"...Я вам так скажу - денег ваших мне не нать. Почему к вам подсел, уважаемые? А потому, что поговорить хочу, не более того. В дороге два месяца провел, ни единой человеческой души не видел, не слышал, словом не перекинулся. А вредно это - язык ржавеет, в ушах мох растет, а ежели запустить такое дело, так мох этот и в мозги корни пустит. Никак нельзя человеку без общения. Я даже от пива от вашего откажусь, хотя выпить завсегда рад, особенно когда угощают. А вы так не смотрите, дубье оно только для зверья лесного, потому что в здешних лесах всякого бешеного отродья куда больше развелось, чем обычных волков. Зайцы давно на вас нападали? На меня сегодня утром. Дважды. Еле отогнал. Интересно? Могу рассказать. Хотел о короле, прости господи, минотавров, но могу и об этом - о зверье значит.
...А короля-то этого совсем недавно забороли. Знатное дело вышло, ведь одолели его не абы кто, а две девы, как и предсказано было. Короля и всю его рогатую дружину извели. Те с зачарованными трезубцами выступили, а всё одно полегли. Там еще дракон был - и его туда же. Подгорный глиняный бык огнедышащий случился - обезголовили болезного. Минотавры-то этому быку раньше поклонялись, кормили, поили, из соседних сел детишек малых ему таскали. Баловали то есть по всякому. Злой зверь получился, тупой, ну совсем без соображения. Вот вы меня не спрашиваете, а я вот как думаю: не спроста это. Что минотавры под горой живут это все знают, а откель под горой глиняному быку взяться, да еще и огнем дышащему? Вот и получается, что наверняка его какой-нибудь колдун слепил. Слепил, да под горой и упрятал, с глаз долой. А человек один умный, паном назвался, и вовсе мне сказал, что этого колдуна сам бык и сожрал, от того и случилось у быка внутреннее горение. Если пану верить (а почему бы и не верить, если человек на вид достойный?), то у таких самолепных скотинок так исстари заведено, чтобы своих родителей жрать. А под гору бык сам ушел. По дурости или природа у него такая, кто ж их глиняных быков разберет... Все одно- убили скотинку девы. Они воительницы, не говорил? Теперь говорю. Как головизну быку отняли, так полыхнуло оттуда знатно, водой три дня заливали. И вот что я вам хочу сказать по этому поводу..."
Когда судьба неосмотрительно сводила Хорша с подобными полоумными болтунами, он никогда не знал как себя следует вести. Точнее мысли были, но так как Хорша был, в некотором роде, человеком закона, то не мог он злоупотреблять рукоприкладством. А навязчивые собеседники вовсю делились с ним своими никому ненужными рассказами. И, будучи по жизни человеком не слишком разговорчивым, Хорша разом терял всякий навык складывать слова в простые просьбы. Хотя просьба заткнуться (куда уж проще) все равно не работала на этих простых сынах земли, жаждущих общения. Он пробовал, да. Неоднократно.
В последнее время Хорша все сильнее донимала мысль, что он чем-то прогневал Стоязыкого, если такой вообще есть. Ибо что-то слишком часто стали попадаться на его пути бесноватые проповедники, деды-сказочники, говоруны-задушевники, мнимые герои, врали и проходимцы всех мастей. Или вот такие охотники с дальних зимовий, истосковавшиеся по одному только виду человеческого лица. Хорша сидел в углу корчмы в гордом одиночестве, но говорливый мужик все равно обращался к нему во множественном числе. Величал "уважаемыми" и "добрыми господами", многосложно отказывался от дармовой выпивки или денег, хотя никто ничего ему не предлагал. Видимо, в своих одиноких странствиях мужик репетировал свое выступление перед широкой публикой и теперь шпарил как по писанному. Вялая и сравнительно вежливая просьба идти по добру по здорову успеха не имела. Хорша даже не сказал куда именно следует идти, хотя очень хотелось.
Вникать в тот словесный понос, что бурно исторгал из себя болтун, не было никакой возможности, и Хорша принялся лениво изучать мужика. Изучать, впрочем, было нечего - мужик и мужик. Охотника если видел одного, считай, что видел всех. Единственное эксцентричное исключение составил один окончательно выживший из ума егерь: прилипнув к Хорша, он битый час втолковывал ему как нужно правильно выслеживать куниц и даже устроил показательное выступление, вынюхивая мнимую куницу под кабацкими столами. Надо было видеть как он ползал по грязному полу в поисках свежих погадок!
