Нередко людям, достигнувших несомненных и вполне заслуженных успехов, задают ставший уже сакраментальным вопрос: "Как бы вы прожили свою жизнь, если начать её сначала?". Большинство, для приличия немного подумав, с неизменным пафосом отвечают: "Я прожил бы её точно также!". Но что-то не верится. Мне кажется, в подобных ответах присутствует изрядная доля лукавства. Неужели, окунаясь в глубины памяти - хранилище наших поступков, мыслей и чувств, - мы не найдём чего-то такого, о чём приходится сожалеть?
Недавно я наводил порядок в книжном шкафу и добрался до самой верхней полки, куда давно не заглядывал. Там плотным рядом стояли мои давние друзья - книги, которыми я зачитывался в юности и молодости. Почти все они, пройдя через десятки рук, были изрядно потрёпаны и на многих из них едва различались названия. Перебирая пальцами корешки, я вынул одну из книг. Она, в отличие от других, была заново переплетена в дерматиновую обложку небесно-голубого цвета. Я знал, что это за книга, как знал и то, что лежит между её страницами. С минуту я держал её в руках, но, так и не раскрыв, поставил на место. И мне с грустью подумалось: за давностью лет мы многое прощаем себе, вот только не знаем - простили ли нас.
Последние годы детства, а это первая половина пятидесятых годов, я провёл в небольшом посёлке лесорубов. На моей памяти это был уже третий посёлок, куда переселилась наша семья за последние пятнадцать лет. В двух предыдущих закончились отведённые лесхозом вырубки, и лесорубам с семьями, с домашним скарбом и животиною пришлось переселяться на новое местожительство. Не многим оно пришлось по нраву. Перемежаемые топкими непролазными болотами на многие десятки километров протянулись осиновые и берёзовые леса. Поговаривали, что если дальше идти на север, то до самого Ледовитого океана, кроме зверья, не встретишь ни одной живой души. И название-то придумали подходящее - урман. Что-то зловещее и дремучее слышалось в этом незнакомом слове. Мужики ворчали: "Сюда только на каторгу ссылать". Только что им оставалось делать, если кроме пилы и топора в руках ни чего не держали. Да за спиной почти у каждого четыре или пять разинутых ртов: "Папка, мамка, есть хочу!"
Так что, после звонкого и чистого соснового бора на берегах Уени, притока Оби, где жили до переселения, - этот сырой болотистый край с несметными полчищами всевозможного гнуса показался нам сущим адом. И что особенно удручало, в первую очередь, конечно, детвору, так это отсутствие хотя бы маломальской речушки. Воды в болотах, как говорится, по самые ноздри, а ближайшая речка - за десять километров. И поплавать было охота и порыбачить, да разве набегаешься в такую даль! Но в летние месяцы мы раза три-четыре всё же добирались к этой речке, обязательно с ночевкой, чтобы на вечерней и утренней зорьке поудить окушков и гальянов. Уловы были небогатые, но на общую уху нам хватало.
Но так уж устроены люди, что со временем привыкают ко всему. Привыкли и мы. Находились и в этом берёзово-осиновом краю свои неожиданные радости. Пригреет солнышко, слижет своим горячим языком сугробы, напитается земля теплом, и буйная зелень попрёт тогда как на дрожжах. Такое диво в сосновом бору не встретишь. Иной раз выйдешь из колка - и ахнешь! От края и до края горит поляна ярко-оранжевым пламенем - это огоньки цветут, страшно ногой ступить, ещё обожгут ненароком. Чуть подальше - полянка медуниц; не полянка - озерко синее, так и хочется ладонями зачерпнуть и пить, пить... Но нарвёшь пучок, нащиплешь соцветий - и в рот, а вкус у них сладкий, медовый. Весной, рыская ватагами по лугам, мы, истосковавшиеся по свежей зелени, находили и жевали всё, что только попадалось из съедобных кореньев и трав. И никакая хворь нас не брала, хотя едва сойдёт снег, уже вовсю носились босиком. А перевалит лето за середину, и в подлесках всегда отыщешь смородину или малину, на полянах - клубники красно, начинается грибная пора - грибы хоть литовкой коси. И всё под боком, сразу за огородами - собирай, не хочу!
В тот день, когда, пожалуй, началась эта история, была моя очередь встречать нашу корову Дуську из стада, а Тоне, моей сестре, поливать в огороде грядки. Корову встречать и грядки поливать - не самые трудные из домашних дел, но, когда одно и то же повторяется изо дня в день, надоедает. Вот мы и решили ещё в прошлом году установить для разнообразия очерёдность. Однако через неделю корову встречать, и грядки поливать придётся мне одному: Тоня уезжает в город учиться в техникуме. Собственно, и поливать-то к концу лета особо нечего: огурцы отходят, помидорам много воды не надо, остаётся капуста - она водичку любит.
На сестёр я богатый: кроме Тони, у меня ещё их две. Самая старшая - Катя. Три года назад она уехала в город, там вышла замуж и теперь работает в буфете кинотеатра, продаёт мороженое. Когда я узнал об этом, то удивлению моему не было предела. Ладно, мы втихомолку, чтобы уборщица не заметила, щёлкаем семечки в клубе, но семечки семечками - они бесплатные, а тут - мороженое! Получается, два горошка на ложку. Ничего себе! Мама на кино-то едва-едва наскребёт... О мороженом я читал в книжках и слышал от пацанов, которые побывали в городе, но что оно собой представляет и каково на вкус, мне неведомо. Говорят, вкуснятина - пальчики оближешь! А может, и там его не все едят? Кто знает...
Зина живёт пока с нами, но вряд ли надолго засидится в девках. Она у нас самая боевущая и самая красивая, и уже сейчас от парней отбоя нет. Работает она почтальоном, и частенько, когда ей некогда, мне приходится разносить письма и газеты по всему посёлку. Ничего, и с этим справляюсь. Зато знаю всех жителей наперечёт, и меня все знают, как облупленного.
Вот такая наша семья: мама, три девчонки и последний я - пацан. Отец ушёл на фронт, когда я должен был вот-вот родиться. Он так и не увидел меня - погиб в 1942-ом году. А как он ждал меня! Позднее я узнал об этом из его писем с фронта, которые зачитывал до дыр. В одном из них отец писал: "Наконец-то у нас парень. Знаешь, Лиза, если что случится со мной - теперь не страшно, теперь есть кому продолжить наш род. Берегите его...".
И вот иду по дороге, пылю разбитыми ботинками, которые давно "просят каши", а вокруг тихо, пустынно, только свиньи хрюкают в не просыхающих за лето кюветах, да у плетней копошатся куры. Вторая половина августа, конец дня, а теплынь такая, какой и в июле не увидишь. Этим летом мы немного припозднились с покосом и горевали, что не успеем управиться до дождей. Но теперь успеем посуху - это точно. На неделе мы сгребли и скопнили последнее сено, а завтра должны сметать ещё один стог, последний Мама сказала: "Нам, видно, Боженька нынче помогает". Боженьку-то она к слову помянула, потому как я ни разу не видел, чтобы она молилась или крестилась. В тридцать девятом году, рассказывала она, отец вступил в партию, снял висевшие в переднем углу иконы, завернул в расшитое петухами полотенце и засунул на самое дно сундука. После его ухода на фронт мама всё же вынула иконы и молила Бога, чтобы миновала Антона Степановича вражья пуля. Не миновала. Пришла похоронка, мама сняла Христа вместе с Богородицей, в сердцах хотела выбросить, но раздумала и положила на старое место в сундук. Пожалуй, они до сих пор там лежат.
Посёлок наш небольшой, дворов пятьдесят, и тянется вдоль грейдерной дороги, по которой вывозят лес, километра три. По обеим её сторонам, повторяя изгибы, то тут, то там разбросаны дома и усадьбы. Строились, кому и где как вздумается, лишь бы место посуше было. И не дома построили, а так - избушки. С первого взгляда видно, что рублены они на скорую руку, у некоторых даже углы ровно не опилены. А ради чего стараться, если жить в таком домишке от силы пять-шесть лет? Вот вырубят отведённые деляны - и этому посёлку придёт конец.
Из-за поворота показался лесовоз, за ним стелился отяжелевший к вечеру серый шлейф пыли. Пропуская его, я сошёл на обочину, но он притормозил рядом со мной, и из кабины высунулась кудрявая голова Ромки Васильева - ухажёра Зины. На его загорелом, обветренном лице были заметны грязные дорожки от пота: в железной кабине при такой духоте - хоть парься.
