Зима пришла пятнадцать лет назад - точней, Офелия сама пришла к зиме, когда морщинки на лице углубились и возраст прекратил её щадить. И выхода не стало: она купила зиму, чтоб в холоде хранить свою уже подточенную красоту. Холод её спас. Замерзла кожа, затвердели губы, возраст отступил; на время она сделалась счастливой, но привычка взяла верх. Офелия гляделась в зеркало без всякой радости, её лицо, давно не подносившее сюрпризов, смахивало на портрет. Портрет Офелии в молодости. Она рисовала, запершись в студии, готовые картины вывешивались на стену и застывали, промёрзшие. Офелия отстранённо любовалась ими; порой она выходила на прогулку, одетая в вечернее платье и туфли на высоком каблуке. Утопая в снегу едва не по колено, с мокрыми ногами она огибала планету и возвращалась к дому с обратной стороны, где тоже была дверь. Деревья во дворе круглый год подносили яблоки, покрытые ледяной корочкой. Ранее Офелия согревала их у сердца, но со временем тело утратило природное тепло, и яблоки оттаивали лишь у камина, который она старалась часто не запаливать; впрочем, иногда она вгрызалась в ледяную корку, ощущая, как немеют зубы и теряет всякую чувствительность язык. Яблоки становились безвкусными, сок стекал по губам, не принося удовольствия. Офелия выкидывала огрызки в трубу, где мусор перерабатывался в необходимый материал; в её случае - краски, кисти и холст.
Она лишь немного удивилась, когда у самого порога пророс цветок. Сперва это был зеленоватый стебелёк, пробившийся из трещины под снегом. Офелия его заметила не сразу и чудом лишь не растоптала. Разглядев наконец стебелёк, она огородила его маленьким заборчиком из щепок, понимая, что сама являет для него единственную угрозу на планете. Стебелёк рос и набирался сил. Спустя три месяца, вознесшись на полметра над порогом, он расцвёл. Офелия, выходя из дома на прогулку, услышала тоненький голос и, опустив глаза, застыла в изумлении. Хоть она ухаживала за цветком, ей в голову не приходило, что хрупкое растение одолеет зиму. Нагнувшись, она бережно коснулась пальцем голубых лепесточков, и цветок тихо захихикал от щекотки. Офелия улыбнулась: ей сложно было двигать затвердевшими губами, но её лицо улыбку помнило и сумело повторить. Цветок покачивался на тонкой ножке, листики его подрагивали, лепестки приветливо шуршали.
-- Как тебя зовут? -- пропищал он. Офелия представилась, и с этого дня между ними завязалась дружба. Иначе и быть не могло: теперь он был единственным её собеседником, и хоть Офелия не чувствовала себя одинокой, новое знакомство немного подбодрило её и вдохновило; спустя всего две недели она повесила на стену картинку такую жаркую, что холод и не подступался к ней. Залитый солнцем луг, усеянный желтоголовыми цветами, два дерева, голубоватая листва, песчаная дорожка, что истончается вдали и пропадает за пределами холста. Она любила эту картину, выполненную в грубых, энергичных мазках; неровная и бугристая, она дышала, переливаясь на свету. Офелия не думала, что в ней скопилось столько тепла; впрочем, больше она не рисовала солнечные пейзажи, вернувшись к своей вечной теме: потёмкам человеческой души. Именно эти картины когда-то принесли ей известность. Именно известность заставила её уединиться. Известность - и кое-что ещё.
Пятнадцать лет прошло с тех пор, как она ступила на свою планету. Офелия пыталась и не могла понять, долгим ли ей показался этот срок; она могла уснуть пятнадцать лет назад и пробудиться лишь сегодня, её лицо, её душа не изменились бы. Офелия взглянула на часы, прикованные к запястью эластичным ремешком: циферблат показывал три года, семь дней, девять часов, двадцать две минуты; секунды стремительно истекали. Офелия покачала головой и села у молчаливого передатчика. Два дня назад она послала приглашение семье - точнее, тем, кого считала семьёй, не имея настоящей. Сердобольная тётушка Энара приглашение приняла и отозвалась: конечно, родная, мы уже едем. Так просто, после пятнадцати лет разлуки, она готова была принять сбежавшую племянницу. Ужасный дядюшка Леонт также обещал приехать. Строго говоря, Леонт не был её дядюшкой, но так уж она привыкла называть мужа тётушки Энары, которая, кстати, была чуть младше Офелии, но, не хранимая холодом, выглядела гораздо старше; сейчас ей, должно быть, за сорок. Ужасный дядюшка Леонт готов был перешагнуть пятый десяток, или давно перешагнул - честно говоря, Офелии было всё равно.
"Детей возьмите", -- сказала она тогда в передатчик. "Конечно, родная", -- отозвалась тётушка. -- "Ты их и не видела, поди". Только на фотографиях, хотела сказать Офелия, но решила не врать. Ей казалось, все знают или догадываются, что она давно отключилась от инфопотока, которым воспользовалась лишь раз, чтобы заказать нужные документы. Она жила, не получая писем, не читая новостей, тем более не интересуясь подробностями частных жизней. В молодости глупая Офелия была убеждена, что её интересуют чужие души, но скоро поняла, что собственной души ей хватит до конца веков. Раньше она увлекалась переменчивостью и нестабильностью своего внутреннего мира. Теперь её завораживала неизменность, статика, работы её сделались более продуманы и аккуратны; неудивительно, когда натура пребывает в неподвижности. Последняя её картина, которую она закончила позавчера, так и называлась -- "Безмятежность", она казалась нарисованной на пустоте, а не поверхности холста, Офелия боялась к ней притронуться, чтобы не провалиться в бесконечность. Нет, боялась - не то слово: она ничего не боялась, но некое суеверие её отталкивало. Офелия покинула картину в студии и больше туда не заходила. За окном сверкал на пыльном солнце гладкий снег, и неподвижные деревья, кривые тени на фоне необъятной белизны, предлагали свои мёрзлые плоды.