Ах да, мужик... Так вот мужик был обычный. Единственной отличительной чертой служила завязанная в узел кудлатая борода, чтобы не мешала говорить. А вот его дубина, скромно поставленная к стенке, была весьма и весьма примечательной. Хорша был мастером меча, знал и понимал в данном оружии много (если не сказать, что все), но и в дубинах кое-чего разумел. Так, разумел он, например, что никак не может определить из какого дерева сработан данный охотничий реквизит. Да и никакой к тому же не охотничий, потому что не бывает таких охотничьих дубин - с поперечным гвоздем булатной ковки на конце. Сквозь темную отполированную поверхность удивительного багрового цвета, проступала путаница переплетенных древесных жил, будто сама дубина была также сработана из булата. Очень, очень странная штука. И никак Хорша не мог избавиться от дурной мыслишки, что где-то он эту "штуку" уже видел: то ли вживую, то ли на картинке, то ли описывал кто.
Хорша ткнулся носом в кружку, чуть наклонился вперед и неприметно скосил глаза, чтобы не выдавать своего любопытства. Ненужная осторожность - мужик заливался не хуже глухаря на току, не видел, не слышал и не интересовался ничем, кроме собственных россказней. У него аж язык полиловел от натуги, а на лбу выступил лихорадочный пот. Если бы Хорша хлопнулся сейчас замертво на пол, то мужик говорить не прекратил бы. Дубина... Да, сработана добротно и не новая, Хорша приметил пару характерных вмятин, какие случаются если разнести череп кому-нибудь особо твердоголовому. Например, счастливому обладателю шлема. Вот и получалось, что никак не полагалось иметь простому охотнику столь славный инструмент для убийства.
Какой самый простой способ удовлетворить любопытство? Спросить. А Хорша о вопросах-ответах знал даже чуть больше чем рядовые граждане. Южная башня, хранителем коей он пробыл почти полгода, имела особый подвал, где очень любили задавать разнообразные вопросы. И, что характерно, там всегда получали ответы. Не всегда правильные, но непременно полные.
Хорша некоторое время безуспешно выискивал в монологе мужика, одинокого-охотника, обладателя чудо-дубины, миллиона историй и языка без костей, хотя бы секундной паузы. Безуспешно. Речь лилась не плавно, но очень плотно. Пустопорожний трёп пусть и был лишен малейшего смысла (Хорша боялся вслушиваться), но слова в нем прилегали друг к другу без единого зазора, так, что и вопрос вставить было некуда. И по этому, за бессмысленным словоблудием Хорша в который раз послышалась скрытая издевка. И, кажется, Хорша знал кто усмехается.
* * *
Первый раз, по представлению Хорша, он оступился не полных три месяца назад, запустив кружкой в бродячего певца. Дело было в кабаке, на праздник блаженного духом Хомы Песнюка, когда заздравные песни голосили все кому не лень. Не лень было и этому горе-барду, страдающему всеми возможными пороками речи, пьяному и с лютней в две струны. Традиционно немногословную пустышку-припевку он развернул в полновесную сагу из нечленораздельных звуков. Тяжелая хоршина рука сработала как бы сама по себе и кружка сломала барду нос.
Второй раз случился уже на следующее утро, когда вместе с мутным рассветом в комнату Хорша явилась прислуга. Глупая бабка прожила вдвое больше положенного, а так и не уяснила, что не следует соваться в комнаты загулявших постояльцев. А если и сунулся, то молчи ты, бога ради, не гневай демонов Похмельной Горы. Многотрудно вздохнув дряблой грудью, бабка всего-то и сказала, что утро не задалось, что намусорено, что спину ломит, что овес дорожает, что вечером драка была и даже две, что с отвара могильника ее слабит, а с коры пробкового дерева запирает, что с мечами нельзя по городу ходить, а с вилами можно, что сосед не иначе как колдун, а мельничиха ведьма, что... Но перед сонным взором Хорша предстал какой-то жалкий сморщенный мешок с костями, покрытый плесенью, колышущийся и беспрерывно издающий мерзкие шамкающие звуки, лишь отдаленно напоминающие человеческую речь. Это было столь отвратительно, что "мешок" сначала вылетел за дверь от молодецкого пинка ногой, а лишь потом Хорша кое-как разогнал в голове туман из сна и хмеля и сообразил что к чему. Никогда Хорша не позволял себе такого беспредела в столь сжатые сроки. Чувствуя себя вдвойне прескверно, он поспешил уехать, оставив приличную мошну серебра.
