Эта история произошла в один из осенних дней в одном маленьком добром городе нашей большой недоброй страны. Я очень любил этот город, в котором прожил всю жизнь от рождения и до... Впрочем, лучше я расскажу всё по порядку:
Итак, она была похожа на подростка: короткая стрижка, золотистые кудряшки, джинсовый костюмчик, маечка. Она что-то быстро-быстро рисовала в большом блокнотике простым карандашом, высунув язычок от усердия и время от времени поправляя очки. Я остановился возле скамейки, пытаясь через её плечо рассмотреть рисунок. Вдруг она повернулась ко мне и улыбнулась. Как она улыбнулась - не гневно, не зло, не насмешливо, не ехидно - она просто УЛЫБНУЛАСЬ! И тут я сначала поплыл, потом забарахтался, стал тонуть, пуская пузыри. Утонул я в этой улыбке, в этих ямочках, в этих слегка раскосых глазках миндального цвета, слегка увеличенных линзами. Она что-то спросила. Я закивал в ответ с дурацкой улыбкой на вмиг склеившихся губах, она рассмеялась звонко-звонко-звонко и дотронулась до моего плеча. И тут я снова стал слышать. Она повторила вопрос:
--
Угадайте, что я рисую?
--
Неужели барашка?
--
Да, маленького, весёленького, голодненького.
--
A почему голодненького?
--
А я сейчас сама такая!
--
А также маленькая и кудрявенькая. Так покажете автопортрет?
Барашек действительно оказался похож на художницу, не хватало только джинсового костюмчика и жёлтой маечки.
--
А как Вы относитесь к шашлыкам?
--
Из барашка?
--
Да разве ж я осмелюсь? Только из Пятачка!
Это была типичная современная шашлычная: в меру тесная, в меру грязная, в меру пустая (время такое). Нас привлёк запах, да и мне уже есть захотелось. Пока кавказец неопределённого возраста что-то вытворял над мангалом, предусмотрительно закрывая все своей мощной спиной, мы сели и закурили. Сам собой потёк неспешный бесхитростный разговорчик:
В шашлычной не очень людно. В углу трое чернявеньких говорят на чём-то гортанном и очень тихом. Среди непонятного вспыхивают родные "заборные" (видно, на ихнем это не так сочно, точно и звучно), а также "круто", "долляр" и "беньзинь". У входа измождённая проститутка со следами былых красоты и университетского образования не очень хотя приговаривает подбуханного мужичка слиться в экстазе в ближайшей подворотне. Я не ясновидящий, просто слишком громко, хотя и при выключенном звуке я бы догадался.
Шашлык неплох, поэтому пауза не очень затянулась:
--
Куришь?
--
Мне можно, я не лошадь.
--
Кстати, я Гриша.
--
А я нет, я Вита.
Закурили, помолчали, посмотрели, затянулись, пригляделись, приглянулись, задумались, заговорили, замолчали. Пауза. Теперь обменялись именами и не знали, что говорить, только глаза в глаза, левый в правый, правый в левый.
--
Пойдём отсюда, соседи доставать начинают.
--
Пойдём.
--
Куда?
--
Да вот, парк за окном.
--
А лебеди есть?
--
Зачем?
--
Я в детстве любила лебедей кормить хлебом и печеньем, у нас возле дома пруд был с лебедями, они были такие белые и такие тихие.
--
Здесь? В этом городе?
--
Нет, я не отсюда. Пойдём, я уже не могу.
Мы шли по тихой пыльной и сонной улице без лица и с непонятным именем: на многих домах таблички были сорваны, кое-где новые соседствовали со старыми. Вита остановилась и рассмеялась:
--
Смотрите, какая прелесть!
Действительно, зрелище было весьма забавным: над табличкой "Улица Ленина" была прибита новая "Проспект Фани Каплан".
--
Примета нового времени.
--
Я бы сказал, "нового мы/шления".
--
Интересно. а имена Соньки Золотой Ручки и Мишки Япончика ещё не увековечены?
--
Это резервы их внутреннего роста, надо же чем-то на сессиях горсовета заниматься.
--
Чем бы дитя не тешилось, лишь бы ночью руки под одеялом не держало.