-- Ты сегодня возбуждена, -- сообщил цветок, когда Офелия вышла за дверь глонуть воздуха. -- Я давно тебя такой не видел.
Цветок явился восемь лет назад, но за это время так и не повзрослел. Офелия поглядела вверх. Ей показалось, или вправду где-то там, на голом небе, возникла звёздочка? Не может быть: пятно перед глазами, только и всего. Офелия присела на декоративную скамейку под окном. Мысли толкались в голове, соревновались за первенство. Офелия вздохнула, ей хотелось говорить, но о чём - не знала; слишком много слов, каждое не высказать.
-- Я раньше была взбалмошной девчонкой, -- поведала она цветку. -- Ни в чём не знала меры. Однажды я так влюбилась...
Лепестки цветка затрепетали и свернулись в трубочки; листики испуганно встопорщились.
-- Я слышу, -- произнёс он шёпотом. -- К нам кто-то спускается...
Офелия вновь запрокинула голову, вглядываясь на этот раз внимательнее. Звёздочка в небе стремительно увеличивалась, и гул, который поначалу и не уловить было, делался всё громче, нарастая с жуткой монотонностью. Офелия вскочила на ноги; цветок захныкал. Ветви закачались, и яблоки попадали на снег, утонули в нём. Офелия быстро наклонилась к цветку, чтобы успокоить его, а с неба тем временем медленно спускалась, растапливая под собою снег, компактная космолётка.
-- Ты не предупредила меня о гостях! -- обвинил цветок Офелию, но его тонкий голос остался неслышным за рёвом двигателей. Космолётка упёрлась в землю, рявкнула, изошла паром и замолкла. На боку её открылся любопытный глаз с хаотично бегающим зрачком. Из кабины выступила обсидиановая трубка и с шипеньем потянула воздух. Потом глаз закрылся, трубка исчезла, а на боку распахнулась дверь, из которой, опасливо оглядываясь, вышел ужасный дядюшка Леонт, а следом - тётушка Энара с большим мешком в руке. Наверняка гостинцы, подумала Офелия. Зачем.
-- Я должен был проверить, -- ворчал Леонт. -- Вдруг это какая-то ловушка, вдруг нас сюда заманили, а?
-- Как тебе не стыдно, -- кряхтливо попрекала Энара. -- Офелия - добрейший человек. Ну какая ещё ловушка?
-- Ничего ты не понимаешь, -- отмахнулся дядюшка. -- Без предосторожности выходить на неизвестной планете... А, Офелия! Здравствуй. Давненько не виделись.
-- Да уж, -- отозвалась она, протягивая руку, которую дядюшка неловко пожал. Бросив мешок в снег, Энара распахнула объятия и притиснула Офелию к груди. Тётушка так и осталась долговязой худышкой, возраст высушил её, теперь она напоминала тонкое деревце с облетевшими листьями; Офелия опасливо обняла её, чтобы не сломать. Дядюшка Леонт облысел и обрюзг, неровная щетина укрывала его лицо, помятое, как приспущенный мячик. Поседевшие брови казались ещё более взъерошенными, чем были когда-то. Оторвавшись от тётушки, Офелия улыбнулась Леонту. Тот скривил губы.
-- Дети не выходят, -- заметила Энара. -- Стесняются. Пойду позову.
Она вернулась к космолётке и заглянула за дверь.
-- Анна! -- позвала она чуть визгливо. -- Гийом! Да не бойтесь же, идёмте!
-- А мы не боимся! -- раздался мальчишеский голос. -- Нам и тут хорошо.
-- Идёмте, прошу! -- увещевала тётушка. -- Вы же так хотели посмотреть на снег! Вот улетим, и не будет вам никакого снега.
Космолётка затряслась, словно внутри происходила нешуточная борьба, а затем из-за двери показалась белокурая головка. Широко распахнутыми глазами девочка оглядывала белое поле, и когда её взгляд задержался на Офелии, та махнула рукой в неловком приветственном жесте. Девочка кивнула ей и отвернулась; она приехала не затем, чтобы смотреть на Офелию. Она приехала смотреть на снег.
-- Что это такое, мама? -- она ступила на землю и удивилась, когда нога её, обутая в чёрную туфельку, провалилась по щиколотку. Тётушка Энара мягко улыбалась, её длинные тонкие пальцы сплелись у груди, острые локти выделялись под прозрачными рукавами. Надо было их предупредить, подумала Офелия, они не догадались надеть тёплую одежду. Они забыли, что такое холод. Разглядывая девочку, она отрешённо подумала, что в ней больше папиных черт: вот эти ямочки, и этот крупноватый, но прелестный носик, и это кругленькое личико - впрочем, детская припухлость; с возрастом пройдёт. Не так уж и похожа на отца. Девочка, склонившись, разбрасывала снег рукой столь увлечённо, словно раскапывала клад.
-- Холодный, -- поделилась она наблюдением. -- И мокрый.
В дверях появился Гийом. Равнодушно оглядевшись (Офелия ему кивнула, но мальчик сделал вид, что не заметил), он вышагнул из космолётки и лениво поводил ногой. Присел на корточки и, зачерпнув горсть снега, рассмотрел скептически, а после вытряхнул и вытер руку о штаны.