- Колька! - крикнул он мне. - Передай Зине, что на вечёрку не успею. Пусть не ждёт. Обязательно передай!
- Ладно, передам, - сказал я, и груженный лесом ЗИС-151 с прицепом, обдав меня горячим, смешанным с бензиновой гарью воздухом, продолжил свой путь. Я даже почувствовал, как под ногами прогнулась земля. Берёзовые хлысты, наваленные на прицеп, без сучьев и листьев, казались неестественно длинными. Из-под ободранной стальными тросами коры проглядывала слезящаяся соком древесина, похожая на голую кость; тонкие вершины раскачивались и пружинили на ухабах. Отгуляли берёзки своё, отшумели. Сколько таких уже вывезено из леса, а всё везут и везут...
Дорогой я вспомнил, что надо бы заглянуть к Серёжке Кузьмину, моему однокласснику, - это по пути. Его отец, дядя Зена, знаменитый на всю округу пилоправ, должно быть, наточил мою ножовку. После его заточки, говорили лесорубы, пилы не пилят, а поют. И он никогда никому не отказывает. Тётка Варвара, его жена и мать Серёжки, ворчит другой раз: "Всё ширкаешь, Зиновий, ширкаешь, хоть бы какую копейку в дом". А дядя Зена, высокий сутуловатый мужик, с рыжевато-седой щетиной на изрезанных глубокими морщинами щеках, или промолчит, или, не выдержав, скажет: "Побойся Бога, Варвара! Я что, с них последнее рвать буду?". Это верно: двуручные пилы, "лучки", ножовки и топоры несли затачивать те, у кого мужиков в доме не было. Как у нас, например.
Он знал моего отца, до войны они вместе работали и вместе уходили на фронт. Только дядя Зена вернулся после тяжёлого ранения (он и сейчас прихрамывает), а отец погиб. Всякий раз, увидев меня, дядя Зена повторяет почти слово в слово: "Ну ты погляди-ка! Ну вылитый Антон! Прямо, как две капли!". А потом обязательно спросит: "Как мать, девчата?" - и взъерошит своей тяжёлой, шершавой ладонью мои вихры. В его голосе мне почему-то всегда слышались, вроде как, извинительные нотки: я вот, мол, жив, здоров, а твой отец там остался. А может, мне это только казалось.
С Серёжкой мы учимся в одном классе и сидим за одной партой. Он старше меня почти на два года, но в четвёртом и пятом оставался на второй год, и я догнал его. Одно время мы с Серёжкой крепко дружили, но нынешним летом что-то изменилось в нашей дружбе. За последний год он здорово вымахал, забасил и, посчитав себя взрослым, стал редко появляться на наших игрищах. И такой вид на себя напускал, будто знает нечто такое, что нам ещё неведомо. А материться стал - ну как заправский мужик. Откуда только нахватался? Хотя при желании нахвататься можно: матерятся в посёлке почти все мужики, не обращая внимания ни на женщин, ни на ребятишек. Особенно, когда подопьют. Женщины, другой раз, ворчат на них: "Девчат да ребятишек постыдились бы, страмцы вы этакие!". Да какой там! "Не ругайтесь, бабаньки, - зубоскалили в ответ мужики. - Если б не рассейский мат, мы бы немца на фронте сроду не одолели. Нам этот мат почище артподготовки помогал". Впрочем, некоторые женщины от мужиков тоже не отставали. Тётка Варвара, характером вздорная и сварливая, держащая всю семью в ежовых рукавицах, иной раз такое запустит, что впору уши затыкать! И на руку очень даже скорая. О таких, как тётка Варвара, в посёлке говорят: гром-баба! Так что Серёжке за обучением не надо было далеко ходить.
В позапрошлом году Иван Григорьевич, директор школы, случайно прихватил в туалете на улице Серёжку, меня и ещё четверых ребят из других классов с цигарками. Чего греха таить, и я иногда покуривал за компанию. Привёл он нас в школьный зал, именуемый "актовым" (там проводились школьные линейки, зимой - занятия по физкультуре и прочие мероприятия), выстроил вдоль стены и сказал:
- Будете, курильщики мои, стоять, пока родители не придут, Пусть все на вас полюбуются, - и, оглядев каждого, как бы запоминая, ушёл в учительскую.
На переменах школьный зал наполнялся детворой; девчонки хихикали, показывая нам языки, а мальчишки, похоже, завидовали: мы враз стали знаменитыми на всю школу и в глазах некоторых выглядели не только жертвами, но и героями. Учителя, проходя мимо, укоризненно покачивали головами.
Какое-то время всеобщее внимание вдохновляло нас гордо переносить наказание, но время шло, ноги начали деревенеть, и стена, у которой мы стояли, словно магнитом притягивала к себе. К концу уроков были изучены все трещины на забеленном известью потолке и все щели на вышарканном десятками ног полу. Даже Серёжка, вначале дерзко поглядывающий вокруг, а иногда и выбегавший из строя, чтобы дёрнуть за косы дразнящих нас девчонок, стал заметно скисать.
Наконец школьная уборщица тётя Маша заглянула в зал, посмотрела на ходики, тикающие над нашими головами, и пошла по коридору, потряхивая бронзовым колокольчиком. После шумной толкотни ребят в раздевалке, школа опустела и затихла. Последними ушли учителя, кроме, разумеется, Ивана Григорьевича. И только потом начали подходить родители. Отцов не было - пришли матери, как приходили они всегда на родительские собрания и прочие вызовы в школу. Пришла и моя мама, посмотрела на меня, скорбно поджала губы и присела рядом с другими на лавку у противоположной от нас стены. Самой последней заявилась тётка Варвара. Вернее - ворвалась. Она тяжело дышала и, как саблю, держала в руке полуметровый резиновый шланг. Ни на кого не глядя, прямо с порога, она кинулась к Серёжке.
- Ах ты, паразит проклятый! Меня позорить! Отца позорить! Я тебе покурю!
Серёжка, видя, что дело принимает крутой оборот, рванул из строя и загородился центральным столбом, подпиравшим потолочную балку зала. Тётка Варвара - за ним. Раза три они оббежали вокруг столба, пока на шум не вышел Иван Григорьевич. Увидев происходящее, он поспешил на выручку Серёжке и здоровой рукой перехватил шланг.
- Варвара Тимофеевна! Зачем же так! - воззвал он к её разуму. - Дома будете наказывать. Здесь школа, нельзя.
Успокоив разбушевавшуюся мать и отправив Серёжку на место, Иван Григорьевич долго говорил с родителями о вреде куренья и о влиянии никотина на детский организм. Поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами, одетый в тёмно-синий китель полувоенного фасона и галифе, он взад-вперёд ходил перед нашими родителями. Точно так же он ходил и в классе между партами, жестикулируя одной рукой. На фронте он был офицером, горел в танке, после чего его левая рука не разгибалась в локте и была всегда прижата к животу. В конце своей речи Иван Григорьевич посоветовал родителям чаще проверять наши карманы, а ещё лучше - зашить.
Мама в этот раз меня не наказала, только весь вечер не разговаривала со мной, хмурилась и тяжело вздыхала. Её молчание оказалось для меня хуже пытки, я не выдержал и, перед тем как лечь спать, дал слово, что, пока сам не начну зарабатывать, - курить брошу.
А Серёжке дома досталось: он несколько дней ёрзал за партой в поисках безболезненного положения и на любое сочувствие ребят шипел сквозь зубы неразборчивыми матерками.
Ещё издали я увидел за последними домами на полянке, поросшей серыми от пыли кустиками травы, несколько пацанов и девчонок. Они, как и я, пришли встречать коров и, в ожидании стада, играли в догонялки.
- Чур, на новенького! - крикнул мне кто-то из девчонок, но я уже приметил Серёжку Кузьмина и направился к нему.
Серёжка сидел на бревне у своей калитки и курил в открытую, не прячась, а это означало, что тётки Варвары в доме не было. Подходя к нему, я заметил барахтающегося в траве у его ног малюсенького, с варежку, щенка. Завидев меня, щенок звонко тявкнул и спрятался за бревно, посвёркивая оттуда влажными глазками. Я поздоровался с Серёжкой за руку и присел рядом. Он сильно походил на отца - такой же рыжеволосый и длиннолицый, а вот глаза от матери - нагловатые, с хитринкой.
- Где это ты такого пса отхватил? - спросил я, кивая на щенка.