Прямо посреди улицы лежал огромный рыжий кот величиной с детский трёхколёсный велосипед, не собиравшийся уходить с дороги. Он слегка приоткрыл глаза и окончательно стал похож на уставшего Чингизхана.
--
Какое интересное животное!
--
Вот этот котяра?
--
Нет, все они. Это ведь не звери, а посланцы Неба.
--
Может, Сатаны?
--
Нет. Это великие и мудрые существа, несомненно мыслящие и понимающие людей, хотя и не всех.
Неожиданно кот посмотрел в её глаза и моментально из азиата превратился в европейца, встал, потянулся поочерёдно передними и задними лапами и гордо уступил нам дорогу.
Мы прошли несколько шагов, я оглянулся: кот смотрел нам вслед пристально и внимательно, его шерсть была взъерошена и весь он был какой-то вздыбленный и неспокойный. Сна у него уже не было ни в одном глазу, была только явная готовность идти к нам, или за нами, или от нас, или защитить нас от чего-то. Я встряхнул головой — видение пропало, дорожка была пуста.
--
Он тебя зауважал.
--
Нет, я его просто попросила пропустить нас.
--
Ты умеешь гипнотизировать кошек?
--
Во-первых, не гипнотизировать, а разговаривать, а во-вторых, при чём тут кошки...
--
А со мной можешь так поговорить?
--
Зачем, Вы ведь и так со мной разговариваете.
--
А мы пришли, вон там, за поворотом, по-моему, неплохое уединённое место, если ты меня не боишься.
--
А если боюсь, место перестанет быть уединённым или станет плохим?
--
Нет, просто тогда оно тебе меньше понравиться.
--
Сядем, а то скоро превратимся в "Рабочего и колхозницу".
--
Только без серпа и молота.
Сели. Осмотрелись. Закурили. Посмотрели друг на друга. Вокруг было тихо и благостно.
Парк. Аллея. Скамейка. Пруд. Лебеди. Мы. ОНА. А я уже в её глазах, под ресницами, слушаю, слышу, чувствую, слушаю...
--
Я ведь домашний ребёнок, бабушка и дедушка были добрые, нежные, внимательные, богатые. Они ведь еще из тех, во френчах и жакетах, возле графинов и праздничных трибун. Кремлёвские ёлки, ананасы через день, праздничные платья с этикетками "Мэйд ин ...", зимние каникулы в горах, летние "на юга/х", любимые игрушки, книжки... Вам это трудно оценить, вряд ли у Вас всё это было. Когда всё есть - ничего не хочется. Было скучно и неинтересно. Они выбирали мне друзей и подруг, определяли досуг, пытались контролировать желания и мысли. А я ещё тогда была упрямой, я хотела быть как все. То есть, не так. Я говорю не то, не так. Дай сигарету, пожалуйста...
И она посмотрела не на меня, а в меня. У меня слегка поплыло перед глазами, зачесалось в затылке нежнымнежнымнежным коготком. Почему у неё карие глаза? Вроде были голубые. Или нет? Не пил, а дурноватый какой-то. Да и сигареты из ларька.
--
Что это?
--
Не пугайся, со мной это бывает, я тебе сейчас всё объясню.
Слегка посвежело, она передернула плечами, отчего её лопатки стали похожи на крылышки несовершеннолетнего ангелочка, встала:
--
Давай пойдём куда-нибудь.
--
Здесь рядом канатная дорога, прокатимся с ветерком, увидишь пляж и парк сверху.
--
Кстати, а что тебе сказал котяра?
--
"Берегись"!
Если бы мы тогда послушались рыжего толстяка, может быть и не произошло того, что произошло. Хотя, разве можно уйти от судьбы? Но ведь он предупредил, значит допускал иной ход событий.
Сезон уже заканчивался, и очереди не было. Мы взяли по "спрайту" и сели в лодочку. Мы ползли, как муравьи на вершину Попокатепетля, а куда и зачем спешить?
Вообще-то, я боюсь высоты. Глубина притягивает и тянет к себе. А может, это память о летающих предках человека, сохранившего мечту о возвращении в небо. Поэтому и самолёты, и дельтапланы, и космонавты.