-- Дурацкий какой-то, -- сказал он. -- Ничего интересного. И ради этого мы два часа летели?
-- Ах, Гийом! -- умоляюще воскликнула тётушка. Мальчик пожал плечами. Раскидывая снег ногами, - сегодня она обула невысокие сапожки, -- Офелия подошла к ним и незаметно, как бы случайно, дотронулась до руки мальчика.
-- Снег хранит множество секретов, -- сказала она. Гийом поглядел на неё снизу вверх, брови насуплены, губы поджаты. Лицо длинное, скуластое, с возрастом оно, возможно, обретёт зловещие черты - так ей показалось. И эти тёмные глаза, и эти длинные ресницы; наверняка мальчик понимает, до чего красив. На вид он был постарше Анны, лет двенадцать или больше, на папу не похож, от мамы - худощавость, долговязость. Офелия украдкой подмигнула и тут же ощутила себя глупо. Найти с детьми общий язык -- нет, невозможно. Офелия их никогда не понимала. По временам казалось, что сама она родилась взрослой, и стадии взросления, со всеми их потёмками и тайнами, ей недоступны.
-- Секреты, -- откликнулся Гийом -- с презрением, как ей послышалось. На нём был серебристый выходной костюм, и мальчик то и дело хватался за борт пиджака, дёргал, словно проверяя на прочность. Тётушка зашлась кашлем, прикрывая рот ладонью. Дядюшка Леонт глядел, прищурившись, будто подозревал членов семьи в заговоре.
-- Может, нас пригласят в дом? -- поинтересовался он. -- У меня, к примеру, ноги уже мёрзнут.
-- Конечно, проходите, -- спохватилась Офелия. Она повернула голову к особняку; когда-то он стоил ей целое состояние, а с тех пор наверняка подорожал. (Конечно, планета стоила дороже, но Офелии необходимо было купить её целиком, чтобы ни один наглец не вздумал поселиться на обратной стороне). Особняк, выполненный в модной диспропорции, когда-то приглянулся ей именно своей неприглядностью; правое крыло в два раза больше левого, но разница едва заметна изнутри. Двери распахнуты: Офелия забыла их прикрыть. "Проходите", -- повторила она, захрустев по снегу. Дядюшка Леонт, помешкав, двинул следом.
-- Анна! Гийом! -- позвала тётушка. Подхватив с земли мешок, она посеменила за племянницей, оставляя не следы, но сплошную дорожку. Девочка бежала рядом с матерью, снег искрами плескал под её ножками; Гийом шёл чуть поодаль, опустивши голову. Офелия оборачивалась на него, она сама не знала, отчего ей хочется растормошить ребёнка, удивить его. Она как будто чувствовала перед ним вину, такую странную, необъяснимую. Откуда что взялось в душе? Потёмки, потёмки... Офелии хотелось рисовать. Она бы нарисовала эту вину в фиолетовых красках, она бы совокупила её на картине с влеченьем и страхом, она бы... Девочка радостно вскрикнула, заметив цветок. Присев на корточки, она смутила бедное растение вниманием. Цветок не привык встречать гостей, он отвернулся, опустил головку, прикрывая лепестками цветоложе. Анна протянула к нему руку - и ахнула, когда Офелия схватила её за плечо. Прикусив губу, девочка жалобно посмотрела на Офелию, потом на маму. Слёз не было, но печальная морщинка намекнула о возможном их явлении.
-- Простите, -- Офелия прикрыла рот рукой. Вздохнула. Опустила руку. -- Не знаю, что... Простите. Я просто испугалась за него. Мы с ним вдвоём всё это время...
Она почувствовала, что сейчас ей легче закричать, чем говорить. Она и правда испугалась, что малышка нанесёт вред нежному цветку. Нет, поправила себя, он не такой уж нежный, но разве можно рисковать... Анна поднялась на ноги и тронула Офелию за локоть, ласково. Офелия зажмурилась, не пуская слёзы: эти руки не способны были причинить кому-то вред, эти руки, боже мой, да эти руки мягче первых прикосновений кисти к холсту. Она открыла глаза, насильно улыбнулась девочке, вздохнула ещё раз и, собравшись, выговорила на одном дыхании:
-- Простите меня, я совсем разучилась общаться с людьми.
-- Ну что ты, дорогая, -- произнесла Энара мягко. -- Всё хорошо. Ведь правда, Анна?
-- Правда, -- подтвердила девочка, и Офелия мысленно её поблагодарила. Она представила свою семью смущённому цветку, тот с каждым поздоровался по имени, и этот ритуал его раскрепостил: он наконец расслабил лепестки и, весело покачиваясь, рассмеялся. Он полюбил их. Ему несложно было полюбить, любовь - единственное, что он знал, любовь к Офелии, и к солнцу, и к земле, и даже к снегу. Не любить он не умел. Когда малышка всё же тронула его за стебелёк, он рассмеялся громче и беззвучно запел. Семья Офелии - его семья, цветок не сомневался, что будет счастлив среди них.
-- Пойдёмте, -- сказала Офелия. -- Пойдёмте в дом.
