Дождь за окном не переставал. Третий день, меленький, он накрапывал и накрапывал. Небеса оплакивают, сказала свекровь, Екатерина Евгеньевна, и большей пошлости, конечно, она придумать не могла. Если бы Марта не сосредоточилась на той песенке, что звучала в её голове, она бы опять расплакалась, но не от боли, от ярости: почему, почему меня окружают такие ничтожества. Она позволяла себе плакать в одиночестве, даже Сергей не видел её слез. Сорвалась один раз, когда звонила маме, всё остальное время - песенка. Она переключалась на неё, как переключают телевизор на другой канал. Цветы - песенка. Соболезнования - песенка. Бледное личико на белой подушке - песенка, песенка, песенка. И только ночью она выключала безумное радио, садилась у гробика и рыдала. Сергей храпел, напичканный снотворным. Марта не упрекала его, не имела права, но сама к таблеткам прикасаться не собиралась. Во-первых, она хотела вынести эту боль без чьей-либо помощи, во-вторых - слишком сильным было искушение выпить их целую банку.
Рядом с Артёмкой лежали его любимые игрушки. Марта крепилась, но не выдержала - спрятала с глаз долой самолётик, который он склеил полгода назад. Артёмкина мечта - полетать на настоящем самолёте - так и не сбылась, и Марта винила себя. До самого конца она себя обманывала, что времени ещё полно. Обманывала и сына: пичкала обещаниями, клятвами, ты полетаешь, обязательно полетаешь, вот так - вж-ж-ж-ж-ж... под облаками, над облаками, вверх, вниз, вж-ж-ж-ж. Господи, подумала она горько, единственное, на что я способна - это изображать звук мотора. В остальном я совершенно бесполезный человек. Сейчас она, склонившись над гробиком, тихо прошептала: вж-ж-ж-ж, - и тут же ударила себя по щеке, больно, и расплакалась, и упала на жёсткий диван.
Три часа ночи. Вторые сутки она не может заснуть. С ужасом она воображала своё пробуждение в мире, где нету Артёмки. Заснуть и проснуться; забыть - и снова вспомнить: вот где кошмар. Она сидела, не отрывая глаз от сына: скоро его спрячут, это её последний шанс наглядеться, другого не будет. Один раз она отлучилась, чтобы зайти в детскую, увидеть лицо спящей дочери, Людочки. Младшенькая, она ещё не совсем не понимала, что происходит, но чувствовала настроение родителей и плакала целыми днями. Когда её пустили в комнату, где лежал Артёмка, она глядела на него с любопытством. Марта за руку подвела её ближе к гробику. Гляди, сказала она (в голове - песенка), это твой братик. Людочка нахмурилась, Марта взяла её на руки, чтобы дать ей получше взглянуть. Может, не стоило этого делать? Но Людочка будто бы не узнала Артёмку и, внимательно его рассмотрев, произнесла громко:
- Куколка.
Теперь дочь спала, и Марта прикасалась к её щеке, только чтобы почувствовать, какая она тёплая. Вернувшись к Артёмке, она поцеловала его в холодный лобик, утёрла слёзы - один приступ прошёл, другой ещё назревал - и села на диван. Всё-таки она могла собой гордиться: узнав о смерти сына, она позвонила на работу и совершенно спокойным, ледяным даже голосом уведомила заместителя, что до конца недели там не появится. Двадцать минут она разъясняла ему, как построить работу с клиентами, напомнила, что в пятницу состоится суд, и напоследок посоветовала не расслабляться, позволив себе холодный смешок. За всё это время её голос не дрогнул. Никто бы не догадался, что она чувствует. Марта уже три года управляла компанией, и ни один подчинённый не заподозрил бы её в слабости даже теперь.
Но она была слаба. Она долго боролась за сына, и даже когда врачи ей сказали, что осталось немного, что сделать ничего нельзя - и какими мерзкими, вкрадчивыми голосами они разговаривали с ней, - даже когда ей самой стало ясно, что Артёмка не выживет, она не сумела смириться со своим бессилием. Она долго верила, что способна влиять на судьбу. Теперь предстояло поверить, что сын её мёртв, - понимание этого до сих пор ею не завладело. Она могла сказать мысленно: он умер, - и удивиться тому, как нелепо это звучит. Она могла разговаривать с ним, как с живым. Но ощущение смерти разливалось по её венам, как медленный яд, и поражало один орган за другим. Она отступала. Смерть припёрла её к стене. И теперь, сидя на рядом с гробиком, вытирая слёзы и ожидая новых, она произнесла про себя твёрдо: мёртв! - и ощутила всю гнусную справедливость этого слова. Неважно, что он жил и радовался жизни; неважно, что он любил и был любим, что он дышал, мечтал, играл, смеялся, плакал, - неважно, неважно, неважно. Мог не рождаться. Нет, как и не было. Марта прижала руки ко рту, изумлённая внезапным открытием. Он исчез, его нет нигде, на всей планете и во всей Вселенной, куда бы она ни пошла, где бы его ни искала, - отсутствие Артёмки будет повсеместным. Смерть жила в нём с самого рождения, как и во всём живом; теперь Артёмки нет, а смерть живёт - и будет жить, а что ей сделается. Схватив себя за нижнюю губу, Марта сильно оттянула её вниз, не чувствуя боли. Поднявшись с дивана, она взглянула в лицо сыну: куколка? Нет, это он, это он... Новые рыдание созрели в ней, она уже и завыла тихо, захныкала, обхватив себя руками и прижав к груди подбородок, но тут входная дверь тихо щёлкнула, кто-то дёрнул за ручку несколько раз, а две секунды спустя дверной звонок залился пронзительной трелью.
Марта выпрямилась. От соболезнующих не было отбоя, и сейчас ей даже в голову не пришло, что три часа ночи - не лучшее время для визитов. Она взяла себя в руки, быстро промокнула глаза и направилась к зеркалу, позабыв, что Сергей завесил его покрывалом - глупое суеверие, но с мужем по этому поводу спорить она не желала. У двери ещё раз вытерла лицо - глаза наверняка красные, но ничего не поделаешь - и, глубоко вдохнув и выдохнув, щёлкнула замком. Разглядев посетителя, она прикусила губу, чтобы не всхлипнуть, и тут же настроилась на другую волну - песенка, песенка, песенка.
Тощий мужчина с неряшливой бородой и отросшими до плеч жирными волосами стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу. Явно робея, он протянул руку, чтобы коснуться её, но Марта отпрянула. Посетитель улыбнулся виновато, опустил руку. Она посторонилась, чтобы впустить его, но тот стоял, словно ждал приглашения. Марта распахнула дверь шире, и только тогда он зашевелился, переступил порог.
- Здравствуй, Марта, - такой мягкий голос - и почему её всякий раз передёргивает, когда она его слышит? Прикрыв тихо дверь, она упёрла руки в бока.
- Давно тебя выпустили?
- Я узнал о твоём горе, - он опустил голову, прижал одну руку к груди, так и застыл в этой позе, не шевелясь. Взгляд в пол, брови нервно шевелятся: то подымаются, то опускаются, и лицо его становится то задумчивым, то изумлённым. - Я здесь, чтобы помочь...
- Послушай, Николай, - в детстве она звала его Коленькой, но какое уж тут детство. Марта чуть-чуть отступила, чтобы держать его на расстоянии хотя бы вытянутой руки. - Ты в курсе, наверное, три часа ночи... приходи завтра, а? Я тебе, конечно, очень благодарна...
- Но я хочу помочь! - он сжал пальцы на груди, смял влажную от дождя куртку. - Не выгоняй меня, а? Проводи к мальчику.
- К моему сыну? - она произнесла это так резко, так злобно, что сама себе удивилась. Песенка, песенка в голове, другой канал, все чувства сидят за решёткой... Она кивнула и даже заставила себя улыбнуться. - Он в той комнате. Пойдём.
Зайдя в комнату, она согнулась, обхватила себя руками - но тут же выпрямилась, разозлившись, что позволила хоть так проявить свою беззащитность. Но Николай на неё не смотрел. Приоткрыв рот, он склонился над гробиком, вглядываясь в Артёмкино лицо с таким вниманием, что Марте сделалось нехорошо. Она отвернулась. Не будь этот человеком её братом, она бы выгнала его пинками. Ей хотелось, чтобы он поскорее исчез - пусть навсегда, пусть насовсем. Как Артёмка. Господи боже, Артёмка, сынок... Нет! Песенка, песенка, песенка.
- Ну так что, давно тебя выпустили? - она говорила тихо, чтобы не разбудить дочь, но не совсем шёпотом. Николай промолчал, и она мучительно солгала: - Мы тебя вспоминали.
- Он мёртв, - произнесла Марта с какой-то злобной мстительностью. Первый раз она произнесла это вслух, но ничего не почувствовала, в душе - пустота. И тогда она повторила ещё раз: - Мой сын мёртв.
Николай поднял взгляд.
- Мальчик спит, - произнёс он. - Я могу разбудить его.
- Так, всё, - она подошла к нему, схватила за плечо. - Вали к чёрту.
Николай перехватил её запястье. Тощий и хилый, он всё равно был сильнее. И по-прежнему безумен, Марта видела это в его горящих глазах. Она испугалась: не за себя, за сына. Если придётся бороться, они могут опрокинуть гробик, - о таком даже страшно было подумать. Николай приблизил лицо, смотреть на него было страшно, и Марта зажмурилась. На мгновение. А потом она снова открыла глаза.
- Вон отсюда, - но голос был слабый, неубедительный. Она откинула голову, чтобы смотреть в потолок. Борода Николая щекотала, царапала её шею. Марта хотела отступить хотя б на шаг - и не могла.
- Ты веришь, что я могу разбудить его? - прошептал Николай. - Поверь, прошу тебя!
- У-хо-ди, - голова кружилась, Марта чувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Слишком всё неожиданно, слишком быстро, она так давно не спала, человек разве может всё это вынести? Даже стены расплакались бы. К чёрту песенку. Марта всхлипнула, застонала, и если бы не крепкая рука брата, она бы немедленно распласталась на полу.
- Я хочу, чтобы ты мне поверила, Марта, - Николай повернулся к гробику и, простёрши руку над ним, выкрикнул чуть визгливо: - Встань! Встань, я приказываю тебе!
Не кричи, Людочку разбудишь, хотела сказать Марта. Рука, в которую вцепился братец, занемела. В соседней комнате зашевелился Сергей, сейчас он выйдет и... ничегошеньки не сделает, подумала Марта, постоит, поморгает, только на это он и способен. Николай дышал тяжело, капельки слюны повисли на его бороде. Напрягшись так, что вены вздулись на висках, он вновь прокричал:
- Встань!
И тогда Марта со всей силы ударила его по голове. Николай повернулся к ней, брови его взметнулись вверх, хватка ослабла, и Марта, вырвавшись, бросилась на него, и толкнула, и сбила с ног. Николай грохнулся прямо на столик, где стояла Артёмкина фотография с чёрной ленточкой, оплывшая свечка, стаканчик с водой. Столик затрясся, вода расплескалась, фотография тихо упала в свежую лужицу. Марта заорала во всё горло, - это был дикий, бессмысленный крик, который копился в ней несколько дней. Схватив с полки фарфорового ангелочка - мамин подарок, - она швырнула его в брата. Ангелочек ударился о стену и раскололся.