- Бате подарили, - без особой радости ответил он. - Только вряд ли будет как Леший.
- Это почему?
- Злым не будет - пасть не чёрная.
- Зачем тебе злой? Кого бояться-то?
- Мало ли...
Да, Леший был хоть и дворняга, но здоровенный и злой, как чёрт. Никого чужого в ограду и близко не пустит. Меня он знал и не трогал, но я всё равно проходил мимо него с опаской. Только нет больше Лешего. Нынешней весной прокатилась по району эпидемия собачьего бешенства. В посёлок приехали четыре милиционера с карабинами, зашли с двух концов и перестреляли почти всех собак. Редко кому удалось спрятать. Вот уж ругани было и рёву! Хорошо ещё, все мужики на работе были, а то неизвестно, чем бы этот расстрел закончился. У некоторых добрые собаки были - охотничьи. Побузили мужики, поматюгались и напились с горя за упокой собачьих душ. У нас собаки не было. Я просил маму взять щенка, а она сказала: "Собаку кормить надо, а нам на ципушек не хватает. Будет бегать по посёлку попрошайничать". Такую собаку и я не хотел. Мне бы как Джульбарс или Индус...
Серёжка откусил от папиросы кончик бумажного мундштука и протянул мне окурок:
- Зобнешь?
- Нет, - я помотал головой, - не хочу.
- Всё ещё слово держишь? Ну, как хочешь, - он глубоко, по-мужски, затянулся. - Чего не заходишь-то? Богатый стал?
- Покос - сам знаешь. Завтра пойдём последний стог метать.
- Мы на прошлой неделе отметались, дрова вот колю, - он указал взглядом на двор. - Вчера братан на тракторе чурки подвёз, надо поколоть пока сырые, а то потом не добудешь.
Я кивнул: такая работёнка и мне знакома, как знакома каждому мальчишке в посёлке, с малых лет привычных к пиле и топору. Серёжка докурил папиросу и каблуком сапога вмял окурок в землю. Он пожевал что-то во рту, видно, табачнику и длинно сплюнул в сторону играющих ребят:
- Смотри, как разбесились! Во дают! А девки - тёлки и тёлки! "Бзык" напал на них, что ли? Аж, припотели бедняги.
На деревенском языке "бзык напал" - это когда молодые телята без видимой причины вскинут хвост трубой, взлягнут задом и давай носиться кругами! Сравнение девчонок с тёлками мне не очень-то понравилось. Тоже мне, нашёл тёлок... И вообще, в последнее время Серёжка стал частенько отпускать в их адрес всякие двусмысленные шуточки, изображая из себя бывалого парня, прошедшего огни и воды.
- Какие они тебе тёлки? - недовольно буркнул я.
- А кто же ещё? Тёлки и есть.
Я не стал с ним спорить и отвернулся. А ему, пожалуй, нравились такие разговоры.
- Зелёный ты ещё, Колька! - он пихнул меня локтем в бок. - Поди, и девчонок-то не щупал?
- А сам-то щупал? - огрызнулся я.
- Спрашиваешь! Ещё как!
- Ну, и как?
- Известно как - за цыцки, - и он расхохотался, глядя на меня своими круглыми наглыми глазами.
- Дурак ты и больше никто! - сказал я и поднялся с бревна, но Серёжка ухватил меня за рукав и усадил обратно.
- Не обижайся, Колька, дело-то житейское. Подожди, скоро сам научишься, - он махнул рукой в сторону ребят. - Гляди, как Надька Шкурихина на тебя зыркает. Я ещё в школе весной приметил. Видишь, какие мячики у неё под платьем? Тебя дожидаются.
- Вот сам и щупай их!
- Пробовал - дерётся зараза! - и он опять раскатился громким смехом
- Пошёл ты! - я окончательно разозлился и встал. - Городишь что попало! Больше не приду к тебе, понял!
- Подумаешь, какой благородный! Начитался книжек... Маменькин сынок ты и больше никто! Иди, иди...
Разругались мы с Серёжкой, я и о ножовке не спросил. Ладно, не к спеху. Перейдя дорогу, я не пошёл к ребятам, а остановился неподалеку и прислонился плечом к берёзе, одиноко стоящей у обочины.
Среди ребят, действительно, была Надька Шкурихина - наша одноклассница. Как ни противны мне были слова Серёжки, я стал искоса поглядывать на неё. Этим летом мне редко приходилось видеть Надьку, а когда встречались - не обращал особого внимания. В общем-то, ничего особенного в ней не было, девчонка как девчонка - не лучше и не хуже других. Правда, она всегда очень улыбчива и, улыбаясь, обнажает удивительно белые зубы; они у неё мелкие и частые, и мне всегда казалось, что их больше, чем положено. Платье на ней ситцевое, бледненькое, она из него давно выросла, и подол не прикрывает колени. А ноги - длинные и загорелые - все в ссадинах и царапинах. Подросла, что ли, за лето, с меня ростом, если не выше. Быстро растут девчонки, быстрее, пожалуй, пацанов, даже обидно! А Серёжка, паразит, прав: платье её очень даже заметно бугрится там, где ему положено бугриться почти у каждой девчонки, стремительно приближающейся к девичеству. А у Надьки особенно. Фу! Даже пот прошиб! Заметив, что Надька перехватила мой взгляд и как-то странно улыбается, я смутился, покраснел и быстро отвернулся.
Серёжки на бревне не было: по-мужицки ухая и крякая, он уже вовсю махал колуном во дворе, раскалывая чурки. Здорово у него получается - колет, как орешки щёлкает. А сам нет-нет, да и скосит глаза на поляну. Ну и Серега! Только что насмехался над девчонками и тут же форсит перед ними.
А закатное солнце, большое и красное, словно вычерченное циркулем, уже зависло над дальним лесом, обливая багровым пламенем тёмные неподвижные облака. Дождя только не хватало, подумал я, управиться бы с сеном, а там пусть себе поливает. На Надьку я больше не смотрел.
Из-за поворота донёсся перезвон коровьего ботала, и вот появились первые бурёнки. Шли они медленно и тяжело, опустив рогатые головы почти до земли. Но, завидев избы, идущая впереди корова подняла голову и протяжно замычала; вторя ей, затрубило и всё разномастное стадо. В их разноголосом мычании мне послышалось: "Вот и мы-ы-ы пришли - ваши кор-ми-и-лицы!".
Стадо вошло в деревню, над ним висело колышущееся облако из комарья и мошкары; коровы лениво помахивали хвостами, то и дело удобряя пыльную дорогу пахучими лепёшками; воздух сразу наполнился запахами коровьего пота и навоза. Заприметив Дуську, я подобрал валявшуюся рядом с берёзой хворостину и пошёл следом за ней. Добрая у нас корова, красной масти, крупная, и молока даёт много, но блудливая - страсть! Даже в посёлке может свернуть не в свой проулок. В первый год, когда мы переехали сюда, пастух, не знакомый с её норовом, недоглядел и потерял Дуську в лесу. Стадо пришло, а нашей коровы не видно. Мать к пастуху - тот руками разводит. Оставив нас с Тоней дома, мама взяла с собой Катю с Зиной и вместе с пастухом пошли её искать. А вечер был дождливый, слякотный, уже и стемнело совсем, а найти не могут, И только под утро, вымокнув насквозь, исходив все окрестности, обнаружили Дуську почти у самого посёлка в одном из колков. Мы с Тоней тоже не могли уснуть, раз за разом выбегали на улицу и вглядывались в моросящую темень: не идут ли наши. Были случаи, когда от скотины находили рожки да ножки. Зверья, ещё не распуганного тракторами и машинами, в округе тогда хватало. В тот раз обошлось.
После этого случая, отправляя Дуську в стадо, мать наказывала пастуху: "Ты уж присмотри, Иван Макарыч, за нашей блудней, а по осени я с тобой рассчитаюсь". " На том свет угольками, - ворчал Иван Макарыч. - Что с тебя взять? Ты мне лучше чуни новые сшей - мои-то скороходы совсем развалились". Был он маленького роста, метр с кепкой, как шутили мужики, ходил в старой заплатанной телогрейке, на голове - сплющенная, потерявшая первоначальную форму солдатская пилотка, а ноги зимой и летом обуты в стёганые чуни с калошами. На его правом плече неизменно висел длиннющий - метра четыре - бич. Плетёный из сыромятной кожи, у рукоятки толстый, он постепенно утончался и заканчивался совсем тоненьким хлыстиком. Кнут волочился по дороге, точно змея, и мне всегда почему-то хотелось на него наступить. Некоторые пацаны попробовали, но потом долго чесали известные места. Бичом Иван Макарыч владел отменно: как жахнет! - коровы приседают.
