Кулаков Ю. : другие произведения.

Legend

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Синопсис. Экспозиция: Советский Союз эпохи застоя. Андеграунд, контркультуры и протестные движения обеих столиц: КСП и байкеры, хиппи и экологическая тусовка. Что в этом мире делает Кураюки Ньорай, полукровка, человек без прошлого, убийца и наркоман? Конфликт: Кураюки Ньорай по прозвищу Черный Нэйран боится собственной судьбы, потому что она задана изначально, боится серьезных решений и при этом изо всех сил старается быть верным Пути, как он его понимает. Нэйран оказывается в центре непонятных и кажущихся случайными смертей его близких. Ни в одной из них он, пожалуй, не виноват, и ни одной не является причиной, но винит в них себя. Кульминация: Нэйран наконец принимает мир вокруг и начинает действовать не по принципу наименьшего сопротивления, а исходя из собственных способностей и возможностей. Развязка: Хорошо продуманное самоубийство. Заключительный аккорд? Насмешка? Последний шаг на Пути? Или - не последний? я скажу большое спасибо всем, кто решит поправить синопсис.

Тыв Избавления порукой

будет в море зол и бед

Принятый Тысячерукой

добродетельный обет.

Мощь ее превыше мощи

множества богов и будд.

Повелит -- в опавшей роще

ветви цвет и плод дадут!

Легенда ?

в картографии и топографии, свод условных знаков и пояснений к какой-либо карте, раскрывающих её содержание. Л. помещается на полях карты либо на свободном пространстве внутри рамок карты. В атласах и многолистных картах Л. может занимать отдельные лист или прилагаться в виде брошюры. При глазомерной съёмке Л. называется краткая пояснительная записка со сведениями, которые нельзя изобразить графически (например, о качестве дороги, конструкции и состоянии мостов, характеристика брода и т. д.).

(БСЭ)

   Посвящается авангарду колонны, вышедшей после полуночи на трассу МоскваЂВладивосток. Все действующие, а также большинство бездействующих лиц к ней убежденно принадлежали. С благодарностью:
   -- Бодхисаттве Каннон;
   -- Тени за спиной Будды;
   -- Той, чье имя не называют;
   -- Крылатым ныне и прежде;
   -- Бродягам.
  
   Вспоминаю и тех, кто любил безвозвратно, и тех, кто в расставанья не верил;
   -- Желаю (не удачи) дороги без конца;
   -- Желаю (не счастья) понимания;
   -- Желаю (не долгих лет) легкой смерти.
  
  

ЧИСТИЛИЩЕ

Дорога в тысячу ли начинается с одного

Шага, гласит пословица...

(И. Бродский)

Пьем, пьем, пьем, а нам все мало...

(народное)

  
   Гусев Сергей Алексеевич преподавал труд в средней школе. Кроме того, он водил мальчишек в походы и был инструктором по туризму, хотя с МосгорСЮРом (станцией юного туриста) рассорился давно. Чем занимался товарищ Гусев, он же Хи Затворник, в свободное от работы время, пока еще никого из значимых лиц не интересовало. Но зато знал Гусева весь район "Ада" у трех вокзалов. И на самих вокзалах - знали многие.
   Обрывок бредового диалога заставил Затворника остановиться. Зеленщица напирала всей восьмидесятикилограммовой тушей на - показалось, что мальчишку - нет, все-таки подростка лет пятнадцати. Подросток стоял боком, упруго и очень знакомо. Каратэ? Айкидо? Речь шла о месте грузчика. Продавщица отказывала в работе, упирая на то, что вокзальный народ ненадежен, на то, что у парня нет паспорта, на то, что он хлипкий (в молодом человеке росту было меньше, чем в Хи - стало быть, меньше ста пятидесяти сантиметров). Парнишка молчал, молчал, а потом сделал короткий перекат внутрь, каким-то чудом подхватил тетку на руки и поднял. Высоко поднял, на выпрямленные руки. Жестко и резко выдохнул, подержал ношу на руках и опустил. Посмотрел снизу в глаза. Затворник, стараясь не смеяться, кусал кулак. Баба похлопала глазами, перевела дух и согласилась, дескать, только неофициально. Затворник смотрел. Мальчик поклонился и пошел в пустоту, а Затворник - наперерез.
   Он уже все понял. Он слышал эту историю с разными вариациями. Неважно, откуда, но не на вокзале же жить, и из Москвы идти некуда.
  
   Потом говорили. Вернее, говорил Затворник, а молодой человек кивал, соглашаясьглашался жить где угодно, хоть в подвале, хоть в подсобке школы. Да, у него даже было с собой свидетельство о рождении. Но такого свидетельства о рождении никому в Москве не покажешь - ересь какая, Ньорай Кураюки!
   В свободное время, в вечерние часы в спортивном зале школы Гусев С.А. проводил занятия - официально по самбо. Разряд у него был. И по самбо тоже. А мальчику по фамилии Кураюки на Окинава дали бы черный пояс, не глядя. И, вероятно, не первый дан.
   Вообще с этим мальчиком было тяжело. Заметный акцент, небольшой словарный запас, до отвращения вежливая речь. Аттестат о неполном среднем образовании. Работал Кураюки Ньорай грузчиком в овощном отделе, жил в подсобке школы, иногда ночевал у Затворника, а по вечерам приходил в зал. И работал. Затворник слышал о таком когда-то. Хи, мастер первого дана по каратэ, второго по айкидзюцу, еще времен линдеровской "оттепели" -- раньше только слышал о том, что умел Кураюки. Видеть - не доводилось.
   Затворник едва не пропустил момент, когда мальчишек стало двое. Второго звали Шурик, он был, как он сам витиевато выразился, абитуриентом технического ВУЗа.
   Откровенность за откровенность. "Трудные" подростки и учитель труда, он же преподаватель самбо, он же спелеолог, он же инструктор по пешему туризму. Наверное, они думали, что они Ђ сами... Не должны они были думать иначе. Они даже, найдя еще одного приятеля, сами полезли в Никитские каменоломни, в путаный лабиринт штреков, и только тогда Хи Затворник понял, что натворил. Он совершил педагогическую ошибку - позволил им самостоятельно определить меру свободы. И они решили, что свободны. Эти ребята уже заболели - и спелеофольклором, и лесом. Боевые искусства просто не обсуждались - додзё равняет всех. Сообразить им, что ли, аттестацию?
   Пока Затворник думал, их стало четверо. Любого можно было в принципе поставить в зале помощником тренера, сэмпаем. К весне молодых людей было пятеро. Константин, уже пострадавший из-за практики кэндо, объяснил остальным, как соотносятся занятия восточными боевыми искусствами с советским законодательством. Ребята задумались.
  
   Пятеро вразнобой хлопали на Затворника глазами и объясняли. Точнее, объяснял Шурик - Ньорай кивал, прочие замерли, преданно глядя в пол. "Мы могли бы, если Вы не возражаете, проводить в дальнейшем наши занятия в подвале, в техничке, неподалеку..." - говорил Шурик. Судя по стилистике, текст писал Ньорай. Уж больно строй фраз нерусский. "Мы обо всем договорились, если Вы, разумеется, не будете против..." Затворник не возражал. Ему самому мешала разница в уровнях между школьниками и пятеркой сэмпаев. Кроме того, Гусев был параноик, и внимание Комитета по Глубинному Бурению давно холодило ему шею чуть выше уровня воротничка.
   На первом для них слете авторской песни они подцепили Лена. С этого момента состав компании уже не менялся. Разные. Совсем разные. Наглый циничный Шурик, наполовину еврей, арбатская фарца. Тихий воспитанный Константин, интеллигент в третьем поколении, переводчик с японского - во втором. Молчаливый бабник Олег. Ник - Коля, кажется? - гопник, если бы не спелеология, самый взрослый во всей компании. Меланхоличный Лен, оживавший только с гитарой в руках. Невозможный Ньорай, японец-полукровка, мастер - все-таки мастер, будь он трижды неладен - боевых искусств. Без определенного места жительства.
  
   Они были хорошими ребятами. Они не делали глупостей и не совершали подлостей. Они не претендовали на крутизну и не дрались по подворотням. Они записывались в подземном журнале и не рубили "зеленку". Они не слишком много пили и не слишком любили тусоваться. Они не курили травы и не пели песен в подъездах.
   Это не могло кончиться ничем хорошим. И даже их компании - мелкая фарца с Калининского проспекта, начинающие привокзальные шлюшки и привокзальная урла, спелеологический и арбатский народ - не оказывали на них влияния.
   Не хватало только, чтобы они по неизвестно откуда взявшейся в КСП традиции порезали руки и объявили братство. Слава богу, этого они не сделали.
   Затворник рано радовался. Шестерка позвала его в техничку и попросила, как учителя, свидетельствовать братство на оружии. Как обычно, шутка оказалась слишком серьезной и опасной. На статью хватило бы Костиного композитного посоха. Но были и сюрикены, и парные боевые нунтяку, и две новодельных катаны... и был Ледяной. Так представил свой меч Ньорай. Меч с именем Ледяной был старше и владельца, и Затворника, и айкидо как боевого искусства.
   Хи схватился за голову. Хи матерился - впервые при воспитанниках - чтобы не плакать. Хорошие ребята... о чем они думали?!
   Как выяснилось, об этом они не думали.
   Объяснить им, что к чему, стоило Затворнику трех часов беседы и сердечного приступа.
   После беседы они перенесли оружие куда-то в схрон. И даже попытались рассказать Затворнику, где схрон находится. Он не стал слушать.
  
   Тринадцатого мая Кураюки Ньорай исполнилось шестнадцать. Костины родители, ведущая Олегова девица, Шуриковы взрослые друзья - все они изрядно потрудились на ниве легализации этого явления природы. Расписываясь в собственном паспорте, Ньорай не удосужился посмотреть, что там написано. В результате тактичный и имеющий о японских традициях и именах представление Костя смеялся, как ненормальный. Вежливо, интеллигентно и со всхлипами. В паспорте черным по бледно-зеленому значилось - Кураюки Нэйран Сергеевич. Паспорт зачитывали вслух все по очереди. Ньорай бледнел, то есть становился странного зеленоватого оттенка, а Костя, отсмеявшись, мужественно объяснил, что, как он понимает, имя Ньорай было дано как детское и означает амулет бодхисаттвы Каннон, а бред, который получился из этого у паспортистки, достоин только анекдота.
  
   Честная компания доотмечалась до того, что ни на какую вписку (вписка была, но в Домодедове) Нэйран не успевал. Возвращаться к трем вокзалам, стучать в магазин, будить сторожа и ночевать в подсобке не хотелось. Так что пошел он, куда глаза глядят, пьяный и в новой фенечке. Чем-то ему глянулась одна из высоток на Калининском. Ходили слухи, что там открыт чердак. Поэтому он поднялся на последний этаж. Замка на чердачной двери действительно не было -- просто чердачную лестницу закрывала решетка. Пролетом ниже громко хлопнула дверь. Внизу явно скандалили. Отчетливые женские вопли: "И не мужик вовсе! На черта мне эти деньги?! Плевать на квартиру! Пидарас!" -- перемежались неразборчивыми мужскими фразами. Но на:
   -- В кадры пожалуюсь!
   Мужской голос стал тверже. В нем даже появились стальные нотки:
   -- Сколько угодно. Но вряд ли у нас станут слушать бред первого триместра. А у тебя мама...
   -- Не смей трогать мою мать!
   Нэйран очень не хотел этого ни слушать, ни слышать. Да вот деваться было некуда.
   -- Галя, -- очень мягко сказал мужчина, -- мои личные сложности останутся при мне, а Лешку от суда кто отмажет? И как быть с квартирой Розы Сергеевны?
   -- Но ты же меня презираешь?!
   -- Делать мне больше нечего. Хватит друг друга морочить. Разойдемся по-людски. На квартиру не претендуешь?
   -- С ума сошел! Я беременна!
   -- Мы об этом только что говорили. Сотни вам хватит?
   -- Чего хватит?!
   -- 130?
   -- Да! И пошел на хуй! Больше не увидишь!
   Стук каблучков. Вызов лифта.
   -- Денег возьми на такси! -- догнал ее мужик. Приехал лифт. Хлопнула дверь.
   Запах дорогих сигарет, и вдруг -- озадаченный голос:
   -- Бля! Ключи-то!
   Нэйран не выдержал -- расхохотался и решил спускаться. На лестничной клетке царил полумрак. Незадачливый муж, на диво элегантный в спортивном костюме, растерянно на него посмотрел:
   -- И хиппи какие-то черные...
   -- Я Ђ хиппи?
   -- Какая разница? Дверь ты все равно открыть не можешь...
   Нэйран чуть не обиделся. Это он как раз вполне мог, да и замок оказался не особенно сложным.
   -- Ну, заходи, гостем будешь, -- хозяин ничему не удивлялся. -- Водка? Вино? Коньяк?
   -- Коньяк, если можно...
   -- Настоящий... Ах да! Сокольны. Андрей.
   -- Кураюки. Нэйран.
   Андрей включил в прихожей свет и уставился на гостя.
  
   Сколько бы догадок ни строил про хозяина квартиры Нэйран, вряд ли они оказались бы верны. С такими людьми ему еще не доводилось сталкиваться. Потому как работал потомственный офицер Андрей Сокольны в здании на площади Дзержинского, а выяснилось это только после маленькой демонстрации, на которой Андрею весьма досталось. После чего началось такое "расскажи" да "покажи", что Нэйран сам себя проклял трижды.
   А с утра на работе это самое невесть сколько раз произнесенное "Черный" не шло у него из головы. Кураюки ведь тоже означает "черный снег". Все пророчества не вовремя. Он еще не знал...
  
   Техничку было видно из окна школы. И синеглазку с решетками на окнах было видно из окна школы. И Гусев рванулся было туда... но из окна школы и в самом деле было хорошо видно. А делать ему там было нечего. Сдавать его мальчишки не собирались, а арсенал у них не здесь.
   Гусева разрывало на части. Пару недель назад к нему приставал некто Дима, Шуриков однокурсник. Гусев Диму послал, внятно объяснив, что секция в школе для младшего подросткового возраста, и по этому критерию он его взять не может. Тогда Дима повис на Шурике и висел долго и упорно... пока его не отпинал Ник. По всей видимости, Дима стукнул, чем занимаются в техничке. А может, и не он вовсе. Не все ли теперь равно?
   Вот, история-таки закончилась плохо. Парней взяли ровно на тренировке; и соврать, что тренировка была по самбо, у них не получится. Они выходили на улицу по одному, со скованными за спиной руками.
   Выпив корвалола, Гусев пошел в учительскую. Ребятам понадобится адвокат... Адвоката надо найти немедленно... позвонить?.. надо каким-то образом узнать, куда их повезли... узнать, в чем их обвиняют...
   Их так и ни в чем не обвинили. За отсутствием необходимости. Их просто забрили под осенний призыв. Они отправились служить, а связей Затворника не хватило, чтобы узнать - куда именно.
   Это было дико, но все-таки не тюрьма, и у ребят, с их навыками, хватало шансов выжить. И Затворник запретил себе об этом думать.
  
  

АНТИДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ (АД-1)

  

Угрюмо высятся хребты,

И мы отводим взгляд:

Ведь мы наследники беды,

Мы спасотряд.

(текст Ивана Жданова, музыка Александра Дулова)

Ниндзя по небу летает,

Бегает плашмя по стенам...

(К. Асмолов (Маккавити))

  
  
   Они были уже почти дембеля, еще три дня - и свободны. Всего три дня. Нэйран уже не прятал косу под воротник, Кости проводил в медитации большую часть времени, а Лен раздобыл где-то гитару и подбирал все подряд по принципу "идет чукча тайга". Они уже расслабились и никаких назначений не ждали. На сверхсрочную не хотел никто.
  
   Вполне собой довольные, они стояли по стойке "смирно". Выглядело это странно. Оружие им полагалось по штату, но необходимости в нем не возникало, зато шанцевого инструмента, по штату не указанного, у всех было предостаточно, как и прочего, не всегда узаконенного снаряжения. Раздолбаи.
   Им бы удивиться, что в данный момент в построении участвуют только они, без пяти минут дембеля, да те самые "афганцы" -- десяток чудом выживших мужиков с помертвевшими лицами. Но они еще не научились думать.
   По мере постижения приказа лица у шестерки мертвели. Лен вдруг уселся на землю. Олег застыл с безумным взглядом. Интеллигентный Шурик тихо, но абсолютно нецензурно выругался. Ник еле держался на ногах. Оглядев своих, Нэйран просто сказал:
   -- Это не похоже на операцию прикрытия. Мы не будем участвовать в такой операции прикрытия.
   И до того, как еще кто-либо из высоких чинов смог оправиться от такой наглости, прозвучало:
   -- Щенок прав. -- Никаким взглядом, даже самым холодным, сказанных слов не заморозить. Особенно если говорит боевой офицер; человек, сам раз за разом требовавший назначений -- туда. Совершенно сумасшедший дядька. Чудом вышедший из Афгана. -- Видал я такие операции прикрытия...
   -- Воевать не умею, так что пошел я... -- Лен поднялся.
   -- Я тоже, -- подтвердил Олег.
   -- Держать нас не стоит, -- чем-то Кости напоминал взбешенного богомола.
   -- Искать -- тоже, -- продолжил Шурик, и спокойствие его было страшней любой ярости.
   -- Трепачи, -- пожал плечами офицер-"афганец", -- мальчишки.
   Слово "трибунал" ударило в спины. И, кажется, относилось не к ним.
  
   В тот же день из части пропали паспорта. Они забрали только свои. И ушли. Их разметало по всем восьми сторонам света.
  
   Андрей приплелся домой усталый, как собака, швырнул сумку в угол, содрал куртку и тут услышал:
   -- Комбанва, -- приветствие исходило от кресла.
   Рука Андрея привычно рванулась к пистолету, однако вылетевший из кресла нож тяжелой рукоятью чувствительно ударил по пальцам.
   -- Зачем тебе пистолет в собственном доме? -- с этими словами из кресла поднялся человек, которого Андрей едва узнал. Низкий, тощий, широкоплечий, явно не вполне русский, в защитного цвета штанах и черной куртке с чужого плеча. До хозяина квартиры доходило, как всегда, медленно:
   -- Черный? Какого...
   -- Жду тебя.
   -- З-зачем?
   -- Чтобы ночь прошла. Хочу вымыться. Потом можешь доложить, что я в Москве. -- По представлениям Нэйрана, Андрей, как и все его сослуживцы, должен был знать обо всем на свете. Или хотя бы в Советском Союзе.
   Хозяин квартиры вздохнул. Никому и ничего он докладывать не собирался - даже если предположить, что знал, куда и о чем. У Нэйрана было совершенно детское представление об устройстве Комитета Государственной Безопасности СССР, а у Анджи накрывались планы на вечер. Причем такие планы, о которых он не мог ни сказать, не намекнуть. Привычки не было. Анджи рассчитывал на свидание. С молодым человеком. Девушки его не интересовали.
   Андрей тяжело вздохнул, и Нэйран не понял, о чем. Понимание явилось на следующий вечер в комплекте с молодым красавцем - правильные черты лица, длинные светлые волосы, гитара за спиной и бутылка в руке. Нэйран почувствовал себя очень неудобно, собрался и исчез, не успел гость пройти в кухню.
   О шестерке дезертиров Андрей узнал только через двое суток. И был очень благодарен Нэйрану за то, что того уже нет поблизости.
   Изо всей честной компании в столице рисковали быть и бывать только Шурик да Олег. Шурик обретался у Марка по прозвищу Морок, кузена со странным характером, которого даже сам переносил только в условиях спарринга. Олега же носило путями странными. Коренной москвич, он вскоре после возвращения достал родню настолько, что сестра направила его к своей однокласснице Татке, надеясь на ее терпимость.
   Татке не повезло. В результате на квартире несчастной женщины оказались все трое: сам Олег, вежливо выставленный кузеном Шурик и Нэйран, которому деваться было опять некуда. Этакая развеселая компания. Татка и ее кот встретили это безобразие абсолютно философски. Пенки, спальники, комната и максимальное невмешательство в личные дела были им предоставлены. Мужики, разумеется, тут же поставили. Татка -- сама спелеолог -- не отказалась. Шурик попытался закадрить ее, тут же получил по морде и впал в глубокое почтение. Олег вел себя мирно, зато в приступе меланхолии наточил в доме все ножи. После чего все стихийно отправились в Никиты.
   Красивой Татка не была никогда, но более интересных женщин никому, кроме Шурика, не попадалось. Тем не менее, именно как женщина она вроде бы их не заинтересовала (да и не стремилась). Общего действительно оказалось много, особенно после прогулки по "Бородинским полям", одному из самых непростых участков в Никитах. Вредный и ехидный Шурик в конце концов куда-то делся, как обычно, ничего не объясняя. Через некоторое время обнаружилось, что Татка с Олегом... В общем, что Татка с Олегом, а Олег с Таткой. И Нэйран решил не портить людям медовый месяц.
  
   Били долго, профессионально и сладострастно - как будто давно не отрывались. Иногда бывает, накатывает такое, когда блокируются - или не срабатывают в нужный момент - рефлексы. А потом уже просто поздно. Момент упущен. Нэйран не сопротивлялся, только боялся раскрыться -- знал, чем обернется для некоторых хороших людей и первый же его блок, и его смерть. Ребят будет легко отыскать. И выбить поодиночке.
   Или это бред, попытка оправдаться, а он попросту не успел? Всех нападающих положить невозможно -- время не резина. Не менты, не гэбня - прошлое догнало и здесь? Зачем? Какой смысл делать это чужими руками и настолько грязно? Это не стиль Триад.
   Только и успел, что затянуться в мышечный корсет -- это давало шанс сохранить внутренние органы. Слишком уж надо не подохнуть. Надо хотя бы Олега предупредить... Шурика он найдет, а Шурик - остальных. Это опасно для всех. Чушь, кому они нужны, мальчишки-недоучки? Мучительно надо теперь -- кое-кого отыскать. Сейчас главное -- удержаться. Найти потом всех, достать поодиночке -- несложно. Но кому?.. -- сознание уплывало мучительно медленно. Было темно и душно. По груди прошел резкий треск. Ребра? Позвоночник? Не все ли равно? Потом это дорого обойдется. Он коротко простонал -- скорее для виду, чем от боли: боли он почти не чувствовал. Что-то снова мерзко захрустело.
   Продолжалось это еще час (меньше? больше?), потом они начали уставать. Или заскучали -- его это не касалось. Что-то холодное скользнуло под ребра, он дернулся и затих, почти остановив сердце. Внутреннее кровотечение. Кто-то, издеваясь, наступил на омертвевшие пальцы правой руки, прокатился по ним каблуком. Нэйран не шевельнулся.
   -- Представление окончено. Сдох.
  
   Подвалы, конечно, были его стихией, но не настолько. Он слушал, как все уходили. Ждал еще около часа. Вдохнул, попытался подняться и чуть не взвыл: скрутила невозможная раньше боль.
   Все-таки он встал. Сделал три шага, держась за стену: ноги подкашивались, кружилась голова. Зажал мышцами рану под ребрами, обрывком рукава перетянул руку и вышел. Было темно -- наверное, ночь. Осмотрел кисть -- два пальца болтались тряпочками, это бесило. Отрезал их осколком стекла.
   Окраина. Спальный район. Значит, ближайший таксофон -- возле станции метро. До шоссе и бегом. ...Вдоль него. Бегом?
   Этому автомату не повезло. Удар снес его со стойки на предмет изъятия двухкопеечных монеток. Следующий работал.
   -- Коннитива! -- русские слова подбирались с трудом. -- Сочти до си! Проснись. Уходи из Москвы. Забери Татку. И Шурику... Понял? -- прошептал, услышав связные подтверждения, -- хвала Каннон... -- повесил трубку и устало осел у автомата, спокойно готовясь к смерти. Оттуда и увезла его "Скорая" три часа спустя. Вызывал сотрудник милиции из линейной группы сопровождения метро.
  
   Очнувшись под капельницей в ГКБ имени Склифосовского, он стиснул зубы. Ни боги, ни Будды уже не помогут: опознали наверняка. Жаль, ничего не успел.
   Цветовые пятна превратились в смутно знакомое лицо. Леонид.... Тот самый афганец, который высказывался при назначении, кажется, капитан, совершенно безбашенный мужик. Как он вообще жив остался?
   -- День добрый, -- сказал Леонид, -- только молчи.
   -- Ты -- прикрываешь? -- губы почти шевелились.
   -- Ага. Так точно. Говорить тебе пока нельзя. Ты -- мой кузен, Николай Томовский, десантник, сверхсрочник. Из Афгана вернулся -- ни друзей, ни работы. Даже меня не нашел. С кем повздорил -- не знаешь, документы наверняка они же и забрали. За что били -- непонятно, возможно, за отказ на них работать. Ясно?
   -- Били... у метро?
   -- М-м... Нет. Ты дополз до автомата -- хотел вызвать скорую или милицию.
   -- А ты...?
   -- Работаю я там. На этой линии.
   Всякие бывают чудеса. О чудесах он и размышлял в перерывах между приступами боли и наступавшими после инъекций периодами полублаженной пустоты. Леонид появлялся довольно часто, по кусочкам скармливая мнимому кузену его "легенду", обрывки семейной истории. Периодически приходил следователь, даже, кажется, с Петровки. По всей видимости, связи у Леонида сохранились с афганских времен, и дело замяли -- визиты прекратились.
   Еще почти месяц то загоралось, то меркло от боли сознание, прежде чем Нэйран осознал, что его уже можно хоронить Ђ заживо. Никакие обезболивающие, кроме морфина, на него не действовали, да и тот приходилось вводить исключительно внутривенно.
   Смысла лечиться дальше не было никакого. Николай Томовский был выписан за нарушение больничного режима, и Нэйран, потягивая трубку, на три дня поселился в глубоком кресле на квартире лже-кузена. Хотелось ему, собственно, узнать причины столь странного благородства представителей советской милиции -- но узнали оба совсем другое -- и стали не только кузенами по легенде, но и кровными братьями.
  
   Леонид и вовсе не умел рассказывать связно. Похоронил двоюродного брата, да, еще там, а паспорт потом взял на память. Почему нет? Практически ничем, кроме мистически хрупкого сложения, не был Нэйран похож на его покойного кузена. Разве что наглостью непомерной -- но что Леонид Томовский называл наглостью? Не объяснить родства душ. Да, если два путника пили из одной реки, даже это означает, что их связывает карма. Вот еще задача -- объяснить советскому менту закон кармы. Не слишком владея русским языком.
   Сам не понимая, что делает, Нэйран спрашивал - помнишь? Ты ведь должен, ты ведь что-то помнишь... Пока не добился ответа. Внятного и четкого.
   "Помню. Один раз ты меня спас. В другой раз ты меня убил. И спас этим. Но это слова, а не причина для моих действий. Причиной является перегиб, но что это значит, я или не помню, или не пойму. Кем я был и каково мое имя -- это, брат, не ко мне. Воином и офицером. Достаточно".
   У Леонида появилось еще одно имя -- Хэнк. По созвучию. Созвучию с чем, Нэйран не знал, раздавать имена не считал себя в праве, но Хэнк - настаивал. Или проверял что-то? Услышав версию имени, усмехнулся, качнул головой. Дескать, все верно. Нэйран испугался. Усомнился в собственном рассудке. И вскоре -- исчез. Ушел в никуда -- зализывать раны и сводить счеты. Ушел, хотя с точки зрения медицины не мог даже ползать. Но Нэйран был очень зол и глубоко оскорблен.
  
