Дамы и господа! События и действующие лица этой драмы вымышлены. Любые аналогии, выведенные Вами, не корректны. Но если Вы все-таки находите, что кто-то из героев моего романа списан с Вас... Поверьте, это - тщеславие, ваше маленькое неудовлетворенное тщеславие.
Люди - смертны и поэтому умирают.
Вслед за этой банальной истиной напрашивается такая фраза: "А у нас, в России, чаще". Но, конечно, нет. Конечно, это не так. И в России, как и везде, умирают все, то есть - сто процентов людей. (Но у нас почему-то раньше. И это - неприятная правда. Но самое главное, что - все). И это - очень обычно. Да, смерть - самая обычная вещь на свете. Поэтому я об этом пишу. Точнее, не об этом. Если, и в самом деле, стараться быть точнее, то просто следует констатировать, что многие из действующих персонажей моего романа умирают. Ну и что? Обычное дело.
Кроме того, люди вступают между собою в половые отношения - взрослые мужчины и женщины. Большинство делают это сотни и тысячи раз за свою жизнь. Кто-то - каждый день, кто-то - через день, некоторые - реже или - еще реже. Но и в этом нет ничего необычного. И когда я описываю сцены, по ходу которых нагие женщины отдаются нагим мужчинам, я не надеюсь кого-либо чем-нибудь поразить. Я пишу о непростом, но обычном Акте, что исполняется и повторяется изо дня в день, из года в год, из века в век. И только благодаря нашей склонности к этому Действию - человеческий род продолжается. Я много об этом написал?
Есть еще одна мелочь, которую я хотел бы разъяснить. Дело в том, что я придерживаюсь неправильной, как видно, точки зрения на то, что процесс - а рассказываемая история - это процесс в том понимании, что сама жизнь есть некий непрерывный процесс... так вот, процесс (или, другими словами, история в своем развитии) занимателен сам по себе. Не по своему конечному результату, а именно - в развитии!.. А чем закончится? Да разве это важно. Разве важна самая последняя фраза: они жили долго... Разве? Но, наверное, я не прав. Что делать. Но именно поэтому - потому что я не прав, кое-кому покажется, что некоторые персонажи, промелькнувшие на страницах, будто бы и ни при чем, а сюжетные линии - недописаны, словно я о них позабыл раньше времени. Нет, не позабыл. Просто наша жизнь есть череда эпизодов, а время - дискретно до такой степени, что выпущенная стрела висит перед нами в воздухе...
Часть 1. Отсчет времени
Глава 1. Убийство
Сентябрь, 2000.
Шел дождь.
Прозрачные нити воды вуалью падали на лицо, растворяя слезы. Она плакала и не замечала, что плачет. Ей казалось, это всего лишь дождь.
Она стояла на по-сентябрьски побуревшем газоне под корявым раскидистым вязом уже три часа и, конечно, промокла до нитки. Скудная листва не защищала от холодных потоков, а зонта у неё не было, да и обе руки были заняты: правую руку она опустила в потертую кожаную сумку и держала там, левой - прижимала эту сумку к животу.
Она ждала и чувствовала себя все хуже и хуже. Дважды её вырвало. Сил отойти в сторону, чтобы извергнуть желудочное содержимое куда-нибудь в укромное местечко, не было, и она сделала это прямо себе под ноги.
Брызги отвратительной кашицы зеленоватого цвета с едким кислым запахом попали ей на чулки, остались у неё на подбородке - ей было все равно. Дождаться! Эта мысль набатом стучала по вискам. Временами она начинала покачиваться: вперед - назад, вперед... и что-то шептать потрескавшимися губами. Молитву?
Прижавшись к тротуару и плавно притормозив, неподалеку остановился автомобиль.
Из него выскочил шофер. Сначала он профессионально огляделся, только затем раскрыл широкий зонт и распахнул правую заднюю дверку, впустив вовнутрь черного болида прохладный воздух, насыщенный влагой.
- Все в порядке, Сережа?
В голосе, прозвучавшем из глубины салона, не было тревоги, но нечто необычное в интонации присутствовало - пожалуй, тоска.
- Дождь. Бродяжка под деревом, - начал описывать Сергей то, что видел, - ...укрылась там. А вообще - никого. Вас проводить, патрон?
Пассажир уже выбрался наружу.
- Нет. Спасибо. Дойду, - мужчине было лет сорок. Правильные черты широкого открытого лица, выпуклый лоб под неровной, с заметными залысинами линией волос, зачесанных назад широкой свободной волной, волевой и даже, пожалуй, тяжелый подбородок, умные глаза... Он был одет в длинное легкое пальто без пояса и выглядел утомленным. - Завтра, как всегда, к семи. Привет.
Он закончил разговор полукивком, вялым движением левой кисти закрыл дверь машины и, перехватив у своего шофера ручку зонта, не оглядываясь, пошел по направлению к двухэтажному коттеджу, сложенному из красного кирпича, возвышающемуся над трехметровой оградой и выделяющемуся на этой улице красивой черепичной крышей, такой же красной.
"Вольво 940" бесшумно развернулась и, мягко шурша шинами по мокрому асфальту, покатила прочь, с каждой секундой набирая скорость.
Она по-прежнему стояла на том же месте.
Одутловатые щеки контрастировали с запавшими висками, обтянутыми истонченной желтой кожей, через которую просвечивали извитые голубоватые сосуды, неровно пульсирующие. Мокрые сосульки волос жалко прилипли к черепу. Глаза, освещенные изнутри безумным огнем, закатились в глубь глазниц - верхние веки, отяжелевшие и распухшие, словно они накопили в себе гной, непрерывно подрагивали, водимые тиком, а нижние, отвалившись наружу и образовав под собою мощную неприятную складку, изменили их правильный разрез. Её глаза напоминали взорванные фрегаты. И подсохшие следы от уголков её рта.
Смотря под ноги и аккуратно лавируя между лужами, он прошел метров двадцать и поравнялся с нею.
Очень медленно, словно преодолевая космические перегрузки, женщина пошла - шаг, другой, третий. Она переступила низенький бордюр и оказалась на тротуаре у него за спиной. И снова силы покинули её, и она остановилась.