- Кольк! А, Кольк! - услышал я голос Надьки Шкурихиной. Надька шла по другой стороне дороги, подгоняя берёзовой веткой корову с телёнком. Жила она неподалёку и вот-вот должна была свернуть в свой проулок.
- Чего тебе? - не слишком дружелюбно отозвался я, ещё не забыв, как несколько минут назад она вогнала меня в краску своей непонятной улыбкой.
- Кольк, спроси у матери: не сошьёт она мне платье?
- Какое ещё платье?
- А такое, как у Гальки Щиры.
Стоило ей произнести это имя, как меня сразу бросило в жар. "Вот зараза! Неужели догадалась?" - мелькнуло в голове. А Надька хихикнула, блеснула мелкими зубами и, не дожидаясь ответа, поспешила за своей скотиной в проулок.
Галка Щира...
Я хорошо запомнил тот день, когда она и её семья появились в нашем посёлке. Это памятное для меня событие произошло ровно год назад.
В конце прошлого августа на несколько дней зарядили дожди. Мама и я были дома, когда за окном несколько раз длинно просигналила машина. Мама протёрла ладонью запотевшее стекло, посмотрела на улицу и сказала:
- Шофёр там рукой маячит. Поди узнай, что ему надо?
Я сунул ноги в сапоги, стоявшие у порога, и вышел на улицу. Моросил мелкий надоедливый дождь, низкие серые тучи, без единого просвета, обложили небо до самого горизонта. Напротив дома стоял обляпанный грязью бортовой "газик" с цепями на задних скатах - без цепей на наших дорогах в такую погоду делать нечего. Шофёр, стоя одной ногой на подножке, махнул рукой подойти поближе. Мне он не был знаком - своих я знал всех наперечёт, и машина не наша. Кузов её был заставлен какими-то вещами, прикрытыми намокшим брезентом; в одном месте из-под брезента высовывались ножки стола. Опираясь руками на передний борт, в кузове стоял мужчина в мокром дождевике с островерхим башлыком на голове, лица его я не разглядел. "Новосёлы, что ли?" - удивился я.
Выйдя за ограду, я сделал попытку перескочить кювет, но поскользнулся и упал на колено, погрузив обе руки в густую жирную грязь. Из открытого окна кабины тут же раздался заливистый смех, и выглянуло девчоночье лицо. "Смешно им!" - с досадой подумал я, поднимаясь и стряхивая грязь с ладоней. Рядом с девчонкой я успел разглядеть незнакомую женщину.
- Эй, парень! - в голосе шофёра мне тоже послышалась насмешка. - Где ваша контора? Куда сворачивать?
- Езжайте дальше! - разозлившись, крикнул я. - За поворотом контора.
Девчонка из кабины с любопытством разглядывала меня и улыбалась во весь рот.
Позднее я узнал, что из Пихтовки, где находилась главная контора леспромхоза, к нам прибыл новый механик, а механик, он же и завгар, считался в посёлке вторым лицом после начальника участка.
И каково же было моё изумление, когда первого сентября я увидел в нашем классе ту самую девчонку, которая из кабины "газика" смеялась над моим неуклюжим падением.
Её звали Галя Щира..
Интересная девчонка. Особенно примечательными были её глаза - большие, тёмно-серые, в которых то и дело вспыхивали озорные зелёные искорки. А на смуглом живом лице - вдруг неожиданная россыпь ярких конопушек. Быстрый говорок её с мягким, едва уловимым, украинским акцентом был непривычен для здешних мест, казался немного забавным, но, в то же время, привлекательным.
Не прошло недели, как она быстро со всеми сдружилась. Даже девчонки, всегда ревниво относящиеся к новеньким (так уж устроены эти девчонки), безоговорочно приняли Галку в свой круг. О мальчишках и говорить не стоит: многим, и не только из нашего класса, тут же захотелось дружить с ней, быть ближе к ней, и, вскоре, для большинства ребят Галка стала "своим пацаном". Со мной же творилось что-то непонятное. В первый день знакомства с классом она подошла ко мне и сказала: "А тебя я уже видела. Это ты упал передо мной на колени?". Никто ничего не понял, но все дружно рассмеялись, и это сильно задело меня. Вот вруша, я всего-то на одно колено упал, да и то случайно. Я смерил её презрительным взглядом и с вызовом ответил "Тоже мне, принцесса нашлась! Не хватало ещё перед тобой на колени падать". И этой пустяковой, на первый взгляд, стычки оказалось достаточно, чтобы между нами пробежала кошка. Теперь на любое обращение ко мне я отвечал ей либо грубостью, либо отворачивался, делая вид, что не слышу. "Бука какой-то!", - сказала она как-то девчонкам, кивая в мою сторону, и больше не делала попыток со мной заговорить.
"Букой" я себя не считал и в кругу своих сверстников был не из последних. А что касалось игр в войну, а они у нас стояли на первом месте в ряду прочих игр, мне и вовсе не находилось равных. Я много читал, читал запоем, иногда даже в ущерб урокам, за что меня не один раз отлучали от библиотеки. Моими любимыми книгами были книги о войне, и я лучше всех пацанов разбирался в родах войск, воинских званиях и в вооружении; мог с картинки срисовать пистолет или автомат, а потом выстругать из деревяшки. Многие пацаны, говоря военным языком, были "вооружены" мною. А ещё я знал наперечёт всех юных героев войны, моих ровесников. Я всем сердцем завидовал им и втайне жалел, что война давно закончилась, и что я не смогу отомстить фашистам за отца. Нет, "букой" я не был - это она зря сказала.
Генка Тимохин, один из моих близких друзей, с которым жили по соседству и вместе ходили в школу и из школы, как-то сказал мне: "Колька, что ты с ней всю дорогу цапаешься? Нормальная девчонка. Других чуть заденешь - они в слёзы, мамке жаловаться бегут. А эта сама сдачи даст". "Пусть не задаётся", - сказал я, хотя и понимал, что неправ. Уж кого-кого, а Галку вряд ли можно было считать задавакой. Пока стояли тёплые осенние дни, она вместе с нами играла в лапту, в городки, и даже в такие игры, на которые не каждый мальчишка отважится. "Тарзанить", например. Посмотрев трофейный фильм "Тарзан", мы привязывали к макушкам берёз верёвки и, раскачиваясь как можно сильнее, с дикими воплями перелетали с одного дерева на другое, рискуя ободраться о сучья или того хуже - грохнуться на землю. Галка и тут не отставала. Посмотришь на неё, одетую в лёгкую курточку, в чёрные сатиновые шаровары с резинками у щиколоток (косы она прятала под вязаной шапочкой), - от пацана не отличишь. А в школе на уроке могла неожиданно встать и заявить: "Мария Гавриловна, я вчера пробегала и не успела ваш урок выучить. Вы меня сегодня не спрашивайте, а завтра я вам обязательно отвечу". Учителя только руками разводили.
Генка, конечно, прав, но я уже ничего не мог с собой поделать - закусил, как говорится, удила. Ко всему прочему, ещё одно немаловажное обстоятельство удерживало меня от неё на расстоянии. Жили мы в те годы, мягко говоря, бедно. Девчонок мама ещё могла как-то приодеть - девчонки всё-таки! А мальчишке всего-то и надо - штаны да рубаха. Так что, по сравнению с Галкой - чистенькой, ухоженной, в наглаженном платье и фартучке, с шёлковым алым галстуком на шее - я выглядел настоящим оборванцем. Стираные и перестиранные брюки с пузырями на коленях, рубашка, заштопанная на локтях, подшитые и растоптанные валенки или старенькие ботинки, доставшиеся от сестёр, - вот и весь мой повседневный наряд. И моя дерзость и даже грубость были своего рода защитной бронёй от предполагаемых насмешек.
Шли дни... С Серёжкой мы сидели за последней партой, а Галка - парты на три впереди по другому ряду. И вот однажды, уже после первой четверти, я поймал себя на том, что слишком часто смотрю в её сторону. Стоило мне оторвать взгляд от книжки или тетрадки, как перед глазами оказывалась её аккуратная головка с ровным пробором, смуглая бархатистая щёчка, маленькое аккуратное ухо с проколотой под серёжку мочкой. Эту алую, пронизанную солнечным светом мочку, мне иногда - до зуда в пальцах - хотелось потрогать. Потом я стал загадывать, какого цвета ленточки она вплетёт в косы на следующий день. Их она меняла часто, и я был рад, если угадывал.