   Геройство оказалось безнадежно скучным. И безумно дорогим. Он ушел от Хэнка, не желая быть в тягость. Наверное, не понимал себя -- и вряд ли хотел понять.
   В разбитые окна чердака дуло. Отрывочное существование, полубред-полусон с короткими моментами ясности. Наверное, он ничего не ел, это в памяти не отложилось. Сколько он здесь? Неделю? Больше? Когда порывом ветра вышибло осколки из треснутого круглого оконца, он вновь очнулся. Пошевелился, и боль пореза отрезвила его окончательно -- Ледяной, лежавший без ножен, впился в щеку. В плоть все глубже проникал холод, а щека от крови была неприятно теплой. Он поднялся, убрал клинок в ножны, вытер кровь и сел глядеть на переливающиеся лучи предзакатного солнца, выхватывающие из воздуха пылинки. К вечеру в голове возник телефонный номер. Когда стемнело, он спустился к телефонной будке и набрал его, не будучи ни в чем уверен.
   -- Добрый вечер. Моя фамилия Кураюки... -- он не знал, что говорить дальше. Показалось, что звонит он не по собственной воле... а по чьей? По воле Ледяного? В динамике долго молчали, потом мужской голос с незнакомым акцентом сказал
   -- Комбанва! -- и все стало неожиданно просто.
   Оказывается, его звонка давно ждали. Оказывается, его очень рады слышать. Оказывается, сотрудничество вовсе не означает вступления в организацию. Оказывается -- впрочем, об этом он догадывался и раньше -- они забрали когда-то Помнящий, старший клинок пары. И, оказывается, его можно вернуть. Да, разумеется, в обмен на некоторые услуги. И да, конечно же, организация окажет всестороннюю поддержку... Это пугало и удивляло.
   -- Как с вами связаться? -- спросили на том конце провода, и стало ясно, что разговор подходит к концу. Он неожиданно развеселился:
   -- Я сам с вами свяжусь. Например, завтра в это же время.
   -- Хорошо, завтра вы услышите наши условия.
   Двигаться было очень больно, но реально. Он попытался исполнить ката -- и с удивлением обнаружил, что почти не потерял в технике. Остальное было восстановимо.
   Имей он возможность оценить себя со стороны... Переход от нежелания защищаться к работе наемного убийцы показался бы даже ему слишком резким. Но, поглощенный своей бедой, своей болью и одиночеством, он не был на это способен. Кроме того, ему действительно необходим сёто, короткий меч по имени Помнящий, когда-то составлявший Ледяному пару.
   После первого же заказа -- ставшего заодно и первой нормальной нагрузкой -- он весь день просидел, обхватив колени, прислонившись спиной к батарее и боясь разогнуться. Было очень больно, но пугала не боль, а выгибающая судорога, которая может сломать позвоночник по новой, не убив при этом. Другого выхода -- кроме как просить морфин у посредника -- он не нашел. Какая же скользкая радость возникла в интонациях связного! Значит, нужно искать дополнительные каналы. Была еще возможность получить бесплатный рецепт, но в этом месяце он ею уже пользовался, а врачам не стоит слишком надоедать. Три мучительных дня показали, насколько он зависим от дозы. Работы оказалось на удивление много -- его, что ли, ждали?
  
   Он рискнул зайти к Затворнику в гости и одолжил старую гитару. На своем чердаке заново учился играть. Тремя пальцами не возьмешь даже самый простой аккорд (раньше он играл под левую руку). Было больно изувеченным пальцам.
   Холода не чувствовал. Когда зажила щека, начал бродить по городу. Не встречался ни с кем. Перед знакомыми было стыдно и страшно. "Долг" его все уменьшался, фамилия же Кураюки приобрела в узких кругах широкую известность, став почти что рекомендацией.

АНТИДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

  

Продолжая играть, не задумываясь ничуть --

Если публика спит, ведь проснется когда-нибудь!

(С.Вальков (Лещина))

Кто-то варит макароны к "Амаретто ди Саронэ" --

Прелести хиповской жизни вынуждают к дешевизне.

(Александр Штольц)

  
   Сотрудник семнадцатого отделения милиции города Москвы, что возле площади Дзержинского, разглядывал и паспорт, и справку раз, наверное, в десятый, но придраться ни к чему не мог. Не менее внимательно, чем мент, созерцал эти документы второй правонарушитель, высокий тощий юноша с длинными соломенными волосами, чем-то похожий на Тиля Уленшпигеля. Отдыхали оба на Лубянке. Явился капитан, втрое добродушнее и втрое толще любого из своих подчиненных, выслушал дежурного и добродушно прогудел:
   -- Конева гнать в шею за отсутствием состава! А это еще что такое?
   --Томовский Н.С., наркоман со справкой.
   Капитан с сомнением оглядел хрупкую фигуру "наркомана со справкой" со всех сторон:
   -- Тоже -- в шею!
   -- Угу, -- радостно сказал Конев, подхватывая чехол с гитарой, -- пошли.
   -- И чтоб духу твоего! -- понеслось, явно Коневу, вслед.
   Молча и довольно быстро они дошагали до памятника героям Плевны, где Конев сбросил "на камни" рюкзак и объявил:
   -- Здесь врастаю! -- после чего протянул сухую узкую ладонь. -- Конни Арбатский.
   -- Нэйран.
   -- Ты садись, в ногах правды нет. Справка настоящая?
   Кивок.
   -- Оттяг! Я тоже такую хочу!
   Нэйран молча поднял на него желтые усталые глаза.
   -- Ну торчок я, торчок! А еще -- варщик.
   В желтых глазах ни мелькнуло ни тени понимания.
   -- Правда не знаешь? Ты такой откуда? Ах да, ты же по медпоказаниям. Так вот варщик... Это мастер, который из сырья готовит... -- Конни явно искал нужное слово, -- в общем, дурь. Ты лучше скажи, почему мы не встречались? Недавно в Москве?
   С этим человеком было очень легко разговаривать, не произнося слов.
   -- Где зависаешь? Не хочешь -- не говори. Ты ведь не панк? Значит, я правильно понял. Хиппи черное классическое.
   Озадаченный кивок.
   -- Ясно. Ну, приколись. На вид пацан лет пятнадцати, широковаты плечи, ну да в черном незаметно, рост у тебя щенячий. В глазах тоска желтая, морду, похоже, не кошки драли. А хайра серые. Не знал? Ты чудо! Ах, сам я -- чудо?
   Сзади напряженно подкралась девица цивильного вида с каким-то осевшим лицом:
   -- Ну, Конни, это динама!
   -- В семнадцатом задержали.
   -- Мы вот уже часа полтора, как батареи грызем. Давай в темпе.
   -- А с хвостом -- можно?
   -- Если надежный и твой -- можно.
   -- Надежный, -- улыбнулся Конни. -- Пошли, Нэйран, покажу, что такое варщик.
  
   Человек этот слушал Джема весь вечер -- сидел и смотрел на гитару, на пальцы, почти даже не пил, ни на кого вокруг не обращал внимания, молчал и только время от времени расширялись и снова сужались зрачки в расплавленном золоте радужки, как будто глаза щелкали. Джем осознал, что поет и подбирает песни уже больше для него, чем для прочей публики в этом кабаке. Похоже, они уже встречались, кажется, у Анджи, но ведь это не повод для ощущения, будто встретил напарника, с которым прошел не одну тысячу километров. Вообще говоря, выглядел этот парень для дорогого ресторана нетривиально. Чужой здесь, что ли? Какой-то азиат с очень длинным, даже для Востока, разрезом немигающих глаз, в черном вдвойне беззащитный и одновременно -- опасный, как ядовитая змея, а хайра почему-то серые. Седые, наверное... Покинув сцену, Джем подсел к нему, старательно не замечая косых взглядов и понимающих ухмылок за спиной.
   -- Привет, -- сказал.
   Ответом был кивок. И улыбка, которой можно было завидовать, кривая и жутковатая, но почему-то удивительно теплая. На столе возник второй граненый стакан. Экзамен на знание Джема этот человек мог сдать прямо сейчас. Он налил. На правой руке не хватало двух пальцев -- четвертого и пятого.
   -- Джем.
   Странно знакомая тоска во взгляде:
   -- Нэйран, -- ритуальный полупоклон.
   -- Так не годится! -- протестуя, Джем протянул руку. В последний момент собутыльник как-то очень знакомо развернул ладонь. В глазах снова показалась улыбка.
   Разговаривать было трудно. Как будто Нэйран дал обет молчания, и даже на самые искренние слова предпочитал не отвечать. По слову за час... Но водку он умел пить не хуже Джема, а курил еще больше. Продолжая чувствовать спиной ехидно-презрительное внимание, певец понял, что попал под чужое обаяние, чего с ним давно не случалось. Однако, кроме желания поговорить, других желаний не возникало. Удивляться этому почему-то не хотелось.
   Удивиться он все-таки решил, когда узнал, что в этом городе еще есть чердаки, подвалы, теплотрассы и те, кто там живет. Задумался, тут же стер с лица следы мысли и сказал:
   -- Поедешь со мной. Если не прокатит - облом, но хоть перенайтуешь. Не на белье, зато уже хата. Я там иногда зависаю.
   Поймет ли? Джем прекрасно знал, что его разговорный вариант "великого и могучего русского языка" для филологов представляет предмет изучения, но Нэйран согласно засмеялся. Тогда певец отзвонился, по традиции, с телефона за барной стойкой, и они поехали. Указанная хата находилась настолько у черта на куличиках, что метро до них еще не было даже в проекте, а автобусы опасались ходить после десяти. Так что звонок в два тридцать пополуночи никого особенно не смутил. Наверное... Потому что из полуоткрытой двери вылетела многоярусная матерная витиеватость, емко отражавшая мнение хозяйки о Джеме.
   -- Неправда! -- помогая двери раскрыться, ответил он. -- И вообще мы чапали. Пехом.
   -- Верю, а как же, -- продолжила, обнаружившись на пороге, интересная леди лет двадцати пяти. -- Со средней скоростью литр в час.
   -- Быстрее! -- входя в коридор, тоном обиженного ребенка ответил Джем. - Знакомьтесь: Нэйран, это Лит. Лит, это Нэйран.
   -- Тоже пьянь гидролизная? -- все еще чуть возмущенно поинтересовалась хозяйка.
   -- Наркоман по медпоказаниям, -- отчетливо произнес Нэйран. В коридоре к этому моменту нарисовался не вполне трезвый муж Лит. Так вот, Сашка понял. Понял и Джем. Медленно переваривающая сообщение Лит, не видя со стороны мужа возражений, промолчала, и Черный щелкнул пальцами. Заметив, что пальцев три, Лит слегка протрезвела и начала соображать.
   -- Собственно, нужна вписка, -- продолжил бард.
   -- Кормить обещаю, -- выговорил Нэйран, и всем вдруг стало заметно, насколько это ему тяжело.
  
   ...Просто потерял дар речи...
   Было это как-то связано с тем, что он вдруг почувствовал себя абсолютно лишним в ткани бытия. Это он-то, привычно бывший незаменимым! Ощущение это являлось, скорее всего, логической ошибкой, только было сейчас не до логики.
   Не всегда хватало мужества взять гитару в руки. Да и больно это -- пальцами по струнам, иногда -- слишком. Боялся всего. Боялся сторчаться, боялся слететь с тормозов... Работа профи, как известно, не обходится без последствий.
   Лит, в общем, была довольна. Время шло. Стебаться над хозяйкой гостю не позволяло чувство такта, сколь бы забавна она ни была, да и разговаривал он только в случае крайней необходимости. Каждое слово сопровождалось необъяснимым надрывом.
  
   Кухонный безногий диванчик, который Нэйран привык считать своим, занимало некое тело, которое отреагировало на приконсновение к плечу достаточно странно: приподняв голову, грудным женским голосом сказало: "Наливай". Соответственно, изрядно усталый Нэйран и налил, все еще наивно надеясь хотя бы отдохнуть, и включил свет. На застеленном матрасе лежала девица в джинсах-клеш и драной маечке. Распахнув серые озера глаз, она произнесла очень странную фразу:
   -- То есть, мы дринчим. Где?
   И Нэйран закашлялся. Не всегда справлявшийся с русским языком, к лингвистическим изыскам он относился довольно своеобразно, но тем не менее ответил:
   -- У Лит.
   -- А ты тогда кто? Я тебя не знаю...
   -- Нэйран.
   -- И узрела она дэва, голосом человечьим говорящего, и поднес он ей влаги живительной... Давай пить, раз так. Меня Натэллой зовут. Так это ты Ђ местное мистическое явление?
   А кто же еще! Но это вовсе не тема для обсуждения. После второго стакана он заснуть никогда не мог, а эта -- сумеречное создание -- тянула из него слова и жилы. И требовала продолжения банкета. Он безумно хотел уронить голову в стол, прикинуться пьяным, но...
  
   ...Стылое море. Стылое серое море. Даже пенные барашки на волнах -- жемчужно-серые. Блеклое небо. Сросшаяся со скалой громада замка. Шторм. Одинокая лодка.
   Чистое небо...
   Синие цветы на тропинке...
   Кроваво-красная -- так не бывает! -- звезда...
   Почти непристойная красота изогнутых в усмешке губ...
   Море?..
  
   Какое море?! Пустая кухня (Натэлла даже посуду помыла!), горький дым "Ligeros" и "Столичных", свет неонки да серые глаза.
   -- Ты что-то сказал?
   Когда через несколько дней он узнал, что Натэлла явилась жить -- обрадовался несказанно. Дня три смотрел на нее, как на галлюцинацию, потом привык -- пускай будет море:
   Крылья распахнул ветер,
   Ветер обнимал скалы,
   Скалы -- улыбка волнам,
   Волны летели к замку,
   Замок смотрел в море,
   Море несло лодку,
   Лодка -- как вызов небу,
   Небо позвало ветер,
   Ветер распростер крылья...
  
   Натэлла изучала коммуны. Кто она была, социолог или психолог, никто не уточнял. У нее был собственный метод - метод полного включения(!). То есть, например, изучая хиппи, она сама становилась хиппи.
  
   Как ни странно, документы на имя Николая Томовского позволили искать "цивильную" работу и даже ее найти, и даже почти по специальности, насколько в нэйрановом случае можно говорить о специальности. Профи везде профи.
   От места работы -- здоровенного серого здания в Битцевском лесопарке -- до дома Лит было совсем недалеко, если своим ходом -- всего-то полчаса. Автобус шел дольше. С берез в лесу падали желтые листья и летели бегущему в лицо. Подступала осень, хлеща по памяти, отчаянно напоминая ту, первую и крылатую, когда погиб сэнсэй, и почти так же, как в ту амурскую осень, падали листья, только в этом краю не алые: желтые и золотые. В этом краю не бывает у осени таких цветов. В этом краю не поют ручьи. В этом краю иначе приходят сезоны. В этом краю, пожалуй, не так страшно терять. Не стоит об этом даже и думать. Но никогда не будет так страшно и пусто, как в чудесную багряную осень, которой он вернулся домой -- а дом разорен и учитель мертв...
   Нэйран любил осень -- несмотря на то, что однажды, раз и навсегда, она стала временем его потерь. Наверное, он считал осень чем-то вроде начала года - все события начинались после. Падали листья...
   Медленно вращалось колесо сансары, и мерцала в желтых глазах черная радуга, и все казалось, что что-то произойдет. Натянутой тетивой звенели струны: Лит, Лилит, Лидия -- пела... Все та же опальная осень вставала из песен, кутаясь в дорожный плащ, и в памяти рождалась мольба о встрече, и вставал из туманной мути на МКАД силуэт автоколонны, и ложился на палые листья сентябрьский уже иней... Лит была довольна. Инструкторам платили очень неплохо.
  
   Подзабытый уже вечно пьяной компанией Джем явился, как всегда, ночью. И на сей раз не один -- на руках у него находилось чудо. Не мертвое, но такое хорошее... Лит открыла, не просыпаясь, и Джем тут же доставил тело на кухню. Нэйран пребывал в ванной. Когда он вышел, чудо сидело на его кушетке в углу, прислонившись к обеим стенам сразу, и, прикрыв огромные зеленые глазища, прихлебывало чай. На лице отражалось блаженное недоумение.
   Видимо, Джем все за всех решил. По крайней мере, на то, что кто-либо когда-либо будет (сегодня) ложиться спать, похоже не было.
   -- Ромка, -- ответил он на молчаливый вопрос. -- На улице бы найтала, а там...
   Нэйран посмотрел за окно и задумчиво почесал спину между лопаток. Певец продолжил:
   -- Ни при чем я тут ни разу! Какие-то обаплы на Гоголях... Ну вот там она и сидела, лунохода ждала. Песни пела...
   Чудо слегка очухалось подняло глаза и обиженно заявило:
   -- Сахара нет.
   Разумеется, сахара не было. Джем полез за заначкой под ехидный смешок Черного: заначки эти уже стали притчей во языцех. Чай посластили. Ромка довольно заулыбалась. Черный плавно дошел до прихожей, вынул из рюкзака бутылку "Столичной". Джем обрадовано улыбнулся. Герла сфокусировала на поллитре взгляд и зажала рот ладонью. Нэйран поволок ее в сортир... даже успел. После борьбы с собственным желудком она чуточку протрезвела:
   -- П-привет, вы кто?
   -- Глюки горячечные, -- мрачно пошутил Джем. -- Я -- Джем, он -- Нэйран, но он не разговаривает.
   -- Немой, что ли?
   Нэйран фыркнул.
   -- Просто не разговаривает.
   Нэйран показал Джему ребро ладони.
   -- П-подожди, ты Джем? Тот самый?! Хассиям!
   Черный расхохотался и кивнул. Джем подтвердил, демонстративно смущаясь. Ромка переводила взгляд с одного на другого в полном обалдении.
   -- Пить будешь? -- справившись с собой, спросил бард. Ромка отрицательно помотала головой.
   -- А пиво? -- Джем аж рот приоткрыл от изумления: Нэйран напрягся говорить! Голова Ромки утвердительно качнулась, и из рюкзака появилась бутылка "Жигулевского". Мужики хлопнули по сто, девица усосала полбутылки и потребовала гитару. Иначе, мол, спать не ляжет. Аккорд, другой...
  
   ...Черный Ветер развевает плащ. Огонь идет по степи. Через кочевой стан напролом мчится, спасаясь от огня, обезумевший табун...
   Огромный, не по росту, лук звенит в тонких руках. Падает закованный в железо воин...
   Пылает костер на городской площади, а под стенами жалобно ржет конь...
   Входит бродяга в драном плаще, и скрипит столетья не открывавшаяся дверь...
  
   Нэйран усилием воли вернулся в себя. Приглушенно от его взгляда охнув, Джем накатил полный стакан.
   Ромка все пела, и перед глазами одна за другой проплывали картины, на которые никогда не хватит слов. Тогда Черный залпом выпил стакан, обулся и вылетел -- за дверь и в лес. Когда он, с сорванной на костяшках кожей и вполне уже в себе, вернулся, Ромка спала на его лежанке, Джем раздевался.
   -- Ну и за на буя ты скипнул?
   Нэйран пожал плечами.
   -- Больно? -- ответом была кривая горькая улыбка. Так он в эту ночь и не лег -- сидел, раскачиваясь, на полу и до рези в глазах вглядывался в непонятно знакомые черты цыганского лица. И на бегу по дороге на работу все пытался что-то понять... Не понял.
  
   Он никогда не умел считать. Ни до одного, ни до трех, ни до пяти. Попросту говоря, Нэйран с детства не разбирался в людях. Фатально. Клинически. Он путал собственную нужность, интерес к себе, верность, дружбу и еще ряд понятий - потому и привязывался обычно к людям клятвами или узами крови. Но шестерку разметало по всему свету, и они не считали нужным пересекаться. У Затворника была уже новая группа, кроме того, Хи - параноик. А Хэнка Нэйран отчего-то стеснялся. Или не верил, что люди помогают просто так? Или сомневался в собственных несовершенных видениях?
   Да нет же. Просто Хи был странный -- бард, спелеолог, мистик и так далее. И все братья по оружию были странными -- даже когда казались обычными. Одних завиральных Шуриковых идей хватило бы на троих. Или Олегова доказательства теоремы Ферма. А Хэнк... Хэнк вроде бы совсем обыкновенный. С нелегкой, нелепой, но совершенно нормальной советской судьбой, без бреда, без мистики, без странностей и завихрений. Или близость смерти меняет людей?
   Нэйран мог бы поселиться у него. Но не стал. Изредка захаживал в гости, молчал и ждал, пока Хэнк переберет свой незатейливый набор тем для разговора.
  
   И жить, хватаясь, как за соломинки в водовороте, за любые проявления того, что казалось настоящим: отрешенное лицо Хэнка, насмешливо-страстные песни Джема, нечаянные Ромкины улыбки... опустошенные глаза Шурика, страстное безумие Олега с Таткой... Он молчал. Ему спасли жизнь, более того, дали начать с начала... А он, меньше всего хотевший быть у кого-то в долгу, не мог этого простить. И молчал.
   Пара фраз за сутки, горький дым сигарет, почти ставшие рефлексом движения торчка (он уже знал, что значит это слово) -- шприц, ампула, перетяжка, "контроль", набрать в шприц воды, "приход" -- большего он для себя не ждал. Искать кого-то из старой команды было рискованно, прочее -- безразлично. Он ничего не менял.
   Снова пил перцовку с Джемом, торчал с Конни, улыбался Ромкиному смеху и играл с кровником в кости. Всуе пропадало неутолимое желание что-то спеть, сказать, объяснить, и от попыток (или пытки?) играть до слез болели искалеченные пальцы.
   Лит, мнившая в ту пору себя живым божеством на земле, расшибла свое высокомерие о его гордыню и решила для самооправдания, что он -- чудовище, никто и ничто. Каких не бывает. Он молчал, перебирал струны гитары -- и улыбался.
  
   Натэлла, для которой он был не только чудом из чужого, параллельного, мира, но и материалом для научных работ, потихоньку его разговорила. Лед треснул. Однажды ночью, едва Джем отнес Нату в маленькую комнату, кухню заполнили сумерки Нэйровской песни. Джем вернулся на кухню бегом, еще в рубашке, но уже без штанов, и под "Третьим лишним" выудил из внеочередной заначки очередную поллитру, пристукнул ею по столу:
   -- Ну?
   В него вперился непонимающий взгляд.
   -- Пой, птичка, пой. Еще! Мне нравится.
   Нэйран помотал головой.
   -- Мяушки, Нэйрани! -- пропел Джем умильно.
   -- Иди ты!.. -- прошипела "птичка", закуривая.
   -- Ага! -- с довольным видом Джем полез в очередную последнюю заначку. К бутылке на столе добавились две пачки. Нэйран вздохнул. Джем разлил отобрал гитару спел "Остается" Кукина. А допев, поднял на приятеля тоскующие синие глаза и промяукал с интонацией "Плешки":
   -- Ой ты бедный, маленький! Морду ему набили! Впервые за жизнь, подумать можно! Тоже мне, целка! И память у нас девичья, кого мы и спасали, и кого спасли, так не вспомним... никогда, бля, в жизни, потому как нехорошо о таком помнить! Неприлично, понимаете ли! Недостойно самурая, -- педерастические интонации из голоса исчезли, певец заговорил зло и резко:
   -- Что, сопротивляйся ты, легче бы было?!
   Нэйран весь качнулся в отрицании.
   -- Вот ты живешь -- завидуешь. Мне завидуешь, Ромке, Андрею, Сашке... Да еще и простить себе не можешь, ведь завидовать -- дурно... Так? Отвечай, так?!
   -- Джан! -- почти умоляюще. Все сказанное было недалеко от правды. Черный протянул руку за гитарой. Певец поднял голову -- в глазах плеснулось чужое, надчеловеческое.
   -- Как. Ты. Меня. Назвал? -- очень медленно, выделяя каждый слог, отчеканил Джем, когда музыка смолкла.
   -- А? Джем?
   -- Н-нет... -- с и без того бледного лица Джема сползали последние краски. -- Так ты не помнишь?.. Извини дурака. Давай, что ли, дернем. -- Видно, очень важное что-то прозвучало, но... Но исчезло, как не было.
   -- Ты прав. Почти. Только не говори так противно, если можно.
   -- Больше -- не буду, -- Джем заигрывающе улыбнулся, и Черный звонко рассмеялся -- едва ли не впервые со времени их знакомства:
   -- За меньшинства! -- провозгласил он.
   -- И ты, Брут?! -- когда Нэйран кивнул, Джем слез со стула, снял шляпу и раскланялся.
   Вот так их и застала Лит, середь ночи вставшая покурить: початая бутылка на столе, пустая бутылка под столом, на табуретке сидит Нэйран в позе лотоса с сигаретой в зубах, напротив стоит Джем, поставив ногу на стул, с гитарой в руках, сигаретой же в зубах, в шляпе, рубашке и без штанов. Лит, прекрасно знавшая об ориентации последнего, с досадой сплюнула и развернулась.
   -- Пить -- будешь?
   Чтоб Лит да отказалась! Потом добили бутылку. Накинув куртку, Нэйран вышел -- и через полчаса вернулся с добавкой. Где он ее взял в четвертом часу ночи на юго-западной окраине Москвы, так и осталось загадкой. Лит вскорости отправилась спать. Снова диалог с гитарами в руках, потом Джем вспомнил, что вечером -- концерт, и Черный объявил отбой. Джем отправился спать к Натэлле, Нэйран лег на кухне.
  
   "Ненависть была мне проводником от встречи до встречи, как в прошлом, так и в прочем. Я из тех, кто играет -- не словами, бедами, и мой путь обозначен пунктиром боли. Это -- задано, остальное -- некритично. Все это сон, я проснусь и останутся -- тишина, тьма, одиночество. Тоже сон, а вне...
   вне были мы,
   которые здесь не больше, чем призраки радуги.
  
   Здесь не имеют смысла отношения -- дружеские, семейные, человеческие.
   Лит -- хозяйка квартиры, а ей вольно считать себя если не Лилит, то ее аватарой, так что остальные зависят от ее желания. Кроме Натэллы в качестве близкой родственницы и меня как дорогого гостя. Милостивая Каннон, до Лилит ей лететь и лететь... Пьют все... Лучше бы не пили. Но не мое это дело. Вот только поет она все реже...
   Как редко встречается в священных текстах имя Призрачной Госпожи...
   Что это значит? Какое он право имеет?!.. Не знаю. Раз посмел -- имеет, значит. Ничего не хочу загадывать. Прошу простить, есть ли мне дело до его причин?
   Бытие так похоже на жизнь"
  
   Можно; конечно же, можно -- то носить на руках всех по очереди женщин своего маленького мирка, разыгрывая из себя старшего брата, то перемигиваться шутки ради с Джемом, то клясться осени в любви... Можно...
   Только вот смеется она своим удивительным смехом, и подгибаются колени, но ведь это -- не твоя игра. Кто и в чем ошибся? Ей же всего двадцать! Но -- уже поздно. Безумие? И ведь на кого-то ты даже, кажется, для нее похож, но в стремительном потоке цыганских и русских слов не успеваешь -- не можешь? -- не должен? -- понять. А она снова смеется: "Не быть тебе, Черный, с женщиной... Ни-ког-да". Не быть...
   Эти нелепые вспышки в глазах -- ночь, степь, костер... Как хочется думать, что просто сошел с ума, что доторчался наконец до глюков! Видимо, так тоже можно жить: регулярно проверять, лежат ли ампулы в потайном кармане, каждый вечер по часу лежать на полу (иначе утром не встать), каждый солнечный день встречать темными очками и после каждой песни заново разрабатывать руку.
   Он быстро перестал петь для всех, кому жизнь и так казалась слишком мрачной. Осталось двое постоянных слушателей -- Джем, все пытавшийся Нэйрана, как загадку, разгадать, и Ромка, которая ценила любое в принципе творчество. Играть по-прежнему было тяжело. Зато снова были прекрасные, как музыка, формы-ката. Вроде бы он воскресал.
   Лучше бы он этого не делал! Но все равно, Ледяной призвал его душу. Меч и так слишком долго ждал. Пора заехать к Андрею. Ни у кого больше оставлять подобные артефакты Нэйран бы не рискнул.
  
   Ровно в полночь нажал он на звонок. Открывший дверь Андрей явно спал на ходу:
   -- Явился -- не запылился! -- почти радостно сказал он, потом протер глаза и спросил:
   -- Ты кто?
   -- Опять не узнал? Я клинок забрать.
   -- Наконец-то! А не выпить ли нам? А то ведь я так ничего и не знаю.
   -- Я тоже.
   -- Все равно, пошли.
   Долго уговаривать Черного нужды не было. Тем более что Андрей явно пребывал в тоске и печали, а у Нэйрана шел четвертый день без дозы. Так что достали из холодильника "Московской". Выпили. Закусили, чем бог послал. Бог посылал Андрею регулярно шпроты, морскую капусту, сырокопченую колбасу и венгерский консервированный горошек, остальное в доме не приживалось. Офицер совершенно не умел вести хозяйство.
   Налили по новой.
   -- Рассказывай, -- наклонив голову, потребовал Андрей.
   -- О чем? -- почти искренне удивился Нэйран.
   -- Обо всем.
   -- Не умею...
   Тогда Анджи поднял стакан, чокнулся с лету и одним глотком выпил полстакана. Нэйран покачал головой. У Андрея Сергеевича Сокольны явно случилось обострение профессиональной болезни многих сотрудников "органов" -- алкоголизма. В форме запоя.
   -- Рассказывай сам, -- предложил Черный, снимая гитару со стены. Чего угодно ожидал, но не исповеди!
   -- Тяжко мне. Понимаешь, сам не знаю, зачем... Все это. Один я. Бля, всегда я один! Ты пойми, -- он блеснул глазами сквозь сигаретный дым, -- работа эта сучья, служить... противно. Это мне-то, потомственному офицеру! Одни сплошные... как у вас это называется?.. геморрои. С Джемом. И не пишется ни черта. Бред какой-то.
   -- Т-с-цивил.
   -- Да, цивил! Я не эскапист. Я и не пойду никуда из собственного дома, перебьются.
   -- А надо куда-то?
   -- Как вы...
   -- Я не ухожу -- иду.
   -- Устал я.
   Недобро усмехнулся Нэйран, перебирая струны. Не видел он смысла в таких беседах. Зря, пожалуй, не видел. Гордый был слишком и все еще молодой. Ему и в голову не приходило, как порой это бывает нужно... Впрочем... Впрочем, Черный отложил гитару и налил. Третью пили, не чокаясь -- и потом Андрей отобрал гитару. Первые две песни даже звучали пристойно, на третьей Нэйран скривился. Андрей тут же обиделся. Отобрав гитару, Черный спел "Письма к римскому другу". Выяснилось, что водки больше нет, и Андрей тут же перестал кипеть и засобирался за добавкой. Еще в дослужебные времена он был славен тем, что знал, где, что и когда можно купить.
  
