Не знаю, почему я выбрал именно эту лошадь: она была неказистой и коротконогой, с довольно густой, но свалявшейся шерстью, большой ("непородистой") мордой и смешным пятачком лысой розовой кожи между ноздрей.
Других лошадей, получше осанкой и ростом повыше, расхватали наши девчонки. Они хватали поводья еще до того, как усталые, запыленные и чуточку грустные туристы пришедшей с маршрута группы успевали слезть со своих скакунов.
Не разобранными остались только неспортивные, неконезаводские лошади, которых вряд ли в знакомых мне клубах решили бы взять под седло.
Но это была не Москва. Здесь был Горный Алтай. Я приехал отвлечься от суетной жизни, попытаться найти свою "половинку души" среди восторженных барышень, которым так же, как мне, надоели курорты красота и помпезность которых совсем не волнует, не лишает покоя и тревожит, а всего только лишь пресыщает, как слишком обильный обед.
Я уже понял, что сделал ошибку. Откуда же взяться чутким и мягким, если жизнь заставляет всегда "быть на коне"?
- Возьмите мою лошадку, не пожалеете, - сказала женщина средних лет с повязкой старосты группы на правом рукаве, заметив, что я, давая возможность проститься, не подхожу слишком близко к стойлу, в котором она привязала своего скакуна. - Лыска у меня только с виду не очень подвижная. Стоит мне ослабить поводья, она обгоняет всю группу и только тогда переходит на шаг.
Мне показалось, что женщине хочется мне что-то еще рассказать. Может быть попросить. Может быть посоветовать. Может быть передать эстафету в чем-то таком, для чего не нашла подходящих и правильных слов.
- Хорошо, - сказал я. - Я не стану придумывать новую кличку. Пускай будет Лыска. Я постараюсь относиться к этой лошади хорошо.
Нельзя было сказать, что я сел в седло в первый раз в жизни. Но ходьба по кругу на равнодушных, как будто бы не живых рысаках - это все было не в счет.
На спине у Лыски, когда я ее "объезжал", у меня ощущение было такое, что подо мной не обычная лошадь, а птица. Когда она срывалась с места в галоп, у нее вырастали незримые крылья. Земля была рядом, но нас удержать на себе не могла. Мы летели, и чувство восторга нас несло высоко-высоко.
Меня назначили старостой группы.
Из этого вовсе не следовало, что инструктор-проводник был ко мне расположен. Наверно ему просто нужен был человек, на которого можно было списать сэкономленный день для отдыха в середине маршрута. Ведь Лыска, если я позволял, обгоняла не только всех наших туристок на их слишком высоких для них "рысаках" (они оказались так флегматичны, что заслужили клички типа: Утюг, Сундук, Чемодан, Калоша, Сапог), но даже инструктора, который всегда должен был идти впереди.
Хорошо, пусть это я, а не он виноват, что мы два перехода уложили в один. Я не спорил. Я в этом походе старался быть в стороне от других. Наши девушки не могли мне простить мою слишком резвую "клячу" и обдавали такими надменными взглядами, что у меня пропадало желание с кем-либо говорить.
На привалах я часто садился в седло и отпускал повод. Лыска мирно паслась, выбирая, что ей было нужно на растительном "шведском столе", и мы медленно шли в сторону, где росли (очень странный для лошади выбор!) полевые цветы.
Мне начинало казаться, что я - не совсем человек. Что я вроде как бы кентавр. Я был благодарен инструктору за то, что он подарил нам свободный, незанятый день.
Я уже представлял, как проснусь раньше всех и пройду по горной холодной росе на лужайку, где паслись наши кони, как Лыска сама ко мне неуклюже припрыгает чуточку боком, как развяжу ей передние ноги, надену седло без тяжелых мешков-арчимаков, и мы поскачем туда, куда Лыска меня поведет...
Но все получилось не так. Меня разбудил на рассвете инструктор. Он сказал мне негромко, чтобы не тревожить сон остальных:
- Нам пора. Одевайся скорей. Лошади нас уже ждут.
У меня не возникло и мысли спросить: Почему и куда?
Уж таков был инструктор. С виду щуплый, ничем не приметный мужчина среднего роста и неопределенного возраста. А как посмотрит в упор...
Таких, как у него, глаз не бывает. Даже в солнечный день свет от них не отражался совсем. Они были черно-бездонными. В них были космос и вечность.
В нашей группе инструктора беспрекословно слушались все.