Дверь привыкла к худенькой Офелии и со временем сузилась так, что дядюшка Леонт едва протиснулся в проём. Тётушке пришлось согнуться, чтобы не удариться головой, и только дети без проблем попали в дом. Ракушки на стенах замерцали голубым. Короткий коридор вывел пятерых к главному залу - потолок здесь резко уходил вверх, пространство раздавалось во все стороны, а стены обретали бронзовый оттенок. Дядюшка Леонт ругался: пол проваливался под его ногами, и он с трудом переступал, оставляя за собой глубокие, медленно затягивающиеся следы. Тётушка Энара ахнула, прижав руку к груди - скорее для вида, ибо главный зал не слишком впечатлил её роскошью. Сперва она обратила внимание на полукруглый стол, накрытый на пятерых, стулья с высокими спинками и тонкими ножками; затем - спиралевидные торшеры по углам, развесистая ледяная люстра, покачивающаяся, как на ветру; выступивший из стены камин с голодным ртом, кресло рядом с ним; ступенчатая полка с книгами, многие из которых (это было заметно) намертво примёрзли к ней. Лишь после тётушка обратила внимание на картины - они висели так близко друг к другу, что их можно было принять за единое панно. Улыбаясь, Энара подошла ближе и легонько прикоснулась к одной из картин; на полотне появилась рябь, и тётушка отдёрнула руку.
-- Не бойся, -- сказала Офелия. Она встала рядом с тётушкой и провела ладонью по картине. Рябь улеглась.
-- Я не боюсь, -- Энара покачала головой. -- Ты всегда была оригиналкой. Я рада, что ты не забросила живопись.
-- Ах, если б я могла, -- Офелия прошлась по залу. Потёмки человеческой души смотрели на неё со стен. Иногда ей казалось, что зря она вытаскивает их на свет, но по-другому уже не могла, кисть снова и снова вскрывала тайники, словно это было её проклятьем.
-- Тебя хорошо помнят, -- сказала тётушка. -- Твои картины выросли в цене.
-- Пускай.
-- Мам, а можно яблочка? -- Анна протянула руку к столу, где в тарелке с золотым ободком лежали яблоки.
-- Конечно, -- ответила за тётушку Офелия. -- Я специально для вас собрала, согрела... Садитесь за стол. -- Она сама присела и взялась за ножик. Ей было стыдно: на планете росли только яблоки, а универсальную кашу в консервах, безвкусную и годную лишь для насыщения, предлагать гостям она стеснялась. Все эти годы ей было всё равно, чем поддерживать в себе жизнь. Еда её не вдохновляла. -- Простите, я не слишком хорошая хозяйка, но здесь, кроме яблок, ничего не растёт...
-- Неудивительно, что ты такая худая, - ворчливо заметила тётушка, присаживаясь рядом. Оглянулась: -- Гийом! Леонт! Вы к нам?
По-прежнему увязая, дядюшка подбирался к столу. Гийом заворожено разглядывал картины и откликнулся не сразу. Сначала дёрнул головой, как будто отгоняя муху, потом медленно оборотился и посмотрел на тётушку каким-то помутневшим взглядом.
-- Что это? -- он указал на картину, где рядом с бледным обескровленным мужчиной стояла крупная женщина с тёмной кожей, её руки врастали мужчине в грудь. Благодаря динамичным краскам возникала иллюзия, что женщина вот-вот расплещется по холсту, разольётся тёмным озерцом, заструится по стене и на пол. На её лице было написано упоение, лицо мужчины выражало жуткую растерянность.
-- Картина называется "Замужество", -- ответила Офелия. Мальчик перевёл на неё взгляд.
-- Вы нарисовали?
-- Давно, -- она подняла брови. -- Нравится?
-- М-м... не знаю.
-- Присаживайся к нам.
Леонт добрёл до стула и грузно опустился на него. Раздался треск, и стул начал заваливаться на бок, увлекая за собой опешившего дядюшку. Дети засмеялись. Энара охнула и подбежала к мужу. Тот покряхтывал, силясь подняться с пола, в котором, разумеется, тотчас увяз. Рядом лежал стул со сломанной ножкой. Сердобольная тётушка помогла дядюшке встать, а затем склонилась над стулом.
-- Я принесу другой, -- Офелия поднялась, но тётушка замахала рукой:
-- Нет-нет, я его вылечу! -- прикрыв глаза, она погладила сломанную ножку и что-то прошептала. Офелия глядела на неё с улыбкой: ох уж эта тётушка, всегда жалела всё и вся, с детства не могла пройти мимо сломанной игрушки или веточки. Вот и сейчас... Тётушка разогнулась, поставила стул на четыре здоровые ноги. Похлопала его по спинке, осторожно усадила мужа. Смахнула пот со лба.
-- Уф, я уж думала, что совсем разучилась, -- Энара уселась за стол и, взяв с тарелки яблоко, разрезала его на шесть кусочков. К фруктам она жалости не испытывала. -- Последний раз я это делала... дай вспомнить... год назад, когда у дочери сломалась кукла.
-- Оторвалась голова, -- напомнила девочка.
-- И кто же её, интересно, оторвал, а? -- засмеялась тётушка, но тут же посерьёзнела. Офелия ощутила её руку на своём колене. -- Я очень рада тебя видеть, дорогая. Можешь не верить, но мы с Леонтом часто вспоминали о тебе.
-- Так уж часто, -- проворчал дядюшка. Широко раскрыв рот, он отгрыз от яблока большой кусок и с хрустом прожевал. Энара ткнула его в бок острым локотком.
-- Часто, очень часто, -- она вздохнула. -- Мы надеялись, что ты однажды... ну, хотя бы дашь о себе знать.
Офелия не знала, что сказать. Стыда она не ощущала, хотя не так давно - каких-то пару лет назад - нарисовала грустную картину под названием "Стыд". Да и перед кем стыдиться? Они никогда не была привязана к тётушке и пригласила её лишь потому, что больше приглашать было некого... Так, во всяком случае, думала Офелия. Она исчезла, чтобы никого не видеть, и не полагала, что люди вернутся к ней - или она к ним. Странно, странно всё это. Она почувствовала отвращение к яблоку и бросила его, порезанное, в тарелку.