Как, все-таки, интересно смотреть на мир с высоты низколетящих птиц. Люди сверху похожи на козявок, копошащихся в дерьме своих целей, забот и страхов, не понимая, как они смешны. Игрушечные "мерсы" и "вольвы", еле слышно попукивая, едут по каким-то насекомым делам и поводам на тараканьи "стрелки" и "разборки". А вон двое занимаются любовью или дерутся - отсюда не разберешь, да и какая нам разница, в сущности, по большому счету, иной раз это одно и то же: попытка утвердить свой приоритет и верховенство в жалком альянсе букашек. А если на нас сейчас тоже кто-то смотрит с какой-нибудь астральной канатной дороги и так же усмехается или насмехается?
Но сегодня мне не было страшно, не знаю почему. Может быть, из-за ее присутствия, хотя что может сделать кудрявая Маленькая Принцесса? Она осторожно прижалась к моему плечу. Я слегка приобнял ее, и она, запинаясь и останавливаясь, продолжила рассказ, смотря мимо или сквозь меня:
--
Я хотела играть в те же игры и игрушки, что и остальные, но знала, что я не такая. Я могу посмотреть на предмет и понять, кто, как и чем его сделал. Иногда я читаю мысли, но у меня от этого болит голова. Да я и не всегда хочу, только когда опасность. Я ведь тебя сейчас не читаю. Зачем? Я сразу поняла, что ты хороший и добрый. Я и не собираюсь тебя читать. Это ведь у меня дед и бабка "коммуняками" были, а вот прабабку в станице ведьмой считали, дегтем ворота мазали, через дорогу переходили, чтобы лишний раз не здороваться. Правда, те кто мазал, потом жаловались на понос и чесотку, так что со временем количество смельчаков как-то поубавилось. А ведь я её помню, она меня кое-чему научила...
--
Кстати, а ты не торопишься? Я не в виде намёка, просто я всё время так нахально советую и предлагаю.
--
А у меня поезд в 20.40, времени навалом, так что "веди меня, Гораций!"
--
Что, "новое поколение выбирает Данте"?
--
У моей бабушки была большая библиоте...
И тут я почувствовал, как мягкая, почти кошачья лапка поползла по моему лицу вниз медленно, почти не двигаясь, пальцы обогнули брови, глаза, сомкнулись на верхней губе, вдруг неожиданно сжали губы, расслабились и ещё медленнее, хотя это казалось невозможным, опустились по шее под рубашку. Прикосновение превратилось в ветерок, дуновение, бриз, прохладное марево, пересчитывающее, разглаживающее и скручивающее каждый волосок на груди. Одновременно другая, не менее ласковая лапочка расстегнула одну за другой пуговицы на рубашке. И тут моё лицо обожгли влажные горячие ловкие сладкие дрожащие до трепета и трепещущие до дрожи губы, лбы соприкоснулись, потом щёки ресницы брови носы подбородки опять губы по моему телу гуляли уже две руки а может их было двенадцать или двадцать две а мои руки гдадилиласкалищипалитерли ее кожу. Обе маечки уже давно валялись под ногами, сплетясь подобно нашим телам, и время остановилось, и ветер прекратился, и голова стала легкой, и откуда-то сверху, сбоку или изнутри шёпот-стон:
--
Я не могу больше её держать, не могу, нет сил.
--
Кого "её"?
--
Дорогу...
А ведь действительно: сколько мы уже сидим здесь? Лодочка висит неподвижно и даже не шевелится.
--
Так это ты?
--
Я, милый, я!
Поехали. Медленно, быстрее, быстрее, вверх. Её лицо, очень бледное, в испарине, розовеет, она открывает глаза, смотрит в мои, шепчет:
--
Я так хотела, чтобы время остановилось, но это так больно, так тяжко!
--
Тебе надо отдохнуть, вон и скамейка.
--
Я немного, я быстро, все будет "вери велл"...
--
Пойдём куда-нибудь.
--
Я хочу туда, где музыка, замкнутое пространство и никого, кроме тебя.
Идем молча, думаю, пытаюсь понять...
