Сердце подпрыгнуло и медленно опустилось, ошпарив грудину злой изжогой.
- Желудка.
Взгляд врача сделался тверже.
- На ранних стадиях проходит без болей и симптомов, обнаруживается, как правило, когда сделать уже ничего нельзя, дает мощные метастазы по внутренним органам. Можно, конечно, пробовать лечить, но шансов, практически нет. Сами понимаете - поздновато, да и возраст...
Ну да, ну да, пройти всю войну и загнуться от рака...
Нелепо.
Снова накатила волна противной, необъяснимой слабости. Усилием воли подавив желание сомкнуть на некоторое время веки, он улыбнулся, чтобы подбодрить симпатичную врачиху, но по дрогнувшим губам Марии Антоновны сообразил - получилась жалобная гримаса.
- Ничего, я еще повоюю...
Дома в постели он долго ощупывал свой шрам. Длинный, от самой поясницы почти до колена белесый провал в мышечной плоти. Подарок Хорста Меннена. Серебряный портсигар этого самого Хорста лежит у бабки в отделении гардероба в стопке с постельным бельем. В портсигаре вместо папирос - мятые автоматные пули. Память. Будто мало ему полдесятка дыр, стянутых хирургической ниткой в неровный шов.
Вечером он слышал, как супруга вызванивала с Урала дочь. Коли так, то дело плохо. Дочерей зазря за тысячу кэмэ не вызывают.
Что-то подушка сегодня необычно жесткая, словно клубков змеиных натолкали. Утроба ноет, как-то по-особому, точно узел там разбухший вяжется...
Снова этот Хорст перед глазами. Один единственный выстрел из старого, надежного нагана вышиб из него мозги. Он и не помнил, чтобы когда-нибудь так удачно стрелял. Да сто раз дай пальнуть из того же положения - ни за что не попасть! Повезло.
Черт его тогда дернул на коня вспрыгнуть! Расслабились, потеряли бдительность, еще бы - контрнаступление. После такой мясорубки! Пятьдесят лет при слове "Сталинград" вздрагивал. Город переименовали, но легче не стало.
Задница на лафете затекла, сквозь ватные штаны простыла. Позвал из арьергарда Врана, отвязал ящики со снарядами. Взлетел в седло, позволив заскучавшему коню вколотить копыта в промерзшую грязь, стегануть с места во главу маленькой колонны.
Втянулись в балку, а там эта гнида. В кустах, падла, сховался. Ранен был. Сколько он там сидел, пес его знает, да тоже, видать, невмоготу... Нагло так встал, ноги шире плеч...
Падая с коня, скрюченными холодом пальцами выцарапывал из кобуры револьвер, хоть за спиной и висел убойный ППШ. Привычки к автомату не было...
Здорово въелись в память красные кровяные кружки на угольно-черном теле жеребца. Своей боли не чувствовал, но половину тела словно парализовало. Сознания хватило на выстрел. Рухнул в бурьян, барабаном револьвера себе же по лбу.
Ребята потом документы этого фрица в медсанбат принесли. Документы майор-особист отобрал, а портсигар оставил.
Тьфу-ты, храпит старая, как паровоз!
Бедная, умаялась за день. Все эти больницы, диагнозы, хлопоты... здорового в гроб вгонят.
Развернулся, потянул одеяло на голое плечо супруги. Тяжело поднялся, заскрипев краем матраса. Сходил в уборную, потом в кухню выпить воды из розового графина. Стараясь не побеспокоить благоверную, снова утонул в нагретом ложе.
А была и другая. Та, которую из Умани отправил с ребенком в эвакуацию и получил известие, что их состав разбомбили. Как тогда не сошел с ума до сих пор не понимал, наверное, не до того было. Армии пришлось срочно из котла выходить, по лесам мотаться, упорно искать выхода из ловушки. С фрицем бились яростно, остервенело, но пустое чувство безысходности наждаком елозило в груди. Оттого он только сатанел, исчернел, сделался страшным и неуправляемым. На седьмые сутки весь личный состав его батареи угодил в плен. Зла накопил столько, что зубами конвоиру в шею впился, отобрал карабин, овчарку прикладом колотил пока не околела. В общей свалке троих потеряли, зато снова на свободе, снова в лес. Через неделю вышли на своих. Долго отступали до Киева, города юности, где жизнь назад закончил училище, где женился. Потом Смоленск держали, там уже никого из верных хлопцев в живых не осталось. Под Ржевом снова окружение. Но родные места помогли, в лесах все тропы знакомы, ночью с двумя бойцами из полковой разведки пришел в свою деревню. К матери. Мать, сдерживая слезы, прогнала - у нее полковник немецкий квартирует, фрицев полным-полно.