   В закутке, где располагался служебный вход магазина "Пиво-воды", было темно и пусто. Вместо двух "Столичной" пришлось брать "Московскую" и перцовку -- они явно были не первой компанией за ночь. По дороге обратно на них выпало нечто с фразой:
   -- Мужики, с кем на троих? Распл... полагаю пл-литрой!
   Выпили. Нечто (вряд ли это можно было называть мужиком) сообщило, что оно "б-дет с-сп-ть" и уползло себе обратно в подъезд, а они пошли дальше. Тут Нэйрану понадобилось отлучиться за угол. Возвращаясь на улицу, он услышал какой-то шум. Видимо, промышляли эти трое банальным гоп-стопом, но сейчас на них шел Андрей, медленно и угрожающе, и Черный понял, что случится дальше.
   -- Ямэ! Андрей, стой! У него пушка! Стоять!!! -- и все-таки успел.
   От бешеного "стоять!" притормозил только Андрей, но этого хватило -- Нэйран налетел черным ветром, блеснул бешеными глазами, случайно выломил у одного из гопников вместе с ножом -- пальцы. Они, кажется, поняли наконец, что эти двое не шутки шутят -- удрали. Анджи стоял, как окаменелый.
   -- Эва! Эва, Андрей!
   -- А? -- давно Нэйран не видел взгляда, настолько нездешнего.
  
   Дома, после стакана, Андрей отошел -- и сразу как-то очень быстро опьянел. Так что когда в замке повернулись ключи, Нэйран играл "Солдата Киплинга", а Андрей пел стоя. Джем прошел в комнату, не раздеваясь: шляпа набекрень, гитара на плече и радостная ухмылка во всю физиономию.
   -- О! -- обиженно и нетрезво сказал он, -- у меня сегодня была презен... табельность (видимо, имелась в виду презентация), а они без меня... Ну-у...-- и внимательно огляделся. Ибо зрелище воистину было запоминающееся.
   Андрей, потерявший всякую элегантность, -- без пиджака, в расстегнутой рубахе, галстук под ухом и пустая кобура -- казался непомерно длинным и тощим. И пьяным, особенно по контрасту со внешне трезвым Нэйраном. Тот балансировал на задних ножках стула, пальцы танцевали по струнам. Никакой рубашки на нем, понятное дело, не было, и жутенькие жгуты мышц шевелились под красными шрамами, как змеи. Серые пряди падали на глаза. Черный опять молчал...
   Андрей с грохотом осыпался в кресло. Джем хихикнул. Нэйран возвел очи горе и снял ноги со стола:
   -- Водки?
   -- Дык!
   -- Гитару?
   -- Не-а, -- протянул Джем, -- пускай этот поет. У меня сегодня...
   -- Пре-зен-та-ция, -- по слогам выговорил трудное слово Нэйран.
   -- Жень! -- сказал Анджи и упал мордой в стол.
   -- М-нда... -- пробормотал бард, -- и сколько?
   -- Около литра.
   -- На двоих?!
   -- Нет.
   -- Нехило. Позорище...
   Совместными усилиями тело доблестного офицера было уложено на диван.
   Подобные пьянки обычно называют ночью с пятницы на воскресенье. Андрей проснулся с жесточайшим похмельем и ударился взглядом о просветленную физиономию Джема.
   -- Д-джем, -- плохо повинующимися губами произнес он, -- а где Черный?
   Джем достал из холодильника бутылку, заначенную на утро, накатил Анджи пятьдесят грамм и объяснил, что Нэйран отправился за бухлом. Хозяин сначала посветлел, затем -- позеленел:
   -- Опять?! А ночью?
   -- Ночью тоже неплохо посидели.
   Андрей застонал. Дверь открылась, кажется, снова без ключа. Вермут "Российский Экстра", две бутылки, был у Нэйрана в руках, рюкзак побулькивал и побрякивал. На кухню удалились оба гостя. Через некоторое время Анджи нашел в себе силы подняться и заглянуть туда. Ему чудом не стало плохо. Подобного изобилия в этом доме не случалось даже при Галочке.
   -- Откуда?!
   -- У меня была презен...тация, а что было у Нэйрани, я не знаю...
   Нэйран же объявил, что раз добытчиком был он, то теперь он отправится в небытие. Джем вздохнул и погнал Андрея из кухни. Зачем-то сняв с вешалки куртку, Черный исчез в ванной. Тогда Анджи улегся обратно на диван.
   Разбудил его возглас Джема
   -- Кушать подано! -- и он вскочил, ища пистолет. Любимое Нэйраном кресло захихикало (пистолет Черный ночью спрятал от греха подальше). Андрей проснулся окончательно и... увидел стол. Полностью накрытый, с солеными грибочками, краковской колбаской колечками и непостижимым горячим. Ноги не удержали, Анджи плюхнулся обратно на диван.
   -- Утро! -- сказало кресло, откуда и поднялся, чуть пошатываясь, Нэйран. Желтые глаза смотрели в пустоту, жгуче-черная точка зрачка тонула в расплавленном золоте радужки. День только начинался...
  
   "Петь. Пить. Молчать. Выплескивать непонятную тьму в горьких словах -- и вновь замолкать надолго, пытаясь понять, что сказал. Любить всех -- будто в потерянном детстве, где не было врагов, и шептать ночью: "Боги, верните мне ненависть!" Не вернуться -- путь уже выбран".
  
   Примерно в полночь раздался междугородний звонок. Анджи с Джемом как раз направились в ванную. Нэйран, нетрезвый (в трезвом виде он бы этого не сделал), поднял трубку.
   -- Коннитива.
   -- Здравствуйте, -- слегка удивленный женский голос. -- А где Андрей?
   -- Он... э-э... в ванной.
   -- Ясненько. Так вот, это его сестра. Не будете ли вы так добры передать ему, что Рина будет в понедельник с утра?
   -- Хай! Да.
   -- И с легким паром его, -- в голосе зазвенела насмешка.
   -- До свидания?
   -- До свиданья, -- Рина повесила трубку, а Нэйран почесал в затылке. Наверняка сестра о наклонностях брата знает. Хотя они ведь действительно уединились в ванной.
   Как только Андрей появился, Черный сообщил о звонке. Анджи подумал и сказал, что в воскресенье пьянка закончится, и он всех отсюда выгонит. "Ну хоть разгребать не нам", -- подумали гости.
  
   Звонок в дверь в три часа пополуночи не застал Лит врасплох -- она привыкла. Но зрелище за полуоткрытой дверью восхищало. Поодиночке эти двое на ногах удержались бы вряд ли, так что стояли они домиком. Обнявшись. В левой руке Нэйран держал бутылку, правая уверенно покоилась на бедре Джема. Правая рука барда блуждала под рубашкой Черного, левая медленно продвигалась от бедра к пряжке ремня. Опытный взгляд -- а уж опыта Лиде хватало -- моментально определил, в каком оба состоянии. Ее халатик тут же с готовностью распахнулся. Джем фыркнул, и они вошли (чтобы не сказать "впали"). Пока Лит выдергивала пробку из ванны, парочка проследовала на кухню. Раздалось привычное побрякивание разгружаемого рюкзака. На столе возникла внушительная батарея бутылок. Они сели друг против друга и приступили к употреблению, не разнимая рук. Лит явилась на кухню. Ей тут же накатили стакан перцовки и предложили, явно издеваясь, пить штрафную. Вид у обоих был страшно довольный. Джем блаженствовал, полуприкрытые глаза лучились. С улыбающихся губ время от времени срывались обрывки слов -- это когда изувеченная рука Черного, ни к чему не обязывая, скользнула в рукав сценической рубашки. Сам Нэйран отрешенно улыбался. Его рубашка валялась на кушетке, под кожей перекатывались веревки мышц. В общем, прелюдия у них продолжалась, по мнению Лит, уже часа три. С перерывами на возлияние и пешую прогулку.
   Снова налили. Джем походя шлепнул Лит по заду, Нэйран вообще не обратил на нее внимания. Перцовка, жгучая и крепкая, да еще на старые дрожжи, попросилась наружу, и Лит рванула в сортир и вскоре вернулась. В нетрезвом ее сознании возникло отчетливое желание присоединиться. Но...
   Места ей уже не было. Джем сидел на лежанке, откинувшись к стене. Черный, чуть покачиваясь, встал со стула, в глоток допил бутылку и упал коленом на диван. Дальнейшее скрыли, спутавшись, серые и золотые пряди. Уходя спать, расстроенная Лит видела, как Нэйран медленно опустился на пол...
   Наутро раздосадованная и похмельная Лит жаловалась уходящему на работу, не менее похмельному, мужу, что вписчики -- сволочи и пидарасы. Но Сашка давно и хорошо знал свою жену. Мало ли кем могут притвориться два приятеля, не желая делить с Лит койку?
   На флэту царил абстинентный синдром.
  
   "Не хочешь -- не живи, но, если хочешь... Если хочешь -- пей и пой, и смейся над бессистемными домогательствами прекрасных дам. Не тяготись совестью и смотри на изредка появляющуюся Ромку пустыми глазами. Дерись, если охота драться; спорь с Затворником об избранности парий до пены у рта; бегай с Таткой на пару по незнакомым системам; носись черным призраком по заснеженным лесам Подмосковья; и снова -- пей или пой. Иначе уже нельзя. Иначе -- уже не жизнь. Хэ!"
  
   -- Ну все унесли! Только Конни не унесли! Конни, ты слышишь?! Конни...
   -- Видишь же, что нет! Потащили к дороге.
   -- На хуя?
   -- Возьмем мотор.
   -- Ханкой платить будешь? Или кислым?
   Темноволосая недвусмысленно повела глазами, но тут же некрасиво дернулась, тихо застонав.
   -- Ха! А вагинизм? -- ехидно спросила вторая, невзрачная светловолосая девушка в цивильных заношенных шмотках. Между ними лежал Конни. Вернее, его тело -- явно без сознания.
   -- А что делать?
   -- Тоже мне, вопрос русской интеллигенции! Я-то откуда знаю... Погоди!
   Она вскочила и бросилась к углу улицы, где только что мелькнул смутно знакомый силуэт, и увидела удаляющуюся спину. Ошибаться можно было в чем угодно, но уж слишком хорошо запомнились ей летом серые -- полуседые -- волосы. Спина удалялась.
   -- Эй! Эй ты, хвост!
   Вряд ли Нэйран бы понял, что обращаются именно к нему -- он уверенно направлялся за морфином, подгоняемый болью и неприятной мыслью о том, что ампула в кармане -- последняя.
   -- Эй, ты! Наркоман со справкой!
   Он развернулся и рванул назад так резко, что едва не столкнулся со светловолосой полубезумной девицей. Звали ее, он помнил, Галкой - это она жила возле площади Ногина.
   -- Слушай, помоги! Мы ноги сделали с одной хаты, там Конни варил для бандитов, а теперь...
   А теперь Конни лежал на снегу во дворах на третьей Владимирской и встать сам явно не мог. Идти -- тем более. По словам второй герлы, до хаты по-прежнему было недалеко.
   -- Нам бы только добраться, -- говорила Юлька, -- есть и ханка, и джеф...
   -- А варить кто будет?
   Нэйран пытался привести Конни в чувство точечным массажем.
   -- Найдем кого-нибудь. Дядю Сашу, например...
   -- Дядя Саша, -- вдруг открыл глаза Конни, -- вчера стартовал в Самару. Бля, все равно я не встану. Больно...
   Глаза закрылись, и Нэйран стынущими пальцами тронул молнию на нарукавном кармане, где лежал его "последний шанс" ходить. Огляделся. И с некоторым усилием поднял Конни на руки. До ближайшего парадняка было метров десять.
   -- Шмотки!
   Вещей оказалось немного. Темноволосая девушка распахнула перед ним дверь подъезда. Каннон милосердна -- вроде их никто не заметил. Нэйран поднялся на второй этаж. Спина выла. Он пристроил тело на ступеньках, открыл карман, достал шприц и ампулу. У обеих девиц жадно сверкнули глаза. Юлька скрипнула зубами.
   -- Свет! И -- куда?
   Рокси -- так звали темноволосую -- закатала Конни правый рукав, пережала на предплечье идущую от ладони вену. Юлька зажгла неведомо откуда возникшую свечку. Нэйран прицелился. У Рокси задрожали пальцы. Из стальной иглы потекла кровь. Обе беглянки перестали дышать. Он соединил иглу со шприцом и нажал на поршень. В ответ тело Конни постепенно расслабилось.
   -- Спасибо. -- И, через вдох -- Кто... тут? А, Нэйран, привет. Уматывать надо. Рванули. И в темпе.
   Конни даже честно попытался встать сам. Не получилось. Когда его с двух сторон подхватили Рокси и Нэйран, кое-как он на ногах удержался. У Черного были деньги. Доехали быстро. Конни уложили на матрас на кухне.
   -- Ну, что делаем? Люди, я лежа варить не умею, -- ехидно сообщил он, -- а вы вообще не умеете.
   -- Научимся, -- спокойно ответил Нэйран, -- сварим. Командуй.
   Потом Конни, наверное, проклял день и час, когда на это согласился. Потом эта история вошла в торчевые анналы под названием "баллада о варщиках". Нэйран проклинал этот час потом на каждом процессе... Девицы дергались каждый раз, когда с матраса звучало "ну примерно", а от плиты интересовались, примерно больше или примерно меньше. В конце концов Конни сказал:
   -- Можно перебрать, -- и у Нэйрана подкосились ноги. Он упал на тот же матрас, сворачиваясь клубочком. Вопроса о том, кто вмазывается первым, даже не возникало -- по той очевидной причине, что спрашивать не у кого, и протрескавшись, Конни сказал:
   -- Можно! -- и сам вкатил Нэйрану четыре куба за его мучения.
   -- Аригато, -- шевельнулись темные губы. Конни освободил матрас, помогая Нэйрану улечься поудобнее.
   -- И больше я черный в жизни варить не буду!
  
  

АНТИДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Но в конце пути сияй, по завету Саваофа:

Уходящему -- Синай, остающимся -- Голгофа.

(С. Чичибабин)

Прошла зима. Настало лето.

Спасибо партии за это.

(народное)

  
   Снова поздно что-либо менять. Снова синими были ночи, похорошела сдавшая было за зиму Лит, опять серым пламенем загорелись сонные глаза Натэллы, из неведомых странствий вернулась в Москву Ромка и снова запел весенние песни Джем, временно сменивший ориентацию ради ее прекрасных глаз. Питие вновь определяло сознание, но оно почему-то приелось. Нэйран догадывался, что сел в систему, но останавливаться -- опять же -- было поздно. Песни приходили злые и жгучие, вот только мешала весна. Из Никитских каменоломен возник разменявший, наконец, квартиру Хи, и несколько дней Черный провел у него в яростных спорах без начала и смысла. Спелеосезон закончился (или не начался), снаряжение потихоньку комплектовалось и жизнь налаживалась...
  
   Как будто крылья выросли за спиной: ночь, весна и конец контракта. И сегодня воссоединится древняя пара. Место встречи значения не имеет. На темном фоне -- едва заметная черная тень.
   -- Коннитива!
   -- Коннитива! -- кто увидел собеседника первым, неясно. Но почему так знаком голос? Длинная тень, высокая и слишком уж знакомая. Кто из двоих больше похож на японца -- Нэйран или связной? Тень издала сдавленный возглас изумления.
   -- Так это ты -- Кураюки Ньорай?
   -- Хай. Морок?! И как мне быть с Шуриком?
   -- Зачем?
   -- Он говорил, что не знает закрытых техник.
   -- Мы -- боковая ветвь... А он мне родня по матери. Не знает, конечно. Ледяной с тобой?
   Нэйран кивнул.
   -- Я могу его видеть?
   -- А я могу увидеть Помнящий?
   Две стальных молнии на миг сверкнули в темноте: бледно-голубая и вторая, покороче, с лиловым отливом. Медленно, как будто вспоминая слова, Морок произнес ритуальную фразу, подводящую итог под сотрудничеством с Кураюки Ньорай, и с поклоном передал ему клинок. А Нэйран согнулся еще ниже, но засмеялся счастливым смехом, чувствуя кожей опасность или предательство.
   -- Берегись!
   -- Уходи! -- оба говорили по-русски, и в следующий миг стало не до разговоров.
   Кем бы ни был человек с детским именем Ньорай -- незаконнорожденным, недоучкой, отступником -- бой он принял, потому что пара принадлежала ему по праву крови. И он выжил. Очень может быть, что по той же причине.
  
   -- Гинтю, он собрал пару.
   -- Нани?! Извини, я отвлекся.
   -- Кураюки Ньорай вернул Помнящий.
   -- Хорошо. И будет еще лучше, если он объявится здесь. В целости и сохранности.
   -- Попробуем.
   -- Вы не пробуйте, вы делайте... Сейчас, я записочку напишу.
   Ручка потонула в лапе Жнеца. Четкие мелкие иероглифы возникали, как из пустоты. Смысл письма сводился к поздравлению, выражению почтения и пожеланию удач в дальнейшем. А также предложению встречи и обещанию эскорта (видимо, почетного). Стандартное, в общем, послание. Если бы не подпись "Хияма Гинтю, Жнущий в Сумерках".
   -- Лихо у тебя это выходит. Слушай, Жнец, ну не мне же ехать?
   -- Далеко ты, Василь, уедешь? Дурачок-то наш вернулся ли?
   -- Ждем с мину...
   В комнату со страшным грохотом ворвался молодой человек, ростом не уступающий Жнецу, с явно наметившимся брюшком. При кажущейся неуклюжести он ухитрился ничего не сломать, хотя действовал явно не руками. Руки он старательно вытирал паклей.
   -- Опять ты, скот, дверей не жалеешь?!
   -- Ой, прости, Жнец, я больше не...
   -- Слышал уже. В Москву хочешь?
   -- Я, кажись, только оттуда.
   -- Форсаж... -- меланхолично заметил именуемый Жнецом.
   -- Что форсаж?! Деталечки приехали!!! - от вопля восторга зазвенели стекла. -- Без проблем, Мастер, сгоняем. А в чем трабл?
   -- Нехило одного психа в гости зазвать. Но псих без башни, зовут его Черный Нэйран, и на байк он купится, пожалуй.
   -- Угу. Ну я пошел?
   -- Куда?
   -- По деталечки... На склад.
   -- Вперед. Против общества Хагена не возражаешь?
   -- Ну-у... Опять умное лицо делать...
   -- Take it easy! Ты не будущий лейтенант, тебе без надобности. Времени на треп не даю. Да, кстати!
   -- Ню?
   -- Ни о какой силе речи быть не может. Во-первых, тебя он положит, а его учили насмерть, и мне до чертиков нужна его добрая воля во-вторых.
   -- Хай! -- Мужик выпрямился, щелкнул сверкающими "казаками" и согнулся в пародии на ритуальный поклон.
   -- Письмецо вот прихвати. И изыдь с глаз моих.
   -- Вот дурак-то, -- сказала вслед ему бледная личность, именовавшаяся Василем.
   -- Травка? Этот дурак похитрее нас с тобой будет...
  
   Тоненькая папочка. Детективный сюжет, ни концов, ни начал. Недомолвки, легенды, слухи. Почему мечи называются "Клинки Поражения, Лед и Пепел"? Почему и для кого их хранила семейная династия Кураюки? Кто они вообще такие, Кураюки - самураи? Аристократы? ого их хранила семейная династия Кураюки? Почему синоби приравнивают их к независимым равновесникам? Хранителями чего, кроме Клинков Поражения, они являются? Почему оба Кураюки, и Саэмон, и Йори, покинули историческую родину и обосновались в двух самых крупных державах (Саэмон в СССР, Йори в Штатах)? Почему Саэмон взял в ученики приемыша-полукровку и почему позволил себя убить? Жнец раздосадованно стукнул папкой по столу. Взлетела бумажная пыль. Информации не хватало. Папка "Кураюки Ньорай" была немного потолще, приемыш решил собрать на себя все возможные беды, как лохматая собака репьи на хвост. Невезение досталось в наследство от отца: Ерин Сергей с БС-19 N901, подлодки с говорящим прозвищем "Хиросима", умер в июле 1961-го. О матери известно только, что ее звали Ханако, фамилию так и не удалось выяснить, и умерла она в августе 1965-го. Кураюки Саэмон страдал благотворительностью? Но мечи Ньорай собрал снова. Выкупил, отработал? Что, в конце концов, Триадам до этой пары? Зато у Хиямы появился шанс увидеть клинки. Может быть, разгадка именно в них?
  
   Черный уже был у метро "Библиотека имени Ленина", когда его окликнули:
   -- Слышь, приятель! Ты байк водишь?
   -- Да.
   -- Тут, понимаешь, кореш мой в дугу, на Арбате вашем укушался, не бросать же аппарат...
   -- А он?
   -- Пассажиром приму, авось удержится...
   Остановились посланцы вовсе не в Москве. Впрочем, и до Зеленограда путь недолгий. Глубоко пьяный Хаген (так Травка представил спутника) вполне цепко держался за пояс косухи на медвежьей туше приятеля. Задуматься Черный ни о чем не успел -- сел и погнал, будто прирос к седлу.
   -- Бля, как родной! -- донеслось сзади.
   Полдня провели в центре послы, пытаясь подстроить случайную встречу. Когда Травка увидел клиента, он даже засомневался -- а не ошибся ли Жнец? Впрочем, Жнец не ошибался никогда. Долетели до Клина меньше, чем за час.
   -- Ну ты псих! Выпьешь?
   -- Не откажусь.
   Нэйран в легком обалдении наблюдал, как байкер на руках заносит в подвал утяжеленный "Урал". Вот уж кого боги силушкой не обидели! И ведь не дурак парень, чего за другом не проследил?
   За столом Хаген внезапно протрезвел. Так ему, свидетелю всех сильных города Питера, полагалось по роли.
   -- Извини, Нэйран, мы тебя малость...
   И оба сразу поверили, что эта фитюлька -- противник не из слабых. Он не изменился в лице. И даже не напрягся -- только расширились и резко сузились зрачки в желтых звериных глазах. Как будто переключился режим.
   -- Морочить голову не будем. Читай.
   По-японски не читали ни Хаген, ни Травка, да и почти никто в конторе Жнеца. Нэйран в глоток выпил полстакана водки, повел плечом:
   -- Благодарю за приглашение. Я возьму предмет разговора?
   -- Его зовут Ветер.
   И Черный не переспросил, кого. И так ясно.
   Нэйран летел по улицам, не задумываясь, что прав у него нет и он уже слегка пьян... Будто крылья выросли за спиной; ветер -- или Ветер -- вышибал из немигающих глаз слезы.
   Прошло полтора часа. Звонок коротко рявкнул.
   -- Неслабо! -- встретил Хаген в дверях. Травка поднялся.
   -- Ты это куда?
   -- Ветра загнать.
   -- Так я уже.
   Травка притворно взвыл, прыгая на одной ноге.
   -- Ты чего?
   -- Челюсть пальцы отбила. Он же шесть тебя весит! Счаз еще выпьем -- и рванем. ОК? -- сказал байкер, провожая Нэйрана взглядом. Одна рукоять поднималась из-за плеча, другая дремала под правой рукой.
   -- Ни хера себя, ниндзя!
   -- Хинин, -- поправил Черный.
  
   -- Ну привет, -- сказал Жнец.
   -- Коннитива! -- ответил полупоклоном Нэйран.
   -- А без ритуалов можно?
   -- Пробуйте...
   Жнец попробовал. Если кто и мог -- почти откровенно -- поговорить с Черным, то им оказался Гинтю Хияма. Если кто-либо мог посметь предложить Нэйрану взаимодействие -- этим кем-либо оказался снова Жнец. Веселый район -- еще строящееся Купчино. Странный город -- Питер-Ленинград...
  
   В пятницу на той же неделе Хэнк, непонятно как выяснив телефон, позвонил на квартиру Лит и не терпящим возражений тоном рекомендовал кровнику исчезнуть из города хотя бы на пару дней. Тот собрал рюкзак, купил блок "Примы", зачехлил гитару и рванул в Подосинки. Лагеря и костры Нэйран любил не очень, но жрать сырой рис в одиночестве -- еще меньше.
  
   ...Теперь же все перепились и спали, а ему было безнадежно скучно. Он сидел у костра, потягивал из горла "Мукузани" и пытался заснуть. Получалось плохо.
   -- С кем бы выпить? -- поинтересовался он у пространства.
   -- Со мной, -- темная фигура проявилась на другой стороне костра.
   -- "Мукузани" будешь?
   -- Возможно, сварить глинтвейна?
   -- Ну-у, мужик! Слушай, а ты вообще кто? Откуда?
   -- Нэйран.
   -- Нат.
   -- Не понимаю.
   -- Я тоже.
   -- Это мое имя.
   -- Натан Гольдберг. Это - мое.
   -- Так почему нет?
   -- Пряности есть, сахар есть, водка есть... Даже лимон есть. Лень.
   -- Я сварю.
   -- Вперед. И с песнями.
   Все дни рожденья Стивы, тело которого лежало на дровах, происходили примерно одинаково, и приезжать на них стоило вовремя или чуть раньше. То есть в городе и заранее. Едва начались пьяные разборки, Нат удалился спать, а зачем потом проснулся, не знал и сам. Общество Черного устраивало его гораздо больше, нежели общество пьяных тел. Быстро нашлись и общие знакомые, и темы для разговора. Это не мир тесен, прослойка тонка! -- Натан был хорошо знаком в свое время с Лит и знал Затворника. Впрочем, быть КСП-шником и не знать Хи Затворника не представлялось возможным.
   Лесной бродяга, всегда в зеленом, с теплой чуть насмешливой всепонимающей улыбкой и янтарными глазами, Натан чем-то походил на жителя Холмов. За глинтом разговорились окончательно. Вспомнились Никиты и Силикаты, Подольский скальник и анекдот о рожденном ползать, дела горные и лесные... Тут же выяснилось, что в КСП Натана знают не только и не столько по имени, сколько как лесную нечисть и нелюдь. И недаром -- ходивший немногим тяжелее Нэйрана, знавший и чувствовавший все лесные дороги, Натан действительно жил лесом, и это было даже, пожалуй, глубже, чем у Лена. Очередная порция глинтвейна подтолкнула новых знакомых на подвиги, а новолуние пошутило недобрую шутку...
   Туман, искристый голубоватый туман над озером, больное ощущение полупадения-полуполета и странные приближающиеся звуки, так похожие на плеск весел, и холод -- могильного склепа или подземного храма....
   ...Столкнулись на небольшом мысочке: Нэйран рвался вперед, в туман, а Натан отшатнулся, сделав правой рукой отвращающий жест, из глаз плеснуло ужасом смутного понимания. Черный рефлекторно схватился за рукоять клинка. Они вцепились друг в друга глазами: неведомый холод против лесного тепла. Натана трясло. Он чиркнул спичкой. Маленький рыжий цветок вырос в ладони, и Нэйран вдруг упал на колени, закрывая рукой глаза, с губ протестующе сорвалось:
   -- Ина! -- слово, которого давно уже нет в японском языке.
  
   ...Не взошла нынче луна над твоими холмами. Города пусты, и лишь серые тени гонит по улицам ветер осенний. Спишь ли, нет -- наступит зима, но ты не успеешь понять, когда. Сон твой призрачен и почти прозрачен, стон флейты разорвет его круги. Но это -- как взойдет луна, до поры же....
   Кружат и кружатся листья, опускаясь поутру на остывающий пепел. Был ли ты здесь? Не был? Шел мимо? Прощался? Грезил ночь без сна или во сне видел зиму?
   И даже на инее не остается следов. Луна не взошла нынче, но боги, как же близок рассвет! И ни в чьих руках нет флейты, ибо время еще не настало.
   Гонит осенний ветер листья по опустевшим улицам....
  
