Кулаков Артур Геннадьевич : другие произведения.

Озеро

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
   Целых три года мой "опель" был мне верным другом и надёжным помощником и ни разу меня не подвёл. Я даже разговаривал с ним как с близким человеком, особенно во время долгих деловых поездок.
  
   Я был удачливым предпринимателем. В свои тридцать два я уже владел небольшой компанией по установке и обслуживанию электрооборудования, сам неплохо разбирался в проводах, вольтах и амперах и предпочитал лично проверять исправность приборов и чинить поломки. Таким уж я был, ответственным и предельно честным. Вот почему полюбил я свой автомобиль - мы с ним были похожи: два воплощения порядочности и надёжности.
  
   Но оказалось, что доверять нельзя никому, даже самому преданному другу. Однажды двигатель моего "опеля" заглох, и не посреди города и даже не на окраине какой-нибудь деревеньки, а в самой что ни на есть глуши, где не было ничего, кроме узкой полосы асфальта, прорезавшей мрачную плоть хвойного леса. И ни одной машины, ни намёка на присутствие человека. Тишина и зловещая тяжесть пасмурного осеннего полудня.
  
   Убедившись в том, что завести впавший в кому двигатель мне не удастся, я захлопнул капот и, пережёвывая горечь проклятий, огляделся по сторонам.
  
   Вынул из кармана мобильный телефон: кто бы сомневался! Классическое невезение, как в фильмах ужасов: нет и намёка на связь!
  
   Что делать? Ждать, когда появится какая-нибудь машина и довезёт меня до ближайшего посёлка, или продолжить путь пешком?
  
   Я был в этих местах впервые и знал только, что городок Гаммельбю, куда я направлялся, находится на западе. Правда, дорога почти всё время тянулась на юг, но, судя по карте, где-то недалеко, в километре от того места, где я остановился, должен быть поворот на запад, не тот, что мне нужен, всего лишь просёлок, но он должен привести меня к какому-нибудь хутору. На карте обозначены два поселения, до одного - километров семь, до другого - десять. А там, наверное, есть связь. Конечно, тяжёлая работа для моих ног, не привыкших утруждать себя долгими походами, однако и выбора-то другого нет: если я хочу попасть на свадьбу своего непутёвого младшего брата, наконец-то взявшегося за ум, я должен постараться. Огорчить его я не могу, этого я себе никогда не прощу!
  
   Когда мне было двенадцать, а Свену - шесть, наши родители погибли: в их автомобиль, в котором ехал и наш дядя, брат отца, врезался грузовик. Но мы не остались полными сиротами, бездетная тётка, вдова погибшего дяди, взяла нас на воспитание, и всё же тоска по маме с папой была такой тяжёлой, что только братишка скрашивал мне печальные дни. Я чувствовал себя зимним паучком, ухватившимся за тёплый лучик, и этим лучиком был Свен.
  
   Я вырос и уехал учиться, потом погряз в работе, а брат, с грехом пополам окончив школу, решил сделать военную карьеру, но был признан непригодным для службы. Тогда он перебрался в Швецию, к своей подружке, а, расставшись с нею, исчез года на два. Затем вынырнул на севере, вроде бы устроился рыбаком, но, к сожалению, не надолго... Так и скакал, как кузнечик, по всей Скандинавии.
  
   В детстве он был странным, неуравновешенным, а порой и вовсе неуправляемым. Наверное, поэтому и не сложилась его жизнь. Не знал он, что ему делать с нею и где искать счастья. Марихуана, алкоголь, штрафы, исправительные работы... Я пристраивал его в Осло и других городах, но надолго его не хватало: всякий раз он заявлял мне, что ему всё осточертело, и вновь исчезал.
  
   И вот, три месяца назад, я узнаю, что мой непослушный Свен осел в Гаммельбю, бросил пить, прилежно работает на лесопилке и сошёлся с дочкой местного врача, такой же, как и он, непредсказуемой оторвой. И что самое удивительное, они оба стали чуть ли не самыми приличными и набожными среди жителей городка.
  
   Ну, как мог я пропустить свадьбу блудного брата, вернувшегося наконец под опеку благопристойности!
  
   А тут - такая неудача, заглох мой любимый "опель"!
  
   Посидев с полчаса в автомобиле и уверившись в том, что легче заразиться клещевым энцефалитом, купаясь в море, чем дождаться помощи на полосе невезения, которая прикинулась дорогой, я ещё раз просмотрел карту, сунул её в карман и, включив сигнализацию своего мёртвого дружка, отправился на свадьбу пешком.
  
   Конечно, я опоздаю, - думал я, - приду, возможно, уже поздно ночью, но это мелочи. Главное, что я поздравлю и обниму Свена с невесткой и поддержу их обоих на пути к исправлению.
  
   Эта мечта придавала мне бодрости, и я даже насвистывал беспечный мотивчик и улыбался, представляя себе, как ввалюсь в дом брата, переполошу всех и вручу молодым конверт с новенькими купюрами и билетами на Тенерифе. Ради такого сюрприза стоит поработать ногами.
  
   Вскоре я дошёл до грунтовой дороги, обозначенной на карте, и свернул на неё. Лес сомкнулся ещё теснее и, казалось, что я шагаю по тёмному туннелю. Мне стало страшновато, я засвистел громче, но дрожащий мой свист не принёс мне облегчения и вскоре трусливо замер на пересохших губах.
  
   Похолодало, я застегнул куртку и поднял воротник. Попытался идти быстрее, но усталые ноги отказывались повиноваться рвению сердца. Бодрое моё настроение покрылось тенями мрачных предчувствий. Я шёл уже более двух часов, а конца дороге не было видно. Поросшая по обочинам чахлыми кустиками всё ещё зелёной крапивы и бурыми венчиками орляка, она отклонялась то влево, то вправо, и за каждым поворотом я ожидал увидеть спасительный хутор или околицу Богом забытой деревушки. Но проклятая дорога словно насмехалась над моей измученной надеждой и никак не хотела кончаться.
  
   Я решил проверить, попал ли я в зону мобильной связи. Сунул руку в карман, затем в другой, похлопал себя по бокам и по груди, но так и не нашёл телефона. И выругался, вспомнив, что, забравшись в машину, бросил его на сидение, где он и остался.
  
   Вот дырявая башка! Не возвращаться же за ним! Нет, конечно. А скоро стемнеет. А у меня нет с собой фонарика.
  
   Наконец, когда нудная ходьба довела меня до полного уныния, в сердце моём замерцала осторожная радость: за стеной леса показался серебристо-серый просвет. Хоть какая-то перемена! Что там, за этими елями, соснами и беспомощными в своей трогательной наготе берёзами? Деревня? Может быть, лесопилка?
  
   Я остановился. Прислушался: тишина полная, оглушающая, ни единого звука, который намекнул бы мне на присутствие людей.
  
   Тяжело вздохнув, я продолжил переставлять одеревеневшие ноги. Заныла спина, я сгорбился, скособочился - так мне было легче идти. Я стал думать о тёплой комнате, где жена Свена приготовила мне мягкую постель.
  
   А что станет с моим дружком "опелем"? А что ему будет? Поскучает немного без меня. Но почему я думаю о нём как о человеке? Не потому ли, что, кроме него, у меня никого нет? Свен далеко, тётка, вырастившая нас, лежит на кладбище... Кстати, давно не навещал её, нехорошо это... Была ещё Кора, гладенькая, сладенькая жёнушка, но уже почти два года, как она оставила меня: слабоватым оказался я, недостаточно мужественным, опозорился в роли мачо... Стыдно... А, да ну её!
  
   И всё-таки жаль, ничего уже не исправить...
  
   Внезапно лес распахнул свои мрачные объятия - и выпустил меня - о, Боже, только не это! - на берег большого-большого озера! Вот так сюрприз!
  
   Дрожащей рукой я вынул из кармана карту и чуть не порвал её, пытаясь развернуть. Где я? Наверное, где-то здесь... Но на карте нет никакого озера! Ни реки, ни ручья, ни лужи... Какой тупица размалёвывал эту проклятую бумажку?
  
   Озеро лежало передо мною гигантским подносом, поблёскивая мутным серебром, а противоположный берег едва угадывался за молочной вуалью. По небу ползли грязные ошмётки туч. В лесу печально перекликались синицы, а где-то далеко, наверное, за гранью жизни, хрипло кричал ворон. Затем послышался нестройный речитатив невидимого клина гусей, улетающих прочь от надвигающейся зимы...
  
   Куда теперь? Налево? Направо? Назад? Нет, только не назад! Не дойду. Да и смысла уже нет. Надо обойти озеро. Лучше всё-таки слева. Наверняка, набреду на рыбацкий посёлок. Или на турбазу какую-нибудь.
  
   Мои ноги уже едва двигались и ужасно болели, когда я заметил впереди тёмное треугольное пятно, проступающее сквозь ветви ольшаника. Дом! Наконец-то! А вон там, справа, уткнувшись носом в побуревшую осоку, дремлет на воде довольно большая лодка. Лодка! Надо бы попросить хозяина переправить меня на тот берег. Слава Богу, полоса неудач кончилась!
  
   Избушка оказалась ветхой. Бревенчатые стены и тростниковая крыша поросли мягкими ёжиками мха и седыми бородками лишайника. Когда я постучал в перекосившуюся дверь, она гулко забубнила, как будто за нею пряталась душа африканского тамтама.
  
   Прошла минута нетерпеливого ожидания. Упершись руками в дверные косяки, чтобы от изнеможения не согнуться в три погибели, я собрался было постучать громче, но дверь вдруг отворилась, и я увидел немолодого, плотно сложённого человека в видавшем виды сером костюме. Одутловатое лицо, поросшее щетиной, крупный нос, маленькие, но цепкие глаза, недоверчивые, и всё же спокойные и бесстрашные.
  
   - Простите, - залепетал я, - моя машина сломалась, и я иду пешком. В Гаммельбю. Не могли бы вы...
  
   - Входи, - перебил меня хозяин и посторонился, чтобы я мог пройти в дом.
  