Однажды, уже зимой, я не увидел её за партой на первом уроке и подумал, что она опоздала, но она не появилась и на втором. В конце занятий выяснилось, что Галка простудилась и заболела. Её не было в школе всю неделю, и вся эта неделя показалась мне необычайно длинной и скучной. Ребята ходили её проведать, звали меня, но я, всё ещё верный своим дурацким принципам, отказался.
Но вот она появилась в классе, и всё, что окружало меня, неожиданно засияло новыми радостными красками. Хотя, в сущности, ничто не изменилось: та же истёртая до серых проплешин классная доска, те же скрипучие, облитые чернилами парты, замёрзшие, слабо пропускающие уличный свет окна. И я внезапно услышал, как в груди моей часто-часто затукало сердце, а жаркая кровь прилила к щекам. Мои губы непроизвольно, сами собой, вдруг растянулись в глупой улыбке. Я уткнулся головой в парту, чтобы никто не увидел моего лица, и никто не услышал стук моего сердца. Однако Серёжка толкнул меня локтем в бок и спросил:
- Ты что, заболел? Красный весь!
Я не ответил и только после того, как немного справился с волнением, поднял голову. Ребята и девчонки обступили Галку, засыпая вопросами. Немного осунувшееся после болезни лицо её разрумянилось, было видно, что Галка растрогана всеобщим вниманием и, смущённо улыбаясь, едва успевала отвечать. В какой-то миг мы встретились с ней взглядами, и я, неожиданно для самого себя, кивнул ей, как бы здороваясь. Она в недоумении вскинула брови, однако кивнула в ответ и тут же отвернулась.
К тому времени я прочитал уйму книг и не только детских, и, немного поразмыслив, пришёл к неутешительному для себя выводу: я влюбился! Влюбился так, как может влюбиться только четырнадцатилетний мальчишка впервые в жизни.
Но почему в неё? Были в нашей школе и в нашем классе другие девчонки ничуть не хуже, и которых я знал давным-давно. Рая Жинкова, например, дочка директора школы. Красивее Галки - это точно: карие глаза, матовой белизны лицо, всегда чистенькая, аккуратненькая... Отличница по всем предметам! Причём, заслуженно - тут не придерёшься. Но к ней и на три метра подойти боязно: холодом так и несёт. Взять ту же Надьку Шкурихину - ничего девчонка. Я и без Серёжки давно заметил, что она ко мне не совсем равнодушна: то классную доску вместо меня вытрет, то за пособиями в учительскую сбегает, когда я дежурю, то место в клубе займёт перед сеансом. Но разве колотится, готовое выпрыгнуть, сердце так, как оно колотится при виде Галки, или как перехватывает дыхание от случайного прикосновения к ней во время игр? Нет же этого! И я уже начинал корить себя последними словами за свою излишнюю строптивость и тупое упрямство
Прошёл Новый год, а отношения наши не менялись. Да и о каких отношениях может идти речь, если их не было вовсе. Я, правда, перестал ей дерзить, но по-прежнему держался на расстоянии: не дай Бог, догадается о моих тайных мыслях - и что тогда? Ничего другого, кроме насмешек, я ожидать от неё не мог.
И вот однажды мы большой компанией шли домой из школы после затянувшегося классного собрания. Я немного приотстал. На улице было темно и тихо, и только сияние звёзд освещало утонувшие в сугробах чёрные срубы домов, из печных труб которых струился белёсый дым. А над этими сугробами и домами нависло небо - чёрное, непроницаемое, с яркими крупными звёздами. Оно мне показалось таким близким, что вдруг подумалось: это и не небо вовсе, а огромный купол, накрывший нашу затерявшуюся в снегах деревушку, и мы под ним - одни единственные на всём белом свете. Мне стало отчего-то жутко и тревожно, и я бегом припустил догонять ребят.
От крепкого мороза снег шумно скрипел под валенками, когда мы гуськом шли по тропинке от школы к дороге. А выйдя на неё, раздурились, как обычно, разыгрались, подставляя друг другу подножки, валяясь в снегу. Недавно дорогу расчистил грейдер, и по обочинам образовались высокие отвалы рыхлого снега. Кто-то подставил Галке ногу, она упала, но тотчас вскочила и, решив, что это сделал я, так как шёл сзади, отбросила в сторону портфель, обхватила меня руками и завалила в сугроб. Я даже не сделал попытки сопротивляться, а она, сидя на мне верхом, распяла мои руки в разные стороны и, часто дыша, угрожающе сказала:
- Будешь ещё подножки ставить? Будешь?
Я лежал, молчал и во все глаза смотрел на неё. Я ещё никогда не видел так близко её лицо. Даже в темноте были видны горящие глаза, пушистые ресницы, прихваченные на кончиках инеем, и полуоткрытые губы, из которых вместе с паром вырывалось горячее дыхание, обжигающее мои щёки. В ту минуту мне хотелось только одного: пусть эти мгновения длятся вечно!
Кто-то из ребят крикнул:
- Вы что там, целуетесь? - и все засмеялись.
А Галка пристально-пристально посмотрела на меня, потом быстро вскочила и, отвернувшись, начала стряхивать с себя снег. Подобрав портфель, она крикнула:
На следующий день я то и дело наталкивался на её изучающий и, в то же время, вопрошающий взгляд; он как бы спрашивал: "А что же там было? Там - на дороге, в снегу?". Но что я мог сказать ей? Что влюбился по уши, что днями и ночами думаю о ней? Об этом сказать? Ну уж нет.
Так продолжалось до самой весны. Наступили дни, когда жизнь в посёлке замерла. Весенняя распутица загнала почти всех жителей в дома, и редко, кто отваживался без крайней нужды выходить на улицу дальше своего двора. Не ходили даже лесовозы, опасаясь сползти с гружёным прицепом в кювет, из которого потом трактором не вытащить. Вот если бы и в школе занятия отменили, думали мы, ребетня, тогда совсем было бы замечательно. Только кто их отменит? Вот и приходилось нам каждый день добираться до школы окольными путями, огибая огромные, похожие на озёра лужи, выискивая места, где можно пройти, не увязнув в грязи до колен.
Был воскресный день. С утра я задал корове с телёнком сена, вынес пойло и на этом покончил с хозяйственными делами. Затем, чтобы меня уже ничто не отвлекало, быстренько переделал домашние уроки и расположился с книгой у окна в большой комнате - там светлее.
А в доме тепло, топится печь, мама занялась сортировкой рассады на кухне, и оттуда доплывал до меня терпкий запах от растревоженных помидорных листьев. Тоня ушла к подруге готовиться к экзаменам в техникум, а Зина сказала, что пойдёт на почту по каким-то делам. Но это она так сказала, а я, когда таскал сено в стайку, видел напротив нашего дома Ромку Васильева. Наверное, сидят сейчас у кого-нибудь на посиделках и семечки щёлкают. А что ещё делать в такую погоду?
Вначале я услышал стук в дверь, потом - незнакомый женский голос:
- Здравствуйте, Елизавета Михайловна. А мы к вам.
- Проходите, проходите, - засуетилась мама.
- Извините, что отвлекла вас. Я знаю: вы шьёте, Елизавета Михайловна. Не могли бы вы сшить платье вот этому сорванцу?
- Да вы раздевайтесь и проходите в комнату, там и поговорим.
Послышался шорох одежды, женщина снова заговорила, и в голосе её прозвучали где-то слышанные мною интонации:
- Всё горит, как на огне - прямо беда. Скоро лето, а ей выйти не в чем.
- Что же вы в грязь-то такую? До лета ещё время есть.
- Так ведь выжила: пойдём да пойдём ...
"Кого это ещё принесло в такую погоду?" - подумал я, и в это время занавески на двери, отделявшие кухню от комнаты, раздвинулись, и вошла тёмноволосая женщина в красивом темно-синем шерстяном платье со свёртком в руках. Я узнал мать Галки Щиры - видел несколько раз. А следом за ней... Следом за ней вошла и сама Галка. Если бы в комнате вдруг рухнул потолок или полыхнула молния, я не был бы так потрясён! Я не поверил своим глазам и зажмурился.
- Что же ты, Коля, не поздороваешься? - как издалека, донёсся до меня голос мамы. - Что же ты сидишь?
