в лучшую сторону.
   Снова пришлось поехать на обследование. Скажу вам, что со мной там разговаривали, как с полупокойником. И было отчего. У меня обнаружили гипотоническую болезнь, или сосудистую гипотонию. Головные боли и головокружения, утомляемость, боли в сердце, пониженное кровяное давление - всё это признаки гипотонии. Позже она дала о себе знать гипостазом - застоем крови в ногах при ходьбе и на спине при лежании. Кровь, вследствие ослабле­ния сердечной деятельности, наполняла нижерасположенные части тела, и некоторые участки становились синевато-красными, похожими на трупные пятна.
   Но и это было не самым печальным. Рентгеновские снимки показали еще один подарочек - туберкулез. Это такая штука, которая почти не болит, так как в легких находится очень мало нервных окончаний, но постепенно и неумолимо подтачивает силы. Лечить туберкулез очень долго - месяцы и годы, при этом важное, если не самое главное значение имеет хорошее общее состояние организма. А какое ж тут хорошее состояние при СПИДе? Я даже не стал ложиться в туберкулезный диспансер, куда мне дали направление. Умереть от чахотки не лучше, чем от чего-либо другого. Но я не хотел последние дни проводить в больнице.
   По клиническим симптомам и лабораторно-диагностическим показателям был поставлен ди­агноз - у меня СПИД-ассоциированный комплекс. Болезнь продвигалась. Очень быстро. Своим пьянством и наркотиками я придвинул себя вплотную к смерти.
   Сколько мне еще осталось? Врач сказал, что я могу прожить еще даже до двух лет. Но могу умереть от быстротечного туберкулеза или пневмонии практически в любой день.
   Такая перспектива окончательно доконала. Я перестал читать, не смотрел телевизор, одна­жды только от нечего делать включил компью­тер, да и то случайно. Просматривал программы, папки, файлы, чтобы хоть чем-то заняться. Увидел файл, который в последний раз открывал давным-давно, наверное, где-то больше двух лет назад, еще до того, как узнал ужасный диагноз. Там были мои основные, кардинальные планы на будущее. Я начал записывать их в то время, когда заканчивал университет. Постепенно дополнял их, и теперь там было двенадцать пунктов:
  

ОСНОВНЫЕ ПЛАНЫ МОЕЙ ЖИЗНИ:

   1. Жениться.
   2. Получить место генерального директора нашей фирмы.
   3. Продолжать совершенствоваться в овладении компьютером.
   4. Выучить английский язык.
   5. Написать и защитить кандидатскую диссертацию по праву.
   6. Выучить немецкий язык.
   7. Стать адвокатом.
   8. Стать судьей.
   9. Написать и защитить докторскую диссертацию по праву.
   10. Стать народным депутатом Украины.
   11. Стать министром юстиции.
   12. Стать Президентом Украины.
   Я смотрел на эти буквы, слова, предложения и краснел. Глаза увлажнились, и маленькая со­лененькая слезинка оставила след на сухой щеке.
   "Какой же ты был осел... Какой ребенок, Алекс..." - думал я об Алексе двухгодичной давности. Мне было стыдно перед самим собой за себя самого.
   Да, я хотел. Я много чего хотел...
   И что? Маленький порез бритвенным лезвием транзитом из Африки - и крышка! Хана всем начинаниям и планам.
   Я поставил курсор в конец документа и набрал на клавиатуре пункт тринадцатый: "Уме­реть".
   Долго смотрел на него. О-о-очень долго смотрел. Разглядывал каждую буквочку. Вот уж точно несчастливое число тринадцать.
   А потом выделил первые двенадцать пунктов и удалил их. Пункт тринадцатый автоматически стал пунктом первым. И последним. На чистом девственно-белом эк­ране монитора осталось одно слово:
  

УМЕРЕТЬ

  
   ... Нашему роду
   Судьба умереть лишь дает. Презираю отныне,
   Природа, тебя - торжество
   Таинственных сил, что лишь гибель всему предлагают
   И вечную тщетность всего.

Джакомо Леопарди, "К себе самому"

  
  

Глава вторая

НЕУЖЕЛИ ПОСЛЕ СМЕРТИ НИЧЕГО НЕТ?

  
   Умереть...
   Я ведь уже видел смерть. Я уже знаю (знал) тех, кто умерли. Моя сестра Леночка. Мама. Гриша. Крот. Да и тысячи других. Знакомых и не очень. Родных и чужих. Близких и далеких. Бедных и богатых. Старых и молодых.
   Что с ними сейчас, если слово "сейчас" применимо к умершим? Однажды я спросил это у своего психолога, еще когда лежал в больнице:
   - Скажите, а после смерти есть что-нибудь? Есть загробная жизнь? Как вы думаете? Вы мне говорили о смысле жизни, о тихом принятии смерти, а мне кажется, что весь смысл жизни и смерти заключается только в том, есть ли загробная жизнь или ее нет. Если ее нет, то мне на все наплевать, и я буду вести себя правильно только тогда, когда буду топтать всех и ходить по головам, отвоевывая свое существование, иначе меня сожрут другие... И меня некому будет судить за мои поступки... Но если она есть, то я себя веду неправильно, даже очень неправильно, даже слишком неправильно, и пока есть еще время, надо успеть все исправить. Так вот я вас и спрашиваю - есть ли жизнь после смерти?..
   Всезнающий специалист мне ничего тогда не сказал. Нет, он не засмеялся. Но и ничего не ска­зал. Он не знает.
   Понимаете, в чем проблема? Человек, профессия которого помогать людям готовиться к смерти, этого не знает.
   Но как же так! Почему? Почему этого не учат на факультетах психологии? Что же он тогда де­лает на своем рабочем месте? Зачем штаны там протирает?
   И если он не знает, то кто же знает? Может, медицина? Думаете, не пытался спрашивать у медицины? Уже после возвращения из Ровно однажды на приеме у Невермана, когда визит был закончен, я встал, постоял секунду и снова сел:
   - Антон Самуилович, можно один вопрос?
   - Говори.
   - Вот вы уже столько лет врачом работаете, вы должны знать, скажите, есть ли что-нибудь после этого?
   - После чего?
   - После того, что будет со мной.
   - После болезни? - он удивился. - Сложно сказать. Это смотря как она будет протекать. Может, лучше, может, хуже. Зависит от многих факторов. Но вообще-то в каком смысле после болезни? То есть, что ты этим хочешь сказать: "Что будет после болезни"? Как можно сказать, что будет после СПИДа? И так ясно, что будет.
   - Нет, не после болезни. Я ведь не слепой. Я знаю, что обречен. После того как я умру?
   Он смотрел на меня, а потом опустил глаза и начал шарить ими по столу, механически пере­ложил какие-то бумаги.
   - Я тебя не понимаю.
   - Разве это все, Антон Самуилович? Разве нет продолжения? Куда уходят те, кто умер? Куда пойду я? А где сейчас моя мама? Вы ведь сами когда-то говорили: "Если бы она тебя сейчас видела". А может, она видит?
   Неверман посмотрел на меня как на идиота:
   - Послушай, Алекс, ты что, совсем дурак? Ты же вроде юристом работал, умней должен быть. Тебя что, в школе теории Дарвина не учили? Ты не знаешь, откуда человек появился и куда он возвращается?
   - Знаете, я никогда не верил в эти сказки. Не могу согласиться, что смысл жизни только в обмене этих веществ и в естествен­ном отборе. Даже с постоянной борьбой за выживание в придачу.
   - А что там верить или не верить... Человек умер. Человека похоронили. Человека съели черви. Что же тут неясного?
   - И все?
   - Все!
   - Это жестоко.
   - Что поделать, жизнь жестока.
   - Она не имеет смысла.
   - Ну с этим-то позволь не согласиться. Знаешь, Эпикур говорил, что жизнь не горька для того, кто твердо убежден, что вовсе не жить - не беда.
   - Но мы ведь уже не можем не жить! - воскликнул я. - Мы не можем не родиться! Мы же родились! Мы уже здесь! И с этим приходится считаться!
   Он промолчал.
   - Вы правда так думаете, что после смерти - ничего? - я продолжал его спрашивать.
   - Я - старый кадр. Я воспитан на материализме и атеизме. А материалистический атеизм отвергает веру во все сверхъестественное, в том числе и в какой-то там потусторонний мир, существование после смерти. Может, это мировоззрение и утратило свою истинность и популяр­ность, но менять свои взгляды в шестьдесят лет..., - он с какой-то невеселой улыбкой отрица­тельно покачал головой и развел руками, - непринципиально.
   - Почему?
   - Да потому. Шесть десятков лет ни во что не верил, а на седьмом, когда у самого смерть не за горами и надо понемногу учиться руки на животе складывать, - испугался. Перед собой же будет стыдно.
   - А мне? Я вообще почти никогда над такими вопросами не задумывался. У меня нет ми­ровоззрения. Мне и менять нечего. Мне нужно понять - что со мной будет после смерти.
   Неверман поставил локти на стол, оперся подбородком на руки и на минуту задумался, блу­ждая глазами по кабинету. Потом сказал:
   - Душа, а вернее, сознание, ведь души как таковой, по материализму, не существует - все это выдумки поэтов, - так вот, сознание после смерти аннигилируется - полностью исчезает.
   - А смерть - что тогда? Расчленение? Разложение трупа и все?
   - Можно сказать и так. А еще смерть можно рассматривать как сон, забвение, забытье. Вечная ночь, вечная тишина. Миллионы, миллиарды лет.
   - Но после сна наступает пробуждение. После сна человек отдохнул и снова может жить дальше. А после смерти? Зачем человеку вечный сон? Какой из него тогда толк?
   - Когда умираешь, все забываешь - и беды, и боли, и грехи. Все перечеркивается смертью.
   - Все! Но ведь и самое дорогое, хорошее тоже забываешь!
   - Что же поделаешь... Такими создала нас природа.
   - Природа?! Тогда эта природа глупей не могла ничего придумать! Создать такое совер­шенство как человек - а не мне говорить вам, врачу, об идеальности человеческого тела, взять хотя бы безукоризненное строение мозга или глаза - и впихнуть все это в грязь, в гниль после смерти! Если надежды на загробное существо­вание нет, то что остается? Ничего. Мрак. Тьма.
   - Если бы после смерти была какая-то жизнь, хоть какое-то существование, пусть даже такое же мерзкое, как и на земле, разве люди относились бы на этом свете так халатно к жизням других и к своей собственной, кстати, тоже? - было видно, что я задел Невермана за живое. Голос его ожесточился. - Разве было бы столько убийств и самоубийств? Разве ценилась бы человече­ская душа так дешево? В том-то и беда, что после смерти ничего такого нету. Ни рая, ни ада, ни, черт его знает, чего еще. А человек здесь - дешевка. И грош - цена его душе. Вот и получается, что главный долг живого существа - бороться за свою жизнь. Да, рвать зубами свое место под солнцем. Человек, я тебе скажу, - это тварь, обезьяна, хоть и облагороженная, но все-таки тварь! И тварь всегда останется тварью. А смерть твари означает, что она не справилась с законами выживания. Это я тебе откровенно говорю. Можно сказать, даже как врач. И не я один так могу сказать.
   - А кто еще?
   - Ты не читал Вересаева?
   - Нет, а кто это?
   - Писатель. Советский писатель. Он был врачом, много раз видел смерть, писал о ней. Он это дело знает. Приходи послезавтра, я принесу книгу. Думаю, Алекс, это тебе поможет.
   Я взял у Невермана книгу Вересаева.
   - Вот посмотри, что он написал в своем дневнике еще за двадцать два года до смерти.
   Я пришел домой и улегся на диван. Что же сей муж великий может мне предложить?
   "...На жизнь свою оглядываюсь с благодарностью. Судьба была ко мне благосклонна, даже больше - баловала меня...
   ...И вот вдруг заметил в себе: еще чего-то радостно жду. Чего именно?
   Смерти!
   Как странно. Смерти я никогда не боялся, страха смерти никогда не мог понять. Но недавно почувствовал: жду ее как большого, поднимающего, ослепительно яркого события. Вовсе не в смысле избавления от жизненной тяготы - жизнь я люблю. Просто сама по себе смерть сияет в сумрачной дали будущего яркою точкою...
   ...Смертные муки... Так ли они страшны? А может быть, при неожиданной смерти мы лишаемся переживания такого блаженства, перед которым ничтожны все смертные муки?.."
   "Блаженства? - подумал я. - А вы уверены, уважаемый писатель, что вас ждет блаженство?"
   Я перевернул следующую страницу и наткнулся на фразу: "...Никакой "другой формы жизни" для себя не жду, кроме новой комбинации составлявших меня атомов, где "меня" уже не будет...".
   "Вот так, - подумал я. - Вот так. Два квадратных метра земли - вот только и всего, что тебе надо, Алекс".
   Все. Больше ничего. Каждый, из однажды рожденных, движется в бездну забвения. Так нужно ли жалеть, ведь на смену одним приходят другие? Замкнутый круг. И так ли уж важна и драго­ценна жизнь одного существа по имени Алекс на фоне этого ужасного мирового круговорота?
   Когда ты умрешь, Алекс, часть составлявших тебя атомов склеится, может быть, в новую комбинацию еще одного какого-то Алекса, но в котором "тебя" уже не будет. После него, может быть, в атомы какого-нибудь Макса. Потом еще в кого-то... И так далее, и тому подобное, и все мы будем навозом для будущих поколений, пока солнце не погаснет, земля не превратится в лед, и послед­ний из Алексов уже не увидит ничего, кроме пустыни, в которой ему тоже предстоит умереть.
   Но зачем же тогда появлялся на свет этот Алекс?!
   Я отложил книгу и откинул голову на подушку. Мне было плохо. Очень плохо. Еще паршивей, чем раньше. Еще хуже, чем тогда, когда на голову свалился СПИД. Потому что тогда у меня отняли просто жизнь, а теперь отняли еще и ее смысл, и я понял, что жил совершенно напрасно.
   Губы шептали что-то, но я даже сначала не замечал того, что сам говорил. Только когда немного очнулся и прислушался к себе, услышал одно только слово: "Ненавижу!" Это было все, на что я был способен сейчас. Ненавидеть!
   Но что же я ненавижу? Или кого?
   Что? Всё! Кого? Всех!
   Я ненавижу этот мир! За что? А за что же его любить? За то, что в нем нет никакого смысла? За то, что вся Вселен­ная когда-нибудь провалится в тартарары? И будет ли иметь значение, существовала ли она или нет?
   Я ненавижу моих родителей! За что? За то, что они вызвали меня из небытия, за то, что они вырастили меня, воспитали, но не предупредили, что растят меня для смерти. Ага! Вот оно что! Теперь я понимаю, почему новорожденные начинают плакать, впервые появившись в этом мире, сразу же получив шлепок по голенькой попке и в первый раз начав дышать земным воздухом! Хороша встреча! Они не хотят сюда! Неужели уже тогда этот крошечный комочек жизни знает, что в этом мире нет никакого толку?! Мама! Папа! Зачем вы родили меня?!
   Я ненавижу эту жизнь! Я ненавижу тот, пусть короткий, срок ее, который мне осталось прожить еще здесь, на земле, в своем постепенно разлагающемся теле.
   Я ненавижу жизнь!
   Я хочу отомстить ей!
   Как мне отомстить ей? Как???
   Я знаю, как! Я знаю...
   Я буду судить ее!
   Слышишь, жизнь! Я сейчас буду судить тебя!
   Потому что ты подозреваешься в страшнейшем преступлении - отсутствии смысла!
   Встать! Суд идет!
  
   ... вспомним, наконец ... тех, кто, напротив, помыш­ляя о совершенных ими грехах, которые им пришлось бы искупать после смерти, возла­гают на­дежды на спа­ситель­ное небытие.

Марсель Пруст, "Под сенью девушек в цвету"

  
  

Глава третья

СУД НАД ЖИЗНЬЮ

  
   Действующие лица: Подсудимая Жизнь, Истец Алекс Латорский, Обвинитель Жизни, Защитник Жизни, Судья, Присяжные заседатели, Эксперты, Свидетели, Разношерстная публика: зеваки, растяпы, интересующиеся, искатели смысла жизни, писатели, философы, великие мира сего, народная мудрость и проч.
   Судья. Слушается дело подсудимой по имени Жизнь. Основная задача суда - найти смысл жизни. Слово обвинителю.
   Обвинитель. Благодарю вас. Что такое вообще "жизнь"? Что такое жизнь отдельного чело­века, жизнь народа, жизнь человечества? Есть ли в этой жизни смысл? И если он есть, то в чем он? Разрешите задать вопрос эксперту. Господин философ, что есть "смысл жизни"?
   Эксперт философ. Смысл жизни - мировоззренческое и философское понятие, которое со­держит совокупность представлений о сущности человека, цели и ценности его существования, а также возможные и допустимые способы и пути их реализации. Как мировоззренческая установка, "смысл жизни" - это принятый человеком идеал его бытия.
   Обвинитель. Умно говорите. А теперь скажите по-человечески, какой же все-таки в нашей жизни смысл? Для чего живет на этом свете человек?
   Защитник. А почему человек этим вообще должен интересоваться, можно спросить?
   Обвинитель. Вас удивляет то, что мы хотим узнать, есть ли в нашей жизни смысл? Меня, например, удивляет, почему это мало кого интересует. Но этот вопрос волнует одного молодого человека, по инициативе которого мы здесь собрались. Разрешите, ваша честь, предоставить ему слово?
   Судья. Разрешаю. Ваше имя, истец.
   Алекс Латорский. Алекс Латорский.
   Судья. Кто вы?
   Алекс Латорский. Я человек.
   Судья. Что вы можете сказать по сути дела?
   Алекс Латорский. Лично о себе скажу, что только когда стоишь на пороге смерти, начина­ешь задумываться: "Кто же я собственно такой?", "Откуда я взялся?", "Зачем я здесь?", "Куда я пойду после смерти?" Все-таки удивительно в человеке то, что он печалится, например, об утраченном состоянии, положе­нии, а вот проходит жизнь, проходят последние дни, проходят бесцельно, а человеку все равно. А если и не все равно, то уже, наверное, поздно что-нибудь изменить. Как мне.
   Защитник. Я думаю, никогда не поздно. Стремитесь жить ради цели.
   Обвинитель. Одну минутку. Ради цели? Какой цели? Ради какой цели должен жить истец Латорский?
   Защитник. Неважно какой. Пусть поставит себе задачу. Многие великие люди чувствовали, что умирают. Но у них было не закончено их дело. Усилием воли они заставляли себя жить. Пусть заставляет себя жить. Пусть воспитывает в себе волю к жизни.
   Обвинитель. Но зачем ему воля к жизни? Почему вы думаете, что она нужна ему или кому-то другому?
   Защитник. Этим он отсрочит смерть.
   Обвинитель. А надолго? Да и как найти стуящую цель, чтобы не бороться за призрачные ценности?
   Защитник. В принципе, каждый формирует и устанавливает себе смысловые ценности и за­дачи сам лично. Поиск смысла жизни - вот в этом и может быть смысл жизни. И неважно, какой смысл найдет или не найдет человек в бытии. У него смыслом жизни может быть даже то, что человек не задумывается, есть ли в его жизни смысл.
   Обвинитель. Вы хотите сказать, что смыслом жизни может быть даже отсутствие смысла?
   Защитник. Ваша честь, разрешите пригласить свидетеля? Он ответит на этот вопрос.
   Судья. Разрешаю. Назовите ваше имя, свидетель.
   Свидетель. Зигмунд Фрейд. Я австрийский невропатолог, психолог и психиатр. Если чело­век начинает интересоваться смыслом жизни или ее ценностью, это значит, что он болен.
   Судья. Мистер Фрейд, вы считаете, что мы все здесь больные?
   Обвинитель. Разрешите мне, ваша честь? Я предлагаю посмотреть на дело с другой стороны.
   Судья. С какой?
   Обвинитель. Я предлагаю посмотреть на смысл жизни через смысл смерти.
   Судья. Объясните.
   Обвинитель. Ваша честь, разрешите и мне пригласить свидетеля?
   Судья. Разрешаю. Назовите ваше имя, свидетель.
   Свидетель. Семен Людвигович Франк. Я русский философ и богослов, автор книги "Смысл жизни". Эти, как обычно говорится, "проклятые" вопросы или, вернее, этот единый вопрос "о смысле жизни" волнует и мучает в глубине души каждого человека. Человек может на время, и даже на очень долгое время, совсем забыть о нем, погрузиться с головой или в будничные интересы сегодняшнего дня, в материальные заботы о сохранении жизни, о богатстве, довольстве и земных успехах, или в какие-либо сверхличные страсти и "дела" - в политику, борьбу партий и т.п., - но жизнь уже так устроена, что совсем и навсегда отмахнуться от него не может и самый тупой, заплывший жиром или духовно спящий человек: неустранимый факт приближения смерти и неизбежных ее предвестников - старения и болезней, факт отмирания, скоропреходящего исчезновения, погружения в невозвратное прошлое всей нашей земной жизни со всей иллюзорной значительностью ее интересов - этот факт есть для всякого человека грозное и неотвязное напоминание нерешенного, отложенного в сторону вопроса о смысле жизни.
   Обвинитель. Другими словами, смерть обнажает человеческую природу. Кто есть кто можно уви­деть по тому, как человек относится к смерти и к тому, есть ли за ней что-либо или нет ничего.
   Алекс Латорский. Чтобы узнать, кто перед тобой, либо наведи на него дуло пистолета, либо скажи, что у него СПИД.
   Судья. Почему вы так считаете?
   Алекс Латорский. Потому что, когда узнаёшь, что скоро испустишь дух, начинаешь думать, что из того, что я сделал до этого времени, можно взять с собой в могилу?
   Судья. И что же?
   Алекс Латорский. У меня ощущение, что как-то все не так, что я всю жизнь все не так, как надо, делал. Да разве ж я вообще жил? Что я совершил за свою жизнь? Что я возьму с собой на тот свет?
   Обвинитель. Разрешите продолжить, ваша честь?
   Судья. Продолжайте, господин обвинитель.
   Обвинитель. Качество жизни определяет качество смерти. Нередко перед своей смертью человек говорит сам себе: "Жаль умирать, я так много еще не успел сделать. Как будто проспал всю жизнь, а проснулся перед самой смертью". Послушаем народную мудрость.
   Народная мудрость. Как жил, так и умер. Каково поживется, таково и отрыгнется. Что ко­пили, того не заберем, а о чем не пеклись, то с собой понесем. Что припасла душа, то и на тот свет понесла. Много бы взял, да не надобно. Собаке собачья смерть.
   Обвинитель. В совершенно разных культурах, разных религиозных и философских концеп­циях проблема смерти не только основная, но и раскрывает отношения человека к жизни, раскры­вает смысл жизни. Можно сказать, что смысл смерти и бессмертия, равно как и пути его достиже­ния, являются обратной стороной проблемы смысла жизни. Через отношение к смерти, ее пережи­вание и осознание, а также представление о возможностях той или другой формы бессмертия оценивается земное бытие человека. Только тот, кто умеет умереть, умеет жить. Только тот, кто умеет жить, умеет умереть.
   Судья. Сформулируйте ваше предложение, господин обвинитель.
   Обвинитель. Поэтому поиски смысла жизни можно разделить на две категории: первая - когда человек не верит, что жизнь после смерти продолжается, и вторая - когда верит. Соответст­венно различными будут и эти самые ценностные установки, различным и смысл жизни.
   Судья. Предложение принимается. Алекс Романович! Верите ли вы в жизнь после смерти?
   Алекс Латорский. Нет. Не верю.
   Судья. Вы не верите в потусторонний, загробный, посмертный мир? В то, что ваше созна­ние, ваша душа не умрут, а будут продолжать свое существование после смерти вашего физиче­ского тела?
   Алекс Латорский. Не верю.
   Судья. А почему?
   Алекс Латорский. Потому что я об этом спрашивал своего врача и он сказал, что после смерти ничего нет.
   Судья. Это ваше право. В таком случае хотите ли вы попытаться найти смысл жизни, даже если нет загробного мира?
   Алекс Латорский. Да, хочу.
   Судья. Хорошо. Объявляется перерыв.
  
   Ибо что мы такое? Откуда мы и куда ухо­дим? Должно ли считать рождение началом, а смерть - кон­цом нашего существования? И что такое рожде­ние и что такое смерть?

Перси Биши Шелли, "О жизни (Философский этюд)"

  
  

Глава четвертая

ЕСЛИ ВСЕ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ЗДЕСЬ...

  
   Судья. Итак, попытаемся найти смысл жизни, который бы существовал только в этой жизни, без загробного мира. Вам слово, господин защитник.
   Защитник. Благодарю вас, ваша честь. Если хорошенько подумать и поискать, то смысл можно найти и в этой жизни. Например, человек может жить для своей семьи. Родить и вырастить детей, внуков, а иногда и правнуков - разве это не хорошее занятие?
   Обвинитель. Вы правильно говорите - это занятие, а не смысл всей жизни. Если смысл только в продолжении рода, человек мало чем отличается от животных. Воспитать детей? Слабое утешение. Ложка меда в бочке дегтя. Разрешите, ваша честь, спросить, что скажет по этому поводу известнейший писатель Лев Толстой?
   Лев Толстой. "Семья"... - говорил я себе; - но семья - жена, дети; они тоже люди. Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, - всякий шаг в познании ведет их к этой истине. А истина - смерть.
   Защитник. Дети могут жить для общества.
   Обвинитель. А для чего существует общество?
   Защитник. Для всего народа.
   Обвинитель. А для чего существует народ?
   Защитник. Для всей человеческой цивилизации.
   Обвинитель. А для чего существует цивилизация?
   Защитник. Для познания и преображения всей Вселенной.
   Обвинитель. Но для чего тогда существует вся Вселенная, для чего ее познавать и преоб­ражать? Ваши ответы обходят вопрос о смысле существования, отодвигают его назад, не отвечая по существу.
   Защитник. Хорошо, смыслом жизни может стать просто труд, работа. Например, творческая работа - написание картины, книги, музыкального произведения, научного труда. Или даже какая-нибудь другая. Мой знакомый землекоп однажды сказал: "Если я потеряю веру в смысл моей работы, я не доживу до утра".
   Обвинитель. А чем он занимался, этот землекоп?
   Защитник. Как чем? Ямы копал!
   Обвинитель. А зачем он копал ямы?
   Защитник. Странный вопрос! Чтобы заработать деньги!
   Обвинитель. А зачем ему деньги?
   Защитник. Ну, здравствуйте! Чтобы купить поесть!
   Обвинитель. А зачем ему есть?
   Защитник. Что-то я не пойму, куда вы клоните. Конечно, чтобы иметь силу!
   Обвинитель. Но зачем ему сила?
   Защитник. Ну а как же он будет ямы копать? ЧТО?!!
   Обвинитель. Видите, вы попали в порочный круг, так и не ответив на вопрос о смысле жизни. Кстати, это не тот землекоп, которого я однажды видел? Вернее, даже два землекопа. Один копает яму, другой сразу за ним ее закапывает. А когда я их спросил, почему, собственно, зани­маются таким дурацким занятием, они сказали, что обычно с ними есть третий, но он заболел, хотя должен был между первым и вторым ставить в эти ямы деревья. При таком раскладе вещей труд, работа, действительно, имеют глубочайший...
   Защитник. Я протестую!
   Судья. Протест отклоняется. Формулируйте дальше ваши доводы, господин защитник.
   Защитник. Хорошо, у меня есть козырный туз. Смысл - это деньги, богатство. Даже если люди и не называют открыто это смыслом жизни, согласитесь, что для очень и очень многих это действительно так.
   Обвинитель. В большинстве случаев - да, но разве деньги и правда могут дать человеку мир, покой и счастье? У одних деньги - смысл жизни, вернее, весь смысл - в их накоплении. Но у других они уже есть. Как же с теми, у которых их много и достаточно, чтобы обеспечить себе нормальное существование? Разве деньги дают тогда успокоение? По­верьте, я знаю немало богатых людей - и ни один не стал счастливее только от толстого кошелька. Давайте послушаем человека - профессионала в деле зарабатывания денег. Удовлетворяет ли его огромное их количество? Мистер Джон Рокфеллер, вы миллионер. Что вам нужно от жизни?
   Джон Дэйвидсон Рокфеллер. Еще немного денег.
   Обвинитель. А как же с теми, у которых их нет? Ведь не все жаждут богатства. Есть же люди, не стремящиеся к богатству, монахи, аскеты, наконец. Как же со смыслом жизни у людей бедных?
   Защитник. Бедный потому, что глупый, а глупый потому, что бедный.
   Судья. Защитник, выбирайте выражения.
   Обвинитель. Когда в Соединенных Штатах умер миллионер...
   Защитник. Миллионер? Рокфеллер?
   Обвинитель. Пусть даже Рокфеллер. Знаете, сколько он оставил?
   Защитник. Ну и сколько?
   Обвинитель. Все. Все здесь оставил. В могилу ничего не взял. Разрешите, ваша честь, я прочту из Талмуда: "Человек приходит в мир со сжатыми ладонями и как бы говорит: весь мир мой; а уходит из него с открытыми ладонями и как бы говорит: смотрите, ничего не беру с собой". Разве положение на том свете зависит от наличия или отсутствия денег в этом? Самим Иисусом Христом сказано в Евангелиях: "Жизнь человека не зависит от изобилия его имения... Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?" Нет, деньги, богатство - слишком преходящее, бренное и неверное, чтобы возлагать на него надежды. То же, кстати, относится не только к богатству.
   Защитник. К чему же еще?
   Обвинитель. Это и власть, она еще менее прочна и более обманчива, чем богатство. Редко кто из власть имеющих оставил приятный след в истории. Большинство - это или деспоты, или тираны, или завоеватели. Это и слава, ведь есть позорная слава Герострата, поджегшего одно из чудес света - храм Артемиды в Эфесе. Но даже труды и дела честных создателей и деятелей часто рассматри­ваются потомками через призму господствующей идеологии, и слава их и известность то превоз­носятся, то втаптываются в болото.
   Защитник. Да, я согласен, что и труд, и богатство, и власть, и славу можно повернуть как на добро, так и на зло. Но как насчет простых добрых дел? Поставьте задачей, целью, смыслом жизни - делать другим добро. Просто так, не рассчитывая на вознаграждение в каком-нибудь рае.
   Алекс Латорский. Разрешите мне, ваша честь? Что я сделаю такого, что было бы полезно кому-нибудь другому? Перевести бабушку-старушку через дорогу? Пожертвовать оставшиеся деньги на счет какого-то детдома? Но и бабушка скоро умрет, и детей без родителей почему-то не становится меньше. Зачем тогда все это?
   Защитник. Делайте добрые дела просто из любви.
   Алекс Латорский. У меня нет сил на такие добрые дела. Человек слаб постоянно отдавать всего себя на служение другим, если его не подогревает надежда на вознаграждение. Когда я подумаю, что все мы скоро и навечно перестанем существовать - и бабушки, и дедушки, и родители, и дети, - у меня опускаются руки, и я уже не способен ни на какие добрые дела. Я не пони­маю такой любви и таких дел, в такой любви не вижу никакого толку, никогда не смогу сделать ее еще и смыслом всей своей жизни!
   Судья. У вас есть еще что-нибудь, господин защитник?
   Защитник. Да, есть. У меня много чего еще есть. Путешествия, сексуальные переживания...
   Судья. Но это не новые поиски смысла жизни, а варьирование старых, которые уже здесь про­звучали. У вас есть дополнения, господин обвинитель?
   Обвинитель. Да, я хотел бы закончить... Невозможно достичь задуманного по причине крат­ковременности земной жизни. Проживи жизнь хоть наилучшим образом, разве останешься доволен? И не вызывают ли все наслаждения и удовольствия этого мира уже и теперь чувства пресыщения, скуки, потери самого желания жить? И путешествия, и сексуальные переживания, и прочее, что мы успели и что не успеем обсудить, - все это временное, преходящее. Оно не может быть смыслом жизни по той причине, что все это заканчивается вместе со смертью.
   Судья. Объявляется перерыв заседания суда.
  
   А сам углубился в свои думы, и всякие мысли при­ходят мне на ум: о жизни и о смерти, об этом и о том свете, и что такое мир Божий, и для чего живет чело­век...

Шолом-Алейхем, "Тевье-молочник"

  
  

Глава пятая

СТРАШНЫЙ ПРИГОВОР

  
   Судья. Сформулируйте обвинение, господин обвинитель.
   Обвинитель. Все эти зацепки за жизнь, которые мы упоминали, не состоятельны. Это не смысл жизни. Это не может быть смыслом жизни. Каков же может быть итог? Итог прост - в жизни смысла нет. Все идет к уничтожению, и человек направляется в ничто, в никуда. Он - витязь на распутье перед камнем, на котором написано: "Направо пойдешь - смерть свою найдешь, налево пойдешь - смерть свою найдешь, прямо пойдешь - смерть свою найдешь, на месте останешься - все равно умрешь". Куда бы ты не пошел, все равно конечная остановка - кладбище. И человек - растерян­ный, потерявшийся - направляется в никуда. В небытие. В смерть.
   Защитник. Это бессмыслица.
   Обвинитель. Бессмыслица, вы говорите? Именно бессмыслица. Жизненная бессмыслица. Жизнь без смысла. В таком случае правильнее всех позиция пессимиста. Жизнь - это глупая, бесцельная шутка. И нет в ней ничего, кроме одного только зла, несправедливости, безысходности, лжи, горя, боли, страдания, старости и болезней. И венец этого - смерть. Она - вершина существования, она - победительница жизни. И кроме нее ничего нет. Но если существует только смерть, то нет и никакой жизни. Поразительно, но это так. В та­ком случае снимается и вопрос о жизненном смысле, веками мучающий людей. Какой может быть смысл, когда вместо жизни мираж, иллюзия, призрак существования? Мы рождаемся, чтобы умереть. Смерть и есть цель жизни! И это не моя личная точка зрения. Разрешите, ваша честь, пригласить свидетелей?
   Судья. Разрешаю.
   Мария Севинье, французская писательница. Как я выйду из жизни? Где? Через какую дверь? Когда это случится? Буду ли я терпеть тысячи страданий, которые заставят меня умереть в отчаянии? Я теряюсь в этих мыслях и нахожу смерть столь страшной, что больше нена­вижу жизнь за то, что она ведет к смерти, чем за те шипы, которыми она усеяна.
   Педро Кальдерон, испанский драматург. Что жизнь? Безумие, ошибка. Что жизнь? Об­манность пелены. И лучший миг есть заблужденье, раз жизнь есть только сновиденье, а сновиде­нья только сны.
   Будда, настоящее имя Сиддхартха Гаутама, принц, основатель буддизма. Горе юности, разрушаемой старостью! Горе здоровью, угрожаемому всеми недугами. Горе жизни, в которой так недолго пребывает человек... Юность, здоровье, жизнь - это игра сна.
   Герман Гессе, немецкий писатель. Жизнь бесцельна, ужасна, глупа и все же чудесна - она не смеется над человеком, но ей до него столько же дела, сколько до дождевого червя.
   Марк Аврелий, римский император и философ. Жизнь - это борьба и странствие по чуж­бине.
   Фридрих Ницше, немецкий философ. Вся человеческая жизнь глубоко погружена в не­правду.
   Граф Лев Толстой, русский писатель. Обманывать себя нечего. Все - суета. Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавиться от нее.
   Морис Бланшо, французский философ. Следует хорошенько осознать (лучше уж осознать самому, чем узнать со стороны) банальную истину: я умираю, даже не начав жить, я только тем и занимался, что умирал заживо, я и думать не думал, что смерть - это жизнь, замкнувшаяся на мне одном и потому заранее проигранная в результате оплошности, которой я не заметил.
   Джакомо Леопарди, итальянский поэт. Земля недостойна и вздоха. Вся жизнь - лишь го­речь и скука. Трясина - весь мир. Отныне наступит покой. Пусть тебя наполняют мученья послед­ние.
   Джек Лондон, американский писатель. Отнюдь не пессимист по натуре, я проникся убеж­дением, что жизнь - дрянная и скучная штука... Жизнь, не стремящаяся к жизни, ищет путей к смерти.
   Симона де Бовуар, французская писательница. Какой же смысл имеет жизнь, если ее уже в корне уничтожают, сводят на нет? В конечном счете бесцельно все: красота жизни, поступки людей, решительно все. Жизнь абсурдна.
   Альфред де Мюссе, французский поэт и писатель. Века грядущие, какой удел вам дан? Слава, как дым, улетела ввысь, любви уж больше нет; жизнь вокруг опусто­шена, и человек в одиночестве своем верит лишь в смерть.
   Уильям Шекспир, английский драматург. Жизнь - это повесть глупца, рассказанная идиотом, полна шума и ярости, но лишенная смысла.
   Народная мудрость. Жизнь - копейка.
   Обвинитель. Я думаю, достаточно свидетельских показаний. Действительно, жизнь каждого человека трагична: как бы удачно она не складывалась, как бы она не была длительна, конец ее неизбежен - смерть. К чему это может привести? Отсутствие смысла жизни приводит или к эгоизму - брать от жизни все самое лучшее, не заботясь об интересах других. Бери все от жизни, что можешь. А донесешь или не донесешь, неважно. Но в таком случае можно считать смыслом жизни даже открытое зло. Например, месть. Хочу, желаю отомстить обидчикам. Отомщу, а потом и умереть можно. Да, отсутствие видимого смысла приводит даже к таким реакциям - смыслом жизни можно избрать месть, ненависть и жестокость. Но есть еще одно - отсутствие смысла жизни приводит к самоубийству. Ведь зачем жить, если все является случайностью и бессмысленностью, не лучше ли сразу положить всему конец? Потеря и отсутствие смысла жизни перечеркивают веру в лучшее будущее. Можно возразить, что как раз это-то и возвышает человека. Чтобы смириться и прожить жизнь, которая не обещает ничего, кроме горя, страданий, болезни и смерти, нужно очень много сил, намного больше, чем для того, чтобы убить себя. Но зачем стараться? Зачем эти многие силы, потраченные без смысла? Если наша жизнь не имеет продолжения в загробном мире, соответственно не имеет смысла, то расстаться с ней и расстаться быстро, без сожаления - долг любого здравомыслящего человека. Поэтому я как обвинитель требую применить к подсудимой Жизни высшую меру наказания - смертную казнь. В соответствии с этим истец должен покончить с собой.
   Судья. Защитник, хотите ли вы добавить что-либо?
   Защитник. Все, что я мог, я уже сказал.
   Судья. Истец, вы согласны с обвинительным актом.
   Алекс Латорский. Да, я согласен. Я устал искать смысл жизни там, где его нет. Да пропади оно все пропадом! На этот проклятый вопрос никто не знает ответа. Да и какой может быть смысл, если все заканчивается так быстро, и заканчивается смертью? Суета сует. Копошение муравейника. Ужас бесцельности. Скука, тоска, печаль, апатия и упадок. А в конце - все равно смерть.
   Судья. Итак, вы не хотите продолжать жить?
   Алекс Латорский. Да, я не хочу жить этим мерзким животным существованием. На этой земле оно ничтожно. Иногда я даже радуюсь, что жизнь клонится к завершению и печалюсь только о том, как перенести предсмертные мучения.
   Судья. Вы не нашли в вашей жизни смысла?
   Алекс Латорский. А какой тут смысл? Физическая и моральная усталость. Жизнь - это борьба, а я не хочу бороться. Я хоть и устал, но еще не полностью бессилен, нет. У меня есть еще немного сил. Не хочу потому, что и в этом не вижу смысла. Нет смысла оттягивать жалкое существование, прозябание на этом свете. Если все кончается могилой, то зачем медлить? В самом деле - зачем ждать естествен­ного конца? Мне, например, или кому бы то ни было. Зачем?
   Судья. Правильно ли я вас понял? Вы не желаете продолжать свое существование?
   Алекс Латорский. Нет. Не желаю.
   Судья. То есть, вы хотите умереть?
   Алекс Латорский. Да. Я хочу умереть.
   Судья. Подсудимая Жизнь, признаете ли вы обвинения, выдвинутые против вас, справедли­выми?
   Жизнь. Признаю. (Замешательство в зале).
   Судья. Вы согласны с обвинительным актом?
   Жизнь. Да. Но только с одной поправкой. Разрешите мне ее огласить, ваша честь?
   Судья. Разрешаю. Подсудимая Жизнь, огласите свою поправку.
   Жизнь. Я признаю себя виновной только при условии, что мое существование продолжается только здесь, на земле. Если после смерти продолжения нет, каждый человек имеет право убить меня в самом себе.
   Судья. Это личное дело истца. Алекс Латорский, спрашиваю вас еще раз, верите ли вы в су­ществование после смерти?
   Алекс Латорский. Нет, мне сказали, что после смерти ничего нет.
   Судья. Подумайте, от этого зависит жизнь подсудимой Жизни. Если вы скажете, что ве­рите в загробное существование, обвинительный акт будет в корне пересмотрен.
   Алекс Латорский. Нет, мне сказали, что после смерти ничего нет.
   Судья. На основании вышеизложенного подсудимая Жизнь признается виновной в преступ­лении - отсутствии смысла - и приговаривается к высшей мере наказания - смертной казни! Исполнение приговора возлагается на истца, Латорского Алекса Романовича. Приговор оконча­тельный и обжалованию не подлежит!
   Алекс Латорский. Я УБЬЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ!
  
   ...в моем несомненном качестве истца и ответ­чика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту при­роду, кото­рая так бесцеремонно и нагло произвела меня на стра­дание, - вместе со мною к уничтожению... А так как при­роду я ис­требить не могу, то истреблю себя одного...
   Федор Достоевский, "Приговор"
  

Часть пятая

САМОУБИЙЦА

  
  

Глава первая

ФЕНОМЕН СУИЦИДА

  
   Быть иль не быть - вот в чем вопрос...
   Этот вопрос впервые поставил не Шекспир и не его Гамлет. Автор этого вопроса - пер­вый человек, задумавшийся над смыслом или бессмысленностью продолжения своего дальней­шего существования, первый потенциальный самоубийца.
   Самоубийство - это один из путей для завершения жизни, один из способов умереть. Сам решаешь и причину, зачем умирать, и сроки, когда пригласить смерть, и способ, как лишить себя жизни. Пожил немного, увидел, что не стоило и рождаться, вот и пришло твое время завершить это бессмысленное существование. Прекрасный итог - лишить себя жизни. Ты ей хозяин. Тебе решать, и ты решил.
   Э-э-э! Стойте! Я ли хозяин своего бытия? Кем являюсь я, человек, по отношению к собственной жизни - хозяином или пользователем? Если я - хозяин, то имею полное право поступать со своим имуществом как угодно, даже себе во вред, даже убить себя можно. Но если нет... А кто еще может претендовать на власть над моей жизнью? Бог? Тогда я - всего лишь пользователь своего тела, и лишив себя жизни, уничтожив доверенное мне имущество, я - убийца, и Хозяин моей жизни вправе потребовать моего наказания.
   Но я не хотел думать в то время о Боге. У меня на Него не было времени. Как хорошо, что у Него всегда было на меня время.
   Я думал о самоубийстве. Может, об этом догадывался и мой отец, поэтому он ни слова не говорил о моих прошлых грехах, наоборот, старался ободрить, поддержать, не оставлял меня одного. Но теперь отца нет, он уехал к себе на север уладить кое-какие дела. Не насовсем, но на дос­таточно долгое время, чтобы не помешать мне. Правда, он попросил нашу соседку, бабу Таню, присмотреть за мной, помочь по надобности. Она хорошая, честная женщина, приходила каждый день, помогала и подбадривала. Ей казалось, что я со дня на день могу отдать Богу душу, и старушка ухаживала за мной как за истинным умирающим. Но она все-таки бабка, старуха и мне не помеха. Ничто не должно помешать мне расправиться с жизнью. Бессмысленному прозябанию я предпочи­таю автосмерть.
   Самоубийство... От слов "сам" и "убийство". По-украински - "самогубство" или "самовбивство". От слов "сам" и "губити", "сам" и "вбивство". По-английски и по-французски - "suicide", от латинских слов "sui" - "себя" и "caedere" - "убить". По-русски тоже иногда употребляется как "суицид". По-немецки - "Selbstmord". От "selbst" - "сам" и "Mord" - "убийство".
   Выходит, это убийство. Самовольное лишение себя жизни - убийство! И если я убью себя, то стану убийцей. Как ни неприятно мне это, но оно все-таки так.
   Да и черт с ним. Я уже алкоголик, наркоман, вор, я немного даже в тюрьме сидел. Для завершения букета как раз не хватает убить. Если я не мог убить другого, может, хватит смелости порешить себя?
   Но что же все-таки такое самоубийство? Точного определения вам никто не даст. Даже если обратиться к специалистам. По одному из наиболее компактных определений - это сознательное, намеренное, быстрое лишение себя жизни.
   Сознательное - значит, я должен сделать это осознанно. Ну а если не осознанно? Если я пси­хически больной и не осознаю своих действий? Как тогда? Ведь много убийств самого себя совершаются людьми на почве больной психики.
   Намеренное - значит, я должен сделать это специально. Ну а если ненамеренно? История пе­стрит случаями, когда люди настолько небрежно относились к своей жизни, что заканчивали ее самоубийством, хотя намерения их были далеко не трагичные. Знаете, что такое русская рулетка? Когда берешь револьвер, вставляешь в барабан для шести патронов только один и прокручиваешь этот барабан не глядя. Затем ствол к виску - и на курок! Попадет единственный патрон в ствол или не попадет - дело случая. Пять против одного, что останешься жив. Но есть и этот один шанс, никуда от него не денешься. И у кое-кого этот шанс выпадает. Решил попробовать - и пролетел. Вместо восхищения по поводу смелости отправил пулю в голову, а тело - в морг. Хотел застрелиться? Вряд ли. Но так уж выпало.
   Быстрое - значит, я должен сделать это быстро. Ну а если я делаю это долго, растягивая, так сказать, удовольствие? Например, сознательно и намеренно морю себя голодом. Есть такой способ расстаться с жизнью.
   Трудно назвать и то, что является и что не является самоубийством. Например, профессии, сопряженные с риском для жизни. Дровосеки и летчики-испытатели, журналисты и солдаты, шахтеры и мафиозо. Многие из них погибают прямо на "рабочем месте", не доживая до старости. А как насчет опасных хобби? Например, охота на львов в Африке. Однажды смотрел я видео, где эти самые африканские львы преспокойно жевали немецкого туриста вместе с видеокамерой. Самоубийца он?
   А как насчет экстремальных видов спорта? А как насчет вредных привычек? А как насчет неправильного образа жизни? А как насчет халатного отношения к жизни собственной персоны?
   Видите, нельзя даже более-менее точно сказать, что такое это самое самоубийство. Я не хочу к уже существующим определениям добавлять еще и свое. Вряд ли оно будет самым точным. Но в моем случае самоубийство - это убийство, в котором исполнитель и жертва - это я сам. Алекс Латорский хочет убить Алекса Латорского.
   Почему люди это делают?
   Теорий, которые пробовали объяснять суицид, во все времена было множество. Можно ска­зать, сколько самоубийств - столько и теорий. Повесился в сарае около коровы крестьянин - вот на несколько месяцев соседям и тема для исследования его поступка.
   "В моей смерти виновата экономика". "В моей смерти виновата идеология". "В моей смерти виновата война и революция". "В моей смерти виноваты муж и жена, родители и дети, тесть и теща, свекор и свекровь". "В моей смерти виновата неразделенная любовь"... "В моей смерти виновато искусство и наследственность, молодость и старость, психика и болезнь, одиночество и депрессия, неудачи и поражения, алкоголь и наркотики"... "В моей смерти виноват неизвестно кто"...
   Тема эта достаточно инте­ресна и серьезна, но я не буду забивать вам ею голову и рассказывать все, что передумал в эту ночь. Только обратите внимание на один факт. Почти все причины самоубийств - земные. Одни из них устраняются, другие нет, но все они существуют только в этой жизни.
   А если бы самоубийцы верили в продолжение существования после смерти? Да, если бы все эти люди верили, что существует загробная жизнь и после смерти их ждет суд, ответственность и наказание за убийство?
   Они не стали бы лишать себя жизни. И я не посмел бы лишить себя жизни. И эти все сформулиро­ванные проблемы и причины самоубийства не казались бы та­кими уж глобальными, трагическими и неразрешимыми.
   Есть еще отдельная категория самоубийц. Это те, кто может сказать: "В моей смерти виновата ре­лигия" или, что более точно: "В моей смерти не виноват никто, просто я верю в жизнь после смерти и спешу в эту жизнь". Это категория людей верующих, если не в Бога, то в потусторонний мир.
   Но я к ним не отношусь. На данное время я не верю ни в какие загробные миры. Поэтому передо мной - бессмысленность нашего земного существования. Потеря смысла жизни, потеря резонного существования из-за окончания всего этого вместе со смертью навечно.
   Я завидую умершим, что они умерли. Я спешу к ним.
   Я хочу умереть.
  