   Из крохотных сеней он провёл меня в комнату с прокопчёнными стенами и двумя небольшими окошками. В одном углу белела печь, а в другом серел топорно сколоченный стол, за которым сидел старик, худой настолько, что щёки его терялись где-то во мраке черепа, да и глаз не было видно, хотя я заметил, что он разглядывает меня с доверчивым, почти детским любопытством. Он что-то жевал, наверное, жареную рыбу, которая лежала на стоящей перед ним тарелке, - вот только чем жевал? Зубов у него, судя по всему, не было: не только щёки, но и губы ввалились в череп.
  
   - Ты кто? - спросил меня старик бодрым, на удивление молодым голосом и не шепелявя.
  
   - Я Симон, - ответил я, с вожделением уставившись на табуретку, манившую меня, как клочок суши манит потерпевшего кораблекрушение моряка.
  
   - Садись, - сказал человек, открывший мне дверь, и я тут же занял место за столом. И блаженно вытянул гудящие ноги.
  
   - Я Натанаэль, а это мой добрый потомок Пауль, - кивнул мне старик, широко улыбнувшись. Только теперь, привыкнув к полумраку, царящему в хижине, я разглядел, что старик был совсем голый.
  
   - Угощайся. - Он протянул мне кусок рыбы, не то щуки, не то сома, и снова приветливо улыбнулся.
  
   - Спасибо. - Я взял предложенный кусок и стал жадно его поедать.
  
   - Ты настоящий человек, - сказал старик.
  
   - Не смущай гостя, дед. - Пауль сел между мною и Натанаэлем. - Это мой прапрадед. Когда я бегал пешком под этот стол, он был таким же старым. Дело в том, что он никак не может помереть. Мой отец был суровым человеком, любил порядок во всём. "Всему своё время, - говаривал он, - а этот хрыч давно пережил отведённый ему Всевышним срок". Таким уж он был, мой родитель, суровым, но справедливым. А я не такой, как он, я мягкотелый. Я не хочу даже думать о смерти Натанаэля. Кормлю свежей рыбой, ношу ему из леса землянику и клюкву, заставляю его гулять, дышать свежим воздухом. Видишь, как он загорел за лето!
  
   - Что уж там, Пауль, - сказал Натанаэль, - ты добрый малый. Не обижаешь меня. А я ведь не виноват в том, что Бог не призывает к себе мою душу. Наверно, я нужен Иисусу здесь. Да мне, если честно, и на земле неплохо.
  
   - А ты ешь, ешь, - обратился ко мне Пауль. - Сейчас ещё рыбки принесу, вон, на печке, целая сковорода. Этого добра у нас много. Забросил сеть, с полчаса подождал - и тяни, но осторожно, чтобы не надорваться - так много рыбы за раз налавливаешь. Как будто сам Иисус стоит рядом да наколдовывает тебе свою благодать. Так что не за что мне на Всевышнего жаловаться.
  
   Он встал, отошёл к печке и, вернувшись с огромной сковородой, полной рыбы, водрузил её на стол. И снова сел.
  
   - Значит, тебе, Симон, надо попасть туда, куда ты попасть никак не можешь, я правильно тебя понял?
  
   - Да, в Гаммельбю.
  
   - Это что за место такое? - вмешался в разговор старик.
  
   - Место как место, - ответил Пауль. - Не нашего ума дело. Человеку нужно туда - вот это главное.
  
   - И далеко до него? - спросил я.
  
   - Далековато, - закивал головой Пауль. - Если нам неизвестно, где находится твой Гаммельбю, значит, не близко.
  
   Я испугался.
  
   - Какой же город здесь рядом?
  
   - Город? - задумался Пауль.
  
   - Отродясь не было здесь городов. - Натанаэль подал мне ещё один кусок рыбы.
  
   - Как это так? - Мне показалось, что эти люди решили посмеяться надо мной. - Везде есть города.
  
   - Но мы-то не везде, а только здесь, - возразил Пауль.
  
   - Точно, только здесь и только сейчас, - поддакнул ему Натанаэль.
  
   - Странно. - Я растерялся. - Наверное, на том берегу озера как раз и лежит этот город.
  
   - На каком "том берегу"? - Пауль поднял на меня удивлённый взгляд.
  
   - Ну, там, за озером. - Я махнул в сторону окна, за мутными стёклами которого блестела гладь воды и чернела привязанная к кусту ивы лодка.
  
   - За озером, говоришь? - покачал головой Пауль. - Слушай, дед, что там, за озером? Может, ты помнишь?
  
   - Наверное, много всего, - ответил старик. - Туда стремился попасть Петтер, твой неуёмный двоюродный дядька. Даже лодку построил для этого. С навесом, на Ноев ковчег похожую, только поменьше. И уплыл. И больше его не видели. Добрался ли до того берега - кто его знает? Ох, и беспокойный был малый, не нравились ему наши мирные края, тянуло его на какую-то... как, бишь, её... вот, вспомнил, на борьбу. Что это такое, борьба, он и сам не знал. Как я догадался, так зовут фею, приворожившую его и заманившую невесть куда.
  
   Я застыл в замешательстве.
  
   - Понимаете, нужно мне попасть на тот берег. Очень нужно.
  
   - Как не понять? - кивнул Пауль. - Ты человек не здешний, пришлый, тебе ли не ведать, что там, за окоёмом, творится? Может, и притаился там этот твой Гаммельбю. Понятно и то, что тебе нужно попасть туда как можно скорее. Но есть одна загвоздочка...
  
   - Какая?
  
   - А такая, что, может статься, Всевышний вовсе и не хочет, чтобы ты туда пришёл. Вишь, как измочалила тебя дорога. Поверь мне, Симон, ежели бы Иисус вёл тебя за руку туда, где ты по-настоящему нужен, ты бы сейчас не торчал здесь подгнившим трутовиком, а летел чайкой по-над озером.
  
   - Или плыл щукой, - вставил Натанаэль.
  
   - И всё же не могли бы вы переправить меня на тот берег? - встрепенулся я, чувствуя, что доброжелательно монотонные голоса хозяев усыпляют меня и лишают последних остатков воли.
  
   - Можно попытаться, правда, дед?
  
   - Думаю, можно. Хотя, если честно, не советовал бы я тебе соваться туда.
  
   - Почему?
  
   - А что если нет там никакого берега?
  
   - Как это нет? Здесь-то есть, значит, и там должен быть.
  
   Старик насмешливо прищурился.
  
   - Здесь точно есть. Потому что здесь есть мы. Надо же нам где-то жить. Не в воде же барахтаться сухопутным тварям...
  
   - Но и там кто-то есть! - Мне казалось, что странная логика Натанаэля и Пауля всасывает меня в мягкую, сладковатую пустоту.
  
   - Может, и есть, - закивал старик.
  
   - А может, и нет, - добавил его праправнук.
  
   - Как нет! Что вы такое говорите! - Я вскочил, однако у меня так болели ноги, что я тут же плюхнулся на табуретку. - Вы, наверное, держите меня за дурня. Или сами давно из ума выжили.
  
   - Смотри, внучок, что он говорит, - засмеялся старик. - Сразу видно, сирота. Ничему-то его не научили. Послушай, Симон, ты сначала думай, а потом уж и рот раскрывай. Как, по-твоему, можно выжить из ума? В него вжиться только можно. Чем дольше живёшь, тем глубже в ум врастаешь. Понял?
  
   - Ладно, простите меня, не хотел я вас обижать, - пробормотал я, совсем сбитый с толку.
  
   - Не проси прощения, - сказал Пауль, - ты нас вовсе не обидел. Как ты себе это представляешь, чтобы неразумный человек мог обидеть разумного?
  
   - Хорошо, пусть я неразумный, глупый, безмозглый, но...
  
   - Ты не безмозглый, - отрезал старик. - Зачем ты пытаешься ввести нас в заблуждение? Есть у тебя мозги, просто они слишком нетерпеливы, вот и не могут научиться тому, что не мелькает перед глазами мясными мухами, а мирно дремлет на берегу озера.
  
   - Или гуляет по лесу, - вставил Пауль.
  
   - Да, или плывёт по небу. Послушай, куда ты так торопишься?
  
   - На свадьбу к брату.
  
   - Свадьба - это хорошо. - Старик выбрал самый сочный кусок и сунул мне в руку. - Но не туда ты спешишь, не к брату, не к его радости, а к своему отражению в его глазах. К мельтешению своему в зеркале его счастья. А это неразумно. Ты так хочешь покрасоваться перед этим зеркалом, что готов плыть незнамо куда, к какому-то неведомому берегу.
  
   - Нет, старик, это ТЫ лжёшь! - рассердился я. - Мой брат, да он... Да ты даже представить себе не можешь, как сильно я люблю его!
  
   - Так сильно, что оставил его на неведомом берегу? Ушёл так далеко, что теперь никак не можешь добраться до него? - с усмешкой перебил меня Пауль.
  
   Ну, что я мог возразить на это? Я замолчал, чувствуя обиду на упрямых хозяев хижины и злость на себя. Совесть заговорила во мне, её перекрикивал стыд перед сермяжной мудростью явно безграмотных рыбаков, которые легко доказали мне, что моя любовь к Свену не такая уж и светлая и горячая, что я и в самом деле тот ещё эгоист. Сначала я ушёл от брата, одинокого подростка, потом делал вид, что забочусь о нём, а теперь, когда у него всё наладилось, я вдруг загорелся восторженными мечтами. Конечно, эти люди правы, я суетливая букашка, ищущая от ближних своих только похвал и наград. И даже путь, проделанный мною пешком, не подвиг братской любви, а всего лишь неуёмное стремление покрасоваться перед Свеном и его женой. Дурак, вот кто я такой! Редкостный безумец!
  
   А эти рыбаки не безумцы? Нет, конечно! И вовсе они не думают насмехаться надо мною, а просто пытаются понять меня. И ведь им это удаётся!
  
   И всё-таки неприятно их поведение, обидно.
  Вместо того чтобы помочь попавшему в беду путнику, они тычут ему в лицо его огрехи и наслаждаются своей правильностью. Чёрт, если бы не усталость, я бросился бы прочь отсюда, к своему "опелю", к своим электроприборам и клиентам, к пиву и футболу...
  
   А как же Свен? А что Свен? У него всё хорошо, не нужен я ему. Когда был нужен, не приходил, а теперь решил навязаться со своей пошлой щедростью...
  