Я отлип от табуретки и, опустив глаза, пробормотал что-то невнятное. Наверное, сумел-таки поздороваться.
- Здравствуй, здравствуй, - чистым приятным голосом сказала женщина. - Мне Галя говорила, что вы учитесь в одном классе. Это хорошо. А меня зовут Оксана Николаевна. Осипшим голосом я с трудом выговорил своё имя, схватил со стола книгу и, боком-боком, прошмыгнул мимо неё и Галки в кухню.
Вот так номер! Галка в нашем доме да ещё с матерью! Что им надо? Ах, да - платье шить... Мои мысли смешались, сердце колотилось - я был в панике. Может, сбежать куда-нибудь? Но куда в такую слякоть? Пометавшись по кухне, я постепенно успокоился. В конце концов, не я к ним пришёл, а они к нам, подумал я и сел за стол. Отодвинув ящички с рассадой подальше к окну, я уткнулся в книгу, но вскоре понял, что ничего не соображаю. Из комнаты доносились голоса, там обсуждали фасон платья, слышалось весёлое Галкино щебетанье. Потом я слышал только мамин голос: "Так... повернись, повернись... Подними руки... О, да ты уже взрослая девочка!... Теперь талию... Ну вот, кажется, всё".
Через пару минут, распахнув занавески, в кухню вошла Галка. Я склонил голову ещё ниже и искоса наблюдал за ней. Сегодня на ней было клетчатое шерстяное платье с белым воротничком, в котором я её никогда раньше не видел. Она показалась мне такой красивой, такой недоступной, что меня всего - от макушки до пяток - пронзило чувство собственной никчемности и ущербности. Галка немного постояла, качаясь с пяток на носки, потом заложила руки за спину и прошлась по кухне.
- Хорошо у вас, - сказала она. - Тепло и уютно.
Я промолчал, скрывая своё волнение, а сам подумал: пришла бы ты месяца два назад, когда в углу телёнок стоял. Дуська отелилась в лютые февральские морозы и бычка пришлось занести в дом. Запашок был ещё тот - разве укараулишь за ним...
А кухня у нас маленькая: большую часть занимает печь и сколоченный из досок топчан с матрацем, накрытый лоскутным одеялом; на нём я сплю. Обеденный стол придвинут к единственному окну, наполовину занавешенному ситцевыми задергушками. На подоконнике - горшочки с геранью и помидорная рассада. Пол некрашеный, но выскоблен ножом и застлан пёстрыми домоткаными дерюжками. Справа от двери - вешалка. Сейчас на ней, рядом с нашей одёжкой, висят Галкино серенькое пальтишко, знакомое мне по школе, и светло-голубой габардиновый плащ - её матери. От чужой одежды на меня наплывает приятный запах духов - такой же, какой я почувствовал, прошмыгнув мимо нежданных гостей ещё в той комнате.
Галка подошла к столу и спросила:
- Что читаешь?
Опять ни слова не сказав, я приподнял обложку книги.
- "Преступление и наказание". Фу! Скукотища! Я начала и бросила. Она у нас дома есть. Думала, о сыщиках, а там... Ты хоть что-нибудь понимаешь?
- Понимаю, - на этот раз я ответил, потому что моё дальнейшее молчание могло быть ею расценено, как верх трусости и тупости.
А с книгой я, как и она, обманулся. Когда выбрал её в библиотеке, Валентина Ивановна, преподаватель литературы, наша классная руководительница и библиотекарь по совместительству, сразу предупредила меня: "Это очень серьёзная и сложная книга, Коля. Не уверена, что ты её поймёшь. Может, отложишь до будущих времён?". "Я попробую, Валентина Ивановна", - самоуверенно ответил я. Но, прочитав несколько страниц, понял: права была учительница! По нескольку раз я перечитывал одну и ту же страницу, пытаясь вникнуть в суть событий и хоть что-то понять в них. Очень жаль было Сонечку, а поведение Раскольникова вызывало недоумение: зачем он сам-то лез на рожон, зачем заигрывал с этим хитрюгой Порфирием Петровичем? Сидел бы себе тихо, не высовывался... Непонятно. Однако я не отступал. И, подняв на Галку глаза, повторил:
- Я всё понимаю.
- А я "Госпожу Бовари" прочитала, - с вызовом сказала она. - Ты читал?
- Нет, не читал.
- Зря. Очень интересная книжка. Там про любовь, - она закатила глаза и со вздохом добавила: - Несчастную и трагическую.
- Ерунда всё это. Я такие книги не читаю, - неожиданно для себя соврал я и опять склонился над книгой.
И вдруг её ладонь легла на страницу.
- Не притворяйся. Я вижу, что ты не читаешь, - и, наклонив голову, заглянула мне в глаза и вкрадчиво спросила: - Коля, а почему ты меня так ненавидишь?
Я даже отшатнулся от такого вопроса. Её лицо выражало неподдельную печаль, но в прищуренных глазах мелькали весёлые зелёные искорки.
- Тебя!? Ненавижу?
- Да, меня. Ты со всеми девчонками и хлопцами дружишь, а мне только и знаешь, что грубишь. Разве не так?
- Выдумываешь ты всё, - я почувствовал, как краска предательски заливает моё лицо. - Со всеми я одинаково...
- Ты не увиливай, не увиливай! Ты мне прямо скажи...
И тут - мне на спасенье! - в кухню вошли обе матери.
- О чём молодёжь беседует? - спросила Галкина мать, с улыбкой оглядывая нас.
- О книжках, мамо, - не моргнув глазом, весело сказала Галка. - Коля "Преступление и наказание" читает. Он у нас самый умный в классе.
- Ну, если Достоевского читает, тогда конечно. Вот только не рано ли?
- А ещё он стихи пишет.
Оксана Николаевна с интересом посмотрела на меня. Если бы сейчас к моим щекам поднесли спичку, она бы вспыхнула. В эту минуту я ненавидел Галку. Болтушка! Несёт что попало... Я всего-то одно-единственное стихотворение написал в школьную стенгазету к годовщине Октября, и то Валентина Ивановна помогала.
- Вот и бери с него пример, - назидательно сказала Оксана Николаевна. - Потому как, кроме озорства, я в тебе никаких талантов не нахожу. И давай-ка одеваться, нас папа ждёт.
Они быстро оделись, попрощались и вышли. Мама за ними следом - проводить. Но дверь опять приоткрылась, и просунулась Галкина голова, в глазах сверкали всё те же искорки. Не переступая порог, она с преувеличенной мольбой в голосе сказала:
- Коля, а ты не ответил на мой вопрос. Я буду ждать.
Точно парализованный, я сидел за столом и хлопал глазами.
После их ухода стало тихо. Прошла минута, другая... Мирно, со скрипом, тикали на стене ходики с кошачьими глазками: тик-так, тик-так, тик-так... И мне вдруг показалось, что в доме никого не было: ни Галки, ни её матери, а всё, что произошло несколько минут назад, мне просто привиделось. Однако я опять почувствовал запах незнакомых духов, который ещё висел в воздухе, и этот новый для нашего дома запах мог означать только одно: гости были и ничего я не нафантазировал. Вот на этой странице совсем недавно лежала Галкина ладонь. Я осторожно положил свою ладонь на то же самое место, но в это время с улицы вошла мама, и я отдёрнул руку.
- Хорошая девчушка, - сказала мама, подсаживаясь ко мне. - Боевущая! Улыбнувшись, спросила: - Тебе она нравится?
Я насупился, отвернулся к окну и сказал:
- Мам, может, не надо это платье шить?
- Это почему же не надо? А жить нам на что?
Я ещё ниже опустил голову.
- Ох, сынок, сынок... Тебе не хочется, чтобы я с них деньги брала? - мама вздохнула. - Я понимаю... Ты думаешь, я с легким сердцем беру? Да ведь на отцовскую пенсию нам не прожить, сам знаешь. Вот Катя прислала немного из города, так на Тоню потратили - ей в техникум уезжать. - Помолчала и опять заговорила: - Люди стали лучше жить, обновки разные покупают, велики, мотоциклы, материю красивую на платья... Стало быть, деньги лишние появились. А за работу я и так уж самую малость беру, по-божески...
Я посмотрел на маму: она замолчала и, сложив руки на коленях, немного сгорбившись, невидящими глазами смотрела в тёмный угол за печкой. Какую-то безнадежность и безысходность увидел я в сгорбленной спине и опущенных плечах, и острая жалость, наверное, впервые в жизни защемила мне сердце. Я ткнулся лбом в её плечо и тихо сказал:
- Только не шей ночами, ладно?