Удивительно, он вдруг что-то почувствовал. Он обернулся и машинально шагнул к ней навстречу. В этот момент их глаза встретились. Он успел рассмотреть в поблекшей голубизне спрятанную там боль, печаль, увидеть, как расширились ее зрачки, и, оттеснив пеструю радужную оболочку на периферию, заполнили все пространство черным, выгоревшим, превратили два чистых прозрачных озера в бездонные колодцы. Её глаза? Нет, это были чужие глаза. Мертвые. Принадлежащие мертвому человеку.
Он узнал её: - Ты?
- Александр, это не то, что ты подумал, - оборвала его она.
Он видел, как она поднимает и протягивает ему свою сумку. Зачем? А было ли время на удивление? Мало вероятно. Конечно, нет. Под перестук дождя. Дождь словно выговаривал кому-то и возмущался. Налетающий ветер с трудом переворачивал отяжелевшие намокшие листья.
-Как ты здесь очути... - он не договорил. Мокрый асфальт понесся навстречу ему со скоростью реактивного лайнера.
Выстрела он не услышал. В следующий миг он будто бы поскользнулся. Он вытянул правую руку вперед, пытаясь остановить эту стену, темную, серую, что неудержимо надвигалась на него и была готова раздавить его, расплющить, и упал.
Потом он лежал на правом боку, положив голову на правое плечо, а левую руку бессильно спустив между бедер. Его одежда: пальто, шерстяной свитер, рубашка - вбирала в себя влагу дождя, и он удивлялся тому, что вода была горячей. А каждая попытка набрать воздух в легкие - не удавалась.
Она робко, даже испуганно подошла к нему и тихо, но в то же время как-то очень отчетливо, выговаривая каждую букву, повторила: -Нет, Саша, это не то, что ты сейчас думаешь.
"А что? Скажи! Почему? Зачем? Скажи! Объясни! Тебе нужны деньги? Я уже... Я дам! Я помогу тебе! Скажи, что... Но нельзя же так", - ему хотелось кричать, объяснять, доказывать, но он только беззвучно раскрывал рот в судорожной попытке вдохнуть, а его легкие - сдутый воздушный шар, высвистывали из раны в правой половине груди красно-розовые пузыри.
-Нет, не то, - произнесла она в третий раз.
Теперь она знала, что плачет. Жалость, гнев ли, ненависть или все эти чувства вместе залпом вонзили ей в сердце свои отравленные острия и причинили нестерпимую боль? Или физическая боль недуга, невыразимая по-другому, а только в неудержимом потоке соленой влаги, и во всхлипах, и в неровном ритме дыхания, отнимающем последние силы вместо того, чтобы наполнять уставшие органы животворящим кислородом, так терзала её тело? Или печаль, нахлынувшая внезапно? Или что-то еще: неясное, неопределенное, смутное - было причиной её слез?
Она уронила сумку, пробитую пулей, себе под ноги, но будто бы и не заметила этого, и, не разбирая дороги - едва не наступив на его раскрытую ладонь, пошла против косых холодных стрел осеннего дождя.
Слезы текли сами собой - крупные, как сочные спелые виноградины.
Следы блевотины на её лице постепенно исчезали, смываемые дождевой водой и слезами.
С другой стороны улицы, не от поворота, где она устьем ручья вливалась в главное русло - в центральный городской проспект, носящий славное имя генерала Родимцева, а со стороны противоположной, то есть от угла ближайшего дома, вышла женщина - и как раз в то время, когда Александр, повинуясь неосознанному порыву, обернулся. И три фигуры, как три точки, через которую проведена воображаемая прямая, заслонили друг друга.
Та, присоединившаяся к происходящему действию последней, была одета в просторный светло-коричневый плащ с капюшоном - и он скрывал её лицо под своею тенью, и в отличие от мужчины и женщины, в упор смотрящих друг на друга, она видела обоих. Она-то выстрел услышала!
Он прогремел, и будто кто-то одним ударом забил ей в череп дубовый клин и, разорвав барабанные перепонки, оглушил - пбум! И безжалостно вонзилась в память острая заноза - пбум. Зарубка, что останется навечно. Пбум! Маркированные клеточки, поврежденные нейроны, а в них - год, месяц, число, час, минута. А тишина вслед за выстрелом, гнетущая, безразмерная.
Но чуть раньше, или ей показалось, что раньше, а на самом деле позже, из хаоса всевозможных звуков, окружающих её, она вычленила и извлекла еще один. Тот пролетел, проскользнул рядом и скрылся где-то позади неё, свернув за угол, - звук был высоким и опасным, как трещотка гремучей змеи. Пс-с. Коротким. Псс, псс. И кто-то невидимый прикоснулся к её щеке сухим шершавым языком. Лизнул.
Она вздрогнула. Её пальцы непроизвольно сжались в кулаки... И, охнув, она опустила руки, что держала на уровне своего лица, вскинув вперед. Теперь - опустила. А он стал падать. И ей показалось, что даже раньше, на сотые доли секунды раньше, чем прогремел выстрел.
В её голове все еще звучал тот страшный, резкий и пронзительный звук. Он перекатывался внутри её черепа - тот был пуст и высушен - дробился там на тысячи мелких, скребущих, а потом вновь, наподобие сотен ручейков по склонам гор, что собираются в мощный поток, чтобы дальше, где-то в просторах широкой долины, нести свои воды вместе, сливался в один, в нестерпимый... Но женщина уже опомнилась. Она метнулась в сторону, в спасительную тень здания, и, уплощаясь своим телом, каждой его выпуклостью и округлостью, до изображения на листе - не более, вжалась в эту тень и в эту стену, и слилась с ними, и превратилась, и стала... оспой, чумой, холерой, неприкасаемой индийских каст.
* * *
"Место выбрано удачно", - похвалила она себя.
Бетонный забор, что тянулся вдоль всего недальнего расстояния улицы, был составлен из больших квадратных плит с неровной поверхностью, соединенных между собою ржавыми оглобинами внушительных размеров, и огораживал довольно обширную площадь, принадлежащую какому-то строительному тресту: то ли неухоженный одичавший сад, то ли заброшенный разросшийся парк. Плиты смыкались неплотно. На их стыках были видны широкие щели-бойницы. Вот одна-то из них и стала пунктом наблюдения - через оптический прицел видно предостаточно.