   Ему казалось, что жизнь - это в лучшем случае неизбыв­ное горе, и он даже позавидовал Джимми Ходжесу, который недавно умер. Как хорошо, думалось ему, спокойно лежать и гре­зить, грезить без конца; и чтобы ветер шептался с верши­нами деревьев и лас­ково играл с травой и цветами на мо­гиле; не о чем больше горевать и беспокоиться; и это уже навсегда.

Марк Твен, "Приключения Тома Сойера"

  
   Но я дам жизни еще один шанс.

Глава вторая

ОТГОВОРИТЕ МЕНЯ, ПОЖАЛУЙСТА!

  
   Я дам шанс отговорить меня. Пожалуйста, возьму даже и обращусь к психологу, и пусть он испытает на мне всевозможные методы предотвращения беды.
   Психолог. А чем вы занимаетесь, Алекс?
   Я. Да вот никак не могу выбрать, каким способом уйти из жизни. Вешаться несолидно, стре­ляться нечем, а от всяких таблеток живот будет болеть. Вот и думаю.
   Психолог. Вы знаете, Алекс, мне нравится ваш черный юмор. Вы решили покончить с со­бой? Это неплохо. Но как же по-настоящему покончить с собой? Вопрос в том, как именно вы это сделаете. Можно применить яд, пулю, петлю и другие средства самоубийства, но они являются лишь путями телоубийства. Такими методами нельзя решить свои проблемы, оправдать неудачи. Все дело в том, что самоубийцы, в большинстве своем, - эгоисты. И вы - эгоист, как ни печально вам это признавать. В вас говорит ваше "я", ваше "эго". Таким образом вы хотите привлечь к себе внимание. Но если я стреляю в свое тело, то умирает тело, мое же "я", эго, остается жить и мучает меня дальше. А ведь его-то я и хотел уничтожить! Все дело в том, что вы, ваше "я"...
   Я. Вы здесь говорите себе, заговаривайте зубы, господин психолог, а я кое-куда схожу, ладно? У меня есть небольшое дельце, мне надо немного повеситься, это не займет много времени, а то я все равно ничего не понял из того, что вы наговорили.
   Психолог. А вы сами не хотите мне ничего рассказать?
   Я. А что рассказывать?
   Психолог. Поведайте о том, что вас мучает?
   Я. Не хочу.
   Психолог. Выговоритесь. Не держите это в себе.
   Я. Да отстаньте вы. Я не люблю разговаривать.
   Психолог. (Было видно, что ему неприятен тон Алекса, но он спокойно спрашивает). По­чему вы мне так отвечаете?
   Я. А как я отвечаю? Вы мне задаете странные вопросы, а я вам задаю странные ответы. Я больной человек, мне позволено говорить все, что думаю.
   Психолог. Да, вы больной, но ведь не психически больной. Ваша беда в том, что вы думаете только о себе. Не ведите себя как законченный эгоист. Переключитесь с себя на других. Помогите им. Во всем мире есть нуждающиеся в помощи. В Африке каждый третий ребенок недоедает...
   Я. Вы предлагаете мне съездить в Африку?
   Психолог. Зачем в Африку? И здесь у нас есть люди, которые ждут вашей поддержки...
   Я. Кто же это? Может, вы?
   Психолог. Кто угодно. Может, и я.
   Я. Давайте я вам здесь пыль вытру. (Вытирает). Давайте еще и пол подмету. (Подметает). Вот у меня в кошельке пятьдесят семь гривен. Возьмите. (Отдает кошелек). Теперь можно идти вешаться?
   Психолог. Погодите. Заберите кошелек. Представьте себе, что вы покончили с собой. Но каково будет вашим детям? На них до старости будут показывать пальцем. "Вон идет тот, у кого отец повесился в сарае. Такой же, наверное, придурок, как и отец". Вам будет приятно? Подождите, пусть дети вырастут...
   Я. У меня нет детей. Да если бы и были, все равно родители когда-нибудь умирают.
   Психолог. Вы говорили, что папа ваш еще жив. Вы подумали, как отец воспримет ваше самоубийство, как ему будет больно, горько и обидно? Да и вообще противоестественно, когда родители хоронят детей. Когда несчастные случаи, тяжелые болезни - тогда все понятно. Но самоубийство?!
   Я. У меня папа уже подготовлен, что я умру. Да и папа не вечен.
   Психолог. А вы подумали, как вы будете выглядеть после самоубийства? Застрелитесь - весь в крови и с дыркой в голове, утопитесь - весь белый и помятый, как резиновая перчатка после стирки, наглотаетесь отравы или таблеток - будете весь синий и облеванный, повеситесь - тоже синий да еще с высунутым языком и мокрыми штанами, броситесь вниз с двадцатого этажа - сплошное месиво из костей и штанов.
   Я. Ну и что? Мне это будет уже неинтересно. Кроме того, я могу взять билет на океанский круиз, повесить кусок якорной цепи на шею и утопиться где-то посреди океана, так что мое тело не найдет даже Интерпол.
   Психолог. Не думайте, что ваши проблемы - это нечто совершенно исключительное, из ряда вон выходящее, и человечество еще не нашло, как с ними справиться.
   Я. Я и не думаю.
   Психолог. У многих людей такие же проблемы.
   Я. Такие же.
   Психолог. Даже похуже.
   Я. Может быть, и похуже.
   Психолог. Многих посещают такие же мысли.
   Я. Посещают.
   Психолог. Однако они и не думают претворять их в действие.
   Я. Пусть себе и не думают.
   Психолог. Вы не одиноки со своими проблемами.
   Я. Да, не одинок. Но от этого мои проблемы не решаются, согласитесь...
   Психолог. Я думаю, что у вас все не так уж плохо. Да, у вас СПИД, у вас неудачи, про­блемы, разочарование в жизни. Но положите на одну чашу весов все плохое, что с вами происхо­дило, а на другую - хорошее из прошлой жизни. Вспомните: школу, техникум, университет окончили, работали юристом, деньги имеете, машина есть, дом есть. Чего больше - плохого или хорошего?
   Я. Хорошего.
   Психолог. Вот видите.
   Я. Да, но теперь я на это все хорошее смотрю под другим углом зрения. И если я в нем не вижу смысла, оно уже не хорошее, не плохое, а бессмысленное.
   Психолог. А представьте, чту вы будете думать о своих проблемах года через два-три, даже через год. Вы тогда сами удивитесь, насколько они вам будут казаться смехотворными.
   Я. Тогда будет еще хуже.
   Психолог. Вы так думаете?
   Я. Так и будет.
   Психолог. Почему?
   Я. Потому что тогда мне останется еще меньше жизни и еще больше проблем. И постоянный вопрос - зачем я живу, если жить не имеет смысла?
   Психолог. Но вы сильный человек, вы справитесь. Вы и ходить сразу не научились, а теперь прыгаете, словно козленок...
   Я. Бессмысленность жизни зависит не от меня. Если бы проблема была только во мне, другое дело, а так... Если все заканчивается со смертью, я с этим не справлюсь никак.
   Психолог. Всегда найдется, для чего жить, вы не думаете?
   Я. Не думаю.
   Психолог. Почему?
   Я. А для чего?
   Психолог. Ну... для будущего, для народа, для работы, для добрых дел, для любви, для...
   Я. Э-э-э, уважаемый, наша песня хороша, начинай сначала. Если мы с вами начнем перечис­лять все то, что суд уже вычеркнул как не имеющее смысла в нашей временной жизни, то господину Крушинскому прийдется переписывать эту книгу до бесконечности.
   Психолог. А если бы у вас была надежда вылечиться от ­СПИДа, вы не убили бы себя?
   Я. Убил бы.
   Психолог. Как?! Но почему?! Представьте - вы здоровы, вас снова берут на работу, вы женитесь, защищаете диссерта­цию, становитесь адвокатом, судьей, потом министром и, наконец, президентом! Все, как вы мечтали! Разве плохая перспектива? У вас для этого есть все возможности!
   Я. Ну да. Есть. А потом?
   Психолог. Что потом?
   Я. Когда я стану президентом?
   Психолог. Будете президентствовать.
   Я. А потом?
   Психолог. Потом уйдете на пенсию.
   Я. А потом?
   Психолог. Потом... А что потом? Потом все.
   Я. Все? Умру?
   Психолог. А что ж еще?
   Я. Что же вы так примитивно мыслите? Еще всего-навсего тридцать лет жизни и вечность безмолвия? Играет ли какую-то роль, проживу я еще немного даже президентом или убью себя сейчас? Нет, моя болезнь - это тот толчок, который заставил меня обо всем это думать, а отнюдь не причина самоубийства. И теперь даже если бы я чудесным образом выздоровел, то уже не смог бы жить дальше, как жил до этого - просто жить, не думая, зачем.
   Психолог. Надо пристыдить вас хорошенько. Шопенгауэр говорил, что самоубийство - это совершенно напрасный и безумный поступок.
   Я. Это почему же?
   Психолог. А разве суицид - это выход?! Разве это победа?! Это провал! Полное, оконча­тельное, позорное поражение! Какое ж в нем благородство?! Разве это избавление от проблем?! Это безнадежность! Ну покончите с собой. Что от этого изменится, кроме вашего отсутствия на земле? Не исключено, что люди будут просто над вами смеяться: "Тютя! Не нашел в жизни смысла! Слабак!"
   Я. Да, я слабый человек.
   Психолог. Тряпка.
   Я. Пусть тряпка.
   Психолог. Хлюпик.
   Я. Салага.
   Психолог. Ребенок.
   Я. Бессильный человечишко.
   Психолог. Раскисший снег.
   Я. Плакса.
   Психолог. Размазня.
   Я. Давайте возьмем словарь синонимов, найдем слово "слабак", а то я уже выдохся.
   Психолог. Давайте. Начинайте вы.
   Я. Губошлеп.
   Психолог. Мямля.
   Я. Недотепа.
   Психолог. Нюня.
   Я. Раззява.
   Психолог. Разиня.
   Я. Растяпа.
   Психолог. Хлюпик.
   Я. "Хлюпик" уже было.
   Психолог. Тогда ротозей.
   Я. Рохля.
   Психолог. Тюфяк.
   Я. Шляпа.
   Психолог. Больше нет синонимов. Почему вы со мной соглашаетесь?
   Я. А вы как думали? Я говорю о себе правду, а не прыгаю от надувной гордости, как блоха. Я слабый. А покажите мне сильного человека?
   Психолог. Сейчас подумаю...
   Я. Да, подумайте. Такого сильного, который не только сильно хвастается, а который с такой же силой духа встретил бы смерть - и победил бы ее. Что, не припоминается такой человек?
   Психолог. Ох! Горе мне с вами!
   Я. Это мне с вами горе. То вы называли меня сильным, то я слабак и тютя. Вы определи­тесь...
   Психолог. Вы ненормальный! Я вас в психбольницу сдам!
   Я. Сдавайте. Но в таком случае я вам морду набью. Мне, как ненормальному, это можно.
   Психолог. Ладно, не сейчас. Потом, позже, когда вас вытянут в последний момент из петли.
   Я. Не вытянут. Я все просчитаю.
   Психолог. Вы скоро меня доведете до самоубийства. Неужели на вас ничем нельзя подейст­вовать?
   Я. Можно.
   Психолог. Чем?
   Я. Если вы мне расскажете, что существует жизнь после смерти.
   Психолог. Но я сам в это не верю.
   Я. Так-то, уважаемый господин психолог. Вместо того, чтобы заучивать умные словечки и складывать из них мудрейшие предложения типа "Изучение с помощью психолингвистического анализа значения психосемантических коэффициентов, отражающих специфику комитивных и речепоро­ждающих механизмов данного индивидуума для превенции его суицидального поведения", вы бы лучше установили то, что после смерти душа человека не умирает, что убить ее-то как раз и невозможно, что эта самая душа когда-то будет давать ответ на Страшном Суде, в том числе и за собственное убийство, что в таком случае все планы самоубийц рушатся, и убивать себя становится бессмысленно, потому как на том свете самоубийца окажется в положении гораздо, намного худшем, нежели здесь. Но если психолог сам в это не верит, то можно только развести руками: вся его работа - Сизифов труд, переливание с пустого в порожнее, искание этого самого смысла там, где его нет и быть не может.
   Психолог. Я бы рассказал, но у меня самого с этим проблемы. Я не знаю, есть ли после смерти что-нибудь или нет... Если нет, может, и правда мы живем напрасно...
   Я. Давайте теперь я вам буду оказывать психологическую помощь, что ли...
  
   Обреченному на смерть всегда нужно ос­тав­лять хотя бы один шанс.

Джон Стейнбек, "На восток от Эдема"

  
   Но у меня уже нет шансов.
  

Глава третья

АССОРТИМЕНТ САМОУМЕРЩВЛЕНИЙ

  
   Вот и все. Больше решать - умереть мне или остаться жить - я не буду. Уже не имеет смысла продолжать эту болтовню. Можно возразить, что у меня такой плохой специалист, такой тупой и некомпетентный, что я его мысли заранее предвосхищаю, не сумел меня отговорить от самоубийства, а можно признать честно - ни психологии, ни философии, ни какой-то другой науке просто не по зубам такие задачи, самый лучший болтун в мире не в состоянии этого сделать, если человек не верит в загробное существование и поэтому убедился в бессмысленности своего дальнейшего существования.
   Итак, я решил, зачем и почему мне оставить этот мир. Меня невоз­можно отговорить. Осталось только выбрать, как лишить себя жизни. Теперь мне следует все помыслы обратить на то, как происходят самоубийства.
   В одних случаях акты суицида и средства для их осуществления специально не подготавли­ваются. Подвернулся удобный случай осуществить задуманное - вот вам и труп. Но так не поступают возвышенные натуры-романтики. Им нужны камин, свечи, диван, ванна, чистое белье, накрытый стол, последний бокал вина, последняя сигарета (сигара, трубка), про­щальное письмо, томный предсмертный взгляд на жизнь, сведенный курок и...
   В одной из повестей английского писателя Роберта Луиса Стивенсона описан "Клуб самоубийц". Такие клубы существовали в ряде стран Европы. Их задачей была помощь человеку, который решился на самоубийство, но испытывает недостаток мужества для его исполнения. Там же и предлагался всевозможный выбор самоумерщвле­ний - от банальной веревки до яда гремучей змеи. "Жизнь, - пишет Стивенсон, - как вы знаете, всего-навсего подмостки, на которых каждому предоставляется возможность кривляться, покуда не наскучит. В системе современного комфорта недоставало лишь одного усовершенствования: пристойного и удобного способа сойти с этих подмостков, так сказать, черного хода на свободу, или, как я уже говорил, потайной калитки в царство Смерти. Этот-то ход, дорогие мои бунтари-единомышленники, эту калитку и открывает нам Клуб самоубийц".
   Таких клубов в Остроге нет, я сам себе клуб. Самому прийдется решать, как покончить со своим телом. Начнем выбирать, пожалуй...
   Повешение. На оконной раме гостиничного номера повесились танцовщица Дженни Долли и Сергей Есенин. В собствен­ном гараже повесилась бывшая возлюбленная Пабло Пикассо Мари Терез Вальтер. В тюремной камере - фашистская садистка Ильза Кох.
   Удушение. Согласно преданию, древнегреческий философ-киник Диоген Синопский покон­чил жизнь самоубийством, задержав и остановив свое дыхание.
   Уморение голодом. Этот способ самоубийства выбрал страдавший язвой престарелый рим­ский юрист Гай Аль­буций Сил.
   Передозировка наркотиков. Способ наиболее широко распространился в по­следнее время. Его использовали некоторые знаменитые артисты - Элвис Пресли, Дженис Джоплин, Джимми Хендрикс, Сид Вишес. Для рок-музыкантов это дело обычное.
   Огнестрельное ранение. Так свели счеты с жизнью военные преступники Третьего рейха, в том числе их босс Адольф Гитлер, который выстрелил под челюсть, положив в рот ампулу цианистого калия (по официальной версии). Выстрелила себе в висок вдова Пабло Пикассо Жаклин. Застрелились железный поэт русской революции Владимир Маяковский и "старик Хэм" Эрнест Хемингуэй.
   Харакири. У японцев и некоторых других народов так называется самоубийство вспарыванием живота. Сорокачетырехлетний японский писатель Юкио Мисима распорол мечом живот в форме конверта. Много японских воен­ных, не пережив позора проигрыша Японии во второй мировой, разрезали себе животы.
   Вскрытие вен. Способ был популярен в Древнем Риме. Его избрали римский поэт Марк Ан­ней Лукан из Кордубы, уличенный в заговоре против императора Нерона. Добившись права свободно выбирать смерть, он написал письмо отцу, роскошно пообедал и перерезал вены. Похоже поступил автор знаменитого "Сатирикона", эпикуреец Петроний. В соответствии с нормами кодекса японских самураев для женщин считалось позором не су­меть покончить с собой при необходимости, поэтому их, как и мужчин, также учили правильному исполнению самоубийства. Они должны были связать себе колени перед смертью, чтобы тело было найдено в целомудренной позе, и перерезать артерии на шее.
   Пронзание мечом. Этот ритуал напоминает харакири, но только надо бросаться на во­ткнутый меч, или слуга должен пронзить им своего хозяина. Такими самоубийствами щедро усыпана история Древнего Рима (и не только Рима). Были убиты своими рабами или подчиненными царь Спарты Клеомен III, римский народ­ный трибун Гай Гракх. Марк Юний Брут бросился на меч сам.
   Проглатывание бритвы. Иногда самоубийцы доходят до вершин изобретательности. Одна больная шизофренией де­вушка проглотила бритву, предварительно свернув ее в хлебном мякише.
   Обезглавливание. Это довольно редкий способ самоубийства из-за трудностей методики. Как самому отрубить себе голову? Поэтому такой способ применялся самоубийцами в основном с помощью других людей. Например, ассистент делающего харакири должен был прекратить мучения недорезанного самурая, вскрывшего живот, отрубив ему голову.
   Самосожжение. Этот способ избирают преимущественно женщины. В Индии он называется "сати" и существует в некоторых высших кастах как обычай самосо­жжения вдов на погребальном костре мужа. Он практикуется не только в Индии. В восьмидесятые годы нашего столетия очень частыми стали самосожжения женщин в Туркмении и Таджикистане. Даже славянские страны не были лишены этого ритуала. Женщины бывают изобретательны даже в сожжении и не всегда избирают традиционный способ - взойти на костер или чиркнуть спичку, облив себя керосином. Жена Марка Юния Брута Порция, узнав о самоубийстве супруга, проглотила несколько горящих углей.
   Это далеко не все способы. Изобретать, как уйти из этого мира, можно до бесконечности.
  
   Ему не надо было решать - лишить себя жизни или нет; он даже не особенно думал об этом: такой конец ка­зался бесспорным и неиз­бежным. Он еще не знал, ка­кую смерть избрать себе. Все сводилось к тому, чтобы сделать это быстро - и забыться.

Этель Лилиан Войнич, "Овод"

  
  

Глава четвертая

ЯД ДЛЯ ЖИЗНИ

  
   Но я не остановился ни на одном из перечисленных способов самоубийства.
   Я не могу уморить себя голодом. Мне не дадут это проделать. Скоро приедет отец и, как ду­маете, допустит он, чтоб его сын умер голодной смертью? Кроме того, для этого способа лишения жизни нужна необычайная сила воли, а я таковой не отличаюсь. Я гурман, люблю повеселиться, особенно пожрать.
   Я не могу застрелиться. У меня просто нет огнестрельного оружия. Да, сейчас можно купить все, что угодно, в том числе и какой-нибудь ствол, годящийся для продырявливания моей головы. Но на это уйдет уйма времени, а я спешу на тот свет.
   Я не могу сделать себе харакири. Я не научен этому с детства, подобно самураям, и даже если попробую, меня, вероятнее всего, увезут в больницу с порезанным животом, забинтуют, дадут направление в психбольницу и втолкнут снова в этот противный мир.
   Я не могу броситься на меч. У меня его нет, а бросаться на кухонный нож - да меня древние римляне засмеют на том свете.
   Я не могу отрубить себе голову. Сам не достану, за гильотиной надо ехать во Францию, а просить кого-либо - это подставлять доброго человека на мокрое дело под криминал.
   Но...
   Я могу повеситься. Могу привязать веревку к перекладине в сарае (в доме негде), сделать на ней петлю, намазать мылом для лучшего скольжения, стать на табуретку, просунуть в петлю свою дурную голову, выбить табуретку из-под ног и... сплясать ногами последнюю пляску. Но я не хочу, чтобы меня нашли в такой непривлекательной позе - с высунутым синим языком и мокрыми штанами.
   Я могу применить наркотик. Я сейчас не знаю, где его взять, но могу съездить в Ровно, там остались кое-какие концы. Но после смерти Крота я не хочу так кончать жизнь.
   Я могу броситься с высоты. Могу взобраться на крышу, подойти к ее краю, в последний раз обозреть пейзаж и... почувствовать себя, хоть и не надолго, свободной птицей. Но в Остроге нет высотных домов. Самый большой небоскреб здесь в семь этажей, а этого может не хватить. Мне нужен качественный результат, а не поломанные ноги, перебитый позвоночник и инвалидная коляска на оставшиеся годы. Правда, можно последний полет проделать в Нетешине, там есть многоэтажки, но я ведь там раньше работал, и вы знаете, что обо мне скажут? "Не пережил, бедняга, увольнения с работы..." А я не хочу, чтобы так говорили! Я не из-за этого себя убиваю! Плевать мне теперь на работу!
   Я могу перерезать себе вены. Лечь в ванную, напустить теплой воды, взять лезвие и... обаг­рить прозрачное красненьким. Но я боюсь крови. Она мне неприятна, и не ручаюсь, что смогу без дрожи досмотреть, как жизнь вытекает из меня по капле. Я вскочу, босыми мокрыми ногами прошле­паю к аптечке, а самому раны бинтом перевязывать - морока.
   Я могу проглотить бритву. Но вдруг она меня не убьет, а только порежет живот? Чтоб потом из меня суп на пол вываливался?
   Я могу попытаться себя сжечь. Но очень боюсь боли и как раз хотел бы уйти безболезненно.
   Поэтому я сделаю иначе.
   Я отравлю себя.
   Отравление ядом - один из способов самоубийства, известный издревле. К нему прибегали многие: и знаменитые политики, писатели, поэты, артисты и совсем неизвестные люди, желавшие покончить счеты с жизнью.
   Отравился Сократ, древнегреческий философ. Был приговорен к смертной казни за "введение новых божеств и за развращение молодежи в новом духе". Сократ должен был выпить чашу с ядом - цикутой, что он спокойно и легко проделал.
   Отравились древнегреческий оратор и политик Демосфен, вождь афинских демократов Фе­мистокл. Умерла от яда, укушенная змеей, царица Египта Клеопатра.
   Отравился писатель Джек Лондон, французская певица Далида, актриса Голливуда Клара Блэндик, секс-символ кинематографа Мэрилин Монро и жена Адольфа Гитлера Ева Браун.
   Отравилась даже несуществующая героиня знаменитого произведения Гюстава Флобера госпожа Эмма Бовари, а судьба Ромео известна всем.
   Отравится и Алекс Латорский.
   Какой яд мне избрать? Алкоголь? Тоже ведь яд. Но пить я привык, прийдется принять не меньше двух литров, а я не уверен, что столько выпью, не окажусь раньше этого под столом.
   Ядовитый гриб? Бледная поганка, мухомор порфировый или сатанинский гриб дадут непло­хой результат. Но сейчас на дворе август, в наших широтах грибов еще нет.
   Рыбу фугу? Так я ж не в Японии, а в острожских прудах она не водится.
   Мышьяк? Цианистый калий? Цикуту? Уксусную эссенцию? Карбофос? Акрихин, ацетон, стрихнин, ртуть, сулему, фосфор, кислоту, висмут и бертолетову соль? Я слышал, что это силь­нейшие яды, что ими травятся, но как - не имею понятия. И где их взять - тоже.
   Таблетки снотворного?
   О! Есть контакт. Таблетки снотворного. Сон - это приятно. Тихо и мило отойти во сне. Без бо­лей, без мучений, без страха.
   Я выбрал. Я даже знаю, где их взять. И далеко идти не надо. Моя мать страдала бессонницей и прини­мала этот, как его... барба... барбе... барби... барбо... барбу... барбю... Барбадос? Барбелон? Кукла Барби? Пес Барбос? Антигуа и Барбуда? Анри Барбюс? Не помню. Надо схо­дить в ванную и посмотреть в аптечке. Они там были, я точно знаю. Я не так давно рылся в ящичке, искал цитрамон от головной боли и видел эту коробку. Только бы хватило там таблеток.
   Я пошел в ванную комнату и с трепетом в сердце начал рыться а аптечке. Только бы найти их, только бы найти эту коробку!
   Есть! Барбитал! Барбитал называется. Как я мог забыть такое чудное название? Теперь только бы оказались в ней таблетки!
   Я немедленно открыл коробку и злорадно засмеялся.
   Еще раз есть! Будто сама судьба решила помочь мне поскорее уйти из этого мерзкого мира. Таблетки были. Я пришел к себе в комнату и высыпал их на стол. Одиннадцать штучек. Хватит ли? Мама принимала одну за час до сна. Должно было хватить на одиннадцать нормальных снов. А на один вечный?
   Хватит. Я не Геракл. Я СПИДом болею. Меня на тот свет отправить можно и несвежим паш­тетом, не то, что сильным барбиталом. Сейчас такие таблетки - большая редкость из-за широкого использования их наркоманами. Но не зря же моя мать всю жизнь проработала в больнице!
   Я принес из кухни воды, сел за стол и откинулся на спинку кресла.
   Четверг, двадцать третье августа две тысячи первого года от Рождества Христова, пять часов двадцать минут утра. Улица Григория Сковороды, дом номер семьдесят четыре, город Острог, Ровенская область, Украина, планета Земля, Солнечная система, галактика Млечный Путь, Метагалактика, Вселенная. На этом месте и в этот час простой человек по имени Алекс, по фамилии Латорский после бессонной ночи бессмысленных поисков смысла жизни, так и не найдя его, решает прекратить свое дальнейшее существование, покончить жизнь самоубийством, приняв для этого смертельную дозу снотворного.
   Итак, я решил, зачем и почему мне оставить этот мир. Я решил, как лишить себя жизни. Еще немного - и я уже не буду приносить никому хлопот. Еще немного - и не буду больше фило­софствовать о бессмысленности бытия и смысле небытия. Может, миру будет лучше без меня?
   Еще надо подумать о последних распоряжениях.
   Писать завещание? Зачем? Я и так все здесь оставляю, на тот свет ничего не заберу, не переживайте.
   Отдать свои ценные вещи? Кому? Чехов писал о купце, который перед смертью съел все свои деньги с миской меда, чтоб никому не досталось. А мне все равно. Пусть достаются. Папе, соседям, ворам, государству. Безразлично.
   Договориться, чтобы кто-то присматривал за моей кошкой? Она и сама не пропадет, без вас, людей.
   Нацарапать кровью предсмертную записку? А что там написать? "Жизнь не имеет смысла"? Это ба­нально и понятно без всяких записок. Не буду писать. Не хочу. Это тоже не имеет смысла.
   Выпить бокал вина? Выкурить сигарету? Да ну его! И этого не хочу. Противны стали даже ранее любимые развлечения.
   Ну что же! Ничто не держит!
   Вперед, Алекс Романович Латорский!
   Вперед! Усни навсегда!
   СМЕРТЬ АЛЕКСУ!
   Но перед тем, как я умру, скажу вам как приговоренный самим собой к смертной казни свое последнее слово. Послушайте меня, пожалуйста, внимательно:

ЕСЛИ БЫ

нашелся кто-нибудь,

кто сейчас рассказал мне о жизни после смерти,

кто объяснил бы мне, что я не имею права не верить

в посмертное бытие, даже не исследо­вав, существует ли оно,

кто убедил бы мое сердце, что наш видимый мир - это еще не все,

кто вселил бы в меня надежду на загробное существование,

кто указал бы мне, что есть лучший, потусторонний мир,

кто смог бы мне доказать, что наша земная жизнь

по этой причине имеет очень глубокий смысл,

ТО

я поверил бы в это;

я поверил бы, потому что очень хотел верить.

ВЕДЬ ЕСЛИ Я

поверил в то, что жизни за гробом нет,

поверил не на основании долгих собственных исследований,

поверил, не потрудившись самостоятельно изучить

доказательства жизни после смерти,

поверил только со слов такого человека,

который отвергал веру сам потому, что просто не хотел верить,

поверил безоговорочно, без проверки таким плохим аргументам,

ТО

еще охотнее я бы поверил в лучшее свидетельство;

я поверил бы, что жизнь после смерти продолжается,

ПОТОМУ ЧТО

это и вправду несравненно, несоизмеримо лучше,

чем если бы она заканчивалась здесь, на земле;

И

я никогда бы не пошел на самоубийство.

  
   Сказав свое последнее слово, я подождал одну минуту...
   Никто не пришел и не дал мне надежды...
   И я принял яд.
  
   Дойдя до своих пределов, ум должен выне­сти при­го­вор и выбрать последствия. Таковыми мо­гут быть само­убийство и возрождение.

Альбер Камю, "Миф о Сизифе"

  
  

Глава пятая

ТА САМАЯ КОСТЛЯВАЯ СТАРУХА

ПО ИМЕНИ СМЕРТЬ

  
   Самоубийство возмущает. Самоубийство пугает. Самоубийство отталкивает. Самоубийство повергает в шок. Но это - с одной стороны.
   Самоубийство привлекает. Самоубийство приветствуется. Самоубийство поощряется. Само­убийство находит последователей. Это - с другой.
   Человек давным-давно научился ремеслу лишения себя жизни. Суицид известен с древности, но люди всегда относились к этому феномену по-разному. Восприятие окружающими самоубий­ства и самоубийцы очень различно даже в рамках одной страны, одной культуры, одной эпохи. Отношения к самоубийцам амбивалентные, двойственные: с одной стороны - осуждение, с другой - поощрение. Хотя преобладает все-таки негативное отношение. Интересно, почему большинство людей все-таки осуждает самоубийство?
   И как люди, которые узнают о моей кончине, отнесутся к такому повороту дела?
   Одобрят? "Вот молодец!" Вряд ли. Осудят? "Вот дурак!" Скорее всего так и будет. Видно, все-таки это негативное явление на земле, что бы я там не рассусоливал о смыслах жизней.
   А может, я поспешил с выводами? Может, зря вот так сразу поверил, что никакой загробной жизни не существует? Мне же никто не привел фактически ни единого существенного доказательства!
   Эх, что же я так! Глупо!
   Но... Что бы не говорили обо мне, что бы я сам сейчас не думал, - это не имеет значения: происшедшего не изменить. Яд начинает действовать.
   Первым ощущением было возбуждение. Вещи в комнате стали какими-то нереальными, то четкими, то расплывчатыми. Тело покрылось липким потом. Потом напала сонливость. Глаза слипались, я уронил голову на грудь. Решил прилечь. Кое-как добрался до дивана. Лег и ощутил, что у меня есть живот. Ого! Он, оказывается, может разговаривать! Бурчать, сопеть, шипеть, бурлить, кричать и плакать. Целая революция.
   Сонливость одолевала. Ну а чего же я ждал? Снотворное - оно и есть снотворное. Нечего удивляться, что хочется спать. Вот если бы хотелось танцевать, то...
   Я закрыл глаза, потому что смотреть было тяжело. Лежал, а тело все больше расслаблялось. Мускулы будто расплывались под собственным весом.
   Вдруг ощутил, что моему телу холодно. И лежу я будто не в своей комнате, а в холодильнике. Холодно? Почему? Это в августе-то? Когда на улице душно даже ночью? Почему же мне холодно?
   Не лишним было бы укрыться одеялом. Но оно лежало в шкафу. А шкаф метрах в двух от дивана. Прийдется вставать. И вот, когда я попробовал подняться, закружилась голова да так, что я подумал: "Еще чуть-чуть - и она отвалится и покатится по полу". Пришлось зажмуриться и снова положить свою башку на диван.
   Так было легче думать. И я начал думать.
   Почему мне холодно? Так ведь не должно быть! А почему, собственно, не должно? Может, повышение температуры. А почему кружится голова? Почему в глазах темно?
   А может... Может, это уже ОНА?.. Она, смерть, уже пришла и смотрит на меня? Смерть - она ведь и есть сам холод. Сама тьма.
   Но неужели? Я не хочу!
   Что?!!
   Я НЕ ХОЧУ!!!
   Я?! Не хочу?!
   Я, тот, который проклинал жизнь, не имеющую смысла, все-таки не хочу умирать!
   Я, тот, который хотел убить и сейчас убиваю жизнь, не хочу умирать!
   Но почему же я не хочу умирать?! Я не знаю, почему!
   Кто держит меня на этом свете?! Я не знаю, кто!
   Но я не хочу! Не хочу теперь, когда пересмотреть жизнь и принять решение вернуть все назад становится поздно!
   ПОЗДНО!
   Какое страшное слово!
   Я попытался встать, чтобы сунуть два пальца в глотку, вырвать из желудка этот яд и снова жить, жить, жить!
   Не получилось. Уже не получилось. Я только немного поднялся, сдвинул со стола скатерть, разбил вазу, порезал левую руку и рухнул опять на диван.
   Все. Конец.
   И тут я услышал голос. Тихий голос. Старческий голос. Голос старухи:
   - Алекс...
   Я цинично улыбнулся. Если не на лице, то в душе. Это уже она. Та самая костлявая старуха. С косой. По имени "СМЕРТЬ".
   - Алекс...
   "Это она".
   - Алекс, ты дома?
   "Ты же знаешь, сволочь, что я дома. Ты же за мной пришла, стерва. Что ж ты возникаешь, гнида? Чего ж выпендриваешься, ведьма?"
   Она медленно зашла в мою комнату.
   Да. Та самая. Старуха.
   Череп. Пустые глазницы. Кости. Черная накидка. Коса.
   Смерть. Госпожа Смерть.
   "Ты думаешь, я с тобой пойду? Вот тебе!"
   Я хотел скрутить ей фигу, но уже не смог.
   - Я не пойду с тобой... - едва прошептал я пересохшими губами.
   Смерть стояла у двери. Потом она двинулась ко мне, протягивая свои ручищи.
   А я лежал на диване и все слабел и слабел.
   "Ничего уже не поправишь... Она сильнее меня... Она сильнее любого человека... Она всех забирает с собой...Она и меня заберет... Она уже забирает меня... Навсегда..."
   Навсегда.
   Да, вставай, Алекс, чтобы навсегда уйти прочь из этого мира.
   Эх, глупо помирать вот так. В тридцать два года умирать, толком не прожив жизнь, так и не поняв, для чего она была мне дана, так и не найдя в ней никакого смысла, умирать... Умирать, так ничего и не совершив, так ничего после себя и не оставив...
   Смерть подошла ко мне и взяла за руку.
   И мне прийдется вместе с ней уйти навсегда.
   Уйти...
   Навсегда...
   Навсегда... Навсегда... Навсегда...
   Я уже ничего не видел. Тьма сгущалась.
   А тьма - это смерть.
   И я... умер.
   Умер?
  
   А вот теперь он был мертв. Смерть его оказа­лась такой же бесплодной, как и его жизнь. Он умер бесславно от какой-то нелепой болезни, не свершив даже напоследок ничего путного. Он исчез, словно никогда и не жил.

Уильям Сомерсет Моэм,

   "Бремя страстей человеческих"
  

Часть шестая

ГНИЮЩЕЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

  
  

Глава первая

МЕРТВЕЦ

  
   Я умер?
   Но если я умер, то умер очень странно. Смерть встретила меня не раем или адом, не пересе­лением души в заоблачные дали или в тело младенца, а тишиной. Тьмой и тишиной. Пропала страшная старуха с косой, пропала комната, пропали все ощущения.
   А потом я очнулся. Очнулся там же, в своем доме, в той же комнате. Вместо безносой костлявой бабы у моего дивана стояли два человека в белом. На ангелов они были непохожи. Скорее, на врачей.
   - У него был СПИД? - спросил один.
   - Да, судя по бумагам.
   - Первый раз вижу умершего от СПИДа.
   - Я тоже, собственно.
   Да, странно. Странная смерть. Хоть сам я не могу пошевелиться, и тело мое будто бы стало не мое, зато могу видеть почти так же, как видел, правда, не получается вращать глазами - смотрю в одну точку. Зато слышу все вокруг. И воспринимаю. Могу думать, могу рассуждать. Немного чувствую прикосновения. Интересно, долго ли я еще смогу это делать?
   Может, я не умер? Неужели это не смерть? Ведь если это смерть, то в таком случае она - совсем не то, что я думал о ней раньше. Все воспринимается так реально. Почти так же, как и в жизни. Я представлял себе это иначе.
   Стоп! Подождите! Иначе? Как иначе? Да я вообще себе ничего не представлял! После смерти не должно быть совершенно ничего!
   Ничего. Тьма. Мрак. Расчленение. Разложение. Аннигиляция. Сон.
   Может, я сплю? Сплю и вижу в сновидении, что я умер. Но разве бывают такие сны? Такие реальные сны? Что же тогда это?
   - Будем везти на вскрытие?
   - Да зачем? Кто ж его рискнет вскрывать?
   Из слов белых халатов я понял, что на вскрытие меня не повезут по двум причинам: во-пер­вых, патологоанатом больницы сейчас в отпуске на курорте (лето ведь), а заменяющий его практикант не имеет достаточной квалификации, чтобы вскрывать больных СПИДом вроде меня; а, во-вторых, со мной (то есть с моим трупом) все и так ясно - диагноз был поставлен давным-давно.
   Ну что ж... СПИДом болеют или наркоманы, или гомосексуалисты, а таким на тот свет и дорога.
   Они перевернули мое тело. Ощупывали мышцы, отводили вниз нижнюю челюсть, крутили шею, сгибали и разгибали руки и ноги в суставах. Один из них начал тыкать в мою спину и задницу пальцем. И, по-видимому, увидели что-то, что совсем убедило их в моей смерти. Я понял, что это. Они увидели трупные пятна. Такие пятна могут появляться только на трупах. И такие пятна были на моей спине. Значит, я - труп.
   Но это как раз было не совсем так. Видимо, они не знали, что вследствие СПИДа у меня была ослаблена сердечная деятельность и развивался гипостаз - застой крови в нижерасположен­ных частях тела и органах. А сейчас, вследствие моей неподвижности, эти гипостатические пятна сошли за трупные.
   Потом они смотрели в мои глаза и чем-то туда светили.
   - Странно... Зрачки суженные...
   - Ничего. Так бывает.
   Я услышал в коридоре еще один голос, и вскоре говорившая вошла в комнату. Бабка Таня, моя соседка. Услышал голоса еще нескольких соседей.
   А отца нет. Как я понял из разговоров, ему послали телеграмму, но он ведь еще может быть даже и не долетел в свой город. Хотя неприятные телеграммы почти всегда приходят без опозда­ния, но даже в таком случае пока он приедет, прочитает телеграмму, пока вылетит обратно, пройдет не меньше трех-четырех дней. В такую жару держать разлагающийся труп даже два дня почти невозможно. Вонь будет страшная. Им казалось, что мой труп уже воняет.
   Решили хоронить без отца. Жаль, не увидит он в последний раз сына.
   - А что ж нам делать с этими всяким формальностями? Отец его уехал, прийдется самим хоронить.
   - Вы кто ему?
   - Дак я ж соседка его. Я тут за ним последние дни ухаживала. За всем вот тут смотрела. Когда отец уезжал, он мне и деньги-то дал. На, говорит, баб Таня, посмотри за сынком-то моим. А я вот с делами расправлюсь-то и прилечу сразу.
   - Подавайте заявление о смерти в ЗАГС. Родственников нет близких?
   - Да нет, вроде. Отец его уехал, - снова повторяла одно и то же бабка по старческой при­вычке.
   - Так нету? Если родственников нет... Соседям тоже можно.
   - Куда чего подавать, вы говорите?
   - Заявление о смерти. В отдел регистрации актов гражданского состояния. Вы что, нико­гда раньше никого из родных не хоронили?
   - Ой, сынок, да когда мужа после войны хоронила, какие там свидетельства? Приехали, за­брали, а привезли уже мертвого. Что был человек, что не было...
   - Какая разница, если вы не знаете, пусть кто-нибудь другой подает, кто знает.
   - Да знаю, знаю. Я ж при церкви тут прислуживаю. Мы скольких уже на тот свет отпра­вили. Мы тут все сделаем, как надлежит.
   - Только не тяните. На протяжении трех суток отнесите. Я сейчас вам выпишу врачебное свидетельство о смерти.
   Врачу, вероятно, хотелось поскорее покончить с так не вовремя умершим в течение его дежурства каким-то Латорским и выйти на улицу из этой душной комнаты, где умер человек и умер не от чего-нибудь, а от СПИДа. Он вынул ручку, написал и отдал соседке под расписку врачебное свидетельство, затем оторвал от свидетельства корешок и спрятал в свою папку. Врачебное свидетельство о смерти выдается врачом того медицинского учрежде­ния, где лечился больной и, как правило, даже его личным лечащим врачом на основании меди­цинской карточки и других документов. Но Невермана не было, он буквально сегодня ночью тоже уехал в отпуск, а ради какого-то спидоносного Латорского они, конечно, не станут вызывать его оттуда. Да он и сам не приедет.
   Штамп Министерства охраны здоровья Украины, фамилия, имя, отчество, пол, даты рождения и смерти, место постоянного проживания и место смерти, непосредственная причина смерти и перечень других заболеваний, печать больницы, подпись врача и дата выдачи свидетельства... За казенными штампами и печатями в административно-деловых фразах сообщалось, что гражданин Украины Алекс Романович Латорский с двадцать третьего августа две тысячи первого года больше не существует. Теперь я официальный мертвец.
   Медицина сделала свое дело и уехала. Осталось лишь по-христианскому обычаю предать земле тело того, кто еще недавно был Алексом Латорским, живым человеком, а теперь перешел в далекую и неведомую страну мертвых.
  
   Идем. Помянем мертвецов молитвой.
   Земля дала их и взяла к себе;
   Конец их горю, счастью и борьбе.