Да и кобыла у него была особенная. Не природной светло-коричневой масти, как Лыска и большинство других лошадей, а ослепительно белая. У нее не было натруженных желваков, выступающих во время движения на теле плебейских товарок, которым редко случалось отведать овса.
Имя тоже под стать - Ангелина.
Странная пара. Черт, оседлавший холеного ангела.
Мы покинули спящий палаточный лагерь и направились по никем не примятой густой и высокой траве к скалам, в сторону ближнего перевала. Вскоре луг закончился, и мы пошли вверх по опасной, глинисто-скользкой тропинке, по которой, наверно, еще ни один человек не решился проехать верхом.
Мне было страшно, что Лыска не в то место поставит копыто, и я, как мог, старался ее уберечь от ошибки. Почти не трогая повод, лишь представляя, куда мы сделаем шаг.
Мы подобрались к расщелине в скалах и дальше пошли по камням по такому узкому коридору, что порой приходилось снимать ноги с обоих стремян и прижиматься коленями к гриве.
На какое-то время вдруг стало темно. Это мы оказались под аркой или даже, возможно, в мини-пещере, открывавшей проход на другую сторону склона.
Лишь тогда, когда мы вошли в котловину-развилку и увидели озеро, мой спутник сказал мне спокойно и даже немного лениво, как будто речь шла о самых обычных вещах:
- Желаю удачи. Вы здесь остаетесь до завтра. У вас есть почти целые сутки для того, чтобы попытаться спасти свою жизнь.
Зрачки инструктора стали как будто вдруг расширяться. Словно кто-то открыл диафрагму, и чернота полилась через край.
Она заполняла собой все, что было вокруг. Вода в озере быстро темнела, мертвела и уже ничего не могла отражать.
Только лошадь инструктора (назло ему) оставалась по-прежнему белой. А когда хозяин сделал попытку развернуть Ангелину к проходу, она в полной мере проявила свой норов.
Сначала зло затрясла головой. Потом заржала, меняя тембр и тональность, как будто пробуя голос. Наконец, весьма внятно, раздельно, с едва заметно тянущимся "и-и" начала говорить:
- Не спеши уходи-ить! Ты забыл уточни-ить, что человек не должен испытывать боли. Я буду следи-ить за тобой для того, чтобы ты не смел истязать представи-ителей ни-изших форм бытия.
- Разумеется, - легко согласился Инструктор. - Боль будет испытывать ваша туристка. А еще будет испытывать страх. В качестве платы за наш турпоход.
Я не заметил, как мы с Лыской остались одни и как сомкнулись скалы, закрывая проход.
Кобылка моя мелко-мелко дрожала от страха. Наверное, это спасло мой рассудок и заставило вспомнить о человеческом долге быть справедливым, мудрым и сильным.
- Ну, ну, перестань! - сказал я и похлопал беднягу по вспотевшей, покрытой испариной шее. - Я не знаю, кто ты и откуда, но, если не возражаешь, я буду тебя называть, как привык.
Лыска кивнула. Она это сделала так благодарно, с такой готовностью и столь горячо, что я уже не сомневался, что, кто бы она ни была - она настоящий мой друг.
Мы обошли вокруг озера. (Я был уверен, что Лыска не против, что я не слезаю с седла.)
Со всех сторон были скалы. Я мог попытаться пробраться к вершине по склону нависавшего с дальней стены ледника, но провести по нему лошадь было нельзя.
Разве мог я оставить Лыску одну?
Было жаль, что она слишком вжилась в образ животного и не могла со мной говорить. Но ведь понимать, что чувствует лошадь, можно без слов.
Мне открылось, что Лыска - пришелец. На горно-алтайский маршрут она прилетела из космоса. А там... она ощущала Свободу. Абсолютное счастье, которого нет на нашей планете нигде.
Счастье! Ну как еще можно назвать состояние существа, которое летать может везде? Которому для этого вовсе не нужно садиться в корабль, облачаться в скафандр, носить за собой запасы пищи и воздуха?
Ты вольнее, чем ветер. Можешь стать, если хочешь, роем кристаллов в одном из колец на орбите Сатурна или шлейфом космической пыли, частицей кометы или даже каплей горячей звезды.
Для тебя ничего невозможного нет. Лишь на Земле Лыске пришлось одеть на себя (вернее принять) форму кобылы. Иначе бы ее не пустили на этот "курорт".
Лыска мне показала свой мир. Но не космос, как мы его себе представляем трехмерной картинкой, а пространство и время, в котором все, что связано с бренной формой предметов, размыто, невидно, отстранено.