Из спальни, в одних трусах, вышел Сергей. Снотворное оказалось не настолько крепким. Николай, потирая ушибленную поясницу, вежливо ему кивнул, и Сергей сонно в ответ заморгал.
- Ты звала? - вид у него был совсем обалдевший, его выдернули из глубочайшей бездны, теперь он пытался освоиться в мире, где существует пространство и время. Марта подняла трясущуюся руку.
- Он! - её палец указывал на брата. - Ты! Уйди! Выкинь его! Я убью тебя, если не сгинешь! Пошёл! Пошёл вон!
- Дядя Коля! - воскликнула Людочка. Заспанная, она стояла в дверях, босые ножки выглядывали из-под широких пижамных штанишек. Николай улыбнулся ей и, протянув руку, шагнул навстречу. Марта схватила его за шею.
- Ребёнка не трогай! Понял? Пошёл, пошёл! - пинками, тычками она погнала его в прихожую. Спрятав голову в плечи, Николай подбежал к двери - и остановился, словно не знал, как её отпереть. Марта тоже остановилась. Слёз она не чувствовала. Застыдиться, что не сдержалась, ещё не успела.
- Уходи, - она распахнула дверь. - Я не знаю, почему тебя выпустили. Ты псих. Не возвращайся никогда.
Одной ногой переступив порог, он замер. Согбенные плечи, виноватое лицо, губы шевелятся. Не глядя на Марту, он быстро и невнятно произнёс:
- Я просто хотел помочь человеку, которого люблю.
Как только вторая его нога оказалась за порогом, Марта захлопнула дверь. В комнату вернулась на нетвёрдых ногах и, ничего вокруг не замечая, медленно опустилась на диван. Людочка в слезах бросилась к ней, и она механически потрепала её по голове. Дождь стучал в окна. Сергей покачивался, потирал виски, то зажмуриваясь, то распахивая глаза настежь. Людочка навзрыд плакала, Марта тянула себя за волосы, и только мальчик в гробу хранил ледяное спокойствие.
Николаю было четырнадцать, когда он потерял Бога. Прежде он и помыслить не мог, что Бог может исчезнуть, ведь Его присутствие ощущалось повсеместно: в каждой травинке, в каждой букашке, в самом воздухе, которым дышал маленький Коленька. Порою Бог являлся ему во сне. Он принимал разные формы, превращаясь то в маму, то в сестру, а то и в самого дьявола. Видишь, говорил ему Бог, мы - одно. И я тоже - немножечко Бог, думал Николай, и от этих мыслей ему делалось хорошо.
Отношения с сестрой начали портиться, когда ей исполнилось пятнадцать. Николай понять не мог, в чём дело: сестра начала его сторониться, не желала ему, как прежде, ни доброго утра, ни спокойной ночи, разговаривала грубо, а однажды, когда он без разрешения зашёл в её комнату, - взяла да и вытолкала тумаками, а он-то всего лишь хотел предложить ей конфету, мама накануне подарила ему целую коробку. Тем же вечером он услышал, как мама разговаривает с ней в кухне. Бесит он меня, сказала Марта. Николай, застыв у закрытых дверей, тихо сопел: он знал, что подслушивать нехорошо, но ничего с собой не мог поделать. Мама ответила ей: не бесись, пожалуйста, ты же знаешь, что Коленька... Они молчали недолго, а потом Марта произнесла гаденьким голосом, от которого у Николай аж зачесалось всё: отста-алый? Она так протянула это "а", что звук обрёл физическую плотность, превратившись в неприятную, вязкую субстанцию. Он не отсталый, сказала мама, но сестра повторила, уже без вопросительной интонации: отста-алый, - и на этот раз мама ей ничего не ответила.
Николай не думал о себе, как об отсталом. Да, он плохо успевал в школе, но учиться ему никогда и не нравилось. Одноклассники, может, и посмеивались над ним, но беззлобно. Ему и приятно было порой - скажем, когда он не мог у доски решить какой-то пример, "элементарный", как говорила учительница математики Софья Павловна - услышать смех за спиной. Но сестра не смеялась. Можно было подумать, она его ненавидит. Но ведь так не бывает, сестра не может ненавидеть брата, думал Николай. Он решил, что обязательно спросит совета у Бога, но Бог почему-то во сне ему больше не представал.
Прошёл ещё год: Марте исполнилось шестнадцать, Николаю - четырнадцать, и сестра по-прежнему его избегала. Николай готов был с этим свыкнуться, на сестру он никогда не обижался, к тому же у него появился новый друг: на день рождения родители подарили ему пёсика, и это маленькое существо жизни не мыслило без своего хозяина. Николай назвал его Иисусом: он был ребёнком и не видел ничего дурного в том, чтобы назвать собаку именем сына Божьего. Когда он возвращался из школы, Иисус бежал ему навстречу и падал под ноги, задрав лапы кверху. Никто не любил его, как Иисус: ни мама, ни папа, ни уж тем более Марта. Николай без конца играл с ним, почёсывал его мягкий животик, целовал мокрый нос и выводил гулять на поводке по три, по четыре раза за день. Так продолжалось полгода, пока Иисус однажды не сорвался с поводка и не выбежал на проезжую часть.
