В эту ночь ёжик снова потерялся - уже шестой раз подряд за неделю.
Звёзды аккуратными стежками вышивали на небе только им одним известную дорогу, ярко освещенный путь из дня ушедшего в день начинающийся.
От моего деревенского дома рукой подать до старой кладбищенской ограды - метров десять, не больше, разделяют цветные витражи окна и невысокий металлический частокол, окрашенный местными старожилами в темно-серый цвет.
На третий год жизни в доме я уже привыкла и к близости кладбища, и к удивительно органично сливающейся с вечерним сумраком и дорожной пылью, оградке, и к пронзительной тишине - наверное, именно в такой тишине путь, вышитый звездами на небе, будет самым точным, не оставляя путникам возможности заблудиться.
По ночам я не сплю. Я распахиваю окно с цветными витражами, и любуюсь мерцающими искорками.
Если долго вглядываться в контуры линии горизонта, можно увидеть не только слегка извилистую, нарисованную темным маркером линию, но и огоньки - их ровно семь - похожие на светящуюся менору.
Когда налетают порывы ветра, пламя меноры едва заметно колышется на фоне шелкового ночного покрывала - достаточно лишь аккуратно прикрыть его ладонями, и мерцающий свет не погаснет.
Но ветер навещает эти края очень редко, уступая место спокойствию тишины...
Дружить с тишиной очень легко - она своим присутствием заменяет общество очень многих, интересных и не интересных тебе людей, одновременно не давая почувствовать до странности гулкое, болезненное своей пустотой состояние одиночества. Вероятно, одиночество - это гораздо более глубокое, и гораздо более обременительное состояние, чем просто прикосновение к тишине.
Я приезжаю в свой деревенский дом гостить у тишины. Пить крепкий черный кофе ближе к полуночи, усаживаясь на самую высокую ступеньку каменной лестницы. Наблюдать за звездной вышивкой. Перелистывая взглядами метр за метром, приближаться к серой ограде кладбища. Складывать дни на самое дно толстой тетради в клеточку, с фотографией грустного Чарли Чаплина на обложке. Подолгу молчать, ведя диалоги с красавицами-соснами, выглядывающими из-за вереницы холмов - это горы, за которыми прячется другой мир, там живут другие, непохожие на людей существа, и вход в этот мир открывается только глубокой ночью; а по утрам тонкая вуаль тумана чьей-то невидимой рукой вновь прикрепляется к верхушкам двух, самых высоченных из когда-либо виденных, сосен...
И все становится, как прежде - шумные голоса, мычание коров, надрывные звуки моторов проезжающих мимо окон стареньких автомобильчиков и элегантно шуршащие шины бог весть откуда взявшихся в этих краях сверкающих иномарок...
Но в этот раз все случилось не так. Привычный распорядок жизни неожиданно был нарушен, потому что каждую ночь, вернее, с наступлением каждой ночи, где-то в лесу терялся ёжик, и звал свою маму таким испуганным, такими пронзительным писком, что обескураженная тишина спешила ретироваться, наотрез отказываясь пить со мной крепкий кофе на ступеньках каменной лестницы.
Потеряв тишину, я, неожиданно для себя, обрела одиночество...
Одиночество, столь же пронзительное, как писк потерявшегося ёжика.
И уже шестой раз за неделю невозможно было разглядеть колеблющееся пламя меноры на линии горизонта.