   Я ещё раз вгляделся в хозяев хижины: да, красавцами их не назовёшь, о правилах приличия и вежливости они, скорее всего, и не слышали, но ненавидеть их явно не за что. Они говорят правду, а в том, что эта правда горька и тяжела, виноват только я...
  
   - Стыдно... Ох, как мне стыдно! - прошептал я.
  
   - Что ты сказал, сынок? - спросил старик.
  
   - Симон сказал, что ему стыдно.
  
   - Простите, я случайно произнёс свои мысли вслух.
  
   - Случайно, это бывает, - уверенно кивнул Пауль.
  
   - Да, бывает, - подтвердил Натанаэль. - Но не в настоящей жизни, а только во сне.
  
   - Да, - сказал Пауль, - в настоящей жизни ничего случайного нет. Иисус, он всякую случайность от нас отстраняет, чтобы не мешала идти прямо. Я прав, дед?
  
   - Прав, внучок, прав. А то, что гостю нашему стыдно за себя, это хорошо. Послушай, Симон, может быть, ну его, тот берег?
  
   - Может быть, - пробормотал я. - Но куда-то ведь мне надо идти. Если не туда, то по лесной дороге вернуться... Вот отдохну, если вы позволите...
  
   - Почему бы и не позволить? - сказал Пауль. - Гость - дело святое. Вот только о какой дороге ты толкуешь?
  
   - О той, по которой пришёл сюда.
  
   - Отродясь не слышал ни о какой дороге, - сказал старик. - Нет в лесу дорог. Есть одна тропка вдоль озера, по ней наши предки ходили и мы ходим...
  
   - Но как-то я сюда пришёл?
  
   - Вот именно, что "как-то", - усмехнулся Пауль. - Не по зову сердца, не по велению разума, не по воле плоти своей, а просто так, "как-то".
  
   - Вы что, решили свести меня с ума придирками к моим словам? - Я снова рассердился.
  
   - Слышишь, дед, что говорит этот чужеземец? Вроде и по-нашему лопочет, а выходит как-то криво да косо.
  
   - Это потому, что слов он не видит, - со вздохом ответил старик.
  
   - И то верно, совсем ничего не видит. Скажи нам, Симон, как может человек придираться к словам, если они красивы, то есть полны истины? А если пусты они и безобразны, то придирайся к ним или не придирайся - ничего ведь не изменится. Это всё равно что выпускать в озеро мёртвую рыбу. Так что придираться к тебе и твоим неразумным словам просто смешно.
  
   И оба рассмеялись. А я не знал, куда деваться от стыда и обиды.
  
   - Перестаньте! - воскликнул я. - Лучше скажите, что мне делать.
  
   Пауль встал и вышел из комнаты, а Натанаэль заговорил:
  
   - Мы бы с радостью подсказали тебе, что делать, если бы твои дела были нашими делами, но это ведь не так. Ты пришёл по какой-то странной, несуществующей дороге, просишь нас переправить тебя на какой-то неведомый берег... Пощади наш разум, не заставляй нас разгадывать загадки, в которых нет ни крупинки смысла. Ты вот назвал нас выжившими из ума, а сам в него так и не вжился. Ты спросил, что тебе делать? Умнеть - вот что.
  
   - Ты меня совсем запутал, старик, у меня голова кругом идёт. Вот отдохну - и уйду. И забуду вашу водянистую мудрость как страшный сон.
  
   Старик взял полотенце, висевшее на стене, вытер руки и передал его мне.
  
   - Опять неразумные речи. Ну, куда ты пойдёшь? В лес? Или вдоль озера?
  
   - Да хоть и вдоль озера. Я не знаю... Или вернусь...
  
   - Куда?
  
   - Туда, откуда пришёл.
  
   - А откуда ты пришёл?
  
   - От "опеля" своего... Он сломался... Стоит на дороге...
  
   - На какой дороге?
  
   - На той, что ведёт в Гаммельбю.
  
   - Значит, твой товарищ по имени Опель сломал ногу, и ты пошёл в Гаммельбю на свадьбу к брату? И после этого ты называешь нас безумцами?
  
   - Нет же, "опель" - это машина моя...
  
   - Это ещё кто такая, машина? Жена, что ли?
  
   - О, Боже! Ладно, оставим в покое машину. Вообще-то я из города, из большого города, Осло называется...
  
   - Теперь понятно, почему ты такой маленький, - послышался голос Пауля, входящего в комнату.
  
   - При чём здесь город и мой рост?
  
   - А я не о росте твоём говорил. - Пауль сел за стол. - Я говорил о твоём крошечном разумении...
  
   - Но и вы живёте в большом лесу, на берегу большого озера, значит, и вы маленькие?
  
   - Конечно, - кивнул старик. - Очень маленькие. Но мы малы по сравнению с деревьями и озером, а ты мал сам по себе, потому что неразумные люди запретили тебе расти, чтобы ты мог вместиться в их представление о тебе. Чтобы ты не перерос их неразумие. Понимаешь теперь?
  
   - Кажется, начинаю понимать.
  
   - Это хорошо, - улыбнулся Пауль. - Значит, умнеешь потихоньку.
  
   - Но послушайте, вы же, как я понял, никогда не были в городе - как вы можете судить о нём и горожанах? И вообще о жизни в Осло?
  
   - Судить? - удивился Пауль. - Что такое "судить"? Дед, может, ты знаешь?
  
   - Как не знать? - лукаво усмехнулся Натанаэль, поднялся на ноги с лёгкостью непоседливого подростка и, блаженно потянувшись, лёг на стоящую у стены кровать, которая недовольно под ним заскрипела. - Судить - это значит с серьёзным видом знатока изрекать глупости... Ну, что-то вроде этого. Спроси Юхана, он это слово любит смаковать. А я только помню совет Иисуса "не судите". То есть, по-нашему, по-простому, "не порите чепухи". Грех это, Симон, глупости говорить, судить то бишь.
  
   Пауль похлопал меня по колену.
  
   - Не знаю, судить или не судить, но мы глядим на тебя, беспомощного птенчика, вылетевшего из гнезда... из этого, как его... из Осло... А летать-то ты ещё не научился. А берёшься рассуждать о жизни. Ежели такие, как ты, хорошо чувствуют себя в твоём городе и незаслуженно считают себя высоко парящими орлами, значит, это место - всего лишь гнездо, где копошатся несмышлёные птенчики. Достаточно взглянуть на твои смешные слова - и всё ясно. Если бы ты говорил их для того, чтобы позабавить нас - это мы оценили бы. Есть у нас тут один шутник, Кнут. Что ни скажет - все за животы хватаются. Но ведь он для того и раскрывает свой улыбчивый рот, чтобы позабавить родню и друзей, а не чтобы судить.
  
   Мне хотелось плакать от обиды: о чём бы я ни завёл речь - всё спотыкалось о простецкую мудрость хозяев хижины.
  
   - Ох и надоело мне это! - воскликнул я. - Вот отдохну - и удеру от вас. Есть дорога назад и должна быть дорога вперёд. Без дорог никак нельзя, и ваши заблуждения меня не переубедят...
  
   - Ха-ха-ха! - взревел Натанаэль. - Заблуждения наши! Ха-ха-ха! Ответь мне, Симон, кто из нас блуждал по своей жизни, да с таким смаком, что вовсе заблудился? Мы-то не блуждаем, мы в своём мире спокойно живём и благодарим за это Иисуса, а ты в каком мире? Где ты, Симон?
  
   - Значит, по-вашему, я полное ничтожество?
  
   - Что ты! - испуганно воскликнул старик.
  
   - Опять судит парень, - покачал головой Пауль. - Видимо, у них, в этом Осло, все такие: вместо того чтобы жизни радоваться, судят без умолку - кто кого пересудит. Верно, делать им нечего, вот и занимаются всякой ерундой. И ты, Симон, хочешь вернуться в это гнездо неразумия?
  
   - Хочу, - с тяжёлым вздохом признался я. - Там есть мороженое, театры, пиво, футбол, теннис, такси, торговые центры... Это же так здорово!
  
   - Слышишь, дед, сколько бессмысленных слов насудил наш уважаемый гость! Особенно мне нравится "такси". Ты слышал когда-нибудь это нежное словцо?
  
   - Может, и слышал, - отозвался с кровати старик. - Мне кажется, любил его повторять тот иноземец, помнишь, тот, что заблудился лет пять назад... Куда потом делся, никто не знает, наверное, ушёл блуждать дальше. Ну, тот, что обозвал нас душевнобольными.
  
   - Как же не помнить? Смешной был человечек. Добрый, но какой-то потерянный, ещё нелепее Симона.
  
   - Да уж. Так вот, я из его тарабарщины понял тогда, что "такси" - это такая особенная женщина, которая впускает в себя любого встречного мужчину. Да и не только мужчину. Да уж, у них в городах чего только не бывает. Я прав, Симон?
  
   - В общем-то прав, - отмахнулся я, убедившись в том, что бесполезно рассказывать этим людям о прелестях города. Любое явление, любое понятие из жизни цивилизованного мира они обязательно вывернут наизнанку, осмеют, а ты красней перед ними за свою тупость. Что за люди!
  
   И я решил повернуть беседу в иное русло: чтобы не я, а они рассказывали мне о себе и открывали нелепые стороны своей жизни передо мною, смешным горожанином.
  
   - Послушай, Пауль, - сказал я. - Если ты такой весь из себя правильный, где твоя семья, жена, дети?
  
   - Вот, наконец ты заговорил как взрослый человек, - обрадовался Пауль. - Охотно отвечу на эти вопросы, вкусные они, ароматные. Да, жена, конечно, есть, а у неё есть муж, то есть, я. Хотя, возможно, не только я... Кто ж её знает, чем она забавляется, когда я здесь, а она там?
  
   - Где "там"?
  
   - На Рыжей Поляне. Там она выросла, то есть в отчем доме, а когда мы поженились, ни в какую не хотела перебираться сюда. Да и не могла - вреден ей влажный озёрный воздух. А мне её суховеи не подходят, тоскую я, слушая их завывание. По лодке своей тоскую, по сетям... Так и живём: то я к ней в гости наведаюсь, то она ко мне прибежит на пару деньков. Зато уж как сойдёмся - только держись! Дом гудит от нашей страсти! Дед уши мхом затыкает, а всё равно жалуется на затяжные грозы, сотрясающие ветхие эти стены.
  