Если бы Николай поспешил, он поймал бы Иисуса. Но уверенность в том, что пёс далеко не убежит - и что Бог не позволит ему пострадать, - его успокаивала. Николай ускорил шаг, когда увидел, что пёс несётся к дороге. Иисус, закричал он, и потом: Иисус, подожди! Прохожие оборачивались на странного мальчика, который бежал, выкрикивая имя Иисуса. Пёс выскочил на дорогу. Одна секунда - автомобиль не остановился даже - Николай застыл, поводок болтался в его руке, как маленькая виселица. Пса больше не было - была размазанная по асфальту кровавая масса с комками шерсти в ней.
Николай опустился на колени и, не совсем понимая, что делает, опустил ладонь в лужу крови. Ещё один автомобиль затормозил прямо перед ним, разъярённый водитель выпрыгнул из машины. Он орал, бесновался, но Николай его не слышал. Подняв глаза к небу, он тихо произнёс:
- Бог, если ты есть, верни мне Иисуса.
Водитель схватил его за шкирку, и тогда Николай закричал во весь голос:
- Верни мне Иисуса! Слышишь? Верни мне Иисуса!
Он почти верил, что пёс выскочит, откуда ни возьмись, и зальётся радостным лаем, и всё будет как прежде, планета продолжит вращение, жизнь не рухнет, сердце не разобьётся. Водитель тащил его прочь, ботинки вспахивали землю, а Николай глядел перед собой и повторял уже беззвучно: если ты есть... если ты есть... верни мне Иисуса. С этого дня, однако, ему пришлось обвыкаться с новыми мыслями: Иисуса больше с ним не было; Бога, вероятно, не было никогда.
Время шло. Кое-как окончив школу, он сдал экзамены в институт, безуспешно. Сестра к тому моменту уже училась на третьем курсе, факультет менеджмента, отличница, два года спустя она получит красный диплом - и моментально найдёт работу в торговой компании. Николай нашёл себе занятие поинтереснее. Целыми днями он сидел у компьютера, прокачивая персонажей в онлайн-играх. Отец всё настаивал, чтобы он либо учиться шёл, либо работать, и Николай день за днём обещал ему: я пойду, я пойду, я пойду... За несколько дней до того, как Николаю исполнилось двадцать, отец пережил инсульт и больше не настаивал ни на чём. Мама, которой теперь приходилось ухаживать за двумя парализованными, - один в кровати, другой перед монитором, - не жаловалась, и только Марта, приезжая в гости, могла злобно выговорить: что, заботишься о мамочке? Николай в ответ молчал: да, ему было стыдно, но стыд сделался частью его существа, а потому был привычен и незаметен. Когда Марта выходила замуж, он напился впервые в жизни, а после плакал на руках у одетой в белое платье сестры и спрашивал, за что она его так ненавидит. Марта гладила его по голове и шептала: ну-ну. Это всё, что запомнилось Николаю. Отношения с сестрой у него так и остались натянутыми.
Онлайн-игры ему надоели. Он взялся за книжки. Мама устроила его работать сторожем в детский садик, где Николай мог читать целую ночь. Дома он спал, ночью читал на работе, - такая жизнь его устраивала, в первый же месяц он прочитал два романа Достоевского, они ему страшно не понравились, и он взялся за третий. Достоевский был как наваждение, как жуткий сон, часто Николай вообще не понимал, о чём тот пишет, но ощущение какой-то могучей тайны, скрытой за строками, не позволяло отложить книжку. Закончив "Бесов", Николай и сам взбесился, сам не зная почему. Ему хотелось уничтожить эту книгу, он долго терпел, но самоубийство Ставрогина, которому он не мог найти никаких объяснений, было последней каплей, - Достоевский его окончательно достал. На следующий день Николай открыл наугад одну из религиозных книжек, которые читала мама и с которыми приходилось мириться отцу, и прочитал шёпотом (ему казалось, он лучше воспринимает написанное, когда шевелятся губы): "Видя, что душа не укрепилась в смирении, Господь отнимает благодать, но ты не падай духом от этого: благодать в тебе, но скрыта".
Николай опять ничего не понял. И взялся за Новый Завет.
В детстве, чувствуя Бога вокруг, он не видел смысла читать Библию, ему достаточно было знать, что Бог - рядом, а Иисус - сын Его - тоже где-то неподалёку. Углубившись в Евангелие от Матфея, Николай поначалу никак не мог совладать с воображением: всякий раз, читая о том, как Иисус что-то сказал или сделал, он рисовал на его месте пса. Порой он даже посмеивался, но в целом ощущения были тяжёлыми, и хотя боль от потери давно унялась, один раз он не выдержал и заплакал. Иисус был самым лучшим псом, думал он, другого такого не будет. Евангелие казалось ему скучноватым, и всё же он прочитал первые два: Матфей вдохновлял, Николай даже почувствовал, как в груди защекотало от какого-то восторженного чувства, но Матфея немедленно опровергал Марк, Евангелие от которого оказалось мрачнее романов Достоевского: история человека, который желал помочь каждому и которого не понял никто; человека, за свою бесконечную доброту окончившего жизнь на кресте между двумя разбойниками и в последние минуты осознавшего, что его покинул даже Бог, - воскресение выглядело неудачно присобаченным хэппи-эндом, как в плохих фильмах с заделом на продолжение. Нет, мы не можем убивать Иисуса, он слишком популярен, мы ещё выпустим сиквел и триквел с его участием! Николай отложил Новый Завет, очень уж тягостное впечатление произвела на него эта книга.
Прошло ещё несколько лет. Отец умер, у Марты родился первый ребёнок, а Николай начал слышать голоса.