Спустя неделю, случилось Хорша быть в Мохнатых Поддубовицах. В этом поселении друидов завсегда обитали самые старшие члены клана. Это был своеобразный дом для престарелых. Между рядами домишек, вросших по самые окошки в землю, ковыляли благообразные деды с моховыми бородами до земли. Всюду росли такие же неимоверно древние, дряхлые и согбенные деревья, с трудом доживающие свой век. На их ветвях, как и у почтенных древопастырей вокруг, отросли до земли седые бороды лишайников. Отовсюду веяло старческой немощью и тяжелым грузом прожитых лет.
У Хорша тут были дела. В Мохнатых Поддубовицах он уже бывал, и не раз, и по собственному опыту знал, что из всякого деда-друида лишнего слова каленым крюком не вытянешь (тут - фигура речи). И вот получилось вдруг небывалое дело: полуторавековой дед, что неизменно молча принимал у Хорша письма, столь же молча их читал, писал ответ и не проронив ни слова выпроваживал Хорша восвояси, вдруг заговорил. "Как воды вешние ломают панцирь льда и устремляются потоками в долину..." так и на Хорша обрушился поток разнокалиберных сведений, грозящий затопить разум и удушить без остатка последнюю искорку здравого разумения. Это было чудовищно.
И только тогда Хорша вспомнил о Стоязыком.
* * *
В дни скитаний своей бесшабашной молодости, занесла как-то Хорша судьба в дом для скорбных духом. Живо интересуясь всем на свете, Хорша, по началу, ничего интересного в данном заведении не нашел. Любая, даже самая зачуханная тюрьма была интересней, персонажи колоритней, а разговоры со стражами поучительней. Скорбные духом были замкнуты, молчаливы, апатичны, а если и реагировали на внешние раздражители, то весьма вяло. Все кроме одного.
Внешне этот пациент был ничем не примечателен, разве что чуть более заморен жизнью в лечебнице. А особое свойство его становилось явным только когда он раскрывал свой рот. Язык. Словно кроваво-бордовый червь, разлохмаченный на конце, язык, казалось, жил своей жизнью. Он выписывал в иссохшем рту немыслимые фортели, бился в тесноте о зубы и нёбо, завязывался в узел. Все его судорожные движения поразительным образом никак не сочетались с произносимыми словами, а речь лилась даже с закрытым ртом. И потому никак не верилось в утверждения местных монахов, что демонами данный пациент гарантированно не одержим, проклятьями не страдает, и что аура у него чиста как первый снег.
А странный пациент все говорил и говорил. Говорил он беспрерывно, очень невнятно и полную бессмыслицу. День-деньской он бубнил одну и ту же фразу. "Десять глаз на нитках девять большой, очень большой", "брошен куб лезвие мимо", "горе горестное ловушка яма пять футов шаг" - фразы менялись, смысл, точнее его отсутствие - нет. Одно время монахи взялись было вести учет (даже периодичность смены фраз замеряли). Главный лекарь лелеял замысел сделать из умалишенного местную знаменитость (а со временем, кто знает, может быть и не местную). Но не удалось издать записи его бредней как "Туманные предсказания на каждый день", мода на блаженных пророков оказалась мимолетной и дело заглохло само собой. Пациент, понятное дело, не угомонился, и даже чудодейственная терапия каленым железом и обливаниями святой водой не имела успеха.
К приезду Хорша, местное чудо-юдо на разные лады твердило "Не обидь говоруна и стоязыкий как всегда расскажет обо всём". Хорша без всякого интереса осмотрел безумца, выслушал комментарий надзирающего, что "сегодня что-то чуть более складно" и флегматично посоветовал привязать язык к нижней челюсти или вообще вырвать его ко всем чертям. На этом бы и все, но скороговорка про стоязыкого неожиданно прилипла к Хорша намертво и через два дня он с неудовольствием обнаружил, что бубнит ее себе под нос. И тут, словно по таинственному сигналу, это окаянное слово раз за разом стало назойливо попадать в поле внимания. Оно всплывало то здесь, то там, то случайно оброненное в толпе, то со своим особым смыслом. И фирменное заливное блюдо "сто языков", и бард бренчащий в корчме про идолы древности, то еще много чего по мелочам. Это настораживало, и даже сильно, но пришел конец и этому эпизоду - тут помог запас бравых маршей и похабных частушек, которые Хорша буквально заставлял себя петь. Бессмыслица нехотя отвязалась.