Уильям Шекспир, "Цимбелин"1

  
  

Глава вторая

ПОКОЙНИК

  
   Я - покойник. Потому ли так называют умершего, что ушел он на видимый для живых по­кой? Но действительно ли это покой? Если со смертью наступает полный покой, то и писать больше нечего, и это повествование можно заканчивать.
   Но вы посмотрите, сколько до конца книги вам читать осталось! Немало еще? Почти половина? Вот-вот. Не тут-то было. Со смертью никакой покой не наступает, вся жизнь, все движение только-только и начинаются.
   Пока покойник находится в доме, по традиции, его не оставляют одного. Около меня все время хлопотали соседки, бабка Таня, потом пришли и ее проворные церковные подружки.
   Сначала мне подвязали подбородок, а то он отваливался, как заслонка, и я лежал с открытым ртом. Затем поставили свечи. При покойнике всегда ставят свечку, святой огонь. Он во все времена был почитаем как фактор не только уничтожающий, не только обогревающий и осветляющий, но и очищающий. Домашний очаг никогда не гас, оберегая хозяина, его семью и дом от всевоз­можного зла. К огням при умирающих и на похоронах относились как к чему-то, что несет тепло и свет в противоположность холоду и тьме смерти, могилы. Свечи, известные с древнейших времен, играли при этом большую роль. Они остались символом света веры, столь важным для умершего, символом победы духа над материей: ведь огонь уничтожает фитиль и воск.
   В углу комнаты зажгли свечку, которая горела до тех пор, пока в доме находился покойник, то есть я. Но, поставленная в хрустальном подсвечнике, свеча никак не хотела гореть. Баба Таня испортила немало спичек, пока с трудом ее зажгла. И тут вдруг подсвечник лопнул, и мелкие кусочки разлетелись по комнате.
   На похоронах такие инциденты становятся центром внимания и обсуждения минимум до следую­щего не совсем обычного происшествия.
   - Почему лопнул? Как лопнул? Зачем лопнул?
   - Подсвечник? Хрустальный? Только свечу зажгла?
   - Свеча? Не хотела гореть? Сколько спичек перепортила?
   - Может, это он...
   - Может, покойный...
   - Наверное, душа его хочет сказать, что...
   И перешептываются тихими голосами бабушкины теории о лопнувшем подсвечнике. А еще кто-то спрашивает, как возникают страшные легенды о живых мертвецах и о душах умерших.
   На знак траура из комнаты убрали украшения, повсюду в доме завесили зеркала и люстры.
   - Смотри, Никитична, глаза-то у него открыты, - сказала вдруг бабе Тане одна тетка, тоже из моих соседей.
   Баба Таня подошла и попробовала закрыть. У нее не получилось. Один закрыла, но другой постоянно открывался.
   - Лежит как живой, - вздохнула она. - Ему лучше там.
   - Хорошо хоть долго не мучился.
   - Царствие ему Небесное.
   Баба Таня перекрестилась.
   - Скоро омывать будем. Сейчас из церкви прийдут.
   - А зачем покойников-то омывают, Никитична, не скажешь? - спросила бабу Таню одна из женщин.
   - А это в знак духовной чистоты и непорочности жизни умершего, а также, чтобы он в чис­тоте предстал пред лицо Божие по воскресении.
   - Да, похороны - это целая наука.
   Вскоре пришли несколько старушек, которые в нашей церкви занимаются похоронными де­лами. Они довольно долго судили да рядили, кому идти в ЗАГС, кому заказывать гроб, кому просить, чтоб сделали крест. Некоторые остались, чтобы омыть мое тело.
   По традиции обряд обмывания мертвого тела про­исходил в светлое время суток от восхода и до захода солнца. Обычно омовение совершают люди старшего возраста.
   Мое тело, тело усопшего человека, начали омывать. Сначала раздели догола. На столе расстелили клеенку и по­крыли ее простыней. Сверху положили мое тело. Баба Таня взяла один тазик с чистой водой, другой - с мыльной. Губкой, смоченной в мыль­ной теплой, но не горячей воде, омывали все мое тело, начиная с лица и кончая ногами, затем омыли чистой водой и вытерли полотенцем. В последнюю очередь омыли голову и причесали волосы.
   Когда омывали тело, старушки читали "Трисвятое".
   - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.
   А затем через некоторое время:
   - Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй.
   Потом снова "Трисвятое". И так раз за разом.
   После омовения меня перенесли снова на диван, на шею повесили крестик, одели чистое бе­лье и почти новый серый костюм, который я надевал только два или три раза. По возможности на покойника одевают совершенно новые вещи, которые никогда не носились, но так бывает редко. У меня тоже не было совсем нового костюма.
   Связали бинтом ноги, руки положили на живот так, чтобы правая была поверх левой и тоже привязали одну к другой.
   Так я пролежал несколько часов. Время от времени старушки начинали читать ка­нон, называемый "Последование по исходе души от тела", где часто повторялись слова "Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Алекса".
   Затем в углу поставили две табуретки и внесли уже готовый гроб. Гроб - это вообще штука интересная. Покойнику нужен гроб, как живому жилище. Его де­лают независимо от того, кремируют тело или захоронят в земле. Длина гроба должна быть примерно на пятнадцать сантиметров больше роста покойного. Мой рост - метр восемьдесят, так что и длина гроба была порядочной - под два метра.
   Гроб гробу - рознь. Обычно у нас заказываются гробы из простого дерева - из сосны, напри­мер, реже из дуба. Гроб обивается красной, синей материей или какой другой по вкусу заказчика. Иногда делаются откидные или стационарные ручки для удобства переноски. Бывают гробы и покруче - из красного дерева, с подсветкой, со встроенными баром и телефоном. Мой гроб был довольно прост, обтянут темно-вишневым материалом снаружи и голубым из­нутри. По бокам виднелись откидные ручки. Гроб внесли и поставили на две табуретки в углу.
   Каждое положение покойного имеет в обряде погребения символическое значение. Гроб обыкно­венно ставят перед домашними иконами. В моей комнате икон не было, баба Таня сама принесла их откуда-то и повесила недалеко от входной двери так, чтобы мое лицо, лицо умершего, было обращено к иконам, а ноги - к дверям в знак того, что я оставляю все в этом мире.
   Рядом тоже на табуретках положили крышку. Возле гроба, около головы, установили портрет покойного меня, перевязанный черной траур­ной лентой. У нас траурный цвет - черный. В Японии, например, - белый. Может, будь я японцем, был бы обрамлен белыми повязками. По обеим сторонам гроба зажгли свечи. Вместо под­свечников для них использовали ста­каны, в которые насыпали пшеницу.
   Прошло еще немного времени. Пришел священник - видный представительный батюшка с окладистой бородой - черной, с проседью. Он окропил святой водой мое умершее тело, а также гроб изнутри и снаружи.
   Затем в гроб положили подушку. Потом тело с дивана перенесли и уложили в гроб, покрыв его белой простыней, поместили около меня личные вещи - носовой платок, расческу, туфли. В сложенные руки вставили свечку, а на грудь баба Таня положила иконку, Святой образ Спасителя, Иисуса Христа.
   Лежа в гробу, я пока еще мог одним глазом видеть почти все, что происходило в комнате, которую вскоре прийдется оставить навсегда.
   Снова и снова бабушки пели "Последование по исходе души от тела":
   - Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Алекса.
   В конце "Последования" находилось особенное молитвенное обращение к Богу с произно­шением самого имени покойного:
   - Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго новопреставленного раба Твоего, брата нашего Алекса.
   А после этой молитвы слышалось:
   - Вечная память рабу Твоему, Алексу, Господи.
   - Умерший отошел от нас, на Тебя, Спаситель, надежду возложив. Ты же, Господи, Бог Многомилостивый, даруй ему щедрое прощение, - басом пел батюшка.
   - Дева, единая чистая и непорочная, родившая Бога без семени! Моли, чтобы спаслась душа его.
   - Вечная память рабу Твоему, Алексу, Господи.
   Умерших обычно хоронили на третий день, делая исключения лишь в экстремальных слу­чаях. На моих похоронах как раз было такое исключение - жара, а в жару тело нужно поскорее зарыть. Кроме того, повсеместно считается, что покойника нужно похоронить до обеда, поэтому похороны были назначены на завтра, на два часа дня. В доме же специально приглашенные старушки всю ночь служили панихиду.
   В течение тех дней, когда умерший лежит дома, над ним по церковной традиции должен чи­таться Псалтырь. Псалтырь читается непрерывно - днем и ночью - над гробом христианина все то время, пока умерший остается непогребенным. Это не обязательно должен делать кто-либо из родных, у них обычно и без того хлопот порядочно, не обязательно священник или иная духовная особа. Читать Псалтырь приглашают кого-либо из друзей, знакомых, из церкви, читать может всякий благочестивый мирянин.
   Чтение Псалтыря редко встречается в наше время. Баба Таня, как верная православная ве­рующая, исполнительница всех обрядов, хотя некоторые из них не понимала и сама, но старалась исполнять точно, решила, что без Псалтыря не обойтись (добрая старушка). Поэтому всю ночь почти непрерывно я слышал:
   - Молитвами святых наших, Господи Иисусе Боже наш, помилуй нас. Аминь.
   - Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу!
   - Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу.
   - Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему.
   Но не полагайте, что это меня раздражало. Я уже смотрел на вещи иначе. Не со стороны жизни и временного, а с позиций смерти и вечного. И вы так же думайте. Ведь это буду переживать не я один. Все там будем.
   Memento mori. Помни о смерти.
  
   Вообразите, что перед вами множество людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и ка­ждый день кого-нибудь убивают на глазах ос­тальных, и те понимают, что им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и безнадежности, и ждут своей очереди. Вот кар­тина человеческого существования.

Блез Паскаль, "Мысли"

  
  

Глава третья

ПОХОРОНЫ

  
   Ни один народ не оставляет без внимания тел своих умерших. Люди глубоко верили да и продолжают верить, что способ, место, форма захоронения имеют огромное значение для судьбы умерших на том свете.
   Погребение всегда сопровождается различными обрядами. Нет ни одного общества, нации, даже обособленной группы, какой бы примитивной или цивилизованной она ни была, которая бросала бы тела усопших просто так, на произвол судьбы, не совершив над ними никакого погребального обряда. Этот аспект человеческой жизнедеятельности будет продолжаться еще столько, сколько будет существовать цивилизация смертных.
   Погребальные обряды зависят от народных традиций, общественного и финансового поло­жения умершего, от религиозных представлений, от места и времени погребения. Это и сожжение трупа, захоронение его в землю, связывание, бросание в воду, зашивание его в шкуры и подвешивание на дерево. Трупы заваливали камнями, помещали в склепы и пещеры, отдавали на растерзание диким птицам и зверям, а иногда живые съедали их сами. Встречаются самые ориги­нальные и экстравагантные приемы и формы погребений, требующие немалых средств - от египетских пирамид до захоронения состоятельных американцев на Луне. Почти каждый народ проделывает с трупами только ему одному свойственные манипуляции. В современную эпоху чаще всего практикуется захоро­нение тела в землю - ингумация и сожжение - кремация.
   Обряды захоронений частенько сочетаются со снабжением умершего необходимым инвента­рем, личными вещами, а также жертвопри­ношениями, отпеваниями, поминками, тризной. Обряды погребения преследовали различные цели. Это и обезвредить умершего, удалить его от живых по причине непрезентабельного вида и опасности заражения инфекциями. Это и проявить свойственную людям последнюю заботу о бывшем члене их общества. Это и "помочь" покойнику достойно продолжить свой путь на том свете. А иногда, например, при сожжении останков, это было одним из способов очищения умершего и одновременно преграждением ему пути к возврату в этот мир. У нас, считали живые, и своих забот полно, чтобы еще иметь про­блемы с ожившими мертвецами.
   Я не претендовал на погребение в лунном грунте. Мне не построили склеп, не вырыли пещеру. Мое тело не сожгли, не сплавили по воде, не расчленили на части, не скормили птицам и животным, не съели сами. Меня просто и бесхитростно должны были похоронить в сырой матушке-земле на тихом украинском кладбище.
   В день моего погребения уже с утра начали приходить провожающие. Разные люди. Друзья и товарищи. Соседи и соседки. Дальние родственники и еще более дальние родственники. Добрые знакомые и не очень. Некоторых я даже и не знал при жизни. Пришла группа моих одноклассников. Было двое человек, с которыми я учился в техникуме.
   Большинство в черном, темном, в знак траура по Латорскому Алексу. Входили, не здороваясь (у нас на похоронах это не принято), почти все крестились. Пришли проводить меня в последний путь. Приносили венки и цветы, венки размещали вокруг гроба и вдоль стен комнаты, живые цветы клали ко мне в гроб и около него.
   За час перед выносом гроба снова пришел священник. Он читал молитвы, кадил кадилом, и над моим телом снова слышалось "Последование по исходе души от тела".
   - Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Алекса. Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго новопреставленного раба Твоего, - звучно басил батюшка.
   - Вечная память, - вторили ему старушки.
   - Умерший отошел от нас, на Тебя, Спаситель, надежду возложив. Ты же, Господи, Бог Многомилостивый, даруй ему щедрое прощение.
   - Вечная память рабу Твоему Алексу, Господи.
   - Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Алекса.
   Затем началось прощание с моим телом в доме. Первой подошла баба Таня. Она нагнулась и поцеловала мои сложенные руки, затем холодный лоб. Когда она поднялась, я увидел на ее лице слезы. Баба медленно вытирала их старым платком. Это были первые и последние слезы, увиден­ные мной на этих похоронах. Остальные провожающие даже не целовали мой лоб, как обычно это делается по традиции. Три-четыре человека подошли ко мне и наклонились над головой, имитируя последний прощальный поцелуй.
   Смерть с древнейших времен возбуждала в живом человеке непреодолимое чувство нечис­тоты и осквернения даже от прикосновения к трупу. Понятно, что не очень-то приятно при­касаться, тем более целовать умершего, болевшего СПИДом, даже зная, что так не заболеешь. Я не осуждал их. Пока еще мог хладнокровно рассуждать, помнил, как сам не так давно испыты­вал чувство если не отвращения, то брезгливости на тех похоронах, где мне довелось бывать.
   Вынос гроба и ритуальных атрибутов из комнаты тоже имеет свою очередность. Сначала за­брали мой портрет, потом двое соседей с траурными нарукавными повязками вынесли крышку гроба узкой частью вперед, затем гроб и меня в нем. Меня из дома выносили вперед ногами, обращая лицо к выходу. Близкие родственники по обычаю не должны нести покойника, чтобы не подумали, что они рады его смерти. У меня близких не было вообще, далекие тоже не очень усердствовали, так что за мое последнее пристанище взялись три моих соседа да еще один дяденька. Его звали странным для мужика именем - Гуня, а занимался он как раз тем, что помогал на различных похоронах. Там могилу выкопает, там гроб поднесет. Там пообедает, там дадут стопку водки, там пару гривен - тем, верно, и жил.
   При выносе тела церковные старушки снова пели песнь:
   - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.
   Заунывное похоронное песнопение продолжалось все время, пока гроб с телом несли по комнатам, на пороге дома трижды опускали и поднимали и пока размещали все это на машине: посредине - гроб с телом, с правой стороны - гробовую крышку, с левой - большой железный крест, который потом будет стоять на моей могиле.
   Что происходило дальше в доме, я не видел, но по всем правилам, когда гроб с телом покой­ного выносят из хаты, а за ним и венки, в доме непременно должны подмести и вымыть пол. Чтобы покойник не возвратился.
   Что же, прощай, мой любимый домик. Не могу помахать тебе рукой, как принято при расставании, прости... Я тебя купил, отремонтировал, можно сказать, вырастил, что родное дитё, а теперь отец тебя продаст, наверное, и будут жить в тебе чужие дядьки и тётки... Вот так часто в нашей жизни случается - думаешь, что много добра лежит у тебя на долгие годы: покойся, ешь, пей, веселись. А если в сию ночь душу твою возьмут у тебя, кому же достанется то, что ты заготовил?
   Минут десять ушло на то, чтобы построилась похоронная процессия. Сначала несли неболь­шой крест, затем хоругви - вертикально свисающие полотнища с изображением Христа и святых, укрепленные на длинных древках, потом погребальные венки, шли певчие, священник, медленно ехала машина, современный катафалк, а на ней - мое тело в гробу.
   Что было за машиной, я не видел, но обычно сразу идет близкая родня, потом все остальные провожающие. У нас в городе на похоронах старых людей собирается до пятидесяти человек. У молодых - больше, до семидесяти. На похоронах молодых вообще больше народу. Дальше медленно ехали машины, но не тех, кто пришел меня провести в последний путь, а тех, которые просто не могли обогнать процессию и в мыслях проклинали этого мужика в гробу, которого угораздило умереть в такой непод­ходящий для них момент.
   Певчие пели всю дорогу. На похоронах почти всегда звучит музыка. Видимо, изрече­ние "Помирать, так с музыкой" реально относится не так к красивой смерти, как к похоронной музыке. Похоронные, мемориальные жанры музыки - ими провожается умерший или чествуется его память. Торжественно-скорбное, в размеренно-медленном движении, обычно минорное произве­дение. Это и реквием, погребальная, заупокойная месса, само название которого произошло от пер­вого слова латинского текста "Requiem aeternam dona eis" - "Покой вечный дай им". Самый известный своей скорбной лирикой и трагичным пафосом, конечно, реквием Вольфганга Амадея Моцарта, написанный великим маэстро в конце жизни, как будто бы в предчувствии своей собственной смерти. Это может быть симфония, траурная кантата, музыкальная эпитафия, нения, задумчивая элегия, ламенто, причитание, вопли по умершему. Это и "Адажио" итальянца Томазо Альбинони, исполняющееся на похоронах известных людей, это и похоронный, траурный марш, как марш Фредерика Шопена из его фортепьянной сонаты, едва ли не самый знаменитый и наиболее используемый в последние десятилетия.
   Но инструментальная похоронная музыка на Украине применяется редко, в основном на похоронах известных лиц, постепенно сменяясь православным хоровым песнопением. Вот и поют на похоронах бабушки. О вкусах, конечно, не спорят, но лично мне православная музыка всегда была по душе.
   От моего дома к храму недалеко - три минуты быстрой ходьбы, но траурная процессия, по­нятное дело, не спешила, и мы ехали минут десять. Прохожие останавливались, смотрели и тихонько переговаривались. Если бы была осень или зима, благопристойные и воспитанные снимали бы шапки.
   На одной стороне улицы стояла женщина с мальчиком. Я услышал их разговор. Мальчик спросил:
   - Мама, что это людей много?
   - Это похороны, Алешенька.
   - А что такое похороны?
   - Похороны? Как же тебе объяснить, даже не знаю... Когда человек умирает, его больше не существует, но он еще есть, то есть тело его еще есть, а самого его уже нет.
   Мальчик серьезно слушал маму.
   - Человек уходит от близких, а тело везут на кладбище, закапывают в землю.
   - А разве за ним его родители не скучают?
   - Скучают, конечно.
   - И плачут?
   - Да, сынок.
   - Мама, а разве он не может вернуться к ним - тот, который умер?
   - Нет, Алеша, не может.
   - Мама, а я тоже умру?
   - Нет-нет, сыночек, что ты. Это будет очень не скоро.
   - Но ведь когда-нибудь все равно умру?
   - Все люди умирают, Алеша.
   Алеша заплакал:
   - Но я не хочу умирать, мама.
   Бедный Алеша. Когда-то и тебе прийдется лежать на моем месте. Я чуть раньше, ты чуть позже... И никто тебя не будет спрашивать: хочешь - не хочешь, будешь - не будешь... Да, точно, все там будем.
   В храме для отпевания мой гроб поставили посреди церкви лицом (естественно, и ногами) к алтарю, престолу Божию, что должно было выражать готовность предстать мне, умершему, на Суд перед Иисусом Христом, Тем, Чьи дары пресуществляются на нем. По четырем сторонам гроба горели светильники. На мой лоб положили венчик. На венчике находилось изображение Господа Иисуса Христа, Пречистой Богоматери и Святого Иоанна Предтечи с надписью "Трисвятое".
   Служба отпевания состояла из песнопений, в которых кратко изображалась вся судьба чело­века. За преступление Божьих заповедей он снова обращается в землю, из которой взят:
   - Сам Ты, Творец и Создатель человека, Един бессмертен; а мы все земные, из земли соз­даны и в ту же землю возвратимся, как повелел Ты, Создатель: "Ты - земля и в землю возвра­тишься". Туда-то все мы, земнородные, и пойдем, с надгробными рыданиями возглашая песнь: "Аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа".
   - Аминь, - протяжно пели певчие.
   - Со Святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, где нет болезни, скорбей и страданий, но жизни вечно блаженная.
   Священник открыл массивную, обитую металлической обшивкой, книгу, Слово Божие - Свя­тое Писание, Библию. Несколько женщин подставили под нее головы, и началось чтение.
   - Будет читаться Святое Письмо, Апостол, Первое послание Святого апостола Павла к фессалони­кийцам.
   Батюшка на несколько секунд остановился, потом снова начал читать нараспев. Интересное место. О нас, об умерших.
   - Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как про­чие не имеющие надежды. Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним. Ибо сие говорим вам словом Господним, что мы живущие, оставшиеся до пришествия Господня, не предупредим умерших; потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем.
   Священник снова умолк, перелистывая страницы.
   - И еще будет читаться Слово Божие, Святое Евангелие от Иоанна. Слова Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, Сына Божия.
   Снова короткая пауза.
   - Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и услышавши оживут. Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе; и дал Ему власть производить и суд, потому что Он есть Сын Челове­ческий. Не дивитесь сему: ибо наступает время, в которое все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия, и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения. Я ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу, и суд Мой праведен, ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца.
   По прочтении Апостола и Евангелия священник читал разрешительную молитву. Этой мо­литвой должны разрешаться бывшие на умершем запрещения и грехи, в которых он покаялся или которые при покаянии не мог вспомнить, и умерший с миром отпускается в загробную жизнь. Текст этой молитвы бабка Таня тут же положила под мою правую руку.
   При пении трогательных стихир (молитв) в церкви снова было последнее целование, или прощание с умершим:
   - Приидите, последнее целование дадим, братие, умершим, благодаряще Бога. Вот, он ос­тавил родных своих и спешит в могилу. Теперь у него уже нет забот о суете земной и о требова­нии плоти многострастной. Где теперь родные и друзья? Вот - разлучаемся... О, помолимся Господу, чтобы Он упокоил его.
   Все, кто зашел в церковь на похоронную службу, обходили гроб с моим телом, крестились, с поклоном просили прощения за невольные обиды, в последний раз нагибались над моей головой и руками, делая вид, что целуют кто венчик на голове, кто икону на груди.
   После этого тело целиком закрыли простыней и священник крестообразно посыпал его зем­лей со словами:
   - Господня земля и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней.
   Заупокойная служба закончилась. Когда меня, прикрытого простыней, лицом к выходу вы­носили из храма, я снова слышал напевы ангельской песни "Трисвятое":
   - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.
   Гроб снова поставили на машину, сняли простыню и процессия двинулась на кладбище.
  
   Подле аналоя стоял гроб, окруженный че­тырьмя ря­дами свечей. Шарлю хотелось встать и по­гасить их.
   Все же он старался настроиться на молитвен­ный лад, перенестись на крыльях надежды в бу­ду­щую жизнь, где он увидится с ней.

Гюстав Флобер, "Госпожа Бовари"

  
  

Глава четвертая

КЛАДБИЩЕ

  
   Мертвые находят последнее пристанище в самых разнообразных местах. Курганы кочевых вождей, отмеченные насыпями. Гигантские пирамиды древнеегипетских фараонов. Толосы, погребальные сооружения округлой, купольной формы, в древности популярные на Средиземно­морье в эгейской культуре и античном мире. Кенотафы, могилы, не содержащие погребения, буквально - "пустые могилы", создававшиеся в случаях, когда умершего на чужбине нельзя было похоронить дома. Скальные гробницы средиземноморских и азиатских стран. Античные и позднейшие мавзолеи, монументы, включавшие камеру, где помещались останки умершего и иногда поминальный зал. Катакомбы, искусственные системы подземных помещений, которые служили в древности не только для отправления культа, но и для захоронений. С древности известны саркофаги - небольшие гробницы из дерева, камня и других материалов, нередко украшенные росписью, скульптурой. Мазары, надгробные культовые сооружения над гробницами святых, почитаемые мусульманами. Склепы, пещеры, обычные и специально построенные дома. И простые грунтовые ямы с надгробиями - могилы.
   Чаще всего гробницы складывались в целый комплекс погребений, могильник, можно ска­зать, в целый город, отведенный для жительства умерших. В Египте комплекс пирамид. Античные могильники Греции и Рима обычно называются нек­рополем, буквально "городом мертвых". Хранилища глиняных, каменных или металлических сосудов с прахом кремированного покойника - погребальных урн - названы колумбарием. Му­сульманские и христианские могильники - кладбищем.
   И меня привезли на кладбище. Траурный кортеж остановился возле въезда. Старые ржавые ворота уныло скрипнули, при­ветствуя печальную процессию. Они много повидали на своем веку. Так уж получается, что в кладбищенские ворота входит больше, чем выходит из них. Кто-то остается там навечно.
   В больших городах из-за нехватки кладбищенского места для полного захоронения тела все чаще используется кремация, хотя это и вступает в некоторое противоречие с христианскими традициями. Центр Католической Церкви, Ватикан, который всегда отрицательно относился к такому обряду, все-таки пошел на вынужденные уступки и издал документ, в соответствии с которым каждый поместный епископ может сам решать вопрос о допустимости совершения траурных месс в присутствии кремированных останков - пепла умершего католика. Но даже допуская крема­цию, Римская Церковь все-таки предпочтительнее относится к ингумации - захоронению тела в земле.
   Не жалуют кремацию и православные. В Петербургском Тех­ническом университете провели необычный эксперимент - как реагирует тело умершего человека на сожжение в огне. Специальные датчики снимали показания с мозга и рефлекторных точек тела. Сначала стрелки приборов стояли на нуле. Но когда гроб погрузили на эскалатор, ведущий в жерло печи крематория, началось что-то жуткое. Чем дальше продвигали тело в огонь, тем больше колебались стрелки, самописцы энцефалографа стали выписывать все более высокие кривые. Странно то, что именно такой сигнал подает мозг живого, но ужасно перепуганного человека. Трудно сказать, действительно ли мертвое тело настолько боится огня или именно огонь вызывает в теле изменения, отображающиеся на приборах, а мертвому телу уже все едино, но в отношении кремации и католики, и православные, и протестанты единодушны - лучше все-таки похоронить христианина в земле. "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвра­тишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься", гласил Бог согрешив­шему Адаму.
   Небольшой Острог пока еще не имеет недостатка в свободных местах для своих мертвецов, так что кремация мне не грозила. В нашем городе четыре кладбища и на одно из них - в районе Нового Города - привезли и меня. Несколько гектаров земли, проволочная ограда. Сотни могил, самым старым из которых бо­лее ста лет.
   В последние годы кладбища заселяются гораздо быстрее, и на это влияет не только увеличе­ние числа живущих. Смерть молодеет, что бы там ни говорили ученые об увеличении продолжи­тельности жизни. Чтобы разбить их всякие бахвальства, нужно только прийти вот в это самое место и посмотреть на годы жизни тех, кого похоронили совсем недавно. Тот прожил пятьдесят лет, этот - пятьдесят пять, там видно, что умер в сорок лет, вон тот - в тридцать пять, эта в шестьдесят, вон та - в шестьдесят четыре, кто-то погиб в двадцать, умер от наркотиков в двадцать шесть или скончался от СПИДа в тридцать два - тридцать три, но мало кто доживает даже до средней даты - для женщин семьдесят шесть, для мужчин шестьдесят девять лет.
   Надгробия, устанавливаемые на могилах, могут кое о чем рассказать. Архитектурно-скульптурные произведения, памятники, скульптурные группы и портреты покойных, бюсты по грудь и статуи, выполненные в полный рост, плиты с рельефом и надписями, триумфальные арки, колонны и обелиски. Иногда это целые произведения искусства, созданные из уникального белого каррерского мрамора или черного гранита для увековечения когда-то живших знаменитостей, политиков, толстосумов и криминальных авторитетов. А иногда простые металлические или деревянные кресты, поставленные на обложенном дерном могильном холмике.
   Пройдемся между могил, почитаем эпитафии, надгробные надписи на памятниках.
   Они бывают небольшими - в несколько строк или слов - "Любящему супругу от жены и де­тей". Бывают длинными - "Когда ты умер, мой милый, я хотела уйти вместе с тобой. Я так горе­вала, так печалилась, но неумолимая судьба оставила меня здесь. Скорбь моя велика, печаль неистощима..." и так далее.
   Бывают эпитафии жене, мужу, близким, родным, а бывают и самому себе, как "Эпита­фия" французского поэта Франсуа Вийона:
   Сражен Амуровой стрелой,
   В могиле этой вечный сон
   Вкушает днесь школяр простой,
   Рекомый Франсуа Вийон1.
   Бывают в прозе, бывают стихотворными. В поэзии стилизованные эпитафии стали самостоя­тельным жанром в эпоху классицизма. При этом, конечно, не все они выводились на надгробиях.
   Ведь они бывают сатирическими, как "Эпитафия" Николая Некрасова:
   ...И умер пьяный в поле
   От водки и простуды.
   А бывают и откровенно язвительные:
   Смерть возвеличила его:
   Он прахом стал из ничего.
   Часто это эпитафии-раздумья, задающие те же вопросы о смысле бытия, которые силился разгадать недавно и я:
   Вдруг, развязав глаза, пустила
   На свет меня судьба моя -
   Отколь? Зачем? Не знаю я.
   Теперь опять глаза закрыла;
   Ведет меня судьба моя -
   Куда? Опять не знаю я.
   Или печально-философские, как известная эпитафия малоизвестного русского писателя и по­эта Владимира Филимонова:
   Прохожий! Не гордись, мой попирая прах;
   Я дома - ты в гостях.
   Но чаще всего надписи на могилах, крестах и памятниках просто констатируют факт - фа­милия, имя, отчество, даты рождения и смерти.
   И все...
   Да неужели ж это и правда все, что осталось от человека? Почему только эти даты? А жизнь? Вся жизнь между ними? Куда она пошла? Тоже в небытие, в могилу вместе с телом? Неужели человек рождается только затем, чтобы потом можно было прочитать о нем, что вот такой-то, с таким именем, тогда-то родился и тогда-то умер - и все?
   Эх, зачем в таком случае и рождаться?
   Тем временем, пока я философствовал, мой гроб и все остальное сняли с машины и понесли к месту, где я должен был обрести последний покой. Пока меня несут кладбищем, а нести нужно далеко - метров двести, я немного расскажу вам о нем.
   У меня с этим кладбищем, как не странно звучит, связано много воспоминаний. Оно было недалеко от моего первого дома, там, где я вырос. Я все места тут выбегал еще мальчишкой.
   Здесь я учился смелости. Когда еще ходил в школу, то очень боялся темноты. Страх, бук­вально панический, заставлял меня вечером по пути к своей кровати включать свет во всех комнатах, которые пришлось проходить. Но быть трусом - это, по подрос­тковым законам, наказывалось жестоко. Если ты боишься - ты не человек. Ты сопляк. Поэтому я заставлял себя ходить на кладбище. Сначала днем, потом в сумерки, потом поздно вечером, а затем и ночью. Специально не спал до часу - до двух, тихонько одевался, открывал окно и шел бродить по кладбищу. За время похождений изучил почти все могилы и надгробия, знал, где кто лежит. Странный способ для достижения смелости? Может быть. Но своего я добился. Теперь никто в классе не мог назвать Алекса трусом.
   Позже я частенько приходил сюда вечером курить, чтоб никто не увидел. Садился на ла­вочку, доставал сигареты, спички, закуривал, а потом жевал принесенные с собой яблоки или жвачку, чтобы родители не учуяли запах дыма.
   Потом, когда умерла моя мама, когда после ее смерти я понял, насколько мне ее не хватает, несколько недель очень часто, через два-три дня ходил к ней на могилу. Сидел, курил, уже не боясь, что кто-то учует. Сидел и размышлял.
   А когда мне было уже плохо, после того как я узнал о СПИДе, тоже приходил на ее могилу, чаще поздним вечером, брал с собой бутылку вина или водки, сидел и пил. Однажды пришел туда такой пьяный, что перепутал мамину могилку с соседней, и полночи просидел на лавочке у чужой могилы. Что было, то было, мне уже не стыдно в этом признаться.
   Такие вот воспоминания. Но если страх перед этим местом я еще как-то заглушил, то неприязнь осталась. Все-таки кладбище всегда будет чужеродным элементом в человеческой жизни.
   Траурная процессия остановилась. Меня похоронят рядом с могилой ма­тери.
   Христианские кладбища строят так, что все могилы направлены в одну сторону. Усопший должен полагаться лицом и ногами к востоку - в ожидании наступления утра вечности, или второго пришествия Христова, в знак того, что умерший идет от запада жизни к востоку вечности.
   Наше кладбище на краю города, сразу за ним начинается луг, он тянется далеко-далеко, только километров через шесть видны многоэтажки Нетешина, атомные реакторы электростанции, но они не заслоняют горизонт. Мне хорошо будет видно восход солнца.
   Началось последнее богослужение. Батюшка снова читал молитвы, певчие пели, а я лежал неподвижный и только слушал. Надгробных речей в православной заупокойной службе нет, я думаю, это и хорошо - какой смысл выслушивать то, не кем ты был на самом деле, а кем тебе следовало быть в жизни.
   Потом близкие попрощались с телом в последний раз.
   И все. Все службы, обряды и традиции над моим телом закончились. Сегодня, двадцать четвертого августа две тысячи первого года, я, Алекс Латорский, навечно опускаюсь в могилу. В нашей стране в этот день праздник - День независимости. У кого торжество, а у меня кончина. Посмотри в последний раз на свет, Алекс.
   Я посмотрел. Был погожий день, солнце стояло высоко в бездонном своей голубизной небе и даже немного слепило мой прищуренный глаз. В последний раз я видел небо, солнце, свет, людей, природу, жизнь.
   Потом взяли крышку и накрыли мое тело в гробу.
   Свет пропал.
   Началась вечная тьма.
   Вечная смерть.
   Я слышал, как прибивали крышку. Гвозди никак не забивались в гроб, и их много перепор­тили. Потом все же кое-как приколотили и начали опускать гроб в могилу. Певчие снова пели "Трисвятое":
   - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.
   Гроб мягко стукнулся о дно ямы, и из-под него сразу же вытащили веревки. По традиции все провожающие умершего в последний путь перед тем, как зароют могилу, бросают в нее по комку земли. Таким образом усопшего предают земле в знак покорности Божественному определению: "В прах возвратишься". Комки земли гулко забарабанили по крышке гроба.
   Затем на минуту все смолкло. И вот первая груда земли, брошенная лопатой, ударилась о гроб и рассыпалась. За ней вторая, третья, пятая, десятая, сотая. Земля постепенно укрывала гроб и меня в нем от глаз живущих. Могильщики старались поскорее засыпать яму - за этим предстояло более веселое занятие: пить водку на поминках.
   Могилу засыпали больше чем на половину, поставили крест и продолжали засыпать. Крест - символ спасения - должен возвышаться над могилой всякого христианина. В православии он восьмиконечный, может быть из любого материала, хотя теперь чаще металлический, и обязательно правильной формы. Крест должен ставиться в ноги, хотя и не всегда так делается. Его водружают на могиле в знак того, что по всеобщему воскресению, восстав, усопший бу­дет готов взять с собой крест в доказательство своего звания христианина, которое он носил на земле, в знак того, что умерший веровал в Распятого на кресте Иисуса Христа и покоится сном смерти под сению креста.
   Но разве я веровал? Поможет ли мне теперь крест, если я его не признавал в жизни?
   Яму засыпали, крест установили, могильный холмик украсили венками и цветами. На украинских кладбищах всегда много зелени. Шумят вековые дубы, качают разлогими ветвями ели. Там растет клен, там береза опускает ветки, там краснеет калина, посаженная на могилах юношей и девушек. Вся эта зелень, украшающая могилы дорогих людей, - символ вечной жизни в потустороннем мире, жизни, которая может возродиться через воскресе­ние. Зеленый - цвет спокойствия, цвет надежды. Надежды на Бога, надежды на воскресение в обновленном теле.
   Провожающие постояли немного у моей могилы и небольшими группками потянулись к вы­ходу. Прийдет ли кто ко мне сюда и с какой целью?
   Может, это будут вандалы? На кладбищах, особенно в больших городах, в последнее время участились акты вандализма. Чаще это сатанисты, отрабатывающие здесь свои черные ритуалы, реже - обычные хулиганы. А может, это будут грабители? Например, среди египетских пирамид лишь единицы остались неразворованными, одна из них - гробница Тутанхамона. Во время Великой французской революции разъяренные революционеры разрывали и грабили королевские могилы в базилике Сен-Дени. Бывает, что воруют ценный материал - мрамор, цветной металл. Я даже слышал, как один мужи­чок целую зиму топил печку принесенными с кладбища деревянными крестами, пока все село не пришло к нему домой и как следует не намяло бока. А бывает, крадут и нас - гроб с телом актера Чарли Чаплина был похищен двумя вымогателями с кладбища при англиканской церкви в швейцарском городке Веве. Приятно, что мы, покойники, еще кому-то нужны.
   Но в последнее время кладбища посещаются не только вандалами и расхитителями. Люди чаще стали прихо­дить на могилы умерших родственников. А на следующее воскресенье после Пасхи устраиваются всеобщие панихиды по умершим. Видно, падение атеистической цитадели и обращение к вере дает позитивные результаты и на кладбищах. Похороны и церковь, смерть и Бог всегда стояли рядом. Действительно, на кого же надеяться в смерти, как не на Бога?
   Все уже ушли с моей могилы.
   После похорон повсеместно устраиваются поминки - в день погребения, а также на девятый и на сороковой день после смерти, а в некоторых местах также и на двадцатый день. Затем через полгода, через год и далее по желанию близких покойного. В моем доме будет угощение с обязательным вареным горохом. Во время поминок должны вести себя сдержанно, благопри­стойно, пить, не чокаясь, в память о покойном и вспоминать о моих достоинст­вах (если таковые окажутся). Говорят, что непомянутый или плохо помянутый покойник будет все время сниться родст­венникам.
   Все ушли на поминки, а я остался. Остался на кладбище.
   Да, кладбище...
   Кладбище, могильник, погост, некрополь. Оно не только много перевидало, оно много чего (правильней сказать - все!) пережило.
   Все режимы. Все войны. Все кризисы. Все власти. Все культуры. Все религии. Всех живых.
   И это несмотря на то, что некрополь - город мертвых - самое тихое место земли, самый примерный город. Здесь никто не воюет и не плетет интриги. Не пьет и не курит. Не принимает наркотики и не развлекается с красотками. Даже не ругается и не гуляет по ночам. Лежат жители этого города тихонечко и ни к кому, и ни к чему им уже нет дела. Никто не ви­дел, чтобы умершие вдруг попросили живых принести им бутылку вина или доставить поразв­лечься на ночь проститутку. Этому месту чужды земные развлечения.
   "Эй, мертвые! Неужели вы не хотите выпить с нами, живыми, искрометного вина удовольст­вий?"
   Нет, не хотим. У нас другие проблемы, другие дела, другие приоритеты. Все земные временные дела закончены.
   Начинаются вечные.
  
   ... Нелли вышла и долго гуляла по клад­бищу, стря­хивая на ходу росинки с высокой травы и то и дело сво­ра­чивая в сторону, в густые заросли, чтобы не ступать по мо­гилам. Она ис­пытывала странное удовольствие, бродя по этой обители мертвых, читая эпитафии на мо­гильных пли­тах... и со все возрастающим инте­ресом перехо­дила от одной мо­гилы к другой.

Чарльз Диккенс, "Лавка древностей"

  
  

Глава пятая

МОГИЛА

  
   Я лежу в могиле. Могила считается не только единственной формой отделения покойника от живущих, но и местом покоя умершего.
   Покоя? Как бы не так! Вы, живые, уходите после похорон на поминки, пьете водку, поминаете нас, мертвецов, незлым тихим словом и знать не знаете, что происходит с нами дальше.
   А что же происходило с моим телом? С моим телом, ставшим добычей смерти, жертвой тле­ния, с этой материей, которая все во всем. Кроме которой ничего не существует. Нет, не так. Кроме Которой (с большой буквы в знак уважения и почитания) ничего не суще­ствует. Ни загробной жизни, ни Бога. Материей, которая сама поэтому есть бог.
   Хотите услышать? Я вам расскажу, но должен предупредить, что это будет неприятно. Неприятно и противно. Я буду писать все, как есть, ничего не смягчая и не приукрашивая. И буду писать о вещах невеселых. О вещах мерзких, тошнотворных, гнилых и гадких. Это самая неприятная часть из моей книги. Сначала подумайте, читать дальше или нет. Если нет - можете перескочить на главу шестую. Но если стоит, что ж, я готов рассказать, что пережил на собственной шкуре и что, к сожалению, прийдется пережить каждому.
   Итак, сразу же после наступления смерти в моем теле прекратились жизненные процессы, главный из которых - обмен веществ, постепенно угасали жизненные функции организма, в первую очередь производство тепла, и мой труп начал остывать. Прекратились выделения из потовых и других желез организма. Мертвый организм начал терять влагу путем испарения. На теле начало развиваться высыхание кожи и слизистых оболочек тела - губ и глаз. Тело расслабилось, мышцы становились мягкими, все органы находились в состоянии покоя. Потому и называют нас "покойники", от слова "покой". Деятельность моего сердца, понятное дело, закончилась, и кровь перестала циркулировать в организме, по кровеносным сосудам под действием силы тяжести она начала стекать в части тела, расположенные внизу.
   Но, несмотря на эти разрушения, жизнедея­тельность отдельных органов и тканей еще сохранялась. Немного сокращались кровеносные артерии, продолжали расти на голове волосы, ногти на руках и ногах. Немного выросла борода. Понимаете, почему покойники-мужчины часто лежат небритые? Это не из-за плохого ухода за ними, а жизнь не хочет просто так уступать смерти.
   Меня засыпали в могиле чуть больше чем через сутки после смерти. За это время тело охладело, температура стала даже на один градус ниже окружающей за счет интенсивного испарения влаги из поверхности трупа. Я действительно холодный, как покойник. Высохли от влаги губы и глаза, стала сухой кожа. Тело окоченело - мышцы сокращались, твердели, уплотнялись и застывали в том положении и виде, в котором находились, когда тело расслабилось. Суставы сделались тугоподвижными, поза трупа зафиксировалась. Вены и капилляры расположенных снизу частей организма начали расширяться и переполняться кровью, поступающей сверху. При этом образовывались трупные пятна, участки кожи с ними приоб­рели припухлость, а на их фоне можно было увидеть оттиски с моей одежды. Интенсивно шел процесс самораспада, разложения внутренних органов. Сердце, легкие, печень и прочие внутренние органы начали сами по себе разрушаться. А что ж им еще делать? Тело мое то же самое, все органы на месте, но уже недостает чего-то, что как раз и заставляло это тело работать - недостает его, сознания, души, если хотите. Вот организм и разрушается. Спустя двадцать часов после смерти погибли последние живые клетки организма. Жаль, но что поделаешь! Теперь я полностью мертвый, ни грамма живого вещества во мне нет. Да, суток не прошло после смерти, а я так изменился! Заберите у человека душу - и тело становится никуда и ни к чему не пригодным.
   Через сутки с половиной после смерти началось гниение тела - разложение белков в тканях под влиянием жизнедеятельности микроорганизмов. "Гниение в природе играет огромную роль, поскольку очищает поверхность Земли от трупов животных и растительных остатков". Это цитата из учебника биологии. Вроде все правильно. Но когда гниешь сам, почему-то не успокаивает факт, что ты сыграешь в круговороте веществ в природе пусть самую выдающуюся роль. Появились первые признаки гниения - выделение гнилостных газов. Они раздували кишки, проходили через их стенки в подкожную клетчатку, из-за чего кожа, особенно в брюшной части, начала приобретать грязно-зеленый оттенок. Неприятно, да? Не переживайте, дальше будет еще неприятнее.
   Через семь суток после смерти зеленовато-грязное окрашивание распространилось на кожу других областей тела и охватило всю поверхность Алексового трупа. Внутренние органы по мере развития гниения утрачивали свою плотность, становились мягкими и напоминали тесто. Фу, гадость!.. Ну, как вы теперь считаете, важно для человека сознание? Важно ведь, согласитесь. Без него вот что происходит. Не может материя сама по себе управиться с такими сложными процессами. А нам еще толкуют о первичности материи, о том, что жизнь сама по себе возникла из неживого! Живое из мертвого? Ну уж нет! Мертвое из живого - пожалуйста, полюбуйтесь!
   Через десять-двадцать суток после смерти все тело темно-зеленое, отдельные места на лице, шее и груди с красноватым оттенком. Живот вздут гнилостными газами. Кошмар! Что ж это дальше-то со мной будет, с человеком - венцом эволюции? Неужели я так вот полностью распадусь, уйду в небытие? Какая же это тогда эволюция, скажите на милость, господин Дарвин?! Если это эволюция, то я - китайский император.
   Через двадцать-двадцать пять суток после смерти увеличиваются в объеме голова, живот, грудная клетка и конечности. Грязно-зеленая окраска появляется между ребрами, в участке шеи, головы, на руках и ногах. Вот что значит могила... Зияющая пропасть. Черная дыра, умеющая только брать, ничего не давая взамен. Но неужто эти зловония разлагающегося трупа - конечная цель любой цивилизации?
   Через месяц после смерти грудь и вся подкожная клетчатка вздута газами, все тело болотно-зеленого цвета, кожа приподнята пузырями и кое-где отделилась. Грязновато-кровянистая жидкость вытекает из естественных отверстий, пропитывая одежду. Глаза ржаво-бурого цвета, ногти легко слезают. Тело размягчилось настолько, что меня можно проткнуть одним пальцем. Только некому. Я гнию себе, всеми оставленный.
   Через три месяца после смерти органы продолжают разрушаться, переходя в жидкое состояние, стекая вниз, просачиваясь через доски гроба в землю. Остатки Алекса Латорского послужат удобрением для какого-то растения, которое вырастет в этих местах. Это и вся от меня польза. Газы постепенно просачиваются через дерево гроба и землю на поверх­ность, при этом иногда самовоспламеняются, сгорая голубым пламенем. Слышали страшные рассказы о голубых огоньках на кладбищах? Ну так вот, это не привидения. Это мы, мертвые, разрушаемся, постепенно переходя в воздух.
   Через четыре месяца после смерти позеленел весь труп. От растя­жения газами кожа становится натянутой и упругой, труп стал буквально гигантским. Я понимаю, что вам неприятно читать это, но что ж делать? Кто виноват, что это - "естественный" конец всякого существа? Кто в ответе за то, что человек вместо вечного наслаждения раем вынужден претерпевать смерть и такие вот ее пренеприятнейшие последствия? Согрешивший Адам виноват? Алекс Латорский? Или каждый из нас?
   Через пять месяцев после смерти настала зима. Из-за понижения температуры приостановились процессы гниения моего тела. Они во­зобновятся весной, когда пригреет солнышко. Ничего, я подожду. Спешить, как вы понимаете, некуда. В вечности времени хоть прибавляй, хоть отбавляй от нее - все едино.
   Через восемь месяцев после смерти волосы постепенно изменили свой цвет и начали отделяться от головы, тем самым испортив мне прическу (как видите, я еще не потерял чувство юмора - по крайней мере черного). Лицо опухло до неузнаваемости. Тело гниет полностью, дольше других органов противостояли гниению стенки крупных сосудов. Одежда покрывается плесенью, разрывается под действием гнилостных газов, изменяет цвет на зеленоватый, пропитываясь продуктами разложения. Никогда не читали такого, да? Но ведь нам необходимо знать, что будет с нами, не так ли? Ведь такое же произойдет не только со мной.
   Через девять месяцев после смерти начались весенние паводки, а так как наше кладбище находится в низко расположенной местно­сти, гроб с телом залило водой. В результате этого немного приостановился процесс гниения. Кровь смешалась с водой и замазала одежду в красный цвет. Впрочем, я все равно никуда не буду в ней выходить.
   Через год после смерти труп находится в состоянии гнилостного размягчения. В конечном итоге органы мало-помалу разрушились. Рот смерти понемногу, но упорно сжирает меня. Эх, смерть! Ненасытная ж твоя утроба! Сколько миллиардов человек ты уже засосала в свое болото? И тебе все мало? Когда ж ты, наконец, подавишься?
   Через два года после смерти ДНК в следах крови полностью деградировала. С черепа слезла кожа и он уныло глядит в потолок гроба пустыми глазницами. Но нижняя часть головы веселее. Сгнившие губы уже не прикрывают зубов, поэтому кажется, что череп чему-то улыбается, скалясь ухмылкой. Да, насчет черного юмора у меня все о'кей. Мне даже есть с кем пошутить - через прогнившие доски гроба ко мне в гости пролезли черви и начали дожирать то из моего тела, что еще не сгнило. Они, наверное, думают, что человечество именно для их кормления и существует. Впрочем, разве они не правы? Кушайте на здоровье, господа черви.
   Через три года после смерти мягкие ткани полностью разрушились и сгнили, газы пере­шли в воздух, вода и растворимые соединения впитались через доски гроба в землю, и от белковой массы тела почти ничего не осталось. А то, что осталось, валяется под землей, всеми забытое и ненужное.
   Через четыре года после смерти от меня остался лишь скелет, покрытый грязной липкой массой. В костях уменьшаются и постепенно исчезают органические вещества, изменяется неорганический состав костной ткани. Кости и те разрушаются, не подчиняясь никакой эволюции.
   Через пять лет после смерти кости становятся шероховатыми, сухими и легкими, равномерно окрашиваются в сероватый цвет, иногда с розоватым оттенком. Начался процесс интенсивного разрушения одежды, хоть она в основном еще сохранилась. Как видите, даже одежда оказалась сильнее тела.
   Через семь лет после смерти от меня остался один скелет. Кости с резко выраженной порозностью, легко­стью и хрупкостью. Некоторые доски гроба прогнили, и земля сверху провалилась в гроб, засыпав скелет в некоторых местах.
   Через двенадцать лет после смерти разрушились хрящи и связки.
   Через двадцать лет после смерти обезжирились кости.
   Через тридцать лет после смерти одежда почти полностью развалилась на клочки. Остались только пуговицы и расческа, которую мне положили в карман. Они провалились и теперь валялись между костями. От кожаных туфель остались небольшие части.
   Через пятьдесят лет после смерти остались одни кости, покрытые кое-где истлевшей материей.
   В вечности когда-то и эти бренные останки моего тела перестанут существовать. Атомы, из которых был когда-то создан Алекс Латорский, все еще будут бродить по свету в каких-то новых комбинациях, но что мне с того? "Меня" там нет и никогда не будет...
   Таким есть естественный конец всякого живого существа.
   Я благодарю вас, что вы пересилили себя и все-таки дочитали эти мерзости до конца. Может быть, я задел слишком чувствительные струны вашей души или живота, покорнейше прошу меня простить, но я обязан показать, НА ЧТО обрекает себя человек, вычеркивая из своего мировоззрения жизнь после физической смерти - вечную жизнь. Разрушение, разложение, распад, тление, гниение, вечная смерть - вот тот смысл и завершение человеческой жизни, которые мы должны принять, если отрицаем загробную жизнь.
   Но давайте теперь подумаем: неужели эти кости - все, что от меня осталось? Мои вонючие кости в могиле - и это все?! А потом, когда и они сгниют и распадутся, - ничего?! Ничего не останется?!
   Вы верите в это? Нет? Я тоже нет. Уже нет.
   Нет! Нет!! НЕТ!!!
   Не верю! Не верю!!!
   Не верю, что вместе с могилой вся человеческая жизнь кончается навсегда!
   Почему не верю? А вы прочитайте еще раз итог: "Таким есть естественный конец всякого живого существа". "Естественный" - то есть нормальный, природный, в порядке вещей, можно еще сказать хороший, добрый, приличный, именно тот, что надо; то есть если я рассказываю о нормальных вещах, то вам должно нравиться все то, что я рассказываю, раз это естественно и нормально. А если вам не нравится все то, что я рассказываю, - то это ваши проблемы.
   Прав я или нет? Нет? Все-таки я рассказываю гадости, от которых живот бунтует?
   Так давайте не будем петь дурацких песен! Давайте не будем говорить, что ТАКОЙ конец для человека - "нормальный" и "естественный"!
   Никакой он не "нормальный"! Не может он быть нормальным!
   Никакой он не "естественный"! Не может он быть естественным!
   Слишком большой враг для человека смерть, чтобы вот эти гнусности и мерзости, которые приносит она, можно было назвать нормой нашей жизни! Не может быть, чтобы наивысшей целью человечества была всего-навсего вот эта самая вонючая могила! Бытие человека не может заканчиваться на кладбище!
   ЗАГРОБНЫЙ МИР СУЩЕСТВУЕТ!!!
   СУЩЕСТВУЕТ ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ!!!
   И, осознав это здесь, среди ужасного зловония, я открыл глаза...
  