-- Я хотела вам сказать... -- начала она, как тётушка вдруг встрепенулась и вскочила с места.
-- Подарки! -- воскликнула тётушка. -- Мы же привезли подарки. Куда я дела свой мешок? А вот он...
Офелия не успела возразить: подвинув тарелку с яблоками, Энара принялась выкладывать на стол гостинцы и сувениры.
-- Это тебе от нас, -- сказала она, выкладывая на стол чучело собаки. -- Можешь поставить куда-нибудь, можешь спать на ней, она мягкая, потрогай... И это от нас, и вот это...
Рядом с чучелом на столе возник комплект открыток из солнечной Антарктики, затем -- бутылка огневиски, чей букет можно было оценить лишь в стаканах из жжёного льда, а вот и сами стаканы, и две большие грозди винограда, и разноцветные фломастеры ("Девочка настояла", -- пояснила тётушка), и забавные свечи в виде кошачьих мордочек, и свежий роман Достоевского -- увесистый томик чёрного цвета с проступающими на свету буквами: "Миддлтаун".
-- У нас он очень популярен, -- сказала тётушка, поглаживая книжку. -- А вот это тебе хотел поднести Леонт...
-- Ничего я не хотел, -- грубо откликнулся дядюшка. Чучело собаки тявкнуло и спрыгнуло на пол.
-- Он сам для тебя выбирал, -- громко шепнула тётушка, вытаскивая из мешка и подбрасывая в воздух серебристую флейту.
-- О, - сказала Офелия. Она протянула руку; флейта подплыла к ней, тихо посвистывая, и легла в ладонь. Офелия сжала пальцы: тёплая. Не найдя, что сказать, она повторила: -- О.
-- Это... -- Офелия прижала инструмент к груди, но тут же устыдилась и бросила его на стол. Флейта обиженно выдохнула в тональности соль-минор. Офелия собралась с мыслями: -- В детстве я мечтала о флейте, но потом всё так сложилось... Я сама забыла! -- она глупо захихикала и покачала головой. -- Да, я забыла...
-- А Леонт не забыл, -- улыбка тётушки на миг стала неестественной, впечатанной в лицо, -- оно такое бледное, заметила Офелия, будто из слоновой кости, -- и веки опустились, скулы заострились, и морщинки, едва заметные, углубились и проступили ярко, словно лицо начало трескаться, и Офелия испугалась на секунду - на одну секунду, а потом всё прошло. Тётушка улыбалась с дружелюбием, пустой мешок в её руке висел беспомощно, как выпотрошенный зверёк.
-- Спасибо, -- одними губами сказала Офелия. Прочистила горло. -- У меня для вас тоже подарки.
Кажется, Гийом обрадовался больше всех, когда она предложила им забрать картины. Тётушка долго отнекивалась, но в конце концов сдалась, и вместе они принялись разоблачать стены. Офелия подписала документы, заказанные пару недель назад. Леонт, бормоча под нос, относил картины и складывал в космолётку, Анна путалась под ногами, увлечённая общей суматохой, а Гийом наблюдал, стоя в сторонке, но Офелия видела: он улыбается всякий раз, когда снимают очередную картину и дядюшка с ней в руках идёт за дверь.
-- Дорогая, -- вздохнула Энара, когда стены остались голыми. -- Я делаю это только ради тебя. Люди должны их видеть...
-- Я не для людей рисовала, -- ответила Офелия слишком резко, о чём тотчас пожалела. Тётушка подняла брови:
-- А для кого же?
-- Пожалуй, ни для кого, -- прошептала Офелия. И уже в полный голос: -- Расскажите лучше о себе. У вас наверняка столько всего произошло за все эти годы.
-- Не делай вид, что тебе интересно, -- сказал дядюшка Леонт. Пол приноровился к его весу, и дядюшка больше не тонул в нём, но ступал осторожно, каждую секунду ожидая подвоха. Сейчас он был у стола, осматривая зал пустым взглядом, в его ладони лежало надгрызенное яблоко, о котором дядюшка забыл. Казалось, он ушёл в свои мысли, и тем более странно было, что он не только услышал слова Офелии, но и решил на них ответить.
-- Леонт, как тебе не стыдно! -- упрекнула тётушка, но Офелия покачала головой и подняла руку.
-- Он прав. Мне совсем не интересно. Я просто рада, что мы вместе, вот и всё.
-- Ах, вот оно как... -- тётушка слабо улыбнулась. -- Да, да, я понимаю... Я тоже рада, дорогая. Мы все рады.
-- Мам, можно мне во двор? -- пискнула девочка. Энара опустила на неё глаза и медленно кивнула, как будто не понимая, чего хочет дочь. Но едва Анна исчезла за дверью, как тётушка пробудилась и устремила взгляд на мальчика.
-- Гийом! -- позвала она. -- Присмотри за сестрой!
-- Ну ма-ам, -- немедленно раскис Гийом, но тётушка властно взмахнула рукой:
-- Немедленно!
Мальчик уныло поплёлся по коридору; когда хлопнула дверь, наступила тишина, нарушаемая лишь чавканьем дядюшки, который вспомнил про яблоко, и тихим почёсыванием чучела собаки под столом.
Он не смотрит на меня, подумала Офелия; его взгляд блуждает, но не задевает меня. Он боится, что их глаза встретятся, потому что... нет, она не знала, могла только догадываться, но какая ей, собственно, разница; Офелия вдруг разозлилась. Ни-ка-кой, отчеканила она мысленно, мне безразлично, о чём он там думает и что у него творится в душе. Решив так для себя, она как будто успокоилась и тронула тётушку за локоть, и рассмеялась -- может быть, слегка наигранно? Неважно.