- Не буду, сынок, не буду, - она встрепенулась, выходя из оцепенения, обняла меня за плечи. - Уставать стала... Вот вырастешь, пойдёшь работать - и совсем перестану. Девчонки что - отрезанный ломоть, выйдут замуж - и нет их. Вся моя надежда на тебя, сынок. Не бросишь мамку-то, а?
- Не брошу.
Сколько помню себя, столько и помню звонкое металлическое стрекотание маминой швейной машинки "Зингер" - её свадебного приданного. Стрекотание это было для всех нас и колыбельной песней, и будильником...
До войны, пока жив был отец (мама часто рассказывала о тех счастливых годах), она шила только для семьи, но с его уходом на фронт и гибелью в дом постепенно вползала нужда. Попробуй-ка, прокорми четверых! Мама научилась кроить, сама придумывала фасоны и вскоре стала известной на всю округу портнихой. Придёт с работы, управится по хозяйству - и за машинку. Приносили шить платья, кофточки, юбки и даже перелицовывать старые костюмы и пальто. Снаружи шерстяная ткань выгорит, исшаркается, а с внутренней стороны ещё ничего, вид приличный - носить, не сносить! Нам тоже иногда приходилось распарывать старую одёжку, чихая от набившейся за подкладку пыли. После войны пошла дорогая, капризная в шитье, трофейная ткань. Справлялась мама и с ней. Сёстрам несказанно повезло: их тряпичные куклы с чернильными глазами, носами и ртами щеголяли в платьях, сшитых из обрезков крепдешина и креп-жоржета,
Три года назад мама перестала ходить на работу - её замучил кашель. Ездила в районное село, но и там врачи не смогли определить причину болезни. Вдруг, ни с того ни с сего, накатывал приступ и чаще всего ночами. Начинался он с покашливания, затем доходил до спазм, до удушья. Испуганные, мы все как один, вскакивали с постелей, кто зажигал лампу, кто нёс ковш с водой, кто полотенце и, выстроившись у её кровати, босоногие и полуодетые, с замиранием сердца смотрели на неё. А мамино лицо тем временем багровело сильней и сильней, принимая пугающий нас синюшный оттенок. В коротких паузах она делала глоток воды и опять заходилась кашлем. Так продолжалось минут десять-пятнадцать. Когда приступ заканчивался, она откидывалась на подушку, вытирала полотенцем мокрые лицо и грудь и несколько минут лежала неподвижно. Потом открывала глаза и говорила: "Ну, кажется, всё... Не бойтесь... ложитесь спать...". Мы гасили свет и шли к своим постелям, но долго не могли уснуть, прислушиваясь к её дыханию.
До какого-то времени матери для нас - существа, можно сказать, безликие и даже бесполые. Они есть, они рядом - и этого достаточно. Они - часть нас самих, как жизненно важные органы, которые не ощущаешь и не замечаешь, пока те сами не напомнят о себе. И только повзрослев, начинаем понимать, что такое мать и что она для нас значит. Я понял это, когда увидел её опущенные плечи и пустой, ничего не видящий взгляд. И ещё я понял, пожалуй, самое главное: теперь уже не она, а я должен быть за неё в ответе.
В понедельник, в школе, Галка то и дело поглядывала на меня своими серо-зелёными глазами и загадочно улыбалась, чего не случалось никогда прежде. Но я старался держаться от неё на расстоянии и не собирался отвечать на вчерашние вопросы.
Последним уроком в тот день была литература. После звонка ко мне подошла Валентина Ивановна и сказала:
- Коля, ты не смог бы задержаться сегодня? В библиотеке накопилось много неразобранных книг, а мне очень некогда. Поможешь?
У Валентины Ивановны заболел ребёнок, всю прошлую неделю она менялась уроками с другими учителями и часто убегала домой. Я с радостью согласился.
Валентина Ивановна... Небольшого росточка, очень подвижная, с тёплыми карими глазами на приветливом лице, она, без преувеличения, была любимицей всего посёлка. Несколько лет назад, после окончания педучилища, её направили в нашу школу преподавателем литературы. Многим казалось, что эта тоненькая, похожая на вчерашнюю школьницу городская девчонка вряд ли надолго задержится в нашей глухомани и сбежит, как уже сбегали до неё. Не сбежала. И печку научилась топить и носить воду на коромысле из колодца, но самое главное - быстро нашла общий язык не только с учениками, но и со всеми жителями. А два года назад, неожиданно для всех, вышла замуж за весёлого тракториста Пашу Михеева, перейдя дорогу многим его воздыхательницам. Бабы между собой судачили, что, мол, Паша теперь "учительшу" на руках носит и каждую пылинку с неё сдувает. Только неизвестно, когда ему это удавалось, если с утра и до вечера Валентина Ивановна пропадала в школе. Помимо уроков, она успевала выдавать книги в библиотеке, выпускать стенгазету, вести драмкружок, не говоря уже о почти ежедневных походах к родителям закоренелых двоечников, мотаясь из одного конца посёлка в другой.
Я собрал в сумку книжки с тетрадками и пошёл за Валентиной Ивановной. Библиотека находилась рядом с учительской и занимала небольшую комнату с одним окном. Вдоль стен от пола до потолка стояли стеллажи, сколоченные из струганных досок, и два стола: один у двери, другой у окна; сейчас они оба были завалены книгами и журналами. Года четыре назад в библиотеке насчитывались что-то около трёх сотен томов, а сейчас - едва вмещались на полках. Пользовались библиотекой не только школьники, но и многие жители посёлка.
- Коля, разбери, пожалуйста, книги по алфавиту и расставь по полкам, - сказала Валентина Ивановна. - Впрочем, ты уже знаешь что к чему.
Конечно, я знал, что нужно делать. Иногда, на час-другой, я задерживался в библиотеке после уроков и помогал Валентине Ивановне прибирать книги. Бывали случаи, когда она, уходя по своим делам, оставляла меня один на один с этими несметными сокровищами. Честное слово, при виде книг у меня начинали дрожать руки. Они всегда казались мне живыми существами, с которыми можно было поговорить о чём угодно, читая и перелистывая страницы. У меня уже выработалась привычка: ставя книги на полку, я ласково поглаживал корешки пальцами; так гладят любимую кошку или собачку. Удручало лишь одно: книг тысячи и тысячи и живи хоть два века - все их не прочесть.
Валентина Ивановна передала мне ключ от висячего замка, которым запирали библиотеку, и собралась уходить, но дверь открылась, и на пороге появилась Галка. Пальто на ней было не застёгнуто, в руках она держала портфель и белую вязаную шапочку.
- Валентина Ивановна, мама попросила меня взять "Кавалер Золотой Звезды" Бабаевского. Она есть в библиотеке?
- Есть, Галочка. Но извини меня, пожалуйста, мне очень некогда. Давай в следующий раз, хорошо?
- А можно, я Коле помогу, а потом сама найду книгу?
Валентина Ивановна перевела взгляд с Галки на меня, чему-то улыбнулась и сказала:
- Вы ссориться не будете? А то я вижу, вас никак мир не берёт.
- Что вы! Мы давно уже не ссоримся, у Коли спросите.
- Ну что ж, замечательно! Тогда ты будешь разбирать книги по алфавиту, а Коля - раскладывать по полкам. Договорились? А я побежала.
Она быстро вышла и прикрыла за собой дверь. Минуты две стояла такая тишина, что было слышно посвистывание весеннего ветра за окном и царапанье по стеклу веток берёзы, стоящей рядом со школой.
Не поднимая на меня глаз, Галка подошла к столу, положила портфель с шапочкой на стул, затем повернулась, отвела руки назад и, забавно подпрыгивая на носках, скинула пальто на спинку.
- Ого! Сколько навалили! - сказала она, оглядывая груду книг. - Неужели так много читают?
- Думаешь, ты одна грамотная? - сердито сказал я. Неожиданному появлению Галки в библиотеке я совсем не обрадовался: мало того, что вчера пред своей матерью выставила меня круглым дураком, так ещё и сюда заявилась, лишив возможности побыть один на один с книгами.
- А ты опять за своё? - сказала Галка, присаживаясь к столу. - Опять будем ссориться?
- А ты что, за ответом пришла? - напомнил я вчерашний разговор.