Без формы нет смерти и боли. Само время для тех, кто не умеет испытывать боль, идет по-другому. Оно исчезает. Остается нирвана. Иначе - суть бытия.
Спокойствие. Радость. Ощущение, что знаешь все-все обо всем. И потому пустота. Отсутствие стимула чувствовать, думать. Ведь все, что вокруг - это ты. И так будет всегда, потому, что для тебя уже времени нет. Никто никогда тебя не сумеет хоть чем-то обидеть, смутить, огорчить.
Тот, в чьи 'мохнатые лапы' попала моя бедная спутница, стремился забрать ее вечную душу и жизнь.
Тьма была в озере, в небе и скалах. Она проникала и глубже, туда, где (я теперь это мог ощущать) пролегал вулканический ствол погасшего древнего кратера.
Он сейчас пробуждался от сна. В него из камней проникал дух когда-то погибших, но не утративших вечной сути деревьев.
Эта суть тосковала по плоти. Деревья хотели ожить, прорасти в своем прежнем обличье. Им внушили, что искру жизни забрать можно только у нас.
Ствол с пустотелой, мистическим образом собранной кроной протянулся корнями к слоям закипающей магмы и добрался, наверно, до самого Ада, готовясь вобрать в себя силу огня
Лыска заржала, забила копытом. Она же теперь была лошадь. Она понимала, что такое - испытывать страх.
И страх этот чуть было нас не убил. Земля раскололась в том именно месте, где Лыска стучала копытом. В разломе был красный, кровавый, багровый, густеющий сок.
От удара меня едва не сшибло с седла, а Лыска подпрыгнула, каким-то чудом не съехала в лаву, не упала, не сломала шею и ноги, но, безумно хрипя, понесла.
Мне пришлось причинить ей боль самому. Я так резко сдавил ее губу уздечкой, что, наверно, зажал и язык. Она не заржала. Она не могла уже даже хрипеть. В глубине ее горла что-то лишь клокотало, как будто бы лава пыталась найти проход и туда.
Удержать лошадь я смог лишь возле самого озера, у кромки тяжелой, окутанной паром воды.
Лыска остановилась, поднялась на дыбы и замахала передней парой копыт, как будто бы отбиваясь от хищного зверя.
Что-то там, под водой, недовольно вздохнуло, взметнуло волну... и когда Лыска опустилась на все четыре копыта, она оказалась почти по самое брюхо в крутом кипятке.
Вал докатился как раз до каблуков на моих сапогах. Инструктор слово сдержал. Меня мучить не стал.
Извержение внезапно кончилось. Оно своей цели достигло.
Сначала Лыска понуро терпела боль и даже слегка благодарно махала хвостом, когда я ей приносил снег с ледника и похожие на лопуховые листья гигантского подорожника. Потом стала отворачивать голову, чтобы скрыть, что сил больше нет. Потом ржать, потом взбрыкивать, прыгать на месте. В конце-концов начала совершенно безумно, истекая кровью и пеной, разбивать свои ноги о камни.
Пока могла, Лыска со мной не делилась мучительной болью. Почти всю без остатка брала на себя...
Я наверно кричал, кого-то о чем-то бессвязно просил и молился каким-то богам.
Но меня никто не услышал. Для духов Природы мой голос был слаб и совсем не знаком.
В бреду я вдруг осознал, что мы с Лыской - спасательный круг друг для друга. Мы - как две половинки. Я знаю только о чем нужно просить. Она - знает кого. Но сама, без меня не попросит. Ведь в астрале еще не привыкли использовать высшую силу для таких прозаических целей, как поправить кому-то здоровье или вылечить чей-то ожог.
Когда я очнулся наутро в ложбине, в голове у меня был полный сумбур и туман. А инструктор стоял надо мной и, как будто, смеялся. Хотя глаза его были черны и пусты.
- Вставай, победитель темных сил, - сказал он. - Нам пора уезжать. Вулканический ствол разрушается. Из него выделяются вредные газы. Тебе же, наверно, по-прежнему хочется жить?
Да, по поверхности озера шли пузырьки. Пахло серой. (Вот уж к месту и делу!)
Лыска - с розово-лысыми, еще недавно обваренными, а теперь уже вполне здоровыми стройными ножками стояла у южного склона горы и спокойно щипала траву.