-- Не обижайся, тётя, -- сказала она. -- Ты хочешь ещё что-нибудь забрать? Я всё равно съезжаю, так что...
-- Ты съезжаешь?! -- воскликнула тётушка. -- Ну, дела! К людям, значит, возвращаешься?
-- Да... вроде того. Если честно, мне не нужен весь этот балласт, все эти вещи, -- она неопределённо повела рукой. -- Когда я уеду, то ничего с собой не возьму.
-- Ах, да зачем нам, -- отмахнулась тётушка, но Офелия заметила, как оценивающе начала она глядеть по сторонам.
-- Пойдём, тётя, -- сказала она, подходя к двери, ведущей в правое крыло. -- Я проведу тебя по дому. Леонт?
-- Я подожду вас, -- хмуро отозвался тот, и Офелия с тётушкой отправились бродить по дому вдвоём.
Когда они вернулись, дядюшка Леонт сидел за столом, упёршись подбородком в грудь, и мерно посапывал. Шаги разбудили его; вскинув голову, он с волнением огляделся, узнал жену, успокоился. У Энары были полные руки: она несла дорогостоящий кувшин ручной работы, музыкальную шкатулку, запрограммированную на две тысячи мелодий, говорящие часы (Офелия так и не услышала от них ничего, кроме глупостей), две подушки, которые никогда не нагревались, и -- под мышкой -- статуэтку в виде танцующей пары; во тьме она светилась голубым. Офелия несла, перекинув через руку, платья, которые почти не надевала - тётушке они были малы, но она уверяла, что через пару лет Анна сумеет в них облачиться. "Она так быстро растёт, моя малышка", -- сказала тётушка, исследуя гардероб Офелии. Ты уверена, что тебе это всё не понадобится, спрашивала она. Уверена, говорила Офелия, мне они и до сих пор нужны не были.
-- Леонт, смотри, какая прелесть, -- похвасталась тётушка. Дядюшка кивнул с величавой сонливостью. По-прежнему не смотрит на меня, думала Офелия, и не посмотрит, вероятно. За окном послышался детский смех; что-то шмякнулось о подоконник. Тётушка попросила мужа сходить в спальню, где приметила хорошенький торшер, но не осилила поднять. Офелия подошла к окну: за морозными узорами она видела мелькающие силуэты, и смех не переставал. С торшером вернулся Леонт, и тётушка, подхватив его под руку, повела к дверям, чтобы погрузить вещи в космолётку. Офелия пошла за ними, прижимая руку к груди: там ощущался неприятный жар, и ей не терпелось выйти наружу, в объятия холода.
Дети играли в снежки. Серебристый костюм Гийома потемнел от мокрого снега, одна пуговица оторвалась, но мальчик не замечал. Пригнувшись за деревом, он лепил снаряд, в то время как Анна, с внушительным комом снега в ладони, подкрадывалась к нему, замахиваясь для броска. Гийом выскочил из-за дерева; девочка завизжала и выбросила вперёд руку; снежок распался в полёте, и Гийома лишь обдало снежной пылью. Злорадно улыбаясь, он взвесил в руке ядро, прицелился (Анна бежала прочь, её кудри разметались по спине) и метнул. Снежок ударил её в спину, девочка вскрикнула и залилась счастливым хохотом. Офелия усмехнулась, но в следующий миг скривилась от боли: жар в груди становился нестерпимым, она бы не удивилась, если бы платье на ней начало тлеть.
-- Умоляю, Энара, поедем отсюда, -- услышала она голос дядюшки; говорил он тихо, но слух Офелию не подводил. -- Довольно, хватит. Чего ты ещё хочешь? Обчистить дом?
-- Леонт, прекрати, -- тётушка говорила мягко, но Офелия поняла, что та очень зла. -- Она же сказала, что собирается переезжать. Никому не станет хуже, если мы подержим её вещи у себя.
-- Подержим, как же!
-- Да, подержим! Должны мы хоть немного ей помочь ...
-- Помочь? А ничего, что у меня в кармане дарственная со всеми подписями и печатями, а? Эти картины наши, мы на них миллионы заработаем. Так ты рассуждаешь?
-- Ах, Леонт, я не хочу сейчас об этом думать, -- тётушка махнула рукой и захрустела по снегу прочь от мужа. Офелия, склонившись, опустила руку в снег. Пошевелила пальцами. Кожа от холода не занемела; привычка. Офелия зачерпнула горстку снега и выпрямилась, тряхнула волосами. Она видела, как Гийом, соорудив новый снежок, перебегает от дерева к дереву, а сестра его растерянно оглядывается, не зная, откуда ждать атаки.
Подул морозный ветер. Снежок у Офелии получился хоть куда: круглый и твёрдый, такой не рассыплется на полпути. Она выставила ногу, завела руку назад (нет, подумала, ничего не выйдет), прищурилась. Гийом выскочил из-за дерева и замахнулся, целясь в сестру. Офелия успела раньше. Крупный снежок разбился о плечо мальчика, рассыпались по пиджаку пушинки; Гийом охнул, оглянулся. Офелия улыбалась; больше всего ей хотелось увидеть ответную улыбку, пусть слабую, пусть вымученную. Но...
...Гийом не улыбнулся. Он пригнулся, втянул голову в плечи, поднял руку - и метнул снежок в Офелию. Холод ударил ей в грудь, Офелия вздохнула, прижала руки - наконец-то мучивший её пожар улёгся, -- растёрла снег, в миг блаженства забыв совсем о гостях, она едва не застонала от удовольствия. Вот что мне нужно, подумала она, старая добрая снежная ванна. Платье промокло, сердце забилось, забилось, забилось. Офелия быстро нагнулась за новой порцией снега, собираясь прижать его к груди, но вместо этого слепила ещё один снежок.