Он плохо помнил, сколько еще блуждал по бурым, глухим болотам с мертвым эхо, пока не подобрали свои танкисты. Отослали в тыл. Там уже все как полагается - камера, допросы, зуботычины. Но повезло. Поверили. Снова в армию. Под Сталинград, противотанковой батареей командовать. Войну после сложного ранения в руку закончил в Будапеште. Полгода жил в госпиталях. Дослуживать отослали в тихий гарнизон, на Волгу. Познакомился с Галиной - высокой, статной блондинкой, похожей на немецкую кинозвезду. Она работала воспитательницей в детском саду. Взял замуж.
После службы в вооруженных силах пошел по партийной линии, получал персональную пенсию, работал агентом в госстрахе.
Где-то в восьмидесятых получил письмо из Киева. Писал сын. Николай. Ничего не объясняя Галине, купил билет, рванул в Украину.
Заново познакомился со взрослым сыном, с внуками. Они нашли его через архивы, думали, что погиб. Три дня подряд ездил на кладбище, подолгу сидел на ее могиле, беззвучно выл, роняя в траву горячие капли из выцветших глаз. Два года не дожила, не дождалась...
Приехал домой, рассказал все родным. Галина неделю молчала, сын Андрей, казалось, был шокирован больше других, спрашивал, почему даже матери не говорил. Он не мог объяснить. Самому казалось, что если не будет вспоминать, то и жизнь легче покатиться. Пока в госпиталях лежал - искал, делал запросы, но всего один нашедший его ответ был официален и неутешителен. Тогда сердце начало успокаиваться. До безумия радовался Победе, по ночам скрипел зубами проклиная фашистскую сволочь, сбросившую бомбу на его семью, уморившую голодом сестру в Ленинграде, убившую под Курском старшего брата.
В качестве утешения - грохот разрывов, горячая смерть, с визгом вылетающая из его орудий, и удивленная рожа Хорста Меннена. Ни об одном выпущенном снаряде он жалел, ни об одном патроне. Так, должно быть, зарабатывается билет в ад...
Лунный свет из окошка выбелил кривую, беззубую ухмылку, в уголках глаз задрожали слезы. Сдерживая кряхтение, повернулся к Галине, обнял ее рукой с негнущимися пальцами. Остаток ночи тихонько проплакал, а наутро не смог встать. Все плыло, как в дыму. Никак не мог взять в фокус ее лицо.
- Павел, тебе плохо?
Ему не плохо. Так приходит конец. Он сказал ей об этом и до вечера лежал недвижимо на широкой двуспалке, от боли поджав к животу ноги. Им снова завладели воспоминания.
Николай работал на телевидении, обещал как-нибудь приехать в гости, да, видать, все не получалось...
Дети у Николая замечательные, жена...
Стремительный вихрь былого закружил голову. Он даже не понял, как прошла еще одна ночь.
Снова утро. Кто-то с характерным скрипом открыл в комнате форточку. Снаружи потянуло мокрым снегом и запахами большого города.
- Павел, Люся прилетела.
Он, как ныряльщик вдруг выскочил из омута.
- Папа, ты слышишь меня?
Его руку тронули неприятно холодные пальцы. Чужие, будто из другого мира.
- Папа, скажи что-нибудь.
В голосе Люси надрывно клокотали слезы.
- Здравствуй, доченька...
Он слышал как за дверью Андрей спорит с матерью вызывать или не вызывать "скорую", бубнят что-то в прихожей старшие внуки. Вдруг накатила такая к ним жалость, едва удержался от рыданий.
Начало перехватывать дыхание. Внутри что-то дрогнуло, будто оторвалось. Сдерживая рвущийся наружу ужас, он нашел силы накрепко сжать запястье дочери и тихо самому себе сказать: