Снег чавкал под сапогами Пантелеймона смачно и утробно, и это чавканье его очень раздражало. Еще больше раздражало состояние его, Пантелеймоновой, души. Душа находилась в том помятом состоянии, когда для поправки дела требовалось выпить.
Этот скаред - его дядюшка (дядюшка!.. седьмая вода на киселе!..), с которым вчерась пили в честь его именин, чтоб ему пусто было! Да и не было никаких именин-то; люди гуторят, именины на Касьяна раз в четыре года бывают, аккурат в прошлом годе были, во как! Но, есть ли именины, нет ли, а вчера он подливал да похохатывал, чтой-то ты, племяш, пьешь маловато, али не бзыкинских кровей? Вчера подливал, а сегодни с утра, как шавку безродную выгнал, даже про кровя забыл! И никакого опохмелу, на рассол и то не разорился! Ирод!
Да уж, оказался дядюшка... ну нет слов у Пантелеймона Бзыкина, чтоб назвать его. Приличных нет. Зато неприличных с лихвой... Но батюшка обещали, коли узнают про то, как Пантелеймоша язык поганил, а хотя бы и в мыслях, накостылять собственноручно и изрядно. Но что делать, вышли все слова приличные... И "аспидом" величал родственничка, и "гадом подколодным" именовал, и просто "пройдой", но не помогало; душа была изгваздана, как конюшни у нерадивого хозяина.
Да еще внутри у него все горело, полыхало жарким пламенем, как бы напоминая Пантелеймону, что ждет его душу грешную (грешную, грешную!) в геенне огненной, буде она туда попадет.
И при всем при этом еще и тошнота Пантелеймона мучила. Кисло-горький комок то и дело подкатывал к горлу и, постояв немного, ру-шился обратно. От него надобно было избавляться, да побыстрее. Но не блевать же на мостовую, тем паче на тротуар; вон и так уже городовой чтой-то недовольно косится.
Улучив момент, он резко повернул вправо и через несколько шагов повис на спасительной решетке Екатерининского канала. Через пару минут нутро опустело, и состояние заметно улучшилось. Можно было отвлечься от ругательств в дядюшкин адрес.
За спиной прочавкали чьи-то шаги, и к решетке прислонился еще один мужчина, лица которого Пантелеймон рассмотреть не успел, ибо тот сразу же отвернулся от него. Тогда Пантелеймон тоже повернулся задом к непрошенному соседу и уставился вдоль канала.
Из-за угла послышался топот копыт, слегка приглушенный снегом, и неожиданно показалась царская карета. Пантелеймон благоговейно сдернул шапку и преклонил голову; батюшка-царь в их семье почитался наравне с самим Господом Богом. Ведь никто иной, как он, двадцать годков назад, Пантелеймона еще и в помине не было, дал вольную мужичкам. Вот тогда-то и стал Сила Бзыкин настоящим купцом-хозяином, работающим только на себя и семью свою, а то до того приходилось большую часть дохода отдавать в виде оброка барину Бурцеву.
Двигаясь вдоль канала, карета приближалась, и вдруг какой-то тщедушный блондинчик скубентского вида, соскочив с тротуара, махнул в ее сторону рукой. Что-то грохнуло, повалил густой черный дым, и на тротуар посыпались оконные стекла.
Когда дым, наконец, рассеялся, взору Пантелеймона предстала страшная картина: красавицы-лошади лежали обгорелыми тушами, а неподалеку от них кончался мальчик-казачок. Зато скубенту уйти не удалось; его крепко держали за руки несколько крупных молодцев из прохожих.
Батюшка-царь, выбравшись из кареты (- Жив, жив! - внутренне воз-ликовал Пантелеймон), подошел к блондинчику и что-то спросил. Тот ответил, кривя губы. Батюшка-царь еще что-то произнес. В ответ на это скубент еще более искривил губы и тоже сказал что-то, почему-то глядя при этом на него, Пантелеймона. Тут батюшка-царь неожиданно пошел в его сторону.
Пантелеймон только приготовился от полноты чувств бухнуться в ноги Освободителю, как краем глаза заметил шевеление своего соседа. Он повел взглядом в его сторону и явственно увидел, как тот, шаря рукой за пазухой, готовится оттуда что-то извлечь.
Верноподданное волнение, перемешавшись с похмельным состоянием, ударило ему в голову, тем более, что губы того искривились в той же зловещей усмешке. Пантелеймон шагнул к нему, скрыв его тем самым от Государя, и, крякнув, как после стакана водки, ахнул гада среди глаз. Но в последний момент тот успел прикрыться выхваченным из-за пазухи свертком.
Что произошло дальше, Пантелеймон не понял. Да и трудно понять, что происходит, когда с тобою рядом рвется бомба. Два обезображенных тела настоль переплелись в смертельных объятиях, что потом стоило большого труда отличить злодея-бомбометателя от спасителя Государевого.
Похороны спасителя прошли пышно: гроб везли на лафете, впереди которого церемониальным маршем шел сводный взвод офицеров лейб-гвардейских полков. За гробом же шел сам Государь, еще не оправившийся от контузии, с непокрытой головой и черным бантом на левом рукаве. На подушечке алого бархата он нес перед собой Орден Святого Андрея Первозванного. За Государем следовали родные и близкие Пантелеймона (и дядюшка!), за которыми уже остальные: придворные во главе с Государыней, великие князья и княгини, дворянство, купечество, просто любопытствующие и, куда уж без них, вездесущие мальчишки. Похороны состоялись на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. При погружении гроба дан был в Петропавловской крепости салют.
Прошел месяц, и часть набережной канала, прилегающую к месту взрыва, огородили глухим забором, за которым тут же закипела работа.
И год спустя после принятия смерти мучительной при большом сте-чении народа открыт был памятник Пантелеймону Силычу Бзыкину, изваянный не кем иным, а самим Марком Антокольским. На тожествах присутствовали Государь с Государыней, Премьер-министр с кабинетом и депутаты Народного Собрания, возложившие венки к подножию.
На памятнике здоровенный, косая сажень в плечах, детина замахи-вался, готовясь врезать от души, на махонького омерзительного злодея. Но даже сам Сила Гордеич Бзыкин, поседевший от горя в одночасье, не признал в этом бугае своего Пантелеймошу.