   О вы, безглазые, безухие друзья,
   О черви! к вам пришел мертвец веселый, я;
   О вы, философы, сыны земного тленья!
   Ползите ж сквозь меня без муки сожаленья;
   Иль пытки новые возможны для того,
   Кто - труп меж трупами, в ком все давно мертво?

Шарль Бодлер, "Веселый мертвец"1

  
  

Глава шестая

ПОГРЕБЕННЫЙ ЗАЖИВО

  
   Что?
   Открыл глаза?
   Но открыть глаза может только живой!
   Я еще жив? Все-таки это не смерть? Для меня час смерти еще не настал?
   Да, я еще жив. Все-таки это не смерть. Для меня час смерти еще не настал.
   Да, я жив. А как же мое тело? Цело? Или остался один скелет?
   Я ощупал себя. Вроде бы цело. Ощущаю руки, голову, шевелю ногами. Вроде еще я - чело­век, а не труп.
   Но где же я, человек? Лежу будто бы на мягкой кровати. Голова на подушке. Вокруг темно. Спертый какой-то воздух. Дышится с трудом.
   Я попробовал подняться. Но голова моя стукнулась о что-то мягкое, но крепкое. Будто над моей кроватью низко прибили какую-то полку, обитую материей. Но зачем?
   Боже мой! Что ЭТО? Где я?
   И радость моя от того, что я жив, сменилась ужасом, когда я понял, ГДЕ Я!
   Где я?
   Где?
   В гробу! Под землей!
   МЕНЯ ПОХОРОНИЛИ ЖИВЫМ!
   Как это? Как? Как же это могло такое случиться?
   Как же так?! Неужели все, что я ощущал, было или сном, или бредом, или галлюцинацией?!
   Первое, что я начал делать, очнувшись, это биться в гробу, пытаясь из него вырваться. Все мое тело напряглось. Я колотил кулаками в неподатливые доски, потом устал, лег и начал вспоми­нать все случившееся. Это было очень трудно, но я постарался.
   Вспомнил, как искал в жизни смысл. Вспомнил, что не нашел его. Вспомнил всепоглощающую ненависть. Вспомнил, как хотел расстаться с жизнью. Вспом­нил, как отравился.
   Но это вполне реально. А дальше? Дальше похороны. Неужели я тогда был еще жив и про­должал воспринимать все как живой, а не как мертвый? Но что же в таком случае это было? Летаргия? Летаргический сон?
   Летаргия - мнимая смерть - это похожее на сон состояние неподвижности, с отсутствием ре­акций на раздражения, резким угнетением всех признаков жизни, которые могут быть выявлены только при тщательном обследовании, наиболее редкое расстройство сна, патология, неестест­венно длительный сон. Он может продолжаться от нескольких дней до многих месяцев. Известны случаи, когда летаргический сон длился годы. Русский физиолог Иван Павлов наблюдал больного, который проспал двадцать лет.
   Причины летаргии могут быть разными, они еще до конца и не изучены. Бывает, что дли­тельный сон вызывается инфекционным процессом в мозге. Иногда это реакция самозащиты, организм как бы приостанавливает свою жизнедеятель­ность, замирает, чтобы пережить опасность. Например, медведь, впадая в зимнюю спячку, в ту же летаргию, тем самым защищает себя от перенапряжения. А иногда причиной может быть сильное переутомление нервной системы: летаргический сон появляется после сильных потрясений у людей с богатой эмоциональной жизнью, особенно легко поддающихся внушению и чрезмерно чувствительных. Наверное, и у меня так - все то, что свалилось на мою бедную голову, вылилось в летаргию.
   Да, теперь меня не удивляет то, что я мог видеть, слышать и понимать. В состоянии летаргии человек продолжает воспринимать все происходящее вокруг также, как в бодрствую­щем состоянии. Память на события, случавшиеся во время пребывания в летаргии, большей частью сохраняется, хотя она неравномерная, или островковая: что-то вспоминается отчетливо, что-то похуже или вообще не вспоминается.
   "Все тело казалось мертвым, не было сил говорить и двигаться, но все видел и по­нимал. Вроде бы спал и одновременно не спал", - именно так часто говорят очнувшиеся от летаргии. Прийдя в себя, больные нередко рассказывают, кто из медицинских сестер и нянь им больше нравился, кто аккуратнее их обслуживал, лучше делал процедуры, уколы, у кого мягче и теплее руки, у кого халат накрахмален, а у кого нет. Да, все правильно, так же мог сказать и я сам.
   Но как же разложение моего тела? Ведь этого не было - я еще раз щупал себя. Да, я целый, не гнилой еще.
   Что это было? Обещанные сдвиги сознания? Наплыв грез? Проекция в будущее? Сновидение? Видение?
   Или это Бог показал мне, что я человек - Его высшее творение, а не груда разлагающегося мяса - лжетворение выдуманной Дарвином и Кє теории эволюции.
   Я еще раз ощупал себя. Да, тело в порядке. Еще не мертвое, не сгнившее, не разложившееся, нормальное живое тело.
   Но оно под землей!
   Я зарыт! Зарыт!
   И никакой возможности подать весть отцу, родным и близким, которые, быть может, прийдут на мою могилу и будут оплакивать еще живого Алекса!
   Это было настолько страшно, ужасно, кошмарно, что я мотал головой и кричал: "Нет! Этого не может быть! Этого просто не может быть!"
   "Не может быть?" Я когда-то уже слышал от себя такие же слова. СПИДа у меня тоже не могло быть.
   Страшно, ужасно, кошмарно!!!
   И понятен такой страх быть похороненными раньше своей смерти - заживо. Кому не дово­дилось слышать легенды (и не только легенды) о вампирах, живых мертвецах, спящих красавицах и просто о несчастных людях, которые засыпают глубоким летаргическим сном и которых хоронят, приняв за умерших? Многих, многих ужасала мысль о том, что и с ними может случиться подобное. Такие страхи особенно были распространены в середине прошлого века. Тогда само упоминание летаргического сна вызывало чувство ужаса опасностью быть заживо погребенным.
   Одним из первых обратился к этой теме Эдгар Аллан По в рассказе "Заживо погребенные", описав несколько страшных случаев. В 1856 году была раскопана могила, из которой доносился стук, однако на получение разрешения от священника и полиции ушло столько вре­мени, что к моменту отрытия гроба лежавший в нем человек действительно умер. То, что его похоронили живым, подтверждалось ранами, которые он нанес себе, кусая плечи и руки. В 1873 году после сообщения о шуме, доносившемся из могилы, была эксгумирована недавно похороненная молодая беременная женщина. Прибывшие власти обнаружили следы жестокой борьбы за жизнь, которая закончилась рождением ребенка, и малыш задохнулся в гробу вместе с мамой. О подобных случаях писали в свое время теософ Елена Блаватская в "Разоблаченной Изиде" и английский биолог Лайелл Уотсон в книге "Ошибка Ромео".
   При перезахоронениях иногда обнаруживают случаи преждевременных погребений. Из­вестна страшная история со смертью Николая Гоголя. Его похоронили в Даниловском монастыре, но, как потом оказалось, ему пришлось умереть дважды и второй раз воистину чудовищно - под землей, в тесноте и темноте гроба. Много лет спустя, 31 мая 1931 года, при перезахоронении праха вскрыли гроб с останками Гоголя и обнаружили, что обшивка гроба изнутри была вся изорвана, а тело лежало не на спине, а на боку. Похоронили писателя живым - в состоянии летаргического сна. Этого он боялся всю жизнь и даже в завещании за шесть лет до кончины написал: "тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения". Впрочем, есть и другие версии - будто Гоголь лежал в гробу, как и положено покойнику; будто в гробу не было черепа; будто в гробу вообще ничего не нашли, кроме сложной вентиляционной системы на случай пробуждения. Вряд ли уже будет известна правда, но и возможность погребения писателя заживо отрицать нет оснований.
   Сегодня, когда факт смерти устанавливают врачи, а тело готовят к погребению профессио­налы, ошибка живого погребения представляется невероятной, говорят эти самые врачи. Такие случаи исключены, так как существуют надежные способы разрешить подобное сомнение.
   Исключены? Надежные способы? Черта с два! Люди всегда не слишком доверяли медицине. Чтобы исключить для себя такую страшную возмож­ность, многие придумывали разные приспособления.
   Один граф, гофмейстер русского царя Александра III, изобрел специальную трубу, ведущую из гроба в ящик на поверхности. Ящик нельзя было открыть снаружи, но он мгновенно распахивался сам при первых же признаках жизни погребенного изнутри, открывая доступ воздуху. При этом из ящика выбрасывался шест с флажком, ударяя в колокол и подавая световой сигнал. По замыслу графа эти устройства должны были приобретаться кладбищами, где их сдавали бы в аренду на две недели.
   Английский писатель Уилки Коллинз, один из основателей детективного жанра, автор романов "Женщина в белом", "Лунный камень", "Антонина" и других, тоже очень боялся быть похороненным заживо. По­этому, ложась спать, он каждый раз оставлял у своей постели записку с подробным переч­нем предосторожностей, которые следует соблюдать окру­жающим, дабы не ошибиться и не признать его мертвым. В записке содержались также сведения, что следует пред­принять до того, как вынести заключение о его смерти.
   Федор Достоевский много раз высказывал опасения быть заживо погребенными и просил не торопиться с похоронами, убедиться, что он действительно умер.
   Кошмар, что его похоронили живым, постоянно преследовал изобретателя динамита Альфреда Нобеля. В своем завещании он, кроме распоряжения основать фонд для вручения ежегодных премий за вклад в науку, литературу и дело мира, высказал желание, чтобы после смерти ему на всякий случай перерезали вены.
   А "новым русским" и "новым украинцам" даже телефон кладут в могилу, чтобы позвонить в случае чего.
   Может, и у меня где-то здесь есть телефон? Будет тогда звонок с "того" света в "этот" (а для меня с "этого" в "тот").
   Не смейтесь надо мной. В таком положении мне приходили на ум и не такие дикие мысли. Например, мне показалось, что этот самый телефон у меня есть, и протягивает его не кто другой, как огромный червь, непонятно как оказавшийся вместе со мной в гробу.
   А, собственно, почему "непонятно как"? Ведь теперь это мой лучший друг! Да, самый лучший и самый близкий!
   "Здравствуйте, господин червяк! Теперь мы с вами соседи. Будем жить долго и счастливо. Ползите сюда. Здесь вам приготовлено кушанье. Отличное гниющее разлагающееся человеческое мясо. Вы будете питаться мной, потому что человек для этого и предназначен - после непродол­жительного существования там, наверху. А мы-то, - философы, психологи, богословы и проч., и проч., - ломаем головы, пытаясь найти ответ: в чем же все-таки смысл жизни? Вот он, смысл! Я нашел его здесь! И вы найдете! Здесь, под землей. Спускайтесь все сюда. Впрочем, вы и так все здесь будете. Как он велик, этот смысл, как прекрасен, как возвышен! Как он отвечает всем человече­ским помыслам, желаниям, стремлениям! Как благозвучно звучит: служить пищей червякам!"
   Так? Или не так?
   Не-е-ет!
   Алекс хочет жить!
   Алекс хочет жить вечно! И мне не нужны червяки в напарники на вечность.
   Я еще не сдамся!
   Удивительное существо - человек! В такой, казалось бы, полностью безнадежной, катастро­фической ситуации он все-таки надеется на чудо (на что же еще?). Надеется на избавление. И где?! Под двумя метрами сырой земли!
   Так, первое - не слишком двигаться. Чтобы не горячиться и скудные запасы воздуха не растрачивать понапрасну.
   Второе - что у меня с собой? Я медленно, очень медленно обшарил себя. Расческа, носовой платок, во внут­реннем кармане пиджака нашел записную книжку. В ней прощупывались какие-то обрезки бумаги, лезвие в бумажной обертке, скрепки. Часов на руке не было. "Пожалели для трупа. Ну да. Зачем же ему под землей знать, который час".
   Третье - разобраться в ситуации. Спокойно, Алекс. Я прикинул, сколько времени уже ­лежу под землей. Не слишком долго, раз еще не задохнулся. Летаргия длится обычно от нескольких часов до нескольких суток. При ней дыхание замедлено, и человеку не требуется много воздуха. Но сейчас мне надо будет его значительно больше. Я уже начал чувствовать нехватку.
   Я припоминал, где, в каком месте кладбища могла быть моя могила. Ой-ой-ой. Плохо. Почти на самом краю. Далеко и от рабочего домика сторожа кладбища, далеко и от дороги.
   Надежда моя была только на отца, на то что он все-таки прилетит и прийдет сюда. Он не может не прийти! Он не видел меня в последний раз живым, он должен увидеть хоть могилу! Поскорее бы!
   И последнее - если все это не сработает, на что надеяться? На Бога?
   "А если Его все-таки нет?" - вдруг прошептал мне какой-то голос изнутри меня.
   "Дурак ты, - ответил я этому голосу. - Слепой дурак, если до сих пор не смог увидеть Бога".
   И я перекрестился и прошептал: "Боже! Помоги мне, освободи меня из этого ужасного места. Не дай мне здесь так страшно умереть..."
   Может показаться, что я спокойно лежал себе в гробу и хладнокровно рассуждал сам с со­бой, логично по пунктикам раскладывая свои действия. Но это не так. Были моменты, когда от страха - нет, от ужаса, от ужаса - волосы шевелились на моей голове в буквальном смысле, а от безнадежности я кричал, рвал обивку гроба, кусал плечи и кулаки.
   Я понимал, что шансы на освобождение мизерны, долго протянуть не удастся. И когда-ни­будь, лет через сто, а то и двести, перенося кладбище на новое место, откопают эту могилу, под прогнившими досками найдут мой неестественно скрюченный скелет и скажут: "Этот человек, - расчистят от мха памятник и посмотрят на едва различимые буквы на могильной плите, - этот человек, Алекс Латорский, был погребен заживо и умер дважды. Второй раз вот на этом самом месте. Страшная, страшная, страшная смерть. За что ж тебя так, Алекс Латорский? Эх, Алекс, Алекс..."
   Удушье увеличилось. Я оторвал верхнюю пуговицу рубашки и ослабил галстук.
   Хочу жить! Жить хочу! Хоть со СПИДом, но еще жить! Теперь для меня те несколько лет или даже месяцев казались вечностью по сравнению с несколькими часами в этом чудовищном месте постепенных предсмертных мучений.
   И ведь я мог! Мог еще жить! Ведь я не умер! Я думал, что уже все, что я мертв, но не умер! Я жив! У меня был всего-навсего летаргический сон! От него не умирают!
   Но как же мне выжить? Как выбраться?
   Родные, близкие, милые, хорошие, папа, дядя, тётя, прохожие, гробовщики, кто-нибудь, по­дойдите! Подойдите к моей могиле и услышьте мой подземный стук! Пожалуйста!
   Я понимал, что могу сойти с ума и боялся, что разум мой сейчас помутится. Хотя, может, это и лучше. Тогда я перестану воспринимать весь этот ужас.
   Никогда не мог подумать, что прийдется умереть так страшно.
   Ну а если все-таки никто не прийдет? Ведь это более чем вероятно. Кладбище - это тебе не стадион во время матча. Кладбище на то оно и кладбище, что населено таким нешумным народом, а живые заходят сюда намного реже, чем в магазины.
   Нет выхода? Прощай, жизнь?
   Видно, да, видно, наилучшее, что я могу сделать, - это самому покончить с собой. Раньше, чем от недостатка кислорода начнут выворачиваться наизнанку легкие, а глаза вылезать из орбит.
   Покончить. Быстро и без боли.
   Но как? Снова глотать таблетки? Я рассмеялся. Это был истерический смех. Где ж ты здесь, под землей, найдешь таблетки? Спросить у червяков? А может, тебе пива принести запить?
   Один полковник медицинской службы армии США в свое время предлагал, чтобы у всех по­гребенных без бальзамирования имелся под рукой пузырек с хлороформом. Чтобы проснувшись и осознав такое безвыходное положение вещей и собственного тела, можно было снова усыпить себя, на этот раз навечно, намертво.
   Но нет у меня хлороформа! Ничего нет! Я в могиле, а не на складе...
   Стоп-п-п-п!!! - негаданно-нежданно молнией пронзила мысль мой мозг. - А лезвие?!
   Лезвие! У меня есть лезвие!
   Я могу перерезать себе вены! Это так просто!
   Выход!
   Я достал его из бумажника как какую-то стеклянную драгоценность. Осторожно снял бу­мажную обертку. Попробовал на остроту.
   Класс. Острое. Разрежет вену, как масло.
   Вот оно, избавление! Я слышал, что умирать от потери крови несравненно приятнее, чем от таблеток. Хоть живот не болит. И, конечно, это лучше, нежели удавиться в собственном гробу под землей. Может быть, если повернуть время назад, я бы тоже выбрал лезвие. Лезвие, а не медика­менты. Тогда бы не лежал вот здесь, задыхаясь. Оно бы меня не подвело.
   Я закачал рукава пиджака и рубашки на левой руке. Несколько раз сжал и разжал кулак. Осталось только чиркнуть по вене. И кровь выйдет из меня, я ей помогу, я ее выдавлю, она выльется, а вместе с ней уплывет и жизнь.
   Только чиркнуть лезвием по вене.
   Так мало...
   Так ма... Давай же!
   Чиркай!
   Давай!
   Давай, ну!
   Давай, паразит!
   Но я не мог этого сделать! Не мог!
   У меня еще были силы. У меня было желание. Но я не мог покончить с собой! Не мог!
   Почему?
   Будто Кто-то сильный Своей невидимой рукой держал мою руку.
   Что ж это такое?! Все опять напрасно?! Даже убить себя уже не могу! Не могу!
   Я заплакал. Потом засмеялся. Смех при таком дефиците кислорода был похож на какое-то страшное гигиканье.
   В порыве злости отшвырнул лезвие, стукнувшись при этом локтем в крышку гроба. Оно жалобно звякнуло на прощанье и пропало в темноте.
   Все. Путь к самоубийству отрезан. Осталось подохнуть от удушья.
   Уже начинались конвульсии. Я царапал и терзал обивку гроба, рвал пуговицы рубашки и раздирал подкладку пиджака. В сотый раз упирался в крышку коленом и руками и давил до такой степени, что, казалось, глаза выкатятся из глазниц. Мне удалось немного приподнять ее над головой так, что смог просунуть палец между крышкой и гробом. Я вспомнил, что крышку плохо прибили - гвозди не хотели забиваться в гроб.
   Но что толку? Ко мне закатились несколько шариков свежеперекопанной земли, только и всего. Я услышал, как они прошуршали и затихли, подкатившись под мое лежащее тело. Я перестал давить на потолок моей темницы: нет, никогда сам не смогу оторвать ее полностью от гроба да еще и протолкаться через два метра земли. Я не крот.
   Все напрасно. От своих движений я разгорячился и теперь дышал, как бегемот. И чем больше мне нужно было воздуха, тем меньше его оставалось в этом ограниченном пространстве. Концентрация кислорода уменьшалась - концентрация углекислого газа увеличивалась. В теле начиналось кислородное голодание и повышение в артериальной крови углекислого газа. Удушение в результате асфиксии в закрытом пространстве - вот что меня ждет. Причина смерти - недостаток воздуха в изолированном от всего мира последнем пристанище человека.
   Я задыхался, высунув язык. В животе урчало, мутило, а потом полезло наружу. Меня вы­рвало, я не видел чем, наверное, желчью, ведь я давно ничего не ел.
   Все. Кончено все. Через несколько минут я задохнусь. Может, через десять. Может, через пять. Может, через минуту.
   Задохнусь!
   Хоронить меня уже не надо. Я и так готов.
   Я в гробу. Я в могиле. Я в земле.
   Здесь даже пахнет землей, и это не удивительно, ведь она ко мне закатилась, когда я давил на крышку!
   Вот она - земля. Я нащупал комок из кучки, которая насыпалась ко мне в гроб, поднес ее к носу, понюхал и засмеялся. Вкусно пахнет. Землей. Могилой.
   "Прах ты, и в прах возвратишься".
   Вот он, прах. Я уже прах.
   И вдруг...
   Что?
   Что вдруг? Что это?
   Мое еле живое тело обсыпало дрожью. Я собрал силы, чтобы унять ее, затих и прислушался. Среди глубочайшей мертвящей тишины послышались то ли удары, то ли что похожее, какие-то приглушенные землей звуки. Они были достаточно глухими, чтобы невозможно было разобрать, с какой стороны доносились.
   Неужели кто-то ходит около моей могилы? В душе зашевелился огонек надежды. Малю­сенький, но все же...
   Меня спасут! Спасу-у-у-ут!
   А если не успеют? Надо закричать, привлечь внимание. Я открыл рот, но смог выдавить только негромкий протяжный звук, что-то среднее между "Е-е-е-е" и "Ы-ы-ы-ы". Тогда поднял руку и начал ритмично колотить ею о крышку. А когда и на это не стало силы, царапал ногтями доски гроба.
   Рассудок пропадал. Неужели не успеют?
   Сквозь затемнение сознания я слышал удары. Они раздавались все громче и громче. И вот сильный звонкий удар чего-то тяжелого о крышку гроба.
   Я спасен!
   Теперь я могу показать смерти большую фигу!
   Я спасен! Много ли, мало мне еще топтать грешную землю, долгой ли, короткой будет ос­тавшаяся жизнь, со СПИДом, без СПИДа - меня это в данную минуту не интересовало. Я хотел только подышать свежим воздухом.
   Удары по крышке раздавались долго, даже очень долго. Громкие, частые, наносимые с каким-то остервене­нием. У меня в остатках разума мелькнула мысль, что, может, это мне только кажется, может, это кровь так стучит в ушах. И никого там, наверху, нет. И никто за мной не пришел. И я все-таки умираю, и умираю страшно. И никогда не увижу света жизни.
   Но свет пришел.
   Он пришел неожиданно, как приходит все то, что ждешь, и так ослепил глаза, что мало чем отличался для меня от тем­ноты. Да я и не хотел в это время различать, кто там и что там. Я не хотел смотреть потому, что я хотел дышать.
   Воздуха! Кислорода! Чистой атмосферы!
   Дышать! Дышать! Дышать!
   Чистый воздух заполнил разрывающиеся легкие, и никогда он не был мне так приятен. Немного надышавшись, я открыл очи, мельком увидел своего отца, заметил нескольких незнакомых людей с лопатами. Лица у них были искажены ужасом.
   Отец протянул руки и поднял меня с этого страшного ложа.
   А я провалился во тьму.
  
   Погребение заживо, несомненно, чудовищ­нее всех ужасов, какие выпали на долю смерт­ного.
   Эдгар Аллан По, "Заживо погребенные"
  

Часть седьмая

СМЕРТЬ ВО ВСЕЙ СВОЕЙ КРАСЕ

  
  

Глава первая

СМЕРТЬ!!! ВЫХОДИ НА БОЙ!!!

  
   Я не умер.
   Я еще не умер. Я пока еще выжил. Выжил чудом, другого слова подобрать нельзя. Выжил, похороненный живьем.
   Но смерть коснулась меня своей костлявой конечностью. Когда я увидел себя в зеркале, обомлел. Я понимал, что после таких приключений не смогу выглядеть нормально, но такое... На меня смотрел человек лет сорока. Вокруг глаз лучами расходились морщины. Но даже не туда я сначала посмотрел...
   Мои красивые черные волосы!
   Они ж седые! Седые!
   Да... Человек - это звучит гордо. Но выглядит иногда отвратительно...
   Отец рассказал мне, что он, получив телеграмму, приехал на следующий день после моих похорон. Баба Таня ему все обсказала, а он сразу же нашел несколько забулдыг, дал им деньги, взял топор, лопаты, и они пошли раскапывать меня.
   - Почему ты начал откапывать могилу, папа? - спросил я его.
   - Нехорошо, сынок, вот так не увидеть тебя в последний раз.
   Узнал я, что, когда они услышали шум в могиле, у мужиков глаза на лбы полезли от страха, один даже описался, они побросали лопаты и хотели дать драла, но отец взял топор и прорычал: "Если кто двинет с места - зарублю. Даже если не догоню - найду и убью позже. И похороню вот здесь. Копайте".
   Узнал я еще одно: что я не отравился. По ошибке выпил не то лекарство. Отец несколько месяцев назад, когда я начал чудить, выбросил барбитал, а в флакон насыпал других таблеток. Так что не могу сказать, что именно я выпил. Но это оказалось не смертельно.
   Старуха Смерть с косой - это баба Таня плюс плод моего собственного воспаленного сознания. Самовнушение иногда делает поразительные вещи. Человека можно отравить простой водой, внушив ему, что он выпил яд. Не удивительно, что меня раскумарило, как от настоящего снотворного, не удивительно, что без­обидная старушка показалась мне таким страшилищем. Она рассказала мне, что я "умер" тогда у нее на руках и очень убивалась оттого, что похоронила меня живым. Но я на нее не в обиде.
   Вы не замечаете цепочки странных, необъяснимых закономерностей? Будто Кто-то охраняет мою жизнь от преждевременного знакомства с истинной смертью.
   Но кто это? Высшее Существо? Бог?
   Все-таки есть Он на свете. Точно есть.
   А если есть Бог, то есть и загробный мир. Да, если существует Бог, почему не может быть рая и ада? И умри вот сейчас, куда бы я попал? В рай? Потому что там лучше? А по какому праву? Не помню, чтобы я что-то сделал такое в своей жизни, чтоб там мне были рады...
   Видно, мне "туда" еще рано. Не надо спешить на тот свет. Да, умереть прийдется, но я теперь хочу поближе познакомиться со смертью на этом свете, чтобы не было неожиданностей на том.
   Больше двух недель пролежал я в постели, вставая только по нужде. Отдышался, отъелся, отпился, окле­мался. И решил, что пора действовать. Однажды ночью тайком от отца вылез в окно и ушел на кладбище. Пришел к своей бывшей могиле. Если я хочу говорить с ней, с этой заразой, то это получится только тут.
   Я стал покрепче на ногах и поднял голову. В звездном небе сквозь кроны берез и осин ме­тался ветер.
   И начал:
   - Смерть!
   Первое слово я прошептал тихо, почти что не проговорил, а подумал.
   - Смерть! Ты слышишь меня?! Слышишь, гадина?!
   Я несколько раз вдохнул с силой воздух.
   - Будь ты проклята! Я тебя ненавижу! Чтоб тебе подохнуть! Чтобы ты сама умерла!
   Грудь моя разрывалась от ненависти.
   - Кто ты? Кто ты такая, что лезешь ко мне? Что тебе от меня надо?
   Она не отвечала. Но я и так знал, что ей надо. Я сам ей нужен.
   - У нас с тобой никогда не будет мира! Убери от меня свои вонючие лапы! Ты не имеешь на меня никакого права! Слышишь?! Ты дума­ешь, что я сейчас в твоих когтях?! Нет, ошибаешься!
   Я сжал кулаки и поднял руки.
   - У меня еще есть время! И я буду бороться с тобой, пока оно у меня еще есть, пока у меня хватит сил!
   Сначала я шептал, потом говорил, но постепенно перешел на такой крик, что меня услышали собаки в ближних дворах. Их лай и вытье дополнили обстановку. Кладбище, могилы, надгробия, ветер и вой собак. Твои атрибуты, смерть!
   - Я буду бороться с тобой, смерть, пока я живой, до самой смерти!
   Последние слова я прошептал снова очень тихо:
   - А когда ты прийдешь, смерть, вот тогда увидим, кто из нас сильнее!
   Я сел на скамейку около своей могилы и закурил сигарету.
   Что мне теперь делать? Что делать после того, как Божье чудо спасло меня от смерти и дало возмож­ность еще немного потоптать землю. Что я могу сделать? Надо думать о своей собственной смерти. Надо изучить ее, эту смерть. Изучить, чтобы знать, как с ней бороться.
   Я должен, должен изучить смерть, должен разобраться во всем этом. Я докопаюсь до ис­тины. Если я почти что пережил свою кончину, если выжил, погребенный в могиле, то меня сейчас уже ничто не остановит. Смерть берет меня за горло, а я не хочу сдаваться без боя.
   Не буду больше терять время на глупости и развлечения. Не хочу пить так, как пил, не хочу курить всякую гадость. Теперь я уже боялся, что в погоне за временным наслаждением упущу главное, что приказал себе сделать - победить смерть. Теперь она стала мне интересна. Теперь я хотел поймать кайф от победы над ней.
   Нет уж! На такие пустяки, как наркотик, у меня теперь нет времени! У меня так мало их ос­талось, этих драгоценных часов, минут, секунд! Я не могу транжирить этот жизненно важный материал!
   Здоровье за последние дни несколько наладилось, перестала болеть голова, прекратилась ли­хорадка и расстройство желудка. Но я этому не доверял. СПИД продолжает свою разрушительную деятельность и через некоторое время вступит в решающую фазу. Я уже знал точно - скоро умру.
   Поэтому надо успеть. Нужно продолжать лечиться, не от ­СПИДа, а от туберкулеза, чтобы он не угробил меня раньше, чем я закончу свое дело, раньше, чем я постигну тайны смерти.
   Но изучать смерть? Это же страшно! Ведь она действительно страшная. Своим появлением, почти всегда неожиданным, она останавливает время. Люди помнят, в каком месте были, что делали, когда их настигала весть о смерти тех, кого они хорошо знали и любили. Лично я прекрасно помню и не забуду, где был, когда узнавал о смерти своей мамы и лучшего друга детства. Навсегда буду помнить и о том моменте, когда врачи возвестили мне мою собственную смерть.
   Да, еще бы не страшно! Страх - это первое, с чем сталкивается человек, едва заслышав слово "смерть". "Из всех страхов, среди которых живет человек, страх неизбежной смерти самый сильный", - так выразился немецкий писатель Герман Гессе в романе "Игра в бисер". Когда смерть подходит совсем близко - умирают наши родственники или близкие друзья - мы страшимся, потому что примеряем их смерть к себе: "Вот такая же участь ожидает и меня. И я так буду лежать в деревянном ящике".
   Почему человек боится смерти? Из-за того, что он никогда раньше не умирал. Умирали его друзья, знакомые, близкие, родственники, но он - никогда! Он не пережил это на своем личном опыте, поэтому страх - защитная реакция человека на неизвестное явление.
   Но в таком случае преодолеть его довольно легко. Больше информации о страшном объекте - и страх пропадет сам собой.
   Увы! Большинство людей преодолевает страх смерти странным путем - табу. Табу означает запрет, налагаемый на какое-то действие, на вещь, на предмет, на человека, на слово и на прочее, нарушение которого будто бы неминуемо влечет за собой жестокую кару со стороны сверхъестественных сил вплоть до болезни и самой смерти.
   Табу смерти - запрет на тему смерти. Люди стараются избегать разговоров о смерти и даже слово "умереть" заменяют более щадящими выражениями типа "почить", "забыться", "заснуть вечным сном", "скончаться", "угаснуть", "испустить дух", "преставиться", "приказать долго жить", "лишиться жизни", "отдать Богу душу", "отойти", "уйти от нас", "отправиться на тот свет", "уйти в небытие", "отойти в вечность", "уйти в могилу", "отойти в мир иной", "уйти в лучший мир", "лечь в землю", "упокоиться", "кончиться", "загнуться", "околеть", "окочуриться", "свернуться", "скапутиться", "скопытиться", "издохнуть", "отдать концы", "сыграть в ящик", "протянуть ноги", "врезать дуба" и "откинуть копыта" (я уверен, что и в других языках данное слово имеет не менее красочный и пестрый букет изречений).
   Эта тема закрыта. Кажется, я один из очень немногих, кто вынужден этим заинтересоваться, а всему остальному миру оно до лампочки. О смерти не говорят, хоть ею и занимаются.
   Почему люди не хотят говорить о смерти? Есть несколько причин.
   Во-первых, о смерти нельзя говорить нейтрально. Когда рассуждаешь о смерти, рассуждаешь о своей собственной смерти, о смерти самого любимого человека - самого себя. И человек думает, что этим можно приблизить ее, призвать раньше времени. Вспомните, как отреагировала Анька на мой вопрос, что она знает о смерти: "Что вы такое говорите, Алекс Романович? Зачем это вам? О смерти говорить - только ее призвать раньше времени". Если я чего-то боюсь да еще думаю, что оно прийдет ко мне, когда буду о нем говорить - понятно, я буду избегать любых разговоров на эту тему.
   Но если не говорить о ней, разве она никогда не наступит? Покажите мне человека, который никогда не ходил на похороны, никогда не говорил о смерти (даже шепотом), никогда даже об этом не задумывался, и это прибавило ему лет. Нет, говори - не говори, а в свое время все мы с ней встретимся. Пусть даже не так скоро, пусть в старости, лет этак в восемьдесят. Ну и что? Разве человек даже в восемьдесят встретит ее с распростертыми объятиями? Старость может бояться смерти даже больше, чем молодость, потому что у молодости она в далекой перспективе, а со старостью шагает рядом.
   Во-вторых, люди не говорят потому, что просто не верят, не желают верить, что будут умирать. Каждый старается убедить себя в собственном бессмертии. И сознание, и подсознание считают собственную смерть совершенно невозможной и не в силах представить себе прекращение своего существования на земле. Как это? Я - и умереть? "Я" - и вдруг "умереть"? Это ж совсем несовместимые совместимости. Чистейший антагонизм. Непримиримое противоречие. Я с этим никогда не соглашусь.
   Но мне пришлось согласиться. Всем прийдется. Как ни приятно неверие в собственную кончину, как ни успокаивает фраза "я намерен жить вечно - пока все едет нормально", это действительно "пока" все нормально и это "пока" продержится недолго. Замалчивание проблемы никогда не приводило к ее решению.
   В-третьих, не говорят потому, что говорить можно в основном о том, что знаешь, что прочувствовал и испытал на своем собственном опыте. А кто из людей испытал смерть? Если и есть такие, то это единицы. И голос их тонет в бездне неверия и неприятия. А что же другим говорить о том, чего не знаешь? Человек некомпетентен в этом вопросе и нечего удивляться, что он избегает такой темы. "Еще не знаем, что такое жизнь, где нам знать, что такое смерть", - когда-то мыслил так китаец-философ Конфуций.
   Но задайте себе вопрос - а я-то хоть попробовал разобраться? Хоть попытался что-то понять в этом? Что-нибудь прочитал о смерти? Выслушал мнения сведущих людей в этих вопросах - врачей, психологов, философов, священников? Попробовал составить собственную точку зрения? Нет? В таком случае, действительно, - о чем же тут говорить, если я такой профан? Что, скажете, не хватает материала о смерти? Нету литературы, свидетелей, специалистов, никто о ней ничего не знает? Неправда. За то короткое время, что у меня было на изучение смерти, я прочитал и услышал достаточно, чтобы понять, в чем тут суть, принять правильное решение и победить ее. Пусть я забегаю вперед, но я победил смерть. Слышите, можно победить смерть! Вы только попробуйте.
   И последнее. Может, этот вопрос не настолько важен, чтобы ему уделять внимание (или люди не хотят считать этот вопрос важным, что не одно и то же)? Ну что же, давайте говорить о деньгах. Давайте говорить о женщинах, если вы мужчина, и о мужчинах, если вы женщина. Давайте порассуждаем о погоде, политике и новых сапожках...
   А когда все это пройдет и смерть схватит нас за горло, о чем будем говорить? Знаете, когда я сидел на этом самом кладбище и рассуждал? Тринадцатого сентября две тысячи первого года. А что было за два дня до этого? Американцам не надо долго вспоминать, что было одиннадцатого сентября две тысячи первого. Пять тысяч народа ушло на работу в два здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, думать не думая, что идут в последний раз на последнюю работу. Весь мир смотрел, как гибнут люди под обломками падающих небоскребов, и ничем не мог им помочь. Хотели они погибнуть? Нет, конечно. Знали, что больше не вернутся домой? Тоже не знали. Были готовы к смерти? Ясно, что не все.
   Я сидел на кладбище до рассвета, курил и думал. Я так задумался, что не увидел, как ко мне подошел человек. Он зашел сзади и спросил меня:
   - Закурить не будет?
   Я вздрогнул от его голоса и когда доставал сигарету, осмотрелся, удивляясь, что уже давно рассвело.
   - А у вас тут кто? Вы, вижу, с самого утра здесь...
   Я дал ему сигарету, закурил сам, но не ответил. А он посмотрел на могилу матери, на разво­роченную кучу земли около нее, махнул туда сигаретой и повторил:
   - У вас кто тут? Кто похоронен?
   Я посмотрел на него:
   - Кто похоронен?
   - Ага. Кто у вас? Кто-то из родителей?
   - Да. Здесь вот - моя мама.
   - А здесь? - мужик кивнул на другой холмик. Он еще отдаленно напоминал могилу.
   - Здесь? Здесь я лежал... Здесь я похоронен.
   Он оторопело уставился на меня. Потом издал что-то похожее на смешок.
   - Это что, как в анекдоте о кладбище? "Вы не боитесь мертвецов?" - "А чего нас бояться?"
   - Не как в анекдоте! Здесь я похоронен! - со злостью повторил я. - Я. Я! Я похоронен! По­нятно?
   Я встал и пошел домой. Пройдя несколько шагов, обернулся. Мужик стоял на том же месте, выпус­кал дым и с глупой рожей удивленно смотрел мне вслед.
   - Что, думаешь, я псих? - крикнул я ему. - Придурок? Не-е-ет! Это раньше я был приду­рком. А те­перь дудки!
   Дудки!
   Не буду больше придурком. Буду готовиться к смерти, а не сходить с ума. Я преодолею этот страх, страх смерти, и он не будет владеть мной. И я изучу ее. Я сделаю все, что смогу, но ее достану.
   Я пришел с кладбища, включил компьютер и снова открыл тот файл, где у меня когда-то были записаны планы на будущее. Теперь там стояло одно слово под первым номером: "Уме­реть".
   Нет. Так просто умирать не годится. Алекса вы и правда голыми руками не возьмете. Я поставил курсор в начало и исправил:
   1. Подготовиться к смерти.
   2. Умереть.
   "Вот так-то лучше", - хмуро подумал я.
  
   Со смертью я вступил бы в бой.

Феликс Лопе де Вега, "Собака на сене"1

  
  

Глава вторая

ШАГИ СМЕРТИ

  
   "Танатос" - это "смерть". По-гречески. А танатология - наука о смерти. Под танатологией пони­мают учение о смерти, ее причины, процессы умирания организма от начальных проявлений к полному разложению трупа. Танатология - в основе своей медицинская наука, хотя в последнее время она перестает быть только медицинской по причине того, что смерть - это не только компетенция медиков. Но я для начала хотел знать, что о смерти может сказать медицина, поэтому однажды зимой (это было уже в две тысячи втором году) поехал в Киев в институт ге­ронтоло­гии и гериатрии и нашел там Любомира Кенберга, врача-танатолога. Он также неплохой психолог, специалист по оказанию помощи умирающим, я его знал еще с той поры, когда лежал в Киевской инфекционной больнице.
   Кенберг любезно согласился ответить на мои вопросы (не задаром, правда).
   - Смерть многогранна, - сказал мне при встрече. - Ее не изучишь одним каким-то ме­тодом или одной наукой. Ни философия, ни психология, ни медицина, ни религия сами по себе не в состоянии дать ответ на вопрос: "А что же такое, все-таки, смерть?" Ее необходимо изучать комплексно. Но и тут я сомневаюсь, что даже самое лучшее изучение даст результаты. По сути смерть - это самая большая тайна, с которой встретился человек.
   - И что же, истина так никогда и не откроется?
   Он откинулся на спинку крутящегося стула.
   - Ну почему же? В свое время мы все узнаем, что такое смерть.
   - Тогда это знание мне будет уже ни к чему. Мне надо сейчас!
   Кенберг развел руками и засмеялся.
   - Но я ведь пока еще живой! Что же живой может сказать о мертвых? Только то, что их больше нас.
   - Но кто-то ведь должен знать?
   Он сложил кончики пальцев вместе и через стол немного наклонился ко мне.
   - Там, где кончается наука естественная, начинается или человеческий вымысел, или Бо­жественное откровение!
   - Ладно, тогда скажите, почему люди умирают? Ведь это-то медицина должна знать?
   - Да нет, этого-то она как раз и не знает. Генетики открыли своеобразный ген смерти. Че­ловек, получается, умирает не от старости, не от болезней даже, а умрет он все равно, смерть в нем заложена генетически и передается из поколения в поколение. Вот родился ребенок - о нем нельзя сказать, например, кем он станет, когда вырастет, что будет делать, чем заниматься, хороший он будет или плохой, филантроп или бандит, одно можно сказать на сто процентов - он когда-то умрет. А почему вы это вообще желаете узнать, можно спросить? Когда вы лежали в больнице, я что-то не припомню, чтобы смерть тогда вас так интересовала.
   Я рассказал ему немного свои приключения и добавил:
   - Тогда меня интересовала жизнь. А теперь я считаю, что если для человека смерть уже неизбежна и неотвратима, то необхо­димо хотя бы немного что-нибудь знать о ней. Я даже удивляюсь, почему никто не интересуется смертью? Почему это никому не нужно? Или почти никому? Каждый день сотни, тысячи разных встреч на высшем уровне, конференций там, дела всякие. Я понимаю, это необходимо. Даже очень необходимо. Но ведь это все прохо­дит. Когда-нибудь все кончится. И что останется? Наверное, вот она-то одна и останется.
   - А может, тогда и будем разбираться?
   - Ага! А если поздно? И будет человек чесаться, почему он раньше этого не сделал. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится.
   Врач немного покрутился на своем стуле.
   - Почему я удивился вашей просьбе... Не так много больных за всю мою практику интере­совались самой смертью. Тем более своей собственной будущей смертью.
   Он еще немного подумал.
   - Вы хотите послушать? Что же, извольте. Но вы нормально это воспримите?
   - Ничего, я уже привык.
   И он начал.
   Господи, я никогда бы не подумал, что смерть - такое сложное явление. Я считал, что уми­раешь мо­ментально, умер - и все.
   Ничего подобного!
   - Каждый человек умирает своей собственной смертью, - начал доктор. - Как жил, так и умирает, каждый образ жизни - это подготовка своей собственной смерти. Первая реакция умирающего, человека, которому объявили, что он болен и скоро умрет, - неверие. Состояние невероятности происходящего, сомнения, возражения, отрицания, изоляции. Сначала в это действительно трудно поверить. "Не может быть! Нет, только не я! Лично со мной такого не могло случиться. С другими - да. А я - нет. Никогда". Знакомо вам?
   Я вспомнил, как старался выбросить из головы мысль о СПИДе, не обращать внимания, и кивнул головой.
   - Перепутали анализы, поменяли карточки. Потом есть искушение повторного обследования, чтобы подтвердилась, как считает больной, ошибка. А когда подтверждается истинный диагноз болезни, хочется уйти к другом врачу, все снова проверять, проверять, проверять... Внутренне уже понимаешь, что ошибки нет, что надо привыкать как-то к новому положению. В душе осознаешь реальность, но продолжаешь не верить, хочешь не верить. Это типичная защитная реакция. Глубоко в нашем подсознании заложена мысль о вечности, поэтому человек просто не может вот так сразу взять и признать, что ему когда-то прийдется умереть, и он не может прямо смотреть в глаза смерти. Это способ защиты организма, хотя довольно-таки жесткий и радикальный. Своеобразный психологический буфер против смерти. Он чаще проявляется у тех, кто узнал смертельный диагноз неожиданно, как у вас. Зато пациент успевает собраться с мыслями, привыкнуть к неизбежности, осознать, подумать. Иногда нежелание знать правду о болезни даже необходимо, чтобы не сойти с ума, не впасть в отчаяние. Вот и включаются защитные реакции организма. Вы говорили, что после того, как вышли из больницы, не могли вспомнить, кто вы и где находитесь. Амнезия, потеря памяти - это тоже защита организма. Позже вы ее сняли алкоголем. Кстати, это неверие может проявляться у вас и позже. Вы допустите, примете все-таки мысль о собственной смерти - да все мы умрем когда-нибудь, все будем об этом думать, - но эта надежда на выздоровление поможет вам не потерять веру в себя, веру в жизнь, волю к жизни. "Contra spem spero! Без надежды надеюсь!", как говорила Леся Украинка.
   "Если есть на что надеяться", - подумал я.
   - Вторая реакция, или стадия - стадия заунывной депрессии, - продолжал эскулап. - Это стадия очень неприятных переживаний; теперь человек часто подвержен вспышкам гнева, пациент нередко беспричинно и несправедливо жалуется на близких, на медперсонал да и почти на всех окружающих. Даже на Бога. Все его раздражает, всем он - мысленно или словесно - задает один вопрос: "Почему я, а не ты?" Почему я умираю, а кто-то живет? Он ведь намного хуже меня. Почему вон тот дед, сосед-алкоголик, которому уже давно пора на кладбище, который когда-то ударил палкой мою любимую курицу, все еще пыхтит папиросами, каждый день ходит в магазин за водкой, а я, молодой, красивый, пышущий здоровьем, должен скоро отдать концы?.. Но на этот вопрос человек не получает ответа. Никто не может сказать: ни врач, ни психолог, ни религия, ни философия - почему судьба выбрала именно его. Но эта стадия имеет и позитивные моменты - это своеобразный катарсис - способ очищения ощущений и сердца человека.
   - Очищения от чего?
   - От чего? От своей гордости и исключительности. Понимаешь, что ты не пуп земли, а обычный человек. А обычные человеки обычно когда-нибудь умирают. Да и необычные тоже не вечны... Дальше наступает своеобразный момент торговли. Вы вели себя как ребенок, которому не позволяют что-то сделать, куда-то не пускают или отбирают любимую игрушку. Сначала он психует, плачет, кричит, топает ногами, убегает и запирается в комнате, а позже, будто ничего и не случилось, приходит, может даже попросить прощения, становится послушным.
   - Так и у меня отобрали любимую игрушку - жизнь.
   - Да. Вы решаете спасти себя сами, выскочить из этого болота смерти, подобно Мюнхгаузену, который вытащил себя за волосы. Вы даете самые разные обещания врачам, родным, друзьям, даже, может, Богу - и все ради вашего выздоровления. Но вы почти не выполнили ваших обещаний, не так ведь?
   Я снова кивнул:
   - Да, не выполнил. Даже те, которые давал Богу. В церковь я так и не сходил.
   - Не только вы. Большинство, если не все, не исполняют обещанного. Почему? Опять же больные как дети - где вы видели, чтобы ребенок пообещал убирать в своей комнате и действительно всю оставшуюся жизнь прилежно вытирал там пыль? Да он забывает это на другой день или даже к вечеру! Вы не обижайтесь, но обычно эти обещания указывают на чувство вашей вины.
   Он внимательно посмотрел на меня:
   - Вы испытываете чувство вины?
   - Вины? За что?
   - Это я и спрашиваю. Может быть, что-то не так сделали в жизни? Может, когда-то у кого-то что-нибудь украли? Может, кого-то обидели? Может, из-за того, что не ходили в церковь?
   - Не знаю... Может...
   - Это также может быть связано с алкоголем, с сексом, с другими грехами.
   - С грехами? - повторил я и покраснел. - Мне надо подумать.
   - Подумайте.
   "А чего ж тут думать о грехах?! Гордость, надменность, карьеризм, хождение по головам, исполнение желаний любой ценой - до СПИДа, пьянство, наркотики, воровство и убийство - после. Ясно, что мне далеко до ангела".
   Но ему я ничего не сказал.
   - Это сделка со смертью, - продолжил Кенберг, - своеобразное оттягивание смертного приговора. И человек может прожить даже дольше предусмотренного врачами времени, он концентрирует силу воли, чтобы дожить до какого-то важного события - дня рождения, свадьбы или чтобы завершить важное дело - написать, например, диссертацию, книгу, что-то узнать, кого-то увидеть, что-то сделать. Но дальше наступает депрессия.
   - Депрессия?
   - Да. Осознание тщетности всех намерений спасти свое тело. Потрясение, смятение, уныние, тоска, хандра, меланхолия, ипохондрия и чувство обреченности. Постижение реальности огромной потери - собственной жизни. И неумолимая близость смерти, несмотря на кажущуюся собственную исключительность. В такой период умирающий может делать любые поступки - вплоть до криминальных. А пьянство, разврат - это очень часто.
   А я все кивал головой, печально вспоминая свои похождения.
   - Впрочем, по словам американского врача Элизабет Кюблер-Росс, эта стадия тоже имеет положительную сторону.
   - Какую же это?
   - Умирающий взвешивает страшную цену смерти, готовясь расстаться со всем и всеми, кого любит. Иногда люди могут найти в себе силы перебороть искушение напиться, расслабиться и остаются людьми до конца. И тогда приходит следующий этап. Смирение.
   - Ага. Смирение с чем?
   - Со смертью.
   - Со смертью?
   - Да, с ней. Никаких чувств. Боль ушла, борьба закончена. Умирающий обретает покой и покорность. Желание одиночества, отрешения. Ни к кому нет интереса. Никаких новостей, посетителей, шума и гама. В такие моменты приходит осмысление жизненного пути. Поиски того, для чего жил человек и что возьмет с собой в могилу.
   - И чем заканчиваются эти поиски? - спросил я.
   - А это как у кого...
   - А у кого как?
   - Да по-разному. У людей верующих, например, практически даже не бывает этих стадий, о которых мы с вами здесь говорили. Они-то точно знают, для чего живут и куда пойдут после смерти.
   - А остальные? Есть у них ответы на эти вопросы - для чего жил человек и что возьмет с собой в могилу? - я помолчал секунд пять. - Вот то-то и оно, что нету. Абсолютно ничего не заберешь туда из всего, что имеешь тут.
  