-- Ну, держись, -- она прищурилась, прикусила губу, однако Гийом уже исчез за деревом. Анна захихикала в сторонке. Офелия поманила её рукой. -- Двойной залп, -- шепнула она, указывая на дерево, за которым спрятался мальчик. Крадучись, вдвоём они подбирались к ненадёжному его укрытию, снежок Офелии - аккуратный и гладкий, снежок Анны - угловатый, крупный, сыпучий.
-- Ты только посмотри на них! -- вскричала тётушка, смеясь. Дядюшка пробурчал в ответ что-то неразборчивое. Офелия повернулась к нему: Леонт расхаживал взад-вперёд с таким видом, словно ничто в мире не стоило его внимания. Такой ужасный и высокомерный, как... барсук! Офелия разозлилась. Потрепав девочку по кудрям, она заскользила по снегу, неслышно, как умела иногда, и подобралась к дядюшке со спины. Тот застыл, почуяв её присутствие сзади. Офелия подняла руку со снежком и ухмыльнулась. Так они и замерли на несколько мгновений, жертва и её убийца, потом дядюшка медленно повернулся, и Офелия с размаху бросила ему в лицо снежок.
-- Пу! -- сказал дядюшка. Смешно захлопал глазами, затряс головой, и прилипший к лицу снег отстал. Его щека с поседевшей от снега щетиной запульсировала, губы затряслись. Теперь он в упор смотрел на Офелию, теперь-то он не отводил глаз, и ей показалось (дядюшка сжал кулаки), что сейчас он ударит. Она засмеялась. Слегка растерянно захохотала тётушка, и девочка залилась во весь голос, к ней примкнул выглянувший из-за дерева Гийом - его грудной грубый смех звучал совсем по-взрослому. Леонт замахнулся. Дышал он сквозь зубы, с шипением. Пусть бьёт, подумала Офелия, -- но дядюшка опустил кулак и ссутулился, превращаясь в злобного карлика.
-- Смешно, вам смешно? -- захрипел он. -- Значит, смешно, да? Значит, смеётесь? Ну, давайте, давайте! Смейтесь! Смеётесь? Так смейтесь! Я посмотрю, как вы посмеётесь, когда я... когда...
Он дёрнулся и побежал -- голова в плечи, руки болтаются вдоль тела, -- по направлению к дому. Офелии не хотелось смеяться, она смеялась насильно, смеялась вместе со всеми, пока дядюшка бежал, и лишь когда он остановился у дверей, когда занёс ногу, когда впечатал цветок в снег и землю тяжёлой подошвой, -- тогда Офелия прекратила смеяться. Она закричала.
Дядюшка исчез в доме. Офелия бросилась к растоптанному цветку; он лежал на земле, тихонько постанывая, из сломанного стебелька сочилась прозрачная жидкость. Голубые лепестки слабо вздрагивали, и цветок силился оторваться от земли, выпрямиться, потянуться к солнцу; нет, не удавалось. Офелия коснулась его пальцем; цветок всхлипнул и застонал.
-- Больно, -- прошептал он. Офелия вскочила на ноги, бросилась в дом. Тётушка что-то кричала ей вслед, она не слышала: по коридору, мимо накрытого стола, вверх по лестнице на второй этаж -- она бежала по следам дядюшки, который снова начал увязать в полу. Долго искать не пришлось: дядюшка сидел за столом в спальной комнате, напротив зеркала, где каждое утро Офелия бесцельно прихорашивалась. Плечи его вздрагивали, лицо скрылось в ладонях, утонуло.
-- Не зови меня дядей, -- отозвался он слабо. -- Это глупо.
-- Прости, -- Офелия протянула руку; дядюшка напрягся. Она убрала руку. -- Я привыкла звать тебя так... мысленно.
-- Зачем ты нас пригласила? -- это был упрёк, а не вопрос. Офелия промолчала, и дядюшка поднял глаза, поймал её отражённый зеркалом взгляд. -- Ненавижу твои картины. Они мне отвратительны.
-- Я знаю.
-- Ты сама мне отвратительна.
-- Я знаю.
-- Да не знаешь ты ничего! -- вскричал Леонт, и в горле у него что-то щёлкнуло; дядюшка издал булькающий звук, лицо его опять скрылось в ладонях. Офелия наконец осмелилась обнять его, и дядюшка разрыдался пуще прежнего. -- Прости, -- выдавил он. Офелия погладила его по спине.
-- Всё хорошо.
-- Я сломал твой цветок...
-- Всё хорошо. Тётя Энара не даст ему погибнуть.
Леонт уткнулся ей в плечо, намочив слезами платье.
-- Ты по-прежнему красива, -- прошептал он. -- Почему ты так красива, Офелия? Почему ты так молода?
Они возвращались не спеша, Офелия поддерживала дядюшку, который с трудом передвигал ногами; у дверей он ещё раз промокнул глаза платком, Офелия погладила его по плечу, и вдвоём они вышли во двор. Цветок сиял улыбкой и помахивал листиками; тётушка Энара стояла рядом, утирая лоб. С гневом она посмотрела на Леонта:
-- Ты чуть его не убил! -- она всерьёз разозлилась. -- Едва спасла бедняжку! Думаешь, так это легко? Сам-то, сам-то попробуй хоть раз! Только ломать и умеешь!
-- Не ругай его, -- тихо сказала Офелия. Дядюшка опустился на колени перед цветком, склонил голову.