Автомат АС (автомат специальный - длина с откинутым прикладом 604 мм, а со сложенным 385 мм; масса, без патронов и прицела, менее двух килограммов, а точнее 1,95; емкость магазина - 20 патронов, последний, естественно, отъемный, секторный, с двухрядным расположением патронов; ударно-спусковой механизм, позволяющий вести как автоматическую, так и одиночную стрельбу; и, разумеется, надульный глушитель) ...автомат, предназначенный для ведения бесшумной и беспламенной стрельбы на дальность 400 метров с использованием 9 мм патронов с бронебойной пулей, эффективной для поражения живой силы, защищенной противоосколочным бронежилетом или стальным листом толщиной до 5 мм, вылетающей с начальной скоростью 270 м/c, - удобно и привычно лежит на левом предплечье, упираясь в плечо.
Оружие только что использовано по назначению.
Сложив приклад, отсоединив магазин, оптический прицел и глушитель, она спрятала сам автомат и его составные части в большую брезентовую сумку и легко перекинула её через плечо. Затем обеими руками поправила волосы... Она просто натянула их поглубже, как шляпу, чтобы не сдуло ветром, - и стало ясно: на ней парик. Потом, укрывая нижнюю половину своего лица ладонями, сложенными ракушкой, закурила сигарету и в последний раз посмотрела на улицу из-за своей засады.
- Черт! - выругалась она шепотом. От стены отделился силуэт. "Женский? Да! Кто она?"
Сначала - едва, затем - неуверенно, замирая и запинаясь, женщина в плаще заспешила, засеменила: быстрее, еще быстрее и побежала, осознав, наконец, что время - здесь и сейчас - в этой конкретной точке земного шара для неё есть величина убывающая.
...Бежала: обе стопы шли от линии бедер вовнутрь и пересекались на воображаемой прямой. Цокали острые каблуки. Учащалось дыхание. Капюшон, напоминающий о монахах-капуцинах, о секте белого братства "ку-клукс-клан", забирая в себя встречный ветерок, раздувался парусом. Кем же возомнила она себя? Анжеликой, бегущей по ночному Парижу? Шахерезадой, спасающейся от жестокого везиря, которому надоели её сказки? Нет. Мумией. Бежала, держа правую руку в кармане, сжимая во вспотевшей ладони пистолет. Совсем небольшой, похожий на игрушку, на зажигалку.
"Бежит. Будто косу заплетает, - усмехнулась та, что стояла за забором. - Эх, все-таки ограниченное поле зрения - существенный недостаток! И не хорошо, не правильно, не профессионально! Лучше было бы мне взобраться на дерево и оттуда - наблюдать и действовать. Впрочем, и это не идеально. - Она вздохнула и затянулась, обнажив скулы. Стало заметно, как она худощава. - Но неважно, - продолжала она размышлять. - По большому счету, совсем не важно! Свидетель? Если эта девушка, и в самом деле, посторонний свидетель... Что ж, и она станет действующим персонажем! И необходимым, и полезным".
Докурив, она затушила окурок о бетон, но не швырнула его на землю, а положила в целлофановый пакетик, видно, специально припасенный к этой цели, - в нем уже лежало несколько таких же безжалостно раздавленных бычков, не годных ни на одну затяжку, аккуратно свернула свою импровизированную пепельницу, положила в ту же необъятную сумку и широким решительным шагом пошла по отяжелевшему грунту. С каждым шагом к её ботинкам прилипало несколько граммов мокрой земли, а полы её длинного плаща, также изрядно вымокшего, задевая кусты и высокую траву, пачкались - покрывались серыми, коричневыми и черными пятнами, не ровными в своей геометрии.
Александр застонал. Женщина нагнулась и подняла валявшуюся на мокром асфальте сумку. Не отрывая взгляда от раненого, лежащего на тротуаре, и, не заглянув вовнутрь, точно зная, что - там, она запустила в нее руку... В следующий миг в ней оказался марголин - большой, черный пистолет. И хотя он, в общем-то, не казался громоздким или тяжелым для её кисти, поднимать его в этот раз нужды не было никакой.
Она направила ствол ему в голову.
Он закрыл глаза.
Плавное усилие указательного пальца...
Он опять не услышал выстрела.
Пуля пробила левую теменную кость и, неся на себе микроскопические частицы волос, кожи, крови и костной пыли, вошла в мягкую ткань головного мозга. Вращаясь по оси и постоянно увеличивая свою амплитуду, она прожгла в нем широкий туннель и ударилась в череп изнутри, но не разбила его, а, отскочив от препятствия, как мяч, закружилась, завертелась в замкнутой полости, превращая вещество мозга в кашу, и, наконец, нашла для себя "слабое место" и вышла наружу через левую глазницу, взорвав глаз, словно под ним была заложена крошечная бомбочка. И кровь обильно залила лицо.
Двадцать третье сентября. Мир прекратил свое существование в девятнадцать тридцать.
Пальцы, сжимающие рукоять пистолета, разжались. С негромким стуком марголин упал на землю.
Она развернулась, так и не посмотрев на него из-за плеча в последний раз.
Очередной порыв ветра ударил в зонт, недавно выпавший из руки покойного, лежавший доселе в стороне, в двух шагах. А потом - еще раз. Как в щит на поединке и сломив сопротивление, покатил черный капроновый купол коротким полукругом вокруг его оси - его же ручки и, развернув вогнутой поверхностью на себя, подхватил, поволок и отбросил подальше.
* * *
Александр очнулся. Первая мысль, что пришла ему на ум, - его разбудил звук. Кто-то постучал в дверь? Нет, не то. Звук был необычным. Он усиливался, становился громче, резче, быстрее, будто его источник все время приближался.
Он уже успел оглядеться. Он лежал не в постели, а на асфальте, прямо в центре широкой дождевой лужи, посередине улицы. Было светло, и хотя что-то, наверное, попало ему в левый глаз - этим глазом он сейчас видел определенно хуже, чем другим, тем не менее, все предметы, окружающие его, были видны, на удивление, четко, ярко и даже как-то объемно - казалось, что всё вокруг стало вдруг выпуклым, переполненным своей напряженной сутью. Свет же лился, как ему и положено, сверху. Он был серебряный и мягкий.
Александр встал. Улица была ему знакома. Здесь он живет, вспомнил он.
По ней сновали люди. Они проходили мимо и не замечали его. Брызги из-под их каблуков порою падали ему на брюки - наплевать.
Идти домой ему расхотелось, и, развернувшись, он направился в сторону противоположную. Не дойдя до поворота, он подошел к маленькой пристани, что приютилась тут, на дороге, будто обычная аптека. Не отвязывая лодку и не беспокоясь о веслах (и уключин-то не было), он забрался в неё и оттолкнулся...
Лодка плавно сместилась к фарватеру.
Серебряный свет начал блекнуть.
Глава 2. Спальня с картинами
И не кабинет, а так, одно название. Табличка с фамилией на фанерной двери. Два стола встык. Три стула. Металлический несгораемый шкаф: большой, неровно-угловатый, облезлый. Еще один шкаф, для бумаг. Тот завален картонными папками: толстыми или тонкими, потрепанными или новенькими. (На них на всех одинаково густой слой серой пыли). Старенькая пишущая машинка. Чайник. Тесно, жарко.
- Суки, - откликнулся Яковлев, подтверждая, информацию - услышал.
Поймав курсором крест, означающий - закрыть файл, он щелкнул по нему мышкой, обеими руками потер виски и вопросительно посмотрел на Зину.
- Машина будет! - сообщила Зина хорошую новость, прибереженную ею напотом.
- И чая попить не успеем, - только произнеся эту фразу, Яковлев ощутил - во рту и в самом деле пересохло.
Впрочем, хотелось Яковлеву не чая. А разговаривать ему не хотелось совсем, но...
- Ну, кого? Кого там, буквально, грохнули? - спросил он через силу.
- Господина Терехова. Известного в городе предпринимателя, - охотно ответила Зина. -Вам повезло. Дело, вероятно, станет громким, - добавила Зина искушающе и в то же время язвительно.
- Посмотрим, - на этот раз Яковлев посмотрел на Зину. Презрительно.
Бог обделил Зину ростом. Она была почти коротышкой - метр пятьдесят, пятьдесят два. Помимо этого недостатка, Зина была умной и наблюдательной, и умела это скрывать. Еще она была толстой и неуклюжей, как валенок, говорили про неё, и близорукой. Но за толстыми линзами, вставленными в уродливую оправу, пряталось миловидное личико и карие лучистые глаза. И слава Богу, Яковлев этого не замечал. Она почти нравилась Яковлеву. Она не вызывала у него раздражения. Ну, если только самую малость. А про серебряную серьгу в виде двух сердечек, прислоненных друг к другу, одно - побольше, другое - поменьше, что была вставлена у неё в пупок, Яковлев и не подозревал.
Пожилой опер не скрывал своей радости. Он появился на месте убийства первым и вот уже битых два часа занимался тем, что отгонял от мертвого тела праздных зевак. И хотя любопытных было немного - улица, где произошло преступление, была тихой: три или четыре частных коттеджа да где-то в конце её ларек, торгующий сигаретами и пивом, - это занятие ему порядком надоело. Да и свою работу опер выполнил: он опознал убитого - так совпало, он знал его в лицо, и вызвал на место происшествия группу криминалистов, не испоганив своей собственной суетой улики, вещдоки; не затоптав следы, не тронув мертвого. Теперь он законно хотел домой.
- Я больше не нужен, Ростислав Станиславович? Я пошел?
- Иди. Спасибо, Максимыч, - пробурчал Яковлев.
Проводив взглядом удаляющуюся спину в синем кителе и позавидовав оперу, который по пути домой уж наверняка забежит кое-куда погреться горячительным, Яковлев прошелся вперед и, подойдя к трупу, попробовал заглянуть мертвецу в лицо.
Не получилось. Голова убитого была развернута боком. Правой щекой он прижимался к земле, а вся левая - была обильно залита кровью.
Бросалась в глаза развороченная глазница.
Яковлев подумал, что стреляли сзади, а это - выходное отверстие, но тут же обратил внимание на рану посередине теменной кости, и тоже левой. Эта рана - не рана, ранка - практически точно соответствовала размеру пули. Он задумался, пытаясь объяснить это несовпадение.
"Нет, стреляли не сзади..."
Капельки холодной воды упали ему за воротник, он поежился и мысленно выругался: "Черт возьми! Торчать под дождем... Разве я обязан?"
Он еще раз посмотрел на труп.
"Значит, выстрел в голову был произведен в тот момент, когда лежащий человек... да, именно, лежащий на земле, на этом самом месте... повернул голову", - догадался он и, поежившись, отошел от тела.
Контур мертвого тела уже обвели мелом: по мокрому асфальту, по лужам, (о, недолговечный, эфемерный труд). Теперь - все ждали фотографа. Он снимал, меняя ракурс и диафрагму. Но, наконец, и он закончил свою работу. Труп переложили в УАЗ, что подъехал еще час назад, и следственная группа, включая трех криминалистов-экспертов, врача, двух оперов из прокуратуры города, двух сержантов-водителей и Зину - следователя-стажера, плавно перебралась в дом. Последним туда вошел Яковлев.
* * *
"Плыву", - безмятежно констатировал Александр. Ничто не поразило его, не потрясло. Надо было поступить так раньше, подумал он, хорошо ведь. Порывшись в карманах, он достал сигареты, проверил - сухие ли, и закурил.
Причал - некая точка отсчета - исчез в наступающем сумраке, да и очертания берегов скрылись там же. Он посмотрел за борт. Поверхность воды была ровной, гладкой, как крышка рояля.
Впечатление о том, что время остановилось, стало полным.
"Ясно, за что грохнули", - подумали все остальные.