* * *
Рассказ уже не течет плавно и трудно уследить, что было, чего не было, а если что и было, то когда и с кем оно произошло. Как следует оглянувшись назад, Хорша наконец разглядел в своей жизни неприятное знакомство, стоящее у истоков странноватых происшествий последнего времени. Стоязыкий? Проклятье? Да глупость какая-то, нет такого божества, значит и проклинать некому. Просто мир вокруг стал такой, шагу нельзя ступить, чтобы не нарваться на несносного болтуна...
Хорша с легкой досадой заметил, что погрузившись в воспоминания, он и сам начал думать подстать тому словесному поносу, что все еще нес охотник. Мужик? Охотник? Хорша окончательно стряхнул с себя дымку вялых размышлений. Мужики все также оживленно говорили на два голоса, каждый свое, не перебивая друг друга, а просто одновременно. Хорша протер глаза. Принудительных собеседников было уже двое. Давешний охотник со странной дубиной (вот над чем еще следовало как следует поразмыслить) и еще один. По виду - брат-близнец, разве что борода в узел не завязана и дубины нет. Когда он подсел и откуда он взялся Хорша совершенно не заметил. Очень это нехорошо, когда к человеку военных занятий неприметно подсаживается незнамо кто. Но вида второй мужичонка был самого безобидного, и это было вдвойне нехорошо. Именно такие безобидных мужичонки и оказываются потом убийцами высокого класса. О чем он рассказывал понять было невозможно, так как рядом надсадно фонил охотник, да и дикция у мужичонки изрядно хромала. То ли шепелявил он, то ли присвистывал, но слов было совсем уже не разобрать. "Встать бы надо, да без лишних разговоров сунуть ему в ухо,"- мрачно подумал Хорша: "Охотнику в пах двинуть сапогом, а потом еще и по морде бородатой добавить. Чтобы, значит, знал как к незнакомым людям с чушью всякой приставать..." Но ничего такого Хорша, конечно, не сделал, но из-за стола он поднялся и даже сделал два шага в сторону двери. Мужики будто того и ждали - тут же вскочили и двинулись следом.
- На место. - негромко но четко скомандовал Хорша.
- Уходите, господа дорогие-хорошие? Ну так мы с вами тодыть. По дороге все расскажем, веселей ведь вместе путь... - как-то на удивление складным хором торопливо протянули мужики.
И тут их речь опять утратила связность и каждый завел рассказ о чем-то своем. У охотника уже скопилась пена в углах рта, а глаза затуманились. Вид у него был совершенно одержимый.
С подобными попутчиками Хорша уже путешествовал.
* * *
...После происшествия с друидом Хорша стал побаиваться заговаривать с людьми. Дела на тот момент, слава Ему, временно закончились и Хорша отправился в стольный град Аахрен, наслаждаясь тишиной.
На дороге меж заливных лугов Хорша повстречались три селянки, очень симпатичных, так что Хорша поначалу и не почуял опасности. Конечно, селянки были глупы, чрезмерно болтливы, но пышные молодые тела сглаживали впечатление. Не успел Хорша и глазом моргнуть, как селянки зазвали с соседнего покоса своих подружек - пять крепко сколоченных баб с тупыми красными рожами, а сами исчезли незнамо куда. ...Как не спеть песню такому видному мужчине, особенно если по дороге? Конечно спеть! Но куда лучше обстоятельный рассказ. Скажем, о детях своих. Детей много, так ведь и путь не близкий. А дети это наше все, без них нет жизни ни на деревне, ни в городе, ни вообще где бы то ни было... Хорша дал коню шпоры, не без удовольствия опрокинув самую говорливую и тупую бабу в дорожную пыль.