   И дети у нас есть. Три дочки, Марта и две Марии. Были две Марты, но одна в младенчестве покинула нас. Дочери уже замужем, по хуторам лесным да озёрным разбежались. Счастливы. И внук народился у одной из Марий. Кристиан. Весь в меня. Вот так. Всё у нас как у людей, по-настоящему, без ваших там городских "такси". Хотя, что я говорю? Есть и у нас одна такая, Магдаленой зовут. Вернее, ещё недавно была такой. Мужчин меняла чаще, чем я свои носки.
  
   - Гораздо чаще! - уточнил старик.
  
   - Да, это так. Но свёл я её с Натанаэлем - и пришёлся он ей по сердцу. Ты не гляди, что он такой с виду квёлый - он по любовной части и меня за пояс заткнёт, а ведь известно всем, да ты у любого спроси, все скажут: Пауль - это тот ещё жеребец. Так вот, остепенилась наша Магдалена, только деда моего ей подавай. К свадьбе готовимся. Уж и приданое готово: сшила она большое стёганое одеяло, связала халат из овечьей шерсти, чтобы своего миленького греть. Ей всё кажется, что Натанаэль мёрзнет без одежды. А ведь он голый только потому, что жарко ему. Даже зимой до ветру выходит в таком виде. Встанет босыми ногами на снег - и пар поднимается от них, а там, где ступит, земля оттаявшая проглядывает, подснежники проклёвываются. Вот такой он у меня горячий.
  
   - Значит, много здесь вас, местных?
  
   - Много, я и со счёта сбился. Постоянно кто-то рождается, кто-то помирает.
  
   - Так что ж вы по хуторам ютитесь? Построили бы деревню. Вместе-то веселее было бы.
  
   Хозяева рассмеялись: вероятно, опять я сморозил какую-то глупость.
  
   - Дед, ты слышал, что Симон предложил нам?
  
   - Да, смешно! Это ж речи не мужа, но горожанина.
  
   - Точно. Послушай, Симон, говорят, в городе так много людей, что живут они на головах друг у друга, каждый подминает под себя жизнь соседа. Это так?
  
   - Ну, образно говоря, всё верно.
  
   - Образно, не образно, но ответь мне: много у тебя друзей в этом твоём муравейнике?
  
   - Увы, - вздохнул я.
  
   - Вот видишь? - продолжал Пауль. - Не потому ли, что каждый из вас хочет уединиться на своём хуторе, а ему не дают этой возможности, вот он и злобствует на людей и на жизнь свою, сжатую, спрессованную, задыхающуюся? Воздуха не хватает вам, горожанам, вот вы и не можете научиться летать. Ведь и дитяти малому известно: птицы летают по воздуху, стало быть, без него летать невозможно. Крылышки у вас крохотные, слабенькие, цыплячьи. А тут, на хуторах, каждый свою жизнь по-своему строит, широкую, как озеро или лес, высокую, как небо. Выйдешь утром во двор - и взлетаешь духом к самым облакам, и втягиваешь в грудь их росный запах. И никто над душой у тебя не стоит, никто не топчется по свободе твоей. А соскучишься по друзьям, родным и соседям - соберёшься и отправляешься в гости, неся в сердце радость, а в руках - гостинцы. Даже на похороны без скорби в глазах приходишь. Провожающие покойника и без того полны скорби - не добавлять же им ещё и своей. Нет уж, наоборот, стараешься снять с них лишнюю тяжесть, в себя её вобрать, в своей радости утопить. Расцелуешь их с улыбкой - и им уже легче. А когда все соседи так поступят - и совсем светло становится на душе скорбящих.
  
   - И вы никогда не ссоритесь, не ругаетесь, не дерётесь?
  
   - Бывает, и поругаемся, а молодые и подраться могут сгоряча, но мы быстро миримся и смеёмся над своей глупостью, толкнувшей нас на грех. Станем друг перед другом на колени и целуемся до тех пор, пока радость снова в душе не взыграет.
  
   Я глянул в окно:
  
   - Что-то день сегодня какой-то длинный, давно пора стемнеть...
  
   - Пора? - усмехнулся Натанаэль. - Кому пора? Тебе хочется, чтобы стемнело?
  
   - Вообще-то нет, просто так положено: осенью день короткий...
  
   - Никогда не торопись, горожанин, - перебил меня старик. - А то: "положено"! Не тобою положено - не тобою и взято будет.
  
   - Значит, ты не передумал плыть на тот берег, в свой Гаммельбю? - спросил Пауль.
  
   - Не передумал. Послезавтра у меня важный контракт. Сделка года, можно сказать. Бог с нею, со свадьбой Свена, но в Осло я должен попасть как можно скорее.
  
   - Опять твоя абракадабра, - прервал мои объяснения Пауль. - Ничего не понятно. Но это уже не моё дело. Должен, так должен. Вставай, Симон, переправлю я тебя туда, куда тебе нужно.
  
   Я с трудом поднялся на больные ноги.
  
   - Прощай, Натанаэль. - Подойдя к кровати, я протянул старику руку.
  
   - Не стану с тобою прощаться, - сказал тот, сжав мне руку горячими ладонями. - Мы ещё свидимся. Так что до скорой встречи, горожанин. Полюбил я тебя, с первого взгляда полюбил. Глупенький ты, но хороший. У нас бы ты прижился. А там, среди всех этих "такси"... Нет, не для тебя такая жизнь. Запомни, друг: Иисус не любил городов, на холмах предпочитал сидеть да по озеру ходить. А в городе - что? Беда в городе! Там его и распяли неразумные горожане. Ладно, ступай, сынок. Теперь ты под защитой нашего Отца, он такого птенчика в обиду не даст.
  
   ***
  
   Я вышел из хижины. Начало смеркаться. Тишина стала ещё глубже и напряжённее. Пауль сидел в лодке, вставляя в уключины вёсла.
  
   - Послушай, Пауль, - сказал я, подойдя к самой кромке тёмно-серебристой воды, - может быть, утром отправимся? Скоро ночь.
  
   - Не пойму я тебя. - Пауль укоризненно покачал головой. - То ты торопишься, как будто без тебя этот Осло сгорит или под землю провалится, то вдруг передумываешь. Неустойчивый ты, нет в тебе цельности, твёрдой воли и разумных желаний. Как травинка на ветру, ей богу. Не дури, забирайся в лодку. Вот, на дне, шест лежит. Возьми его и оттолкнись от берега. А темноты не бойся. Тучи уже расползаются по своим берлогам. Полнолуние сегодня, так что фонарь нам обеспечен.
  
   Я оттолкнул лодку и сел на корме, лицом к Паулю, мерно, неспешно машущему вёслами.
  
   Какое-то время мы плыли молча. Я любовался умелыми, лёгкими движениями рыбака, заставлявшими лодку скользить ровно и удивительно быстро, а он с мечтательной улыбкой глядел на меня. И я подумал: "Вот человек, встроенный в родную стихию. Он не борется с нею, не подчиняется её капризам, а живёт просто и без сомнений как неотъемлемая часть природы, не знающей ни электричества, ни политических баталий, ни новостей - всего того, что радужными мыльными пузырями привлекают таких, как я. Он и его прапрадед, конечно, правы, называя меня глупым птенцом, дитятей, очарованным красивыми картинками. А если стереть эти картинки - что останется? Пустота бумаги или чернота погасшего экрана. Виртуальная красота, виртуальная жизнь. Чему научила меня эта нарисованная цивилизация? Тому, что электроны заставляют лампочки гореть, а роторы двигателей - вращаться... Электроны развлекают нас, скучающих от безделья, приносят нам неплохие доходы, перебрасывают нас на большие расстояния оттуда, где мы оставляем надежду на любовь, туда, где ждут нас новые миражи. Мы дети и рабы электронов. Кто-то в этом пёстром, красочном потоке находит своё счастье и уверен, что это навсегда. Но как часто случается, что возбуждённые электроны замирают, картинка бледнеет, гаснет - и там, где ослепительно сверкала удача, зияет тёмный силуэт тоски. Что остаётся такому бедолаге, потерявшему иллюзию? Вновь возбудить электроны в надежде, что новая картинка будет больше похожа на действительность.
  
   А если завтра электроны остановятся? Что будет? Ничего хорошего: люди ослепнут, оглохнут, светлый город погрузится в непроглядное уныние, утонет в чёрном океане страха. Куда мне тогда деваться? Кто спасёт меня от отчаяния? Просить помощи у Свена? Нет, я больше не буду навязываться ему. Скорее всего, он не любит меня и только играет роль младшего брата, как и я играю в сценках заботы и радости. А даже если и любит - нужен ли я ему такой двуличный, самому себе неприятный...
  
   О Боже! Я же совершенно один! На земле столько миллиардов человек, а я один... Есть пара-тройка приятелей, и, возможно, я кажусь им настоящим другом, но они заблуждаются на мой счёт: они мне безразличны, я ничем не помогу им, не порадую их... Машина, в которую превратили меня электроны, не приносит радости. Я и себе-то не стремлюсь помочь. Просто разглядываю картинки, нарисованные даже не мною..."
  
   Эти мои раздумья прервал голос Пауля:
  
   - Вижу, что глубоко заглянул ты в своё нутро, Симон. Смотри не утони в печали. А то придётся вытаскивать тебя за волосы.
  
   Я не мог разглядеть его лицо - совсем стемнело, - но я видел его светлую улыбку.
  
   - Да, ты прав, я побывал на самом дне, никогда раньше не погружался в эти потёмки.
  
   - И тебе не по нраву пришлось то, что ты там разглядел.
  
   - Именно так. Я почувствовал себя крошечной мушкой, на которую хлынул поток кровожадных электронов.
  
   - Что это за звери такие?
  
   - Есть в городе такие звери. Они невидимы, но именно они заменяют нам всё, и разум, и зрение, и веру в будущее.
  
   - И любовь?
  
   - Многим из нас - и любовь.
  
   - Значит, эти самые электроны питаются вашими душами. Это плохо, Симон. Ты человек, а какие-то невидимые твари используют тебя, как синицы - кормушку моей Сары, жены то бишь. Любит она кормить птичек, я ей красивую кормушку на Рыжей Поляне смастерил.
  