Кресла, стулья и столы, диваны, диванчики, пуфики. Телевизоры в бойницах стенок и горок: сколько их - не сосчитать. Шикарные светильники и люстры. Бар. За баром - зеркальная стена (количество многообразных бутылок на её фоне удваивалось, утраивалось и даже пугало). Вазы. Вазы: большие, как амфоры, стояли на полу, поменьше - на тумбочках, вазочки, совсем крохотные, тонко разрисованные ручной вязью, - повсюду. Хрустальные, напоминающие своими стремительными линиями сияющие льдом скалы. Фарфоровые, они - молочно-белые, светящиеся, как женская кожа, голубизной изнутри. Медные. Бронзовые, покрытые чеканкой. Из дорогих и редких сортов древесины: томно-желтого, красного, черного, коричневого цветов, с неповторимыми узорами собственной внутренней структуры, что была видна через плоскость среза.
Вазы.
Вазы без цветов.
И несколько картин.
И все-таки дом казался пустым. Необжитым. Одиноким. Осиротевшим. Он не был запущенным, нет. Идеальная чистота присутствовала в каждой комнате, в каждом коридоре, в каждой ванной, а их было четыре, на обеих кухнях.
Дом без хозяина. Холодный. Пустой.
Ясно, что в нем не жили.
Точнее, жили в трех комнатах на первом этаже.
Яковлев взял фарфоровую вазу, одну из тех, что была размером поменьше, и, небрежно повертев, сердито поставил её на место.
- Безделушка, хм, - презрительно хмыкнул он, - мещанство.
Перечислял, растягивая фразы паузами, будто что-то жевал - его никто не слушал.
Эксперты, трое молодых ребят, все - не старше тридцати, сами прекрасно знали, что от них требуется. Методично и педантично они делали свою работу: осматривали, обыскивали, фотографировали, маркировали; щедро сыпали вокруг, будто сеяли, а потом отметали прочь серый воздушный порошок - снимали отпечатки пальцев с предметов, с дверных ручек и косяков и, переходя в следующую комнату, предполагали, что и там они не найдут ничего существенного: ни оружия, ни наркотиков, ни взрывчатки, пахнущей рыбой, ни смертельных ядов в пузырьках из-под корвалола, ни видеокассет с "банными приключениями" власть предержащих... Нет. Заведомо! Разве что... что-то среди личных бумаг? А вдруг? Но и там - ничего.
"И не рассчитывал, - думал Ростислав Станиславович, просматривая листок за листком: счета, копии накладных, прайсы, описание оборудования, приглашения на выставки, ярмарки, презентации. - Не интересно! Мусор!"
В том, что убийство заказное, он не сомневался и обнаружить в доме что-либо указывающее на исполнителя не надеялся. Да вообще не надеялся хоть что-то найти.
Правда, один факт мозолил глаза и, более того, вызвал недоумение - на пистолете, найденном у тела, остались хорошие отпечатки. Почему? Или убийца не был профессионалом? Нанимают и любителей. Или, напротив, был настолько уверен в себе? Или, что представлялось наиболее вероятной версией, "пускал" его, Яковлева, по ложному следу.
"Не на того наткнулся, разберемся", - думал Яковлев, вбирая в себя факты. Вот когда они "горячие" - остынут, разрозненные и перемешанные - улягутся, он рассредоточит их по ячейкам своего мозга, равномерно заполнит оба полушария и начнет анализировать, начнет вычерчивать схемы, составлять таблицы, чтобы, отбросив ненужное - плевелы, оставив важное - зерно, уродить истину.
Он встал из-за стола и не торопясь сделал круг.
Рабочий кабинет. Широкий офисный стол. Раньше такие столы называли письменными. Кресло с высокой спинкой, обитое натуральной кожей. Книжный шкаф - в нем преимущественно специальная литература: строительство, экономика, маркетинг. Два компьютера на специальных подставках-тумбах с выдвижными полками и свободное, не занятое, не загроможденное пространство, создающее настроение.
Вспомнив тесное, душное помещение, знакомое до тошноты, Яковлев позавидовал.
Он прошел в спальню. Там хозяйничала Зина. Распахнув сразу все створки платяного шкафа, она с интересом рассматривала белье. Женское.
Вот в этот самый момент в квартире, расположенной на другом конце города, раздался телефонный звонок.
Не перебивая, Аристарх Генрихович Ученик выслушал все, что сказал ему его абонент, положил телефонную трубку и глубоко и скорбно задумался. Затем, высвободив свой кулак из-под своего подбородка, он ударил им по столу. Удар получился не сильным, но трубка, еще хранившая тепло его широкой ладони, жалобно ёкнув, соскочила с аппарата.
Обращаясь к невидимому собеседнику, он произнес-пообещал: - Помогу. Все равно помогу, жалко же. Ведь он её любил.
Яковлев и сам обратил внимание - в спальне чувствовалось женское присутствие.
"Уже кое-что! Шерше ля фам! Вот она - проверенная временем истина. Белье - это не просто "приходящая" женщина, на час, на вечер, на ночь. Белье - это отношения".
Он непроизвольно втянул носом воздух и уловил благоухание. Аромат. Чего? Какой? Что он напоминал? О чем? Духи? Вино? Цветы? Экзотические фрукты? Естественный запах кожи, тела? Сказать было трудно. Он был зыбким, неровным, растворяющимся и исчезающим, накатывающим порывами и волнами, легким, сладким, горьким, острым, необузданным, притягательным, возбуждающим.
"Ну, женщина, ну, - тут же одернул он себя. - И что? Понятное дело - молодой богатый мужик. Женщина, девушка, любовница, жена... Нет, женат он не был. А убийство - заказное! Если только не ревность? Есть такое чувство. Интересная мысль. Не исключено".
Картины. Их было четыре. Черные строгие рамки. Яркие свежие тона. Они смотрелись. Но, переводя взгляд с одной на другую, и на следующую, и на последующую, Яковлев вдруг почувствовал неясный дискомфорт. Он не был ценителем-специалистом, однако, считал, что понимает качество интуитивно. Контраст бил в глаза.
Полотна, висевшие рядом, принадлежали кисти одного мастера, но со второй парой, что была расположена на противоположной стене, входили в необъяснимый диссонанс: были несовместимы и даже нелепы в своем соседстве.
"Новый вкус - признак нового действующего лица, - подумал Яковлев. - Интересно, где выбор самого Терехова, а где - его неизвестной пассии? Наверное, - продолжал размышлять Яковлев над подмеченным феноменом, - в постели каждый видел свои картины - те, что нравились. Или в зависимости от настроения они оба поворачивались в одну и ту же сторону?"