   Они верили в загробную жизнь, избавлявшую чело­века от мучений и боли. На небесах людей ждала награда, и если они страдали тут, на земле, то после смерти полу­чали воздаяние в соответст­вии с мужеством и милосер­дием, терпением и достоинством, с какими влачили свое бремя.

Элизабет Кюблер-Росс, "О смерти и умирании"

  
  

Глава третья

ИЗ ЧЕГО СОСТОИТ СМЕРТЬ

  
   Кенберг опять покрутился на своем стуле.
   - Может быть, вы и правы. Может, и впрямь для человека на том и на этом свете важна лишь вера в Бога. Впрочем, вопрос - верить или не верить - каждый решает сам. Я не буду на этом останавливаться, это не в моей компетенции. Я вам расскажу о том, о чем вы меня просили - о самом процессе умирания и смерти.
   - Я слушаю.
   - Да, так вот. Переход от жизни к смерти отнюдь не является одномгновенным, этот процесс называ­ется уми­ранием и состоит из ряда последовательных этапов. В процессе умирания человек проходит несколько состояний. Они называются терминальными от латинского слова "терминалис". Это не связано с фильмами о Терминаторе. Дословно "терминальный" - "тот, который относится к концу", "пограничный". Их можно назвать пограничными между жизнью и смертью, когда наступает критический уровень расстройства жизнедеятельности организма. В основном терминальные состояния разделяют на предагонию, агонию, клиническую смерть. Затем наступает мозговая, или социальная смерть. А конец - это биологическая смерть. К терминальным состояниям относят также состояние оживленного организма после реанимации.
   - Как вы сказали они подразделяются?
   Он повторил.
   - А в чем между ними разница?
   - Я вам все расскажу. Только если не будете понимать - спрашивайте. Просто могут быть специ­альные термины.
   Я постарался расположиться в кресле поудобнее.
   - Первое - это предагония. Начальной стадией умирания считается предагональное со­стояние, ха­рактеризующееся выраженными расстройствами кровообращения и дыхания. Длитель­ность этого состоя­ния может быть различной - от нескольких часов до нескольких дней. Это этап умирания, в ходе которого постепенно нарушаются функции некоторых отделов головного мозга. Длительность этого периода зависит от быстроты развития кислородного голодания...
   Он чихнул и вытер нос платком.
   - Извините. О чем это я... А! Затем может наблюдаться общее двигательное возбуждение организма... Кстати, в таком состоянии возможен не один феномен. Знаете, что такое феномен?
   - Явление. Чаще всего необычное.
   - Правильно. Так вот, предсмертные феномены. Например, предсмертная ремиссия - улучшение состояния - у больных шизофренией. За пять-десять минут до смерти к психически больному возвращается ясное сознание. Он узнает тех, кого знал до того, как заболел, может спросить, какой сегодня год и число, вообще ведет себя здраво и находится в трезвой памяти. Но через минуту-другую умирает. Или предсмертное прозрение у слепых от рождения. Человек никогда света не видел и собственной мамы - и вот перед самой смертью ни с того ни с сего вдруг видит все это - и умирает...
   - Н-да. А у нормальных?
   - После возбуждения развивается нарушение сознания на почве кислородного голодания, и наступает кома.
   - Кома? Это потеря сознания?
   - Да. Сознание выключается. В этот период организм пытается включить механизмы, чтобы поддержать и нормализовать основные жизненные функции. Нарушения сознания отображаются изменениями на электроэнцефалограмме. Знаете, что это такое?
   - Приблизительно.
   - Это запись биоэлектрических потенциалов мозга, возникающих...
   Кенберг начал швыряться медицинской терминологией, и я потерял нить размышлений. Вот крен­дель, видно, что медик все-таки не может просто, по-человечески объяснить. Сейчас еще начнет на латыни рассказывать. Неужели умереть и вправду так сложно?
   - Одновременно с выключением сознания проявляется судорожная активность - припадки, отклю­чение нижних конечностей, непроизвольное мочеиспускание и выделение кала. Вскоре электрическая активность головного мозга полностью исчезает. Так называемое плато на электроэнцефалограмме - ровная линия.
   - А-а. Это в американских фильмах показывают.
   Он кивнул.
   - А сколько длится сама предагония?
   - Предагональное состояние может длиться и несколько часов, даже если не осуществляется мед­помощь.
   - А потом?
   - После предагонального состояния развивается терминальная пауза. Полное прекращение дыхания, сердцебиение замедляется, исчезает реакция зрачка на свет, симптом Арджил-Робертсона...
   - Симптом кого?
   - Арджил-Робертсона.
   Я кивнул с умным таким видом. Но врач понял, что я не понял.
   - Симптом отсутствия реакции зрачков глаза на свет. Смотрите. Если раздвинуть веки, за­крыть глаз рукой, - он закрыл расплющенный глаз одной рукой, - то при отнятии руки зрачок у здорового человека суживается.
   Действительно, когда он отнял руку, зрачок был больше, чем у того глаза, который оставался откры­тым все время. Но зрачок сразу же уменьшился, и они стали одинаковыми.
   - При слабой освещенности, если поднести к глазу свет от фонарика или зажженную спичку, то при приближении света зрачок суживается, при удалении - расширяется.
   - А? Ну да.
   "Так бы сразу и объяснил".
   Кенберг вдруг замолчал, как бы сам обдумывая сказанное собой. Потом взглянул мне в глаза.
   - Знаете, мне самому порой интересно, как я могу вот так спокойно рассказывать об этих вещах. Наверное, врач и должен быть таким в некоторой мере толстокожим, потому что, если начнешь принимать близко к сердцу проблемы, болезни и смерти твоих пациентов, ты долго не сможешь помогать людям. Так можно просто сгореть на работе - получить инфаркт или вообще свихнуться.
   Я решил поймать момент и задал ему еще один вопрос:
   - А как вы относитесь к жизни после этого всего? Есть там что-нибудь, по вашему? После смерти?
   Но передо мной снова был безэмоциональный доктор. Он только пожал плечами и продол­жал:
   - При агонии чаще всего бывает только один поверхностный вдох, амплитуда дыхательных движе­ний нарастает...
   - Можно вопрос? - перебил я его.
   Он поднял брови.
   - А как это выглядит внешне? Внешний вид.
   - Внешне? Внешний вид изменяется довольно резко. Лицо становится бледным, земли­стым, нос заострен, роговица теряет свой блеск, приоткрывается рот.
   Кенберг снова немного подумал.
   - Агония завершается последним вдохом и последним сокращением сердца и переходит в клиниче­скую смерть.
   - Уже в смерть?
   - Клиническую смерть. Это еще обратимый этап умирания. Человека, который находится в со­стоянии клинической смерти, можно оживить. Человек без сознания, отсутствуют все видимые рефлексы, не функционирует сердце, не прощупывается пульс, отсутствует дыхание, функции центральной нервной системы постепенно угасают, но в тканях сохраняются обменные процессы. В это время чаще всего и оказываются реанимационные мероприятия для оживления организма.
   Он начал рассказывать мне об основных приемах реанимации, но это было не интересно.
   - А теперь перейдем к заключительному этапу.
   - Какому?
   Он снова посидел, смотря мне в глаза, и подумал.
   - Биологическая смерть. Вслед за клинической смертью наступает биологическая, то есть истинная смерть, развитие которой исключает возможность оживления. Биологическую смерть в обобщенном виде определяют как необратимое прекращение жизнедеятельности, необратимую гибель организма как целого, конечную стадию существования живой системы организма.
   - Когда же она наступает? Когда начинается смерть?
   - Вообще-то вопрос о моменте наступления смерти решался и решается по-разному. Со­временная медицина все дальше отодвигает границы смерти.
   - Ну а все-таки?
   - Многие специалисты считают, что биологическая смерть наступает с момента прекраще­ния ды­хания, остановки сердца, прекращения деятельности мозга, которое подтверждается ровной линией на энцефалограмме. Однако в жизни встречаются случаи, когда остановка дыхания не влечет за особой остановку сердца и прекращение функционирования центральной нервной системы, а бывает, что мозг не функционирует, а сердечная деятельность продолжается. В разных тканях и органах необратимые изменения развиваются не одновременно. Сначала они насту­пают в коре главного мозга. Этот момент обычно и считают началом биологической смерти. А вообще я вам скажу, споры, когда же собственно наступает смерть, точатся и по сей день.
   - А какие признаки биологической смерти?
   - Признаки? Это признаки уже трупа. Расширение зрачка, побледнение и даже посинение кожи и слизистых оболочек - цианоз, трупные, или гипостатические пятна, понижение темпера­туры, трупное окоченение мышц, отсутствие рефлексов, отсутствие дыхания, отсутствие сердце­биения, отсутствие кровообращения. Нетрудно определить факт смерти через шесть-восемь часов после ее наступления, когда появляются явные трупные явления. В первые час-два ориентиро­ваться иногда довольно тяжело, поэтому даже в больнице при наличии всей необходимой аппара­туры трупы тех, кто умер в больнице, передаются в морг не ранее чем через два часа после наступления смерти, то есть не ранее появления на трупе абсолют­ных признаков смерти - труп­ных пятен.
   Кенберг замолчал.
   - А дальше? - спросил я, глядя на него.
   - Дальше? Дальше все. Дальше прерогатива гробовщиков.
   Я как-то разочаровано оглядел комнату, снова остановился взглядом на докторе и повторил:
   - И все? Разложение тела и... И все?
   - Да, все. Все идет в прах. Не считая тех, кто вернулся...
   - Вернулся откуда? - почти прошептал я.
   - ОТТУДА...
   - С того света, что ли?
   - Почти.
   - А это разве возможно?
   - Мертвую систему нельзя вновь сделать живой. Смерть - необратимый процесс, умерший организм воскресить нельзя. Примерно так нас учили в школе и институте. Но действительность - увы - говорит совсем другое, совсем не то.
   - Вы хотите сказать, мертвые воскресают?
   Кенберг ответил не сразу. Он почесал подбородок, встал, походил по кабинету и остановился рядом со мной.
   - Я как ученый использую другое слово - не воскресают, а оживают. Видите ли, еще в древности люди подметили, что можно продлить жизнь некоторых животных с помощью глубокого ох­лаждения. Рыбы, за­мерзающие во льду, отогревшись, оживают. Английский естествоиспытатель Роберт Бойль, например, проводил опыты с рыбами и лягушками. Он помещал их в тазик с водой и выставлял этот тазик на ночь на мороз. К утру вода замерзала, а вместе с ней - рыбы и лягушки. А потом лед таял и они оживали. Я слышал об аналогичных опытах с хомячками и собаками. Но это все ничто по сравнению с тем, что были достоверные случаи, когда люди - замершие люди - возвращались к жизни через много часов...
   - Но ведь, - перебил я Кенберга, - не может ли само замораживание как раз и дать такой эффект? Человек еще не умер, просто все жизненные процессы в организме замедляются и с виду кажется, что он мертв. А он просто в спячке, как медведь.
   - Возможно, если бы все оживления были связаны с замерзанием. Но поверьте - я сам на личном опыте встречался со случаями, когда на операционном столе при нормальной температуре все жизненные процессы умирающего исчезали, и мы после всех попыток реанимации констатировали биологическую смерть, а потом "покойники" оживали в морге или едва ли не на кладбище в гробу.
   - А если это летаргия, как у меня было? Так, как я вам о себе рассказывал?
   Но он покачал головой.
   - Летаргический сон можно спутать с истинной смертью разве что при поверхностном обследовании на квартире у больного, как в вашем случае, но никак не в больнице со включенными датчиками энцефалограммы. Кроме того, случаи оживления не так редки и исключительны, как кажется. Вы расспросите реаниматоров и, если войдете к ним в доверие, много чего услышите, о чем в книжках не пишут. Да таких происшествий в мировой истории хватает, надо только поискать как следует. В шестнадцатом веке анатом Андреас Везалий вскрывал тело испанского дворянина, а "труп" этот ожил. Итальянский поэт Франческо Петрарка про­лежал как мертвый около двадцати часов. Платон в одном из своих диалогов рассказывает о человеке на имя Эр, который был убит во время сражения. Когда через десять дней стали подбирать тела, этого самого Эра привезли домой, а когда на двенадцатый день приступили к кремации, он ожил, лежа на костре. Пишут о подобном Плутарх и Плиний Старший. А в Библии сколько написано!..
   - Лазарь?
   - Да, но, кроме воскресшего Лазаря, там хватает описаний оживлений и воскрешений, жаль только, что широкая публика с ними мало знакома. Ведь оживлял не только Иисус Христос, воскрешали Елисей и Илья, апостолы Петр и Павел. Вы думаете - это все с потолка взято? Да и сам Христос тоже воскрес - вот Пасху скоро праздновать будем... Знаете, что такое праздник Пасхи? Это не просто крашенные яйца, это как раз и есть вспоминать воскресение Христа. На Пасху как здороваются?
   - "Христос воскрес".
   - А отвечают?
   - "Воистину воскрес".
   - А вы никогда не задумывались над этими словами?
   - Честно говоря, никогда, - я и сам удивился этому. - А вы в самом деле верите, что это все правда? Что оживление мертвых возможно и уже было в действительности? Ведь, как говорится в народе, оттуда еще никто не возвращался.
   Кенберг подумал несколько секунд.
   - Понимаете, если... если нет возможности возвращения оттуда, если нет возможности получить с того света достоверную информацию, это для человечества почти то же, что загробного, потустороннего мира не существует вообще. Ведь если нет информации из загробного мира - нет и критериев поведения в этой жизни, определяющих наш дальнейший путь в этом самом загробном мире, значит, нет и смысла существования нашего мира. Зачем тогда жить вообще? Ведь если окончательно постичь тайну смерти можно только после смерти, то это уже слишком поздно, изменить ничего нельзя. Так что оживление, воскресение не противоречит ни науке, ни здравому смыслу. А насчет того, как говорится в народе, что оттуда еще никто не возвращался, то откуда это вообще взято, что не возвращался? Вы были на смертном одре всех без исключения людей, которые жили во все века на всей земле? И вы можете засвидетельствовать, что никто из них действительно назад не вернулся? Знаете, что берет на себя человек, говоря эту фразу?
   - Что берет?
   - Всезнание. Качество, присущее только Богу, но уж никак не человеку. Вы можете с уверенностью сказать, что оттуда никто не возвращался? Да откуда вы знаете? Откуда такая убежденность? Да это дилетантское повторение рассуждений о никем не проверенных фактах и больше ничего. Кто-то выдумал фразу: "Оттуда еще никто не возвращался", а ее потом твердят все, кому выгодно, словно попугаи...
   - Да что вы так на меня? Я же сказал, люди говорят...
   - Люди говорят... Знаете, это мне напоминает один анекдот. Анекдоты тоже люди говорят.
   - Какой анекдот?
   - А сидят два младенца в утробе матери, и один другому говорит: "И ты все еще веришь в жизнь после родов? Ведь оттуда еще никто не возвращался!"
   Когда мы прощались с Кенбергом, он задержал мою руку в своей.
   - Я вам не дал ответ на один вопрос. Но надеюсь, что вы не будете уменьшать гонорар.
   - Это на вопрос, что после всего этого? - я с интересом смотрел на него.
   - Да. Я не ответил потому, что это не в моей компетенции. Я считаю, что такими вещами не шутят, и давать ответ на них должен тоже специалист. Я - не специалист. Хоть и врач, танато­лог. Но я не спец. Мое амплуа - умирающие и трупы. А дальше... Дальше я развожу руками, когда меня спрашивают. И даже если склонен признать, что выход души из тела при смерти человека - почти что доказанное явление, я понятия не имею, куда эта самая душа дальше направляется...
   - А кто? Кто спец? Кто знает?
   - Честно скажу, не знаю. Может, философ. Может, священник. А может, Один Бог знает.
   Когда я вышел из кабинета Кенберга и уже спускался по лестнице, кто-то крикнул мне сверху:
   - Одну секунду, подождите меня.
   Я обернулся и увидел, что мой собеседник спешит ко мне.
   - Одну секунду. Я не знаю, поможет он вам или нет в этом вопросе, но если вы хотите, можете зайти к моему знакомому. Он художник, можно сказать, даже философ, но главное - он сам пережил клиническую смерть. И после этого начал рассказы­вать разные истории - будто бы видел свое тело со стороны и подобный бред, как считали многие. Но, если честно, не думаю, что он несет такой уж бред. Я всю свою жизнь изучаю смерть и могу только сказать одно: что я о ней почти ничего не знаю. Так что здесь возможно все, что угодно.
  
   Что такое смерть? Да я об этом ни черта не знаю! И это - спустя тридцать лет, минувших с той поры, как я на­чал ее изучать!

Луи-Венсен Тома, президент Французской

танатологической ассоциации,

интервью парижской "Нувель обсерватёр".

Глава четвертая

СМЕРТЬ РАСКРЫВАЕТ БЕССМЕРТИЕ

  
   Этого знакомого художника звали Венс. Он оказался странным субъектом - одновременно каким-то и гостеприимным, и напыщенным. Он говорил со мной то на "ты", то на "вы", пригласил меня в комнату, даже пивом угостил. Мы долго говорили, и узнал я поразительные вещи.
   - Мне сейчас тридцать девять. А тогда было, - он призадумался, - лет восемь назад или де­вять. Нет, восемь. Точно, восемь. Ну около тридцати - тридцати одного. Я тогда отравился грибами. Да так, что, можно сказать, был уже при смерти. Понятно, вызвали "Скорую", отвезли меня в больницу. В реанимацию сразу. Там сделали промывание желудка. Помню, блевал дальше, чем видел. Потом положили под капель­ницу. В реанимации, короче, отдельных палат не было, а кровать от кровати были так ширмами отодви­нуты, но не до самого потолка. Меня положили на самую последнюю кровать - она была крайняя около двери. Ага, значит, кто лежит на соседней кровати, мне не было видно. Помню, лежу, и живот очень сильно болит. Еще помню, что начал кричать, а потом все. Темнота. Правда, недолго. И еще помню, что, кажется, уже меня положили на операционный стол. И тут вдруг я увидел все это сверху. Представляете?
   - В каком смысле "сверху"?
   - В таком. Вижу стол, на нем лежу я, а вокруг куча врачей.
   - Типа видели себя "со стороны"?
   - Ага. Только не в переносном смысле, а в прямом. На столе мое тело, а я будто бы вне тела.
   - А точно там ваше тело?
   - Ну да, что же, я себя не знаю?
   - И что?
   - Вот вам и "что"? Меня врачи пытаются оживить, а я смотрю на все это чуть не с потолка.
   - А что чувствовали?
   Венс пожал плечами:
   - Да ничего не чувствовал. Не помню, чтобы что-то такое особенное. Ничего. Даже боль, по-моему, тогда прошла. По крайней мере, не думал о ней. Интересно было.
   - А слышали что-нибудь?
   - Да нет, не помню, чтоб... Хотя я все понимал. Понимал, что там на столе лежу я. Пони­мал, что меня пытаются спасти. Один врач нажимал мне на живот...
   - Искусственное дыхание?
   - Да. А медсестра била по лицу ладонью. А потом я огляделся по сторонам. Сверху было хо­рошо видно. Увидел кровать, где я раньше лежал. Увидел, что около моей кровати на соседней за ширмой лежит какая-то бабка. И тут вдруг тьма. Ничего не видел. Темно, темно, а потом вижу - белый свет. Все больше и больше. Приближается, приближается, - Венс даже руками размахивал, чтобы лучше мне это передать. - А потом ничего.
   И он замолчал, как-то с удивлением глядя на меня.
   - Что значит "ничего"? "Ничего" - это пустое место.
   - Ничего не видно. А потом ощущение такое, будто я оттуда "выехал". Меня будто бы "выбро­сило" назад.
   - И что вы чувствовали все это время?
   - Через некоторое время я начал припоминать, что со мной происходило. Помню, что вся жизнь, которая у меня была, пролетела перед глазами. Как кино. Даже те моменты, которые я забыл, припомни­лись. Она очень быстро прошла - в мгновение, в нормальном состоянии кажется, что это невозможно. Первый момент - мне около пяти лет, я со своим младшим братом Костей и сестрой остались дома одни без родителей, я отравился таблетками и чуть не умер. Случайно выпил десять таблеток для понижения давления. Они были желтые, и я подумал, что это аскорби­нки. Потом моменты всей остальной жизни, особенно яркими были воспоминания о моей маме. А последний эпизод - когда я лег спать, наевшись грибочков.
   - А еще что помните?
   - Свет.
   - Свет?
   - Да, весь этот показ светом сопровождался - очень ярким таким, как будто перед глазами что-то зажгли, но приятным. Да еще он имел какую-то круглую форму, что-то вроде шара. Еще был гудящий звук, гул, и также что-то было сказано, какое-то слово или слова, но я не понял или не помню, что именно.
   - И что дальше?
   - И все. Больше ничего. Только утром проснулся.
   - Не подумали, что это приснилось?
   - Так вот именно так и подумал сначала. Ведь человек, который чуть не умер, не будет разби­раться! Но все-таки знаешь, что сделал? Думаю, проверю на всякий случай. Отодвигаю потихоньку ширму - точно! Там та самая бабка, которую я видел с потолка!
   - Та самая?
   - Точно та самая! Она еще на меня глянула - точно она!
   - И что вы сделали?
   - А что делать? Я слаб тогда был, да меня вообще-то и не слишком тогда волновало это. Спросил у врачей, что со мной было. Они сказали, что я чуть не умер.
   - Что же все это, черт возьми, значит? - спросил его я.
   - А вы как думаете?
   - Душа из тела выходила, что ли?
   - А что же иначе?
   - Что-о-о?
   - А то, что слышал!
   - У человека есть душа? И это что, ее штучки, ее, так сказать, проявление? Даже если тело умирает, душа продолжает жить? Так, что ли? Бред!
   - Это почему же бред?
   "В самом деле, почему именно бред?"
   - Так что же, тело того, раскладывается, разлагается, а душа не умирает? Что же, душа бессмертна, да?
   - Примерно так.
   Я чувствовал, что это оно, то самое, что я искал, во что я подсознательно верил, хотел верить - человеческое бессмертие. Явное продолжение существования духовной сущности - сознания - после смерти физической сущности - тела.
   - Это же говорит о бессмертии человека!
   Он налил мне еще и сам откинулся с бокалом на спинку кресла. На лице была нарисована самодовольная улыбка первооткрывателя.
   - А я вам о чем толкую?!
   - Но подождите... - я потер рукой лоб. - Все это для меня довольно неожиданно. А как вы вообще понимаете бессмертие?
   - А вы как, если понимаете?
   - Это если никогда не умираешь, так?.. Но ведь вы как раз и умирали... Да черт его знает...
   Венс прищурился и посмотрел на меня.
   - Бессмертие - это вечное продолжение существования человека как личности, возможно, в других параметрах, состояниях, пространственно-временных измерениях, с другими составными элементами, но все той же человеческой личности, с присущими ей одной индивидуальными особенностями. Это неподверженность смерти, вечная жизнь, состояние отсутствия смерти, которое противопоставлено смертности человека. Это важно? Для вас, например?
   - Хе! Важно? Конечно, важно! Чего ради я сюда приперся?
   - Вот-вот. Вопрос обретения бессмертия рано или поздно станет в центр внимания человека, если он не дебил и достиг возраста, когда может соображать. Человек не может смириться с тем, что ему - именно ему! вот вам! и мне! - прийдется уйти из этого великолепного мира. Быть вечным зрителем, участником и преобразователем этой грандиозной картины Вселенной - да может ли быть что-то более прекрасным?
   Я зашевелился в своем стуле.
   - Да, заманчиво... Но все равно мало верится. Должны ведь быть какие-нибудь другие доказательства бессмертия! Почему я должен вам верить?
   Венс ткнул пальцем в мою сторону.
   - Вам нужны доказательства? Хорошо. Вот послушайте, как я себе это представляю на своем собственном опыте. Вот смотрите. Что такое творческие возможности человека? Вот мои собственные... Это ж такая радость, если б вы знали! Радость от того, что я вообще могу творить. Радость от того, что я это умею. Для меня важен даже не сам результат - написанная картина, огромнейшее удовольствие я получаю от самого процесса работы. Но иногда такая тоска берет по совершенству, по идеалу. Знаешь, никогда еще не был полностью доволен своей работой. Я далеко не Рафаэль, нет. Но и у меня получается неплохо. Но все равно не так, как я хочу. Не так. А знаете, почему? Чем я недоволен? А вернее, когда-то был недоволен?
   Он наклонился ко мне.
   - Я ощущаю в себе огромные, огромнейшие возможности! Я люблю творить! Для меня это не ра­бота. Это созидание! Я творю новую картину, как Бог творил мир!
   - Ну и что?
   Художник откинулся в кресле и затянулся сигаретой.
   - Ну и что? А что я буду иметь?! Несколько десятков картин к концу жизни?! Вот и все?! Чтоб их оценила или, вернее, попробовала оценить и купить кучка невежественных идиотов, мнящих себя ценителями искусства?! А осталь­ное? Нена­писанное? Которое еще вот здесь, - он постучал пальцем по лбу. - Когда я его напишу? Откуда и на что мне такое несоответствие?!
   - Но ведь осуществить все свои планы не удается почти никому. Наша жизнь человека слишком коротка - дни точно звук. Трах-бах! - и все. И жизнь общества и цивилизации, кстати, тоже. Вот сколько мы, люди, помним себя? Ну пять тысяч лет назад. Египетские пирамиды. Ну шесть. Древний Шумер. И все. Дальше все теряется во мраке. А что такое даже шесть тысяч лет для истории? Это не так много. Жизнь, как мгновение. Будь даже Рафаэлем или Микеланджело, который творил до восьмидесяти девяти лет. У меня вот тоже были планы... Что же вы хотите?
   - Что я хочу? - Венс поднялся и начал ходить по комнате, потом остановился у окна. - А как вы думаете?
   - Бессмертия? Вечности?
   - Именно бессмертия! Именно вечности! Когда я смогу творить вечно! Когда все, что у меня есть, я смогу вылить в своих произведениях! А мои устремления безграничны. Вы думаете, Микеланджело в восемьдесят девять считал, что его работа завершена? Ну не-е-ет. Для исполнения всех наших планов подойдет только бессмертие.
   Мы выпили еще, и я спросил его:
   - А вот вы действительно в этом уверены? Вы настолько верите в свое бессмертие? Можно, конечно, желать бессмертия, но просто не иметь его, если его нет и не существует.
   - Но я верю. Да! Да, верю! Именно потому, что эти бесконечные возможности дарованы мне, они должны иметь возможность для реализации. Должны! - Он постучал кулаком по столу. - И пусть даже я не могу реализо­вать их полностью в этой жизни. Ничего, подождем следующей. Но не может быть, чтобы они исчезли вместе с моим разложившимся трупом! Это абсурд! Тогда Богу или кому там еще не было смысла вообще закладывать их в меня при моем рождении! Зачем?! Только затем, чтобы я мучился от бессилия их проявить при таком лимите времени, как наша жизнь?! Тогда нигде - ни на земле, ни на небе - нет правды и справедливости! Нет, только в бесконечном развитии человек обретает подлинный творческий простор для выражения. И у человека есть все возможности для бессмертия. Он сам в себе ощущает бессмертие: в теле, в творческих возможностях, в интуиции, в совести, в разуме. А жизнь слишком коротка, чтобы удовлетворить человека. Наше существование приобретает смысл лишь в том случае, если есть вечность. Если же все оканчивается могилой, то зачем нужны все эти наши усилия, чтоб жить?
   - Но вы сказали, что когдб-то были этим недовольны. А сейчас?
   - Сейчас? Сейчас это только временное неудовлетворение, которое разрешится. Разре­шится с бес­смертием. Я уверен.
   Мы говорили долго. О творчестве, о жизни и смерти, о бессмертии. Мне он, честно говоря, не очень понравился. Хвастовство своим талантом, который, по его же словам, совсем и не его, а данный свыше, так и сквозило в каждом слове. Такие люди как Венс не воспринимают окружаю­щих. Слушатели им нужны только как безликая среда, на которой можно тренироваться в красно­речии и бахвальстве. Впрочем, рассуждения его были логичны, я их не оспаривал.
   - Ну хорошо. А где же вы видите себя бессмертным? Где человек продолжает жить после смерти, если он бессмертен?
   Венс посмотрел на меня иронично.
   - То есть как это где? Оно что, может быть в разных местах, вы считаете?
   Я пожал плечами:
   - А почему нет?
   - Где же это?
   - А если принять мысль, которая подтверждается физикой и просто здравым рассудком, что в мире невозможно полное уничтожение даже элементарной частицы и действуют эти, законы сохранения. Сохраняется вещество, энергия и, может быть, даже информация. Следовательно, частицы нашего "я" после смерти войдут в вечный кругооборот бытия и в этом смысле будут бессмертными.
   - А они будут обладать моим сознанием, с которым как раз и связывается мое "я"?
   - Не знаю... Да нет, вряд ли.
   - Тогда спасибо. Пусть лошади занимаются таким бессмертием. Твои частицы - атомы, молекулы - даже если они и вечно будут шнырять где-то по Вселенной, они просто материал для каких-то других Венсов и Алексов, ничего общего не имеющих с сидящими сейчас в этой комнате.
   - Я хотел сказать, что вот вам лучше: все-таки вы личность творческая. У таких, как вы хочешь - не хочешь, жизнь все равно интересней. А сколько людей просто прозябают в жизненной рутине! Невыполненные планы, непринятые решения, неиспользованные возможности, невостребованные способности, неосуществленные амбиции. Скука, одним словом. Вот и получается, какой-нибудь новый Пикассо растрачивает время на то, чтобы прокормить себя и семью, ожидая чудесного применения своих талантов, а этого все нет и нет. И никогда он не дождется избавления в этой жизни. Деятельность большинства людей не выходит за рамки дома и ближайшего окружения. Они не ожидают загробного перевоплощения, блаженства или мучений, а просто плывут в потоке жизни. Так что же они? Тоже бессмертны?
   Венс задымил сигаретой.
   - Я хоть и эгоист в некоторой степени, но стараюсь быть иногда искренним хотя бы перед самим собой. Спрашивается: если мне одному даровано бессмертие, то в чем моя уникальность? Это хоть и приятно, но нелогично. Гораздо правильнее предположить, что оно доступно всем. Может, не все им воспользуются. Хотя это уже другое дело. Но все равно, их бессмертие не в каких-то там неодушевленных частицах...
   - Тогда бессмертие в генах вашего потомства? - не сдавался я.
   - Это то же самое. Пусть даже мои гены и останутся в детях, внуках, правнуках, праправнуках, прапрапра... и так далее, мне-то что с того? Кроме того, у меня еще даже детей нету. А у вас?
   - Нет, - грустно ответил я и подумал про себя: "И, кстати, никогда не будет. Мало того, что у меня СПИД, я ж просто даже не успею их наделать до того, как умру".
   - Вот видите. Мы с вами - увы! - такой привилегией, как бессмертие, не обладаем, если рассуждать подобным образом.
   - А бессмертие в делах?
   - Ни в делах, ни в памяти людей бессмертия нету!
   - Почему?
   - Да потому! Эта память может принести мне пользу только тогда, когда существую я сам и могу ею пользоваться, - например, для удовлетворения желаний славы и известности. Но зачем мне память людей, если я сам не существую, если меня нет? Зачем мне такое бессмертие, о котором я и понятия не имею? Допустим, какой-то человек известен в какой-то стране - художник там, поэт или тому подобное. А в своей собственной стране он или сидит в тюрьме, или что другое, но он не знает о том, что очень известен где-то в другом месте. Спрашивается: какую пользу он имеет при таком раскладе вещей? Не будет ли человек жаловаться на судьбу и говорить: "Меня все забыли, я никому не нужен"? Да, может когда-нибудь и успеет узнать о своей известности. А если нет? Если умрет раньше?
   - Может быть...
   - Кроме того, если память - бессмертие, то чем оно измеряется? Вот взять Баха. Иоганн Себастьян Бах. Он ведь не был широко известен в свое время. А после смерти его почти полностью забыли, пока через сто лет его наново не "открыл" Мендельсон. Что же, в эти годы Бах не был бессмертным? А его сыновей (четверых!) при их жизни знал весь мир. А кто сейчас, кроме музыкантов, знает, что такие вообще жили да еще были известными композиторами? Получается, Бахи поменялись бессмертиями? Но что ж это за бессмертие на такое ограниченное время?! Если бессмертие мерить рамками времени, пусть сотнями или даже миллиардами лет, то это никакое не бессмертие! Бессмертие не бывает на какой-то срок - либо его нет, либо оно навсегда. Да и память людская коротка. В лучшем случае, о нас будут помнить наши дети, жены, мужья, друзья, а пройдет время, и многие из них будут вспоминать нас все реже и реже, а потом забудут навсегда. Согласись, что так. И вообще. Когда не помнишь себя, что ты делал, не знаешь, кто ты, откуда взялся и куда прийдешь, то это не бессмертие, а даже не знаю что... даже не знаю, как его похуже назвать...
   - Бессмертие должно быть только сознательное?
   - Именно!
   - Так что же бессмертно? Все-таки душа? Или сознание? А вы как думаете, что же это все-таки? То или другое?
   - Я? Я говорю, что в человеке есть нематериальная, отделимая от физического тела, бессмертная, переходящая в иные пространственно-временные измерения после биологической смерти субстанция. А душа она, сознание, биополе, аура, ментальное тело, астральное тело - называйте как хотите. В сущности, от названия значение не изменится. Главное, что это есть, и оно бессмертно - наше "я", я сам. Душа? Пусть будет душа.
   - Душа? Мне когда-то говорил один врач, что душа - это выдумки поэтов?
   - А вы не удивляйтесь. Человеческой тупости предела практически не существует. То, что под микроскопом нельзя рассмотреть никакой души, совершенно не значит, что ее будто бы не существует совсем. Но разве мир микроскопа и есть весь мир? Разве не существует любви, верности, дружбы, душевности и прочих свойств, черт только потому, что их нельзя рассмотреть нашими физическими органами чувств?! Показать вам душу?
   - Ну покажите... - ляпнул я, не подумав.
   - Я вам ее покажу после того, как вы покажете мне свой ум или хотя бы совесть. Вот так, молодой человек. Почему в старости, часто при смерти, когда ваш пресловутый мозг деградирован, сморщен и уже, можно сказать, разлагается, случаются поразительнейшие проявления гениальной мысли? Почему последним словам умирающего придавалось во все времена особенно важное значение? Понимаете, что это может обозначать?
   - Что?
   - Да душа - это не просто функция мозга. Если б душа была только проявлением тела, то в случае заболевания тела были бы больны и душевные способности, а мы видим, что при телесном изнеможении, в крайних страданиях у человека часто сохраняется совершенно ясное сознание.
   - Но ведь все равно даже с точки зрения философии то, что называют душой, духом, мыслью, сознанием, психикой, - это ни что иное, как всего-навсего свойство материи, произведение мозга...
   - Материалистической философии, - вставил Венс.
   - Пусть материалистической... Но оно неотделимо от мозга.
   - А откуда вы это взяли, что неотделимо? Вот увидите когда-то свое тело со стороны, убедитесь, что душа от тела отделяется, да еще и прекрасно отделяется. Так у некоторых отделяется, что назад прилепить невозможно. Я вас не убедил?
   Да! Вот оно как!
   Человек как личность - вечное существование. Но...
   Человек как физическое тело - смерть. Вечность человека в растворении во Вселенной - абсурд. Потомство человеческое - смертно. Дела людские - забыты. Память о человеке - предана забвению. Но...
   Все равно, человек как личность - вечное существование. Он должен существовать вечно! Что же тогда в человеке бессмертно? Какая часть? Она не может быть материальной, материя разрушается, но в то же время эта часть должна включать все элементы личности - разум, совесть, чувства, волю... Тогда что это?
   Сознание! Душа! Вот что бессмертно!
   Конечно, я не признался ему, что он убедил меня в бессмертии человеческого сознания. Я даже не скажу, что это была для меня такая уж новость. Сознательно ли, подсознательно ли, но, кажется, я всегда в это верил, понимал: что-то тут не то. Что-то тут атеисты с материалистами или напутали, или в чем-то не разобрались, или не полностью исследовали, или попросту наврали.
   Не может человек так просто взять и исчезнуть! И чтобы ничего от человека не осталось. И пусть тело становится трупом, тело - не главное в человеке.
  
   Думается мне, мы порядком понапутали в этом вопросе Жизни и Смерти. Мне думается, то, что именуют моею тенью здесь на земле, и есть на самом деле моя истинная сущность... Мне думается, что тело мое - лишь некий осадок моего лучшего бытия. Да право же, пусть кто хочет заби­рает мое тело, пусть забирает, го­ворю, оно - не я.

Герман Мелвилл, "Моби Дик"

  

Глава пятая

ВЫ ВЕРИТЕ, ЧТО СУЩЕСТВУЕТ

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ?

  
   Я ушел от Венса и вернулся к Кенбергу спросить его мнение обо всем этом.
   - А что говорят врачи о таком опыте?
   - О каком?
   - Ну что рассказывал Венс. О том, как он чуть не умер и как его душа на тело со стороны смотрела. Вы ведь в курсе, что с ним произошло?
   - В курсе. Но ваш вопрос неправильно поставлен. Какого именно врача вы имеете в виду? Мнение врача, кото­рый перед вами, вы уже немного знаете. Я не исключаю, что все, что рассказал Венс, - правда. Но таких, как я, немного. По крайней мере, мне известны немногие. А другие - есть закоренелые атеисты и скептики, которые не верят, как говорится, ни в Бога, ни в черта...
   Я кивнул, вспомнив Невермана.
   - Есть религиоз­ные, верующие. Всякие есть. И каждый думает, что он прав. Так что быть врачом не означает иметь какое-то одно определенное "врачебное" мнение. В принципе, сколько врачей, столько и мнений. Хотя я, конечно, согласен, большинство врачей старого поколения выросло на материалистическом фундаменте. Они смотрят на эти дела, как им кажется, рационально, разумно и научно обоснованно. Все в человеке, включая смерть, можно объяснить с точки зрения биологии, физиологии, психологии. А что нельзя объяснить таким путем, того не существует в природе. Это и понятно, почему они так считают.
   - Почему понятно?
   - Да потому что ни в одном советском мединституте не учили, как нужно действовать врачу, если ваш пациент после комы очнется и начнет рассказывать, как он разглядывал себя со стороны, а потом смотрел кино о своей жизни чуть ли не в присутствии Бога. Вы думаете, в то время можно было собрать мало подобных свидетельств? Отнюдь. Просто за такими "воскрес­шими" плакал сумасшедший дом. И они молчали. А танатология в прошлом и настоящем была ограничена исключительно естественными медицинскими рамками. Вот вам умирающий, которого можно измерить да еще можно задать вопросы, пока он соображает. А вот вам труп, который еще можно измерить, но ваши вопросы он уже проигнорирует. А куда в трупе исчезло то, что совсем недавно разгова­ривало, думало, отвечало на ваши вопросы?
   - И куда ж оно пропало? Что же дальше?
   - Дальше?.. Дальше все равно ничего нет. А если ничего нет, а в материализме кроме мате­рии ни­чего нет, то и говорить об этом и изучать бессмысленно. Врач, который попытался бы даже не ответить, а просто задать такие вопросы, был бы осмеян и предан анафеме, не говоря уже о защите каких-либо диссертаций. Но почему нам с детства представляют как аксиомы, что Бога нет, душа - это выдумка, жизни после смерти не существует? "Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда". Разве это довод? Да неужели я настолько маловер­ный, что могу принимать все это без доказательств?
   Он на секунду прервался.
   - Знаете, вера в загробную жизнь нужна уже хотя бы для того, чтобы помочь человеку не стать жи­вотным в этом скотском мире. С надеждой на вечность человек хоть как-то может вести более-менее моральный образ жизни. Кроме того, это и облегчит саму смерть. Пусть даже наивная вера в лучшее на том свете - это соломинка в руках утопающего. Лично я никогда не запрещал, даже при советской власти, приводить к умирающему попа. Да пусть себе. Мне-то что? Мне наоборот, легче. Я всякого насмотрелся на своем веку и могу сказать, что человек без веры умирает страшно. Это когда тебя еще не скрутило, можно насмехаться над Богом, ангелами и загробной жизнью. А вот привезут тебе такого молодчика, куда и девается его идейность, партий­ность и материализм. Живо посылали за батюшкой.
   - И что? И помогало?
   Он усмехнулся.
   - Да, вы знаете, помогало.
   Я опять вспомнил Гришу (я его часто вспоминаю) и кивнул.
   - Ну ладно, это в советское время. А теперь?
   - Да и теперь ситуация не слишком изменилась. Хотя теперь, впрочем, как и раньше, мно­гие признавали и при­знают, что порой действительность преподносит такие вещи... - он покачал головой. - Честный медик признается хоть перед самим собой: "Об этом создании, которое называется Человек, я почти ничего не знаю. А как это создание умирает и куда идет после смерти - тем более". А о посмертном опыте у нас только недавно заговорили.
   - О посмертном опыте?.. - переспросил я.
   - Или околосмертный опыт его еще называют. То, что видел Венс. На Западе он, кстати, уже широко из­вестен и ни для кого не является тайной. Вы не первый слышите свидетельства в этой области. Тут уже поработали. В основном американцы. Элизабет Кюблер-Росс, доктор Рэймонд Моуди...
   - Книга "Жизнь после жизни"?
   - Да, вы читали?
   - Нет, пока не довелось... Но слышал...
   - Моуди как раз описывает такие состояния, как у Венса. Да и другие. Ландсберг и Файе тоже написали об этом целую книгу. Голландский живописец Иероним Босх, который родился еще в пятнадцатом столетии... Подождите, сейчас. - Кенберг пощелкал на клавиатуре компьютера, и на экран монитора выскочило какое-то изображение. - Босх нарисовал картину, она называется "Восхождение в эмпиреи", или "Восхождение в небеса". Посмотрите сами, видите сходство?
   Да, действительно. На цветной репродукции были видны детали, напоминающие то, о чем рассказывал Венс - светлый туннель в черноте пространства, крылатые ангелы, уносящие туда души людей, и Существо, которое ждет их там, в конце туннеля.
   - Да что Босх, - продолжал доктор, - вы слышали о Тибетской книге мертвых? Бардо Тодол она еще называется. Там описаны эти состояния, а писалась она задолго и до Моуди, и до Босха. И древние, и современные - все, кто это исследовал, - утверждают: такое нельзя придумать. Выход из своего тела, жизненная ретроспектива, свет, туннель, даже встречи с умершими и с Богом - все это не бредни, оно сущест­вует в действительности и надо его изучать.
   - То есть, вы хотите сказать, что сами верите в продолжение жизни после смерти? В загробный мир? В рай верите? И в ад?
   Кенберг усмехнулся.
   - А вы, я вижу, уже верите?
   Я немного подумал, стараясь подобрать нужные слова:
   - Можно сказать, да. Я уже не настолько слеп, глуп и неискренен, чтобы отрицать посмертное существование души. Доказательств достаточно. Для меня теперь весь вопрос - ЧТО ТАМ? То, что ТАМ что-то есть, что человек после смерти не растворяется в воздухе навсегда, - это точно. Это сто процентов. Но что именно там есть? Как узнать, что ждет человека после смерти? Где же может быть выражено бессмертие его души? Где же оно проходит, это бессмертие? В перевоплощении в другое существо - реинкарнации? Или в существовании души человека в параллельных нашему миру мирах мертвых - в раю, в аду, в преисподней, чистилище, в аиде или на небесах?
   Он смотрел мне в глаза. И я решил спросить его напрямик:
   - Скажите честно, между нами. Я сейчас уеду и мы, наверное, больше никогда с вами не увидимся. Я ни­кому не сообщу об этом. Не буду портить вам авторитет. Скажите мне. Я помню, вы говорили, что не специалист в этих вопросах. Но ведь все равно у вас должно быть собственное мнение - вы столько изучили. Скажите мне, что вы думаете. Мне это очень нужно. Я очень скоро, можно сказать, сам туда явлюсь, поэтому не хочу быть неподготовленным. Скажите. Только один вопрос. Вы верите, что существует жизнь после смерти?
   Он молчал, но потом все-таки решился.
   - Глупо было бы в это не верить.
  