   -- Эва! Ямэ! -- Натан теребил Черного за плечо. Тот оторвал ладони от лица, понимая, что застыл в крайне неудобной позе.
   -- Что произошло? -- накатило горькое недоумение. Натан пожал плечами:
   -- Мне показалось...
   -- Мне -- тоже. Пойдем?
   Когда они вернулись, Стива как раз перешел из состояния "тело" в состояние дела: он и еще один персонаж медитировали над бутылкой "Московской". Костер при этом медленно и печально тлел. Обоих приключенцев трясло, а Стива не признавал от нервов никаких лекарств, кроме водки. Он вообще других лекарств не знал. Наливать, правда, оказалось лень и некогда. Один небольшой глоток сделал Натан, остальное непостижимым образом исчезло в Нэйране.
   То, что случилось с ним под утро, к похмелью не имело ни малейшего отношения. Это была первая в его жизни ломка. Полчаса он просидел, свернувшись в клубок и проклиная все на свете, но лучше не становилось. Пришлось срочно срываться в город. Мысли путались, водка не помогала. До Москвы он едва доехал, а с вокзала -- благо недалеко! -- позвонил. К постоянному клиенту могут придти и на внеплановую встречу. А московские дворики позволяли укрыться от посторонних взглядов. Все смешалось в голове...
  
   Пути ветров неисповедимы. Что бы ни случилось, ему уже не оказаться вне игры. Куда бы он ни бежал, от себя не убежишь. И даже в смерти не будет покоя. Легкое забытье "прихода" -- тоже ненадолго...
  
   Очнулся, лишь столкнувшись взглядом с синими звездами глаз. С трудом удержался на ногах -- как будто ударился всем телом о ледяную стену. Огляделся. Дверь в квартиру Андрея, но в коридоре стоит Она... Схватившись за косяк, он начал медленно оседать вдоль стены. Анджи, такого явления не ожидавший, тем не менее не растерялся -- подхватил Нэйрана и втащил в квартиру. Подхватил рюкзак и довел до дивана.
   -- Анджей, что это? -- поинтересовалась обладательница синих глаз.
   -- Это -- Черный, -- обреченно констатировал Андрей.
   -- Верно, -- донеслось с дивана.
   -- Молчал бы, что ли. В общем, мой бывший инструктор по... рукопашному бою. Черный, в чем дело?
   -- Можно лежать?
   -- Если Рин согласится.
   -- Мне-то что, -- ответила девушка и добавила, иронично поглядывая в сторону брата, -- это вот у Дюши с головой что-то...
   -- Ринка!
  
   "Прячась от собственной трактовки событий. Именами богов этих краев и лесов МЯУ! Так я ничего и не понял. Живет в лесу и весьма похоже на Лена (на ши, это, кажется, одно и то же). Знаком -- до жути! Только не надо больше огня, ради всех богов, не надо -- больно! Но он, наверное, тоже не понял, что произошло тогда ночью. Почему же так велика цена?!
   Молчание
   Тишь
   Безмолвие
   И --
   звон в голове. Ее лицо перед глазами. Рин-на!
   Синие звезды....
   Каннон милосердная! Что это? Что это было?!
   Почему так больно? Тысячерукая, защиты и покровительства прошу!
   Приехала поступать в Университет родная сестра Анджи, Рина Сокольны. Всего-навсего.
   Волосы -- почти серебро.
   И -- Рин-на! Почему больно?!"
  
   Остановиться, задыхаясь, в беге от себя и заново пытаться понять, кто ты и что ты. Подумаешь, женщина -- не первая и не последняя, и раньше женщины тебя любили. Только что-то не так -- раз привкус крови во рту да запредельной становящаяся боль. И еще -- совсем уже непривычно -- жить бы с ней в одном доме...
   Куда теперь? Как только он сможет подняться, от Анджи он исчезнет, забрав все вещи. Лит больше не дает вписки, но чердак на Старом Арбате -- все тот же -- вполне надежен.
  
   "И все никак не пойму, откуда: синие глаза: сцепленные в муке пальцы:
   -- Эйрэни? Здесь?!
   Слово. Рина. Эйрэни.
   Не может быть. Не надо. Не хочу!"
  
   Перестал пить. Почти перестал есть. Взял, если можно так выразиться, "сверхурочные". Стал прикидывать, как бы сыграть один из самых сложных в его жизни раскладов, где любая ошибка -- даже больше, чем смерть. Настало время задуматься о жилье.
  
   "Всемилостивая Каннон! Воображение?
   Кошмар?
   Серебряная башня. Синие глаза. Звон черных струн.
   -- О высокая госпожа! --
   -- род Хранителей, а внизу он, Проклятый, --
   -- Вернитесь!
   Легенда... ухода -- или Ухода?!
   -- ЗАМОЛЧИ! --
   и это помнящему --
   -- ты, бродяга и убийца...
   теперь -- дальше -- не помню, но еще:
  
   Трое в Лунном Круге Серых Камней:
   Эйрэни
   Грезящий
   Хэнгист
   но рушится, рушится все, и клятва дана, и багровое пламя сжимает кольцо...
   Мне снилась Смерть. Не моя, но женщина, которой нет прекрасней.
   Слово было: брат;
   и было еще -- Проклятый.
   Ну, вот и ты сошел с ума, Черный Нэйран, учившийся быть живым.
   Синий сон, звездный бег и распахнутые крылья.
   -- Люди!"
  
   Назвать Рину красивой -- не сказать ничего. Разумеется, она выше Черного (все, кроме, пожалуй, Ромки -- выше Черного). Худощавая, гибкая, жесткая. Светлые, почти серебряные, легкие как пух волосы. Стрижка. Чуть тоньше, чем у брата, призрачно-аристократичные черты лица, гибкие бледные губы. И глаза... Огромные синие звезды в бледном ореоле почти белых ресниц. Ей шел синий и серо-жемчужный, но по-людски она вовсе не считалась красавицей. Дни, проведенные у Анджи, Черный боролся с безумием -- и безумие победило.
  
   -- Нэйран перестал пить? В Африке передохли все белые медведи! Грядет второе пришествие Мессии! - ерничал Олег.
   -- Или он влюбился... -- продолжила Татка изощрения мужа.
   -- Бред... -- Нэйран даже покраснел, надо полагать -- от возмущения, -- флэт мне пора заводить. Так вы идете?
   -- А нас зовут? -- поинтересовалась Татка.
   -- Зовут, зовут...
   -- А кто зовет? -- хищно спросил Олег.
   -- Гольдберг зовет. Натан.
   -- Гольдберг? На маршрут?! Что ты с ним сделал?!? -- распахнула глаза Татка.
   -- По лесу бегал ночью...
   -- Очевидное-невероятное... Конечно, пойдем! Если ты еще не понял -- ты задница! Палатка с нас, пила и каны -- с тебя, на одного хвоста место найдется.
   -- Ампулы свои не забудь, -- добавила Татка.
  
   "Хочешь быть человеком -- будь!" -- сказал пьяный Андрей сестре. Советом она воспользовалась -- правда, не совсем по назначению. Вступительные экзамены сданы, и она ничуть не сомневалась в том, что теперь ей любое море по колено. Не говоря уже о речке Смородинке. Анджи почему-то не захотел вставать под двадцать кило на недельный маршрут, вот она и предложила свою кандидатуру. После чего Нэйран и Татка три дня уламывали Натана взять в маршрут-"двушку" (категории 2-Б) чайника. Уломали -- на свою голову. С любой точки маршрута до ближайшего населенного пункта было не менее суток пути.
   Впрочем, первые два дня пути показались адом не только Рине. Ныл даже Олег. Татка тихо скрипела зубами, а Натан и Нэйран столь же тихо переругивались на каждой стоянке. Однако дня через три Рина втянулась и даже начала находить в этом некое удовольствие -- сначала от вечерних стоянок с бездумной призрачностью воздуха, а потом даже и от тропинок, бегущих то вверх, то вниз по холмам, от пахучих разнотравных лугов и просто оттого, что идет, не пробуя упасть...
   ...дивный край озер и холмов, сероглазая Карелия ши...
   ...мрачная страна разрушенных хуторов и расстрельных ям, пустая Карелия чуди белоглазой...
   ...и от сна в палатке с Нэйраном в обнимку. Своей у нее, конечно, не было. Натан ночевал со Стивой, персонажем для девушек весьма небезобидным. А Черный вел себя прилично, на первой же дневке снял с нее все продукты (чуть ли не с десяток кило) и на каждой стоянке разминал ей икры. Наступило лето, нежаркое и туманное в Карелии, отвратительно недоброе и солнечное в Москве.
  
   Жизнь как жизнь, только вот что-то сломалось. Снова безумно хотелось бежать прочь из глухого, светлого, душного города буден, от нелюбимой работы и чердачно-подвальных аллюзий, от знакомых тусклых лиц и знакомых стареющих глаз.
   Москва пестрела джемовскими афишами, и уж, само собой разумеется, все его знакомые были приглашены. Таким образом, на концерте оказались Андрей, Рина, Ромка, Нэйран и еще уйма всякого народа. Анджи, подхвативший какую-то загадочную болезнь, при которой нельзя даже пива (или это он от алкоголизма лечился?), был зол, мрачен и печален. После концерта, ведомые окончательно охамевшим Черным (он знал, что концертную поллитру Джему в большом зале выпить не дадут, а без бард рискует потерять голос), все они оказались за кулисами. Ясно, однако, было, что одной поллитрой Джем не ограничится.
   -- М-н-да, -- сказал бард. -- Кабак?
   -- Гуляем!? -- воскликнула Ромка.
   Рина внимательно приглядывалась к брату, который зеленел, серел и, в конце концов, сбежал. Рину удержала Ромка, свято уверенная в преимуществе своего общества перед любым другим. Никаким подвигам двух приятелей шальная цыганка давно не удивлялась: ни тому, что можно прикалываться над ментами на глазах у всего Арбата, ни Нэйрановскому "кофе и булочки -- на всех", когда перепадало каждому из нищей хипповской братии, ни внезапным концертам на всю ночь где-то на неведомом чердаке... Ни безумным глазам Черного, ни пронзительной тоске менестреля... Кроме того, Ромке понравилась Рина, а такое случалось очень редко.
   -- Джем, Анджи кодировался? -- Нэйран проводил Андрея взглядом.
   -- Хи-хик-с! Надейся! Он пить бросил... временно... по медицинским причинам, -- скабрезно улыбаясь, пояснил бард.
   -- Я тогда завяжу...-- Ромка и Джем заржали -- это стало уже привычной шуткой. -- Мы куда-то идем?
   Хождение по Москве кабацкой было в своем роде традицией, и традицией жутковатой. Первый кабак выбрасывался на костях или монетках, пропивали, как правило, всю наличность, хотя в некоторых местах то одному, то другому открывали кредит. Черный обладал сомнительным талантом обнаруживать рюмочные и распивочные в глухих, темных, пахнущих то ли скандалом, то ли мордобоем переулках. Так, например, была открыта "Пещера".
   Выпивали друзья обычно некую принятую в данном кабаке норму, рассказывали пару баек и шли дальше -- в следующий. А кабаки в этом городе они оба знали отлично... А также распивочные, рюмочные, подвальные и полуподпольные ночные забегаловки, пивные автоматы и кафе в магазинах "Пиво-воды".
  
   В солнечный июльский день на Арбат явилась процессия. Впереди, дирижируя бутылкой, вышагивал Джем в сценическом прикиде -- штаны и жилетка черного бархата, синяя шелковая рубаха, мягкие сапоги, гитара и шляпа, просветленное выражение лица. Следом Нэйран, с пустыми пока руками -- черная, по фигуре, но сильно уже битая джинса, высокие ботинки только что из ателье, широченный темно-лиловый пояс-корсет, такая же бандана и кривая ухмылка через все лицо. Ромка размахивала босоножками, страшно довольная происходящим. На ней были надеты три тонких юбки, черная, красная и рыжая, желтая мужская рубаха завязана на груди узлом поверх черной маечки, на бедрах очень пестрая шаль и везде, где можно -- звенящие браслеты и ожерелья. Рина, с изящной светлой сумочкой через плечо и пристойная почти до отвращения, в летнем синем платьице и беленьких босоножках на каблуке, растерянно оглядывалась. Вид у нее был, как у человека, который впервые в жизни вмазался -- довольный и непонимающий.
   Троих Арбат знал давно -- Джем там сэйшенил, Ромка иногда гадала, а Нэйран временами просто жил. Четверо довольно быстро превратились в шумную компанию у Вахтанговского театра - "на вахте". Началась привычная арбатская пьянка -- когда попадаются знакомые, полузнакомые и незнакомые вовсе "пиплы", когда уже непонятно, кто принес тайком водку, а кто ходил за пивом, когда вечно меняется состав и вечно кто-то исчезает "дунуть" в переулках. День, плавно переходящий в ночь.
   Рина обалдела совершенно. Все говорили разом, вроде бы друг друга не слушая, но, похоже, все-таки слыша: о трассах и питерском народе, о грядущем празднике в Крыму и способах плетения фенек, о байкерах и московских ментах, об Умке и о том, где можно сыскать ништяков. Нэйран с Ромкой вообще куда-то исчезли. Джем безмятежно пожал плечами: "Пыхать пошли". Потом оба явились, Черный рассказывал Ромке что-то совсем непонятное о Проклятых и проклятьях, та быстро, мешая русские слова с цыганскими, отвечала. Рина посмотрела на Джема умоляющим взглядом. Певец почесал под шляпой и протянул бутылку Нэйрану, Ромке сунули в руки гитару... Возник Конни Арбатский, отобрал гитару, Умку все пели хором. Было очень весело, сказочно дружелюбно и проникновенно.
   Вечерело. Когда на Арбате закончилась общая пьянка, четверка отправилась гулять дальше. Зашли куда-то выпить еще, продолжили прогулку. Нэйран ходил на руках, делал сальто и вообще изгалялся всячески, Джем пел. Более всего это действительно походило на шутовскую процессию. Уже в сумерках где-то на Колхозной или на проспекте Мира... Нет, на Колхозной, возле Садового кольца, еще один кабак, полумрак, бородатые и волосатые физиономии, и там Черный чувствовал себя как рыба в воде: кому-то улыбался, здоровался с хозяином через стойку, с кем-то за что-то рассчитывался, у кого-то пил за столиком кофе. Постепенно все эти бородато-волосатые окружили их столик, откуда-то возник и тут же кончился "Белый Аист". Джема здесь тоже узнавали. В кофе было уже больше рижского бальзама, чем кофе, Рина едва держалась на ногах, а Ромку ощутимо мутило, и наконец их вынесло на свежий воздух. Наслаждаясь оным, они оказались где-то уже на Бульварном, и Нэйран вдруг спросил:
   -- Куда дальше?
   -- А что, есть варианты? -- немедленно заинтересовался Джем.
   -- Гулять. Идти на флэт.
   -- У тебя что, есть вписка?! -- дико удивилась Ромка. Ей было не привыкать ночевать по подъездам.
   -- Да не совсем....
   Этого "не совсем" Джем не переносил на дух.
   -- Колись -- где?!
   -- Колоться я буду позже, -- парировал Нэйран. -- В Филях.
   -- Гуляем! -- выбрала Ромка, которой расстояние от Рождественки до Филей не казалось чрезмерным.
  
   Добрались. Никто, кроме Нэйрана, не знал -- куда именно. Черный сдернул с зеркала в прихожей записку, прочел ее и сообщил:
   -- Я с утра на кухне.
   Джем кивнул понимающе, и оба начали разгружаться. Ромка тем временем рассказывала сказки. Бард поддержал ее, выдав жутко смешную историю в хипповском стиле, от которой Нэйран едва не укатился под стол в приступе хохота: "Надо же!.. менты-самовязы! И почему я не знаю?!" Чуть позже выпили вина и приступили к ужину. Джем сунул Черному гитару в руки...
   Лучше бы, пожалуй, он не делал этого. Крыша у Нэйрана ехала почти с начала прогулки -- и вот прорвалось. Таких бешеных импровизаций даже певец не слышал ни разу. И никто из присутствующих не успел понять, на каком языке -- рефрен.
   -- Ай, дэшка, планочка-то дзынь! -- радостно прокомментировала Ромка.
   -- Нэйрани, это к чему? -- большие глаза у Джема получались потрясающе. Но неубедительно.
   -- К большому геморрою! -- расхохоталась Ромка.
   Гитара не умолкала, переходя из рук в руки. Рина слушала, распахнув синие луны глаз. Ромка звенела всеми своими браслетами и отбивала на кастаньетах что-то свое. Джем прятал глаза под ладонью. Нэйран довольно щурился, скрывая неясное безумие в черной радуге зрачков за бойницами век.
   -- Живущие-в-Ночи, -- припомнил бард классику.
   -- Ай. Наверно, -- Ромка свернулась уютным клубочком у него на коленях, и кончики ушей Джема слегка покраснели.
   Нэйран вновь запел. "Псих", -- прошептал Джем, когда рыжие отсветы скользнули по обоям.
   -- Поддержи!
   -- Ты хоть ведаешь, что творишь?
   -- Ха-ай, -- улыбнулся Черный, разливая вино.
   Знал -- он прекрасно знал, что делает, представляя себе реальную власть слитых воедино ритма и слова, и совсем не боялся ошибиться, сходя окончательно с ума. Джем понял, не мог не понять, что происходит едва ли не с самым близким ему в этом мире человеком -- и в синих глазах заплясала насмешка. "Опасные, Нэйрани, шутишь шутки", -- подумал еще он, но... но рвать темп было уже нельзя, и он взялся за гитару. Ромка, тоже кое-что понимавшая в этом земном колдовстве, переводила озадаченный взгляд с одного на другого.
   И дрогнули стены; полыхнуло синим пламя свечей, серебром зазвенел Ринин смех. Нэйран подхватил ее на руки, она обняла его за шею. Происходящее было неостановимо, как ядерный распад. Что бы ни сделали Черный и Джем, оно подействовало на всех.
   Ближе к утру, когда все уснули или почти уснули, Нэйран отправился на кухню выполнять заказ -- и по квартире разнесся резкий и едкий запах химии. Плата за вписку. Часа через два проснулся Джем, сунул нос в кухню, чихнул, закурил и вошел.
   -- Ну, мужик, таки-ты охренел.
   -- Воз-мож-но... Не отвлекай.
   -- Влюбился, что ли?
   -- Угу.
   -- Ты хоть понимаешь, что вычудил?
   -- Угу.
   -- Псих. Безумный.
   Нэйран оторвал взгляд от колбы и пристально посмотрел на Джема:
   -- Так меня уже называли.
  
   Когда не больно дышать и не мучает привкус крови во рту, жизнь кажется прекрасной. Только потом поймешь, как это -- от глотка до глотка. Увлеклась Рина не на шутку.
   Бег от флэта до флэта, гудящие храмы каменоломен с их хрупкой, почти невозможной надежностью, изумрудно-голубое небо над лесами, распахнутые глаза озер....
   ...стихи, песни, рисунки....
   ...водка и план...
   И холодно-безупречное отношение к жизни и смерти (что поделать, это заразно).
   Поначалу оно кажется болезнью и только потом похищает незаметно душу. Как? Когда? Но поставишь людей превыше всего -- работы, карьеры, денег, знаний... К счастью, она не успела. Поступить ей удалось чуть раньше.
  
   На кухне лежала записка. Телефонограмма. "Брату: приезжай, как будешь в городе". Подпись: Хэнк. Лит училась когда-то на секретаря, и почерк у нее был хороший.
   У Хэнка никто не брал трубку. Запахло остывшим пеплом.
   Не стал Нэйран ни переодеваться, ни разгружаться, отправил Рину домой к брату и почти бегом бросился к остановке. Автобуса, разумеется, не было -- но то ли дикое напряжение, то ли проклятия, которыми честил Черный мысленно весь городской транспорт, подействовали: стоявший неподалеку ЛИАЗ с надписью "до ул. Рокотова" вдруг почему-то решил тронуться с места. Еще час на метро -- а в виски стучалась беда.
   Задыхаясь, Нэйран нажал на звонок. Хэнк открыл -- бледный, как-то осунувшийся, фиолетовые тени под глазами. А на губах -- усмешечка. Горькая.
   -- Почему ты на звонки не отвечаешь?
   -- Тебе телефонограмму оставили, а больше никого... -- Хэнк не договорил. Почему-то он казался до невозможного старым, и в глазах завелась вековая усталость.
   -- Что с тобой?
   -- Да ты входи...
   На стол плавно легли две бумаги: приказ об увольнении по собственному желанию и копия медицинского заключения. При появлении первой Нэйран фыркнул было -- но вгляделся во вторую и поднял черные с золотым ободком вопросы глаз:
   -- Какая-то... не разобрать... миелоидная?.. лейкемия. Но это же... рак?
   Хэнк кивнул.
   -- Проверил?!
   Еще один кивок:
   -- Они обещали мне три недели. Я не хочу... умирать в больнице.
   Черный сквозь зубы свистнул. Кровные братья дали когда-то друг другу клятву, что каждый, если в том будет нужда, поможет уйти другому.
   -- Сегодня?
   Хэнк улыбался. Стиснув зубы.
   -- Завтра. Сегодня... поминки. У тебя, естественно, алиби.
   -- Как?
   Леонид Томовский провел ногтем вдоль вены на запястье. Усмехнулся угрюмо:
   -- Некстати -- у нотариуса я тоже был. Ты в курсе, что ты мой единственный родственник?
   -- А Милка?
   -- Мы не расписывались. И вообще, у нее все есть. То есть, тебе -- квартира.
   -- Иди ты!..
   -- Щас тебе! И потом -- если не ты, то кто?
   Оба засмеялись. Черный перебрал мысленно всех, кого знал вообще -- вряд ли кто-нибудь пошел бы на... убийство? Если эвтаназия -- убийство.
   На прощальный ужин Хэнк истратил всю, видимо, наличность. Рыночная парная телятина, деликатесы из чьего-то спецпайка, красные вина из Молдавии. Готовили вместе. Ни коньяка, ни тем более водки не предполагалось -- Хэнк хотел, чтобы все было красиво. Ночь прошла за беседой о высоком -- Черному было стыдно, что он так мало знает. Но в Хэнке откуда эта совсем не русская утонченность? Они много и едко шутили, отчаянно -- в последний раз! -- смеялись.
   Рассвет.
   -- В следующий раз успеем больше. Понимаешь, Хэнгист?
   -- Кажется, понимаю...
   -- А помнишь?..
   ...А помнишь ли, Хэнгист, как шло на штурм войско тьмы? За вами не было ничего, кроме черного льда, и было легко -- умереть, но нельзя -- отступить. И летел первым вороной со звездой во лбу, и плащ хлестал по ветру, и был в руках твоих ледяной клинок. Все осталось позади, как сегодня, прошлое было мертво, а в будущем... В будущем не было тебя. Ты пришел начинать эту войну, зная, что конца ее не увидишь. Было...
  
   -- Наверное, помню... Жалко, не знал раньше.
   -- Я тоже.
   А потом наступило утро, в котором не было ни дождя, ни солнца, горькое и туманное. Тщательно перемыли посуду, расчетливо оставляя следы одного человека. Тщательно подмели в квартире, даже пол вымыли. Открыли последнюю бутылку.
   -- Пора мне, -- вздохнул Хэнк и прошел в ванную.
   -- Бритва где? -- Черный допил бокал и снял перчатки, в которых маялся после мытья посуды. Свернул, убрал в рюкзак.
   -- На столе в кухне. Хочешь, правь пока.
   -- Хай. Отдыхай.
   Нэйран довел бритву до того состояния, в котором она резала безо всякого нажима.
   -- Эй! -- раздалось из ванной.
   -- Иду! Скоро... -- Нэйран встал и чуть качнулся. Вошел в ванную.
   Странным, каким-то неуверенным движением Хэнк протянул левую руку. Нэйран привычно пережал вены, глянул Хэнку в глаза, провел три сразу распахнувшихся кровью линии. И тут же уронил руку побратима в горячую воду. Все как должно быть.
   -- Не больно?
   Грустная улыбка:
   -- Что ты... -- за недолгое их знакомство Леонид никогда так часто не улыбался. Со второй -- правой -- рукой было чуть сложнее, мешала необходимость сделать порезы не столь уверенными. Потом Черный налил снова.
   -- Сайонара! Счастливого пути...
   -- Удачи тебе. Вспомни! Еще...
   Он не знал, откуда возникают картина за картиной -- странные, ирреальные...
  
   ...Клинок синего льда, темный трон, багровый провал в никуда.
   Поединок, обряд братания, странная женщина,
   Лиловые вспышки в венце, плащ,
   похожий на черные крылья,
   за спиной,
   протяжный торжествующий стон...
  
   -- Хэнгист, мы -- кто?
   -- Не знаю. Спать хочется... Вымыл бритву?
   -- Хай.
   -- Давай сюда. И спой, пока я могу слышать.
   Боги и будды, что еще? Да, брат... Впрочем, не все ль равно? Стиснуть зубы, расчехлить гитару, взять в руки и -- тихо, совсем тихо...
   -- Прочь,
   прочь от родного фиорда уносит драккар...
   Когда он допел, Хэнгиста уже не было в живых. Черный положил бокал в рюкзак, зачехлил гитару и черной тенью выскользнул из квартиры. Его не видели -- ни при входе, ни при выходе.
  
   "Сохрани: схорони --
   Руки стиснула девочка Смерть.
   Ты в отчаянье верил,
   Что нет и не будет прекрасней.
   Не дано улететь.
   Мне однажды дано умереть.
   Крылья губит Любовь,
   Становясь холодней и опасней.
  
   Не забудь: приходи.
   Темный лед застилает глаза.
   Неужели ты ждешь?
   Где, когда нам удастся вернуться?
   Черный ветер путей
   Мне опять ничего не сказал.
   Крепко за плечи держит Любовь --
   Не дает обернуться.
  
   Приходи. Приходи...
   Я единственный истинный свет...
   -- Как ты смеешь?! Я жив!.. --
   Но осколки звенящего смеха.
   На клинках словно иней:
   Здесь нет и не будет побед.
   -- Я дождусь, приходи, --
   Хрупкий голос. Нет, это лишь эхо...
  
   Сумерки не хранят истин. Так говорит Мариче. Но одну подарила: начало никогда не бывает концом. Не стало бы это пророчеством. Глухо пульсирует в висках темное безумие. Вверх большой палец и несите, крылья дорог, а нет -- пойду пешком. Да вот держат в проклятом городе синие глаза. Что ж, если держит что-то, наконец, я есть. Боги и будды, защитите её от меня! Впрочем, зачем?"
  
   Сорвавшись с середины дороги, он стал сам на себя не похож. И безумно хотелось заплакать, или начать сначала, но... Но сине-звездные глаза врезались в душу, и стыло невозможное отчаянье. Увидев его, удивился даже Джем. Хотя в чем может меняться Нэйран? Но Черный был в белой рубашке, а бард не рискнул видеть в этом повод для смеха -- сочувственно глянул в глаза и спросил: "А кого хороним-то?" Не спасали ни водка, ни дурь, ни сложнейшие марш-броски, на одном из которых чуть не сломался Натан. Ни в чем, кроме гитары, не было спасения.
   Если люди поминают себя сами, после смерти они вряд ли захотят слез или горестной пьянки... Так что вместо этого обмывали квартиру на Тушинской. Компания собралась сугубо мужская -- Черный, Джем, Натан и Хи Затворник. Анджи, по ведомым ему одному причинам, не явился, а женщин не звали. И захватило всех четверых какое-то недоброе единение.
   Леонида Томовского, Хэнгиста, Хэнка, знал только Нэйран, но почему-то в воздухе витало неприятное ощущение, что это -- лишь начало. Все пили, молча глядя в глаза друг другу. Зло усмехался Затворник, уверенный в том, что жизнь в первую очередь убирает избранных. Грустно улыбался, не принимая во внимание злой рок, Натан - он был фаталистом. Видевший что-то нездешнее Нэйран щелкал зрачками. Печально смотрел в никуда Джем, снявший маску злого шута.
   В этой компанией они еще не пили. И никогда больше не будут.
  
  

АНТИДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Наши крылья, и губы, и бессонные глаза --

Их навеки полюбит не вернувшийся назад.

(А.Кузнецова (Кузька))

Привет, мой герой, карман с дырой --

Пронзенный иглой,

Ты никогда не встанешь в строй!

(Умка)

  
   "Смерти нет. Есть Смерть -- желанная, но непостижимая, есть -- боги Сумерек и Великой Ночи, и нет -- ни конца Дороге, ни покоя идущему. Летящий силуэт впереди... Или тень?"
   Ложились ажурным узором слова на бумагу. Снова видеть... Черный уже знал, что это не Ромка, не Рин-на, и был недалек от разгадки: никто. У нее много больше имен, чем может хранить человеческая память, и ее нет больше на свете. Он любил ее, как никто никогда, и погубил своей любовью. С тех пор снится весна...
   Все равно ее не может быть. Ее не существует -- ни здесь, ни где-то еще, если есть еще какое-то где-то. Снова приходит тоска, глядя на тебя ее печальными глазами, и, усмехаясь, чуть трогает струны гитары. Оглянешься -- нет никого. Если и было что, то...
  