Сперва он подумал, что соседи переговариваются за стеной. Потом начал рыскать по комнате: кто спрятал радио? Голоса не смолкали до самого вечера, Николай выходил на прогулку - и они следовали за ним, Николай прятал голову под подушку - от голосов не спрячешься. Голоса несли какую-то чушь, то говорили наперебой, то пели песни, то начинали беспричинно ругаться по матушке. Только к вечеру Николай, став посреди комнаты, осмелился обратиться к ним напрямую. Убедившись, что мама глядит телевизор и не услышит, он произнёс во весь голос:
- Кто вы такие?
Тихо, тихо, забеспокоились голоса, тебе не обязательно говорить с нами вслух, мы всё слышим. Ладно, подумал Николай, а так? Так замечательно, откликнулись голоса. Ну и кто вы такие? А ты кто такой? Я-то знаю, кто я такой, а вот кто вы такие? Ну, знаешь или нет - вопрос спорный, может, у нас куда больше причин называться тобой, чем у тебя - собой. Вы мне тут голову не морочьте, я спрашиваю - кто вы? Да никто, не обращай внимания, мы тебя что, сильно беспокоим?
- Да, беспокоите! - крикнул Николай, и мама в соседней комнате заскрипела кроватью. Он тут же закрыл себе рот рукой: беспокоите, и ещё как, почему бы вам не пойти в другое место? А может, тебе пойти в другое место, засмеялись голоса, и Николай в ярости прекратил разговор. Хорошо, пусть так, подумал он, через пару дней они уйдут. Но голоса нагло в ответ заявили: и через пару лет не уйдём, не надейся.
Злобное своё обещание голоса выполнили. У Марты родилась девочка, с мужем и детьми она всё чаще заезжала к маме, и хоть вела она себя дружелюбно, Николай чувствовал, что какая-то важная ниточка между ними порвалась, и очень давно. Дура твоя сестра, говорили ему голоса, и дети у неё тупые. Не надо так, возражал Николай, сестра у меня замечательная, дети прекрасные, мальчик вырастет - станет пилотом, он мне сам рассказал. Но с голосами никак нельзя было найти общий язык, после нескольких лет Николай перестал и пытаться. Однажды, когда Марта с детьми осталась у них ночевать, голоса разбудили его среди ночи. Обычно они разговаривали насмешливо, и Николай удивился, когда один из голосов произнёс с мрачной, загробной интонацией: разбей ему голову. Николай поднялся на ноги: никаких уточнений не последовало, однако он знал, чего хочет голос, - хочет, чтобы он взял своего племянника за ноги и бил головою о стену, пока тот не перестанет дышать. Было в этой просьбе что-то соблазнительное, у Николая даже рот наполнился слюной, но психом он всё-таки не был, и вместо того, чтобы прикончить племянника, он лёг обратно в кровать и уснул.
Я знаю, кто ты, заявил Николай на следующий день; ты - дьявол. Ну ничего себе заявленьице, захохотали голоса, то есть, по-твоему, дьяволу среди всех живущих приспичило забраться именно в твою голову? Дьявол, уверенно повторил Николай, только он и внушает людям ужасные мысли. С какого это перепугу ты вдруг верующим стал, подозрительно спросили голоса. Может, и не стал, ответил Николай, может, я в Бога не верю, а в дьявола верю. Дурачок ты, ласково сказали голоса, тебе же объяснили в детстве, Бог - это и есть дьявол, Бог - это и мама твоя, и сестра, и сам ты Бог и дьявол одновременно, так чего ж ты от нас хочешь? Вы мне не принадлежите, сказал Николай, но голоса зашептали: принадлежим, ещё как принадлежим, мы - твоя самая несомненная часть; мы знаем, чего ты хочешь на самом деле - больше всего на свете тебе сейчас хочется выйти и прогуляться, не так ли? Николай поразмыслил и решил, что не будет большого вреда, если он и впрямь чуть-чуть погуляет по улице.
Когда он выходил из подъезда, голоса шептали ему: а теперь ты хочешь покормить Серафима, не так ли? Серафим был бродячим псом, которого Николай время от времени подкармливал. Обитал он у свалки, в двух минутах ходьбы от дома, и опять Николаю подумалось, что неплохо бы в самом деле его покормить. Зайдя в магазин, он купил кусочек колбаски и отправился искать пса.
Серафим завидел его издалека. Завиляв хвостом, он бросился навстречу, и Николай, нагнувшись, погладил длинную собачью морду. А теперь, сказали голоса, мы чувствуем, ты очень хочешь размозжить ему череп. Действительно, согласился Николай, именно этого мне и хочется. Он кинул колбаску на землю и, пока пёс её обнюхивал, порыкивая в предвкушении, поднял с земли тяжёлый камень. Серафим не успел попробовать ни кусочка. Николай ударил его по голове, череп треснул, пёс завыл и засучил лапами. Николаю это не понравилось, он ударил ещё раз. Пёс долго не хотел умирать, и даже когда голова его превратилась в сплошное крошево, он всё сучил лапами и пытался лизнуть Николаю руку. Когда пёс наконец затих, Николай вытер ладони о штаны и огляделся. Ну что, как себя чувствуешь, поинтересовались голоса. Очень странно, признался Николай. Ему не нравилось, как выглядел мир. Ему не нравилось, как смотрели на него дома и фонари, не нравилось, как тени ползли ему под ноги, завивались, желая опутать, схватить. Он побежал. Тени побежали следом. Он выбежал на проспект, рёв машин изумил его, никогда прежде не замечал он, до чего этот рёв зловещий. Люди поглядывали на него своими хитрыми глазками, скалили свои мерзкие зубки, лица их были длинными, заострёнными, особенно гадкой выглядела старушонка, торговавшая цветами у автобусной остановки, она всё хихикала и хихикала над ним, отвратительное её тело колыхалось, и Николай такого издевательства не выдержал: бросившись на старушку, он схватили её за плечи, прижался к ней и, склонив голову, вцепился ей в ухо зубами.