Она шла, слегка сгорбившись и опустив голову, похожая на маленького взъерошенного воробушка. С деревьев падали листья, цветом очень похожие на её кудряшки, один очень маленький, но очень упрямый листочек никак не хотел расстаться с её головкой и смешно торчал, как хохолок какаду. Она шла, не замечая ничего, разгребая носками кроссовок опавшие листья. Я не выдержал, сжал её плечи и поцеловал в затылок. Она резко обернулась и с улыбкой посмотрела на меня. А эти ямочки-персики, ямочки-барханы, возле которых чувствуешь себя измученным жаждой верблюдом!
Мы постояли лицом к лицу несколько веков, или тысячелетий, а может быть и жизней, и вдруг, не сговариваясь, пошли вперёд. Благо, мой дом был недалеко.
Эго была обыкновенная, ничем не привлекательная "хрущоба" с "Булочной" на первом этаже и обязательными всёзнающими старушками именно возле моей парадной. Они быстро изучили мою спутницу и остались не очень довольны осмотром. Ну теперь они немедленно зачислят меня в "чикатилу", а её - в "путаны". А нам вдруг стало смешно, она ведь тоже догадалась об их умозаключениях. Войдя в парадную, мы дружно расхохотались.
--
Вот здесь я и живу, прости за беспорядок.
--
А я вот ненавижу "аккуратистов", они какие-то холодные, неживые.
Но всё-таки моя халупа - зрелище не для слабонервных: книги, рубашки, полотенце, штопор, видеокассеты, рюмки, тапочки, подсвечник без свечки, компакты, свечка без подсвечника, отвёртка и тэ дэ. Быстро прячу пару предметов, не предназначенных для девичьих глаз.
--
Чай, кофе, сок, коньяк, молоко?
--
Кофе, если можно.
Слава Богу, нашлись две чашки, правда, из разных сервизов, да кто считает!
--
Расскажи о себе!
--
А ты что, не видишь меня насквозь, панночка?
--
Понимаешь, я ведь не всегда колдую, только когда плохо, грустно, страшно, когда меня обижают, злят, оскорбляют. Когда мне хорошо, что-то мешает. Ну там, мелочи всякие я могу и сейчас. Хочешь, монетка упадёт орлом вверх?
--
Ну это пятьдесят на пятьдесят...
--
А восемь paз подряд, а восемнадцать?
И действительно, "орёл" за "орлом". Потом она немного подвигала спичечный коробок и даже зажгла свечку, которую я наконец-то воссоединил с подсвечником. При этом мы смеялись, хотя мне было несколько не по себе. Одно дело - Копперфильд на экране, другое - полтергейстик у себя дома на столе. Наконец, я не выдержал:
--
Хватит фокусов, лучше расскажем друг другу о себе, я ведь даже не знаю, сколько тебе лет, чем ты занимаешься в свободное от поджогов время?
--
Учусь, веду хозяйство.
--
Ты что, замужем?
--
Была.
--
Сколько же тебе?
--
Двадцать.
--
А выглядишь моложе.
--
Я знаю, это из-за джинс и короткой стрижки.
--
У меня дочка старше тебя.
--
А ...
--
Много, я думаю, столько не живут.
--
Интересно, когда я закрываю глаза или не смотрю на тебя, у тебя такой молодой голос!
--
А я себя старым и не чувствую, я до сих пор своих сверстников называю парнями и девочками. А моя бабушка своих подруг называет "девки". Представляешь: "Девки, пошли чай пить!" А девки Котовского помнят!
--
Тебе никогда не говорили, что твой голос очень притягателен?
--
И это всё, что можешь сказать о моем голосе?
--
Пока все, не торопи, все должно произойти вовремя.
--
А когда же ты успела замуж выскочить и обратно соскочить?
--
Это было странно и неожиданно. Он был в моей жизни всегда, как "Галантерея", газетный киоск, "Программа "Время", скверик возле дома. Он хорошо знал моих родителей, дедушку, бабушку. Он был для меня без возраста, просто "дядя Лёня". Он чинил мои игрушки, давал читать книги, учил ездить на велосипеде, помогал родителям клеить обои - в общем, друг семьи. Я росла, а он не менялся, как Армен Джигарханян. Потом я стала ловить на себе его какой-то новый взгляд, не пугающий и не настораживающий, а скорее удивленный. А однажды... Слушай, у тебя вроде бы был коньяк?