   ...Никто и никогда... Никто и никогда не расскажет, каким звенящим упоением может звучать во мраке короткое "ты" и как долго может разноситься по огромному залу эхо, теряясь в охраняющих тьму колоннах.
   -- Ты... А кто ты?
   Он -- он стоит, совершенно ошалелый мальчишка с нелепо раскосыми глазами, чуть вьющиеся жесткие пряди выбиваются из-под медного обруча, и нелепо побрякивают на худых руках широченные боевые запястья, бывшие когда-то символом касты. Он дошел -- только сам не знает, куда.
   -- Ты?!
   Эхо раскалывается о пустоту. Непроглядная, темнее ночи, тень выпадает на него, сияя тысячей глаз -- отшатнувшись, он обхватывает руками голые плечи, иссеченные злыми рубцами -- не умея бояться. Тень исчезает; но -- остается щемящая больная тоска; будто вырвали сердце, и рана кровоточит.
   -- Ты... Кто ты?!
   Снова темный силуэт, удивительно маленький и хрупкий, но цветы багрового пламени вырастают за черными крыльями плаща, на миг выхватывая из тьмы смуглое лицо с мерцающими зелеными глазами. Он делает шаг вперед, и еще один, а потом, будто защищаясь от огня, закрывает лицо. Когда же ладони отрываются от глаз, в зрачках плещет затравленная надежда.
   -- Кто же?!
   Еще одно видение является из мрака, одетое в синие звезды, хлещут на холодном ветру серебряные пряди волос, но не становится светлее от звездного света в очах. Он распахивает руки, и шаг больше похож на падение... Свет исчезает, а он, споткнувшись, опускается на колени, тощей спиной выгнувшись во тьму.
   -- Ты -- здесь?.. -- голос дрожит перетянутой струной. Шорох крыльев на ветру, пронзительно-счастливый смех, запах весны -- все это лишь на миг, потом вдруг изо всех углов (если там есть углы) выползает ледяной холод; камнем ложится молчание; даже не молчание уже -- безмолвие; льдисто-голубое мертвенное сияние озаряет хрупкую фигуру.
   Потом он встает и распрямляется -- такой же худой и гибкий, но изменилось что-то... Теперь это не мальчишка, а некто без возраста, над которым не властно время. Серые пряди волос набегают на темные провалы глаз, уходящие к вискам. Смуглую грудь перечеркивают черные ремни перевязи, две рукояти поднимаются над плечами. Даже стоит он иначе, чем прежде -- широко и уверенно. Но...
  
   Но поднимает с кровати собственный крик:
   -- Ина! Не смотрите мне в глаза, не смотрите! Я не хочу... Я не хочу видеть!.. -- и жутко понимать, что был не один....
  
   Джем вписался в тушинской квартире, принадлежавшей Хэнку. Так уж получилось, что жить в одном доме с призраками былых поражений и побед, о которых пришлось вспомнить за миг до прощания, Нэйран не смог.
   В двухкомнатной квартире в Кузьминках он тоже появлялся редко. А Рина так привыкла к комфорту, что напоминать, как у нее появилась жилплощадь, не стоило -- обидится. Но каждый сон там был как вечность, времени не хватало даже умереть.
  
   Говорят, по ночам они бывают счастливы. Кто так сказал, неужели они? Не верьте -- они просто путают счастье с лихорадочной мечтой о покое. Больше никто не рискнет так сказать, ведь они стонут и кричат во сне, и зовут кого-то, кого никак не могут найти.
  
   Она его упорно не понимала. Не понимала и порой боялась. Циничный, насмешливый, одаренный всеми пороками принявшего его общества и добродетелями, к упомянутому не относящимися, он носил ее на руках -- и он же гнал ее по маршрутам третьей и четвертой категорий. Он целовал ей руки -- и он же учил ее ходить без света по закоулкам подмосковных каменоломен. Он был готов за ее слезинку убить -- и он же мучил ее уроками рукопашного боя. С ним было тяжело до невозможности, тяжелее, чем с любым из ее предыдущих любовников. С ним было порой страшно, но очень интересно.
   И никак не могла она угадать, что же так мучает, заставляет пропадать неделями, не спать ночами и смотреть в никуда невидящими глазами. Однажды было совсем уж жутко; впервые за их совместную жизнь он вмазался в ее присутствии, но заснуть не смог. Холодея, она слушала обрывок жутковатого текста, сначала не по-русски, а потом:
   -- Не способны видеть Вечных Сумерек и Верикой Ночи пусть бы я мог успеть... -- она с ужасом поняла, что это не бред, а что-то более далекое, -- я не могу без нее какую запросишь цену Каннон я готов но дай дорогу да простят меня боги и будды я здесь никуда и не могу иначе мне нет дороги пощадите... -- знаков препинания не было, а о существовании звука "л" в русском языке Черный явно забыл, -- рюблю рюблю все отдам есри она уйдет но нет пути... -- и распростертое тело вдруг обращается в адскую пружину с пылающими глазами...
   -- НАЗАД!
   ...назвать бы это криком, но почти неслышимым...
   -- Я НЕ ВЕРНУСЬ.
   Что он увидел? Чего так боялся?! Почему вздрагивал еще три дня? Не от боли, не от ненависти... Не такой, как все. Кто он?
   -- Отверженный, -- одними глазами усмехнется Хи Затворник.
   -- Чужак, -- сообщит Натан, пуская трубкой колечки.
   -- Проклятый, -- наливая по третьей, непременно выскажется Джем.
   Жнец, к счастью, ничего и никому не говорит, тем более что все это -- не ответы. Но может ли он сам ответить, и рискнет ли?
  
   -- С кем я живу? А какая вам разница -- это псих!
   Наивные мальчики-студенты! Ведь она над вами не смеется, так что не ищите предмет разговора. Не умеет Рина шутить такими вещами. Так она и не шутила. А представьте, каково было ей, когда на очередной party среди ее однокурсников он возник в обнимку с гитарой в середине пьяной ночи. Он тогда пил, и пел, и заставил всех молчать, и жестоко посмеялся над их невзрослостью, и был настолько чужим...
   -- Почему ты так... жесток?
   Он, помнится, очень удивился. А чего еще ей надо? Есть и деньги, и квартира, и даже свобода... А он приходит и уходит, потому что не может иначе. Ведь и в голову не приходило ему, что женщине нужно хоть немного тепла.
   -- Хочешь, постараюсь остаться?
   И тогда она сказала:
   -- Хочу.
  
   Беги, беги, пока не поздно, пока еще живо то, что люди зовут душой, пока еще нет того, что люди зовут домом. Беги, пока далеко сияющие глаза той, кого люди зовут Смертью. Ты чужой, уходи, пока не больно и не поздно. Потускнели глаза Лит, которая пела, и покинуло пламя ее слова и руки. Кто вы, Лидия Павловна Клочкова? Я вас не знаю...
   Тогда Сашка Клочков не выдержал цивильной жизни и канул в алкогольный туман Стивиной хаты (которую и флэтом-то было сложно назвать), твердо решив пропить остатки мозгов (впрочем, там все этим занимались). Тоже потеря.
  
   "Пойдем же, Эйрэни, Эле-Луинвэ... Пойдем в мою ночь, где меняются цветы и цвета, где другая луна и другие звезды, где Смерть зовут по имени... Пойдем, куда бы ты ни хотела идти -- я найду путь и в Прибрежье, и в Край Холмов и Болот. Иначе воздух города проглотит звездный свет твоих глаз, и тогда ты не поймешь меня вовсе. Пойдем, уже умерли Хэнк и Лит, пока живы прочие. Почему я не могу лететь?
   Прости, Рин -- я выдумал тебя раньше, чем встретил. Синезвездную я зову с собой. А как же Рина Сокольны, студент МГУ ВМиК и прочее, умная, уверенная в себе женщина? Хэ! Мне проще понять Ромку с ее цыганским проклятьем, расколотой судьбой и неуемной жаждой жизни, чем тебя. Не умею.
   Виноват -- не хочу или не могу измениться. Изменить... себе? Не пить и не колоться -- да, но остановиться -- или вернуться -- не умею.
   Я псих. Таких не лечат. Перетянутая струна звенит, даже если ее не касаться. А попробуешь играть -- лопнет. Взорвется.
   Об этом лучше не стоит".
   Это было письмо. Переписанное не раз и не два. И так и не отправленное.
  
   Нэйран собрал все свое мужество -- больше, чем его было. Сжав зубы, перестал пить. Насколько смог, снизил дозу и частоту потребления черного. Даже исчезать из дома и затевать всякого рода вылазки стал реже (чему был не рад Натан). Зато -- чаще пел и больше молчал (что встревожило Джема).
   Ясно было заранее - не выдержит долго Черный в таком режиме. Он и не выдержал. Сорвался. Исчез. С чем это было связано?.. Возле квартир вертелись разного рода странные личности, кто -- в Кузьминках, кто -- в Тушино. Охотники на Нэйранов (как метко выразился Анджей, "глюколовы") регулярно звонили то с информацией, то с продуктом, то с заказом (еще поди пойми, на что). Где пребывает предмет их изысканий, не было ясно в принципе. На второй неделе такого существования Рина, перепугавшись, сбежала в общежитие на Шверника и носу оттуда не казала. Интуиция у Эйрэни оказалась весьма развитой -- кто-то, видимо, ходил-таки по квартире, и явно не Черный.
  
   На концерт в ЦАПе Джему почему-то не удалось собрать никого из своих -- Анджи пребывал в странном состоянии духа, вызванном проблемами на работе, Рина не вылезала из общаг, Ромки не было в Москве. Выступал он, конечно, один. Его даже на вторую гитару под запись удалось уговорить с трудом. Джем тихо хихикал, размышляя, какое он имеет отношение к авторской песне, хотя Натан утверждал, что именно к ней-то Джем и имеет прямое и непосредственное отношение.
   Где-то в начале второго отделения в задних рядах мелькнула -- или показалось? -- знакомая кривая тень, и бард скорее почувствовал, чем понял -- кто пришел. "Ах так? Вот зараза! -- подумал он, -- Ну берегись! Мы, значит, на ушах да по потолкам ходим, а он - на мои концерты. Я мстю, и мстя моя ужасна!" Джем долго рылся в записках, выискивая орудие мщения, и, разумеется, нашел.
   -- Чье гитарное соло сопровождает ваши песни на кассете? -- вслух прочел он и приступил к осуществлению "мсти". -- Еще когда я по кабакам пел, появился у меня братец названный, э-э... Чудак не на ту букву, вроде меня. Он самурай и псих ненормальный, а еще -- нефиговый ...мнэ... бард. Ну чего, звать, если есть?
   КСП-шники -- народ любопытный, в зале кое-кто Нэйрана знал, например, Затворник за аппаратурой. Так что "Зови!" прозвучало довольно громко.
   -- Нэйрани, ты брат мой, вылезай из где ты есть, мяушки!
   Затворник, хихикая, сменил катушку -- он цинично записывал все, что считал нужным. Из задних рядов в проход просочилась скособоченная фигура с гитарой за спиной. Черный подошел к сцене, смущенно улыбаясь и на ходу снимая куртку.
   -- Ну?
   Хи прибавил звук, превращая цивильный концерт в сэйшн с примесью здорового юмора.
   -- Мнэ... Брат мой, ты скотина! Спой, птичка! Спой, радость моя!
   -- Сам ты брат мой, -- парировал Нэйран и обратился к залу. -- Черный Нэйран, -- как всегда, ритуальный полупоклон. -- Представил он меня верно, а петь... -- он расчехлил гитару, -- попробую. Автор стихов...
   -- Свое пой, гад! Животное неприличное!
   -- Иди... Бродский, -- зал обалдело притих. -- Ругать потом будете.
   Пальцы Черного словно взбесились, зажив своей, отрешенной от тела жизнью, и глухо стукнул в голосе металл. "Я прощаюсь с той страной, где..." в сопровождении сумасшедшего ритм-эн-блюза звучало несколько дико, зато, как выразился бы Конни, цепляло. Зал ошалел окончательно. Потом будто взорвался короткой, но бурной овацией. Нэйран смутился и начал тихонько отступать вглубь сцены.
   -- Мяу! -- воскликнул Джем. -- Стой смирно! А еще микрофон на сцену -- можно?
   В честь явления Черного народу Хи самолично полез на сцену устанавливать микрофоны.
   -- А ты, птичка, пой, -- продолжил менестрель.
   -- Н-ну... Тогда еще одна странная песня. Автор ее пропала где-то в трассах, а была она хиппи не то из Энска, не то из Свердловска -- не помню. Повстречал по дороге...
   Хи ехидно улыбнулся. Он больше других знал об этой самой дороге Ньорай -- из Приморья в Москву через всю страну, через тайгу -- где пешком, где поездом, где трассой, а где и на вертолете. Правда, Нэйран и до службы особо разговорчив не был, так что узнать, зачем и от чего он бежал, Затворнику так и не удалось. Зато петь парень все-таки научился, причем по-русски... А ведь ни у кого не учился толком. Это не бардовский стиль игры, а откуда взялась такая манера исполнения -- вообще непонятно. Кураюки Ньорай. Культурный феномен, чтоб ему пусто было. Вот кто в зале сейчас догадается, что он даже в рамках школьной программы не все читал?
   Под не менее бешеный аккомпанемент с совершенно невозможными сольными проходами со сцены в первый -- и, наверное, в последний раз звучало "Лари-лай":
   -- Прощай, это надолго...
   На этом Джем слегка смутился (голос у Черного был еще тот, а глаза... какое счастье, что глаз из зала не видно) и решил, что хорошенького -- понемножку.
   -- Харэ! Поможешь?
   -- Чем могу.
   Имелись в виду сольная партия гитары и второй голос. Не концерт, а сплошное безобразие! Нэйран мельком удивился, почему еще не явились менты. Джем запел некоммерческие малоизвестные свои песни, которые Черный неплохо знал, а после третьей тот рискнул исполнить свое. Ну и так далее -- концерт едва удалось закончить ближе к полуночи. Затворник выполз к микрофону и сообщил:
   -- Народ! Вы видите Нэйрана в первый и, скорей всего, последний раз. Так что имейте в виду... -- и микрофоны отключить не успел.
   Произошел следующий диалог:
   -- Зависаешь сейчас где?
   -- Нигде.
   -- Покатили.
   -- Фиг.
   -- Бутылку поставлю.
   На это Черный ответил загадочным жестом, ударив двумя пальцами левой руки по сгибу правой. Хи наконец отключил микрофоны, а разговор продолжился. Джем возмутился.
   -- Сейчас?!
   Последовал кивок.
   -- Так ты что, под кайфом?
   Еще один.
   -- Ты что, висишь?
   -- Иначе бы не вышел.
   В зале шуршали бумажками. Джем задумался:
   -- Давай, что ли, асковую споем под завязку.
   -- Угу.
   И при выключенных микрофонах в полный голос они проорали Мищуковское "Подайте, граждане, поэту!". В зале, по слухам, был один из братьев Мищуков, во всяком случае, ржали все. Джем снял шляпу. Первым делом в ней очутилась бутылка пива.
   Смех смехом, а денег оказалось немало. За сценой названные братья спорили. Звучало это примерно так. Начал Джем:
   -- Два.
   -- Чего?
   -- А чего тебе надо?
   -- Четыре.
   -- Чё?!
   -- Куба.
   -- Хамло!
   -- Ты.
   -- Торчок хренов! Пошли уж, шут с тобой! -- это Джем осознал, что переспорить наркомана в состоянии "зависа" нереально.
  
   Когда зазвонил телефон, Анджи и Джем пили, а Нэйран лежал на приходе тихо и неподвижно. Тем не менее, с дивана донеслось:
   -- Анджи, Ходзевич идет на фиг. Я отменил заказы.
   Андрей шел к телефону с отвисшей челюстью: фамилия показалась ему знакомой. Но в трубке звучали частые гудки...
   Джем еще полночи размышлял, что бы мог сделать живой и здоровый Нэйран. Результаты его работы детонатора-провокатора получились жутенькие.
  
   Все это, именуемое жизнью за отсутствием других слов в словаре, делалось легким и изящным... До беды. А беда случилась сереньким ноябрьским утром в виде телефонного звонка по месту проживания гр. Р.С. Сокольны, и Черный с ужасом наблюдал, как костенеет Ринино лицо. Когда она растерянно огляделась по сторонам, гостивший Джем протянул ей карандаш и листок бумаги, и услышал обрывок фразы:
   -- ... на опознание.
   Рина застыла с трубкой у уха, бард бескостно ополз по стене:
   -- То есть как -- на опознание?! -- и Нэйран рванулся к холодильнику, уже понимая, что водка не будет панацеей. Внутри неприятно дребезжало подозрение...
   После выяснения обстоятельств гибели Андрея подозрения Черного переросли в уверенность, хотя в следственном заключении стояло: "самоубийство". Несмотря на хроническую депрессию у Анджи, прыгать из окна собственной квартиры вовсе не было в его стиле, а уничтожать перед этим свои бумаги -- тем более нелепо: он всегда дорожил документальными свидетельствами. Нэйран рискнул поточнее выяснить, в чем же дело.
   ... Не стоило. История любопытной кошки вполне могла бы повториться, едва Черный заинтересовался бумагами. Дело в том, что у Анджи было огромное количество черновиков, к работе отношения не имевших (он пробовал писать), а теперь в квартире не нашлось ни одного рукописного листа. И Нэйран, и Джем мучительно старались припомнить все, что говорил Анджей в последние дни касательно работы. Первую неделю они по большей части беспробудно пили, а на вторую, выловив одно смутное воспоминание, Нэйран приступил к сбору сведений о чем попало, в первую очередь о разнообразной ведомственной охране. Вот только методы сбора информации у Нэйрана сильно отличались от общепринятых.
  
   Шурик с Мороком выловили его возле некого полулегального додзё, прижали к стенке и внимательно на него посмотрели. А когда услышали от него довольно-таки четкое изложение обстоятельств смерти Андрея Сергеевича Сокольны, друг на друга посмотрели еще пристальней.
   -- Он всегда такой? -- спросил Морок.
   -- Он хуже, -- ответил Шурик. -- Колись, Ньорай, как у тебя это так лихо выходит?
   -- Не знаю. Что вы можете сообщить?
   -- Я так ничего, мимо гулял. Это родич тебя искал, -- отмахнулся Шурик.
   Видимо, принципиально говорили все по-русски.
   -- Слушай внимательно, -- начал Морок. В его изложении получалось, что Джем с Нэйраном потревожили осиное гнездо агентурной сети Комитета по Глубинному Бурению в криминальных и полукриминальных структурах, так что всем близким знакомым Андрея Сергеевича лучше не отсвечивать. Нэйран схватился за голову. Лично ему на подобные неприятности было наплевать, но есть Рина и Джем...
  
   Джем все прекрасно понял -- и сгинул где-то в ближнем Подмосковье, на всякий случай оставив адрес. Рину взял под крыло (читай: в Никиты) Хи Затворник, и очень вовремя: на следующий день взорвалась, якобы от неполадок с газом, квартира Анджи. Черный намека не понял и продолжил изыскания. Вскорости позвонил Морок, и, не сказав ни мяу, ни здравствуй, очень быстро объяснил, что, с точки зрения Триад, произойдет сейчас с Кураюки Ньорай. Это Нэйрану уже совсем не понравилось, не считая того, что было, собственно, прямым подтверждением взаимоотношений Триады с Комитетом.
   На следующий звонок он среагировал быстро и излишне, пожалуй, нервно. Ромке, на диво везло: ей даже таксофон попался односторонний.
   -- Джем, это ты? Ребята, ну куда вы все подевались? Не слышу! Хась! Алё! Джем! Ну, в общем, я в Москве, я на Арбате, я вас жду двоих, слышишь? -- голос был веселый и чуть жалобный. -- Ай, дэвлалэ! Мяу! Мне все равно некуда! Ну, пока! -- Сумасшедшая цыганка явилась, как всегда, в критический момент. И, как всегда, без вписки. Как всегда, с приветом от доброй половины Союза. И, как всегда, весь Арбат ее уже на руках носит. Не объяснишь ведь ничего этой дурочке...
   И не прийти он, конечно, не мог. Так что явился на Арбат, как только стемнело, и, притворяясь собственной тенью, затащил Ромку в аптечный парадняк. Где быстренько все ей разложил на пальцах. Ромка слегка растерялась и все равно потребовала Джема в свое распоряжение. Нэйран немедленно разозлился. Попробуйте-ка заставить эту ненормальную спрятаться! Тем не менее, из Москвы Ромка вскорости исчезла -- а Черный еще дня три таскал за собой хвосты по московским подворотням на почтительном от себя расстоянии, а потом сбежал...
   ...И тут его поймала глухая тоска. Ни в какие Никиты, разумеется, он не пошел. Куда занесет дорога?
  
   Все однажды случается в первый раз -- и боль, и темнота, и не на кого опереться. Не люблю, когда ни за что убивают. За это платить положено. Так что ждите черного снега. Иначе он называется пеплом.
   .
   Что характерно -- и ждать-то особенно не пришлось. Рядовых исполнителей трогать смысла не имело. Но пожар в архиве и несколько странное самоубийство организатора что-то очень напоминали. Наверное, все-таки гибель Сокольны А.С.
  
   "Тебе оборвется дорога строкою в висок,
   А драйвер хмельной все гундит про больную жену.
   И кончилось лето. -- Бутылку! Еще по одной!
   ...Величие парий. -- И все они, бля, не дают.
  
   Тебе станет больно, кровь в венах, наверно, не сок,
   Но чем ты поможешь, мальчишка, мудак, сосунок?!
   Три тысячи лет пролетели, как третья строка.
   Ты так и не вспомнишь, куда и зачем попадал".
  
   Не вернуться он не мог. Так что вернулся -- из вымороженных серой зимой городов тайги и тундры, вернулся с шальными деньгами и чуть посветлевшими глазами. Вернулся почти живой.
   А зимой случилось как-то слишком уж холодно, мороз разогнал по теплым углам и арбатскую братию, и спелеологов, и турье. Даже Хи почти не забрасывался под землю, даже Ромка осталась в Москве (в компании Джема). Холод не лечил ни боль, ни тоску, птицы замерзали на лету, и ни водка, ни глинтвейн не грели. Забиваясь по углам, члены группы риска умирали, как в кошмарном сне. Сашка, муж Лит, у Стивы внезапно и странно сошел с ума, на беленькую, по словам тамошних обитателей, это похоже не было. Чуть не убили вышедшего ночью к метро встречать гостей Затворника, и это выглядело настолько нелепо, что даже сам Хи, клинически страдавшей паранойей, не предложил никакого объяснения сему факту. Ни с того ни с сего вдруг всерьез поехал крышей Шурик, да так, что пришлось класть его в психушку -- паранойяльный психоз.
  
   Но они -- жили. На какой-то короткий миг воедино свились две дороги. У них уже плохо получалось друг без друга. Порой они смотрели глаза в глаза -- и не нуждались в словах. И внезапно, рывком, валились на тахту...
   Только ночами она спала, обняв подушку и улыбаясь чему-то во сне, а он сидел на полу с неизменной сигаретой без фильтра в зубах, вглядываясь в ее лицо до рези в немигающих глазах, сидел, смотрел и раскачивался, будто кобра, завороженная игрой невидимого заклинателя, и, памятуя, как она относится к его наркотическим изыскам, старался не злоупотреблять. Уже не звал и не просил -- ждал. Это было, как пожар в торфяниках, низкое желто-зеленое лихорадочное пламя.
   Так почему зима дала ему последнюю, холодную, как она сама, надежду? Зачем так шутила над нам Хозяйка Зимы, Госпожа, чье имя не называют?
   За что?..
  
   Дни сливались в серой морозной дымке. Ее -- учеба, его -- работа (очередная официальная). Денег хватало, но ей зачем-то приспичило перевестись на вечернее отделение -- после чего все их знакомые были мобилизованы на поиски подходящего места. Он же старался не видеть чужих лиц, не замечал, с кем и как разговаривает. Этой зимой пили невероятно много, слишком часто и почти всегда -- без закуски. Джем не трезвел даже ради концертов, Ромка от него не отставала. У Хи чуть ли не каждый вечер "бойцы вспоминали минувшие дни". Олег с Таткой на сон грядущий уговаривали минимум поллитру на максимум две сосиски. Что творилось у Стивы на Щелковском шоссе, словами неописуемо. Шурик лечился.
   Держался только Натан, который пить не любил, да Черный с Риной, которым было явно и очень не до того. Но в морозном воздухе, дрожа, повис обречением огромный знак вопроса...
   Это как безумие -- когда не можешь прожить ни дня без взгляда любимых глаз, когда не делаешь ни вдоха без мысли о любимой... Он ждал.
   Быть может. Но падал холодный морок зимнего московского марева, высасывая силы, унося мысли, выпивая души... Город крал людей. Лит и Сашку, Анджи и Хэнка.
  
   После -- случилась весна, и некуда было бежать от внезапно оттаявшего мусора, и начали закрываться вдруг потаенные кофейни, где Натан прятался от одиночества, а Нэйран -- от безбашенной Ромки, и исчез из киосков "Ligeros", именуемый иначе "смертью под парусом", и Татке перестали платить зарплату, и осел вход в Никиты...
   Потом стало лето. И город их не выпустил.
  
   В пятом отделении милиции, в народе именуемом "пятеркой", и вокруг него происходило нечто маловообразимое, а именно -- концерт, в народе называемый джем-сэйшном. Началось это в шестнадцать ноль-ноль, когда на Арбате были задержаны за нарушение паспортного режима несколько человек. Часам к восьми из пятерки вышвырнули Конева Алексея, отлично известного всей милиции города Москвы. Еще на ходу, расчехляя гитару, Конни заметил:
   -- Агентство ОБС сообщает: там Ромка. Передайте, что ли...
   Говорят, по системе слухи расходятся быстро. Через час гитар стало на одну больше. Хотя вид у Нэйрана был несколько зеленоватый, играть он не разучился.
   -- А где ее этот... Ну, Джем? -- спросил кто-то.
   -- На телефоне, -- ответил за Нэйрана Конни. К десяти вечера песни Умки кончились, и народ начал расползаться. В половину одиннадцатого зачехлил гитару Конни, и, глядя, как Черный кусает губы, сказал.
   -- Я привезу. Но свое. Часа в три. На хрена ты приперся?
   Тот пожал плечами.
   -- До утра и всё.
   -- Хочешь качели?
   Столь же сомнительный жест. Два варщика говорили о ширеве прямо под окнами отделения. А почему бы и нет? Конни ни разу не ловили на горячем, Нэйрана невозможно поймать вообще. Всю ночь вокруг пятерки бродил изредка заметный, но почему-то неуловимый музыкант, играя вовсе не тихо. С утра опять начала собираться толпа, а в одиннадцать ноль-ноль позвонили сверху. Так что явление Джема и освобождение Ромки (а с нею и остальных) случились одновременно. Цыганка тут же повисла на шее сначала у одного, потом у другого, справедливо полагая, что без Джема и Нэйрана не обошлось.
   Не было спасения. Ни в шумствах на Арбате, ни в слетах авторской песни, ни в пьянках по чужим дачам, ни в безудержных, будто прощальных, оргиях -- город держал крепко. Черный чувствовал, что медленно и жутко сходит с ума, и боялся однажды убить случайно -- за косой взгляд, за недобрую улыбку...
   Но ждал.

АНТИДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Не жди меня, но я вернусь, и никому не верь.

Когда уйду, поставь свечу за упокой души моей...

(Владимир Бурдин)

Маком розовым покроется земля,

И цвести повсюду будет конопля...

(хипповский фольклор)

  
   "В этот вечер, не сумевший стать судьбой, мы дороги не нашли к себе домой -- как-то с домом плохо у нас..."
  
   Дома попросту не было. Был -- конец августа, до отвращения красивое лето. Была -- тоска, заключенная в слове "отсюда". И не было -- сил остаться. Уже -- не было; он слишком долго ждал.
   Полупустой рюкзак и гитара. Безумный взгляд. Одетый, он стоит в дверях.
   -- Пойдем?
   Она поняла не сразу.
   -- Куда?
   -- На... Отсюда.
   Поняла или нет? Все-таки поняла, пожалуй. Медленно, с вызовом покачала головой и, почти не разжав губ, прошептала:
   -- Не стоит...
   Скольких ему стоило сил -- удержаться на ногах? Шатнулся. Что-то упало невозможной тяжестью на плечи -- похоже, небо.
   -- Аригато домо! Сайонара! -- он ударил ладонью по косяку, развернулся и вышел.
  