   Я протёр кулаками сочащиеся слезами глаза.
  
   - Вот смотрю я на вас с Натанаэлем и вижу воплощённую в ваших телах и душах уверенность в любви, в свете, в будущем. Вам и день в радость, и ночи вы не боитесь. Такое впечатление, что вы никогда не сожалеете об упущенных возможностях, не спотыкаетесь о невозможные мечты. Вы - сама простота. А я...
  
   - Уверенность, говоришь? Есть такое. Скорее, не уверенность, а задушенный в зародыше страх перед неизбежным. Мы же не знаем, где упадём, поэтому глупо было бы сокрушаться о том, чего мы не знаем. Вот, например, Натанаэль. Сто раз мог бы умереть - а ведь живёт себе. Думаю, и меня переживёт, старый пень. А почему так? Наверное, потому что любит он жизнь больше всего на свете. Нет, не просто себя в жизни этой, а саму жизнь, то есть божью мудрость, воплощённую в нашем бытии. Как можно сожалеть о том, чтО любишь? А упущенные возможности... Что это такое, если не шаги к будущим возможностям? А их, этих возможностей, столько вокруг и впереди, что всех их не примерить на себя. Какие-то и упускать приходится, выбирать то, что ближе к сердцу. Но вот что я тебе скажу: самое главное - выбирать по любви. Например, пошёл ты лес за черникой. Или земляникой. Мелкую ягоду сам ешь, а ту, что посочнее да послаще, жене, или другу, или детям своим откладываешь. И так во всём. Это ли не счастье?
  
   - Я никогда так не делал.
  
   - Ничего, придёт время - и тебя обнимет это блаженство, уготованное всем, кто любит.
  
   - Смотри, Пауль, что там чернеет впереди? Неужели мы так быстро доплыли до берега?
  
   Пауль даже не оглянулся. Над горизонтом повисла луна, отражаясь не только в тёмной глади озера, но и в глазах рыбака, спокойных и уже лишённых той недоверчивой настороженности, что мерцала в них, когда он открыл дверь изнурённому дальней дорогой горожанину.
  
   - Это остров Дубовый.
  
   - Какой ещё остров? Не видел я никаких островов, когда вышел к озеру.
  
   - Дубовый, тебе говорят. Обычный остров. На нём живёт Яна. Ей давно перевалило за сто, а она всё молодится. Воспитывает детишек. Случается нам найти в лесу заблудившегося ребёнка. Или осиротеет кто. Так этих несчастных мы отправляем к Яне. Многих уже выходила. Сейчас у неё пятеро сорванцов и две премиленькие девчушки. Вот только ей уже трудновато справляться с такой оравой. Мы с Натанаэлем подумываем, не взять ли одну девочку, в Рыжую Долину, моей Саре. Вместо почившей Марты. Любит она деток, жёнка моя.
  
   Лодка врезалась в песок.
  
   - Сними башмаки, закатай штанины, - велел Пауль, а сам как был обутым, прыгнул в воду. - Я люблю озеро, - пояснил он. - Намокнуть для меня - в удовольствие.
  
   Я выбрался на берег. Огляделся. Остров был покрыт редким дубовым лесом. Чуть поодаль светилось окошко. Пахло дымом и жареным луком.
  
   Я обулся, и мы пошли к дому.
  
   - Яна, отпирай! - крикнул Пауль.
  
   Дверь распахнулась, и нас обдал жёлтый свет, мутный от густого пара, вырвавшегося наружу. На пороге стояла полная женщина в сером платье с ярко-красным передником. На вид ей было не больше шестидесяти. Она приветливо нам улыбнулась и, не говоря ни слова, сделала широкий жест обеими руками: входите, мол, гости дорогие.
  
   Мы вошли. Сеней в доме не было - лишь одна просторная комната, жарко натопленная и скупо освещённая тремя свечами, стоящими на большом круглом столе в перекошенном медном подсвечнике.
  
   Мы с Паулем сели за стол.
  
   - Я тут деток мою, - сказала хозяйка. - Вот, последние остались, Йорген и Якоб.
  
   В углу, перед печкой, стояло большое корыто, из которого торчали две хорошенькие головки. Одному мальчику было около семи, другому - не то десять, не то двенадцать. Они с любопытством разглядывали меня. Остальные дети, чистые, розовощёкие, в льняных рубахах до пят, сидели на лавке вдоль противоположной стены. Они тоже уставились на меня, но без страха и недоверия, а с затаённой надеждой.
  
   - Прости, - обратился Пауль к хозяйке, - в этот раз я ничего вам не привёз, не затем в путь отправился. Но ничего. В новолуние свадьба у меня в доме, привезу полную лодку гостинцев.
  
   - Свадьба? - Яна, нагнувшаяся было над сидящими в корыте детьми, резко выпрямилась. - Какая ещё свадьба? Твои же все пристроены.
  
   - Как это все? А Натанаэль?
  
   - Да что ты? - Яна всплеснула руками. - Надо же, бес в ребро, стало быть, и уже не первый.
  
   - Сто первый, не иначе! - засмеялся Пауль.
   - И кто та счастливица?
  
   - Магдаленка наша, вертихвосточка.
  
   - Ну и ну! - Яна принялась натирать мочалкой одного из мальчишек. - Не иначе, небеса шепнули ей приворотные словечки. Ох, и намается она с этим старым пнём!
  
   - Это почему же?
  
   - Да он же, прости, Господи, ненасытный кобель. Приплыл как-то сюда пару месяцев назад - и ну передо мною петухом плясать. Худющий, голый, срамота! Я ему говорю: ты бы хоть детишек невинных постеснялся. А он мне: мы с тобою стократ невиннее этих баловников. Так и сказал, старый развратник. Поедем, мол, на Сосновый остров, на закат смотреть. Дюже красивый закат сегодня будет. В одиночку такое зрелище, дескать, никак нельзя созерцать.
  
   - Ну, а ты?
  
   - Что я? Села к нему в лодку - и на Сосновый, смотреть на закат. Только я этого заката так и не увидела - скорее, рассвет во мне зажёгся, да такой яркий, что я чуть не ослепла. А потом ещё один, и ещё... Ох, и откуда силы в этом доходяге! Намается Магдаленка с ним, ей богу намается!
  
   - А ты никак завидуешь?
  
   - Да ты что! И не думаю. Он ведь не перестанет приглашать меня закаты созерцать. Я его как облупленного знаю. Ему жены мало будет. А я ему нравлюсь. Пусть потешится на старости лет в объятиях Магдаленки. А мне и без него забот полон рот. Так что никакой зависти на сердце моём нет - одна только радость. Так и передай ему: рада, мол, за тебя Яна. Желает тебе счастья до глубокой старости.
  
   Хозяйка велела мальчикам подняться и выйти из корыта, вытерла их большим полотенцем и дала каждому по длинной рубахе. Один из них, старший, был светловолосым, худеньким, словно прозрачным, большеглазым и лопоухим. Одевшись, он тут же подошёл ко мне и обеими руками ухватился за запястье моей правой руки.
  
   - Это Якоб, - пояснила Яна. - Он тебя признал. Теперь от тебя не отойдёт. А уезжать будешь - разревётся. Его Юхан в лесу нашёл. Едва живого. Заблудился, сердешный. Молчит всё время. Вишь, какие у него глаза? В них только печаль и осталась. Пусто у него на душе. Больно ему, тоскливо, даже игры с детьми не радуют. И чужаков сторонится. А тебя, надо ж, признал!
  
   Я погладил мальчика по голове, по мокрым соломенно-жёлтым волосам. В самом деле, в его больших глазах, неотрывно следящих за каждым моим движением, было столько грусти, что у меня в горле застрял комок. Его лицо показалось мне знакомым.
  
   - Ну, как поживаешь? - спросил я его, не зная, что сказать. Не привык я общаться с детьми, всегда терялся, когда приходилось иметь с ними дело. Они казались мне пришельцами с далёкой планеты. Не задумывался я о том, что та планета и мне родная, что и я когда-то был её маленьким обитателем. Был, да напрочь всё забыл.
  
   Якоб ничего мне не ответил - только прижался ко мне. И я сделал единственное, что подсказало мне сердце - поднял его, лёгкого, как букетик ландышей, и посадил себе на колени. У меня болели ноги, но я решил потерпеть, ведь мальчику так понравилось то, что я сделал! Он взглянул на меня с благодарной улыбкой, а я рассмеялся и прижал его голову к своей груди.
  
   - Ну, нам пора, - сказал Пауль, поднимаясь на ноги. - Пойдём, пожалуй, Симон. - И он направился к двери. - Пока, дети! В следующий раз встречайте меня на берегу, будете подарки разгружать.
  
   Я встал и хотел было поставить Якоба на пол, но он обнял меня за шею и так крепко сцепил пальцы, что я безуспешно пытался отодрать от себя это прилипчивое существо.
  
   - Ну же, Якоб, мне пора уходить, - бормотал я, не зная, что мне делать. - Пусти меня.
  
   - Ты мой, - прошептал мальчик.
  
   Яна, подоспевшая ко мне, чтобы помочь отделаться от мальчишки, охнула от удивления.
  
   - Надо же, первый раз слышу голосок этого молчуна! Что он сказал, ты не расслышал случайно?
  
   - Он сказал: "ты мой".
  
   - Вот, значит, как! Это неспроста. Небеса приклеили его к тебе, теперь только они и могут отодрать вас друг от друга. Смирись, Симон, не противься судьбе. Грех это.
  
   - Но как же мне в Осло с этим парнем ехать! - воскликнул я.
  
   Это было уже слишком! Щенка подобрать бездомного или кошку - дело хлопотное и всё же допустимое, хотя бы теоретически. Но взять ребёнка - это не только не входило в мои планы, но казалось вовсе немыслимым! Что мне с ним делать? Это же человек, кошачьим кормом тут не обойдёшься. Когда мы только сошлись с Корой, я прочитал книжку о воспитании детей - и испугался: чего там только не было! Педагогика, терпение, порванная обновка, испорченная мебель, школа, учителя, плохие оценки, ангины, разбитые носы, сомнительные компании, первые влюблённости и прочие подростковые глупости... Стоило мне представить себе всё это, как у меня начинала кружиться голова.
  