Оказавшись в психушке, Николай скоро понял, что наконец-то нашёл своё место в мире. Поначалу он, конечно, нервничал. Пару раз его пришлось привязывать к кровати, обкалывать успокоительным, а один нетерпеливый санитар как-то заехал ему по почкам. Всё это время голоса оглушительно хохотали, Николай бился головой о стену, чтобы заткнуть их, но тем самым лишь соблазнял санитаров вкатить ему лишний укол. Вскоре он приучил себя страдать молча, и его перевели в другую палату. Здесь-то на него и снизошло откровение, - ну, или что-то вроде того.
Однажды он заметил, что безобидного психа, сухенького старичка, который только и делал, что раскачивался на кровати, каждую ночь к ней привязывали санитары. Не из любопытства, но чтобы отвлечься от пандемониума внутри головы, он подошёл заговорить со старичком. Добиться ничего не думал: старик выглядел и вёл себя как человек, который двух слов не свяжет. Но когда Николай присел к нему кровать, тот вдруг дёрнулся, прижался к нему, обхватил руками и жалобно произнёс:
- По ночам тут змеи ползают... А меня не слушает никто...
Николай погладил старичка по лысине. Тот всхлипнул и задрожал весь.
- Я сдёргиваю с них одеяла, а они злятся... бьют меня... А у них там змей полно... Я говорю: товарищи, вы зачем меня бьёте? Бьют меня, злятся... А у них там змеи по кровати ползают... и ползают...
Николай провёл рукой по его лицу: слёзы. Чуть отстранив от себя старика, он посмотрел ему в глаза. Вспомнилось Евангелие от Марка: тот, кто мечтал, чтобы люди взглянули на мир по-иному, распят вместе с преступниками... Да, старичок на Христа не тянул, но неужели он не заслуживает сочувствия и любви потому лишь, что он - не Христос? Николай погладил его по щеке и произнёс:
- Никаких больше змей.
Старичок заморгал.
- Э?.. Чего говоришь?..
- Смотри на меня, - сказал Николай. Добрые, растерянные глаза старичка распахнулись шире. - Знаешь, кто я? Я - змеелов. Где я появляюсь, там змей больше не бывает. Никаких тебе змей на кроватях, ты веришь мне? Веришь?
- Верю, - выдохнул старичок. Николай прижался губами к его влажному лбу.
- Ни одна змея тебя не потревожит, никогда в жизни, - прошептал он. - Веришь?
- Верю...
- Вот и хорошо, - он поднялся, чтобы вернуться к себе на кровать. Голова немного кружилась, и он чувствовал себя измождённым, короткий разговор выпил из него все силы. Чего замолчали, спросил он, - но голоса в ответ и не хихикнули. Старичок сидел на кровати и тихо глядел в пустоту.
На следующий день поднялся переполох. Ну, переполох - это сильно сказано, но Николай ощутил, что и врачи, и санитары пребывают в очень странном, возбуждённом состоянии. Старичок, с которым он разговаривал - Андрей Иванович, так его звали, и сидел он в психушке никак не меньше трёх десятилетий, - вдруг пошёл на поправку. Его мозг давно должен был стать гладким, как младенческая щёчка, от всех лекарств, процедур и бессмысленности существования, - однако этим самым утром, проснувшись, старичок затребовал, чтобы его отвязали от кровати, после чего заявил, что оставаться здесь больше не намерен, и собрался прочь. Конечно, его остановили. Конечно, санитары переборщили немного, пытаясь привести его в чувство. Но даже самых твердолобых санитаров проняло, когда Андрей Иванович начал цитировать им статью уголовного кодекса, согласно которой намеревался их всех засудить. Николай улыбался, лёжа в кровати. Этой ночью ему снова привиделся Бог, голоса в голове смолкли, и теперь он чувствовал себя счастливым, каким ему случалось быть только в детстве.
Картинка сложилась. Он понял, что с того самого момента, как Иисус погиб под колёсами автомобиля, Бог вёл его за руку, чтобы он оказался именно здесь. Скопище измученных, израненных душ, которым он был так нужен. Николай понял, что вся его прошлая жизнь, почти тридцать лет, была лишь прелюдией. Вот она, подлинная, начинается лишь теперь, - он был готов к ней. Поднявшись с кровати, он подошёл к молоденькому, на вид не старше двадцати, пареньку и взял его за руку. Паренёк был нелюдимым и за всё время не произнёс ни единого слова, но Николай верил - Николай знал, что сумеет его разговорить.
- Скажи мне, - произнёс он, - что ты здесь делаешь?
Паренёк посмотрел на него - и расплакался. На следующий день он, как и Андрей Иванович, собрался, чтобы покинуть палату.
Массовое выздоровление больных, озадачившее всех врачей, продолжалось несколько месяцев. Даже самые безнадёжные возвращались в сознание, но их не выписывали, потому что, согласно здравому смыслу, в сознание они вернуться были не должны. Так, Андрей Иванович не сумел покинуть больницу: его лишь перевели в другую палату, но там он сделался буйным, грозил всем страшной расправой, утверждал, что у него есть связи в политбюро - лет тридцать назад, быть может, так оно и было, - а потому, исключительно ради собственного его благополучия, Андрея Ивановича начали обкалывать куда интенсивнее, чем прежде, а от кровати и вовсе отвязывать перестали. Вскоре он вернулся к прежнему состоянию. Да и куда бы он пошёл? Жена умерла, дети разъехались, квартира давно продана... Другие больные, вдруг вообразившие себя здоровыми, вели себя не лучше, и только один среди них успокаивал врачей своей стабильной ненормальностью. Разумеется, это был Николай.