   "Пытаюсь. Не могу. Вдох, и хотя бы на миг поверить, что жив. Анджи был прав. Но это не лечит.
   -- Уходи.
   Ухожу. Иду без надежды вернуться -- некуда. Иду, позабыв слова. Привкус беды во рту. Что горит? Я, что ли?
   -- Уходи.
   Что мне нужно? Плащ, шмотник, свитер. Гитара, курево, спирт. Ну, еще пара ампул.
   -- Уходи.
   Извини. Вдруг еще свидимся? Не только Арбат...
   -- Уходи.
   Я еще вернусь петь для тебя"
  
   Что ж, снова нет ничего. Не может быть... Последний в городе день. Завезти снарягу в тушинскую квартиру -- и бежать. Рядом с телефоном на столике лежала записка -- Джем давно уже привык записывать все звонки к Нэйрану. "Натан просил отзвонить, как сможешь", -- гласила она. Натан объяснил все -- быстро и внятно -- еще до того, как Черный успел сказать хотя бы слово. Гольдберг задумывал не поход, а странствие, и кандидатур в напарники, кроме Нэйрана, не видел. Встретились в кофейне и быстро обсудили подробности. Даже рюкзак у нечисти лесной был уже собран. По лицу Черного скользили такие выражения, что Натана передергивало. Ночью они были уже в скором Москва-Ленинград. Натан спал, а Нэйран (впервые в жизни ехавший поездом и по билету) провел половину дороги в тамбуре, а вторую -- под дозой.
  
   "Под ногами были звезды. Впереди уходила Она.
   -- Я не твоя женщина. Твоей уже не будет.
   Осень. Пронзительно-синее небо. Звездный дождь. Что она говорила на самом деле?
   Пусть -- наркоман. Пусть -- убить легко. Ну и что? Так уже бывало. Чем я провинился, Эле-Луинвэ? Идиот? Придурок? Кретин? Кто еще?
  
   Неопалимая трава.
   Просвет шагов. Полет исхода.
   В глазах -- горящая свобода,
   Да в небе меркнет синева.
  
   Да, эта ночь не заживет.
   Порвали крылья -- стали струны.
   Наш путь -- бессветен и безумен,
   Но до рассвета был полет.
  
   Да, эта боль объемлет мир.
   Разбили гортань злые песни...
   Когда-то нас убила вечность:
   Мы -- ожидание войны.
  
   На пальцах лопается кожа,
   Струна становится огнем.
   Молчим -- и все-таки поем --
   За песни убивали тоже"
  
   Первые дня три Черный молчал. Черный молчал, а Натан злился. Дальше было просто: когда они под вечер заготавливали дрова, Натан не совсем верно рассчитал угол падения сосенки, и пришлась бы она ровно ему на голову, не нырни Нэйран плечом под падающий ствол. Сосенка упала по касательной, спина слегка хрустнула, а последствия обнаружились только наутро.
   -- Светает! Подъем! Блин... Да очнись же, черт, Нэйран же! -- но лицо упомянутого застыло в несколько странном оскале. -- Нэйр! -- пощечина. Подействовала она странно: желтые чуть мутноватые глаза распахнулись и тут же с фразой:
   -- Напарник... Капитан... -- закрылись снова.
   -- Елки-моталки! -- Натан сел на землю и устало потер виски. -- Ну и что мне теперь делать? На хрена ты полез, а? Стой, чего?! -- что-то ему не то показалось, не то стало ясно, он вцепился в волосы, судорожно что-то соображая. Или вспоминая?
   -- В рубку!
   Глаза, как ни странно, открылись, и разум в них чуть теплился.
   -- А?
   -- Аптечка твоя -- где? Где заначка?
   -- В ремне... справа...
   Нат уже не слушал -- прощупал карманы, рванул кнопку, достал из обоймы две ампулы, вынул из аптечки стерильный на начало странствий шприц и снял хайратник. Закатал на напарнике рукав, понял, что порет горячку, и прикрыл глаза. Открыл глаза, обломал ампулы и дрожащей рукой наполнил шприц. Снова, пытаясь сосредоточиться, закрыл глаза. Потом посмотрел на обнаженную руку с почти черными венами и красноватыми четкими следами от уколов, перетянул. Сделал вдох, снял иглу со шприца и воткнул туда, где еще, кажется, была вена. Потекла кровь.
   Тогда он перевел дыхание, подсоединил шприц и очень медленно ввел содержимое. Вынул иглу, согнул руку Черного в локте и стал ждать. Через четверть часа это ему малость поднадоело. Нервы сдавали. Сняв с пояса флягу, он сделал глоток.
   -- Нати! -- он поперхнулся. -- Какая рубка, во имя Каннон?
   -- Жив?
   -- Вероятно.
   -- На крайняк еще есть?
   -- Да. Не разомнешь? Чего-то в голове...
   -- А кто просил?
   -- Я через два часа смогу идти. Тебя бы нести не смог. До ближайшей деревни по карте сколько?
   -- Убедил. Поворотись-ка...
   Нэйран стянул рубаху и перевернулся. На желтой коже нехорошо краснели разнообразные шрамы. Натан видел приятеля без рубашки впервые -- и присвистнул удивленно, снимая кольцо.
   -- О чем свистишь? И что за фигня про рубку?
   Не отнимая ладоней от кожи, Натан пожал плечами.
   -- Инте... ксо... ресно.
   Прощупывая поясницу, Гольдберг уже слегка побледнел и закусил губу, а тут не выдержал:
   -- Интересно! Я внутривенно первый раз колю, а ему, кретину, интересно!
   -- Ос! Прости.
   -- Еще извинишься -- дам в грызло.
   -- Пробуй! С-с-с... -- по идее от боли, видимо, шипят, но глухие шипящие, как и звук "л", в японском -- и, соответственно, в произношении Черного -- отсутствовали.
   -- Сволочь редкая!
   -- А сам? -- раздался полустон из-под рук Натана. -- Нам все равно идти.
   Каждый день все так же надо было, шли -- иногда с трудом, а иногда -- подолгу, но всегда -- не останавливаясь. Кончилось взрывоопасное молчание, бывшее им спутником в первые дни; они шутили, порою -- слишком уж едко, и обходили населенные пункты стороной. По пути попадались сгоревшие финские хутора, расстрелянные деревни, заброшенные дома и -- посреди карельского глухого леса -- насыпные дороги, ведущие к военным объектам. К карте это все имело очень далекое отношение; впрочем, на карту они почти и не смотрели. Пару раз на пути встречались лесники или просто -- лесные люди, эти готовы были делиться всем, что было -- куревом и солью. По лесам вились кабаньи и волчьи тропки, по сторонам которых торчали белые грибы величиной с детскую панамку. Разжигать костер порой было лениво, тогда засыпали почти в обнимку, постелив один плащ и укрывшись вторым.
  
   Близился конец маршрута. У Натана кончался отпуск, так что настало время двигаться к людям. До ближайшей платформы железной дороги было не так уж и далеко, но озерцо без названия казалось потрясающе красивым в обрамлении еловых ресниц, на самом высоком холме лежали на камне сахар и хлеб, и почему-то чувствовался вокруг странный покой. Когда валили сухую сосну, Нэйран сказал вдруг некстати (хорошо, что не под топор!):
   -- Однажды мы придем.
   -- Только куда? -- усмехнулся Гольдберг. -- Ты что, все делаешь не вовремя?
   Дальше был закат над темной гладью воды. Когда стемнело, из перистого облака вдруг упала звезда, но загадывать желания -- занятие для суеверных. Одинокая искра поднялась до нижних ветвей и погасла, а в темноте обрисовалась некая тень. Нат медленно и осторожно потянулся за топором, Черный превратился во взведенную пружину, и тут тень сказала противным голодным голосом:
   -- Люди!
   Те, кто нападает, не начинают со слов.
   -- Не совсем, -- поправил, успокаиваясь, Нэйран.
   -- Совсем не, -- обиженно уточнил Натан, по известным ему одному причинам этого слова не переносивший.
   -- А кто? -- тень оказалась весьма любопытной и подошла поближе. В медно-рыжих волосах полыхнули отсветы костра.
   -- Странствуем мы, -- лаконично ответил Нат, и ночной гость появился на свету.
   -- Неужели?
   Был он гибок, молод и тощ, волосы -- как застывшее пламя, в серо-зеленых глазах светилась насмешка. Гость продолжил:
   -- Так ставиться не будете, что ли?
   Нэйран ответил со смешком:
   -- У нас и палатки нет.
   -- Дык, пипл! Я-то думал, мы одни такие здесь.
   -- Питерские? -- Гольдберг заинтересованно повел носом. Гость кивнул и мягко плюхнулся на свободный кусок плаща. -- Натан Гольдберг.
   Гость снова кивнул:
   -- Наслышан.
   Натан действительно был личностью широко известной в узком кругу. Возникла пауза:
   -- Ньорай... Черный.
   Зрачки у гостя расширились явно от удивленья. Что-то он долго мялся, потом, видно, набрался наглости, но покраснел:
   -- Александр... -- и, еще больше тушуясь, протянул Нату узкую ладонь, -- Тарк... -- как будто поперхнулся и добавил извиняющимся тоном, -- по паспорту...
   В жизни своей хозяева костра не видели, чтобы так смущались, потому и смутились сами. Натан предложил чаю и прокомментировал:
   -- Водится в лесу, людей не любит, является ночами... Тарк, кажется, "эльф" значит? Или "старший"?
   -- Старший, -- уточнил, продолжая стесняться, Сашка. -- Лучше Эльф, а то неудобно... -- и протянул для чая рог.
   -- Неудобно -- это когда твои дети на соседа похожи, -- сообщил Гольдберг, наливая чай и размышляя о перспективах бессонной ночи с марш-броском "на завтра". До платформы оставалось почти два дневных перехода, а через три дня он был должен, как штык, торчать на работе.
   Эльф, как и положено народу холмов, повел себя крайне тактично: выпил чаю, нарисовал крок до своей стоянки, дал питерские координаты и номер связного телефона, съел всего две оладушки и растворился в ночи, даже не отведав грибного соуса. Оставил новым знакомым возможность выспаться.
  
   К вечеру второго дня они были уже в Питере, на Московском вокзале. Натан покупал билет, а Черный вдруг понял, что не может -- или не хочет? -- возвращаться. Нечего, говоря откровенно, ему в Москве сейчас делать.
  
   "Ну что, бродяга, с утром тебя. Добрым? Это вряд ли. "Хась!" -- сказала бы Ромка. С-солнышко! А еще, говорят, город туманов. Глазки режет, а очки в Москве! Не просыпаться, что ли? Поздно. И делать нечего. Но не сидеть же здесь целый день?"
   В голове творился бардак. На чердаке -- тоже. Нарисовав очередные несколько строк в черной тетради, на которой Конни серебрянкой когда-то вывел нелепое слово "Legend"(имелась в виду дорожная легенда), Нэйран обхватил себя за плечи. В чужом городе, положим, он оказывался не раз, но в данный момент из Питера никуда не собирался. Он даже почти отдавал себе отчет, чего, а вернее, кого боится в Москве. Не Рины, разумеется -- себя. И некоей широко известной организации, структурированной порайонно. Второе, впрочем, мало его волновало.
   В городе вписки не было. Невнятные рассказы Конни о Петергофских общагах в счет не шли, Лен уже больше года работал на контрольно-спасательном пункте в Хибинах, Тарк из Карелии вернулся вряд ли, а к Жнецу обращаться не хотелось -- не та проблема. Заводить новые знакомства Черный ленился, да и староват он уже был для этого -- что со своей точки зрения, что с точки зрения "системных".
   За один день он заработал в "трубе" едва ли на хлеб, пиво и сигареты, зато за один вечер трижды чуть не огреб по морде, причем в первый раз еще у Казанского Собора. Чем-то его рожа раздражала моторизированный народ (а ты не пытайся одолжить мотоцикл у байкера!). Сразу в его голову, понятное дело, не пришло, что ни дурные глаза, ни знакомство в Москве с Роком пользы здесь явно не принесут. В конце концов приютила его "Ротонда", странный подъезд на углу Гороховой и Фонтанки. Спать там было негде, но в Москву все равно не хотелось, как не хотелось в Москве когда-то в Приморье. Правда, тогда Нэйран Кураюки был голодным до людского счастья щенком и не скрывал своих песен. Теперь переходы приветят других -- не его. А чердаков и подъездов на его долю пока хватает.
  
   Так что ничего он не ждал -- играл в "теплой" трубе на Невском, прекрасно зная, как это ненадолго. Уже начинало по утрам холодать, а пальцы этого не любят. Ни целые, ни отсутствующие. Но Эльф спустился с зеленых холмов и вернулся в город. Путь его от родителей на пьянку по поводу начала семестра лежал ровно через "трубу". К моменту появления Эльфа Черный уже оставил думать мысли и пил водку в компании двух малолетних панков. Обрадовались оба страшно, и Нэйрана чуть ли не за шкирку на эту самую пьянку потащили.
   На Горьковской собралась презанятнейшая компания, и Черный растерялся, вдруг почувствовав себя чужим. Пьянели здесь больше, чем пили -- народ был совсем нищий. Говорили о вещах, не вполне постижимых, от ядерной физики до концепции Бёрна, от ирландского фольклора до устройства мин с линии Маннергейма. Нэйран решил было, ничего или почти ничего не понимая, что катастрофически поглупел. На его счастье, кто-то принес "травки" и потребовались известные навыки. Потом до кого-то вдруг дошло, что со своими гитарами просто так не ходят, так что петь его уговорили раньше, чем он вообще понял, что происходит.
   И все-таки... В рваном ритме заплясали над струнами пальцы, застыли, глядя в пустоту, желтые глаза, и вечное: "Прощай, это надолго" стоном упало с губ. И так же упало почти мертвое молчание. После песни они чего-то ждали, и:
  
   -- На бегу
   Синий воздух глотком,
   И, почти умирая:
   Живем!
  
   Затерявшись в угарном дыму,
   Мы живем -- не пойму, почему.
   Снова жизнь замыкается в круг.
   Захлестнувшись в пожатии рук,
   Улыбнемся глазами в глаза,
   И не слезы на лицах -- роса...
   А потом -- снова дым или дом,
   Каждый раз нам твердили -- потом,
   Только ждать не умеем -- горим!
   В небе -- только усмешка зари,
   Это значит -- уходят друзья...
   Как же жаль, что за ними -- нельзя!
   И возносятся искры костра --
   Все, что было, ушло во вчера.
  
   На лету,
   Разбивая крылом
   Стылый воздух,
   Мы все же поем.
  
   Вновь бегом от работы к метро.
   Нам клинически не повезло
   Повстречаться не там, не тогда,
   Нас за крылья схватила беда,
   Нам уже не сбежать от себя --
   Любим -- слишком, сгораем -- губя,
   Больно помним -- и соль на губах --
   О лесах, о забытых краях,
   О воротах, о мороке трасс...
   Мы убили друг друга не раз
   Из любви или веры в любовь.
   Но игра начинается вновь,
   А порой выключается свет
   И навстречу -- последний рассвет.
  
   Так опять --
   На бегу, на лету --
   Мы под вздох
   Обрываем мечту,
  
   Только ветер
   Поет и кричит:
   -- Не молчи!!!
   Не молчи! Не молчи...
  
   В двух песнях он выложился весь -- как прорвало нарыв. Дико болели руки и почему-то глаза, хотелось свернуться в клубок и больше не шевелиться.
   -- Еще не зажил живот
   С последнего харакири.
   Дозволит ли император
   Совершить нам
   Еще одно? -- произнес за его спиной ни разу не интонированный голос. Оборачиваться смысла не имело -- так разговаривал только Лен. Народ покатился в хохоте, Нэйран медленно улыбнулся -- этой шутке Шурика был не один год. Лен действительно стоял в дверях -- тощий, смуглый и какой-то совсем уже нездешний. Заключать друг друга в крепкие мужские объятья смысла не имело.
   -- Никак братик с гор спустился! -- заорал изрядно уже нетрезвый Эльф и сделал то, чего не сделал Черный: бросился Лену на шею. Нэйран, в общем-то, не удивился, уж слишком у них было много общего. "Кровь моя холодна -- я не люблю людей" было сказано про них. Только от людей Лен сбежал гораздо дальше, чем Сашка, и в городе бывал раз в год не по обещаниям. Средних размеров штурмовой самошитый рюкзак упал вдоль стены, а нежить горная (здесь его звали Дроу) уже отправила кого-то за водкой. Некто по имени Свен, видимо, хорошо знал, куда идти и где искать. Пьянка все-таки началась всерьез.
   На негромкое урчание мотоцикла под окном никто внимания уже не обратил. В отличие от вошедшего очень тихо Лена, полуночный гость жал на звонок с минуту, если не больше.
   -- Где этот викинг хренов?! -- раздалось еще за дверью.
   -- Ори тише, здесь коммуналка.
   -- Не гони, -- дверь распахнулась. -- Почтенные дамы в отпуске, а глухая старушка дрыхнет. Во блин! -- это вошел явно и очень веселый Хаген. -- Кто спирт будет? Привет, Нэйран! А если бы это был не я?
   -- Если бы это был не ты, хрен бы ты сюда вошел, -- ответил Свен.
   -- Викинги! -- улыбнулся пьяный Эльф. -- А тише можно?
   -- Мы стараемся, -- ответил за двоих Свен, и стало, наконец, ясно, что это его флэт.
   Часам к пяти -- или когда там сводят мосты? -- вещая птица Ворон изволила улететь, а прочие постепенно заснули. Лен и Нэйран сидели на подоконнике с милостиво оставленной Хагеном флягой (в августе в Питере по ночам не тепло) и тихо говорили. Смысла вдаваться в подробности не было. Зато Дроу рассказал историю о том, как Ника на плато Караби ловила КСС. Тогда Нэйран рассказал, как Шурик удрал из Кащенки. И как...
  
   "И ложатся на тропу алые листья кленов, и за горы садится солнце, и снова -- падают листья. Где же ты, я ведь больше не увижу рассвета?
  
   Привкус травы в сигаретах,
   Качающий небо
   Звон --
   Стон
   Погребального колокола
   По ушедшим в ночь.
   Безнадежность пространства
   И горечь
   Последнего странствия
   В ночь.
   Здесь не будет дорог.
   Строг
   Взгляд уходящего,
   Яд --
   Беспристрастная память
   Происходящего.
   Нам не достанется верить
   В смерть
   Без наглядной причины,
   В боль
   Без нарыва на теле,
   Ноль --
   Не ушли, улетели.
  
   Двести семьдесят три
   Минус по Цельсию,
   Не оборви
   Последнюю версию.
   Знак
   Происходящего --
   Шаг
   В ночь уходящего"
  
   Так дозволит ли император? Хай! Нет, пожалуй... Ничего, обойдемся.
  
   Эльф вписал его с радостью; и удивляться тому, что именно комната N13 в десятой общаге оказалась одной из петергофских вписок Конни, было бессмысленно. С легкой руки Эльфа место сие прозывалось Чертовой Дюжиной. Запомнить всех, кто перебывал в ней за месяц, было выше возможностей Нэйрана -- так организуются все коммуны, и максимум, на который могли рассчитывать хозяева, это место на кровати и законная доля хавки, когда эта хавка была.
   Поймала реальная жизнь, без предисловий и послесловий, без падений и взлетов. Просто жизнь, просто работа, просто леса... Боль начала уходить. Уходила она мягко и исподволь, за собой оставляя гнетущую пустоту, но кому какое дело, что творится у него внутри? Да и есть ли у него право вешать на других своих собак и свои беды?
  
   Двое -- Черный и Эльф -- сидели на подоконнике Ротонды, где никого больше не было. Пустыми холодными глазами смотрела на них тишина. Они молчали. Это длилось ровно с того момента, как ушла экскурсия прихиппованных "пионеров", которые хлопали глазами, вслух читали надписи и бесцеремонно, явно как экспонаты, разглядывала обоих друзей. Впрочем, у тех вид был экзотический не по погоде: Тарк в джинсах, зеленой расшитой рубахе, меховой жилетке и бисерном хайратнике, на Нэйране вторая производная штанов, затянутая широченным не то ремнем, не то корсетом, наглухо застегнутая куртка, волосы закрывают половину лица и гитара в руках. Когда Сашке надоело быть экспонатом, он поймал глазами чей-то взгляд и медленно, но очень четко произнес:
   -- Хам-мункулус лабораторный, общий вид.
   Стругацких детишки читали вряд ли, но, тем не менее, сбежали в панике. Так что осталось только сидеть, молчать и думать тишину.
   -- Холодно, -- прошептал вдруг Эльф, зябко обхватив плечи руками, -- холодно... Зачем?
   Было в его словах такое отчаяние, что Черный закусил губу и щелкнул глазами. От кого угодно, только не от жизнерадостного Сашки с вечными его приколами ждал он такого. Лицо Эльфа не по-хорошему посерело, и Нэйран ударил по струнам.
  
   ...Гил'ат открыл глаза, и ничего, кроме боли, не было в его взгляде.
  
   Мчит по зеленым холмам северный ветер, падают снежинки на золотые цветы и белые камни -- останки древнего города. Холодно, холодно на этой земле, наступила последняя из ее весен. Он не зажжет костра, хотя высохла священная роща; опустится на колени там, где сотни лет назад был алтарь, уронит голову в ладони и будет долго, невыносимо долго сидеть, не шевелясь и чуть вздрагивая плечами, а снег будет все падать и падать на его медные волосы, на его узкие плечи, на голую шею.
  
   Здравствуй! Твоих цветов стало чуть меньше.
   Ели все сохнут, но ты здесь безгрешен.
  
   Здравствуй! Твоя река таяла многоводно,
   Рухнули берега... Впрочем, живи свободно.
  
   Здравствуй! Твоя земля медленно умирает.
   Вместо болот -- поля... Впрочем, она прощает.
  
   Здравствуй! Хранящий край белых древней камней --
   Сам-то не умирай! Впрочем -- тебе видней...
  
   А потом взойдет солнце, и золотые цветы умрут.
   Он выпрямится, и прикроет глаза ладонью, и поднимется на вершину холма. Сверху видно: девушка бежит навстречу человеку в синем плаще и надевает на него венок из золотых цветов, и смотреть на это больно, но все можно простить, когда этот человек возьмет лютню и запоет о бывшем здесь когда-то городе, вот только...
  
   -- Не надо! -- с тихим отчаяньем сказал Эльф, и Черного передернуло от боли. Он обнял Сашку за плечи и тихо начал говорить:
   -- Чужая, столь же мудрая земля,
   Гробницы перепаханы под озимь,
   Безжалостная радостная осень --
   А вдоль дорог чернеют тополя.
  
   Чужие, столь же мудрые, края,
   Где птицы улетают в неизвестность,
   Где без единого изъяна местность --
   А вдоль дорог чернеют тополя.
  
   Чужая, столь же мудрая земля --
   Нет выбора, нет права на ошибку.
   Так подари последнюю улыбку --
   А вдоль дорог чернеют тополя.
  
   Чужая, столь же мудрая, земля --
   Могильным камнем здесь мостят дороги,
   И по цветам с надгробий ходят ноги --
   А вдоль дорог чернеют тополя. -- И добавил,-- Ты не один.
   Тогда Сашка поднял глаза, в которых таял снег, и спросил тихо:
   -- Правда?
   Нэйран улыбнулся и ответил:
   -- Хай.
   -- Тогда пошли, что ли...
   Часа три, если не больше, мотались они пешком по городу, не особо задумываясь, где находятся, но действительно было очень не тепло -- не до пива! -- и поэтому грелись водкой. Результат получился трагический: посередь ночи безответной они обнаружили себя на чужом мотоцикле, который Нэйран уверенно вел по направлению к Петергофу. Байк был странноватый, очень большой и тяжелый. В одиночку ни тот, ни другой с этой махиной не справились бы, но это стало понятно только на следующий вечер, когда в Петергоф к Тимоше явился все еще не отошедший от передоза Рок (которому, собственно, и принадлежал мотоцикл). В общагах, как обычно, не топили, и другого выхода, кроме как залезть вдвоем под одеяло и греться сладким грогом, не обнаружилось. А вот за последствия ни тот, ни другой почему-то не отвечали.
   С утра вспоминалось: и где нашли Рока, и почему он одолжил Черному мотоцикл (Рок переборщил с "кислотой"), и к кому заходили в гости, и в каких кабаках побывали... Но вот что произошло ночью, осталось непостижимым. Ситуацию прояснила Соня, одна из самых древних обитателей общаг. Звали ее на самом деле Тамарой, но родом она была из королевства абсурда, кэрроловской Страны Чудес, и действительно обладала привычкой засыпать в самые неподходящие моменты. Понятно, что моменты, в которые она не спала, были не более подходящими. А в выражениях Соня никогда не стеснялась. Так что покраснел не только ничего подобного от себя не ожидавший Тарк, но и заподозривший себя во всех смертных грехах Нэйран.
  
   "Круги ада... Почему -- ада, и почему -- круги? Пока что мы люди, и нет у нас другого выхода. Хотя я попробую...
   Здесь и сейчас. Будь прокляты эти слова русского языка! Сколько ни тверди о Пути, он не ляжет под ноги. Человек заперт в этих "здесь" и "сейчас", а небо давит на плечи. Не посмеешь..."
  
   Жителю ада будет очень скучно в раю.
   Что-то не поворачивается язык -- даже мысленно -- говорить о любви.
   А любовь, наверное, была. Он жил взахлеб -- словами, мыслями, единением -- и словно не жил. Был -- и не было. Если он уходил -- его не держали, если он возвращался -- все были ему рады. Как-то, пожалуй, чересчур дорожил он Сашкиной независимостью.
  
   Мирный город Питер... Смешно? Верно. А Нэйран всегда отличался способностью находить неприятности на свою голову. Триада сюда не добралась -- зато здесь беспредельничали мотоциклисты и стреляли барыги, порой на улицах. Так что Жнец отыскал Черного скорее рано, чем поздно. Хияму очень интересовал порядок в городе -- а отказывать Жнущему-в-Сумерках никогда и никому не приходило в голову. Из живых по крайней мере. Да и жить как-то надо было (а Черный без черного давно уже жить не мог). Так и договорились. Так что зима прошла почти незаметно, а если у кого и пропал аппарат, так это его проблемы (по словам, например, "Ангелов Ада", мотоцикл однажды пропал у их "лейтенанта"...). Впрочем, это было уже, наверное, весной. То есть в Карелии снег еще лежал, а в городе уже начался байкерский сезон. Ползимы Черного учили ходить на лыжах, вторые ползимы Эльф с трудом его догонял. Правда, рюкзак отчего-то становился год от года все тяжелее, но это опять же никого не касалось. Потом началась весна, и уж ее-то назвать незаметной было очень сложно. Соня окрестила происходящее "бедовым бесяцем". Прошла весна. Настало лето...
  
   Сколько бы ни легло потом дней на его память, такого не забывают. Уж слишком было светло и жарко, за тридцать градусов в городе-на-Неве, и всюду под Питером горели торфяники. Фиона объединилась с каким-то там подразделением пожарных и КСС, день не отличался ото дня, и ночей не хватало на разговоры. Адова работа тушить пожары.
   В городе появлялись редко. Как только у Эльфа закончилась сессия, он вообще перестал бывать южнее Карельского перешейка. Зато Нэйран, как только ситуация перестала быть критической, сбежал в трассы. Петрозаводск, Выборг -- порученьице Жнеца, -- Мурманск, Харьков (откуда, как выяснилось, родом Рок), Казань-Уфа-Златоуст -- Новосибирск... И все больше мимо обеих столиц СССР.
  
   Тем не менее, это случилось в Питере. Не дай вам боги видеть, чтобы плакали так -- безнадежно горько, ни для кого. Нэйран сжал в руке случайный камешек, сжал едва не до судорог, нечаянно подглядев чужое горе. Может быть, и не горе... но чем помочь? Он -- не умеет утешать. Может, тихо подойти и сесть рядом? Хэ! Так ведь она не простит утешителей, не с такой гордыней позволять другим видеть ее слабой...
   Не несущий прохлады ветер шуршал по двору сухими листьями, опавшими раньше времени. Жарко, невозможно жарко в Питере, так не бывает. Горят леса... Черный устало прислонился к камням арки. Она больше не плачет -- сидит, уронив голову в колени, ветер теребит юбку и светло-серые пыльные волосы. Он кусает губу, боль на миг будит видение:
  
   ...Серый снег... нет, пепел. Сосны, горят сосны, ночь, дом над озером, ржание -- мечутся тени обезумевших от ужаса лошадей...
  