   Нет уж, увольте, одно дело - сострадание к сироте, а другое - взятая на себя ответственность и бесконечные трудности, трудности, трудности...
  
   - Знаешь что Симон, - послышался сквозь туман моих испуганных мыслей добродушный голос хозяйки, - взял бы ты его. Хороший он, послушный, ест немного, самостоятельный, ухода особого не требует. Прикипел он к тебе. Плохо ему будет, если ты его покинешь. Боюсь, совсем угаснет.
  
   - Но...
  
   - Бери, сынок, бери! - усыпляя меня сладким голосом, Яна мягко, но настойчиво вела меня к двери, за порог, по тропе, ведущей к озеру...
  
   Очнулся я уже в лодке. Пауль грёб, а на моих коленях сидел укутанный в одеяло мальчик, всё ещё обнимающий меня за шею.
  
   - Я знал, что ты хороший человек, - нарушил молчание Пауль. - А сам ты этого не знал, поэтому ты такой несчастный и потерянный. Но теперь у тебя появился маленький учитель. Радоваться надо, а ты как в воду опущенный. Да забудь ты свои городские страхи! Встряхнись, дружище! Готовься к настоящей жизни!
  
   ***
  
   Наконец Якоб разомкнул объятия и взглянул на меня.
  
   - Ты мой, - сказал он и заёрзал, удобнее устраиваясь у меня на коленях. Прислонившись спиной к моей груди, он затих, будто заснул, и стал таким мягким и незаметным, словно превратился в плюшевого медвежонка.
  
   - Да, я твой, - только и сумел произнести я сквозь слёзы.
  
   - Вижу, у тебя нет своих детей, - сказал Пауль.
  
   Я покачал головой.
  
   - И жены нет?
  
   - Была.
  
   - Умерла?
  
   - Ушла.
  
   - Значит, и не было её. Ещё один сон городского птенчика. Жена не уходит от мужа, муж не бросает жену. Это навсегда. Пока смерть не наведается в их дом. Уходят от нас только сны. Правда, они иногда очень похожи на явь...
  
   - А мне почему-то кажется, что я сейчас сплю и вижу всё это во сне.
  
   - А как иначе? Тому, кто вышел из мира снов, нужно время, чтобы явь не казалась ему сновидением. Иногда это болезненно.
  
   - Ты мудрый человек, Пауль.
  
   - Обычный. И ты таким же будешь, и даже мудрее моего деда. В твоих глазах таится бездна ума. Только учителей тебе не хватало в жизни, тех, кто мог бы тебя разбудить и уверить в том, что ты больше не спишь.
  
   - Ты не озяб? - обратился я к Якобу, погладив его по мягким, как паутинки, волосам, даже ночью светлым, будто пламя свечи.
  
   - Нет, мне весело, - ответил он.
  
   - Мне тоже.
  
   - Потому что я твой?
  
   - Да, конечно. Другой причины веселиться у меня пока нет.
  
   Мальчик резко развернулся и снова обнял меня за шею.
  
   - Ну, ну, перестань, ты же раскрылся, замёрзнешь.
  
   - А мы будем вместе ловить рыбу? - спросил Якоб.
  
   - Обязательно. В Осло есть... - Я осёкся, вдруг поймав себя на новом чувстве, в котором смешались сомнение, страх и безнадёжность. Впервые в жизни не захотелось мне возвращаться домой. Я стряхнул с себя это неприятное ощущение и постарался думать о чём-то другом. Якоб затих, и я плотнее укутал его в одеяло.
  
   - Пауль, значит, ты считаешь, что муж и жена не должны расходиться?
  
   - Должны? Странные мысли никак не оставят тебя в покое. Расходиться могут только равнодушные люди, их ничто не связывает, сердца их пусты, души растекаются по разным углам, как две струйки молока, пролитого на пол. А настоящие супруги связаны любовью. Это неразрывные канаты.
  
   - А если любовь кончилась?
  
   - Кончилась, говоришь? Значит, это не любовь, а соль в солонке или вода в умывальнике.
  
   - Но такое случается сплошь и рядом.
  
   - К сожалению, и у нас, в лесу и на озере, такое бывает. Трудно сон о любви отличить от настоящего чуда. Но на то он и сон, что скоро кончается. Человек открывает глаза и видит рядом с собою незнакомца. И тогда ему лучше встать и уйти. Или научиться любить. Второе - намного сложнее, но приближает нас к Иисусу.
  
   - А Натанаэль? Неужели он любит обеих: и Магдалену, и Яну?
  
   - О, Натанаэль - это сама любовь! Он пережил четырёх жён. В его душе ничего, кроме любви, не осталось. Каждое его слово - на вес золота, потому что насыщено любовью. Он любит всех. Помнишь, как он вцепился в тебя глазами? Это его любовь тебя ласкала и старалась помочь тебе проснуться.
  
   - Может быть, потому он не умирает, что любовь бессмертна?
  
   - Вполне возможно.
  
   - Смотри, впереди земля!
  
   - Это Ольховый остров.
  
   - Мы и там остановимся?
  
   - Конечно. Там живут три Ники и два Александра. Давно у них не был. Надо бы пригласить их на свадьбу.
  
   Я вспомнил Свена и своё обещание присутствовать на его свадьбе, и мне стало грустно. И тогда моя ладонь сама, без моего повеления, легла на голову Якоба и стала теребить ему паутинки волос. И по пальцам моим пополз тёплый соломенно-жёлтый свет. Он согрел мне руку, плечо, спину, грудь, поднялся в голову - и печаль отступила куда-то в прошлое. И я начал осознавать, что отныне я не один, что меня теперь - двое, я и этот мальчик. И мне, человеку, не знавшему, что такое любовь, ничего другого не остаётся, как только любить сразу двоих. И быть любимым двоими. Эта мысль была слишком сложной и ошеломила меня. Я попытался вдуматься в неё, но был разбужен сильным толчком - лодка снова упёрлась носом в берег.
  
   ***
  
   Пауль постучался в большой каменный дом с четырьмя ярко горящими окнами. Дверь открыла девушка лет двадцати, одетая в светло-голубую тунику. На ногах её не было ничего, даже тапочек. Длинные, золотистые волосы непослушными кольцами лежали на её плечах. Особенно красивой я бы ею не назвал, но и дурнушкой она не была. Просто симпатичная. Таких в Осло тысячи.
  
   - Привет тебе, Пауль, - сказала она, нежно улыбнувшись, и измерила меня изучающим взглядом.
  
   - Это Симон, - представил меня Пауль. - Он заблудился. А на руках у него Якоб, ты его знаешь. Он прилип к Симону. А это Ника Первая.
  
   - Входите, что стоите, как чужие? - захлопотала девушка и через пропахшие копчёной рыбой сени провела нас в просторную залу, обставленную со скромным изяществом и любовью к античности. В одном углу стояла статуя Зевса, в другом - Аполлон Бельведерский. На стенах висели репродукции древнегреческих и римских мозаик и фресок. Кругом - низкие столики, подушечки, пуфы. На одном из столов - поднос с апельсинами, бананами, треснутыми гранатами, гроздьями крупного сизого винограда...
  
   Я был поражён: откуда на острове, в самой глухомани, вся эта субтропическая роскошь?
  
   В комнате было тепло, поэтому я раскутал Якоба, поставил его на пол и снял с себя куртку.
  
   - Угощайся, малыш! - Девушка взяла мальчика за руку и подвела к столу с фруктами. - Бери, что хочешь.
  
   И он взял. Выбрал самый большой апельсин и принёс его мне:
  
   - Он твой, - сказал он.
  
   - Он наш. - Усевшись на одну из подушек, я принялся чистить апельсин, а Якоб устроился у меня между ног.
  
   Открылась дверь, и в комнату вошли две девушки в сопровождении двоих юношей. Все они были одеты в белоснежные туники.
  
   - Ника Вторая и Третья, - провозгласил Пауль. - Александр Первый и Второй. А это наш заблудший гость Симон.
  
   Я попытался встать, чтобы поздороваться с хозяевами, но Ника Первая положила мне руку на плечо.
  
   - Сиди, Симон. - Корми мальчика. Это дело важнее пустых правил приличия. Будь отцом этого прелестного ребёнка и учи его любить, а не расшаркиваться перед незнакомцами.
  
   - Опять твоя этика седьмого неба! - засмеялась Ника Третья, обняв Первую и поцеловав её в щёку.
  
   Девушки были похожи друг на друга, явно сёстры, а юноши оказались неотличимыми близнецами. Все они беспечно развалились: кто на низкой тахте, кто на подушках, разбросанных по полу. Я отламывал от апельсина дольку за долькой и кормил Якоба, с любопытством рассматривая необычных хозяев дома.
  
   Пауль рассказал им обо мне и пригласил их на свадьбу Натанаэля.
  
   - Будем там, непременно будем, - откликнулся один из Александров, тот, что сидел справа от меня. - Нельзя пропускать эпохальные события.
  
   - Простите мне моё любопытство, - обратился я сразу ко всем, - но эти фрукты... Откуда они?
  
   - Из нашего сада, - ответила Ника Первая.
  
   - Из зимнего сада?
  
   - Зимнего? - Ника Вторая переглянулась с сёстрами, и все трое рассмеялись. - Почему зимнего? Обычного сада. Ах, прости, ты, верно, не знаешь, что здесь, на острове, не бывает зимы. Вернее, зима у нас похожа на осень, постепенно переходящую в весну. Отличный климат не только для фруктов, но и для благородных идей и крылатых выражений.
  
   - Да, - сказал Александр, тот, что сидел слева, - если нам не хватает бабочек в саду, мы выпускаем новенькие фразы и афоризмы полетать над цветами и потешить нас своими пёстрыми крылышками.
  
   - Они не шутят, - пояснил Пауль. - Сам не раз видел. Это так красиво! Правда, изречений я не понимаю, они всё больше на латыни и греческом, но посмотреть есть на что.
  
   - А ты, юноша, откуда? - обратился ко мне Александр Правый.
  
   - Из Осло, - ответил я, надеясь, что уж эти молодые интеллектуалы должны знать, что такое Осло и где он расположен. Но, увы, я снова попал впросак:
  
   - Осло? - задумчиво произнёс Александр Левый. - Что-то не припомню. Это не в Персии, случайно?
  