Николаю пришлось проявить смекалку, чтобы все вокруг считали его больным, но совершенно безобидным типом. Он плохо представлял, как ведут себя настоящие психи, однако импровизировал так вдохновенно, что врачи были обмануты - казалось, они и рады были обманываться. Особо стараться, впрочем, не приходилось: Николай был так измождён, исцеляя больных, что спал по шестнадцать, по двадцать часов в сутки без всяких уколов. Таблетки, которые ему давали, он выплёвывал тихо в кулак. Так шло время; Николай готов был оставаться здесь до самой смерти. Его охватила странная и наглая уверенность в том, что Богу от него больше ничего не потребуется.
Прошло несколько месяцев, и мама пришла на свидание с ним в слезах. Мама навещала его два-три раза в неделю, и Николай всякий раз говорил ей, что идёт на поправку, но ещё слишком рано, рано выписываться. Он говорил о вероятности рецидива; порой он общался с мамой не как больной, но как лечащий врач, а порой - что особенно было ему неприятно - пугал странным поведением, к примеру, наматывал на палец невидимую ниточку. Но когда мама пришла в слезах, он просто взял её за руку, и она зарыдала пуще прежнего, а Николай почувствовал, что для него готовится новое испытание, и сердце его сжалось малодушно. Он был счастлив в маленьком, замкнутом мире, но страх перед большим миром, которому он в любой момент мог понадобиться, был неизбывным.
- Что случилось, мама? - спросил он. Мама мотала головой. Он повторил: - Что случилось?
- Артёмка наш... - она не договорила, но в этом и не было надобности: Николай научился чувствовать недосказанное, он всё понял. Постучал пальцами по столу. Марта его не навестила ни разу, но зла на сестру Николай не держал. Он любил её, как и тогда, в детстве - любил непрекословно, любил всей душой, и сейчас ему от этой любви сделалось нехорошо. Вот оно, значит, какое, новое его испытание. Николай наклонился ближе к маме.
- Забери меня отсюда, - прошептал он. - На пару дней, не больше, я тихий, спокойный, меня отпустят. Немедленно забери, сегодня же. Всё будет хорошо, поняла? Только ты меня забери.
Мама глядела большими глазами. Николай вздохнул и покачал головой: бремя, которое он нёс, только что сделалось неподъёмным.
Когда сестра выгнала его из дома, Николай долго сидел у подъезда, на мокрой лавочке, под дождём, не подумав спрятаться под козырёк. Неудача его обескуражила. Беззвучно шевеля губами, он молился, - настоящих молитв он не знал, так что личная его молитва напоминала длинный и бессвязный монолог, обращённый к Богу. Он жаловался ему, задавал вопросы, просил поддержки, потом опять жаловался, говорил, что сил его не достанет, плакал, утирал слёзы - и снова молил о помощи. Когда начало светать, он поднялся с лавочки и вернулся в подъезд. Ключи от сестринской квартиры он взял у мамы: теперь они ему пригодятся. Подойдя к двери, он сунул ключ в скважину и с хрустом его повернул. Дверь приоткрылась. Чтобы не шуметь, он скинул ботинки ещё на лестничной площадке, а теперь на цыпочках двинулся по квартире, стараясь как можно тише дышать.
Людочка спала в своей комнате. Когда он подошёл к её кроватке, девочка открыла глаза. Николай замер, испугавшись, что ребёнок начнёт звать маму, но Людочка сонно ему улыбнулась. "Дядя Коля", - сказала она шёпотом, и он закивал, протянул ей руку. Маленькие пальчики обхватили запястье. Николай склонился над кроваткой, надеясь не выдать, что не просто взволнован, но перепуган до чёртиков.
- Прости, что разбудил, - сказал он. - Дяде Коле нужна твоя помощь. Поможешь мне? Только тс-с... - и он приложил палец к губам.
Людочка кивнула. Николай взял её на руки и понёс в комнату, где стоял гроб.
На диване лежала Марта, одетая. Рот её был приоткрыт, дышала она тяжело, одна её рука во сне подёргивалась. Она сама, видно, и не заметила, как уснула. Николаю хотелось дотронуться до неё, погладить по щеке, - с самой свадьбы, подумал он с горечью, когда я плакал у неё на руках, мы не были друг с другом нежны, - но нет, нельзя; он отвёл глаза, посмотрел на мёртвого мальчика: тот лежал себе, безучастный, и ни от кого не требовал нежности.
- Послушай, Людочка, - шепнул он ей в ухо. - Твой братик крепко заснул... Но мы с тобой можем его разбудить. Ты мне веришь?
- Ага, - она улыбнулась.
- Веришь своему дяде Коле?
- Верю.
- Спасибо тебе, моя маленькая, - он поцеловал её в висок, и Людочка тихо засмеялась: видно, борода щекотала ей шею. Николай встал над гробом. Прикрыв глаза, он зашептал: - Вот он, ребёнок, который спасёт меня, Господи, посмотри на нас, не оставь нас, дай нам силы, прошу.
Распахнув глаза, он простёр руку над гробиком и вскричал:
- Встань!
Марта застонала во сне. Николай почувствовал, как тьма опускается на него. Ноги, руки задрожали, и он опустил Людочку на пол. Лицо мокрое, липкое, что это: пот, слёзы, кровь? Он почти ощущал, как разрываются внутри его тела вены и сухожилия. Силы его покидали, как кровь покидает раненого.