   Может быть, есть жизнь после смерти, рай, преис­подняя.

Клайв Стейплз Льюис, "Мерзейшая мощь"

  

Глава шестая

СМЕРТЬ - ЭТО ТОЛЬКО НАЧАЛО

  
   Смерть - это для меня уже не большой вопросительный знак. Это не конец, это далеко еще не конец жизни. Скорее, только начало. Но что же дальше? Мой врач Неверман убедил меня в том, что никаких потусторонних миров не существует. Но он не привел мне ни одного доказательства! И если он действительно верил в то, что говорил, то он верил в отсутствие загробной жизни, верил в то, что ее не существует. И чем его вера, вера в то, что загробной жизни нет, лучше веры в то, что загробная жизнь существует?
   "Мудрецы всех времен и народов задумывались над проблемой параллельного мира. И интересно - все приходили к выводу о вечности и бессмертии души. Что это - особенность человеческой фантазии, способность выдавать желаемое за действительное, или такое представление отбивает реальную организацию материи?" - так однажды написала известная и серьезная украинская газета "Правительственный курьер".
   Действительно, в чем причины веры в потустороннее существование?
   Может, инстинкт самосохранения? Биологическая особь - человек - просто желает жить, жить, несмотря ни на что, у нее, этой особи, органически заложена потребность постоянного обмена веществ. Но вот смерть прерывает этот процесс, поэтому любая живая особь боится смерти и, не в силах противится ей, выдумывает себе посмертное продолжение жизни.
   Но в таком случае совершенно непонятны самоубийства. Где же пропадает этот воспетый Дарвином и К® пресловутый всёдвижущий инстинкт самосохранения, естественный отбор и борьба за выживание? Я не буду сейчас на этом останавливаться, суицид я прошел на собственном опыте и могу сказать, что никакой инстинкт самосохранения совершенно не доминирует в поведении людей. И это, учитывая, что самоубийство - удел не только человеческий. Известны сотни, тысячи проверенных случаев самоубийств животных. Насекомое летит в огонь, выбрасываются на берег и гибнут киты, большие стада южно­афри­канских антилоп и полчища грызунов бросаются с обрывов и гибнут все до одного. Где же этот инстинкт самосохранения? Почему он не срабатывает? Или он применяется только тогда, когда надо "обосновать" свое неверие в вечную жизнь?
   А может, причина веры в потустороннюю жизнь - вопиющая несправедливость в нашем земном мире, а загробное воздаяние - это придуманный миф, который успокаивает человека и примиряет его с земной неправдой?
   Но подумайте - в таком случае это очень страшно - справедливости нет тогда нигде, если ее нет и в загробном мире! Ведь земная жизнь не всегда справедлива, если не сказать "всегда несправедлива". И разве это не абсурд - существование такого прекрасного мира, как наша Вселенная, и существование в нем вечной несправедливости? Да, было бы ужасно несправедливо, если бы земная несправедливость не была бы по справедливости наказана, а земная справедливость по справедливости награждена. На этом свете так не всегда получается. Можно сказать, почти всегда не получается. Для этого и нужен загробный мир. И посмертный суд, кстати. (Прочитайте эти предложения еще раз - в них есть смысл, несмотря на кажущуюся тавтологию).
   А может, человек не желает решать земные проблемы, строить коммунизм, например? Вот и придумывает себе какие-то раи, эдемы, небеса и прочее, а вера в бессмертие, в потустороннее будто бы ослабляет волю человека, отвлекает его от земных задач.
   Но мне кажется, человек обязан в этом (в этом!) мире осуществлять и осуществить свое призвание, а не пассивно ожидать загробной жизни. Ведь для чего-то нам дана эта жизнь? Значит, я что-то должен сделать еще здесь. Иначе люди рождались бы просто там, в Великом Потустороннем. Перспектива вечного бессмертия только делает нашу жизненную программу более широкой и труд - более осмысленным. Я, например, если даст Бог, хочу очень многого добиться еще в этой жизни. Очень многое совершить, несмотря не неизбежную смерть через несколько месяцев (или даже дней). И туда уже не спешу раньше времени.
   А может, я верю в вечность человека потому, что просто глупый? Просто дурак, невежда? Некомпетентный человек, болван, олух, остолоп, кретин и идиот? Может, я не понимаю законов природы и общества, как не понимали их древние люди? Не знаю естественных биологических причин смерти, не могу научно истолковать человеческое сознание? И из-за этого у меня возникает страх перед природой, перед смертью, вот я и выдумываю себе потусторонние параллельные миры? И так же поступали и поступают другие недалекие люди, наивно верящие в эти мифы - от пещерного человека до современного Алекса Латорского?
   Но... Во-первых, есть свидетельства, что древние люди были не такие уж забитые и боязливые. Некоторые из их знаний мы не можем расшифровать и сегодня - вспомните хотя бы тайны наскальных красок или ходы в египетских пирамидах. Не так уж они и боялись природы, не так уж и дрожали перед ней, чтоб только из-за этого выдумывать себе продолжение жизни после смерти.
   Во-вторых, даже если и так, непонятно, почему в таком случае развитие науки и технологий не привело к опровержению идеи загробного бытия? В каком веке мы живем? Двадцать первом? Вот видите! Вы в двадцать первом веке читаете эту книгу, а она как раз и посвящена вопросам смерти, бессмертия, потустороннего мира. Я не сомневаюсь, что если человечество продержится еще лет пятьсот или даже тысячу, то и тогда - в тридцать первом веке - люди все еще будут верить в жизнь после смерти, искать доказательства - и находить их.
   В-третьих, что касается неверия образованного человека, тем более ученого, в продолжение жизни после смети - это самый настоящий миф, если не сказать более жёстко - самая наглая ложь. Не раз проводились анкетирования известных ученых разных стран и специальностей по вопросу о жизни после смерти. Меня теперь и не удивляет, что большой процент умных людей отвечает положительно - они верят, что загробная жизнь есть.
   Кстати, о науке. Если вы думаете, что она напрочь опровергает существование параллельных нашему миров мертвых, то поинтересуйтесь, пожалуйста, исследованиями математиков Лобачевского, Римана, Бойяи и других по неэвклидовой геометрии, а также физическими исследованиями о возможной многомерности (а вовсе не трехмерности) пространства - и, я думаю, у вас отпадут сомнения относительно того, что наука просто не может отрицать загробный мир.
   Еще одно, и тоже о науке. Если бы я пришел, допустим, в Академию наук Украины и стал бы высказывать свои соображения по поводу, например, решения математической теоремы Ферма или о чем-то подобном, то меня в лучшем случае академики подняли бы на смех и правильно бы сделали, потому что я понятия не имею не только как ее решать, но и смутно представляю, кто такой этот Ферма и что за теорему он такую заковыристую придумал. А разглагольствовать и философ­ствовать о существовании Бога и потустороннего мира берется чуть ли не каждый, и каждый мнит себя здесь экспертом.
   Нет уж. Сначала вы разберитесь в вопросе, изучите его досконально, обратитесь к специалистам, наконец. А многие профессионалы, изучающие проблему смерти, как раз утверждают, что жизнь после смерти продолжается. Да прочитайте исследования Рэймонда Моуди (я уже прочитал), американского доктора философии или профессора Элизабет Кюблер-Росс, книги Станислава Грофа и Луиса Лагранда, исследования Лайелла Уотсона, Карлиса Осиса, Джорджа Ричи, Морриса Роулингса, Джона Остина и Билли Грэма. Даже имен таких не слышали? А я что говорю!
   "Исследования, описанные в этой книге доктором Моуди, проливают свет на то, о чем нам говорят уже более 2000 лет, - жизнь не прекращается после смерти", - написала в предисловии к книге Моуди "Жизнь после смерти" доктор Кюблер-Росс. Сильное утверждение из уст одного из ведущих профессионалов в области изучения смерти и высоко ценимого специалиста? Как может доктор Кюблер-Росс быть столь уверенной? Да просто она изучила предмет и пришла к таким выводам.
   Да, можно только уважать таких исследователей. Они, несмотря на скептицизм своих же коллег, даже на то, что в некоторой степени, может, и потеряли у них авторитет, но они искренни и признают почти очевидное для тех, кто серьезно изучает смерть, - жизнь после смерти продолжается.
   А вы думаете атеисты не верят в посмертное существование? "Я иду, чтобы вновь встретиться с товарищами Марксом, Лениным и Энгельсом", - написал в своем завещании северовьетнамский революционер Хо Ши Мин. "Продли мне жизнь еще хотя бы на полгода, а не то я сойду в ад, и ты пойдешь вместе со мной", - подобные слова кричал на смертном одре своему врачу вольнодумец Мари Франсуа Аруэ, известный под псевдонимом Вольтер.
   Практически во все века люди знали, что жизнь после смерти существует, и только в последние столетия начали сомневаться. Или нет, не сомневаться, а показывать то, что они сомневаются. Вера в загробную жизнь стала признаком некомпетентности, невежества, темноты, глупости человека. Хотя в действительности все наоборот. Люди, типа Невермана, продолжающие упорно отрицать очевидные факты, таким образом сами кричат о своем невежестве.
   Какова же истинная причина веры в загробный мир? Она врожденная - ее не прививают человеку в процессе воспитания, она возникает с рождения. В Библии, в книге Экклезиаста, написано: "Все соделал Он прекрасным в свое время, и вложил вечность в сердце их, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца"1 . Сам Бог при сотворении человека наделил его верой в бессмертие.
   Кроме того, она всеобщая, эта вера. Представления о загробном существовании распростра­нены повсеместно. Куда бы вы ни поехали, где бы ни оказались, независимо от культуры нации, уровня развития экономики, выбора религии, - везде и всюду люди верят в свое вечное существование - папуас Новой Гвинеи ненамного опередил в этой вере профессора Гарвардского университета.
   Да и вообще, для того, чтобы поверить в жизнь после смерти, не надо никого слушать и ничего читать, в том числе и эту книгу. Вы только поприсутствуйте при чьей-либо смерти. "Тело умершего остается в первые минуты после смерти таким же, каким было при жизни, но в нем уже недостает чего-то, что не есть тело, вместе с чем человек был живым, мыслящим и сознающим существом. Вид смерти с первого же раза вызывал мысль о душе; и смерть больше, чем все другое, возбуждала и укрепляла в сознании человека различие души и тела"2.
   Ну ладно... Я не собираюсь больше приводить аргументов. В принципе, невозможно доказать, что потусторонний мир существует, так же как и доказать обратное - что он не существует. Поэтому данный вопрос всегда останется предметом веры. Но для меня аргументов, которые ее подкрепляют, достаточно. Теперь надо подумать, какой он - потусторонний мир.
   "Потусторонний мир", "загробный мир", "загробная жизнь", "посмертный мир", "жизнь после жизни", "жизнь после смерти", "тот свет", "мир иной". Интригующие названия, давят на психику холодным дыханием таинственного бытия.
   Но какое же оно в самом деле, это царство мертвых? Где душа, носитель персональных, личных черт человека-индивидуума, может оставаться бессмертной и продолжать свое бытие? Странствия в загробном призрачном мире, переселение в другие тела, томление в подземном мире мертвых, упокоение в стране богов, мучения в аду или блаженство в раю? Что нас ждет на том свете?
   Нельзя сказать, чтобы это можно было узнать из околосмертного опыта. Когда человек переживает при клинической смерти выход из тела, светящийся туннель и тому подобное, это только начало жизни после смерти, но уж никак не сама жизнь. Представьте себя в самом первом коридоре Зимнего дворца в Санкт-Петербурге или Лувра в Париже. Вы смотрите на великолепие обстановки, картины и статуи, золото и бархат. И что же? Вы решите, что, побывав в этом коридоре, можно узнать весь Лувр или Зимний дворец? А если вас потом поведут в богатые и роскошные комнаты или бросят в запущенный подвал за решетку в том же здании? А вы-то думали, что какой коридор, такое же и все здание... Нет, пять минут переживаний в момент клинической смерти - это всего лишь пять минут переживаний. Они точно свидетельствуют о том, что жизнь после смерти существует, но вот в вопросе "какова она, эта жизнь?" этот опыт не помощник.
   Разные религии тоже рассказывают об этом по-разному. Индуизм, буддизм, кришнаизм, джайнизм, другие восточные верования, верования древних кельтов, мексиканцев, а также религии других народов, населяющих иные части света, убеждают нас в продолжении существования человеческой души в разных инкарнациях - в телах других людей, животных и даже растений.
   Множество религий помещают загробный мир под землю или на край света. Аид у древних греков, Аита у этрусков, Орк у римлян, Дуат у древних египтян, Бесконечные воды (Млечный Путь) у аборигенов Австралии, Патолс в прусской мифологии, Велняс - в балтийской, Манала у финнов, Вальхалла у скандинавов. Практически, что ни религия - то и свой загробный мир.
   Как же в этом разобраться? Выучить их все? Да не хватит на это жизни! Я начал изучать, провел за учебниками несколько месяцев, вплоть до лета две тысячи второго года, но потом понял, что хоть и стану специалистом по религиям, мифологиям и потусторонним мирам, но так и не успею познать истину. Не узнаю, какой этот загробный мир на самом деле, не доведаюсь, что меня ждет в том месте, куда я прийду после своей скорой смерти.
   Надо было искать другой путь.
   Поэтому я обратился к Богу. Я давно уже верил, можно сказать, знал, убедился, что Он есть, что Он меня создал, что Он меня любит. А если любит, то сможет, захочет помочь. Я обратился к Нему как к последней инстанции, веря, что только Он один прийдет мне на выручку. Ведь только Он один это знает точно. Только Бог может сказать, что ждет человека после смерти.
   Однажды вечером я отложил книжки, выключил свет в комнате, сел за стол, положил голову на руки и прошептал:
   - Боже, помоги мне. Помоги мне понять, что меня ждет на том свете. Сделай так, чтобы я еще живой смог это узнать, потому что, когда я туда прийду, может быть уже поздно. И помоги мне принять это. Помоги мне, Боже. Я Тебе буду очень благодарен.
  
   Только Бог может сказать, что ждет че­ловека после смерти.

Вячеслав Крушинский, "Человек в лабиринтах смерти"

  
  

Глава седьмая

СПАСИТЕ МОЮ ДУШУ

  
   Церковь Христа Спасителя в пригороде Киева оказалась обыкновенной небольшой каменной церквушкой в живописном месте недалеко от реки. Летний июльский пейзаж со склоненными ивами, полоскавшими ветви в реке, еще более подчеркивал здешнюю красоту. А отец Леонид - можно сказать, типичный православный священник. Довольно молодой еще, с курчавой рыжей бородой, веселый и краснощекий. Чем он мог мне помочь - не знаю. Но я уже говорил с врачами, слушал психологов, даже беседовал с художником-философом, теперь осталось спросить у священника. Даже если и здесь я не найду ответа, - тогда хоть смогу с чистой совестью сказать: "Ну что ж, я сделал все, что мог".
   Первое, что он мне сказал, когда я представился, было:
   - Я уже давно тебя жду.
   "Чего это он говорит?" - подумал я.
   - Меня ждете? Вы меня не можете ждать. Вы меня с кем-то спутали. Я здесь впервые.
   - Мне Борисов рассказывал о тебе, Алекс.
   - Борисов?
   - Да.
   - А он где, здесь?
   - Он жил тут при церкви.
   - А сейчас он где?
   - Он умер.
   - Умер?
   - Да.
   - Уже? Когда?
   - Три месяца назад.
   - Н-да, - протянул я и замолчал. Долго же он еще протянул, этот Борисов.
   - Я надеялся, что ты приедешь.
   - Я приехал.
   - Я молился за тебя.
   - Спасибо.
   - И о чем ты хочешь сейчас говорить?
   - А как вы думаете?
   - О смерти?
   - Да, о смерти.
   - Тебе страшно умирать?
   - Страшно. Знаете, я много думал, много читал, много пережил. Но ничего не узнал утешительного. Для меня смерть - это прыжок в кромешную тьму. Я хоть и знаю, что после смерти жизнь не кончается, но куда я попаду - понятия не имею.
   И я рассказал ему все, вплоть до подробностей. Он ни разу меня не перебил.
   - Я могу тебя понять, - ответил священник, когда я закончил.
   - Может, вы хотите мне помочь. Но понять?.. Как же вы можете меня понять? Вы были в моей ситуации?
   - У меня была дочь, Алекс. Ей было полтора года, когда она умерла от рака. Тогда я думал также, как и ты: "Почему это случилось со мной?" Ты знаешь, кем я был до того, как стал священником? Двенадцать лет алкоголик и бомж, начиная с тринадцатилетнего возраста. Моя жена Вера несколько раз уходила от меня, возвращалась и снова уходила. Я уже лежал на смертном одре на гнилой соломе в подвале, и единственным другом моим был старый пес, бездомный и голодный, как и я. Он приходил ко мне, и мы спали вместе, чтобы было теплее. И тогда я попросил у Бога смерти, я хотел, чтобы Он забрал мою жизнь, потому что так жить дальше я был не в силах. Но Он сделал иначе: Он забрал из моей жизни бутылку. На следующий день пришла моя Вера и перенесла меня на своих руках домой. И там же, у нее дома, я, вшивый алкаш, просил прощения и у Бога, и у нее. Бог простил меня, и моя Вера простила. Ведь она так хотела ребенка! Мы молились. И за нас молились. Она долго не могла забеременеть. И когда родилась Светланка, как ты думаешь, был ли я рад? Был ли счастлив? Почему же Бог забрал наше дитя? - святой отец смотрел в небо чуть выше горизонта. - Не знаю. Но когда она умерла, оно, небо, стало для меня ближе, потому что моя дочь ждет меня там. Так что я знаю о смерти не только из книжек.
   Он посмотрел на меня.
   - Смерть не прерывает существования человека, а только видоизменяет его. На земле люди называют одних живыми, а других мертвыми. Но кто такой мертвый? Это не весь человек, а часть человека - тело. Оно и предано земле, а главная часть человека, образ и подобие Бога, душа - она жива! Она перешла в мир загробный, там и живет. Наш Бог - не Бог мертвых. Он Бог живых, у Него все живы, и земная жизнь наша только есть начало, приготовление к жизни вечной, к той, которая никогда не кончится. Разные религии представляют догадки об истине бессмертия души, но только христианство придало вере в бессмертие и загробную жизнь полную достоверность и истинное выражение.
   - Почему именно христианство?
   - Потому что оно не от человека. Не от людей оно, Алекс. Это истина. Богооткровенная истина. Обратись к Богу, Алекс. Тогда тебе не страшна будет смерть.
   - Вы играете на моих чувствах? Ждете, когда я расплбчусь?
   - Нет. Вот этого как раз и не хочу. Не принимай Бога чувствами. Это может обмануть.
   - А чем же?
   - Верой.
   - А вера в Бога строится не на чувствах?
   - Нет, конечно.
   - А на чем же?
   - На фактах. Вот смотри.
   Отец Леонид достал книгу. Толстую книгу. Библию, конечно.
   - Вот этот факт. Библия. Слово Бога.
   - Почему вы думаете, что это - слово Бога? Есть доказательства?
   - Есть.
   - Какие же?
   - Изволь послушать.
   - Сделайте милость.
   - Видишь, писали Библию примерно сорок пять писателей с различным образованием, профессией, социальным положением. Это и Моисей, учившийся у египетских жрецов, военачальник Иисус Навин, священник Самуил, виночерпий Неемия, царь, полководец и поэт Давид, царь Соломон, министр Даниил, пастух Амос, сборщик податей Матфей, врач и историк Лука, изготовитель палаток Павел, рыбак Петр. Но Библия сама говорит, что истинный ее автор - Бог: "Все Писание богодухновенно", то есть Бог использовал этих людей для передачи Своих мыслей.
   - Но это еще ни о чем не говорит. Если Библия называет себя богодухновенной, это же не доказательство.
   - Да, но смотри сам - все эти авторы не знали друг друга, они писали Библию в течение очень большого времени - почти полторы тысячи лет. Но, несмотря на это, вся Библия - это единство темы и структуры. Она нигде не противоречит сама себе. Если и возникают противоречия, они только кажущиеся на первый взгляд. Их можно объяснить сжатостью некоторых сообщений Библии, описью событий в параллельных местах в другом плане и с другой точки зрения, возможностью понять истинный смысл некоторых высказываний Библии только в сочетании с другими изречениями, а иногда и недостатками переводов.
   Он рассказывал дальше.
   - Естественнонаучные данные Библии часто подвергались критике. Сотворение Вселенной и человека, картина мира, представляемая Библией, всемирный потоп и другие библейские сообщения вызывали сомнение, но никогда - поверь, никогда! - они не противоречили доказанным научным сведениям. Наоборот, эти высказывания по прошествии длительного времени после их написания часто подтверждались исследованиями. Например, о шарообразности Земли говорится в Книге Исайи: "Он есть Тот, Который восседает над кругом (или шаром) земли". О том, что Земля находится в вакууме, написано в Книге Иова, описывающей события, происходившие примерно в начале второго (!) тысячелетия до нашей эры: "Он распростер север над пустотою, повесил землю ни на чем". И хотя Библия не является учебником естествознания и в ней нет описания, например, строения клетки или структуры атома, там, где она говорит о природе, Библия точна.
   Я слушал священника, не перебивая.
   - Библия абсолютно точна в историческом плане. То, что события происходили именно так, как говорит об этом Библия, было признано на протяжении почти двух тысяч лет, только в девятнадцатом веке начались попытки опровергнуть это. Но библейские исторические данные подтверждаются археологическими исследованиями. Например, народ хетты был известен только из библейских источников, что стало основанием для заявлений, что такого народа вообще не существовало. Археологи в начале нашего века обнаружили на территории Турции хеттскую цивилизацию, как теперь считают, одну из самых могущественных в древнем мире. Библейские исторические данные точны в гораздо большей мере, чем это могут представить себе современные критики. Но даже не это основное доказательство того, что Библия - книга от Бога. Она дает правдивое знание о будущем в пророчествах. Знаешь, как понимать пророчество?
   - Предсказание будущего?
   - Да, пророчество - это предсказание определенных будущих событий, оно исполняется тогда, когда история идет как раз в соответствии с записанным в пророчестве. Библия содержит, по некоторым подсчетам, около шести с половиной тысяч пророчеств, больше половины из них уже исполнились. Некоторые исполняются в наше время, например, восстановление израильского государства, политическое и экономическое объединение мира. Остальные пророчества относятся к будущим событиям. Скажи, мог человек сам от себя написать такую книгу и не ошибиться?
   Он мне много чего еще поведал о Библии. Я и не оспаривал этого. Насколько я знаю, это действи­тельно уникальная книга. Я только спросил его:
   - Зачем вы мне это все говорите? Я вас спрашивал не о Библии, а о смерти.
   - Видишь, чтобы о чем-то говорить, сначала нужна база. Иначе один будет говорить одно, другой утверждать обратное, и никто никому ничего не докажет. Нужен твердый фундамент. Первоисточник. Например, как во времена социализма - труды Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Но они доказали свою несостоятельность. Кто теперь на них ссылается? Поэтому нужно твердое основание. Такое, на которое можно было бы опереться. Это и есть Писание. Это документ, проверенный и перепроверенный тысячи и десятки тысяч раз знающими людьми, которые не нашли в нем ни единой ошибки. Подумай логично - возможно человеку написать такую книгу?
   - Нет, конечно...
   - После этого можно только признать: "Библия - это не слово человека. Это слово Бога". И в вопросе "Что нас ждет после смерти?" на это слово тоже можно положиться на сто процентов.
   - И вы говорите, что в этом есть правда? В этой самой Библии?
   - Если в ней нет правды, то ее нет нигде.
   Отец Леонид открыл книгу, полистал ее и прочел мне:
   - Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною... Библия говорит, что есть Тот, Кто умер за наши грехи, Кто был мертв, Кто побывал в загробном мире и вернулся оттуда, - Иисус Христос. Он жив и сейчас и, безусловно, может не только рассказать, что ждет нас, но и помочь приготовиться к смерти.
   - Так что же мне делать? Что конкретно делать?
   Он внимательно смотрел мне в глаза:
   - Алекс, ты грешный человек? Прежде чем ты дашь ответ, знай, что, по Божьим меркам, грех - это не только украсть или убить. Кража - это грех. Убийство - это грех. Пьянство, наркотики, разврат и обман - это тоже грех. Но Бог говорит, что и зависть, и клевета, и сплетни - грех. А гордость - едва ли не самый опасный грех, потому что это первый грех во Вселенной, потому что им когда-то согрешил Люцифер, согрешил еще до Адама и Евы, согрешил и стал дьяволом и сатаной. Ты представь себе, сколько грехов мы творим! Даже если в день совершим только один, в год это будет триста ­шестьдесят пять, за десять лет - три тысячи шестьсот пятьдесят, а за всю жизнь мне и считать не хочется. А мы творим грехи за день сотнями! Куда нам их девать? А теперь подумай, Алекс, ты виноват перед Богом? Ты нарушал Его заповеди?
   Я ответил сразу:
   - Да.
   - Ты согласен, что за это нужно платить?
   - За все в жизни нужно платить.
   - Так вот, расплата за грех одна - смерть. Даже один-единственный грех навеки разделяет нас с Богом.
   - Почему же Бог такой злой?
   - Он не злой. Но Он праведный и святой и не имеет абсолютно ничего общего с грехом. Там, где есть тьма, нету света, там, где есть свет, нету тьмы. Теперь понятно, почему в этом мире смерть? Понятно, почему люди умирают?
   - И за свои грехи я должен умереть?
   - И за свои грехи ты должен умереть.
   - И за свои грехи я должен вечно мучиться в аду?
   - И за свои грехи ты должен вечно мучиться в аду.
   - Это звучит страшно.
   - Да, это звучит страшно.
   - Очень страшно.
   - Да, очень страшно. Это было бы действительно безысходно страшно, если бы на том и закончилось. Но Бог - не изверг, Он Сам создал мир, создал тебя, меня, Он любит мир, любит людей, поэтому Он Сам умер за наши грехи, Сам заплатил. Он отдал Своего Сына Иисуса Христа, чтобы каждый, кто верит в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Он пришел на землю, Он страдал и умер страшной смертью на кресте за тебя и за меня. И теперь нам можно спастись от ада. Для этого нужно принять то, что предлагает Христос.
   Я понимал, что все это правда, но не в моих принципах так сразу соглашаться:
   - А если у меня не получится? - спросил я.
   - А ты что-нибудь потеряешь? - спросил он.
   Подумав, я согласился:
   - Мне действительно терять нечего. Утопающий хватается за соломинку. Хоть за Бога, хоть за черта.
   - Черт тебе не поможет, Алекс. А вот Бог может стать реальным в твоей жизни. Только Его надо позвать, и Он прийдет.
   Я смотрел на священника и думал, а он продолжал:
   - Никогда нельзя отрицать то, чего не знаешь. А разве ты знаешь Бога? Разве ты Его когда-нибудь призывал? Это надо попробовать. Ты любишь лимоны?
   Я пожал своими плечами.
   - Лимоны? При чем здесь лимоны? Ну вообще-то люблю. Я их даже без сахара могу есть. Хотя с сахаром, конечно, вкуснее.
   - Так вот представь себе лимон. Он спелый, сочный, желтый, чистый, вымытый. Ты берешь нож и понемногу срезаешь кожуру. Только осторожно срезай, осторожно. Чисть его, как будто чистишь картошку. Очистил. Вот нож натыкается на мякоть лимона. Здесь давай смелее. Нож только чуть-чуть разрезает мякоть, достаточно, чтобы можно вложить туда два пальца. Ты откладываешь нож, берешь лимон в пригоршню и погружаешь большие пальцы в эту спелую и сочную мякоть, надавливаешь. Из-под пальцев течет лимонный сок. Он стекает по рукам и капает. Ты разделяешь лимон на две части. Теперь ты ясно видишь его дольки, кое-где с лопнувшей оболочкой, кое-где еще целые. Ты берешь в каждую руку по части лимона и давишь. Сок течет по твоим рукам, сбегает, растекается по кистям, течет далее по предплечьям до локтей. Ты пробуешь его на вкус...
   Я замотал головой.
   - Что чувствуешь? - спросил священник, с улыбкой глядя на меня.
   - А что чувствовать? Меня аж передергивает... Полон рот слюны...
   - Это потому, что ты лимоны уже пробовал и знаешь, какова будет реакция. Но разве этим можно насытиться? Сколько не говори "лимон" или "колбаса", насколько красочно еду не описывай, от одних рассказов сыт не будешь.
   - А причем здесь Бог?
   - Сколько я тебе не буду рассказывать, Алекс, Какой Господь, это тебе не поможет. Каждому надо самому пробовать принять Его. Даже те, кто не верит, могут попробовать. Только тогда человек убедится, насколько Бог ему нужен. Да разве может быть все равно, где твоя душа будет проводить вечность?
   - Но тогда что мне сделать, чтобы попасть в рай? Просить у Иисуса Христа прощения и спасе­ния, как учит Библия?
   Отец Леонид развел руками:
   - А кто-то знает другой выход?
   - И что, если я приму Христа как своего Спасителя, попаду после смерти в рай?
   - Безусловно.
   - А если не приму - то в ад?
   - Тоже правильно.
   - И я найду в этом всем христианстве смысл жизни?
   - Найдешь, Алекс.
   Я немного помолчал.
   - Да вы знаете, что я искал его, где только мог, этот смысл? Я перебрал различные системы ценностей, а все они - временные и прехо­дящие. Я нигде его не нашел.
   - Ты не там искал смысл. Знаешь, однажды пришел пациент к врачу и говорит: "Доктор, у меня вот тут, и тут, и тут - куда ни ткну пальцем - всюду болит". А доктор: "Ну-ка, ну-ка, давайте посмотрим. Э-э-э, батенька! Да у вас же палец сломан!" Ты не в те смыслы тычешь пальцем.
   - А куда ж мне тыкать?
   - Давай подойдем к этому вопросу с другой стороны. Каким должен быть смысл жизни? Каким бы ты его хотел видеть? Каким должно быть то, к чему можно стремиться? То, чего ты достигнешь, и тебя не посетит разочарование, и ты не скажешь: "Снова не то!"?
   - Если вы хотите, пожалуйста, но, первое, - как раз не таким, о котором можно только мечтать, но можно и пощупать. Не отвлеченным, не воображаемым в мечтах, в построениях какой-то фантастической утопии, а действительно сущест­вующим. Реальный смысл.
   - Хорошо. Во-первых, реальный. Дальше.
   - Он должен быть это... неумирающим и непреходящим, чтобы мне, если работать, то не на унитаз, а на вечность.
   - Хорошо, - повторил он. - Вечным. Дальше.
   Я думал дальше.
   - Красивым. Прекрасным. Великолепным. Все, что на земле есть хорошего, чтобы было там. И не только на земле, а во всей Вселенной.
   - Великолепным, - святой отец загибал пальцы.
   - Доступным, осуществимым и исполнимым для всех - для бедняка, бомжа, бездарного, безграмотного, падшего человека, для нищих, обездоленных, отверженных, лишних. Чтобы он смог удовлетворить всех без исключения, без различия пола, расы, национальности, гражданства и прочего, прям как в Конституции написано, доступен всегда - в прошлом, в настоящем и будущем, доступен везде - и на родине, и на чуж­бине, и на свободе, и в тюрьме. Вот такие вот критерии смысла. Если не все, то основные. Только где вы найдете такой смысл? В моей жизни его нет.
   - Знаешь, Алекс, ты отчаялся, разочаровался и, не найдя смысла в себе, в своей жизни, в своем опыте, в своей деятельности, во всей своей жизни, ты заключаешь, что его нет вообще. Нигде, ни у кого. А между тем тот факт, что в данное время в твоей жизни нет смысла, совершенно не значит, что его нет где-то в другом месте, где-то вне тебя.
   - Где ж мне его искать?
   - Перестань искать в себе. Ты ищешь свет в темном подземелье и тепло в середине айс­берга. Мир не сошелся клином ни в твоем, ни в моем "я", и не все бытие вмещается в маленьком мирке нашей жизни, это ведь далеко еще не вся Вселенная. Не ищи его в себе. Не ищи его и на земле. То, что ты только что нарисовал, не может существовать здесь. Вечность и наша нынешняя грешная земля несовместимы.
   - Где ж мне его искать? - повторил я.
   Он молча, с улыбкой показал рукой на небо. Я сидел и смотрел на эту руку.
   "В принципе, так я и предполагал, - подумал я. - Что еще можно было ждать от православного свя­щенника?"
   - Вы меня перехитрили. Почему обязательно это должно быть на вашем христианском небе?
   Он засмеялся.
   - Я тебя перехитрил? Ты сам себя перехитрил. Ты ведь сам сказал, чту именно ты хочешь, а я только указал тебе, где это. Даже не я, Библия так говорит.
   Когда я уходил, отец Леонид проводил меня. И, прощаясь, сказал:
   - Ты, может, слышал, как начинается Евангелие от Иоанна? "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Здесь говорится об Иисусе Христе. В оригинале "Слово" по-гречески звучит "Логос", что значит Закон, Разум, Мысль, Смысл. У Бога нет бессмысленного мира, бессмысленной жизни, бессмысленного человека. Вначале был Смысл. Смысл в Иисусе Христе. Можно всю жизнь прожить без Христа и без христианства, можно не верить в христианское учение, можно без Христа сделать свою жизнь богатой, легкой и приятной. Но нельзя без Него пройти через мрачную долину смерти и еще менее возможно - через Страшный Суд. Я просто хочу сказать, что всякий, кто верит в Христа, может быть спокоен за свою смерть. Ты спокоен, Алекс?
   - Нет! Не спокоен я! Вы это хотели услышать?!
   - А Библия говорит, что можно быть спокойным, только приняв в свою жизнь Иисуса Христа.
   - Так не все же верят Библии.
   - Так не все и в рай попадают.
   Я оглядел священника с головы до ног и обратно:
   - А если Бога все-таки нет, тогда что вы будете делать после смерти?
   - А если Бог все-таки есть, то что будешь делать после смерти ты?
   Я уже уходил, но еще услышал слова, которые этот Божий служитель произнес мне вслед:
   - Если ты встретил меня, услышал и забыл - ты ничего не потерял. Но если ты встретил Христа, услышал Его и забыл - ты потерял все. Помни об этом, Алекс. Если и может кто-то спасти человека от смерти, то только Христос.
  
   Христос, принявший за него смерть, приби­тый за руки и за ноги гвоздями.
   Ивлин Во, "Возвращение в Брайдсхед"

Часть восьмая

ЛАБИРИНТЫ ЗАГРОБНОГО МИРА

  
  

Глава первая

В ЦЕПЯХ САТАНЫ

  
   Если есть Бог, есть и загробный мир, а если есть загробный мир, то я в этом мире предстану перед Богом. Это так же верно, как и то, что мое тело сейчас еще живое, а скоро уже будет мертвым.
   Но с чем я предстану перед Ним? Со своими грехами? Куда в таком случае Он меня направит? В ад? А куда же еще?
   Но что надо мне сделать, чтобы не попасть в ад?
   Оказывается, я знаю! Я уже знаю, что надо предпринять! Знаю, что я, как и всякий человек, виноват перед Богом. Значит, мне нужно попросить у Него прощения. Я знаю, что сам никогда не достигну рая, сам не спасусь. Утопающий не может сам себе помочь. Значит, мне нужен Спаситель. Но Спаситель на свете только один - Иисус Христос. Значит, нужно сказать: "Иисус Христос, прости меня. Спаси меня от ада. Возьми меня в рай".
   Так просто! Так мало слов, но так много могут они сделать!
   Сказать их сейчас? Я оглянулся. Еду в электричке из Киева домой, рядом сидят люди. Хоть мне и незнакомые, но что они обо мне подумают? Не глянут ли как на дурачка?
   Нет, уж лучше я обожду. Да, я сделаю это, но не сейчас. Завтра, когда приеду домой.
   Но ведь это можно сделать тихо, сидя на скамейке в электричке. Не вслух, а про себя. Просто подумать. Главное, чтоб Бог услышал, а Он услышит. А "завтра" - это такой брехун, такой обманщик, что оно может и не наступить.
   Нет, все равно не нужно. Все-таки давай завтра, Алекс. Ведь знать, что нужно делать и сделать - это две большие разницы. Ты устал, слишком много информации, а так завтра на свежую голову...
   Недалеко сидели двое молодых людей - парень и девушка. Мы познакомились, вернее, они захотели познакомиться со мной. ­Андрей и Жанна. Молодая семья, ехали они на какой-то праздник в Ровно. Начали меня расспрашивать, и я, не знаю зачем, немного рассказал им некоторые свои проблемы. Не думал я, конечно, что они помогут, в принципе, мне уже и помощь не требовалась, я нашел, что искал. Наверное, рассказал как раз потому, что это были совсем незнакомые люди.
   А они пригласили меня с собой.
   - А где будет ваш праздник?
   - У нас в клубе. Пошли, увидишь. Тебе ведь терять нечего и торопиться некуда.
   И я пошел из простого любопытства. Просто мне терять нечего и торопиться некуда.
   Знаете, где я оказался?
   Оказалось, что это клуб сатанистов.
   С-а-т-а-н-и-с-т-о-в!
   Меня представили главе клуба. Его звали Шандор. Кожаная куртка в заклепках, на руках вытатуированы пятиконеч­ные сата­нинские звезды, на шее - перевернутый крест.
   - А почему крест перевернутый? - наивно спросил я.
   - Потому что сатана для нас - победитель Христа.
   - Как это? Победитель Бога? Победитель Спасителя?
   - В Христе нет спасения, милейший. Нет и быть не может. Не Спаситель Он, а неудачник. Он дал Себя распять непонятно за что. Ведь все равно все пойдут в ад - и хо­рошие, и плохие. Бог - узурпатор действительной сатанинской власти. Бог не спасает. Он - мстительный надсмотр­щик. Он готов всякого отправить в ад за малейший грех. Его христиане служат Ему если не из-за страха, то из-за выгоды. Зачем тебе Бог? Тебе нужен Бог? Он тебе не нужен! Ты сам можешь быть богом!
   Шандор увлекся, глаза загорелись каким-то неземным огнем. Он обращался уже не только ко мне.
   - У нас нет ограничений. Какая разница, что подумают о тебе все эти животные. Первый и послед­ний из наших законов - "Делай, что хочешь". Это и будет твоим единственным законом. Ты должен быть сильным! Только сильный может выжить! Только сильный унаследует землю! Да будут прокляты кроткие, ибо они не будут владеть землей! Да будут блаженны сильные, ибо они будут владеть землей! Сатана ликвидирует воздержание и вводит вседозволенность. Сатана провозглашает стихийное существование вместо духовной жизни. Сатана представляет непороч­ную мудрость вместо самообмана, исполненного лицемерием. Сатана делает добро тем, кто имеет перед ним достоинства и отвергает любовь к неблагодар­ным. Сатана дает право мести, отвергая принцип подставления левой щеки, если ударили в правую. Сатана вводит принцип ответственно­сти для ответственных людей, отвергая принцип заботы о психически ненормальных. Сатана учит, что человек - это особый вид животного. Сатана ликвидирует вину за так называемые грехи, поскольку они приносят физическое, умственное и эмоциональное удовлетворение. Сатана есть наилучшим другом Церкви, потому что за все годы ее существования он имел работу.
   "Да, - подумал я, - действительно сатана здесь правит бал".
   - А у вас бывают человеческие жертвоприношения?
   Шандор посмотрел на меня с улыбкой:
   - Бывают. А ты что, боишься?
   - Нет, мне просто интересно, зачем все это? Этот, как вы говорите, праздник. Зачем вы по­клоняе­тесь сатане? Зачем все это делаете?
   - Чтобы, когда наш повелитель прийдет на землю, мог узнать своих! Лучше быть крутым парнем в аду, чем прислужником в раю. Сатане дана сила священника, апостола и князя бесконеч­ного пространства. Он есть высший разум зла! Миром руководит сатана, и только поэтому мир является совершенным. Вот зачем мы с тобой это делаем!
   - А почему "мы" да "с тобой"?
   - Потому что ты тоже наш.
   - Я?! Ваш?!
   Шандор посмотрел на мою испуганную физиономию и рассмеялся.
   - Дурачок! Если ты здесь, ты наш! Сатана назад не отпускает.
   Мороз продрал по моей коже от этих страшных слов. Что я здесь делаю? Надо уходить отсюда, пока цел.
   И я ушел? Нет.
   Видно, Шандор владел гипнозом, если смог так привлечь меня. Он вселял в меня мистический страх. Я, как и его подопечные, был послушным исполнителем его воли.
   Или не Шандора, а его хозяина?
   Князя мира сего? Дьявола? Сатаны?
   Я не буду рассказывать о самом "празднике". Было очень страшно. Пили водку, кололи нар­котики, курили марихуану. Бегали раздетыми, занимались групповым сексом. Я забился в угол и хотел одного - уйти отсюда.
   И не мог.
   Да, было жертвоприношение. Не человеческое, но и это страшно. Зарезали собаку и вымазали теплой кровью голую девушку, кото­рая ле­жала на столе.
   - Пусть будет приятна тебе эта жертва, князь тьмы, - шипел Шандор.
   Пили еще теплую собачью кровь. Вымазывали кровью себя - лица, руки, половые органы. Я перепу­гался, что заставят пить и меня. Пришлось пить водку, чтобы не пить кровь.
   Затем поздней ночью вся компания собралась и ушла. И я с ними. Они начали рисовать на сте­нах одной церкви черной краской перевернутые кресты. Один из них дал мне в руки банку с краской. И я взял ее, и держал все время, пока он макал в нее кисть.
   Мне было страшно за то, что мы делаем. Но я говорил себе: "Мне просто интересно. Просто надо со­брать информацию. И об этих сатанистах тоже. Я ведь не принимаю то, что они делают. Даже осуждаю. А сам ничего плохого не делаю. Просто смотрю. Просто держу банку".
   Я действительно не хотел этого делать. Но себя уже не контролировал.
   После этого на кладбище мы вырывали кресты и втыкали их перекрестием вниз.
   "А теперь ты тоже ничего плохого не делаешь?"
   Почему я не мог остановиться?
   "Что со мной? Кто меня тянет туда? Подумать только: ведь не так давно я был добропоря­дочным гражданином Украины, юристом, без пяти минут кандидатом правоведения, имел хорошее место работы, положение, деньги... И до чего я докатился?! До поклонения сатане! Дьяволу! Да что ж я такое делаю?!"
   Представляете, до чего доходит человек и куда может попасть, если он узнает истину о Боге и не примет ее?!
   Но одурманенная, опьяненная голова моя не хотела задуматься над этим. В ней теснились совсем дру­гие мысли: "А может, они и правы. Может, действительно не прав именно Бог? Иначе почему на этом свете все так мерзко? И нет никакого рая после смерти. Тогда что? Тогда бери от жизни все сейчас, Алекс, в данную минуту! Грабь, насилуй, убивай! Но ведь такая жизнь - это сущий ад. Вот именно! Ад! И если так, то надо занять хоть в аду достойное место. Лучше быть у сатаны в почете, чем у Бога на побегушках".
   И я с ожесточением принялся трясти крест. Он, видимо, был крепко прикреплен и не подда­вался. Это рассердило меня еще больше. Я видел перед собой только этот крест - две скрещенные перекладины - и больше для меня ничего не сущест­вовало. Это было противостояние - или я, или он. Оно имело более глубокий смысл, чем казалось с первого взгляда. Это был не просто вандализм. Это было богохульство.
   Я - или крест?
   Бог - или сатана?
   "Я все равно тебя вырву".
   Но он не поддался.
   Остановил меня только крик: "Накрыли! Сматываемся!"
   Я поднял голову и увидел, как около кладбища остановились три иномарки и из них выско­чили не­сколько человек. У одного из них, пробегавшего под фонарем, я мельком увидел в руке пистолет.
   Вы видели, как воробьи одновременно, как по команде, срываются стаей с земли? Точно так же сорвались мои товарищи-идолопоклонники. Где же подевалась их смелость? Где теперь все громкие слова, клятвы, бахвальства? Я уви­дел перед собой толпу бегущих зайцев.
  
   Глупец же ты был, что доверился дьяволу!