Яковлев представил, как два обнаженных тела, не отрывая своих глаз от живописных работ, сплетаются в любовном противоборстве... И в миг первого соприкосновения, когда соответствие внешнего и внутреннего, её полости-раковины и принадлежащего ему животворящего стебля еще не найдено, он хватает в кулак копну её волос и с силой тянет... нет, дергает рывком на себя - её шея, словно по лекалу, выгибается, её затылок ложится в ямку меж её лопаток. Он заглядывает ей в глаза и понимает, что вот теперь они видят одно и то же - спокойный, рассеянный пейзаж: воду с отблесками, то ли солнечными, то ли лунными, молодую девушку, смотрящую на зеркальную поверхность озера, а за её спиной - маленькую девочку в кружевах, собирающую цветы. Он сжимает её в талии, ощущая в своих ладонях упругую кожу, а под нею - слой мягкого податливого жира, и, пробираясь своими бедрами между её, широко расставленными, неторопливо ложится ей на спину и, проскользнув у нее под мышками, сплетает свои руки в замок, сгибая её лебединую шею, и они оба замирают, прижавшись тесно-тесно. А перед их широко раскрытыми глазами - вычурные изогнутости, искаженные несоразмерности, линии, оседающие в перемене теней рваными клочками тумана, - это российский Модильяни через призму зеленоватого стекла изобразил привычный натюрморт, изменив лишь форму сосуда: преобразовав скучную, надоевшую в повседневности полулитровку - в кувшин, чьи несуществующие пропорции нарушают правила и балансы, все соотношения объема, длины, веса, выведенные некогда в тонких расчетах... Кружится гончарный круг. Влажная красная глина послушна рукам. И кружение его - как вальс через век, как полет и как жажда к нему; как теорема Ферма, недоказанная, недоказуемая; как греческие метаморфозы, переплетенные великолепным Апулеем, а сам кувшин, возникающий из-под умелых рук оплавленным, меняющимся миг за мигом контуром, - опорожненное сердце.
Такие картины висели на стенах: пейзажи - по левую, натюрморты - по правую сторону от входа.
- Ростислав Станиславович, - позвала его Зина.
Яковлев потряс головою, прогоняя наваждение.
- Да? Что скажешь? - спросил он немного развязно.
- О чем? - его тон Зине не понравился и она не обернулась.
- Ну, про то, что рассматриваешь? Размер, например? - сказал Яковлев, подходя к ней сзади. Её выпуклый просторный зад притягивал, манил, влек.
- Размер один и тот же. Кажется, - в этот раз Зина ответила задумчиво.
- Что значит, кажется?
-А? Да, конечно, один и тот же. Стиль, знаете ли. Посмотрите. Вот.
Зина размашистым движением выхватила с полки комочек ткани - им оказались трусики - и сунула Яковлеву под нос (о, эти женские трусики цвета топленого молока, атласные и ажурные, возбуждали сами по себе) и сразу же, не обращая внимания на реакцию своего шефа, приподнялась на цыпочках, потянулась и с самой верхней полки достала еще одни. И развернула.
Вторая модель понравилась Яковлеву меньше: спереди - мелкоячеистая прозрачная сетка треугольной формы, на ней - намек на вышивку - цветок: ромашка или лилия, а от углов треугольника - тонкие веревочки, почти что ниточки, и - все.
"Уже не предмет туалета, а, чересчур одиозные в своем назначении, вызывающий атрибут половых отношений", - сердито подумал Яковлев.
- И с бюстгальтерами тоже не все правильно.
Зина не договорила.
- Не надо про бюстгальтеры. Я - представляю, - оборвал он её.
- Но я думаю...
- Нет. Не надо! - в голосе Яковлева послышался приказ. - Никаких комментариев. Я, знаете ли, Зинаида Антоновна, не мальчик и понимаю, когда и при каких обстоятельствах "носят" вот такое белье.
Отвечать тривиально - "и я не девочка" - Зина не стала, но от кривой усмешки в адрес Яковлева не удержалась: - Я объясню. Я только хотела...
- Нет! Я же сказал - нет! - возбуждение, вспыхнувшее в нем недавно, прошло, сменившись раздражением.
- А про парфюм? - все-таки задала Зина еще один вопрос, и Яковлев уловил в нем почти неприкрытую издевку.
- Нет!
Зина молча пожала плечами.
Он еще раз огляделся. В поле его зрения попали книжные полки. В отличие от "кабинетной" - "спальная" литература была в основном развлекательной. Во всяком случае, так показалось при первом беглом взгляде на "корешки". Альбомы по искусству - они бросались в глаза форматом и глянцевой суперобложкой, и целый ряд из детективов, и большинство из них - российские, современные, хотя присутствовали и Агата Кристи, и Жорж Сименон, и Рекс Стаут. Стихи. Ничего примечательного.
А Зина уже закончила осмотр платяного шкафа.
- Придется выяснить, кто она - та, что жила с убитым. И поскорее! Сделать это, наверное, будет несложно.
Он произнес эту фразу вслух, хотя вроде и не хотел, и Зина моментально отреагировала.
- Выясняйте, - пренебрежительно бросила она, а сама с обидой подумала, - вот дурак, он меня даже слушать не стал.
Нет, у Зины эти слова не вырвались. А Яковлев продолжал размышлять - что-то ведь его покоробило! Здесь! Не в доме, а именно - здесь! В этой комнате! Что? Что-то необычное. А в кабинете он этого не ощутил. Там он почувствовал только зависть, но зависть - чувство определенное, понятное, логично-объяснимое и даже прозрачное в своих первопричинах, вполне. А тут? Но впечатление ускользало - гнаться за ним показалось бессмысленным.
"Не понял", - подумал он перед тем, как выйти.