- Встань! - закричал он.
- Вставай! - крикнула Людочка.
Марта открыла глаза. Медленно она оторвалась от дивана, руками пытаясь нащупать опору. Села. Снова закрыла глаза, и снова изумлённо открыла, будто никак не могла постичь разницу между реальностью и сновидением. Николай понял, что сейчас потеряет сознание. Он отошёл от гроба на пару шагов, чтобы не грохнуться на него. Воздух сделался липким, дышать им стало невозможно, он лился в горло, как густой мёд. Свет начал меркнуть, очертания предметов расплылись, мир предстал как сквозь омытое дождём стекло. Время гасло. Если он не успеет сейчас, он никогда не успеет. Николай потянулся рукой, чтобы схватиться за маленькую ручку Людочки, как если бы она, бессильная, одна была способна вытащить его из мрака.
- Встань!
Господи, как она умудрилась заснуть? Так безрассудно, она не должна спать, это опасно! Скорбь и во сне её не бросила, но превратилась там во что-то гадкое, тёмное, ползущее по углам. Сон - злобный хищник - отпускал её неохотно. Она будто слышала Людочкин голос, дочка звала её, а она бормотала в ответ: ну сейчас, ну сейчас... Бедная девочка, что ей не спится? Марта открыла глаза. Присев на диване, она огляделась, беззащитная, как осиротевший ребёнок. Стон, который она услыхала, мог быть и её собственным.
Людочка стояла рядом с гробом. Задрав голову, она глядела на него сверху вниз. Марта хотела броситься к ней и прижать к себе, словно дочери угрожала опасность, но мышцы были вялыми, движения - медленными. Она чувствовала себя прозрачной, нереальной, как будто, выбравшись из паутины сна, сама вдруг превратилась в сновидение.
- Доченька, - шепнула она. Надо было как-то подняться на ноги, она оттолкнулась от дивана, ноги выдержали её вес. Раскрыв объятия, она двинулась к Людочке, - та глядела на неё с улыбкой, от которой у Марты мурашки бежали по коже.
- Мы пытались разбудить братика, - сообщила Людочка. И в этот миг Марта услышала смех: он раздавался откуда-то из угла, где лежала, брошенная небрежно, груда одежды... Смех сменился кашлем. Груда одежды затряслась, и Марта увидела в ней лицо. Волосы, спутанная борода, - Марта вскрикнула. Николай протянул ей руку, но тут же её уронил. Лицо его исказилось от боли, но он улыбался, он улыбался.
- Мы разбудили Артёмку, - прошептал он. - Ты знай, что у меня бы ничего не вышло, если бы... - и он снова закашлялся, скорчившись на полу, превратившись в безликую груду одежды.
Марта повернулась к Артёмке. Её сын лежал, как и прежде, бездвижный; как и прежде, руки его были чинно сложены на животе. И только глаза его теперь были распахнуты широко: не двигаясь, не моргая, Артёмка глядел в потолок, и Марта, стиснув зубы, издала глухой рык, и бросилась к гробику, и закрыла Артёмке глаза.
- Тёмушка, мальчик мой, - ногтями она впилась себе в щёку, раздирая её до крови. Артёмка приоткрыл рот. Послышалось какое-то шипение, и тело мальчика задёргалось, выгнулось дугой. Марта с силой надавила ему на грудь. Он снова открыл глаза, ноги его задвигались, из приоткрытого рта донёсся хрип, шёпот. Марта дико заорала. Когда маленькая рука сына ухватилась за её локоть, она стряхнула её - и сильнее вдавила в гроб непокорное тельце. Артёмка судорожно задышал.
- Ма-ма, - его губы задвигались, как у живого. Марта закрыла ему рот и нос ладонью. Мальчик извивался под её руками, бил ногами и мычал. Она надавила сильнее, почти чувствуя, как трещат его маленькие рёбра. Всё это время Марта, не прекращая, орала.
Артёмка впился пальцами в маленький надувной мячик, что лежал рядом в гробу. Мячик лопнул и зашипел. Артёмка затих. Марта его не отпускала, она чувствовала, как последние конвульсии пробегают по детскому телу. Криком она сорвала голос, её рыдания сделались сиплыми, слёзы текли по щекам, слюна - по подбородку. Артёмка лежал в гробу, как и положено, мёртвый. Повернув голову, Марта встретилась взглядом с дочерью: на её невинном личике - всё та же улыбка. Замёрзшая. Неестественная. Марта впилась зубами в запястье и заскулила.
Босые ноги зашлёпали по полу. Сергей, появившись в дверях, сонно оглядывался по сторонам. Марта замолкла. Сильная, сильная женщина, подумала она, нельзя быть такой размазнёй. Вкус крови на губах - прокусила кожу на запястье, надо же, какая неловкая. Потирая виски, Сергей тихо постанывал: в последнее время у него участились головные боли, и сейчас он, проснувшись не по своей воле, наверняка страдал.
- Что случилось, Марта? - глухо спросил он.
- Ничего, - просипела она. - Ничего не случилось. Всё хорошо. Иди спать.
Дождь всё стучал в окна, бессовестный. Если так и будет продолжаться, подумала Марта, Артёмкину могилку затопит. Ей не хотелось и думать, что маленький гробик опустят под воду, где он быстро сгниёт и развалится. Если бы могло исполниться одно её желание, она сказала бы: пусть прекратится этот клятый дождь. Дайте нам спокойно похоронить ребёнка, сказала бы она, а после пусть эту всю клятую землю накроет треклятый потоп.