   - Какая Персия! - возразил ему брат. - Это в Пруссии!
  
   - Нет, в Норвегии, - сказал я.
  
   - О, страна викингов! - воскликнула Ника Вторая. - Как же, читала! Там ловят сельдь и треску, а также добывают кое-какие металлы. Помню из уроков географии. И что, до сих пор викинги бьются друг с другом на мечах?
  
   - Нет, - рассмеялся я. - Уже давно викинги бьются в судах при помощи прокуроров и адвокатов, да и того стараются избегать. Викинги - народ миролюбивый.
  
   - Значит, неправильную сказку про них я читала, - надула губки Ника Вторая.
  
   - Что ты говоришь! - недовольно произнёс Александр Правый. - Не могут сказки быть неправильными. Если сказка вызывает у меня скуку, значит, именно я неправильный человек, по ошибке взявший в руки книгу, которую мне запрещено читать.
  
   - Кем запрещено? - беспечно спросил я. Скованность из меня выветрилась, я почувствовал себя своим в компании этих взрослых детей.
  
   - Как кем? Автором, написавшим книгу, сказочником. Правильный человек - это тот, к кому обращается автор и кого хочет видеть своим другом. А я, взяв запрещённую книгу, оказался чужаком, сунувшим нос в чужие дела.
  
   - А если автор объективно плох? - Я уже вошёл во вкус и готов был спорить о всякой ерунде.
  
   - Всё равно хоть один правильный читатель на его сказку найдётся. И вообще, что такое "объективно плох"? Оценок не может быть объективных, они субъективны, потому что оценивает всегда субъект. Чтобы мнение было объективным, необходимо, чтобы субъект стал объектом, а это, как вы понимаете...
  
   - Въехал в любимую колею! Замолчи, бочка Диогена! - воскликнул Александр Левый, ладонью зажимая брату рот. Они стали бороться, со смехом перекатываясь по полу, а когда успокоились и расселись по подушкам, я не был уверен, что правый Александр не стал левым.
  
   Даже Якоб развеселился. Он то и дело поглядывал на меня сияющими глазами, а один раз встал и шепнул мне на ухо:
  
   - Эти дяди и тёти младше меня.
   - Ты прав, мудрый мой мальчик, - ответил я ему, тоже шёпотом. - Наверное, потому что они так счастливы были в детстве, что забыли, что пора бы и повзрослеть.
  
   - Я тоже хочу быть счастливым, - сказал Якоб.
  
   - А я хочу сделать тебя счастливым.
  
   - Потому что я твой?
  
   - Именно поэтому.
  
   - Что вы там всё перешёптываетесь? - обратилась к нам Ника Первая.
  
   - В любви объясняются, - сказал Пауль.
  
   - Якоб, иди сюда, я дам тебе банан. - Ника Первая протянула ребёнку руки, но тот отрицательно мотнул головой. - Почему? Ты не хочешь банан?
  
   - Хочу. Но я к тебе не пойду. Потому что ты не моя.
  
   - А если я стану твоей? Что мне надо для этого сделать?
  
   - Сесть в лодку и поплыть с нами туда, куда нужно Симону.
  
   - А куда ему нужно?
  
   - Этого я не знаю. Но я плыву.
  
   - А почему бы ему не поплыть туда, куда нужно тебе?
  
   - Я не знаю, где это место.
  
   - И поэтому ты доверился Симону?
  
   - Да.
  
   - Симон, а ты куда плывёшь, если не секрет? Просто путешествуешь? Или по делу?
  
   Я смутился. Всего несколько часов назад я уверенно заявил бы, что направляюсь в любимый свой город Осло, домой, но теперь я не просто не был в этом уверен - я боялся возвращаться! Что со мною стало? Кто заколдовал меня? Я ничего уже не понимал, чувствовал себя пьяным гулякой, отбросившим в сторону надоедливые трудности и навязчивые неудачи. Мне было хорошо с этими людьми, они не требовали от меня соответствовать нормам и предписаниям, зарабатывать деньги, считаться значимой единицей в социальной арифметике.
  
   Обитатели античного дома веселились и дурачились, и вообще жили в бесконечной сказке; Яна с радостью заботилась о сиротах, а Пауль с Натанаэлем философствовали и занимались любовью с женщинами. У всех было дело по душе, все точно знали, что им нужно от жизни. Даже маленькому Якобу было ясно, кто необходим ему для счастья. И только я, вывалившийся из правильного мира в страну неправильных счастливчиков, так и не понял, кто я, куда иду и что ищу.
  
   - Я? А в самом деле, куда я плыву? - задумчиво проговорил я. - Вроде бы в Осло, там мой дом, хотя я, кажется, начинаю в этом сомневаться.
  
   - А там есть апельсины и виноград? - спросила меня Ника Первая, пересев поближе к нам с Якобом.
  
   - В магазинах там можно найти всё.
  
   - Так уж и всё? - недоверчиво произнёс один из Александров. - Даже рог изобилия?
  
   - А что это такое, рог изобилия?
  
   - О, Боже, не знать, что такое рог изобилия! Это такой огромный сосуд в виде бараньего рога...
  
   - Бычьего, - поправил его другой Александр.
  
   - Нет, бараньего!
  
   - А я думаю, что это рог единорога, - вклинилась в спор Ника Третья. - У барана и быка по два рога, а этот один, значит, единорожий это рог.
  
   - Ладно, пусть будет по-твоему, - махнул рукой тот Александр, что начал объяснения. - Так вот, стоит этот рог на агоре, то есть площади, а рядом с ним - богиня Фортуна...
  
   - Иисус, - уточнил Пауль.
  
   - Что Иисус?
  
   - Иисус стоит рядом с рогом.
  
   - Хорошо, с одной стороны стоит Иисус, а с другой - Фортуна, богиня удачи.
  
   - Но зачем Иисусу Фортуна какая-то, если он и без неё приносит всем удачу? - возразил Пауль.
  
   - Да так просто, скучно ему одному.
  
   - Нет, не так, - вмешалась в спор Ника Первая. - Иисус предлагает удачу детям, а Фортуна подзывает взрослых. Она даже в клоуна вырядилась, чтобы привлекать внимание. А то ведь серьёзные люди проходят мимо этого рога и не замечают его.
  
   - Ладно, пусть так, - согласился Александр. - А в том роге - самые сладкие плоды, печенье, конфеты, мармелад - на любой вкус! Ну, как, Симон, есть в твоём Осло такой рог?
  
   - Нет.
  
   - И ковра-самолёта нет?
  
   - Нет, насколько я знаю.
  
   - И волшебной палочки? И шапки-невидимки?
  
   - Ничего этого там нет.
  
   - Тогда и делать там нечего, - отмахнулся от моего Осло Александр.
  
   - Но там мой дом, - чуть не плача, пытался я убедить уже не собеседников, а самого себя. - Квартира на третьем этаже. С видом на красивую площадь...
  
   - А рыба там ловится так же обильно, как у нас? - прервал меня Пауль.
  
   - Нет.
  
   - Значит, нет там Иисуса, не нравится ему там. Ясно же как день, что не любит он городов.
  
   - Ну что, Якоб, - сказала Ника Первая, - не надумал сделать меня своей?
  
   - Надумал. Если поплывёшь с нами.
  
   - Но ты так и не сказал мне, куда вы плывёте. Осло не считается, потому что это придуманное место...
  
   - Утопия, - уточнил один из Александров.
  
   - Она самая. Придумайте что-нибудь более взаправдашнее.
  
   - Тогда... - Якоб задумался. - Тогда в нашу с Симоном сказку!
  
   - В сказку, говоришь? Уже лучше. И Симон будет там работать принцем, а я - его принцессой? Что ж, неплохо. Симон, возьмёшь меня принцессой?
  
   - Ну... - Я не знал, что и сказать.
  
   - Я хоть немного нравлюсь тебе?
  
   - Да, конечно, - проглотил я комок.
  
   - Ты мне тоже нравишься. Всё, мальчики и девочки, решено, я уплываю от вас с Симоном и Якобом.
  
   - Счастливого пути! Весёлых вам приключений! - загалдели две Ники и два Александра и, вскочив на ноги, стали, смеясь, тискать Нику Первую.
  
   Пауль тоже встал.
  
   - Нам пора, - сказал он мне и направился к двери.
  
   Я надел куртку, взял Якоба на руки и пошёл вслед за Паулем.
  
   - Эй, а меня вы забыли? - Подскочив ко мне, Ника Первая схватила меня за рукав.
  
   - Я думал, ты шутишь... Играешь...
  
   - Значит, ты не возьмёшь меня?
  
   По её щекам побежали слёзы. Я был ошеломлён. Никак не мог я привыкнуть к странностям этого озёрного мира. Не понимал я, что всё у этих людей серьёзно, даже если они шутят. А если уж девушка решила плыть с парнем в неизвестную сказку, то серьёзнее этого может быть только смерть, да и то не всегда.
  
   - Не плачь. - Я погладил её по руке. - Послушай, у меня уже была жена. Но она ушла от меня. Плохим я оказался мужем. Нужен тебе такой?
  
   - Мне нужен только ты, понимаешь? Ты. Ты самый лучший. Без тебя я никто, а с тобой - волшебница. И я знаю тебя. Наизусть знаю.
  
   - Откуда?
  
   - Не забывай, что я сказочница.
  
   - Ну, что ж, если хочешь плыть со мной, оденься потеплее.
  
   - Значит, я, правда, нравлюсь тебе? - улыбнулась девушка.
  
   - Очень нравишься. И мальчику ты по вкусу пришлась. Верно, Якоб?
  
   - Ты хорошая, - кивнул он с достоинством знатока. - Ты будешь моей. Обязательно.
  
   ***
  
   Дальше мы плыли уже вчетвером. Я сидел рядом с Никой, а на наших коленях, свернувшись калачиком, спал Якоб.
  
   "Что я делаю? - думал я. - Это же неразумно, не по-настоящему. Это какая-то игра. Сначала усыновил ребёнка, а теперь вот везу с собою в большой мир невесту. Она любит меня. Надо же, с первого взгляда. А я? Люблю ли я? Нет, конечно, только играю в любовь. Смогу ли я обойтись без них? Без Якоба - вряд ли. Он прирос уже к моему сердцу. А без этой девушки, наверное, спокойно обойдусь. Но вот она, судя по всему, не обойдётся... Да, задачка...
  