-- Прости меня, пожалуйста, -- попросил он. -- Не знаю, что на меня нашло.
-- Не грусти! -- пискнул цветок. -- Было немножко больно, но сейчас мне хорошо!
Леонт потёр глаза, но с колен не встал. Офелии хотелось погладить его, успокоить, обнять; нет, решила она; только не при тётушке.
-- Я хочу, чтобы вы забрали его с собой, -- произнесла она, указывая на цветок. Тот возбуждённо закачался из стороны в сторону. Офелия нагнулась: -- Не бойся, они тебя не обидят.
-- Я тебя ни за что не обижу! -- пылко сказал дядюшка Леонт. Цветок задрожал, но не от страха, а от тоненького смеха.
-- Я и не боюсь! -- ответил он. -- Я просто никогда не путешествовал! Я так странно чувствую себя!
-- Тебе понравится, -- уверила Офелия. Она выпрямилась и молитвенно сложила руки. -- Обещайте мне, что будете о нём заботится.
-- Обещаю, -- сказал Леонт, поднимаясь с колен. -- Сделаю всё, что нужно, даю честное слово. Веришь?
-- Верю, -- сказала Офелия и, не удержавшись, всё-таки дотронулась до его руки; вот теперь он был таким, каким она хотела его видеть; каким она помнила его в молодости, когда он был для неё не "ужасным дядюшкой", а дорогим Леонтом - добрым, смелым, надёжным. Ты никогда не менялся, хотела сказать она, ты всегда был таким в своём сердце. Я знала это, хотела сказать она. Я всегда помнила о тебе, хотела сказать она.
Мокрые, замёрзшие и счастливые дети долго махали ей руками из дверей космолётки. Она махала в ответ, воображая, как через несколько месяцев - несколько лет - они будут вспоминать этот короткий снежный день, сидя дома в жаркой Антарктике, где никогда не бывает зимы. А тётушка расплакалась, прощаясь с Офелией, и сама Офелия всхлипнула, прижимаясь к тётушкиной груди, чувствуя её тепло, аромат духов. Леонт, удерживая горшок с цветком, поцеловал ей руку, и Офелия неожиданно для себя покраснела. Цветок весело простился с ней; сам он с нетерпением ждал полёта, предвкушая, как будет наблюдать в окно чудеса природы, и потому расстался без особой грусти; он любил Офелию, но успел полюбить и Леонта, и Энару, и Гийома, и особенно маленькую Анну. "Я буду ждать тебя", -- пискнул он на прощанье, а Офелия нежно поцеловала его в голубой лепесток.
Космолётка с рёвом взлетела, оставив на земле бесснежное пятно; покружила немного над особняком и унеслась к звёздам. Запрокинув голову, Офелия следила, как пятнышко на небосводе становится всё меньше, и, когда оно совсем исчезло, не сразу пошла в дом, но продолжала глядеть, наблюдая в небе ей одной заметное мерцание; мерцание; мерцание. Наконец она опустила голову, застонала - в шее что-то щёлкнуло, -- вернулась в особняк. Впервые за пятнадцать лет заперла дверь на замок и прошлась по комнатам, завешивая окна тяжёлыми бордовыми портьерами. Разожгла камин. Когда пламя разгулялось, она вернулась в студию, чтобы захватить свою последнюю картину -- "Безмятежность". Некоторое время сидела, наблюдая, как огонь съедает холст, но не нашла в этом зрелище ничего занятного; встала, прошлась по залу. Из-под стола выползло чучело собаки и село, глядя на Офелию стеклянными глазами. Офелия присела рядом с ним.
-- Хорошо, что ты не живая, -- сказала она. -- А то бы я не знала, что с тобой делать.
Она ещё раз прошлась по залу, непривычно пустому без картин на стенах. Взяла флейту со стола, погладила. На ощупь она была приятной, чуть шершавой. Офелия поднесла её к губам. Тридцать лет назад она была бы счастлива, получив такой подарок; она бы не рассталась с ней; возможно, она бы стала не художницей, а флейтисткой. Время прошло. Она отложила флейту, так и не осмелившись на ней сыграть. Будешь ты теперь пылиться, подруга, подумала она, -- но вслух, конечно, не произнесла, чтобы не обидеть флейту.
Часы на руке показывали три года, семь дней, один час и десять минут. Офелия сорвала их с запястья и бросила в огонь. Три года, подумала она. Можно написать множество картин. Но к чему всё это? Она села в кресло напротив камина. Жарко; через пару часов полностью потухнет; ещё через пару часов в зале настанет привычный холод, который хранил её все эти годы. В руках Офелия держала баночку снотворного; когда только переехала, она страдала бессонницей, и таблетка перед сном избавляла её от мучений. Осталось ещё около двадцати. Офелия прожевала их, морщась от горького вкуса, и проглотила. Прикрыла глаза, ощущая на коже жар пламени. И начала считать, как иногда перед сном: один, два, три, четыре...
Пять... и сердце сделалось медленным, ленивым, как усталый труженик. Ноги онемели и пропали, словно не было их никогда. Шесть, семь, восемь... Сердце ударило ещё раз, напоследок. Она поблагодарила его за усилие. Мышцы растаяли. Девять... Но дышать не трудно; дышать - необязательно. Десять... Ройный гул в ушах, перед глазами пятна. Не каждому дано увидеть счастье изблизи. Она увидела: её счастье -- тихий сон, медленное забытьё, трепет пограничности. Она и не подозревала, как славно засыпать в уютном кресле у камина; теперь ей жаловаться не на что, она достигла совершенства, воспарив над миром. Она имела право на последний свой каприз. Одиннадцать. Двенадцать. Трина...