Через пять миль конь без всякой видимой причины захромал. Хорша так часто оглядывался назад, опасаясь, что из-за поворота вот-вот покажутся бабы, что сослепу чуть не въехал в телегу, стоящую поперек дороги. Хорша судорожно вцепился в поводья, чтобы не вылететь из седла, но вовсе не потому, что конь резко затормозил: на телеге сидело четыре старика с большими и, сразу было видно что разговорчивыми, ртами. Вот самый старый раззявил пасть, повел языком как дирижерской палочкой и пошло-поехало: "Будь здоров, мил-человек! А мы вот поломалися, как увидеть можноть. Это вот дядька мой, это братья мои, а это кум, и вот чего сказать-то хотим...". Уехать от них не удалось и на хромой лошади. Не смотря на почтенный возраст, старики довольно резво попрыгали с телеги и, закинув за плечи тощие дорожные мешки, зашагали вслед за Хорша. И сколько он не подгонял свое бедное хромое животное, оторваться от проклятых рассказчиков не было никакой возможности. Был час пополудни, солнце пекло и старики обливались потом. Голоса у них скрипели каждый на свой лад, но ни на секунду они не прерывали словоблудия. Хорша обливался потом вдвойне. Он уже перебрал в уме всех известных ему богов и демонов и решительно не мог понять кому из них он не угодил.
До постоялого двора Хорша добрался в полубессознательном состоянии. В ушах гудело, и гул этот очень походил на шум голосов, непонятно о чем повествующих. Больше всего Хорша боялся потерять над собой контроль, и потому специально проверил надежно ли завязаны ремешком ножны меча. Небезопасно, ну и пусть. Что до бандитов, то Хорша был бы только рад встрече с ними. Было бы на ком сорвать тонны накопившегося раздражения.
Коновал оказался на удивление молчалив. За все время, пока он осматривал охромевшего коня, он не проронил ни слова, только покашливал, да похмыкивал. Молча ощупал животное, молча же обмотал коню бабки пучками пахучей травы. Где-то недалече на улице неслаженно бубнили деды. Глядя на кхекающего коновала, Хорша успел даже подумать про равновесие в мире, когда вдруг выяснилось, что коновал просто откашливался, чтобы как следует высказаться. Страшно, но факт - коновалу нужно было в соседний город, как раз по дороге с Хорша. Добрый господин передумал? Доброму господину не нужно в этот город? Ну ничего не страшного, коновал может поехать и в другой, у него и там дела. А по дороге потешимся беседой, тем более, что ехать далеко, что в тот город, что в этот...
* * *
Хорша все еще в кабаке. Перед ним увивается мужик, по виду охотник, что-то беспрерывно говорит, но уже через силу, так как бледная морда вся в клочьях пены. Уже и одежда у него испачкана слюнями, а тело начинают пробивать мелкие судороги. Другой в это время что-то бессвязно шепелявит над ухом. Хорша повернул голову и тут ему стала понятна причина этой шепелявости - язык у мужика был аккуратно продет гвоздиком. Даже не гвоздик это был, а клинышек. Так как размера этот клинышек был изрядного, то при разговоре он частенько вставал во рту в распор, и тогда его приходилось освобождать пальцами. Из-за этого мужик распахивал рот так широко, как только это возможно, а язык высовывал как можно дальше. Хорша еще раз скользнул взглядом по клинышку, торчащему в багровом и странно жилистом языке, по ухватистой дубине с боевым поперечным гвоздем, той что беспечно помахивал охотник. Его спорый глаз успел ухватить и гнома, который как раз направлялся к нему от барной стойки и уже издаля завел какую-то речь (Хорша на гномише слабо разумел). Поперек бороды, густо окрашенной соком багряницы, у гнома был заплетен крепкий кованый серебряный клин. "Все-таки культисты..."- даже с некоторым облегчением подумал Хорша.
Впервые за последнюю тройку месяцев жизнь вдруг стала простой и понятной.