Глава 3. Допрос - объяснение термина
Каждый вопрос, заранее обдуманный и даже записанный на бумаге - и, не дай Бог, забыть или перепутать, - всегда предусматривает готовый ответ - ответ, сформулированный в тот миг, когда кончик пера лишь коснулся бумаги для того, чтобы вывести на ней замысловатый значок - крючок с точкой, что будто бы сорвалась под собственным весом с той искривленной линии - вопросительный знак. Раньше! Конечно, раньше. Ответ и вопрос рождаются одновременно! Да, как близнецы, в чьих сосудах одинаковая кровь. Да? Опять нет! Сначала появляется ответ, и только потом - вопрос к нему. И это правильно. Это обуславливает внутреннюю целесообразность диалога и ценность информации, как субъекта дальнейшего анализа - анализа несовпадений. Вопрос - ответ. Ответ - вопрос - ответ. И хочется лишь сравнить, соотнести чужие ответы и свои, те, что непререкаемо знаешь, и еще раз убедиться в своей правоте!
"Имя, отчество, фамилия? Год и место рождения? Распишитесь, что ознакомлены: за дачу ложных показаний вам полагается... Что? Срок! И не ломайте тонкие руки-крылья".
Допрос: ответ - вопрос - тягостный вздох - истлевший окурок - ответ.
Занавешенное окно.
Шоумен в кителе.
Экстрасостояние, кураж.
Вереница силуэтов чередой.
- Вспомните! Не упоминал ли Александр Петрович о том, что ему угрожают? Невзначай, в шутку. Когда-нибудь - недавно, давно, а? Вы должны знать, - с нажимом, подкрепленным тяжелым неподвижным взглядом, агрессивно спрашивал Яковлев.
- Во-первых, я думаю, о таких вещах в шутку не говорят. Во-вторых, нет, не помню. И более того, уверена, что - нет! Александр Петрович не такой человек, - Нина старалась не обращать внимания на зловещий тон.
- Был!
- Был, - повторила она тихо.
- А какой? Вот и расскажите, - хихикнул Яковлев, и новая интонация заставила Нину вздрогнуть.
- Он умел принимать решения сам. Он не перекладывал ответственность на других. Никогда! Предполагать, что он кому-то жаловался? Ха! Абсурд!
- Ну, не жаловался. Советовался.
- Не со мною.
- А вы хорошо его знали?
- Неплохо.
Следователь не понравился Нине с первого взгляда. Маленький толстячок с угрюмым и в то же время липким взглядом, слишком молодой, чтобы быть опытным. Единственное, что Нина одобрила в его поведении, было то, что он не притворялся. Он не изображал из себя этакого добрячка: безобидного, добродушного, глуповатого, в радость которому - старушек через дорогу переводить. Ростислав Станиславович вел себя по-иному. Он был не доволен любым ответом. Он был злым, грубым и опасным в предвзятой подозрительности.
"Гадкий, но честный", - подумала Нина.
- А как, как неплохо? Подробнее.
- Интересуетесь, трахал он меня или нет?
Придав фразе грубую, вульгарную форму, Нина надеялась шокировать Ростислава Станиславовича, но достичь подобного эффекта ей не удалось.
- Не только, - нимало не смутившись, не возразил ей Яковлев, - но и в частности.
- Не ваше дело, - прищурив глаза и задиристо задрав подбородок, произнесла Нина. С вызовом.
- Напоминаю, произошло убийство. Этот факт допускает многое с моей стороны.
- Но не все, я надеюсь? - усмехнулась Нина.
- Не все, но, поверьте, многое, - абсолютно серьезно ответил ей Яковлев.
- Ладно, - будто передумала Нина, - я скажу вам, скажу... Нет! Не давала! Не состояла! Не видела! Не знаю! Не слышала! Так и запишите!
- Запишем. А если все-таки вдруг?
- Докажите!
- Хорошо, докажем, но пока - оставим... Пока. Но, может быть, вы знаете, с кем Терехов встречался?
- Со многими, - неопределенно, не глядя на Яковлева, уронила Нина.
- Женщины. Я - о них. Ведь в доме у него жила женщина, жена или любовница, да? Не знаете? Я знаю. Да. Определенно!
- Насколько мне известно, он был холост.
- Официально. А брак гражданский? Ведь сейчас все больше и больше пар не регистрируют свои отношения. Как в Европе. Вы знаете?
- Нет, не думаю, - мрачно возразила Нина, - в Европе - по-другому.
- А все-таки? - не унимался Яковлев, - Вот вы - сотрудник фирмы. Разве вы не были знакомы с супругой шефа, а? Встречались, наверное, на презентациях, на банкетах, а?
- Я работаю у Терехова недавно. Работала, - тут же исправилась она. - Три месяца. Да и то - по совместительству. У меня, будет вам известно, собственный бизнес, своя фирма. Брачное агентство, - последнюю фразу она произнесла гордо.
- Проверим, проверим. Что-то еще желаете добавить?
- Я? Добавить? Шутите.
А самой первой из длинного списка подозреваемых и свидетелей - людей, случайно ли, закономерно ли соприкоснувшихся со смертью и попавших в поле зрения следствия, что было начато в связи с фактом убийства гражданина Терехова А.П., Яковлев допрашивал секретаршу покойного - Агнессу Серафимовну Зачальную.
Агнесса Серафимовна была женщиной без определенного возраста. Она была высокой, худощавой, некрасивой. Впрочем, не оставляло сомнений, ей - под пятьдесят. И хотя она, в отличие от Нины, вела себя вполне корректно (что напрямую зависело от того впечатления о себе, на которое каждая из этих двух женщин рассчитывала), но и ей Яковлев не пришелся по душе. На вопросы она предпочитала отвечать твердое "нет" и запнулась лишь однажды.
- А в каких отношениях находились жертва, то есть Терехов, и секретарь-референт? - спросил Яковлев.
- Кто? - перебила она его раньше, чем он назвал вторую фамилию.
- Нина Владимировна Смеркалова.
- Ах, Нина Владимировна Смеркалова. Не знаю. Следить за шефом не входило в круг моих обязанностей.
- Понимаю, - кивнул Яковлев и ухмыльнулся.
* * *
24 сентября.
"Я умерла".
С этой мыслью, перешедшей из кошмара сновидения в жестокую явь, Светлана очнулась.
- Я умерла? - медленно, по слогам, пробуя эту фразу на вкус, произнесла она и почувствовала, как пересохло во рту. Проглотив слюну, она отчетливо, во весь голос, словно обращалась к невидимому собеседнику, произнесла другие слова: - Я - не умерла. Я - живая!