Мэтью Грегори Льюис, "Монах"

  
  

Глава вторая

ПОД ДУЛОМ ПИСТОЛЕТА

  
   Я был одним из последних, кто сообразил, что геройство кончилось, настало время или уносить шкуру, или отвечать. Я тоже перелез через кладбищенскую ограду, потом побежал, но скоро выдохся и перешел на шаг. Затем остановился.
   Тихо. Вроде никто не гонится. Надо убираться домой.
   И вдруг из-за угла выбежал человек. Он сразу же увидел меня, вскинул руку, и я заметил, как блес­нуло в полосе света от уличного фонаря дуло пистолета.
   Я вскрикнул, беспомощно подняв руки, и снова побежал. Но сил не было, все-таки я больной человек. Завернул в какой-то про­улок и теперь бежал вдоль вереницы гаражей. Асфальтированная дорога снова повернула, и через несколько метров я стукнулся грудью и руками о преграду, которую сразу не заметил, хоть это место и было немного освещено.
   Все. Впереди стена, бежать дальше некуда. Так и остался стоять, прислонившись лицом и ладонями к шершавым кирпичам и только слышал, как преследователь постепенно перешел с бега на шаг и замер в нескольких метрах от меня. Я слышал, как щелкнул предохра­нитель пистолета. Медленно повернулся к нему лицом. Черный глазок дула смотрел прямо в лоб, расширяясь в моих глазах с каждой секундой - так реагировал мозг на смертельную опасность. Пистолет был с глушите­лем. Значит, никто не услышит.
   Я зажмурился. За эти несколько лет уже свыкся с мыслью, что мне прийдется умереть скорее, чем многим другим. Но не так скоро! Пусть это даже и будет, но не сейчас! Сейчас я хотел жить, прожить еще хоть чуть-чуть, хоть несколько дней, но не умереть в этом месте от пули киллера. Открыв глаза, я увидел, что этот тип стоит, а грудь его еще вздымается от быстрого бега. Он ух­мыльнулся и прицелился мне в голову. Я снова закрыл глаза. В голове успела промелькнуть мысль: "Вот и конец. Даже раньше, чем думал".
   Но выстрела не было. Я услышал голос:
   - Слышь, ты?
   Я открыл глаза. Мясистое, чисто выбритое лицо с плотной бычьей шеей. Короткая стрижка. Почти наголо. Я не мог видеть его глаз, но во всей позе сквозило презрение:
   - Страшно умирать, правда? - он немного опустил пистолет, но сразу же вновь прицелился мне в го­лову. - Знаешь, мне даже немного жалко тебя. Дурачок ты. Ты просто оказался не в том месте и не в то время. Или в том месте, но не в то время. Или в то время, но не в том месте...
   У меня мелькнула надежда: "Если говорит со мной, может, не убьет?.."
   - Отпустите меня, пожалуйста. Я очень болен. У меня СПИД.
   - СПИД? - равнодушно протянул он. - Ты что, голубой?
   - Нет.
   - Ну это все равно. Видишь, тебе ведь все равно подыхать.
   - Нет, не все равно. Не надо сейчас.
   - Ну а мне все равно.
   Я услышал выстрел, вернее, глухой звук, и куски кирпича разлетелись вдребезги около моего правого уха. Они посыпались за шиворот. Не успев ничего сообразить, я инстинктивно накло­нился влево, упал на колени и закрыл голову руками.
   - Да ты чё, серьезно страшно? Ты гонишь, пацан. Быть не может. А ну, вставай. - Он подошел и толк­нул ногой меня в бок. - Вставай, - тише проговорил он, - я хочу, чтобы ты видел, как будешь умирать.
   Я собрал силы и поднялся. Дуло снова смотрело в глаза.
   - Подними руки.
   Я поднял.
   - Теперь опусти. Пощупай штаны. Не мокро? - он издевался надо мной. - Послушай сердце. Сту­чит?
   - Стучит.
   - Не переживай. Сейчас не будет стучать.
   Выстрел - и куски битого кирпича запорошили мое лицо слева. Еще выстрел - и кирпич со штука­туркой посыпались сверху на голову.
   Я уже не падал. Не мог. Только закрывался руками и зажмуривался. Подумал: "Боже мой, сколько же это еще будет продолжаться?"
   Киллер выстрелил еще два раза.
   - Ты живой? Или думаешь, что уже на том свете? Еще здесь. Но скоро будешь там. У меня послед­ний патрон.
   Он снова поднял свой ствол и шагнул ко мне. Я почувствовал, как холодный металл прикос­нулся ко лбу. От ужаса я уже ни о чем не мог думать. Последнее ощущение - капля пота стекает по носу и щекочет его.
   Но он вдруг отстранил пистолет и засунул себе в карман:
   - Поехали, хнырь, на твоей смерти еще заработать можно.
   Он взял меня за шиворот и отвел от стены. После того как он спрятал пистолет, я подумал: "Если не убил меня сразу, может, не убьет?" Даже почувствовал некоторое облегчение. "Может, еще выберусь. Боже, помоги!"
   Незнакомец отошел на шаг назад и сказал:
   - Это тебе, чтоб не рыпался.
   Около головы промелькнул его кулак, в следующее мгновение в моих гла­зах взорва­лись маленькие бомбочки, и больше я ничего не чувствовал.
   Очнулся от глубокого нокаута, когда мне вязали руки за спиной. Потом вкинули на заднее сиденье легковушки. Я лежал там и еще не верил в то, что так вляпался. Мне казалось, что всегда будет возможность уйти, но я просчитался.
   Когда машина остановилась, меня вытолкнули и прижали головой к земле. Потом подняли и повели по ступенькам куда-то вниз, пока не привели в освещенное помещение. Это был подвал, скорее можно сказать, даже тир, приспособленный для стрельбы. Здесь находились несколько человек. Среди них выделялись двое - только они сидели, ос­тальные стояли сзади.
   Странно, но больше никого из моих "друзей"-сатанистов я там не увидел. Неужели попался только я? Я не хотел верить в это и несколько раз тупым взором оглядывал подвал, в надежде увидеть хоть одного из тех, кто был со мной.
   Никого. Все незнакомые лица. Я ощутил леденящий ужас. Наказание за такие поступки мне теперь показалось страшным. Но еще страшнее было то, что наказание ждет меня одного. Я, который, можно сказать, случайно влез в это дело, только я буду нести ответственность? Где же справедливость? Почему я один должен отвечать? Где же Андрей? Где Шандор? Где же ваш хваленый князь тьмы? Почему он не выручает своих?
   Меня привели к сидящим и поставили перед ними на колени. Один из этих двоих чуть наклонился ко мне:
   - Ты кто такой?
   - Я? Никто.
   - Никто? Хорошо, пусть будет Никто. Ты, Никто, знаешь меня?
   Я отрицательно покачал головой.
   - Когда с тобой говорят, отвечай словами, а не маши головой, как козел.
   - Нет, я вас не знаю.
   - Меня зовут Монарх.
   Да, по кличке я его знал. По кличке его многие знали. Это был один из крупных криминальных авторитетов го­рода Ровно.
   "Вот это я вляпался".
   - Знаешь, почему ты здесь?
   - Нет, не знаю.
   Он зло засмеялся.
   - Он не знает... Месяц назад вы осквернили могилу моего брата на кладбище в Грабнике. Ты при­нимал в этом участие?
   - Нет, меня тогда вообще не было в Ровно. Я не из их компании. Не сатанист.
   - Не сатанист? Так вот вы как, если вас прижать, отрекаетесь от своих.
   - Нет, я действительно случайно там оказался.
   - Ну-ну. Вы все там случайно.
   Монарх поднялся на ноги и со страшной силой ударил меня в челюсть. Из разбитых губ брызнула кровь и я упал. Он бил меня но­гами, а я не мог даже защищаться или прикрывать голову, только прижимал ее по возмож­ности ближе к коленям. Он бил, а я ощущал каждый удар.
   Наконец Монарх сел и закурил сигарету.
   - Вы испоганили могилу моего брата. Моего! Ты думал, что это сойдет вам с рук? Не-е-ет, ты ошибся, парень. Ты ошибся.
   - Отпустите меня, пожалуйста, - прохрипел я, проскулил разбитыми губами. - Я ничего не сделал.
   - Не сделал?! Тебя, сука, видели, как ты ломал крест на могиле. И ты говоришь, что ничего не делал?
   - Отпустите, пожалуйста. Я болен. Я скоро умру. У меня СПИД. Отпустите.
   Но он уже не обратил внимания на эти слова.
   Они меня не убили сразу, нет. Я им нужен был еще для спектакля. Все, кроме меня и еще од­ного че­ловека, с виду бомжа, который все время маячил в дальнем углу помещения, расселись за железным барьером, выглядывали только их головы. Да два телохранителя стояли по сторонам. А мы с этим бомжом стреляли друг в друга. Разыгрывали дуэль. Я слышал, что есть и такой бизнес - люди платят огромные деньги, чтобы посмотреть на настоящую смерть. Нам дали по пистолету и расставили друг против друга на расстоянии двадцати метров. С каждой пулей приказывали сходиться на метр. Я все лучше мог разглядеть моего соперника. Он был старый, с грязной седой бородой. Стрелять не умел. Впрочем, как и я. Ведь я не был в армии, а оружие держал впервые в жизни. Пистолет при каждом выстреле бил меня в руку, сила отдачи выворачивала кисть, вырывая оружие из пальцев. Кроме того, у меня и так дрожали руки.
   В меня бомж не попал ни разу, как и я в него. При последних выстрелах мы уже были почти рядом. Я стрелял первым. Не попасть, казалось, было невозможно. Но последняя, шестая моя пуля только оцарапала его плечо.
   Наши глаза встретились. Старый, измученный человек. Видно, его просто нашли где-нибудь под мостом или в сыром подвале. Он годился мне в отцы, а мог быть даже и дедом. Он смотрел в мои глаза. Я смотрел в его. И ни о чем не думал. Только смотрел. А он почему-то не поднимал пистолет.
   Монарх крикнул из-за барьера:
   - Давай, кончай его, дед. Убей гладиатора. Большой палец вниз.
   Бомж посмотрел на него и снова на меня. И вдруг сказал:
   - Ты молодой. Ты мне ничего плохого не сделал. За что же тебя убивать?
   Он отвел пистолет в сторону и выстрелил. Пуля попала в одного из телохранителей. Кажется, в жи­вот. Он в один момент со­гнулся пополам и исчез за барьером.
   В первую секунду другие растерялись. Тот, который привез меня, сообразил первым. Пока­зался его пистолет, и он всю обойму расстрелял в деда. Стреляли и другие. Тело бомжа от выстрелов отлетело в противоположную сторону, будто выпущенное из рогатки, ударилось о стену и сползло на пол, оставляя на стенке неровные кровавые полосы.
   А я как стоял, так и остался с пистолетом в руке и раскрытым ртом. Я не ожидал та­кого! Неу­жели мне тогда еще продолжало казаться, что это только шутка, игра, невинное развле­чение, что нас всего лишь попугают и отпустят домой к маме? Но тут я увидел черный глазок пистолета, направленный уже в мою сторону, и до меня дошло, что шутки кончились, что вот только что оборвалась жизнь одного человека, а сейчас моя очередь...
   Спасло мою шкуру от такой же участи, наверное, только то, что я сразу же отбросил пистолет и бросился лицом вниз на пол, закрыв голову руками. И успел вовремя. Пуля, предназначенная мне, звякнула над головой. Если бы стоял, то была бы уже крышка.
   Я лежал и слышал, как они потихоньку выходили из-за барьера. В меня уже не стреляли. Тот, в которого попал дед, был ранен не в живот, а в грудь. Я слышал, как он лежал и хрипел, а затем перестал. Потом отозвался Монарх:
   - Уберите эту мразь.
   Не знаю, к кому это относилось - к его же бойцу, к бомжу или ко мне. А может, ко всем троим. Один из боевиков подошел к деду и перевернул его:
   - Готов.
   Он подошел ко мне:
   - А с этим что, Шила? Тоже пустим в расход?
   - Нет, этого давай под поезд, - подумав, ответил тот, что догонял меня. - Тот - бомж. А этот - черт его знает, кто он такой. Его могут искать. А так сам будет виноват. Давай коньяк, Зверь.
   Монарховский амбал по кличке Зверь принес бутылку. Потом двое из них взяли меня под руки, поста­вили у стены. Шила схватил за волосы и задрал мне голову назад. Зверь одной рукой сжал мою челюсть, и рот сам по себе раскрылся. Другой рукой начал лить в рот коньяк. Я задыхался и, чтобы не захлеб­нуться, несколько раз глотал палящую жидкость, хотя больше ее стекало по подбородку и шее за шиворот.
   - Пей, шкура, не то тут тебя и утопим.
   Когда они кончили, Шила похлопал меня по щеке:
   - Пацан, где ж ты так надрался?
   Мне связали сзади руки, вывели на улицу и втолкнули в машину.
  
   Совсем не страшна смерть, когда вокруг тебя герои­ческие и нежные души, благородные дру­зья, которые по­жимают тебе руку в минуту рас­ставанья с жизнью! Но как сохранить в душе эн­тузиазм, когда вокруг одни лишь низ­кие мо­шен­ники?!

Стендаль, "Пармская обитель"

  
  

Глава третья

ПОСЛЕДНИЕ МОМЕНТЫ ЖИЗНИ

  
   Когда минут через десять езды мы остановились, я услышал гудки поездов и понял, что это железнодорожная станция. Вылезли, выволокли меня и шли через колеи. Я спереди, за мной два мордоворота - Шила и Зверь. За одним составом остановились.
   - Здесь, - сказал Шила.
   Руки развязали. Но что я мог предпринять против этих двоих?
   - Скажи напоследок, как хоть тебя зовут? - спросил Шила.
   - Алекс, - прохрипел я.
   - Алекс? Это поганяло, что ли, твое?
   - Нет, это имя.
   - Странное имя. Ну да ладно. Так вот, Алекс. Ты уже закончил игру, которая зовется жизнь. Скоро познакомишься с Богом. С ангелами погутаришь.
   - Скорее уж чертей поразвлекаешь... - вставил Зверь и заржал.
   Познакомишься с Богом, погутаришь с ангелами, чертей поразвлекаешь. Да они даже не понимали, насколько реальными эти вещи были для меня сейчас!
   Удивительно, но почти все время, пока мы с дедом стреляли друг в друга, я почти не чувствовал страха. На­верное, на это просто не было времени. Или был уверен, что останусь жив. Мысли о смерти не появлялись. Даже когда остался без патронов перед дулом его ствола, я стоял, по крайней мере внешне, почти спо­койно.
   Но это прошло. И может только сейчас, после таких вот слов, я начал осознавать реальность того, что со мной происходит, реальность того, во что я вляпался. И почувствовал ужасный, леденящий страх. Страх уже НЕМИНУЕМОЙ СМЕРТИ. Реальность того, что вот через несколько минут я УМРУ. Все-таки умру.
   От этого подкашивались ноги... Но тут я увидел, что у Зверя пистолет выглядывает сзади из-под куртки. Я попытался выхва­тить его. Не получилось. Зверюга перехватил мою руку.
   Как он рассвирепел! Схватил мое горло двумя своими ручищами и стал душить. Я начал биться в его руках, хотел крикнуть, но из глотки вырвался лишь сдавленный звук, похожий на блеяние.
   Зверь душил меня. Я пытался разжать его руки, вдохнуть из последних сил, но это напоми­нало хлопа­нье курицы в руках повара. Что я, больной человек, мог сделать против такого бугая?
   Кровь буквально переполнила вены лица, и оно пылало огнем. Глаза вылезали из орбит. Тело сводили судороги, и я почувствовал, как моча теплой струей потекла вниз по бедру. Сознание туманилось.
   Неужели это все? Конец? Смерть?
   Спас меня от немедленной расправы Шила.
   - Оставь, Зверь, задавишь.
   - Да черт с ним. Какая разница, как ему подохнуть. Мертвого подкинем.
   - Разница большая. Это легко могут установить, когда поезд переезжает живого человека, а когда труп.
   Зверь отпустил меня и бросил на землю. Я начал глотать воздух. Но в течение одной-двух минут ды­хание полностью отсутствовало, и я не мог вдохнуть, как ни пытался. И только посте­пенно, секунда за секундой дыхание становилось ровнее, и я смог отдышаться. Как хорошо, оказывается, просто дышать. Как люди не ценят воздух, когда он есть! И как понимаешь его важность, когда тебе сдавливают горло или закапывают живым в землю!
   Когда я совсем отдышался, Шила и Зверь стояли на прежнем месте. А поезда еще не было, только издалека доносились гудки.
   Я пошевелился, попробовал прояснить мысли. Услышал их голоса. Они смеялись, разгова­ривали о чем-то своем, словно меня уже не было. Да, для них это был лишь эпизод в работе. Для них я был уже мертв.
   "Все-таки прийдется умереть? Сейчас?" Ощущая полнейшее бессилие, я заплакал. Шила ус­лышал, взял меня за грудь и поставил на колени:
   - Ну что, сучара? Молиться будешь?
   А что делать тому, кто знает, что через несколько минут умрет и уже никак, ну никак не сможет спасти жизнь? "Есть ли человек, который перед смер­тью не вспомнит Бога?" - вопрошает Жюль Верн в романе "Дети капитана Гранта".
   А кого же вспоминать? Кто последняя инстанция? Кто еще сможет помочь?
   Я посмотрел на него сквозь слезы:
   - Буду.
   - Молись. Мы ведь не изверги.
   Я перекрестился и начал тихо молиться:
   - Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя яко на небеси, так и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.
   Нечасто я произносил эту молитву "Отче наш", которой еще в детстве научила меня мать. И, наверное, никогда не заду­мывался над ее словами, смыслом. Только теперь, на пороге смерти.
   "А может, это не та молитва, которую надо? - подумал я. - Но других я не знаю. Помоги мне, Боже, прошу Тебя! Спаси мне мою жизнь! Пожалуйста, Господи!".
   Я даже не услышал, скорее почувствовал, как загудел, подъезжая, поезд. Все ближе. Ближе. Но за вагоном я его не мог видеть. Зверь выглянул и махнул головой:
   - Едет. Давай.
   Меня выволокли из-за вагона. Я увидел яркий свет, исходящий из одной точки. Он ослепил глаза, и я зажмурился.
   "Прожектор, - подумал я. - Это тепловоз. Сейчас буду под ним".
   И вдруг услышал голос за спиной:
   - Эй, вы что там делаете?
   Шила и Зверь обернулись. Я тоже как-то успел повернуть голову. Освещенный лучами подъ­езжаю­щего тепловоза, из-за другого вагона выглядывал человек. Была видна только его голова, но нас он видел хорошо.
   - Уходим, Шила. Кончай его.
   Но Шила запоздал. Крик того дядьки отвлек его. Когда он повернулся, поезд уже почти по­равнялся с нами. Шила толкнул меня, но в последнюю минуту я успел ухватиться рукой за его куртку. Захват был слабый, но я все-таки чуть-чуть придержался. Шила оторвал мою руку и снова толкнул меня на рельсы.
   Но было поздно. Тепловоз уже проезжал мимо нас, поэтому я падал не под поезд, а на него, сбоку. Помню - черная громадина поднимается передо мной, страшный удар в голову, потом в грудь, меня зацепило и потянуло. Это продолжалось недолго, несколько десятков метров, но мне казалось, что конец не наступит никогда.
   Тут еще удар. Я почувствовал себя свободным, упал и мог видеть, что лежу на рельсе, моя правая половина находится под поездом, а страшное колесо медленно, даже слишком медленно, движется на меня, а я постепенно, сантиметр за сантиметром, отползаю. Все было словно в замедленной съемке. Когда-то раньше приходилось слышать, что при смертельной опасности время для попавших в такую ситуацию течет не так, как обычно - намного медленнее. Человек, стоящий перед лицом смерти, успевает сообразить, вспомнить, продумать и сделать то, что никак не смог бы в нормальных условиях. Нечто подобное переживал и я. Как ни быстро ехал поезд, мне удалось отодвинуть с рельсы голову, правую руку, туловище. Еще чуть-чуть - и я выползу.
   Но правую ногу все же не успел забрать. Громадное вагонное колесо навалилось на середину бедра, послышался противный хруст, треск, меня развернуло, я снова ударился обо что-то головой, но еще видел, как отрезанная культя упала между рельсами по ту сторону грохотавших колес, словно мешок с опилками, а из того места, где только что росла моя нога, забил фонтан крови, которая обагрила шпалы, рельсы, и немного даже попало на колесо вагона.
   Поезд сбавил скорость, тихонько проехал еще немного, дернулся и остановился.
   "Нога. Моя нога. Что с моей ногой? Неужели ее отрезало? Не может быть! Я ведь не чувст­вую боли!"
   Боли и вправду не было. Я хотел пощупать правую ногу, но не нашел. Ее не было. Пальцы натыкались на липкий от крови гравий.
   - Эх, парень, что ж ты так...
   Человек, который выглядывал из-за вагона, теперь стоял надо мной. Он быстро снял пояс, припод­нял мою ногу и наложил жгут выше оторванного места.
   - Все. Тихо. Молчи.
   Но я молчал и без напоминаний. Да и чего было кричать? У меня ничего не болело.
   - Полежи тут, я сейчас "скорую" вызову.
   И он побежал. А я остался. Лежал и даже не стонал. Нет, я все понимал, но ничего не чувствовал и ничего не хотел делать. Это называется болевой шок.
   Вдруг я увидел, как ко мне подошли двое. Смутно припомнил, что где-то видел их, знаю.
   Да, это они, Шила и Зверь. И они ищут здесь в это время не английскую королеву, а меня. И ищут не для того, чтобы пригласить в кафе. Они просто-напросто хотят меня добить.
   Да, смерть еще не отступила.
   Шила прошел так близко, что если бы у меня была нога, он бы, наверное, споткнулся, но бандюга не смотрел на то место, где лежал я. Зверь шел дальше шага на три, но смотрел в мою сторону. И меня, хоть я и лежал в относительной тени остановившегося поезда, не заметить ему было невозможно.
   Но он не заметил!!! Он скользнул глазами по вагону, таким же невидящим взглядом прошелся по мне и стал смотреть дальше.
   Вы думаете, я вздохнул с облегчением? Ничего подобного! Лежал, боясь вздохнуть до того момента, когда услышал вдалеке голос Шилы: "Черт с ним! Едем!"
   Неужели и вправду Бог есть, и это Он меня оберегает? Ведь сколько раз за сегодня я мог быть на том свете?!
   Но где же эта "Скорая"? Если они не приедут...
   Тут мои воспоминания обрываются... Дальше помню, как я лежу, меня везут куда-то - лампы дневного света на потолке длинного коридора мель­кают, и свет то становится ярче, то тускнеет.
   "Больница, - подумал я, - меня все-таки привезли сюда".
   Помню, как лежал на чем-то ровном и гладком, кажется, на столе. Я, наверное, совершенно голый. Мне холодно в спину, ягодицы и левое бедро. У меня почти ничего не болит, но ощущаю какое-то странное онемение правой ноги. Слышу, как врачи обсуждают, что со мной делать.
   Потом, кажется, я попробовал подняться. Ко мне подошла медсестра и попы­талась уложить меня снова. Но я хотел посмотреть на свое тело. Увидел краем глаза кровавую повязку на груди. Помню, как прохрипел: "Что со мной?" Но она снова попыталась уложить меня на стол. Я поддался, потому что лежать было легче. "Потом посмотрю".
   Подошел мужчина в белом халате. "Врач" - подумал я.
   - Вы меня слышите? - спросил он.
   Но гово­рить было тяжело, тяжело было и смотреть. Боль в груди и в ноге все усиливалась. Я закрыл глаза и услышал снова:
   - Вы меня слышите?
   Я едва поднял голову и прохрипел:
   - Осторожно, у меня СПИД...
   И вдруг пронизывающая боль, как ножом, разверзла мое тело. Я крикнул мощно, на всю глу­бину лег­ких. Потом силы покинули меня, глаза закрылись и голова упала на стол, стукнувшись об него с глухим звуком.
   Но я не умер и даже не потерял сознание. По крайней мере, продолжал все слышать.
   Врачи, кажется, встревожились. Хоть я и не видел, но почувствовал, что быстрее забегали, засуетились. Попытался шевельнуться, но тело не послушалось. Я вообще перестал ощущать его, не чувствовал прикоснове­ний медиков, а только тяжесть в конечностях в те моменты, когда пробовал шевелиться. Мне казалось, будто меня или разбил паралич, или кто-то крепко привязал к столу. Это было неприятно и обидно.
   Я услышал: "Лена, посмотрите зрачки". Почувствовал легкое прикосновение к правому глазу, веко подняли, и я увидел яркий свет. Чем-то светили прямо в глаз. Женский голос крикнул: "Расширен".
   Прошло еще несколько секунд, и до меня донеслось глухо, как из густого липучего тумана: "Мы его теряем".
   Но я знал, что еще не умер. Ведь хотя и не видел ничего, но мог слышать, и мое сознание воспри­нимало с достаточной ясностью почти все, что происходило в реанимации. Хотел крикнуть им: "Я еще жив. Я не хочу умирать", но губы уже не могли пошевелиться.
   Снова резкая пронизывающая боль, по сравнению с которой предыдущая почти не была ощу­тима. Затем тьма еще более сгустилась, но я успел услышать голос врача: "Он умирает!"
  
   ...быть может, я не весь умру,
   И чистое дыханье жизни, дух
   Живой, который Бог в меня вдохнул,
   Не будет уничтожен, наряду
   С телесной оболочкой, и тогда
   В могиле, а не то в ужасном месте
   Другом (кто знает?), вживе суждено
   Мне умирать. Чудовищная мысль,
   Коль скоро истинна!

Джон Мильтон, "Потерянный рай"1

  
  

Глава четвертая

ПО ТУ СТОРОНУ СМЕРТИ

  
   Все, что вы сейчас прочитаете, будет довольно необычно. Но не стуит отбрасывать это как обман только по той причине, что оно выходит за рамки общепринятого, которые имеем мы, воспитанные в скептическом обще­стве. Даже если с этого момента некоторые моменты повествования покажутся вам невразумительно написанными - это не от незнания языка. Просто там, где не действуют земные законы, не хватает и земной лексики для описания. На земле нет подобных вещей, аналогий, сравнивая с которыми можно было бы адекватно описать все свои ощущения и дать ясную характеристику состояниям, в которых я пребывал. Постараюсь обрисовать все по возможности понятно.
   Я попытался осознать, что со мной, действительно ли еще жив или, может быть, уже умер. Кажется, это мне даже удалось, я немного пришел в себя и понял, что все еще нахожусь на земле, в той же комнате реанимационного отделения. Тьма рассеялась, и я опять увидел больничную обстановку. Только смотрел на все это не с того места, где лежал раньше, а с другого - как будто бы снизу. Сначала мне показалось, что я почему-то лежу на полу. Видел линолеумное покрытие, ноги медперсонала, железные ножки стола.
   "Почему меня сюда положили?" - подумал я. Попытался подняться, хотя и помнил, что на столе не мог даже пошевелиться. К моему удивлению, это удалось. Но... Странно... Ноги врачей и медсестер будто бы поплыли вниз, а я сам - вверх. Именно "поплыл", а не вставал рывками, как обычно встает человек, тем более больной. Подниматься было совсем не тяжело, боль не ощущалась.
   "Меня вылечили, - подумал я, - как хорошо, когда не болит".
   Я чувствовал себя легким и каким-то даже прозрачным. Холода тоже не было, его заменила приятная теплота.
   Так я поднялся, как мне показалось, во весь рост, потому что лица врачей оказались на од­ном уровне с моим. Но, странное дело, они почему-то совсем не смотрели на меня. Все были около стола, почти окружив его со всех сторон.
   "Наверное, привезли кого-то другого", - подумал я и хотел спросить, что делать мне, но одно обстоятельство, еще более удивительное, удержало меня от вопросов.
   Уже поднявшись во весь рост, я почему-то не остановился, а продолжал подниматься все выше и выше. Это меня так удивило, что я почти не смотрел по сторонам, а замечал только то, как поднимаюсь. Так я поднялся до потолка и четко увидел сверху прямо над моей головой его выбеленную штукатурку. Меня поразило, как легко, без всяких усилий я смог туда подняться. Я не ощущал земной тяжести - будто парил под потолком. Мне показалось очень необычным мое состояние. Я не припоминал, чтоб когда-нибудь со мной происходило подобное. Еще подумал: "Что же это такое? Как я так могу?"
   Но я не очень себя разглядывал, даже забыл, что, лежа на операционном столе, очень хотел на себя посмотреть. Почему-то меня больше интересовала обстановка в реанимации, а не собст­венное состояние.
   Посмотрел сверху на стол. Там на спине лежал мужчина. Совершенно голый, только его по­ловые ор­ганы были кое-как при­крыты полотенцем. Я находился с правой стороны от него, ближе к голове и чуть сзади стола. Расстояние было не больше двух метров, я смотрел поверх голов врачей и медсестер и видел все довольно четко.
   Мужик этот казался не старым, хотя каким-то очень потрепанным и усталым. На груди с правой стороны была рваная рана.
   "Вот так обработали беднягу. Ему действительно нужна помощь", - посочувствовал я.
   Что-то знакомое было в нем. Где-то я его видел.
   Врачи, это было очевидно, боролись за его жизнь. Они буквально бегали вокруг него. Медсестра одну руку подложила под шею, другую - на лоб. При этом голова запрокинулась назад. Другая медсестра одной рукой захватила подбородок, поместив большой палец в рот, так что нижняя челюсть сместилась вперед, и рот открылся. Врач наклонился и заглянул туда.
   "Санацию", - услышал я. Видно, дыхательные пути больного были забиты.
   При помощи марлевой салфетки медсестра очистила рот. Салфетка мгновенно пропиталась густой кровью и слизью. Затем голову и плечи лежащего максимально повернули на правую сторону, а в широко открытый рот ввели S-образную трубку-воздуховод.
   Я услышал голос врача: "Адреналин, хлорид кальция внутривенно". Медсестра приготовила шприц и ввела содержимое в вену под ключицей.
   Я думал: "Кто же это такой? Кто из моих знакомых может лежать здесь. Кто?"
   В перерывах, когда видел его лицо, я глядел на потерпевшего. Едва заметные, уже, на­верное, давно зажившие шрамы на правой брови, на переносице, над левым глазом. Что-то очень знакомое было в этом лице.
   Тут одна из медсестер отошла в сторону и я увидел...
   А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
   Вы знаете, ЧТО я увидел?
   Правой ноги у мужика не было до половины бедра. Вместо нее с культи свисали кровавые куски мяса. Некоторые оборванные сосуды были зажаты скобками.
   И я все вспомнил. Вспомнил бал у сатаны, вспомнил кладбище, вспомнил дуэль со стариком, вспом­нил поезд. Вспомнил, у кого не должно быть ноги. У кого?
   Да у МЕНЯ же!
   У МЕНЯ!!!
   Меня объял ужас. Страшный ужас.
   Я понял. Понял, КТО лежит на столе. Понял, что на столе лежу... я.
   Да, Я САМ. Именно МОЕ тело лежало перед врачами, и они старались оживить МЕНЯ. А я смотрел на свое тело со стороны.
   "Такого еще никогда не видел, - подумал я. - Как же такое возможно?".
   Я был ВНЕ своего тела. Сам парил под потолком, а моя плоть лежала на операционном столе. Думаю, это можно назвать и раздвоением личности, и разделом плоти и сознания человека, и разде­лением души и тела.
   Я уже давно не был материалистом и допускал, что такое разделение возможно. Соприкоснув­шись лицом к лицу со смертью, я вынужден был изучать ее, поэтому слышал, читал о людях, побывавших в состоянии клинической смерти, именно тогда они видели свое тело со стороны. Я ведь даже сам говорил с некоторыми из них и не так давно, помните Венса? И я тогда верил. Верил, что они говорят правду. Но сейчас почему-то даже не вспомнил о подобных случаях. Собственное переживание такого было для меня полнейшей неожиданно­стью. Увидеть ТАКОЕ!
   Но я не мог не верить в то, что видел. Это было настолько реально, совсем не похоже на сон. Хоть сам и не чувствовал никакой боли, даже был уверен, что у нового "меня" все части тела на месте, все-таки... видел свое тело без ноги.
   Нам может казаться, что мы хорошо знаем себя, изучили свою внешность. Но это не все­гда так. Я за свою жизнь несколько раз видел себя со стороны - когда снимали на кинокамеру и потом смотрели по видеомагнитофону. А для большинства людей единственное место, где они могут поглядеть на себя - это просто двухмерное зеркало. Но оно никогда не воспроизведет нашей истинной внешности. В зеркале, на фотографиях, даже по телевизору я был другой. Не такой, как в реальности. Как сейчас.
   Я был зрителем, приглядывался к своему телу. И оно мне не очень понравилось. Даже очень не по­нравилось. Впрочем, не понравилось не само тело, а то, что теперь с ним случилось. Седина, кровь, синяки, разбитая голова, страшная рана около груди и культя вместо ноги... От созерцания такого мне стало плохо.
   Я наблюдал, как меня пытаются оживить (я продолжал думать об этом теле как о "себе", по­этому употреблял личные местоимения как к моему старому телу, так и к новой, бестелесной (или новотелесной) сущности, хотя к тому времени еще не до конца осознал, кто же такой "я" теперь). Врач крикнул: "Внутривенно новокаин, бикарбонат натрия". Медсестра снова делала уколы. Загнала иглу в вену около шеи, но новая моя шея ничего не почувствовала.
   Мне начинали делать искусственное дыхание. На рот и нос положили похожее на респиратор приспособление, которое трубкой соединялось с аппаратом.
   "У него вздутие эпигастральной области", - вдруг услышал я и увидел, что живот над желудком действи­тельно будто распух. Наверное, туда попал воздух при искусственном дыхании.
   Мою голову и плечи перевернули на бок и врач осторожно надавил ладонью на вздув­шийся жи­вот. При этом изо рта моего тела донесся звук, похожий на отрыжку. Другой врач начал щупать пульс на сонной артерии. Видно, пульса не было, потому что начали делать закрытый массаж сердца.
   Реаниматор расположился с левой стороны моего тела, положил одну ладонь на другую и на­чал на­давливать на грудину в точке, расположенной в области сердца. Я заметил, как на шее моего тела по сонной артерии прошла пульсовая волна искусственно нагне­таемой крови, затем еще и еще в такт нажатию на грудь. Искусственное дыхание тоже продолжалось, но не помогало. Тело мое лежало трупом.
   Медсестра длинной иглой проколола грудь в том месте, где сердце, и в шприце сразу появилась кровь. Затем приступили к электрической дефибрилляции сердца, которая осуществляется се­рией по­следователь­ных разрядов импульсного тока. Вкатили аппарат, к груди моего тела приставили электроды, на поверхность которых медсестра наложила марлевые салфетки. Один электрод врач поместил под правую лопатку, другой с силой прижал к грудной стенке, над верхушкой сердца. Все, кроме него, отошли от моего тела.
   "Три пятьсот". Сам я под потолком не двигался, но увидел, как тело на столе подпрыгнуло.
   "Четыре". Тело снова подпрыгнуло.
   Мне это очень не понравилось, и я хотел сказать им. Попробовал перемещаться и это получилось. Я как бы подплыл к одному из врачей и сказал: "Извините, зачем вы это делаете?"
   Он не ответил, даже не посмотрел на меня. Я двинулся дальше, остановился, попытался заговорить с медсестрой, но и она не обратила внимания.
   "Меня не замечают", - догадался я. Действительно, еще одна медсестра посмотрела на то место, где сейчас находился я, но она смотрела сквозь меня. И меня "нового" не видела.
   Врач держал электроды на моей груди.
   "Четыре пятьсот". Тело подпрыгнуло.
   "Не надо", - снова за­говорил я. Никакой реакции на мои слова.
   "Пять".
   В этот раз я попытался силой помешать ему - хотел оторвать руку с электродом от груди моего тела, но не смог этого сделать. Я не почувствовал даже легкого прикосно­вения к руке врача. Мои новые "руки" (или то, что я считал своими "руками") легко проходили сквозь его руки. А может, наоборот - его руки проходили сквозь меня без прикосновения, - как сквозь дым или туман. Я попытался пощупать операционный стол, но и он легко прошел через меня.
   "Пять пятьсот".
   Они снова включили электрошок, мое тело дернулось и подпрыгнуло, по нему словно про­шла волна - сначала подскочила грудь, потом тазовая часть и ноги.
   "Шесть тысяч вольт".
   "Что ж они делают! - подумал я. - Шесть тысяч вольт! Что ж они делают со мной?! Как же я вернусь назад в такое тело?" - думал я.
   Оно хоть и искалечено, избито, но ведь это МОЕ тело. Оно было мне родное, и я не пред­ставлял, как буду обходиться, существовать вне его и без него. Я хотел возвратиться в старое тело Алекса Латорского, но не знал, как это сделать.
   Я вообще не знал, что мне делать. Долго еще быть вне своего тела? Долго ли еще про­буду в помещении больницы? А что потом? Куда идти, куда направиться? Почувствовал, как подползал страх и паника.
   В операционной было видно, что и серия последовательных разрядов не помогала восста­новлению сердечной деятельности.
   "Сейчас будут делать открытый массаж сердца", - решил я. Почему так решил - не знаю. Я не был профессионалом в медицине и даже не знал, как делают открытый массаж сердца. И они не говорили об этом. По крайней мере вслух не говорили. Но я понимал все, что говорят врачи. Да, именно понимал, а не слышал. Оказалось, что мне не надо слышать, что они говорят. Я знал, о чем они думают, и мог предугадать, чту каждый из них скажет в следующее мгновенье.
   "Наверное, могу читать их мысли", - решил я. Но уже не удивился этому.
   "Торакотомия". Я понял, что это вскрытие грудной клетки для открытого доступа к сердцу.
   Да, действительно. Слева в области сердца врач скальпелем рассек кожу, подкожную клет­чатку и фасцию - тонкую соединительную оболочку, покрывающую грудные мышцы. Дальше специальным инструментом перфорировал мышцы и руками растянул межреберье. Ранорасшири­телем широко вскрыл грудную полость, просунул туда руку и сжал мое сердце.
   Сердце! Мое сердце! Это же мое сердце! И я сам его видел! Кто из живых людей может увидеть свое собственное сердце?
   Живых? А я сейчас живой?
   Врач тотчас же приступил к массажу сердца одной рукой. Его большой палец располагался спереди, а остальные - сзади. После серии ритмичных сжатий он вскрыл околосердечную сумку - перикард, чтобы обеспечить наглядную визуальную диагностику сокращений.
   Но и это не помогало. Тогда реаниматоры начали проводить электрическую дефибрилляцию им­пульсным током непосредственно на вскрытой грудной клетке. Электроды для предупреждения ожогов защитили марлевыми прокладками. Один электрод расположили на самом сердце слева и немного сзади, другой поместили на переднюю поверхность.
   "Тысяча пятьсот".
   "Две тысячи".
   "Две пятьсот".
   "Три".
   Мужской голос говорит, что я мертв: "Он мертв!"
   Мертв!
   МЕРТВ!!!
   И я начал осознавать, что все это действительно может быть уже смертью.
   Мне было страшно, страшно до дикого ужаса. Все-таки умереть! Но как же так?! Ведь я грешник! Я не успел примириться с Богом! Куда же я теперь пойду? В ад?! Не хочу! Не хочу в ад!! Не хочу-у-у-у-у!!!
   Если бы я мог кричать, я бы кричал! Но было нечем кричать. Если бы я мог бежать, я бы убе­жал! Но некуда было бежать.
   Если бы я еще мог попросить у Бога прощения, я бы просил! Я бы умолял Его вернуть меня на землю, в жизнь, чтобы я успел закончить то, для чего Он и дал мне ее, эту жизнь! Но я боялся, что уже все поздно.
   И это при том, что ведь имел возмож­ность спастись! Такую возмож­ность! Но не захотел ее принять!
   Я прозевал свой шанс. Я понадеялся на "завтра", и оно меня обмануло. Вот вам сатанинское "потом" во всей его чудовищности!
   Я поплыл. Успел увидеть, как врачи возились с аппаратурой, уже не надеясь на мое оживление, начал отдаляться от операционного стола и оказался у стены. Без малейшего труда про­шел сквозь нее в другую комнату. Там стояла ванна, какие-то щетки, ведра и тазики. Я подплыл к выходу и с легкостью проник через закрытую дверь в коридор. Увидел, что за столом сидела медсестра, а на диване около нее санитарка в белом халате. Они разговаривали, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я пролетел над их голо­вами, проник через стену на улицу, и начал падать. Сначала медленно, но с нарастающей скоростью.
   "Разобьюсь", - успел подумать. Но не ощутил удара - земля будто бы расступилась и поглотила то, что было моей душой.
   Теперь до меня начали доноситься звуки. Их трудно описать. Это было нечто комплексное - гул, звон, жужжание, щелканье, бреньканье, рев, свист, стук, вой - то все вместе, то как бы по очередности. Они были сначала тихие, потом сила звука постепенно нарастала, но, несмотря на такую какофо­нию, во всем ощущалась ритмичность.
   Я подумал, откуда они могут раздаваться - неужели еще из операционной? Или это шум большого города? Но сообразил, что это не так. Весь шум доносился не со стороны, звучал даже не вокруг меня, а будто внутри моей головы. Я слушал его как бы в наушниках.
   Звуки были очень неприятными, визгливыми, и мне хотелось, чтобы они поскорее умолкли. Но они не исчезали.
   Звуки были не единственным моим ощущением. Оказалось, что я вроде стою непод­вижно, но в то же время и куда-то лечу, двигаюсь с нарастанием скорости и уже довольно быстро - будто бы скольжение вниз, как с горки на санях, но я не мог определить ни направления движения, ни своего расположения в пространстве - двигаюсь головой вперед или ногами, или боком, или спиной. Я будто кружился сам или, может, все вокруг меня вращалось, а сам я оставался неподвижен.
   Я был во тьме, в темном, черном пространстве. Мне показалось, что это колодец - глубокий, даже очень глубокий. Почему именно колодец - не знаю, ведь я не видел ни его краев, ни чего-нибудь еще, что дало бы возможность определить его глубину и размеры. Но казалось, сама бездна втягивала меня, еще немного и я достигну ужасающих глубин преисподней.
   "Куда же я опускаюсь? Неужели к центру земли? Неужели в ад?"
   Этот "колодец" был очень черным, мрачным, пустым, там абсолютно ничего не было. Но, несмотря на это, он приковал мое внимание, и я не мог думать больше ни о чем: ни о своем нынешнем состоянии, ни о том, что же случится со мной дальше - только об этой темноте.
   Неприятный грохот в моей голове постепенно прекратился. Теперь я не слышал ни единого звука. Пол­нейшая тишина. Она давила на меня.
   Я был один в этом мире, изолирован от всех людей. Мне было страшно и одиноко. Хотя я и не большой любитель общения, но в тот момент очень хотел, чтобы рядом кто-то был. Но казалось, что нахожусь наедине только с самим собой. Даже мои мысли были одни во всей Вселенной.
   Дальше мне показалось, что я двигаюсь вниз, а сам пребываю в горизонтальном положении, хотя и не мог точно определить.
   И вот в этой тьме издали начали появляться светящиеся точки. Они приближались ко мне и посте­пенно превратились в подобие горящих фонарей. Я будто плыл посредине, а они парами проплывали слева и справа от меня. Они, хотя и немного светились, излучая тусклый свет, но не освещали ничего вокруг, тепла от них тоже не было. Фонарей было пар семь-восемь, но тянулись они очень медленно, и я подумал: "Когда же они закончатся?"
   Когда последняя пара фонарей начала исчезать, я увидел светлое пятно, висящее в пустоте. Оно от­личалось от фонарей бульшими размерами и яркостью. При подходе (или подлете) к пятну я начал передвигаться уже головой вперед, тянуться правой рукой к этому свету, который из пятна постепенно превра­щался в светлый квадрат или барьер размерами примерно метр на метр.
   Постепенно мне становилось все тяжелее и тяжелее дышать. Я подумал: "Возможно ли такое вытерпеть?" и попытался сконцентрировать все свое внимание на светлом квадрате. Почему-то я думал, что когда дотянусь до него, схвачусь рукой, мне станет легче. Свет становился все ярче и ярче. И вот мне показалось, что он совсем близко, на расстоянии несколько санти­метров. В квадрате клубился белый туман, и сквозь него пробивался яркий свет. В это время мне уже совершенно нечем было дышать. На грудь будто давил груз весом в не­сколько тонн. Я попробовал ухватиться рукой за барьер, но мне не удалось дотянуться.
   Вдруг из этого света Кто-то вышел. Вернее даже сказать, появился, потому что он - Тот, Который появился - не приблизился постепенно от окна ко мне, а просто оказался рядом со мной. Светящийся квадрат исчез, но я этого даже не заметил, потому что дышалось мне снова легко и свободно.
   Я уже не видел вокруг ничего, кроме Того, Кто вышел. Все мое внимание было приковано к Нему. Мы были с Ним один на один. Это было, пожалуй, самое невероятное из всего, что я уже смог уви­деть до этого.
   Я назвал бы Его Личностью. Да, это была Живая Личность, хоть я и не видел Его облика, не различал никаких черт лица.
   От Вышедшего исходил очень яркий, раскаленно-белый свет, который становился все ярче и интенсивней. Света было очень много, столько я никогда не видел на земле. Все в этом пространстве было заполнено светом, будто миллионы солнц соедини­лись в одно и сверкали передо мной. Можно было бы назвать Его Существом Света. И этот Свет ассоциировался только с добром. В Нем не было ничего злого, плохого, дурного, грехов­ного. Не было, я в этом уверен. Тепло, доброта, участие, понимание, сочувствие, любовь исходили от Света. Он любил меня безгранично. Это Самое восхитительное Существо, Которое я когда-либо видел.
   "Неужели это Бог?" - подумал я.
   Контакт у нас был прямой, то есть я хочу сказать, что Он понимал мои мысли так же хорошо, как если бы я говорил. И, хотя и я не слышал Его физического голоса, тоже понимал, о чем говорил Он или, скорее, даже не говорил, а направлял ход моих же собственных мыслей в некото­рое нужное русло.
   Но, несмотря на такую необычную неземную форму, наш "разговор" происходил в такой яс­ной и от­крытой форме, что умолчать о чем-то или солгать Ему было просто невозможно. Все мои прошлые поступки, даже все мысли и намерения были Ему хорошо известны.
   Светоносный Незнакомец начал задавать мне вопросы. Упрощенно можно назвать их рито­рическими - когда задают вопрос, уже заранее точно зная ответ. Но я не могу и близко назвать эти вопросы просто формальными. Они глубоко проникали в меня, в мою прошлую жизнь. Я чувство­вал, что они были и для Него, и для меня очень и очень важными.
   Я уловил первый вопрос. По-человечески это можно сформулировать как
   "Готув ли ты уме­реть сейчас?"
  
   Самым невероятным явлением во всех изу­чаемых мной свидетельствах была встреча с яр­ким светом. Встреча со светом основательно ме­няет личность того, кто это состояние пережи­вает.