* * *
По ходу своих занятий Хорша частенько сталкивался с разными культами. И даже самый апатичный из них - "Дети Травы", практиковал ритуальные убийства неугодных персон. Что до "детей", то в сезон массовых покосов этих персон стало запредельно много, и потому было постановлено деятельность культа немедля прекратить. Как ни планируй дело, а всех за один присест все равно не переловишь. Ну и не переловили. Хорша как раз расслаблялся после тяжелой зарубы в одном из притонов (в обоих смыслах), когда к нему пожаловали эти недобитые гости. Хорша спасла только вредная привычка "детей" день-деньской смолить самокрутки с пахучей смолкой. Ну и, конечно, тот факт, что от запаха самокруточного дыма у Хорша немедля начиналась чесотка. Если подумать, то три секунды форы это весьма солидный бонус. Было много крови, дыма и крика, а Хорша получил скользящий удар по левой руке, в результате чего лишился крайних фаланг на двух пальцах. Малая плата за полученный урок. Вторые культисты - выкормыши самого Нерулла, профессиональные убийцы и самоубийцы, уже не застали Хорша врасплох. Было быстро, очень жестоко и по своему весело, а Хорша ответил этот урок без потерь.
Культисты тяготели к отличительным знакам. Татуировки, узорное шрамирование и любые другие увечья, серьги в ушах, носах или еще, прости Он, где - все это давало им "чувство локтя". Ну, а службе, в которой состоял Хорша, это давало неоспоримое преимущество в плане выявления действительных членов. Например, еще одни культисты имели в качестве отличительной черты особую татуировку на интимной части тела. Хорша заделался настоящим любителем горячих бань, прежде чем удалось напасть на след данной организации. Опять-таки - закончил с делом, плюнь ты на прошлое. Но и после финальной облавы Хорша не оставил своей привычки посещать горячие каменные аахренские бани. Это было напрасно, потому что там его и настигли "недобитки". Среди облаков жгучего пара развернулась драматичная битва. Драматизм был в том, что Хорша не позаботился пронести в парилку в заднем проходе портативный клинок. Пришлось пустить в ход полотенце и веник. Это даже не стоит считать за серьезный урок, потому что и полотенце, и веник, зарекомендовали себя неплохим орудием убийства в умелых руках. Есть бывалые люди, которые ни на миг не расстаются с верным оружием. Но Хорша был не из их числа, так как в тот момент в парилке узнал, что при необходимости подходящим инструментом может послужить любая ущербная шайка.
Все последующие встречи с представителями различных культов (их хватало), проходили довольно буднично: зачистка основной массы / визит праведных мстителей / убийство оных. Захаживали и просто обиженные персоны. Но редко.
Были и колдуны, были и вычурные проклятия. Но и тут оккультисты показывали свою слабину. Их обряды кары грешников отличались чрезмерной сложностью в угоду эффектности. Да еще и требовали полной покорности от жертвы, а с этим всегда было из рук вон плохо. Хорша один раз попал под раздачу: его похитили из постели (пьяный был), обезоружили (а он и не сопротивлялся пока) и привязали к столбу (тут он только-только начал просыпаться). Что было дальше стало достоянием особых архивов, но никакая сила не смогла удержать Хорша в центре пентаграммы пять часов. А когда оккультисты попробовали провернуть этот фокус повторно, то дело не дошло и до второй стадии. Тоже самое можно сказать и о проклятых иероглифах под кроватью на постоялых дворах, о магических линиях поперек дороги, о ритуальных плевках в кружку. Хорша уже не ждал ничего оригинального от одержимых служителей амбициозных божеств. И ничего в должной мере опасного.
Язык пробитый клинышком не самый хитрый символ, хоть облеки его в форму красной дубины, хоть язык себе проколи, хоть бороду красным выкрась. Единственно, Хорша сожалел, что рассмотрел этот момент только сейчас. Или теперь он имел дело с персонами особого покроя?..
* * *
То, что ножны меча были все еще крепко-накрепко прихвачены ремешком, Хорша не печалило. Ноги не были вязаны, рядом была прочная на вид скамейка, а на столе буквально в двух шагах - замечательный ассортимент из всевозможных глиняных кружек и, о чудо! несколько добротных ложек. Как можно ловко использовать ложки не по назначению, Хорша усвоил еще на подхвате у одного паладиния в особых допросных подвалах неважно когда и неважно где.
Хорша приготовился всем телом и еще раз провел рекогносцировку арены будущей схватки. Места как будто достаточно, но непонятно чего ждут противники. Как это не странно, но Хорша не привык нападать первым, когда речь шла о наемных убийцах. Пускай сами делают первый шаг, обнаружат свои намерения, а дальше... а дальше, на свою реакцию Хорша никогда не жаловался.