   Стряхнув привычное марево дальнего и давнего, он понял вдруг, что делать. Так что во дворе он появился слепой походкой одержимого. На шальную мелодию едва хватает пальцев и струн. В глазах темнеет...
   -- Я стану тобой --
   я растворюсь в облаках
   дымом из труб химического завода.
   Она поднимает глаза, только он уже не замечает этого, захваченный бесовской своею импровизацией:
   -- Я стану тобой --
   кислотным дождем,
   испепеляющим воздух.
   Я стану тобой --
   мертвой травой,
   сжигающей пальцы.
   Я стану тобой --
   Ритм сходит с ума. Все быстрей и быстрей.
  
   ...Черная ночь, пылающий дом.
   Кто ты?..
  
   -- Черным клинком,
   пожирающим души,
   ключом разрушенья,
   орудием хаоса!
   Я стану тобой...
   Последний аккорд и боль в усталых пальцах. Почти шепотом:
   -- Я стану тобой!
   Она вернулась в себя -- смотрит заинтересованным и вполне живым взглядом. Он закуривает. Пальцы, ясное дело, дрожат. Она выпрямляется. Получилось.
   -- У тебя покурить будет ли?
   Нэйран протягивает пачку. Она берет беломорину с явной радостью, руки так же ходят ходуном.
   -- Ты кто?
   Сработало! Хвала богам и буддам, или, как сказал бы Джем, "будем!" Черный просто протянул незнакомке флягу. Во фляге была даже не водка -- зеленоватый странный напиток, который Эльф упорно называл вересковкой и крепость которого, кажется, была выше шестидесяти градусов -- никто не проверял. Немало видел Нэйран на этой земле, но новая знакомая пить умела похлеще, чем Татка. Он даже слегка испугался. Наверное, опять -- самого себя. А герла протянула руку и сказала:
   -- Линки. Или Ликинк, -- и рукопожатие оказалось почти панибратски крепким. Криво улыбнувшись, он не мог не ответить полупоклоном.
   -- Черный Нэйран. Или Кураюки Ньорай.
   И они пошли гулять. Неисповедимы пути людские -- она потащила его к себе в гости, и это снова была станция метро "Горьковская". Оказавшись в окружении картин, он растерялся, потому что сам никаким, кроме каллиграфии, изобразительным искусством не владел, да и в каллиграфии много лет не практиковался. Она все так же пила и молчала, и он снова взял гитару в руки. Только играл на сей раз молча -- не меньше, чем она, начал бояться лишних слов.
  
   "Хэ! Передоз -- это когда небо лимонное, тополиный пух -- синий и ты точно знаешь, что так не бывает. Почерневшие от крови маки -- передоз. Передоз -- улыбка Каннон и танец дракона в лунном свете. Передоз -- не крылья ветра за спиной, а распяленные болью зрачки".
  
   Дождь шел почему-то красноватый и чуть соленый...
   Может быть, над Питером действительно легче представить -- или нарисовать -- крылатую тень, чем над Москвой. Вот только зачем и откуда у этой тени глаза Нэйрана? И почему за спиной у тени столь ясно видны клинки, трудно отличимые от пары Ледяной -- Помнящий? Черный никогда бы не подумал, что его можно видеть крылатым, но вот же -- увидели. С того момента, как увидел этот набросок, он вообще перестал надеяться, что от Линки можно что-то скрыть. Видела она, наверное, все -- или больше, чем все -- потому что никому и никогда он не говорил о своих крыльях.
   Неразговорчива она была -- до отвращения. Причем не потому, что говорить для нее было слишком сложно, а скорее -- не видела в этом смысла. Если тому обратно (да и сейчас) Нэйран хоть сколько-то был на нее похож -- то он начинал понимать, насколько это раздражает. Правда, не то до синевы черные, не то до черноты синие глаза Ликинк, наверное, всегда видели дальше, чем его... как ему казалось. Этой девушки он иногда побаивался. О чем за тебя расскажут твои песни, рисунки, поступки... Верно? А кто может быть уверен? Зато часами Ликинк слушала, как Черный наигрывает незамысловатый мотивчик, пытаясь найти наилучшее из его звучаний. Никто не поверит, что он так мается - а вот для Ликинк оно естественно.
   Слишком далеко она видела... Она видела даже Эльфа на зеленых холмах. И Нэйран чуть не задохнулся, когда понял, что она -- видит. Видит вообще. Проверка на истинность и на фальшь. Жить так -- жутко, отказываться от дара -- наверное, нелепо. Или ей просто в голову не приходило, он не спрашивал.
  
   Эльф раскусил Черного почти сразу. Он не вдавался в лишние подробности, но представлял, с человеком какой профессии имеет дело. Полугода для этого ему более чем хватило.
   Питерская Фиона не спрашивала, желает ли некто Кураюки Ньорай находиться в ее составе. Фиона вообще спрашивала редко. Фиона или принимала или не принимала, и сколько бы ни твердил Нэйран, что он болен, что он убийца и наркоман, что он не станет жить по законам фениев, ему отвечали: "Ты защищал нашу землю от беды? Защищал. Ты стал нашей земле братом по крови? Стал, свидетельствуем". Спорить не имело смысла: на пожарах Черный сильно разодрал ладонь (то ли таскали что-то, то ли просто не заметил в горячке), после чего ухитрился на холодных камнях и на высоком холме приложиться кровоточащей рукой к земле. Оказывается, на севере растут маки. А вот чудес на свете не бывает. Наверное, они как-то отличали, кого приняла, а кого нет, их земля. Холмы, болота и озера. Заповедная зона.
   Осень, между тем, наступала. Ликинк так и не сказала ничего, а ведь у нее было многое: призрачный все еще летний город, и темная вода в притоках Невы, и странный дар видеть, и -- невероятное одиночество. Наверное, никого более родного Нэйран не встречал за свою жизнь, но не было сказано ничего, кроме "ты заходи". Он заходил. Когда был в городе. Когда останавливался. А останавливался он редко, мотался один на север или на восток, все боясь захлебнуться жизнью.
  
   "Я был слишком счастлив -- тобой. Но у наших путей давно нет ничего общего, верно, Линки? Мне так и не простили Весну. Чего не простили тебе? Я оказался рядом. Раньше я в таких, как ты, не верил, наверное, просто не умею, а иначе нельзя. Здесь и сейчас! Возвращаться?..
   Какие крылья, Льдинка? Горький рассвет... Снова боль. Зачем -- так, Ликинк?"
  
   И вот осень наступила. Взорвалась телеграммой о гибели Лена на спасах. Позеленевший Сашка твердил:
   -- Он сам выбрал... Моя очередь, -- о чем шла речь, в общем, можно было понять: Дроу и смерть свою, и судьбу выбрал сам, потому что не мог -- не умел -- иначе, Эльф свою судьбу выбрал тоже... Чего же ждать?
   Боли почему-то не было, будто и не умер -- просто ушел. А хоронить было нечего и некого, просто в Хибины поехали три человека -- Эльф, Нэйран и, как ни странно, Хаген -- поминать, то бишь пить водку с мужиками из службы спасения и смотреть издалека на предполагаемую могилу Лена. Какая может быть у Дроу могила -- кроме каменной?
  
   -- Кураюки? Надо же, ты так и не вырос. Это ведь ты? -- окликнули его возле вокзала. -- Тебя увидеть -- это к добру или не к добру.
   -- Я не знамение. Варя? -- спросил Черный, приглядываясь к бородатой роже. Рожа радостно кивнула. Звали мужика Валентин. Повстречались они безбожно давно и далеко отсюда, на стройке БАМ неподалеку от Витима, тогда Валя был еще молодой и безбородый. Сашка с Хагеном давно двинулись к Свену, приглашение в гости имело смысл принять -- тем более что сам Валька ехал к себе домой тоже как в гости -- когда закончилась стройка века, он так и остался зашибать в тех краях шальную деньгу. Валька оказался первым человеком, которого встретил Ньорай, поднявшись после разлива по очередной таежной речке. Первым после таежного безмолвия и безлюдья.
   Валька был одним из немногих, кому понравился Якутск, хотя что бы там могло нравиться. Тем для разговора, кроме привезенной с северов фляги с медицинским спиртом, нашлось немало. Каким образом Кости проведали, что Валька мог быть знаком с Нэйраном -- или каким чувством угадал Валентин, что такое Кости, да и как эти двое встретились, осталось загадкой. Впрочем, и тот, и другой всегда были существами сверхъестественными. Весточку Нэйран в результате получил.
   Костик оказался вторым из той компании, у которого жизнь более-менее сложилась. Во Владике он не только женился, но и стал (как только удалось?!) преподавать любимое свое кэндо. В общем, радоваться надо! Вот они и радовались, пока Нэйрану не приспичило позвонить Ликинк; на часы он, разумеется, не смотрел.
   -- Линки? Привет!
   -- Позвонил же... Нэйири, знаешь, я хочу...
   -- Линк! Ямэ... Под... -- обрыв связи и невнятная, но мучительная, тревога. Протрезвел Черный во мгновенье ока и тут же перезвонил. Глухо занято. Посмотрел на часы. Полтретьего, можно и не успеть. Наплевав на приличия, позвонил Свену и просил Сашку добежать до Ликинк, ничего толком не объяснив. Так же ничего, не объяснив Змею, судорожно извинился, оделся и выскочил на улицу.
  
   "Линки... Откуда это имя -- как звон, как лед, как песня? Холодное, хлесткое, недоброе... А зачем нам быть добрыми? Не разбейся, Льдинка! Хотя -- что ей, она может в одиночку положить двоих и нож метает не хуже, чем я. Зря ты просила мою чертову тетрадь. Дневники не иллюстрируют, сестренка.
   Я наконец написал тебе песню -- там, в горах."
  
   Он добрался с Просвещения на Малую Посадскую -- по глухой ночи, без копейки денег, миновав мосты... Знал, что опаздывает, и только молил Каннон, чтобы успел Эльф. Беду угадали...
   Эльф опоздал. Он растерянно сидел под дверью, сжимая в зубах потухшую беломорину. Черный ударил плечом почти без разбега, вышиб дверь вместе с коробкой, краем глаза увидел лицо Ликинк, лежащей на диване, и бросился к телефону. Трубка висела, чуть покачиваясь.
   Они еще пытались что-то сделать... Не вышло. Через полчаса приехала "Скорая" -- зафиксировать факт смерти от ишемической болезни сердца.
   Плакать она не умела толком. Оттого и умерла, наверное. Зато понимала всегда без слов. Линки, что общего у меня с асфоделями? Никому она не сказала, что случилось. Может, ей бы поговорить -- и приступа не случилось. Может, она и пыталась -- да вот не смогла. Теперь уходят, не попрощавшись...
   На сколько минут Сашка опоздал? На пять? Три? Одну?
   Пока "Скорая" увозила тело, пока объяснились с милицией, пока Черный звонил по найденной записной книжке ее родителям, пока их дожидались -- почти всю ночь -- больно не было. Но вот когда вышли из подъезда, Нэйран осел вдруг лицом в колени и беззвучно завыл. По ушам резануло инфразвуком. Или отчаяньем? Светало. Он выл без голоса, но с запредельной яростью и тоской. Потом -- тоже вдруг -- остановился, достал три ампулы, обломал им головы, поднял на Эльфа совершенно безумные глаза и лихорадочно прошептал:
   -- Не могу... Доведешь?
   Эльф встревоженно кивнул. Дальше все было как всегда -- машина, перетяжка, контроль, короткий вдох... Вот только так, насквозь, чужую боль Сашка не чувствовал еще никогда. Страшно.
   -- Нэйири! Пойдем! -- ответа не было. Он тронул Черного за плечо -- и едва успел отскочить. Спасло его то, что опиаты снижают скорость реакции.
   -- Нэйири!
   -- ...Что? -- щелкнули пустые-пустые глаза.
   -- Пойдем! Я тоже...
   -- Извини. Встаю... Пошли.
  
   Он хотел еще вернуться. А потом -- бежать из городов куда угодно, только бы не так жгло. Хотя... Больше не жгло внутри. Выгорело все, наверное. Еще было, что терять. Еще было за кого умирать. Это только боли больше не было... Дня три просидел он на какой-то наркушной вписке (или не вписке? ведь не помнил даже...) -- ничего не замечая. Потом его попросили.
  
   "Очень взрослая девочка, горькая женщина лета.
   Неужели забуду, как в стекла стучала беда?
   Ночью выпадет... снег? Нет ни радости нам, ни ответа.
   Ночью выпадет боль, и опять -- в никуда, навсегда.
  
   Что-то жаден сентябрь, и не видно ему завершенья.
   Кружит пепел -- не снег, и, наверное, это не сон.
   Ночью выпадет "верь!", только это уже не решенье.
   Ночью кончится время как плач, как полет или стон.
  
   Все уходит в туман, и к заутрене выложит иней
   Все узоры судеб, перевитых в бреду и в аду.
   Ночью вырвешься ты. Полетишь от меня то ли синей,
   То ли черною птицей. Опять: позовешь -- не приду..."
  
   На плечи давило все сильней. На сей раз виноват сам: не понял, не успел, не смог. Только не стоит лишний раз расстраивать обитателей "Чертовой Дюжины" -- ни Эльфа, ни Конни, ни Соню. Вот и пропадал Нэйран где-то -- то торчал, то общался с байкерами, то просто спал...
  
   "Осень унесла двоих. Так и положено, вроде. Они все умирают осенью. Не госпожа ли Смерть идет по моим следам? Странно, но боли все нет. Как в тумане. А вот сейчас появится Линки и усядется на подоконник. Призраки. Живые. Мертвые. Посередине -- я. Не умею так -- понимать. Следующий -- кто?
   Хэ! Найдите мне более постоянного человека. Я в этой тетради когда-то осваивал литературный русский. И где он сейчас?"
  
   Все глубже тонул Черный в этот призрачный сон наяву, не отличая день ото дня. Наступила зима. Даже Эльф оставил попытки чего-нибудь от Нэйрана добиться. Экстремальных действий он, кстати, не требовал. Но Нэйран мало на что был способен, кроме криминальных приработков, изготовления "черного" и марафонов в обществе Конни. Сашка ревновал, но совершенно не представлял, что делать. Еще...
  
   Поздним утром в "Чертовой Дюжине" пребывал Нэйран в гордом одиночестве. Конни рванул в Москву, Эльф отправился на занятия, остальные разошлись кто куда, а Соня к 12 уползла в редакцию. Она-то его и разбудила, поскольку сама с утра в вену попасть не могла. Уже часа два Черный пытался понять, на каком свете он находится. Надо было, по всей видимости, доползти до заначки, только вот не было ни сил, ни желания. Лень? Состояние полубреда не проходило. Близилась весна.
   После трех появился Сашка, причем не один, а с дамой. Нэйран продолжал лежать на полу, но в своей комнате Эльф прекрасно знал все заначки, и Черного он знал тоже. Когда в поле зрения Нэйрана возник шприц, он вдруг выпал из небытия и проставился сам, потом посмотрел слишком уж ясными глазами и спросил:
   -- Мне пойти?
   Эльф почесал в затылке, порылся в карманах, вынул все, что там было, обаятельнейше улыбнулся и сказал:
   -- Ага. За бухлом. Еще народ придет.
   -- Что случилось?
   -- Черный, очнись! У меня бездник сегодня! -- и, тихо и очень грустно, -- Нэйири, ну меня хоть пожалей, а?
   Тут Нэйран очнулся.
  
  

АНТИДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ

Просто нечего нам больше терять,

Все нам вспомнится на страшном суде...

(Ю. Визбор)

Но свобода вышла боком,

Встала к лесу задом!

(Умка)

  
   Подступала уже бешеная весна, и ничем, кроме странного предчувствия, не объяснив свое отбытие, Черный сорвался в Москву. Гнало его неодолимое предчувствие беды, хотя что еще терять в Городе Серых Камней? Под Валдаем он попал в аварию, чудом выжил сам и еще большим чудом спас гитару. Зато потом трасса ложилась -- лучше не бывает.
   В шесть утра Джем как раз собирался спать -- в кои-то веки один, и как раз заканчивал утреннюю уборку. Дверь открылась сама, снаружи, и как стоял бард над пылесосом, так он на пылесос и сел. Потому что ключ был, кроме него, только у одного человека, и человек этот стоял на пороге -- ободранный, полусонный, бесконечно усталый, но вполне живой.
   -- Комбанва, -- сказал Нэйран.
   Джем упал с пылесоса и произнес, почесывая в затылке:
   -- А еще говорят, чудес не бывает... А они вот то не звонят месяцами и шляются шут знает где, то сами вдруг на голову падают... -- проходя к холодильнику на кухне.
   -- Не бывает Ђ Джема без заначек, -- Нэйран вошел в комнату и растянулся на полу. - Кому убираешь?
   -- Ромке, она будет на днях. Как твоя крыша?
   -- Как всегда.
   -- То есть отсюда не видать. Не гульнуть ли ны? -- Джем вернулся в комнату, внимательно глядя на полупустую бутылку в собственной руке. Столь же внимательно сделал он глоток, уничтоживший половину содержимого. Вторую так же, глотком, уничтожил Черный и кивнул, принимая высказанную Джемом идею.
   -- Интересно, а в системе есть герла с погонялой "Беленькая"? -- фыркнул певец. Оба засмеялись -- у намека было не то два, не то три смысла, один из которых не без пошлости -- и Нэйран отправился в ванную, а оттуда, переодевшись в свежее белье, спать.
  
   ...Сон над бегущей водой. Отцветает сакура, и третий или четвертый день стоит адская жара. Луна последнего дня -- узкий кровавый серп. И всплеском боли -- мертвящий шорох ветра...
  
   Он опять проснулся с криком и скатился с дивана. После чего уселся на полу в сэйдза, держась за виски. Снова его трясло, и не хватало сил дойти до ванной. Когда через полчаса поднялся Джем, Черный свернулся на ковре клубком, едва дышащим от боли. Менестрель выматерился и попытался было поднять приятеля, но это было тяжело и неудобно -- Черного скрутила непреходящая судорога, и сознание он уже потерял -- сказывалась авария на трассе.
   Так что пришлось бежать к его куртке, и доставать морфин, и вынимать из собственной заначки шприц (по блату Джему доставались одноразовые, а он надеялся, что двух кубов хватит), и вскрывать ампулу... В общем, делать вливание.
   Глаза Черный открыл. Но доза оказалась недостаточной -- даже судорога не прошла. Пришлось добавить еще столько же, чтобы он пришел в себя. В желтых глазах плескалась боль.
   -- Нэр, ты мудак. Что случилось? -- вопросил Джем.
   -- Снилась весна... -- услышал он в ответ.
   -- А чего не будил?
   -- Ты не любишь...
   -- Тэ-эк... Мудак дважды, -- протянул менестрель. -- В ванну шагом марш и будешь слушать нотацию. Кретин.
   -- Ага, -- улыбнулся Нэйран отъезжающей улыбкой.
  
   Давно Черному не спалось так хорошо. Это был очень странный день -- не раздражало даже бьющее в окна солнце. А вчера что было? Он открыл глаза, почувствовал чье-то тело рядом и решил не шевелиться. Ощущение уюта все не уходило, и минут через десять он опять уплыл в грезы свои цвета темного золота. Проснувшийся часом спустя Джем ткнул его локтем в бок:
   -- Утречко, Нэйрани...
   Тот блаженно улыбнулся:
   -- Доброе.
   -- Пусть. А вчера кто-то что-то обещал.
   -- Не помню.
   -- Ты дознулся ночью, что ли? Так вроде для тебя немного было. Ну, мы хотели кутить..
   -- Зачем?
   -- А пока Ромки нет.
   -- Угу, -- чуть покачиваясь, Нэйран встал и направился в ванную. Джем удивился -- сколько ж можно? Вече... тьфу, черт, утром -- ванна, днем -- ванна, теперь вот -- тоже ванна... Он поставил чайник и продолжил валяться. Явившись в мытом виде, пряди волос по плечам, Черный заварил чай и начал, напевая что-то занудное, одеваться. Трассовые джинсы полетели в мусорное ведро.
   В шкафу на этой квартире Черный, оказывается, сныкал сменные вещи. Он нарыл целые штаны и совершенно новую рубашку цвета бордо. И даже -- короткую кожаную жилетку (перешитую, видимо, из старой куртки).
   -- Ого! И столько времени ты молчал?
   -- Тогда я штаны не сносил. А теперь они кончились... -- Нэйран помотал головой, разбрасывая капельки воды. И начал застегивать извечный свой ремень-корсет.
   -- Я брежу... Нэр при параде.
   -- Угу... Ты встаешь? -- ответил тот, вдевая в ухо серьгу.
   -- Ах так?! Выпендреж есть способ существования... Ну держись!!! -- Джем слетел с дивана и исчез все в той же ванной, напрочь забыв о завтраке. Потом вспомнил, и оттуда донеслось:
   -- Нэйрани, мяфс! Ты рис не погреешь?
   Ворча что-то неразборчивое, Черный встал у плиты. Через четверть часа дверь в кухню закрылась, послышались тихая ругань и шлепанье мокрых босых ног. Джем перерывал шмотки.
   -- Рис однако! -- сообщил Нэйран двери.
   -- Счасвирнус! -- вошел полуодетый менестрель, заглотал свою порцию и снова исчез, захватив чашку. Помыв посуду, Нэйран пошел следом. Джем одевался.
   К бархатным синим клешам добавились: голубая шелковая рубаха, черная атласная расшитая жилетка, шляпа с новой лентой и кольцо с сапфиром. Прямо в комнате бард натягивал сапоги. Не желая отставать, Черный обулся и скользнул к зеркалу. Джем обнял его за плечи:
   -- Ну?
   -- Красиво... - Нэйран повел плечом. Общего эффекта он явно не осознавал.
   -- Бедная Москва!
   Они сунули в зубы по сигарете, синхронным жестом вскинули на плечи гитары и захлопнули дверь. Арбат давно такого не видел...
  
   Как и полагается нечистой силе, объявилась Ромка на следующий день ровно в полночь, полная планов совершенно невероятных и радужных. Она даже не говорила, а пела, чем и разбудила Нэйрана, потому что если Ромкиным голосом что-нибудь пропеть, например:
   -- А Черный что, меня не хочет видеть? -- не проснуться невозможно. Падая с дивана, Нэйран подумал еще, что хорошо хоть Джем притих. Когда же смолкли дребезжание стекол в окнах и стоны гитар (а сосед перестал стучать по батарее), Черный спросил:
   -- Тише. И еще раз. Я на Украине тебя не догнал.
   Ромка удивилась, Джем -- не меньше. После перекрестного допроса выяснилось, что летом Нэйран проходил Харьков. Ему сказали, что видели Ромку, ушла, мол, с табором, он опоздал примерно на день, но, тем не менее, рванул следом, и только потом понял, что пешком гоняться за конными ромашел не самое умное дело, здесь не горы Хонсю, а бескрайние степи.
   -- Где ж тебя носило... -- пробормотал Джем, неизвестно к кому обращаясь, и Ромка заговорила, путая, как всегда в минуты волнения, слова и сверкая глазами. Нэйран морщился, а Джем хохотал и на все телефонные звонки отвечал коротко:
   -- Идите... -- с прибавлением конкретного нецензурного адреса.
   Потом пели. Пели, ясное дело, много и громко, не обращая внимания на стук соседей по батарее, пели хором старые песни, потом пили, потом якобы силой мыли Ромку (то есть носили ее на руках и всячески за ней ухаживали), потом Черный попытался удрать от них на кухню, но этого сделать ему не дали...
   Около полудня явился сосед выяснять отношения. К тому времени Нэйран встретился со своими клинками и открывал несколько раздраженный, полуголый, при обнаженных мечах, так что сосед ретировался под несущиеся вслед рекомендации не звонить в ментовку.
   Джем проснулся от тянувшегося с кухни запаха пищи. В кухне творилось мясо с грибами. Бард пришел в некое изумление от того, что его никто не будит, и попытался уяснить, что же не дает спать Черному. Но у того говорить не было ни сил, ни желания. Джем надел рубашку, взял сигареты, укрыл Ромку поуютнее, достал очередную заначку и приготовился тянуть из названного братца слова. Клещи не сработали, хотя в этом доме, пожалуй, впервые выпили все, что было. Черный произнес только одно слово:
   -- Список, -- и певец заткнулся. Потому что Список был у каждого свой. Джем был вторым человеком, знавшим о существовании тетради с надписью "Legend" на обложке, и то до смерти хотел, то боялся увидеть текст.
  
   "Хэ! Список -- черное пламя в душах... Чье ж это было слово, Хи, что ли? А, нет, Затворник просто первым его подхватил. Или... Как сказал, ухмыляясь, Хэнк: "Тоже мне, перечень побед! Герои, противника не видавшие... Тогда уж -- список потерь... Прости, братишка". Слово будто изменяет себе с самим собой, еще у Лит сказано "Где в призрачном списке потерь все мои имена", едва ли не последняя написанная ею вещь.
   Сэнсэй, но почему? Почему я ничего не забыл и ничего не помню? Я могу восстановить по памяти каждое ваше слово... и все они не имеют значения в моем мире. Или я ошибаюсь? Ваш призрак никогда не тревожил меня, Саэмон-сама. Вы непонятным для меня способом не вошли в мой Список Потерь. Или и в самом деле вы -- умерли правильно?
   Нелепая разница между правильно и красиво. Или вы просто решили, что вышел срок, и поэтому дали себя убить?
   Не знаю... и почему тогда они забрали Помнящий?"
  
   Кое-что о питерской жизни Черного Джем знал, кое-что вытянул из Нэйрана, почесал в затылке и сказал, что пока в Москве Ромка, Черный поедет в Питер только через его, Джема, труп. А если вовремя не свяжется с Мороком, то и через свой собственный. Потому что добрые вести от Морока -- это не бывает. Просить прощения Нэйран не любил, но позвонил Эльфу на работу и объяснил, что происходит. У Сашки была толпа названных родственников, так что вопросов не возникло. Следующий звонок был Мороку. Не выказав ни радости, ни удивления, он начал просто:
   -- Знаешь, что мне предложили?
   Нэйран долго смеялся, потом спросил:
   -- А Шурик?
   Прозвучала череда проклятий, в основном по-японски, закончившаяся коротким:
   -- В монастырь!
   Нэйран застыл с таким выражением лица, что Джем зажал рот, чтобы не ржать в голос.
   -- Ос! Ну так?
   После этого Джем имел счастье созерцать еще одно выражение -- очевидной растерянности и смутного какого-то изумления.
   -- Каннон Ньорай, что ж я натворил?! Меня и в Москве-то нет...
   -- Хиямы тоже в Москве нет. Я сказал, ты услышал. Игроки... Сайонара! -- Морок положил трубку. Черный глубоко выдохнул и уселся на пол:
   -- Шурик решил стать бодхисаттвой, а на меня снова облава.
   С кочки зрения Джема это не было ни интересной, ни новостью; он полагал убежден, что за Нэйраном всегда кто-нибудь охотится. Тут в кухню вошла Ромка с классическим уже:
   -- Чавалэ, а вчера что было?
   Оба смутились и посмотрели друг на друга. Ромка все поняла и плюхнулась на голые колени Джема. Вот после этого Нэйран и удрал к Натану в гости, дабы больше не смущаться и не смущать Джема.
  
   Когда дверь открыла Натэлла, Черный не слишком удивился. Натан пребывал на диване, но ради такого гостя встал и пошел заваривать чай.
   -- Ну и где ты делся?
   -- В Питере.
   -- Как нынче трассы?
   -- Так себе.
   -- Где бился? На Валдае? Мнэ-э... не люблю. Рассказывай.
   -- Я?
   -- Говорят, ты Джема видел...
   -- С Ромкой.
   -- Н-да, путного... Поздравь меня. Я развожусь.
   Нэйран фыркнул. Он уже догадался, как выглядит семейная жизнь Натана в данный момент.
   -- Слушай, Конни тут гнал... Правду? -- а вот Натан задает вопросы тактично. Это порода.
   Черный кивнул.
   -- Надо было ехать в Карелию в отпуск. И не поддаваться на провокации.
   -- Где ходили?
   -- Район речки Сить. Сплошное болото... И мертвые деревни.
   -- Как у нас. Про Фиону слышал?
   -- Священный отряд, охранявший Ирландию, известен специфическими внутренними отношениями, -- занудным голосом сообщил Натан. Нэйран ошарашено покачал головой:
   -- Похоже. Только охраняют Перешеек.
   У Натана блеснули глаза. Плохо сдерживаемой завистью, кажется.
   -- Молодцы ребята! Ты заметил, что сказал "у нас"? И насколько у них реконструкция грамотная?
   -- Что? - не понял Нэйран, -- Ос!
   -- Шершень! Ты в школе что делал?
   -- В какой?
   -- Средней общеобразовательной.
   -- Экстернат сдавал.
   -- А что, была другая?
   -- Хай.
   Натан понял. Или догадался. Или догадался гораздо раньше. В юности Гольдберг занимался каратэ-до. А сейчас ему было без малого тридцать три года. Нэйран взял гитару в руки, узкие глаза щелкнули, радужка стала золотой. Болотный Морок лучше многих знал, что золотых глаз не бывает.
  