Рэймонд Моуди, "Жизнь после жизни"

  
  

Глава пятая

ВСЯ ЖИЗНЬ ПЕРЕД ГЛАЗАМИ

  
   Готов ли я умереть сейчас? Нет, я не был готов, поэтому не знал, что ответить.
   "Что ты сделал со своей жизнью?"
   Я снова смолчал, не издал ни слова. Да и что я мог сказать?
   И тут, вероятно, для того чтобы помочь мне или осудить меня, перед моими глазами стала пробегать вся моя жизнь. Она прокручивалась, как панорама в кино, но гораздо быстрее, необыкновенно быстро. На бесконечно огромной скорости.
   Меня это заинтересовало. Я подумал: "Неужели весь этот фильм будет обо мне?"
   Яркие, живые, похожие на вспышки, цветные картинки сменялись в хронологическом по­рядке. Я ощущал, как все знакомые события будто бы снова происходили со мной. В картинах панорамы жизни человека по имени Алекс Латорский.
   Это было довольно необычно, но я видел все настолько реально, что будто бы переживал снова и снова. Обзор моей жизни был абсолютно полон и точен. Ни один момент времени, ни одна, даже казавшаяся на земле маловажной, незначительной, деталь не проходили мимо, не вызвав у меня в уме давно забытых, но теперь ставших такими знакомыми, переживаний.
   Началось с моего дня рождения. С момента кесарева сечения у матери. Я увидел себя ма­леньким красненьким сморщенным плачущим комочком.
   Я видел время, когда мне было два года, когда погибла моя старшая сестра Лена. Ей было всего девять лет. Люди ино­гда вспоминают моменты, особенно неординарные, которые происходили с ними в два года. Я не помнил. Не помнил, как она погибла. Когда я спрашивал об этом у родителей, они иногда отмалчивались, иногда переводили разговор на другое. Лишь один раз, когда я сильно к ним пристал, мама заплакала, а отец только и сказал: "Она погибла в автокатастрофе". Я понял, что эта тема для родителей - табу, и научился больше не приставать с расспросами. Но теперь я снова видел ту обстановку.
   Я смотрел дальше. Умер мой дядя - папин брат. Он жил почти рядом с нами. Мне тогда было года три с половиной. Родители ушли на похороны, а со мной оставили двух соседских мальчиков постарше. Один из них говорил другому: "Алику хорошо. Он еще ничего не понимает. Он не знает, что такое похороны. Смотри, сейчас смеяться будет". Но я все понимал, я не сме­ялся, я знал, что это страшно. Уже тогда понял, что такое смерть.
   Потом школа. Младшие классы. Урок атеизма, учительница говорит нам: "Дети, кричите в небо: "Бога нет!" Кричите, кри­чите. А ты почему молчишь, Костя?" А он ей и отвечает: "Если там никого нет, то зачем кричать? Я не буду кричать. Я верю, что там есть Бог. Так мне мама рассказывала".
   Старшие классы. Урок биологии: "Эволюционизм определяет смерть индивида как естественный процесс, естественный ко­нец вся­кого живого существа, необходимое условие жизни рода, - диктует учительница. - Карл Маркс говорил, что смерть кажется жестокой победой рода над определенным индивидом и как будто противоре­чит их единству; но определенный индивид есть лишь некое определенное родовое существо и как таковое смертен".
   "Валентина Ивановна, - спрашиваю я, - можно вопрос? Я вот все это понимаю так: псина издохла - закопали и забыли, профессор издох... ой, простите, умер, или нет, профессор "почил" - все равно закопали и забыли, чуть, правда, позже, чем собачку, но все же забыли. А теперь посмотрим, какая разница между тем, кто издох, а кто почил? Но может у меня есть душа, которую черви не съедят? Подавятся? А?"
   Дальше я видел себя в техникуме. Видел, как мне рассказывал мой верующий однокурсник о Боге, о душе и о загробном мире. Видел, как я отмахиваюсь: "Только не надо пичкать меня своими суевериями. Надеяться на загробную жизнь после смерти?! Друг мой, ты или болен, или явный пережиток прошлого. Реликт средневековья. Де­ревня. Ты опоздал родиться лет эдак на тысячу".
   Дальше снова воспоминания. Увидел свою встречу с верующими в новогоднюю ночь. Я пришел с друзьями на центральную площадь к елке. Понятное дело, навеселе. А они там поют - красиво поют, мне всегда нравилось - да проповедуют. И снова о Боге, о Христе, о смерти и загробном мире. Я потом подошел к ним поговорить. Меня всегда тянуло на пьяную голову пофилософствовать:
   "Как же вы в таком прекрасном мире, сотворенном вашим Богом, объясните фактор смерти?"
   "Смерть не была создана Богом. Бог сотворил первого человека - Адама - с потенциально бес­смертным телом".
   "Это как - с потенциально?"
   "Он мог есть от дерева жизни и жить вечно. Но Бог предупредил Адама, что он умрет, если съест плод от дерева познания добра и зла".
   "Не слишком ли жестокое наказание? Только за то, что яблоко захавал?"
   "Наказание не за это, а за непослушание. Человек нарушил заповедь Бога, отвергнул Его".
   "Ну и что? Умер он? Это его смертным сделало?"
   "Да, хотя смерть и пришла видимым образом к нему много позже. Смерть - это следствие грехопадения, той трагедии, нарушившей первоначальный Божий план. Разруши­тельные структуры в органическом мире: болезнетворные бактерии, паразиты, хищнический образ жизни плотояд­ных животных и некоторых растений, смерть. "Ибо возмездие за грех - смерть". И теперь весь наш мир - это громадная машина смерти. Она давно запущена и работает превосходно".
   "Да уж. Как часы".
   "Не как часы. Часы иногда ломаются".
   Я теперь вспоминал, сколько раз за свою жизнь слышал о Боге. И до того, как заболел, и после. Видел лю­дей, которые рассказывали мне об Иисусе Христе, моих верующих знакомых, смерть моей мамы, как она мне перед смертью рассказывала о Боге. Она ведь умерла христианкой. "Алекс, сынок, помни Бога. Помни Бога, прими то, что Он предлагает. Я ведь очень хочу с тобой встретиться на небесах". Видел ее похорон, церковь, смерть Гриши и разговор с Борисовым. Видел собственный летаргический сон, свое погребение, кладбище, могилу и последующие искания.
   Видел разные моменты, события, встречи и разговоры. Но теперь для меня все открывалось по-новому. Насколько тогда это было для меня ненужно, непонятно, странно, наивно, порой смешно и даже дико, настолько сейчас важно, значительно и существенно. Ведь ничего из того, что у меня было там, на земле, не имело здесь никакого смысла, никакой пользы. Сколько у меня дипломов, как я разбираюсь в компьютере, сколько языков знаю, какая у меня эрудиция, в каких местах света я побывал и что увидел - все, все потеряло ценность. Остался один-единственный вопрос: "Какие у меня отношения с Богом?"
   Так текла перед моим взором моя жизнь. Все так, как было в действительности. Все без ис­ключений и ошибок. Ретроспектива вскрыла все те позорные моменты моей жизни, которые я давно уже хо­тел за­быть. Действи­тельно, все тайное стало явным, открылось и теперь осуждало меня. Вся моя жизнь была записана. Из нее, как бы я не желал, не вычеркнуть ни одного факта, не вырвать ни одного листка.
   Мне уже в который раз стало страшно и стыдно, очень стыдно. Я видел, что прожил не так, как нужно.
   Сколько раз я слышал о Боге! Сколько раз слышал о спасении! Сколько раз слышал о Христе!
   И не принимал...
   Даже страшно, как много раз Бог обращается к человеку, а тот не хочет слушать.
   Мелькали месяцы, годы, десятилетия, но здесь, в этом месте, время для меня остановилось. Я слышал свидетельства тех, кто видел панораму всей своей жизни в моменты смертельной опасно­сти. Они утвер­ждают, что все происходит в доли секунды. Так и было. Воспоминания пронеслись моментально. Всё было закончено в одно мгновение. Но были ли это действительно доли секунды, или снова прошло больше тридцати лет жизни Алекса Латорского, а может, длилось миллиарды лет - это все одно и то же. Время там, где была моя душа, течет совсем по-другому.
   Одна из последних картин - разговор с отцом Леонидом в июле две тысячи второго года и его слова: "А если Бог все-таки есть, то что будешь делать после смерти ты?"
   Действительно, что я теперь буду делать?
   Затем промелькнул сатанинский шабаш, разборки с крутыми парнями, дуэль с бомжом, железнодорожный вокзал, поезд, мое тело под ним и последнее, что я увидел из своей жизни, была картина, которую переживал совсем недавно - лежу, окруженный врачами, на операционном столе.
   И все. Книгу жизни я просмотрел и теперь мог спросить себя: "Как мне со всем этим предстать перед Богом?"
   Как? С чем? С этим?
   Пока я просматривал свою жизнь, то не видел Света. Но когда все кончилось, Он снова появился. Я уверен, что Он никуда не уходил, я все это время ощущал Его любовь. Он постоянно был со мной, вел меня и помогал вспоминать и оценивать.
   Он заговорил снова:
   "Что ты сделал со своей жизнью?"
   Я стоял и не мог даже поднять головы, не говоря уже о словах. И что я мог сказать?! Ничего. Ничего, чем можно было бы оправдаться. Ничего, чем можно было бы защититься.
   Ничего. Абсолютно ничего.
   Поэтому я хотел вернуться, вернуться обратно в жизнь, вернуться, чтобы ее исправить.
   "Почему ты не принял Меня?"
   Почему? Господи, почему я мешкал? Почему опоздал? Ведь было у меня время, была воз­можность!
   И тут Он задал последний вопрос:
   "Знаешь ли ты, что тебя может ожидать?"
   И после него Свет начал удаляться, пока совсем не исчез вдали.
  
   Теперь я оглядывался на свое прошлое с таким омерзением, так ужасался содеянного мною, что душа моя просила у Бога только избавления от бремени грехов, на ней тяготевшего и лишавшего ее покоя.

Даниэль Дефо, "Робинзон Крузо"

  

Глава шестая

АД

  
   На земле всему приходит конец. И даже здесь, где казалось совсем не существует времени, все это должно было когда-нибудь закончиться.
   Как? - это другой вопрос. Но конец уже приближался. Приближалась черта, за которой все будет ре­шено, за которой выбора уже нет.
   Последняя черта.
   И я увидел ее.
   Река. Над рекой туман. Он молочно-белый. На реке что-то похожее на плот. И я плыву на этом плоту на другой берег.
   Почему именно здесь была последняя черта? Чем эта картина отличалась от предыдущих, мною уже увиденных? Не знаю. Но знал я, знал наверняка, что это она, эта река, которая сейчас передо мной, по которой я плыву, - последняя граница, разделяющая два мира.
   МИР ЖИВЫХ и МИР МЕРТВЫХ.
   И если я перейду, переплыву ее, возврата уже не будет.
   Я смотрел на противоположный берег. Там зияли Ворота. Они были очень СТРАШНЫЕ.
   Но меня непреодолимо тянуло туда. Словно там мощнейший магнит, а сам я кусок железа. И не хочу ведь, но вынужден приближаться к воротам. Я пытался остановиться, но не мог.
   Что же мне делать? Как возвратиться?
   Что же мне делать? Что ждет меня ТАМ?
   Плот плыл медленно, как бы давая мне время еще подумать, но все-таки было видно, что проти­вополож­ный берег приближается. Приближается медленно, но уверенно. И скоро плот доплывет. Что же мне делать?
   Что же мне делать? Кто может помочь?
   Свет! Где Он?! Только Он поможет! Только Он поможет!
   Я оглянулся. Но Света со мной уже не было. Как же? Но разве я могу войти в неведомое без Света?! Что мне делать? Неужели уже поздно и я опоздал?
   Я посмотрел вперед, на берег. Ворота были уже передо мной. И тут я понял, что самое страшное еще впереди. Увидел такое, от чего, если бы я был в теле, волосы змеями шевелились бы на моей голове.
   На берегу меня поджидало СУЩЕСТВО. Оно было значительно больше меня, больше любого человека - ростом метров десять, двадцать или даже выше.
   Не нахожу эпитетов, с помощью которых можно было бы передать его внешность. Черное, нечистое, темное, грязное, непристойное, помойное, похабное, некрасивое, без­образное, уродливое, страшное, ужасное, мерзейшее... Словами не передать всю его гадость этой твари. Слова - лишь тщетная попытка описать то, что я увидел. Это был если не сам сатана, то кто-ни­будь из его легионов бесов, чертей и демонов.
   И я был в их власти!
   Я БЫЛ В АДУ!!!
   Ужасно-вонюче запахла сера. Она горела и распространяла вокруг удушливый дым. Нечем было ды­шать. Вонь жуткая.
   Надо мной и вокруг меня полыхали и развевались гигантские красно-оранжевые флаги пла­мени. Та­ких больших огненных языков нет на земле. Огонь не светил, хотя его и можно было видеть. Ярко-красные шары поднимались и опускались почти рядом со мной, от них исходил ужасаю­щий душу жар.
   Да, я видел ад!
   За воротами проглядывалось что-то похожее на огромнейшее озеро. И, присмотревшись, я увидел там го­ловы людей - тысячи, нет, миллионы, миллиарды человеческих душ пылали в аду, терпя невыносимые мучения.
   Их вопль сливался в одно протяжное слово:
   "ПИТЬ!"
   "ПИ-И-И-И-И-И-И-И-ИТЬ!!!!!!"
   Они не хотели водки. Не желали наркотиков. Не думали о сексуальных похотях.
   Они хотели хоть каплю воды.
   Хотели - и не получали.
   И я сам уже начал чувствовать жажду от жара преисподней.
   Воистину ад - самое страшное место Вселенной. Здесь те, кто жил для себя. Им не нужен был Бог. Но что может быть хо­рошего там, где нет Бога? Там одно только зло.
   Там ад!
   Царство тьмы. Обитель вечных мук.
   Вечных!
   Это значит, что я никогда отсюда не выберусь! Я вспомнил слова Данте из его "Ада": "Оставь надежу всяк сюда входящий". Вспомнил слова из Библии: "И будут мучиться день и ночь во веки веков".
   Во веки веков!
   И я тоже навсегда останусь здесь?
   Но за что?
   ЗА ЧТО?
   Разве я такое заслужил? Разве это справедливое наказание даже за все мои тяжкие грехи?
   И тут я снова услышал голос:
   "Ты знал, что Я Бог - но Мне не повиновался,
   Ты знал, что Я Творец - но Мне не покорялся,
   Ты знал, что Я Свет - но на Меня не смотрел,
   Ты знал, что Я Велик - но Мне не служил,
   Ты знал, что Я Всемогущ - но Меня не чтил,
   Ты знал, что Я Вездесущ - но Меня не видел,
   Ты знал, что Я Вечен - но Меня не искал,
   Ты знал, что Я Мудрость - но Мне не следовал,
   Ты знал, что Я Милостив - но Меня не просил,
   Ты знал, что Я Учитель - но Меня не слушал,
   Ты знал, что Я Друг - но Меня не любил,
   Ты знал, что Я Путь - но Мною не ходил,
   Ты знал, что Я Истина - но Мне не верил,
   Ты знал, что Я Жизнь - но Меня не принял".
   Это правда.
   Все правда.
   Как я могу вообще спрашивать: "За что?"
   "Если ты теперь будешь обречен на вечную погибель - кого же сможешь в этом обвинить?"
   Никого. Только себя.
   Но я все равно не хочу в ад!
   Плот пристал к берегу. Чудовище протянуло ко мне свою вонючую противнейшую лапищу.
   Не тронь меня!!!
   Но адское создание схватило меня за шею. Мне казалось, что если бы я был в теле, шейные позвонки не выдержали бы и треснули с противных хрустом, словно перезрелый арбуз.
   Демон поднял меня, как котенка, и снял с плота.
   Теперь чудище затянет меня в ад! Оно бросит меня в ужасное серное озеро, я буду плавать там и кричать пересохшим ртом веки вечные!
   Но я не хочу!
   Не хочу в а-а-а-а-ад!!!
   Не хочу мучиться так, как эти люди!
   Не хочу-у-у-у-у-у-у!!!
   Я собрал все оставшиеся силы и крикнул: "Боже, не надо! Я еще не все закончил на земле! Я хочу вернуться! Я не готов к смерти! Я не хочу в ад!!! Я хочу покаяться в своих грехах!!! Я хочу принять Христа!!!"
   Не знаю, сумел ли я крикнуть это. Лично сам себя не услышал. Может, и не крикнул, только поду­мал, решил.
   Но этого оказалось достаточно.
   Голос, громкий глас, подобный звуку мощнейшей трубы, откуда-то сверху.
   Исчадие ада завыло и мгновенно отпустило мою шею.
   И в ту же секунду все пропало.
   Исчез туман. Исчезла река. Исчез плот. Исчез противный запах. Исчез огонь. Исчезло уродище.
   Ис­чез ад.
  
   Там вздохи, плач и исступленный крик
   Во тьме беззвездной были так велики,
   Что поначалу я в слезах поник.
   Обрывки всех наречий, ропот дикий,
   Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
   Плесканье рук, и жалобы, и всклики
   Сливались в гул, без времени, в веках,
   Кружащийся во мгле неозаренной,
   Как бурным вихрем возмущенный прах.
   Данте Алигьери, "Божественная комедия"1
  

Часть девятая

УМЕРЕТЬ И ВОСКРЕСНУТЬ

  
  

Глава первая

ХРИСТИАНИН

  
   Я помчался, полетел назад с такой невероятной скоростью, что не видел ничего вокруг, так что у меня захватило дыхание.
   Мимо что-то мелькало, но что-либо разглядеть было невозможно. И первое, что я смог четко увидеть, было мое старое тело. Оно лежало в горизонтальном положении. Такое же, как я видел его недавно. Но ни врачей, никого другого около него не было. Я не заметил рядом вообще никаких предметов - все как-то расплывалось. Только мое тело было четким.
   Я приблизился к нему и "вошел" как бы через голову. Этот "вход" был похож на то, как резко надеваешь на руку кожаную перчатку. Я ощутил, что тело облекло, "схлопнуло" мою душу, и во мне все стало на свои привычные места. Услышал щелчок. Тело (наверное, и моя душа уже вместе с ним) дернулось.
   И это было все. Дальше тьма. Может быть, только теперь я наконец потерял сознание.
   Первое, что я увидел, очнувшись, был свет. Но это совсем другой свет, холодный. А первое, что почувствовал, была боль. Сильная, пронзительная, она возникла снова.
   Тогда я понял, что еще живой. Бог даровал мне немного времени для земной жизни. И те­перь я знал, для чего.
   Я лежал полностью накрытый белой простыней. Ощущал неудобство во всем теле, внутри себя. Казалось, что все внутренние ор­ганы не на тех местах, где они должны быть. Пошевелил рукой, понемногу поднял ее вместе с простыней и попробовал взглянуть на тело. Смог увидеть только порезы на животе, на груди справа и слева в области сердца, кое-как сшитые светлыми нит­ками.
   "Наверное, после операции, - подумал я. - Может, мои внутренности положили не на свои места?"
   Сколько же времени я уже считаюсь мертвым?
   Ног не увидел, хотел пошевелить ими, но это тоже не получилось. Только где-то с третьей по­пытки удалось шевельнуть левой. А правая? Я хорошо помнил, что она должна остаться под поездом. Но, странное дело, я начал чувствовать в ней боль. Боль в ноге, которой уже нет? Или она еще есть, а все это мне померещилось? Но нет, слишком реально я все помнил, чтобы это было опять летаргией, сном или каким мистическим видением.
   Я собрал оставшиеся силы и оперся на правый локоть. Левой рукой откинул простыню на ногах.
   Да. Правда. Правой ноги у меня не было до половины бедра. Вместо нее с культи сви­сали крова­вые куски мяса. Я потрогал бедро. Оно было холодное. Чем дольше я смотрел на него, тем хуже мне стано­вилось, по­этому я опять накрыл себя простыней и лег отдышаться. Лежал и вспоминал все, что со мной произошло.
   Вам, наверное, не покажется странным, что я был счастлив. Возможность возвратиться в эту жизнь, в свое, хоть и такое искалеченное, тело, заслонила ужасные происшествия, произошедшие со мной, боль, которая возвратилась, неприятный холод морга. Я чувствовал себя так, будто излечился от тяжелой болезни. В сущности, так оно и было. Я был уверен, что, пережив ад, проживу еще некоторое время, достаточное, чтобы сделать все, что требуется. Я сейчас жив - и это главное.
   Я лежал, боясь даже пошевелиться, постепенно привыкая к старому телу. Но холод в морге был по­рядочный, простыня, конечно, не согревала, и я подумал, не позвать ли мне самому на помощь.
   Но вот услышал шаги. Вошла пожилая женщина в белом халате - медсестра или санитарка.
   "Как бы ее не напугать до смерти, - подумал я, - интересно, бывали ли у них случаи ожив­ления мертвых?"
   Когда я приподнял простыню, она меня увидела, но ничего не сказала. Только стояла и смотрела на меня, почти не мигая расширенными глазами.
   "Сейчас еще в обморок хлопнется. Или скончается от страха. Тогда здесь будет одним телом больше. И ее положат на мое место".
   - Послушайте, - прохрипел я голосом, похожим на скрип ржавой петли, - не хочу вас пугать, я не привидение. Я пришел в сознание. Я простой оживший че­ловек. И мне очень холодно. Неужели у вас здесь никто не возвращался с того света? Дайте мне халат какой-нибудь в конце-то концов. Эй! Эй, вы куда?
   Медсестра потихоньку начала пятиться к выходу и потом очень резво для ее возраста выско­чила, хлопнув дверями, за которыми я услышал крик. Но уже в следующую минуту донесся топот ног, дверь распахнулась настежь и борода­тый человек в белом халате - не знаю, кто он был - врач или нет, наверное, санитар - остановился на пороге, осматривая помещение.
   "Это он ищет, какой тут труп разговари­вает", - подумал я.
   У меня даже мелькнула мысль его разыграть, прикинувшись мертвым, а когда он подойдет ко мне, открыть глаз и подмигнуть ему, но было уже так холодно, что тело мое поневоле начало трястись. Белый халат заметил дрожащую простыню и медленно подошел. О безграничном удивлении свидетельствовал открытый рот. Потом этот рот издал звук, и я разобрал: "Вот это да!". Эту фразу бородач повторил раз десять, а то и больше. При этом он обходил и рассматривал мое тело со всех сторон. Видимо, еще не до конца верил своим глазам. Наконец, взял мою левую руку и стал щупать пульс. Это его, наверное, больше убедило, чем собственные глаза, потому что он крикнул по направлению к двери:
   - Ивановна, он действительно живой!
   - Да живой, живой! - поддакнул я, трясясь от холода. - Что вы, живого человека не видели? Но если вы меня не оденете, то я скоро не буду живой.
   Когда меня откачали, я согрелся и уснул.
   Проснувшись, увидел человека в белом халате. Врач, конечно, не ангел еще. Первые слова, которые я от него ус­лышал, был традиционный вопрос:
   - Как вы себя чувствуете?
   Чувствую я себя? Пока еще чувствую, но, наверное, ненадолго. Я попробовал говорить:
   - Слабость. Голова кружится. В глазах темно. Тошнит. И еще... Может, вы не знаете... У меня СПИД.
   Он кивнул.
   - Не только СПИД. У вас была потеря почти половины крови, практиче­ски во всех случаях это смертельно. Я не знаю, как вы выжили. СПИД, туберкулез, гипотония, нога... - врач замолчал. - Парень, откуда ты взялся? Как ты вообще еще жив? Тебя сегодня уже на судебно-медицинское исследование хотели направлять...
   На следующий день приехал отец. Он почти ничего мне не говорил - не хвалил, не осуждал. Мне ка­жется, он давно смирился с моей скорой смертью.
   Я лежал в больнице уже несколько дней и все оттягивал момент покаяния перед Богом. Он дал мне еще немного жизни для этого, а я все чего-то ждал.
   Нет, я не выздоравливал, я умирал. Состояние шока сменилось острой токсемией - в крови происходило накопление токсинов. Резко повысилась температура - постоянно выше три­дцати восьми градусов. Тяжелая интоксикация организма проявилась также в олигоурии - выделении все уменьшающегося количества мочи. Я лежал с тремя подключенными катетерами: один в подключичной вене, второй в носу, третий в мочевом пузыре. Донимала фантомная боль в отрезанной ноге. Мне постоянно казалось, что ужасно болит правая нога - нога, которой нет. Это из-за того, что в мой мозг уже не приходили от нее сигналы, и функции нервов ноги - в том числе передавать боль - исполняли смежные нервы, а боль была ужасной оттого, что нельзя было ничего сделать - ведь ноги-то не было.
   Но постепенно самочувствие мое относительно улучшилось. Более-менее утихла боль, выров­нялся уро­вень артериального давления. Меня предупредили, что в таком состоянии могут насту­пить психические расстройства - бред со зрительными и слуховыми галлюцинациями. За мной почти постоянно наблюдали. Наверное, боялись, чтобы я не совершил суицидную попытку, иногда давали успокаивающее.
   Через неделю начались осложнения: сказывался СПИД. Расстройство моей иммун­ной сис­темы приводило к тому, что организм переставал бороться, и инфекция распространялась по всему организму. В первую очередь это сказалось на легких. Началось тяжелое воспаление, которое позже переросло в пневмоцистную пневмонию. Затем сепсис - за­ражение крови. Развивались гнойники по всему телу. Воспалился аппен­дикс, его пришлось удалить, а швы не затягивались. На теле появились некротические про­лежни, которые очень болели и кровоточили. Организм был почти полностью истощен, развива­лась, как сказал врач, раневая кахексия. Я сам чувствовал, как резко похудел, хоть, казалось, еще больше потерять вес было невозможно. На теле, в букваль­ном понимании, прощупывались кости.
   Однажды мой доктор начал говорить со мной напрямик:
   - Алекс Романович, у вас последняя стадия ВИЧ-инфекции, поэтому, думаю, вам не в новость то, что вы скоро умрете?
   - Не новость. А когда именно?
   - Точной даты я, конечно, не знаю, но это может произойти в любой момент. Не лучше ли вам быть дома?
   - Думаю, лучше.
   - Вот и прекрасно. Отец ваш тоже не против, я с ним говорил.
   Видно, они рады были избавиться от такого пациента. Я засвидетельствовал, что сам добровольно отказываюсь от медицинской помощи, подписав необходимые бумаги, поблагодарил их, и мы уехали. Боль­ничная машина привезла нас в Острог, там меня перенесли на кровать.
   С нее я уже не вставал никогда. Но сразу же, как только уехала машина, я сказал отцу:
   - Папа, дай мне Библию, пожалуйста.
   Я читал ее и поражался. Как я был виноват перед Богом! Да, Он имел полное право послать меня в любой ад навечно за мои грехи и преступления!
   А вместо этого Христос умирает за меня!
   "Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную".
   Я больше не ждал. Прижал Библию к груди, спрятал голову под одеяло и проговорил, про­шептал давно продуманные слова:
   - Господи, прости меня, великого грешника. Я не хочу в ад. Я хочу быть в раю, вместе с Тобой. Я знаю, Ты умирал за меня, за мои грехи. Ты мой Спаситель. Спаси меня, Христос.
   Когда я вылез из-под одеяла и оглядел комнату, ничего не изменилось. Небеса не разверз­лись, гром не грянул, земля не затряслась, да и я не выздоровел. Наоборот, физически мне едва ли не каждую минуту становилось хуже и хуже.
   Но я верил, что Бог простил мои грехи, Он никогда их больше не помянет, Он заберет мою душу по­сле смерти в рай, а тело воскресит в Судный день.
   Может, вы тоже когда-то умрете? Тогда и вам нужен Христос. Всем нужен Христос. Каждому Он нужен.
   Если бы я не писал, а читал эту книгу, я кричал бы эти слова. Если бы я не был прикован к постели, то рассказывал бы это всему миру. Рассказывал бы потому, что это важно. Очень важно. Важнее всего на свете.
   Вам нужен Христос. Без Него вы попадете в ад - в то страшное место, где побывал я - и оттуда уже не выберетесь. Не всем дается последний шанс все исправить.
   Вам нужен Христос. Нужен также, как Он нужен мне.
   Вечером к нам зашел давний друг моего отца. Он работал в похоронном бюро - де­лал памятники.
   - Дядя Вася..., - окликнул я его.
   - Что?
   - Можно вас кое о чем попросить? Последняя воля умирающего, так сказать.
   - Да о чем вопрос? Я слушаю.
   - Дядь Вась, я теперь христианин. Я теперь Богу свою жизнь доверил. Так вот, если через год будете вдруг вы делать мне памятник... - дядя Вася удивленно поднял брови. - Напишите на моей могиле, пожалуйста, одно слово.
   - Ну я не знаю... Только одно слово?
   - Нет, там фамилию, имя, дату, крест тоже и все, что нужно. Но еще одно.
   - Какое?
   - "Воскресну".
   - Воскресну? И все?
   - Все. А больше ничего и не надо.
   Действительно, больше ничего и не надо. Всего одно слово, но оно прокричит через вонь могилы, что для тех, кто принял Христа, жизнь - это не только заросшие лишайником даты рождения и смерти на кладбищенском надгробии. Это продолжение. Вечное прекрасное продолжение.
   Я попросил отца включить мне компьютер и снова открыл уже знакомый вам файл. Там, где было написано два пункта, я добавил третий:
   1. Подготовиться к смерти.
   2. Умереть.
   3. Встретиться с Иисусом Христом.
   "Вот так-то совсем хорошо".
  
   Да, грешен я и каюсь в том,
   Но смерть не шлет за мной Творец,
   Дабы я праведным путем
   Пошел по жизни наконец.
   Господь - небесный наш Отец,
   И, призря на мои мученья,
   Мне, худшей из Его овец,
   Дарует все же Он прощенье.

Франсуа Вийон, "Большое завещание"1

Глава вторая

СМЕРТЬ АЛЕКСА ЛАТОРСКОГО,

ЧЕЛОВЕКА

  
   Я умирал.
   Был сентябрь две тысячи второго года. Три года прошло с тех пор, как я случайно заразился вирусом иммунодефицита в Киевской гостинице. Три года я потратил на гнев, лечение, кутеж, апатию, разочарование и изучение смерти. Три года жалел, что больной. Три года. И только теперь, на пороге конца, я рад, что заболел. Рад потому, что только через СПИД смог постигнуть спасение, только так Бог нашел ко мне Свой путь. Кто знает, не будь этого недуга, может, я до конца своей обеспеченной, по-человечески благополучной жизни так никогда бы и не познакомился с Христом и навеки пропал бы в аду вместе со своими знаниями, званиями, дипломами и эрудицией. Как хорошо, что я успел.
   А сейчас я умирал.
   Мне становилось все хуже и хуже. Боль терзала почти все время. Когда болит, не надо ничего, ничего не хочется - только бы боль прошла. Когда боль проходила, я думал: "Как классно, когда ничего не болит".
   Началась постоянная рвота. Я не мог принимать пищу. Что ни съем - тут же оно вылезало из меня, я рвал, а потом долго кашлял и хрипел. Отдышавшись, думал: "Так вот какие они - смертные муки!"
   Единственное облегчение - сон. Как только просыпаешься, начинается мучение, ужасное мучение. Беспросветное. Я лежал в постели и каждый день, каждый час, каждую секунду - мучение.
   Труден путь через долину смертной тени. Но это несоизмеримо легче перенести, чем вечность пропадать в аду.
   Хоть я не был никогда особо общительным, но в последние дни стал бояться одиночества. Мне каза­лось, что я умру наедине с самим собой. Меня не раздражал даже отец, и я часто просил его: "Папа, посиди со мной". Мы много говорили, я начал его лучше понимать. Он перестал быть для меня чужим. Удивительно, но как приятно мне стало в обществе моего отца. Он не запрещал мне, конечно, говорить о Боге, видя, насколько это меня поддерживает. Единственное, чего он не мог понять, - это моей радости от того, что я теперь христианин. Что ж, правду говорил отец Леонид - это невозможно понять, пока сам не попробуешь.
   Однажды он вошел в комнату, предложил повернуть меня на бок, но я ответил:
   - Знаешь, папа, я когда-то читал, что в средневековье умирающий должен был лежать на спине, чтобы его лицо было обращено к небу. Я тоже так хочу. Умирая, смотреть в небо. Туда, куда иду. Лучше дай мне судно, пожалуйста.
   Когда я сделал все, ради чего оно предназначено, сказал, как бы извиняясь:
   - Что поделаешь, до самой смерти тело требует своего. Некоторые мечтают умереть тихо, спо­койно в своей постели. Не знают, о чем мечтают. Не думают, что это действительно значит. Вонь, грязь, про­лежни, обуза для родных - вот что такое умереть в своей постели. Надеюсь, что для меня это еще нена­долго. Мне кажется, имеет значение не то, как именно ты умрешь, и даже не когда, в каком возрасте умирать - стариком, молодым, а вот "что" и "кто" тебя ждет после смерти. И слава Богу, если тебя ждет Бог.
   Вдруг около двери показался яркий, ослепительно-белый свет.
   "Что там такое?" - подумал я.
   У дверей стояли два существа. Они были одновременно и похожи, и не похожи на людей. Черты лиц были явно мужские, но не по-человечески красивые, благородные, от них струился неземной свет. Похожий я видел только от Него - вы понимаете, о Ком я говорю. Это не свет от лампы, не свет от огня и даже не солнечный свет. Хотя и яркий, он не слепил глаза, наполняя всю комнату, одновременно окружая меня теплотой.
   Удивительно было то, что отец не обращал ни малейшего внимания на пришедших. И они тоже смотрели только на меня. Я попробовал улыбнуться и поздороваться с ними. Мой папаша подошел к кровати, присел, взял меня за руку и спросил:
   - Что с тобой, Алекс? Что-то увидел?
   - Да, конечно, - я удивился, - а ты разве нет?
   - Кого?
   - Да их же. Вон они. Два человека в белом.
   Он посмотрел туда, куда я показывал, скользнул взглядом по двери, осмотрел всю ком­нату и повер­нулся лицом ко мне. Брови у него были нахмурены.
   - Да вот же они, вот стоят... - но мой голос осекся.
   Я догадался, что он никого не замечает, что двух пришельцев вижу только я, и понял, что это может означать. Папа поднялся, и по его глазам я увидел, что он тоже понимает, что это значит. Но вряд ли он понимал. Он думал или о галлюцинациях, или о чем-то подобном. Но это было не так.
   - Давай будем прощаться, папа, - негромко сказал я. - Кажется, уже все...
   Но это было еще не все. Еще не смерть, пока только ее окрестности. Я промучился еще этот день до вечера, промучился целую ночь, мучился утром, мучился на следующий день.
   Сегодня среда, восемнадцатое сентября две тысячи второго года. Мой день рожденья. Мне три­дцать три.
   Иногда я ощущал кратковременное улучшение, становилось легче, боль немного проходила. Так было и сейчас. Отец вошел в мою комнату:
   - Алекс, я в магазин. Чего тебе купить, сынок?
   - Не знаю, пап, - ответил я. А потом сказал, подумав. - Купи мороженого.
   - Мороженого? А тебе можно?
   - Можно. Теперь уже все можно.
   А вот когда отец ушел, я понял, что больше он меня не увидит. Да и я его тоже. Не смогу даже толком с ним попрощаться. Не успею попробовать мороженое.
   ПОТОМУ ЧТО СЕЙЧАС Я УМРУ!!!
   Я умру в свой день рождения. Я умру ровно в тридцать три года.
   Да, это уже было терминальное состояние - пограничное состояние перед самой смертью. Моей смертью. Смертью Алекса Латорского. Обыкновенного человека, который должен сейчас умереть.
   И это будет лучший подарок в моей жизни. Нет, я не шучу и не иронизирую. День смерти лучше дня рождения - это не мои слова, почитайте Экклезиаста. Для человека, которого там ждет Христос, смерть - это уже не самое страшное слово, которое только может быть в человеческой речи. Смерть - это приобретение.
   Сейчас я умру.
   Я ощутил как будто прилив сил, на­чал ме­таться по постели. Кожа стала бледной, какой-то пятнистой, с синеватой окраской. Боль еще била в голову, но в ногах уже не чувствовалась, почти полное онеме­ние. С трудом пощупал пульс. На руке на лучевых артериях он уже практически не определялся. Пощупал сонную артерию - слабый, частый. Приложил руку к сердцу. Оно стучало часто, но тихо, очень тихо. Дыхание участилось, стало поверхностное, выраженная одышка, мне не хватало воздуха. Сознание путалось, общая заторможенность. Постепенно сердцебиение замедлялось, дыхание становилось все медленнее. Это началась предагония. Состояние непосредственно перед агонией. В глазах тем­нело. "Давление падает", - подумал я. Сознание помутилось, будто обволакиваясь дымкой.
   И тут мне стало страшно. Я - умираю! Все-таки умираю! Мог бы и свыкнуться со своей смертью, но и теперь мне было страшно умирать.
   А вдруг я сделал что-то не так? А вдруг все-таки правы атеисты и скептики, и никакого рая нет? И я сейчас умру - и растворюсь на атомы во Вселенной. И останутся одни вонючие кости от индиви­дуума по имени Алекс.
   Или - что хуже всего - нет рая, но есть один только ад. И меня там ждет сатана, чтоб вонзить в мою грешную душу свои дьявольские когти. И я буду мучиться в огне неугасимом за свои грехи веки вечные.
   Но нет! Не дождетесь! Да, я грешник, но я прощенный грешник!
   ХРИСТОС УМЕР ЗА МЕНЯ! Я ВЕРЮ В ЭТО!
   Собрав последние силы умирающего, я еще смог прошептать:
   - Боже! Возьми, пожалуйста, меня к Себе в рай! Я верю, что за мои грехи умер Твой Сын, Иисус Христос!
   Это были мои последние слова на этом свете. Их не услышал никто из людей, кроме меня, но я знаю, что Бог услышал.
   Сознание впало в забытье, но тело еще некоторое время сопротивлялось. Участилось дыхание. Одновременно с потерей сознания наступили кратковременные судороги, припадки, отключение нижних конечностей, непроиз­вольное мочеис­пускание. Уменьшился кровоток в мозг, и он почти перестал функцио­нировать, хотя еще сохранял некоторое время готовность восстановить функции. Но кровь не поступала, и начались прогрессирующие патологические изменения в мозговых тканях. В течение минут трех была стадия терминальной паузы.
   Наступило полное прекращение дыхания. Сердцебиение еще больше замедлилось, резко осла­бились сокращения сердца. Зрачки глаз расширились и уже не реагировали на свет. Настала агония.
   Но защитные механизмы тела боролись до последнего. Я вдохнул, при этом издав икающий звук, и воздух в последний раз проник в легкие. Дыхательные мышцы еще сокращались, и я продолжал хватать воздух редкими, короткими судорожными движениями, при этом верхняя часть тела дерга­лась, но живительный кислород уже не доходил по назначению. А затем и эти последние дыхательные сокращения прекратились. Вышел оставшийся в легких воздух. Это был "последний вздох" Алекса Латор­ского. С дыханием было покончено.
   Пульс на периферических артериях отсутствовал, на крупных артериях - сонной, бедренной - резко ослабился, артериальное давление определить уже было бы невозможно. Произошла остановка сердца. Последнее сокращение сердечной мышцы - и мотор, снабжавший кровью мое тело почти девять месяцев в утробе матери и тридцать три года в земной жизни, заглох. Сердце остановилось.
   Лицо побледнело, постепенно становясь синевато-землистым, щеки втянулись внутрь, глаза ввали­лись, помутнели и перестали блестеть, нос заострился, губы будто съежи­лись, иссохлись и почти исчезли, рот приоткрылся, обнажив желтоватые с грязными коричневыми каемками зубы и запавший язык. Наступила клиническая смерть.
   Уже отсутствовали видимые признаки жизни, отсутствовало сознание, отсутствовала сер­дечная дея­тельность, отсутствовал пульс, отсутствовало дыхание, отсутствовали все внешние рефлекторные реакции организма, полностью прекратилась деятельность коры головного мозга, угасли функции центральной нервной системы. Но еще сохранялись обменные процессы в тканях. Непосредственно после остановки и прекра­щения ра­боты легких обменные процессы резко снизились, однако полностью не прекратились. Это была еще не окончательная смерть. Она продолжалось около шести минут.
   Затем начались необратимые изменения в центральной нервной системе и коре мозга. Это была его смерть, смерть мозга, смерть думающего аппарата Алекса Латорского.
   После этого наступил заключительный этап. Окончательная, телесная, биологическая смерть. Смерть тела человека по имени Алекс Латорский.
   Я умер.
   На­верное, рядом, во мраке, стоял ангел с широко распростер­тыми крыльями, готовый принять от­ле­тевшую душу.

Виктор Гюго, "Отверженные"

Глава третья

РАЙ

  
   Тело умерло. Мое тело стало трупом.
   Но не умер я сам. Не умерло мое сознание, личность, индивидуум. Жива бессмертная душа.
   Я почувствовал, как будто выскользнул через свою голову из-под одеяла, даже не задев его. Мне было хорошо. Боль исчезла без следа, я ощутил необыкновенную легкость и воздушность.
   Я снова переживал отделение от своего старого тела, смотрел на него со стороны. Но в этот раз у меня не было ни удивления, ни страха. Тело того, кто был в этой жизни Алексом Латорским, лежало на кровати. Голова откинута, раскрытые глаза с расширенными зрачками, отвисшая челюсть, рот, открытый буквой "О", обнаженные передние зубы. Бледное, пепельно-серого, даже уже синего цвета лицо было похоже на восковую маску. Одна рука лежала поверх одеяла, пальцы скрючены. Другая свесилась. И моя кошка тыкалась в нее мордочкой.
   Все, что находилось в моей комнате: предметы, мебель, вся обста­новка - начали удаляться, постепенно замирая вдали. Я проник через потолок на улицу, даже не задев его. Видел крыши, которые быстро удалялись, заметил отца, который с пакетом в руке возвращался из магазина. Из последних визуальных ощущений - панорама города Острог, голубая планета Земля, множество звезд, сверкание галактик, и все это постепенно замирает вдали светящейся точкой, а потом пропадает и она.
   Я повернулся и больше не смотрел назад. Я знал, что мое тело все еще там, в комнате, и, быть может, я еще смогу снова его увидеть, если посмотрю назад. Но я не хотел оборачиваться. Обер­нуться - значило сожалеть о прошлом, что-то оставить там, может быть, даже возвратиться обратно. А у меня не было сожаления. Я не хотел там ничего оставлять и не хотел туда возвра­щаться. Прошлое для меня прошло. Оно исчезло полностью. Навсегда.
   И я сконцентрировал внимание на других объектах. Впереди ждало новое существова­ние.
   Мое слуховое восприятие было со­всем не по­хоже на материальные ощущения в старом теле. Я услышал музыку. Это была не человеческая музыка. Дивная, величественная, иногда периодически походила на колокольный звон. Это и отдаленно не напоминало тот визг и грохот, который мне уже довелось слышать.
   "Ничего подобного на земле нет. Бах и Бетховен никогда не смогли бы такого создать", - подумалось мне.
   Я ощущал быстрое движение, похожее на ощущение полета, причем скорость все нарастала. Я вхо­дил головой вперед в узкий проход. Хотя для меня он не был узким - оказалось, он точно моих размеров. Оказался в темном туннеле, но темный цвет меня не испугал, как когда-то, он не был мрачным. Туннель был похож на глубокий колодец, длинный, состоящий из концентрических кругов. Края кругов казались более светлыми, они мелькали при моем движении, закручиваясь в спираль, уходящую вдаль. Я ощущал движение вверх, создавалось впечатление, что моя душа мчится ввысь, как на быстроходном лифте.
   Музыка продолжала звучать. Мне было радостно. Возникало такое ощущение, будто бы я сделал что-то очень важное, и сделал успешно, а теперь воз­вращаюсь в родной дом из долгого и далекого путешествия. Мир, покой, уверенность в своем будущем, страха нет совершенно. Мысли были очень четкие, быстрые, как молнии.
   "Мне никогда не было так легко и приятно", - подумал я.
   Я решил осмотреть свое новое тело. Оно совсем не было похоже на мое земное. Я даже не знаю, можно ли назвать его телом в том смысле, который мы вкладываем в это понятие. Мне показалось, что у него не было никакой внешней оболочки, хотя я видел ноги, руки, туловище, голову - все, как у людей. Да, и правая нога была при мне. Новая вместо отрезанной.
   В то же время тело было невесомое. Я был легок. Не скажу даже, как пушинка, потому что был еще легче. Я ощущал себя сгустком энергии, разума, сознания. Мое тело - не призрак, но и не материальное тело - такое, какое было на земле. Духовное тело, чистое сознание.
   "Это и есть моя душа", - подумал я.
   Хотя я никого около себя сразу не замечал, мое сознание не было предоставлено самому себе. Я не был одинок, я это знал. И действительно, скоро увидел, что два светящихся существа, которые тогда были в моей комнате, нахо­дятся около меня. Они не приблизились и не возникли в одно мгновение рядом со мной. Кажется, они и не покидали меня. Просто я их не заметил - мое внимание было приковано к другим вещам. Но я чувствовал их постоянное присутствие все время.
   Однако сейчас это меня не удивляло, хоть я видел, что это не люди, не материаль­ные, а духовные суще­ства. "Это же ангелы", - подумал я так естественно, будто всю свою жизнь жил с ними рядом.
   Я спросил у них, куда мы направляемся. Они не отвечали мне, не промолвили ни слова, но в их мол­чании не было ни гордости, ни враждебности. Они словно давали мне понять: "Не мы должны первыми говорить с тобою. Мы только слуги тех, которые наследуют спасение. Встречать тебя будет Другой". Их задача, по-видимому, заключа­лась как раз в том, чтобы доставить меня к назначенному месту. Поэтому я уже не спрашивал у них, куда мы направляемся. Я точно знал, что они сопровождают меня туда, куда надо: в прекрасное.
   Но вот вдали появился свет. Вначале он был неясным, нечетким, бледным, но постепенно стано­вился все ярче и ярче, пока не достиг неземного сияния. Белый, ясный, похожий на свет этих двух ангелов, но много лучше. Необычайно яркий, но не слепящий, он не мешал смотреть и видеть.
   Сначала я различал только свет, но уже не сомневался в том, что этот Свет - Личность. Не солнечный свет, не звездный, не свет лампы, не огонь - Личность! Почему? Лампа дает возможность видеть в темноте, на огне можно приготовить пищу, солнце согревает, звезды радуют глаз, но только от Личности может исходить любовь.
   ЛЮБОВЬ - вот что излучал свет. Меня очень влекло к Нему. Скорее бы с Ним встретиться - таким было мое желание.
   И вот Он рядом. Я увидел раны на Его теле. Кисти рук были пробиты.
   "Это Христос".
   Я увидел Его лицом к лицу. Четко видел взгляд, полный любви. Его взгляд. Взгляд Бога.
   "Я вижу Самого Бога! Лицом к лицу".
   Я мог бы с достоверностью сказать, что то Существо Света, которое я встречал раньше, тоже было Христом. Но тогда я выступал в совершенно другой роли, у нас с Ним не было личных отношений, поэтому тогда Он мне и не раскрыл Себя.
   А сейчас Он взял меня за руку и сказал: "Ты воззвал ко Мне - и Я отвечаю тебе, покажу тебе великое и недоступное, чего ты не знаешь".
   И Он повел меня дорогой рая.
   Там я увидел свою маму. Она оказалась молодой и красивой. Я видел ее лицо, ощущал присутствие. Увидел еще знакомые лица. Я узнавал всех, кого знал и даже тех, кого не мог знать в жизни. Енох, Авраам, Моисей, Давид, Илия, Стефан, Петр, Павел. Увидел Гришу, увидел Борисова (как они рады были меня видеть, вы себе не представляете!). Увидел и многих других своих знакомых. А всех там - как песка морского.
   И все меня знали, все рады были меня видеть. И я был очень рад, что они пришли меня поприветствовать. Я возвратился до­мой, и они меня встречали. Это было счастливое время. Прекрасный, удивительный момент.
   А что же в отношении веры, надежды и любви - тех ценностей, которые дало миру христианство?
   У меня здесь не было веры - она уже не нужна там, где присутствует знание. А теперь я знал все - я видел Христа и разговаривал с Ним.
   У меня здесь не было надежды - она уже не нужна там, где все мечты сбылись и обещания исполни­лись. Я понадеялся на Иисуса, и Он сделал то, что обещал. Я принял Его на земле, и Он принял меня на небе.
   Но у меня осталась любовь. И она была всеохватывающей, всеобъемлющей. Я свободно дарил ее и получал от других. Но любовь к Иисусу Христу - самая сильная. Бог - центр всего.
   Да, рай действительно не миф, не выдумка, не сказка, не абстрактное изречение, а определен­ное, реаль­ное место. Это было теперь мое прекрасное жилище, художник и строитель которого - Бог. Здесь все прошлые грехи забыты и изглажены из памяти. Все земные заботы оставлены позади. Все потеряло свое значение. Здесь человек навсегда освобожден от зла, избавлен от страданий и забот, голода и жажды, ненависти и проклятия, боли и мучений, смерти и ада.
   Смерть, где твое жало? Любовь Христа победила тебя.
   Ад, где твоя победа? Ты навсегда побежден воскресением Спасителя.
   А вы хотите попасть сюда? Хотите проводить вечность в раю? Тогда примите то, что предлагает Христос - примите Его как своего личного Спасителя.

***

   А теперь я с вами попрощаюсь.
   Я жду. Я отдыхаю и жду. Жду дальнейших событий. Жду телесного воскресения, когда мое тело восстанет из праха и соединится с ду­шою. Ведь Бо­гом не было задумано так, чтобы человек существовал лишь как душа. Будет воскресение, и я жду этого момента.
   Когда он будет, я не знаю. И никто не знает. Ни на Земле, ни здесь. Ни люди, ни ангелы. Только Бог. И Он откроет это в свое время.
   А пока... Пока Алекс Латорский, уставший, натрудившийся, прошедший до конца свой земной путь, будет отдыхать, наслаждаясь покоем и близо­стью Бога. Я сделал на земле все, что требо­ва­лось. Да, не успел жениться, не выучил английский язык, не слишком хорошо успел разобраться в ком­пьютерах, не получил место директора, не работал адвокатом, судьей и министром. Даже не стал президентом! Всего, что хотел в жизни, не сделал. Не успел. До тридцати трех лет нельзя многое успеть.
   Но сделал то, что несоизмеримо важнее всего этого. Сделал самое важное, что должен сделать человек в своей жизни.
   Я успел подготовиться к смерти. Успел подготовиться, поэтому смог ее победить. Победить эту мерзость, этого самого свирепого, кровожадного и заклятого врага человечества - самого последнего его врага. Врага, против которого бессильны земные методы борьбы.
   Кто может победить смерть? Кто может помочь человеку?..
   Никто из людей, потому что люди смертны. Спасение от смерти не в смертном че­ловеке. И не на Земле.
   Где же?!
   Здесь, на небесах. В воскресшем, бессмертном Иисусе Христе.
   Аминь.
  
   И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не бу­дет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло.

Библия, Откровение Иоанна Богослова

  
  
Оценка: 8.50*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"