Имелось: охотник с дубиной, мужик с проколотым языком и гном с багровой бородой. Завидев, что Хорша остановился, они с самым беспечным видом заняли места вокруг, ни на секунду не закрывая ртов. Особо усердствовал шепелявый мужик с пирсингом.
* * *
...Коновал тоже стал шепелявить, потому что уже после второго удара он распрощался, как минимум, с половиной передних зубов. А после третьего удара он стал еще и гнусавить, а потом и булькать - кровь из разбитого носа стала обильно заливаться в рот, распаханный вдоль и поперек. Но, что удивительно, это не только не заставило коновала заткнуться, но еще и подхлестнуло его память. Он немедля припомнил один занимательный случай мордобития на прошлогодней ярмарке и тут же стал сбивчиво ее излагать. "Сбивчиво", потому что Хорша уселся на него верхом и методично отвешивал смачные оплеухи одну за другой. Но что было удивительней во сто крат, так это то, что коновал, казалось, вообще не обращал на плюхи никакого внимания. Будто он разлегся на дороге по собственной воле, а каждый новый удар был не досадней комариного укуса. И Хорша с легким ужасом показалось вдруг, что коновал даже стал чуть более разговорчивей. Теперь любая ничтожная мелочь будила в коновале бездны воспоминаний: и обрывок тучки в небе, и коровья лепешка на дороге, и красноватый отблеск в глубине хоршиных глаз. Все это рождало у коновала неисчислимое множество тем для разговора. Слова наталкивались друг на друга, громоздились в кучи, предложения лепились в бесформенные комки, которые он и исторгал из себя, поспешно выплевывал с риском подавиться. Коновал торопился, очень торопился, ведь Хорша нужно было столько всего рассказать, а это так тяжело сделать, когда и рот один, и язык один, и даже руки, вот досада!, заломлены так, что невозможно помочь себе жестами. И коновал шлепал непослушными распухшими губами, и хлюпал разбитым носом, чуть ли не с любовью глядя на Хорша щелочками заплывших глаз. Хорша так и остановился с кулаком, занесенным для очередного удара. Это было месяц назад.
...Если быть до конца честным с самим собой, то нога у того скорохода была наверняка сломана. Хорша пустил в ход меч в ножнах, когда почуял, что еще чуть-чуть и может пустить меч уже безо всяких ножен. Скороход поспевал за лошадью Хорша пешком и отделаться от него не было никакой возможности. За полчаса он успел пересказать все свои похождения, краткое содержание разнесенных посланий и все памятные события в своей жизни, и ничуть, собака, при этом не запыхался. Это было неделю назад.
...Ту прилипчивую тётку на базаре Хорша и пальцем не тронул, но когда он находчиво крикнул "лови вора!" ее смяли толпой.
...А тому уличному оборванцу Хорша чуть не выбил глаз, запустив в него медяк, чтоб отстал. Оборванец и не побирался вроде бы, он просто пообщаться хотел. Это было три дня назад.
Все было странно. Все было не так. Все было неправильно.
* * *
И вот рассказ подошел к моменту истины. И самое неправильное в том, что у Хорша секундное понимание происходящего погасло столь же стремительно, как и возникло. Он уже не знал культисты это или нет, проклятие или безумный вывих в мире вокруг. Единственное, что Хорша видел теперь вполне ясно - что насилием ничего не решить.
Хорша сел.
Беззаботные болтуны даже и не взглянули на него. Они сидели так, будто впереди была еще целая вечность, но говорили так, будто нужно пересказать обо всей вселенной, до последней крупинки, до последнего дуновения ветерка.
Хорша зажмурил глаза.
Перед мысленным взором - все они. Все собеседники, не сделавшие ему, по сути, ничего дурного. Но теперь Хорша был готов вернуть все возможные долги. Ускользнувшее понимание вернулось к нему обратно, но теперь уже настоящее, а не мнимое.
Хорша набрал полную грудь воздуха. Он обратился в рот, в язык, он потерял всякую чувствительность, он оглох и ослеп. Хорша раскрыл рот.
"...Я вам так скажу: про охоту почти не знаю ничего и на гномише только названия рун с подсказкой. Но все равно, был у нас один гном... где? в службе моей, так вот он исключительно по эльфийски. С ним случай вышел один занимательный, я вам про него-то и хотел сказать..."
* * *
Где-то далеко Стоязыкий усмехнулся своим бездонным ртом.