--
Немного найдется.
--
А мне только для запаху. Спасибо. Ну, чтобы не последняя!
--
Не смею возразить.
--
В общем, однажды утром он зашел к нам и попросил на пару часов мой паспорт. Зачем? Сюрприз. А потом вечером он вернулся, а в паспорте уже был штамп. Как он договорился, я не знаю. Я была в шоке. Отец обалдел, они куда-то вместе ушли, вернулись никакие. Отец утром поцеловал меня в лоб и пожелал счастья. Я взяла сумку с вещами и перешла к нему, благо он жил этажом ниже. А через полгода... Налей ещё, пожалуйста...
Несколько минут она молчала, потом выпила, закурила, закрыла глаза и шёпотом:
--
Наш род проклят, мы не умираем своей смертью. Наверное, это цена за всё это...
--
За свечки?
--
Если бы только за свечки... Прапрапрадед на скаку жеребцов останавливал, так его в Гражданскую красные сонного зарубили. А прапрадеда раскулачили. Всех батраков у него было жена и шесть дочек. Их заставили от рассвета до заката на коленях в снегу стоять. А ночью их никто в дом не пускал, ЧОНа боялись. Только председатель комбеда и приютил: Максим Дмитриевич ему в двадцать первом мешок муки отдал, тем и спас семью от смерти. Добрые люди стукнули куда следует о подкулачнике-двурушнике, так и сгинул бедолага-доброхот в Соловках. А мой через два года умер.
--
А как же его способности? Он что, не мог этих упырей в пепел или озон обратить?
--
Не надо шутить. Мы ведь не боги и не ангелы небесные, не всё можем. Не мог он их убить, потому как приговорены они были Богом. Никто до войны не дожил: кто в колодце по пьяной лавочке утоп, кого молнией пришибло, кого свои же к стенке, как врага народа. А тогда ещё их время не пришло. Божий суд кассаций не признаёт: окончательно и обжалованию не подлежит. А жена его, прапрабабка моя Феония, сказала тогда: "Как выйдет замуж Муська, так и уйду вслед за Максимом". А Муське, бабке моей, тогда два месяца было. Так в пятьдесят третьем через ДВА месяца после Муськиной свадьбы и преставилась раба Божья Феония.
--
Интересное совпадение, мою прабабку тоже раскулачили, так бабушка рассказывала, что когда ЭТИ пришли и стали добро из сундуков и комодов вытаскивать и на пол бросать, так баба Нила им скатерть на пол постелила, чтобы вещи не пачкались. Представляешь, это уже конфисковано, вернее, раскрадено, уже чужое, а она печётся, чтоб не замарать!
--
Хозяев, настоящих хозяев надо было уничтожить, чтоб ничтожествам помочь. Ну почему, почему?
--
Извини, Вита, что перебиваю, так что же с мужем?
--
Не только с ним. Он вместе с моими родителями ехал с дачи, скользкая дорога, они с вечера слегка выпили, а тут чёрная кошка под колёса, резкий вираж, занесло на встречную, а там - "Камаз" с херовыми тормозами, фары в глаза и ...
--
Извини, я не знал.
--
Ничего, ничего. И вот я одна. Последняя в роду. Больше не будет никого.
--
Не глупи, ты ведь ещё молодая, родишь и не раз.
--
Нет, я последняя. Ты ведь не знаешь, когда я умру?
--
Почему, знаю. После дождичка в четверг, когда на Луне айсберги появятся.
--
Возможно.
--
Значит, нескоро.
--
Как знать, как знать...
--
А сколько проживу я?
--
Столько же, сколько и я.
--
Я согласен, столько же, так же и с тобой.
--
Да.
--
Да!
--
Да!!
--
Да-да!!!
--
Да...да...да...