Стало легче. Как будто её ласково погладили. Как будто, сложив в одно-единственное простое предложение несколько слов, она сумела выговориться, излить накопившееся. Да и физической боли она сейчас почти не чувствовала, а острый - до безумия - ужас, преследовавший и терзающий её сердце тогда... под деревом, под дождем, в период жуткого ожидания, сменился на гадкое, обволакивающее, неотдираемо-клейкое чувство отвращения.
К самой себе.
Всего лишь!
Светлана повернула голову влево, затем вправо. Произошли перемены. И ощущение этого - нервировало её. Но, все еще пребывая в густом молочно-белом тумане постсна, она никак не могла сообразить... Где? Что? Почему? Но вот теперь, оглядевшись повнимательнее, она догадалась - вокруг. Она находилась в незнакомой комнате. Одна. Она лежала на свежих простынях, в удобной кровати и далекий аромат цветов ненавязчиво витал над нею. Конечно, это была больничная палата. Но небольшая и предназначенная, как видно, для одного пациента. Для неё!
"Искуситель держит слово", - подумала она устало и удивилась, не почувствовав ожидаемого удовлетворения от своего "нового" статуса - статуса привилегированной больной, и в третий раз обвела взглядом палату, стараясь рассмотреть все детали.
На тумбочке, покрытой сверху приятным, под малахит, пластиком, занимавшей место у изголовья кровати, стояла ваза с лилиями. И еще одна - с фруктами.
Потянувшись, она взяла банан и тотчас обратила внимание на бутылку коньяку, приютившуюся чуть поодаль, за цветами. А рядом - тяжелый, приземистый, но вместительный стакан. Она не раздумывала. Потянувшись еще немного вверх и оперевшись левым локтем о смятую подушку, она наполнила стакан до края, осторожно, боясь расплескать, не доверяя своим ослабевшим рукам, донесла его до пересохших, потрескавшихся губ и залпом, не прерываясь на вдох и выдох, выпила и, словно окончательно потратила все свои силы, откинулась на подушку. Глаза закрылись сами собой. Черты лица разгладились. Умиротворение и покой проступили на осунувшемся больном лице, и протяжный, с хрипотцой, вздох облегчения, а, возможно, банальный храп нарушил тишину больничной палаты.
Но - нет, она не спала, хотя и лежала абсолютно неподвижно. Зыбкий контакт с окружающим миром сохранялся. Она слышала. Она чувствовала. И запахи, и тяжесть больничного одеяла, покрывающего по грудь её тело, и боль. И одновременно она была совсем не здесь. Где? О, она путешествовала во времени. Она блуждала там, путая прошлое с настоящим, мешая даты, лица, слова, фантазируя, порой обретая покой и не ища выхода.
Глава 4. В офисе
Апрель, 2000.
"Ой-й! Как больно! Я ударилась грудью. О-ой-йй! А Саша двигается все сильнее и резче, моё же положение, скорее, статично: руки раскинуты по полированной поверхности огромного стола, ноги чуть согнуты в коленях и готовы спружинить, голые ягодицы и бедра выпячены навскидку... и встречают его поступательные движения: сначала - громкий шлепок, а потом - всхлюп, разделяющий слипшиеся на короткое мгновение потные тела. Я прижимаюсь к столу правой щекой, а мои груди - сдавлены на краю. Мне - больно.
Ой! Кажется, ударилась сильнее, чем показалось. Пробую отодвинуться, сползти немного вниз с этого проклятого стола. Напрягаю руки, пробую отжаться. Влажные ладони скользят. Уф-ф. Ах, как тяжело сопротивляться стокилограммовой движущейся махине, стремящейся сокрушить и смять, доказывая свое неоспоримое превосходство.
Удалось отодвинуться сантиметров на двадцать - тридцать. Успех. Освободила груди. Теперь они болтаются в такт его ритмичным движениям. Болит меньше, но как тяжело... Руки дрожат от напряжения, заломило в спине и, хотя у меня сильные бедра и икры, я чувствую, как и в этих мышцах накапливается усталость. Когда же это закончится? Когда кончит он? Когда я? Никогда. Когда же? Ох-х. Переключиться? И не думать о ней, о боли? Силюсь...
Ага, он задвигался быстрее, еще быстрее. И каждый толчок - сильнее. И без пауз. Значит, сейчас? Да, сейчас! Давай! Ой! Ой, Саша навалился на меня всей своей массой. Чувствую, как взмокли его живот и волосатая грудь, прильнувшие к моим ягодицам и спине, чувствую, как полился его горячий сок и переполнил мое влагалище и без того туго заполненное его набухшим членом.
- Ой-й-й-а-у-а-уу, - я кричу и ничуть не притворяюсь.
И, конечно, я его не удержала. Последним порывистым ударом он - в который раз - бросил мою многострадальную правую грудь на жесткий край. Как на лезвие. "Ой-й". Я ору от боли, он не понимает. Он рад. Он уверен - сегодня его удачный день. Ведь не каждый день я кричу, стенаю, плачу. Не каждый! А он-то думает! Ах, буду объективной, у него сегодня и вправду хороший день! Жаль, что я не чувствую ничего, кроме этой надоедливой, так некстати возникшей во мне, боли.
- Саша, ты сегодня бесподобен.
Обязательно надо произнести несколько восхищенных слов. Я встаю и с приятностью ощущаю, как исчезает напряжение в утомленных мышцах спины.
- Что ты, Светочка, как всегда, - скромно отвечает мне мой любовник. - А вообще, да, отлично себя чувствую.
Не удержался, пижон!
-Поужинаем? - небрежно спрашивает он.
Нет, это, пожалуй, лишнее. Твой лимит на сегодня исчерпан, мой милый, думаю я про себя, а вслух говорю: -Хотелось бы, дорогой, но вечером должна быть дома. Семья. Ты меня простишь?
Простит, куда он денется. Наверное, вот сейчас подумал, ай, какая она умница - отказалась. Ловлю себя на этой мысли, соображаю - не произнесла ли я этих слов вслух, пугаюсь - ляпнула что-то не то, и - успокаиваюсь.