Что-то, видимо, изменилось. И дело было не только в ожогах. Другими у Лыски стали глаза. В них поубавилось любопытства, которое так меня привлекло. Зато появилась мудрость и доброта. Я видел такое однажды в глазах у старой-старой слонихи, зимой, в холодном вольере одного зоопарка, где ненужных животных оставляют одних умирать.
На всем обратном пути Лыска вела себя тихо. Не резвилась, не выжидала коварно момент, когда я ослаблю поводья.
В тех местах, где тропа становилась пошире, я лошадь слегка подгонял, направлял ее так, чтобы мы шли с инструктором вровень. Мне нужно было много узнать.
Разговорить можно было только инструктора. Ангелина упрямо молчала. Ей, очевидно, было скучно общаться с такими, как я.
- Вы здесь надолго? - спросил я, имея в виду, - сколько времени будут они на Земле.
Инструктор сделал вид, что не понял:
- Да так, сообразно с погодой. Пока не закроют маршрут...
- Я чувствовал духов природных стихий. Это был сон? Смогу ли я с ними общаться потом?
- Может быть, - ответил Инструктор. - Все может быть. Может быть, ты сумеешь развить в себе дар. Если сможешь с ним жить.
Мы замолчали надолго.
- Ты сам виноват, - сказал вдруг инструктор. - Сам захотел помочь Лыске постичь смысл ее бытия.
Я осмелел и посмотрел в глубину инструкторских глаз, надеясь поймать хоть какой-нибудь слабенький отблеск души.
- Вы с Ангелиной - странная пара. Мне кажется вы и друзья, и враги.
Я попал, кажется, в точку. Инструктор меня удостоил тяжелым внимательным взглядом. Нет, отблеска не было. Лишь нескончаемый мрак.
- Свет и Тьма всегда будут вместе. Человеку трудно понять, что будет плохо, если все будет слишком уж хорошо.
Я наивно, запальчиво возразил:
- Человечество делает все для того, чтобы Мир стал счастливей, добрее и лучше. Тьма неизбежно исчезнет. Может быть раньше, а может быть позже, но это случится. Мы обязательно тьму победим!
- Неужели все человечество тянется к свету?
- Ну, - смутился я, пытаясь найти поддержку у не замечавшей меня Ангелины, - во всяком случае, его лучшая часть.
- Понятно, - ответил Инструктор. - А теперь представьте, что все у вас получилось, и мир погрузился в эту, как вы говорите, нирвану. Зачем же ждать слишком долго и ради этой цели страдать? Бездумную радость вызывает наркотик, шок или смерть.
Инструктор выдержал паузу, помолчал, как будто бы ожидая, что я попрошу его причинить мне боль еще один раз:
- Жизнь невозможна без сочетания Света и Тьмы. Как ни странно, одно без другого тускнеет. Посмотри, например, на этих самовлюбленных кобыл...
- Вы имеете в виду, - не удержался я от ехидства, - наших девиц?
- Мы отправляем на Землю туристов только в облике лошадей, - ответил Инструктор, проигнорировав мой иронический выпад. - Шанс уйти от смерти-нирваны был у них всех. Но, ты видишь, остальным все уже безразлично. Им теперь везде хорошо.
- Значит, Лыска тоже станет такой, как Утюг, Сундук, Чемодан?
- С твоей подругой будет все по-другому. Она нашла силы жить, постоянно чувствуя боль.
Вот и все. Мне остается теперь только ждать, пока Лыска вспыхнет в небе моей персональной звездой.
Я уже ощущаю страх, который в ней поселился. Страх - расплата за то, что она никогда не умрет.
Это страх меня потерять. Лыске дали понять, что моя смерть неизбежна. Потому в этом страхе есть боль. Боль будет с ней вечно. Она сохранится, когда я умру, когда мое тело истлеет, рассыплется в прах и даже когда не останется памяти, что я когда-то жил на Земле.
Хотел бы я знать: какой век мне отмерил инструктор со своей Ангелиной?
Если сумею дожить до восхода своего путеводного светлячка, буду вместе с ним думать, как отложить нашу общую драму. Лет сразу на сто или сто пятьдесят.
А пока я завел себе кошку. Она серого цвета, в полоску. С не кошачьим хвостом, завернутым крендельком. Но главное - нос. Он у Мурки моей с лысым розовым пятачком.
Она любит садиться на стол, когда я что-то пишу, и смотрит на клавиши гарнитуры, на мои пальцы ну и, конечно, на мышку с таким любопытством, что мне начинает казаться, что Лыска пришла.