"И был вечер, и было утро". Вернее, вечер продолжался... Только в комнате не было ни одного человека. Лишь на диване лежали две рыбы, выброшенные приливом на грязный, покрытый галькой и водорослями берег. Они не могли дышать, но дышали, не могли ничего видеть, но смотрели, хотя видели лишь друг друга.
--
Как ты, милый?
--
Я с тобой, козявочка.
--
Почему "козявочка"?
--
А почему бы и нет?
--
Как мне вкусно!
--
А мне... как... Вкус-с-сно!
--
Где ты был раньше?
--
А ты?
--
Я ждала.
--
А я искал.
--
Ты нежный, милый и добрый...
--
Наши дети будут похожи на тебя.
--
Наши дети... Какие дети?
--
Наши...
--
Смотри! Смотри! Что с ней?
--
С кем?
--
Ни с кем, а с чем! Свеча...
Она погасла. Как-то резко в неожиданно, только дымок какой-то немыслимой лентой Мёбиуса торжественно и величаво воскуривался к потолку.
--
Ну и что? Поток воздуха, ну например, сквозняк.
--
Нет, это не сквозняк, это покойник.
--
Какой покойник?
--
Или покойники...
--
Ты опять за своё! Пойди лучше причешись, а я пока покурю.
--
Подожди, покурим вместе.
Полная расслабуха, хочется закрыть глаза и не дышать. Вспоминается: "Остановись, мгновение, ты прекрасно!"
--
Отвлекаешь?
--
Нет, просто хочу.
--
Хочешь чего?
--
Не "чего", а "кого".
--
Угадай с трёх раз.
--
Шэрон Стоун?
--
Нет!
--
Бориса Моисеева?
--
Нет!!
--
Кого же?
--
Тебя!!!
--
Нет, нет, остынь, отдохни, успеешь!
--
Намекаешь на возраст?
--
Глупый, в постель ложатся без паспортов, здесь нет ни возраста, ни должности, ни образования.
--
Кстати, у Гашека содержатель публичного дома за образованную женщину брал с клиентов меньше.
--
Почему?
--
Он говорил: "... простая баба доставит удовольствия больше, чем образованная".
--
А как же: "Чем выше культура, тем ..." Прекрати свои иллюстрации, о-о-о, остынь, пожалуйста, ты хотел рассказать о себе.
--
А что рассказывать: одно высшее, два развода, ноль судимостей и сто болячек?
--
Вот про болячки не надо, остальное интересно.
--
Говорят, что первая жена от Бога, вторая - от людей, а третья - от чёрта. Не надо было разводиться первый раз, но так уж она захотела, а уж "если женщина просит..." Не надо было, мол, меня прощать, а я вот не простила, вот такая я вот этакая. Вторая давила и подавляла, тут уж не вынес я.
--
Судя по тону, на этом список сражений минувшей войны не исчерпан?
--
Я говорю лишь об официозе. Бывало, конечно, всякое.
--
Обманывали маленького?
--
Ебстественно, графиня! Не без того.
--
Кто же эти злодейки, дай мне их, сейчас будет море крови, мы еще попляшем на их костях!
--
Не смейся, я ведь как Отелло: не ревнив, а доверчив. Если я доверяю женщине самое ценное - своё тело - я не могу не доверять ей всё остальное... Я любил её, делал всё, исполнял её прихоти, если бы она приказала мне стать морской чайкой, я полетел бы за рыбой!
--
Лучше слетай за кофе и пепельницей...
...Мы еще немного помолчали. В комнате стало так тихо, что можно было услышать дыхание большой бабочки на плафоне.
--
Ты сейчас говорил о ...
--
Да, которая от черта.
--
Ты мне рассказываешь всё, а вдруг я тоже от Люцифера?
--
Не думаю, я как тот чукча, "чуйствую".
--
Наивняк ты мой, вечно тебя обманывают!
--
"Ах! Обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад".
--
А потом оказалось, что она меня вульгарно обкрадывала, причём по мелочам. Не буду же я пересчитывать ложки в буфете и деньги в кошельке. Но когда я уличил её, то узнал, что я лжец, провокатор и "не мужик".
--
Ты знаешь, милый, на "зоне" тех , кто крадет у своих, зовут "крысами". Это все равно, что "опущенные".