   - Послушай, Ника, если бы я сейчас упал в воду и утонул - что бы ты сделала?
  
   - Стала бы русалкой, чтобы лечь с тобою на дно и своими поцелуями оживить тебя.
  
   - Ты не шутишь?
  
   - Мои сёстры говорят, что у меня совсем нет чувства юмора. Потому что я всегда говорю то, что думаю.
  
   - Пауль, - сказал я, решив, наконец, расставить все точки над "i", - как ты считаешь, смогу ли я полюбить Нику?
  
   - А ты поцелуй её - и узнаешь.
  
   Что ж, почему бы и нет?
  
   Я нагнулся к лицу девушки и коснулся губами её тёплых, мягких губ, потом ещё раз и ещё - и вдруг ослепительная молния пронзила моё сердце, а лицо Ники засветилось, как будто под кожей у неё вспыхнула тысяча лампочек! Я в страхе отпрянул от неё, пригляделся - и увидел красоту, которая заставила меня дрожать от небывалого восторга. А ещё я видел её глаза, а в них - мольбу. И свет этой мольбы пронзал меня и наполнял странным желанием - нет, не стремлением обладать этой красотой, а самому влиться в неё и стать таким же красивым и сияющим.
  
   - Ты моя, - прошептал я, очарованный внезапным светом, и ещё раз поцеловал Нику, теперь уже смело и крепко, и не отрывался от сладких её губ до тех пор, пока свет не погас. Но всё равно я продолжал ясно видеть её прекрасное лицо. Оно было ярче луны! - Ты моя русалка, а я твой принц. Я покажу тебе свой город, я подниму тебя... Смотри, я снова вижу землю! Неужели на этот раз мы добрались наконец до противоположного берега?
  
   - Какой же ты ещё глупый, - проворчал Пауль.
  
   - Что на этот раз не так?
  
   - Мне-то всё так, а вот тебе, Симон, постоянно что-то мешает быть счастливым. Даже поцелуй феи не превратил тебя в мудреца. Хотя бы на часок. Но ничего, надеюсь, после тысяча первого поцелуя ты всё же излечишься от разумного своего неразумия.
  
   - Ты тоже считаешь меня глупым? - обратился я к девушке, обиженный на чрезмерную честность Пауля: мог бы он хотя бы при даме не выставлять меня недотёпой!
  
   - Я считаю тебя талантливым учеником. Ты быстро учишься профессии принца.
  
   - А ты и в самом деле фея?
  
   - А ты не веришь в фей?
  
   - Вообще-то не очень...
  
   - Слишком взрослый для этого, так?
  
   - Что-то вроде того.
  
   - И только что увиденное чудо преображения тебя не убедило?
  
   - Я видел свет. А в твоих глазах было нечто... Не знаю, как сказать...
  
   - Во многих ли глазах ты видел это?
  
   - Нет, только в твоих.
  
   - Правильно, потому что я фея любви, моей, твоей и Якоба. Я фея семейного счастья.
  
   - Значит, меня ждёт счастье?
  
   - Только тебя оно и ждёт. Мы с Якобом уже там, в доме счастья. Не хватает только тебя. Без тебя мы не выживем, превратимся в унылые сны.
  
   И снова лодка вонзилась носом в берег.
  
   Осторожно подняв спящего Якоба, я последовал за Паулем, а Ника несла за мною мои башмаки. Кто бы мог подумать! Сама фея (а в том, что она настоящая фея, во мне не осталось ни соринки сомнения) несла мои башмаки!
  
   - Видишь дом? - сказал мне Пауль. - Постучи туда, а когда хозяин выйдет, передай ему от меня привет.
  
   Я пошёл к черневшему на берегу дому. В окнах не было света, значит, хозяева уже легли. Мне стало не по себе. Но вот сзади я услышал дыхание Ники и успокоился: втроём нам нечего бояться.
  
   Я хотел было постучать, но девушка открыла дверь и смело вошла в темноту.
  
   - Видишь? Совсем не страшно, - сказала она мне, словно обращаясь к маленькому ребёнку. Здесь никого нет, разве что парочка смешных привидений.
  
   Мы вернулись к лодке. Но лодки не было. Только вдали, в свете заходящей луны, виднелось чёрное пятнышко и слышался плеск воды под неспешными, мерными ударами вёсел.
  
   - Почему он уплыл? - растерянно пролепетал я.
  
   - Потому что сделал своё дело, - ответила Ника, обняв меня сзади.
  
   - Значит, он всё-таки перевёз меня через озеро?
  
   - Нет, мой милый, перевезти на другой берег по силам только Харону. А Пауль привёз нас на Берёзовый остров.
  
   - Боже, опять остров! И, наверное, крошечный? Что же мы будем здесь делать?
  
   - Крошечный? Забавно ты выражаешься. Для кого-то этот остров - просто кочка в озере вечности, а кто-то и за всю жизнь от одного края до другого не дойдёт. Всё здесь зависит от тебя. Вообще-то это мой остров. Здесь жил когда-то отец, пока не встретил мою маму. Они переселились на большой берег, в долину Единорога, где родились я и мои сёстры, там мы и выросли. Потом перебрались на Ольховый остров, к мужьям сестёр, к Александрам. Сёстры обрели там своё весёлое счастье, а я оставалась одинокой в ожидании своего принца. А дом отца ждал меня. Утром, как взойдёт солнце, ты увидишь, что это настоящий дворец. Наше семейное гнёздышко.
  
   - Значит, я уже никогда не вернусь в Осло, домой?
  
   - А я думала, что твой дом - там, где я и этот мальчик. Мы с сёстрами так всё здорово придумали, а ты о своём Осло тоскуешь... Обидно...
  
   - Уже не тоскую. Просто мне страшно. Но, думаю, без вас двоих было бы ещё страшнее. Куда уж мне теперь без Якоба и без тебя?
  
   - Правильно, некуда. Ведь мы дали тебе второй шанс. Позволили начать жизнь с того момента, когда ты споткнулся, после чего уже не смог подняться в полный рост.
  
   - Постой, значит, вы знали и это? Боже, значит...
  
   Я вспомнил ту ночь. Страшную ночь, которую старался вспоминать как можно реже.
  
   Я лежу в своей постели, в доме тётки. Завтра я уеду в Осло и стану студентом. Тётка всё приготовила, договорилась с друзьями, живущими в столице, чтобы они присматривали за мной и помогали мне в случае необходимости.
  
   Я - студент! Как я рад, что впереди - новая жизнь! Теперь я по-настоящему взрослый, сам буду определять, что мне делать в свободные часы, что есть, когда ложиться спать. Я найду хорошую девушку. Не какую-нибудь одноклассницу, которая не хочет меня замечать, зато строит глазки Ларсу только потому, что он круто одет, круто выражается на сленге и тусуется с крутыми чуваками, а настоящую женщину, которой не нужен крутой Ларс и для которой круче меня никого в мире нет...
  
   Погрузившись в эти радужные мечты, я лежал в своей комнате и от волнения никак не мог уснуть. Это была моя последняя ночь в тёткином доме, это был последний шажок перед прыжком в настоящую жизнь.
  
   И вдруг дверь открылась, и в комнату вошёл мой братишка Свен, худой, почти прозрачный, большеглазый и лопоухий. Ему было двенадцать, а весил он как десятилетний, а то и меньше.
  
   - Чего тебе? - спросил я, стараясь казаться взрослым и независимым, то есть хозяином жизни.
  
   - Не уезжай, миленький Симон, - сквозь слёзы пропищал Свен, схватив меня за руку. - Если ты уедешь, я останусь совсем один.
  
   - Не говори ерунду, - сухо ответил я. - У тебя есть тётя, она позаботится о тебе.
  
   - Но ты ведь... - Он запнулся и продолжил, уже не в силах сдержать рыдания: - Ведь я умру без тебя! Ты должен быть рядом, а иначе они заберут меня!
  
   - Кто они? Что ты несёшь?
  
   - Я знаю! Они боятся только тебя. Они забирают тех, кого никто не любит.
  
   - Перестань, Свен, потише, а то тётю разбудишь. Успокойся. Я не навсегда уезжаю. Вот выучусь, устроюсь на хорошую работу и заберу тебя с собой. И мы опять будем вместе. Обещаю тебе.
  
   - Нет, не уезжай! Или возьми меня с собой!
  
   - Не могу я остаться, и тебя взять не могу, тётя не позволит, ты на её попечении, а не на моём.
  
   - Прошу тебя! Не исчезай! - Свен больно вцепился мне в руку и орошал её обильными слезами.
  
   Видя, что уговоры не помогают, я оттолкнул его, он упал на спину и застыл, глядя на меня изумлёнными глазами. И без того большие, они казались мне в тот миг огромными, как две галактики, оставшиеся без Бога, без веры, без надежды.
  
   Он вскочил на ноги и выбежал вон. А я долго ещё не мог уснуть, раздираемый с одной стороны самооправданием, а с другой - желанием ворваться в комнату брата, попросить у него прощения, утешить его и пообещать быть рядом всегда-всегда...
  
   Увы, я не откликнулся тогда на зов сердца. Малодушие и гордыня в ту ночь затоптали во мне всходы любви. И следующие годы прошли под знаком бесчестия. Что бы я ни делал, ничто не приносило мне счастья, даже самая светлая радость сникала, пробираясь сквозь толпу самообманов. И я уже не знал, как исправить мне надломленную душу брата и как исцелить самого себя...
  
   И вот теперь, в ночи, при свете заходящей луны, на Берёзовом острове, я держал на руках новую надежду.
  
   - Значит, Якоб - это Свен? - сказал я.
   - Да, - ответила Ника. - Он дан тебе как второй шанс. Тому Свену ты уже не поможешь, а этого сделаешь самым счастливым человеком на свете.
  
   - Мы вместе сделаем это.
  
   - Да, фея и раскаявшийся, а значит, воскресший человек.
  
   И мы вошли в дом, в наш дворец, в нашу сказку. Ника зажгла свечу - и я зажмурился от яркого блеска нашего прекрасного будущего!
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"