- Каким ещё ответом? - она, вроде бы, непонимающе взглянула на меня снизу вверх.
- Ну... - я замялся. - Ты вчера просила ответить.
- А, ерунда! Я пошутила, - и, загадочно улыбнувшись, добавила: - К тому же, я давным-давно знаю ответ.
-. Что ты можешь знать? Врёшь ты всё.
- А вот знаю. Хочешь, могу сказать?
- Скажи.
Она переложила на столе с одного места на другое несколько книг, решительно тряхнула головой и сказала:
- Ладно, сам напросился, - она ещё немного помедлила, потом подняла голову и, глядя на меня в упор, сказала: - Ты в меня влюбился, но почему такой злой - не могу понять. Что, не так?
Книга, которую я только что взял со стола, едва не выпала из рук. Я пытался что-то сказать, но лишь беззвучно шевелил губами и краснел, краснел... Галка прыснула в кулак, а потом звонко расхохоталась.
- Какой ты смешной, Колька! Да не смотри ты на меня так!
Она ещё издевается! Этого я вынести уже не мог. Я положил книгу на стол, вынул из кармана ключ и бросил перед ней.
- Ну и смейся, - сказал я и пошёл к двери.
Галка выскочила из-за стола, загородила мне дорогу и схватила за рукав.
- Коля, постой! Я же ещё не всё сказала.
Я вырвал руку.
- Чего тебе ещё?
- Я тоже... Ты тоже мне нравишься.
Она открыто, без улыбки, смотрела на меня, и я увидел, как по её щекам разливается яркий румянец - такой яркий, что в нём почти растворились конопушки. Длинные изогнутые ресницы вдруг часто-часто затрепетали, и она опустила глаза.
- Теперь и ты можешь смеяться.
Мы стояли друг перед другом и молчали. Даже не знаю, сколько мы молчали, время для нас остановилось.
В романтических книгах я читал: после объяснения, влюблённые непременно заключают друг друга в объятья и сливаются в долгом страстном поцелуе. Но то в романах. А здесь была школа, тесная коморка, называемая библиотекой, и мы: растерявшийся нескладный мальчишка в коротковатых штанах и в линялой серой курточке и девчонка - тоненькая, стройная и напряжённая, как натянутая струна. Какие тут объятья, какие поцелуи! Прикоснуться - и то боязно, а о чём-то другом даже подумать грешно.
Первой пришла в себя Галка; не поднимая глаз, она вернулась к столу и принялась перебирать книги, затем подошёл я и стал ей помогать. Некоторое время мы избегали смотреть друг на друга. Но вот, словно по команде, подняли головы и, встретившись взглядами, вначале робко улыбнулись друг другу, а потом весело рассмеялись. И обоим сделалось легко и хорошо.
Мы не стали разбирать книги по алфавиту, как советовала Валентина Ивановна, а, взяв со стола стопку, шли к стеллажам и уже там, перебегая с места на место, раскладывали по полкам. Мы носились по тесной комнате, задевая друг друга то локтем, то плечом, часто прикосновения были совсем не случайны, но нам они нравилось, нам хотелось этого. Прикосновения будили в нас пока не ясные, но волнующие своей новизной чувства.
Мы так увлеклись, что не услышали, как открылась дверь, и на пороге появился школьный истопник и сторож дядя Вася. Это был старик лет семидесяти, на тёмном, морщинистом лице, похожем на кору старой вербы,- седая щетина. К его правой ноге, ниже колена, ремнями привязан деревянный протез, похожий на большую перевёрнутую бутылку; ногу он потерял ещё в гражданскую войну. И как мы его не услышали? Он всегда так громко стучит своей деревяшкой, что в классах бывает слышно
- Колька, ты, что ли? - подслеповато щурясь, спросил он.
- Я, дядя Вася.
- Никак, опять проштрафился? После уроков оставили? А это кто с тобой? Что-то не припомню... Совсем слепой стал.
- Мы книги прибираем, - я оставил без внимания его последний вопрос. - Валентина Ивановна попросила. Минут через десять закончим.
- Тогда ладно. А то слышу: шебаршит кто-то... В школе-то уже пусто, запираться пора.
Он ушёл, прикрыв за собой дверь. На этот раз мы отчётливо услышали размеренную поступь его деревянной ноги.
- А я испугалась, - сказала Галка. - Теперь будут знать, что мы были здесь вдвоём.
- Кому он скажет? Да хотя бы и узнали - кому какое дело!
- Не хочу я, чтобы все знали, что мы с тобой дружим. Навыдумывают всякое... Не хочу.
"Мы с тобой дружим" - эти слова прозвучали для меня чудесной, ни с чем несравнимой музыкой. Я был на седьмом небе от неожиданно свалившегося на меня счастья. Разве мог я ещё вчера предположить, что так стремительно будут развиваться события? Но в тоже время не совсем понимал: как мы будем дружить, если дружбу придётся скрывать? Я не собирался, конечно, таскать за ней портфель, как таскал Генка Тимохин за Зойкой Головановой. Он, первый в классе балагур и весельчак, теперь сам подставлялся под насмешки ребят. Зойка девчонка, что и говорить, симпатичная, но очень уж капризная, выбражулистая, да к тому же известная всей школе сплетница. Конечно, это их дело, только мне, после всего, что сегодня случилось, хотелось чаще быть рядом с Галкой, говорить с ней, слышать её необычный мягкий говорок, обращённый не к кому-нибудь, а ко мне и только ко мне.
- Что же мы будем делать? - озадаченно спросил я.
- Не знаю, - она медленно подошла к окну, немного постояла, о чём-то думая, затем указательным пальцем вывела на запотевшем стекле два слова: "Не знаю". Но через минуту вдруг круто повернулась и, сияя глазами, торжественно произнесла:
- Мы будем писать друг другу письма!
- Какие ещё письма?
- Обыкновенные, на бумаге. Ты не писал никогда писем? - В ответ я покачал головой, и тогда она сказала: - Я первая напишу тебе. Здорово я придумала, да? Это же так интересно! Только давай поклянёмся: наши письма - это наша тайна. Никто-никто не должен знать. Поклянешься?
Видя, каким азартом горят её глаза, я согласно кивнул, хотя до конца не понимал, что же из этого может получиться?
На улице заметно стемнело, и в библиотеку потихоньку вползал сумрак, вначале затеняя собою углы, а потом и всю комнату. Мы быстренько разобрались с последними книгами и стали собираться домой. Я напомнил Галке, что надо бы поискать "Кавалера Золотой Звезды" для её матери.
- А она у нас есть, - не моргнув глазом, сказала она. - Правда, в "Роман-газете". - И увидев недоумение, написанное на моём лице, легонько щёлкнула меня в лоб: - Какой же ты, Колька, недогадливый!
По дороге домой мы договорились, что письма будем передавать в книжках или тетрадках, но так, чтобы никто ничего не заметил. Всё это походило на игру - до конца неясную, но таинственную и волнующую. Как в романах!
Не дойдя до конторы, где, в отведённых начальству квартирах, жила Галка, мы попрощались. Я смотрел ей вслед и любовался тем, как она, ловко перепрыгивая через лужи, бежала к двери. Открыв её, она оглянулась и помахала мне рукой.
Опять заморосил дождь, но я не замечал его. Меня переполняли чувства, от которых кружилась голова, а тело сделалось лёгким, почти невесомым. Казалось, стоит взмахнуть руками и я полечу - полечу высоко, выше серых неприветливых туч до самого чистого неба. Счастливый и взволнованный, я шёл, не замечая луж, и набрал полные ботинки. Увидев меня, мама всплеснула руками:
- Где тебя так угораздило! Всю грязь собрал. А ну, марш к печке!
Я ничего ей не ответил и только виновато улыбался.
Подменяя Зину, мне часто приходилось разносить письма, но сам не получал ни разу. Да и от кого - кто бы мне писал? Каким же будет моё первое в жизни письмо? Я был уверен, что Галка непременно напишет его сегодня, оставалось только дождаться завтрашнего дня.
Однако на другой день в школе Галка вела себя так, будто вчера между нами ничего не произошло: она ни разу не взглянула в мою сторону, и во мне зашевелилось сомнение - не посмеялась ли она надо мной? Но на последней перемене Галка подошла к моей парте и со словами: "Не разбрасывай тетрадки", - кинула свою тетрадь мне на колени. Я успел заметить в её глазах знакомые искорки и поспешил засунуть тетрадь в сумку. Так началась наша переписка.