   -- Где встретились -- не помню, но пришлось --
   В слепом апреле бешеного года,
   Где волю называли непогодой,
   А крылья -- тучей. Мы летели врозь,
  
   И даже если линии полета
   Пересеклись, теперь не разберешь.
   И он пропел "Потом меня найдешь!" --
   Мой хриплый крик ему напомнил что-то...
  
   И только потом любимую свою "Прощай, это надолго..."
   Рядом села, пряча за прядями темных волос глаза, Натэлла. Нат сказал странную, очень странную фразу:
   -- Эа... Эа намариэ, ойо? -- и сам испугался сказанного. Хорошо еще, что засвистел чайник, потому что такая недобрая звенящая тишина повисла вдруг, так стало жутко, что сбежали слова. Потом они вернутся, только будет уже поздно.
   Гольдберг первым, пожалуй, всерьез задумался о прошлом Нэйрана. Не считая Жнеца, который имел право задавать вопросы, задал их и получил ответы. Что-то было в них общее, особенно с позиций диалектического материализма -- Черный с его сумасшедшей жизнью от вписки до вписки, песнями, обреченными на тоску и непонимание, любовью навылет и необратимой жаждой смерти; Натан с собственной квартирой, когда-то налаженной семейной жизнью, интересной неплохо оплачиваемой работой, роскошной библиотекой, грустными прозрачными сказками и ненавязчивой доброжелательностью. Оба были нездешние, и Натан скрывал это так же тщательно, как Нэйран демонстрировал.
   А по темноте под добрую настоечку всплыл старый-старый, похожий на злую сказку, спор давно уже без конца и начала, о людях и людях, богах и Боге, о смерти и пришедших первыми, и Натан шепотом кричал, что Черный не прав и все не так:
   -- Не мы прокляты, у нас на этой земле прав больше, чем у их Бога и всех чертей, вместе взятых!
   Нэйран грустно улыбнулся:
   -- Расскажи Эльфу. Он согласится. А потом - прохожим на улице... Чем обернется?
  
   ...-- Ты все перепутал. По крайней мере причину и следствие.
   -- Нет! Люди сажают Единого на небесах, но нас много.
   -- Вас?! Pater noster...
   -- Дослушай. До охоты на ведьм -- не больше года. Для костра хватит близости холмов и цвета твоих глаз.
   -- Так покажи свою силу!
   -- Не искушай... Силу?
   Холодный клинок в руках, и замирает время. Бледный цветок на мерзлой черной земле. Холодно, невыносимо холодно, и -- вспыхивает обжигающее ледяное пламя. Второй закрывает глаза ладонями.
   Огонь исчезает медленно.
   Второй отрывает руки от лица; первый -- смеется:
   -- Солнцеглазый... Себя-то так -- зачем?
   Взгляды скрещиваются; янтарный свет тонет в жутких провалах тьмы, и второй шепчет с усилием:
   -- Ты... не шутил?
   Первый опять смеется -- обреченно:
   -- Кровь твоя...
   -- Не надо! Для костра и этого хватит...
   -- Там -- лес, и там тебя ждут. А мне...
  
   -- ...Ты опять неправ! Всех под ноль -- не выход.
   -- Зато... -- краткий стон, -- было весело.
   -- А смысл? До священнейших не дошел, а в Кварталах сейчас...
   -- Куда еще? -- клубок вновь попытался развернуться, и его опять тряхануло.
   -- Сюда.
   -- Найдут, -- клубок, наконец, сел и чуть разогнулся, оказавшись хрупким невысоким парнем. Глаза скрывались за длинными темными очками.
   -- Пилот, к вашему сведению, мы стартуем. Как встреча со священнейшими?
   -- Мне почти понравилось, -- пилот поднял очки. Второй вздрогнул: длинные, черные, непроглядные -- ни белка, ни зрачка -- провалы во мрак; кровоточащие полосы на месте век.
   -- Псих, -- сказал второй.
   -- Так точно, -- ответил первый, опуская очки, -- дай автоампулу и...
   -- Стартуем....
  
   Снова то же ощущение, что висело тогда над озером.
   -- Мне показалось...
   -- Мне тоже.
   Вмешалась Натэлла:
   -- Ребята, эй? Вы молчите и как окаменели. Ну, Нэйр, это нормально... Нат, что-то случилось?
   Очень некстати Натан бросил:
   -- А вот Стива помер.
   Хорошо, что Нэйран опирался о стену. Хорошо, что табуретка не сломалась. Натан посмотрел, как расходятся и сходятся в точку на манер диафрагмы в фотоаппарате зрачки Черного, дернул углом губы:
   -- Водочкой траванулся.
   Нелепо до тошноты.
  
   ...Я еще кричу "Обрывай, не стоит!"
   Ты закончишь нынче простую повесть,
   Сам себя обрекая на
   Жизнь героя,
   Которая суть война.
   Ты, конечно, не проливаешь кровь,
   Но в судьбе, которой знакома новь
   Хорошо забытого,
   Трата слов --
   Тоже битва.
   Не стоит описывать сон,
   Брось легенды и пой свой список имен,
   Потому что даже и в пустоте
   Скажут "Вон!"
   Не эти? Так значит, те.
   Плюнь на сказки всуе. Отринь слова.
   Пусть не ты свидетель, в твоих правах
   Говорить о прошлом. Потом молва
   Сообщит дорогам.
   Весной трава
   Вспомнит -- ты станешь богом...
  
   -- Черный здесь? -- спросил нетрезвый Ромкин голос и, сочтя молчание за ответ, продолжил: -- Ай! Он там! Мы с-час придем!
   Натан даже растерялся. Ромкины восторженные вопли были слышны издалека, и Нэйран уже все понял -- что они делали, что они пили, как им весело и т.д.
   -- Не стоит, -- он отобрал у Ната трубку.
   -- А мы ключи прое... ну, хась, нет ключей, короче!
   -- У меня есть. Нати, скажи им...
   -- Это не страшно, -- вспомнила Натэлла пьянки у Лит. -- А, ты прячешься у нас, что ли?
   -- А нам все равно, -- Джем, видимо, отобрал у Ромки трубку, -- мы рядом, мы сирень ломаем.
   Натан пододвинул Черному табуретку, вернул себе телефон и сказал:
   -- Черт с вами, жду. Только с вас бутылка -- не водки.
   -- А мы с концерта, -- ответил Джем, -- мы всего принесем.
   Нэйран с шумом выдохнул. Натэлла гладила его по голове:
   -- Не пугайся, маленький, они поженятся, Шурика дочкой назовут...
   -- Какого Шурика? -- взрыв хохота. -- Нати, они террористы.
   -- А я вас в маленькую комнату загоню, -- Натан философски раскуривал трубку. -- Это у них регулярно. Я вот только не знал...
   -- Об их горячей любви к Черному? -- подхватила Натэлла, и упомянутый покраснел. -- А кто меня слушать...
   -- Ты мудрая. Прямо ворона.
   Натэлла оглядела стол в поисках подходящих для швыряния предметов. Неполная бутылка настойки и пепельница подходили мало. Тут позвонили уже в дверь.
   Джем с Ромкой обнимали букет сирени. Увидев Нэйрана, они радостно повалились на него. Джем тут же попытался объявить карту вин. Получилось:
   -- У нас есть водка, вермут "Мукет болда..." тьфу, шут, "Букет Молдавии", "Вася-с-зубами", сыр, гитара, копченая курвица, помидоры и бубен.
   -- И шмаль! -- звонко дополнила список Ромка. Гольдберг посмотрел в потолок, ничего там не обнаружил и выгнал из кухни пинками всех, кроме Джема, а барда -- пятнадцатью минутами позже.
   Что можно сказать ей за четверть часа, и как? Уходи? Беги? Исчезни? Даже если она тоже предчувствует беду, она не отступится -- шальная... Откуда и когда ждать удара? Попросить позволения стать ее тенью? Боги и будды, защитите ее от весны! Что остается?
  
   "Доживи до рассвета,
   Доплачь и допой;
   Докури сигарету --
   Я рядом с тобой.
  
   Пусть тебе не увидеть
   Ни крыльев, ни глаз --
   Кто посмел бы предвидеть
   Легенды о нас?
  
   Ты не помнишь ни слова
   Прощальных стихов.
   До свиданья, мне снова
   Не спустят грехов --
  
   А потом, часом позже
   Только солнце взойдет,
   Но ничем не поможет
   И с ума не сведет.
  
   Доживи до рассвета,
   Допой и доплачь.
   Это просто луч света --
   Наш приятель палач".
  
   Понятно, что Москва снова встала на уши. Три живых легенды разом! Ромка, танцующая босиком на битых бутылках; Джем-тоник и Джем-сейшн; Нэйран, поющий свои песни... Две гитары и бубен.
   И плевать на любую информацию от Морока, и на вечные уже "хвосты", и даже на заказы давно плевать, было и будет все, раз в бешеном вихре ночей не вспыхивают синие звезды, раз рвет душу от взмаха невидимых крыльев...
  
   На этом концерте вряд ли потерпели бы что бешеную цыганку, что Нэйрана в его обычном виде. Черный решил заехать к Татке. Ромка клятвенно обещала его дождаться. Потом вдруг позвонила, сказала, что нет сил и она идет гулять, и он умолял ее подождать до его возвращения, но -- когда он добрался, Ромки уже и след простыл. Только записка в двери:
   "Вечер -- сказка!!! Не усидела.
   Через пару часов буду.
   Ро.
   Мяв! Мур!"
  
   Джем вернулся через полтора часа. Еще через час Нэйран сел на телефон.
   К утру в доме кончился кофе.
   Потом кончились телефоны всех московских приятелей Ромки -- у Джема, Конни и Черного. Кончались сигареты. Начались телефоны больниц и моргов. Кончались силы. Вместо кофе Конни подбросил винта.
   В конце концов Нэйран, кажется, нашел -- в морге судмедэкспертизы. Может, ошибка? Но больше слова "на опознание" напоминали набат. Джем утратил дар речи. Надо было ехать.
  
   Ошибки не было. Ромку убили. Может быть, даже быстро -- но жестоко. Кто, за что? Как-то нелепо -- гадалка, плясунья, ведьма -- но ведь никому не делала зла! И не было у нее врагов. Сил, как бывает всегда, если хоронишь любимых, хватило на все -- и на поездку в морг, и на кремацию двумя днями спустя. Вранье, что тело выдают только ближайшим родственникам! Хотя -- а были ли у нее люди ближе Джема?
   ...и на вечер памяти на Арбате, и даже на то, чтобы развеять пепел над М20 за МКАД. Опять -- радужный туман, ощущение нереальности происходящего. Ведь не ее! Не ее -- Черного должны были убить...
   Джем увидел его над клинками, заглянул в глаза и отшатнулся. Ничего не сказал -- выпил, закрывшись в кухне, очередную поллитру и взялся за гитару. Слышал только, как хлопнула дверь. А потом, часов через пять, еще раз -- это Нэйран вернулся. Выйдя из кухни, Джем застал его лежащим на полу. Немигающие пустые глаза -- золото радужки и даже, кажется, белок растворились в черноте зрачка, пустой шприц-десятка рядом. Клинки были прислонены к дивану. Черный лежал, мечи стояли. Водка кончилась, а у менестреля не было ни сил, ни желания идти за добавкой. Этот подвиг, очнувшись и с трудом удерживаясь на ногах, совершил полдня спустя Черный. Он вообще организовал почти все, в первую очередь нашел деньги. Телефон звонил не переставая. Никто не подходил.
   Джема прорвало. Отчаянная импровизация, песня без конца и начала на неизвестном языке.
   -- Не надо! Не моя и не твоя. Не порежься, кожа иногда не выдерживает. Уже все равно. Она ведь не так хотела. Она хотела... огня и ветра. Мы -- опоздали. Этого не было. Этого -- не будет!.. -- взрыв ненависти к себе самому. Вернувшись с той прогулки, на которую выходил с мечами, Черный попытался покончить с собой, но, видимо, не рассчитал дозу. Обреченная ярость заставила его сейчас подхватить мелодию. Так он еще никогда не играл -- будто не гитара в руках и целы все пальцы.
   Эти двое не сотворили чуда -- чудес не бывает ни здесь, ни в других краях. Все всегда умирают навсегда. Приходили слова -- странные, безумные, нездешние, больные. Мир рушился. Небо давило на плечи. Даже не боль -- ярость, не унимавшаяся ни кровью, ни болью... Безысходность. Всю ночь они играли, и к утру Нэйран сказал:
   -- Им не помочь. И мне. Жаль...
   Джем почти понял, что он хотел сказать. Нет смысла мстить, убивая. Это не расплата, так не унять ни тоски, ни боли. И потерь не восполнить. Хотелось плакать, только ни тот, ни другой этого не умели. Вскоре они начали тяготить друг друга, и Черный ушел. Почти осознанно он менял один торчковый флэт на другой; последствия его волновали мало, а хороший варщик там никому не мешал. Потом люди ему надоели, и снова начались чердаки и подвалы. Он бежал -- от себя, не останавливаясь. Люди...
  
   Люди -- людьми, а обогнуть Москву в сети дорог -- дело несложное. Чудес на свете не бывает, и не сердце уже, а выжженная пустошь, и... Под Читой на его костер вышел Шурик. Галлюцинация? Но Шурик навязчиво не исчезал. Черного взяла злость.
   -- Доброе утро, -- сказал глюк. -- Коннитива!
   -- Это ты? Или видение?
   -- Во всем следуют пути... Ос, сэмпай! -- Шурик согнулся в шутовском полупоклоне. -- А ведь фигней страдаешь, командир. Когда надо быть тише воды, ниже травы, ты чуть не на площадях танцуешь, а когда ты нам с Ником нужен... Мы собрались в Крым в карсты, кстати, -- в искренних серых глазах Шурика клубился туман. -- Так ты ведешь группу? Нику что сказать? Или Ник скорбит?
   -- Веду. Как ты здесь...
   -- Живу я здесь! Правда-правда, не сомневайся. Собирайся. А то сезон кончится раньше... В Крыму поговорим.
  
   Рина:
   ...Побоялась сказать "Привет". Тут этот, и в законном своем виде, когда не отличит жизни от смерти и друга от врага, зато прекрасно отличает десятку от стольника, бармена от стойки и джин от водки. Я-то думала, помер -- ан нет, вполне живой, да еще ходит в заведения, в которых раньше не бывал. Вдобавок занял самый темный -- мой любимый! -- угол, пьет чистый джин, так как тоник уже кончился, и размышляет о высоких материях. Я заказываю "Мартини Россо", сразу два стакана. Это надолго... Как он там пел? Узнает -- или нет? Интересно...
   ...Краем глаза ловлю кивок. Узнал! А как же! Значит, пребывает здесь (его выраженьице). Это он? Это -- мне?! Отличный коктейль! А он уже стоит рядом, молча протягивает сигарету.
   -- Допиваешься состояния трупа?
   Ответ -- улыбка, в которой вовсе нет тепла; мороз по коже. Что-то с ним неладно, и очень.
   -- Не тебе меня нести. Играешь леди?
   В голову не пришло ничего, кроме мата. Зар-раза! Проглотим и это.
   -- Только оденешься попристойней...
   -- Тебе идет.
   -- А стаканом?
   -- Пробуй. Только допей.
   Хорошо же он меня изучил! Привычки знает едва ли не лучше, чем я сама. Впрочем, глупо это -- он все равно поймает стакан. Возможно, не расплескав коктейля. Вот теперь я вижу его улыбку. Настоящую...
   Боже, как хочется уронить голову в ладони! Заплакать... Только уж слишком я помню, что он тогда будет делать -- напоит меня допьяна, и куда-нибудь отвезет, и просидит всю ночь рядом со мной... Мне это надо? Похоронили, все ведь похоронили... Я -- так и его, заодно. А он что хоронил?.. Впрочем, зачем это я? Оба виноваты. Разница в том, что он посмел это сказать, а я не посмела даже подумать. И поняла-то -- только когда он ушел.
   -- Как жил-то?
   -- Тебе не все?..
   Все. Кажется... А может?..
   -- Н-нет, -- говорю, а от себя тошнит.
   -- Хэ! От трассы до трассы, от дозы до дозы, от вписки до вписки.
   -- Все время?!
   -- Что-то не так? - и улыбка такая... недобрая. Как будто я на что-то намекаю.
   Скотина! А вот реакция у него осталась прежней, это только глаза старые-старые. Пальцы медленно сжимаются вокруг моего запястья. Хренушки, а не пощечина! Сволочь! Это я ему не... прощу? А если честно? Если честно с самой собой, то чертовски жаль тех безумных ночей. Стыдно. Таких, как он, не бывает.
   -- Отпусти! Сломаешь!
   -- Не обижайся.
   Циник! Или он прав? Ну, тяжело ведь быть честной?
   -- Я не на тебя -- на себя.
   -- Зря...
   И тут я не сдержалась. Хватило сочувствия и тепла, чтобы в истеричном полубреду выплеснуть все: и историю с Лехой, и подвиги пьяного Вадьки, и неприятности по работе, и серое мое одиночество, и погром в квартире... (в пальцах -- ниоткуда -- сигарета)... Бессонная ночная тоска валится на его больную голову. В самом деле, он невыносим: почему все происходит, как он задумал? Выдыхает:
   -- Ясно. Берем по сто, едем к тебе. Отпуск за свой счет и -- из города.
   -- Куда?
   -- Раньше ты бы не спрашивара.
   Это смешное "р" на глагольных окончаниях. Слово "люблю" в его исполнении звучит почти как "рублю". Раньше... да раньше вода была мокрее, и водка стоила три рубля. Раньше от любого предложения Нэйрана я бы на ушах плясала от радости.
   -- Не дергайся. Сейчас будем вместе. Квартиру тебе ребята потом починят. Я не вернусь. Едем.
   Не будет он ни жестоким, ни жестким, но отвязаться от него невозможно. Разве что сделать ему больно... А как? Я тогда сказала "уходи", он обещал прийти петь для меня. Не вернуться -- такие никогда и никуда не возвращаются. Он слишком умен, чтобы ворошить прошлое. С чего он только взял, что тогда я его любила?! М-н-да, такого хрен достанешь.
   Он отвез меня домой уже, видимо, пьяную, постелил и уложил спать, а сам устроился в кресле с аптечкой и гитарой -- как, наверное, хорошо, что не надо сдерживаться, и откуда мне знать, что он почти не может спать! С утра мне -- суп харчо, стопка джина (и ведь нашел где-то... когда?!) Когда он начал диктовать список снаряжения, у меня рот открылся от изумленья:
   -- Мальбрук в поход собрался. А вы куда?!
   Простенький короткий жест. В вертикалку. В карсты!
   -- С-сволочь! Мияу!
   Я теперь не откажусь ни за какие блага мира, даже если захочу (а я не захочу). Жест-то простой, а спелеолог -- это не лечится. Сука! Скотина!
   -- Без мата -- можно? Собирайся. Денег -- оставлю. Не уверен в твоей форме...
   (глаза у меня загорелись. Это я знаю.)
   -- ...но трое в группе из моей старой команды...
   (блин! вот везет!)
   -- ...подстрахуют. Все. Заеду.
   Любила или нет? Уже не знаю. Таких любят... За безумие, за песни, за дикие выходки, за... Только он псих, убийца, бродяга и наркоман, этот человек, с которым я делила глотки невероятного. Было это... А было ли? Нет, мы не ссорились. Я все ждала от него предложения, и он его сделал: надел рюкзак и сказал "пошли". Не смешно, да и не шутка. Я отказалась, и он больше не приходил. А ведь он выбил мне прописку в Москве и квартиру, а сам заходил иногда и жил не подолгу, изредка устраивая оргии. Когда-то я сказала, мол, это мой дом, и он как-то съежился и посерел. Называла его жестоким... А сама? "Системы координат", сказал как-то Анджей. Прав был, наверное... Если сейчас вспоминать Анджея, он почему-то всегда оказывается прав. Разные... он ведь жил, по-настоящему жил и в палатке, и под открытым небом, и в подвале, и под землей, и на Арбате... Для меня все это было, наверное, или экзотикой, или игрой в потерянное поколение. Он молился своим богам, а я считала его просто гениальным актером. Он никогда не говорил - а я бы, не увидев, ни в жизнь бы не догадалась -- на что он способен.
   Сколько раз он звал меня с собой? Система отсчета... На квартиру недалеко от центра и престижную работу, на хорошую зарплату и богемную муть... Но прошлого не вернуть, уж слишком мы изменились. Зеркало отражает больные тоской глаза и серебряные волосы. Неужели я старею? А он... Он опять говорит "пошли" -- и я не могу отказаться...
  
   Черный:
   ...И пытается издеваться. Рина, горькое солнце мое, я не могу напиться так, чтобы не видеть тебя. Зато наоборот -- великолепно получается. Отлично! Стоило появиться в городе... И что понесло меня в этот кабак? Тебе идет серо-голубой. Только шляпка некстати. Хайра не видно. Что с тобой, боги мои?! Киваю. Ловлю бармена, снова киваю в ее сторону. Он соглашается, и с минуту мы спорим шепотом о коктейле. Ну, я не мастер -- ему видней. Солнце мое явно удивилось. До круглых -- блюдцами -- глаз. Подхожу, протягиваю сигарету.
   -- Допиваешься состояния трупа?
   Я? Зачем? Не веришь? Она вздрагивает, как от холода. Так, я попытался шутить. Забыл, когда видел зеркало. Ты уж прости, звезда моих ночей.
   -- Не тебе меня нести. Играешь леди?
   Ити, ни, сан. Как минимум три слова. Оправдывается:
   -- Только оденешься попристойней...
   -- Тебе идет.
   Зачем я ее подкалываю, она на пределе. И кто ее довел?
   -- А стаканом?
   -- Допей сначала.
   Могла бы кинуть. Жаль коктейля, прольется. Форму я, в общем, потерял. Смеется. Наконец-то... Звездная Синь! Все исполнится на Страшном Суде, если он будет. Все мог отдать... Кроме дороги. Дорога -- это и я, и не только... Не в моей она власти! Ах, как я тебя любил горячо!.. Я -- не горячо, а холодно. Огонь становится холодом, синим пламенем льда. За что нас так? Давай без истерик. Ямэ!
   -- Как жил-то?
   А я жил? Без тебя? Нет, жил, наверное...
   -- Тебе не все?..
   Мнется. В чем дело? Разве трудно ответить?
   -- Н-нет.
   Это комплимент или по морде? По морде, кажется... Тогда держись:
   -- От трассы до трассы, от дозы до дозы, от вписки до вписки.
   -- Все время?!
   У меня что, были варианты?
   -- Все время?
   Не смешно. Но надо улыбаться. Да что я сегодня делаю! Пощечина не удалась. Значит, было что-то. Было! Было... Хочешь, я спою тебе? Нет, не хочешь.
   -- Пусти! Сломаешь!
   Женские кости -- хрупкие... Откуда цитата? "Уленшпигель". Пока трезв -- вряд ли.
   -- Не обижайся...
   -- Так на себя же.
   -- Зря!
   Прорвало! Или как это правильно называется? Ведь верно, все плохо. При этом, правда, еще и пошло. Боги мои, звезда моих ночей, ведь ты всегда умела распознавать дерьмо! Я хотел научить... Может, не стоило? Ты ведь все умела сама, правда? Ты выбрала. Выпей, и вспомни как следует... Чтобы забыть.
   -- Берем по сто, едем к тебе. Отпуск за свой счет и -- из города.
   -- Куда?
   -- Раньше не спрашивала. Не дергайся. Квартиру ребята починят. Сейчас вместе. Не вернусь. Едем.
   За что? Убивал? Не врал? Не боялся? Истерика у тебя. Ромка была права. Ромка не ошибалась... Не быть мне с женщиной. Я уйду. Догорать... Она еле стоит на ногах. Поехали, солнце мое нетрезвое.
   Полезно находить с барменами общий язык. Бутылку с собой дадут. И то хлеб, что не водки. Хорошо, что с гитарой... Укладывать спать когда-то желанную и любимую, ни словом себя не выдав. Хэ! Получилось!
   Надоел я, наверное, Тысячерукой. Сварить суп, джин -- в морозильник и с утра разобраться с веревками и железками. На двоих. "За тобою остаются два твоих следа -- значит, не бесследно ты живешь!" Наследил я, как мудак. Собирался здесь жить... Какое у нее лицо! Позвонить Нику. И Олегу.
   Главный герой бездарных раскладов. Хорошо мне что-то, опять придется колоться. Спать все равно не буду. Светает...
   Рассвет уже полощется. Вовсю. Ваша, сударыня, опохмелка. И суп-с.
   То ли Рина смирилась с судьбой, то ли ей было плохо. Но глаза ее, когда я начал читать раскладку...
   -- Куда?!
   Я показал пальцем.
   -- Сволочь!!!
   Почему? По глазам читалась еще пара нелестных эпитетов.
   -- Без мата можно. Собирайся. Вот деньги. Форма у тебя не лучшая, но трое из старой команды, подстрахуют. Все. Заеду.
   Бегом! Собирать рюкзак, закупаться -- и на вокзал. Не все ли равно -- за что? Так свезло. Выжил. Но ненадолго. Мы в ответе... Список -- черной вспышкой в голове. Прости. Я не могу останавливаться. Не убивай... Поздно.
  
   Поход, пожалуй, удался. И что с того, что у кого-то сдавало сердце, а кто-то неверно вязал узлы, если все довольны, включая маршрутную комиссию, и никто не разбился? Расставались еще в Крыму, на берегу моря. Кроме Нэйрана и Шурика, все ехали в Москву. Нэйрану в Москве снова нечего было делать. Скинув на Олега всю снарягу, он взял трассами на северо-восток.
  
   "Махнешь усталою рукой -- ну что ж, пока.
   Нас долго будут матери и жены ждать.
   Присел народ брезентовый на рюкзаках.
   Скажите нам, куда за вами вылетать?!
  
   -- Ну что ж, пока! -- и радостно сияют синие звезды. Живые. Опять я умер не до конца -- в свете ее отчужденных глаз. "Эа намариэ", так, Натан? Сайонара. Прощай навеки... Мотор барахлит. Сторчаться, что ли? Если еще не сторчался.
   Не подставляйте мне плечо! Последние глотки воздуха. Не так уж много осталось. Эльф, Нати, Джем... Этот тоже -- неживой. Поздно.
   Мой способ искать истины. Или отдыха? Или правды?
   А был ли я? И была ли безмолвная зима в тайге? Дорога перед самой распутицей на запад? Остались в памяти чужие слова - Витим, Таксимо, Синева, Янчукан, Уоян, Улькан, Усть-Кут... Стоит ли на речке Хор дом неподалеку от Бичевой? Может уже не стоять... А может быть и так, что всего этого не было. Ни океанского привкуса на языке, ни многолетнего ученичества. Возможно, там и могилы нет... Тогда я придумал все это, и тогда не останется ничего, кроме как покончить с собой максимально изысканным образом. Потому что тогда -- я все это придумал и всех наебал.
   Три раза поздно! Саэмон-сама, я не знал, что могу так ошибиться. Вы говорили, что ошибиться можно только раз... Я теперь боюсь, сэнсэй, вы тоже ошиблись. Неужели я -- слаб? Потому что пошел путем силы?"
  
   Черный шел на восток.
  
  

АНТИДЕЙСТВИЕ СЕДЬМОЕ

Мальчик с дудочкой тростниковой!

Постарайся меня спасти!

(А.Галич)

Нам Кремля заплеванные своды

Не заменят никогда свободы!..

(вариант спелеофольклора)

  
   Что он надеялся увидеть и что -- найти? Может быть, ничего... Тогда зачем пересекал осенью тайгу? Он хотел домой -- или хотел убедиться, что дома нет. Еще, может быть, уберечь своих от самого себя.
   Зима догнала его в дороге, внезапно и хлестко, и напомнила о столь же холодной другой, наставшей за той осенью -- последней в доме или первой в пути.
   Ах, как падали, падали листья, и до имяположения оставалось не больше луны, когда мальчик по имени Ньорай вернулся в разгромленный дом, к телу учителя. Листья были алы и красны, как никогда больше... А Помнящего не оказалось дома. Это походило на подпись убийц -- как и раны на теле Кураюки Саэмона. Почему они взяли Помнящий и не тронули Ледяной? Вероятнее всего, они ждали, что за Помнящим придут. Рано или поздно.
   А мальчик по имени Ньорай решил обмануть судьбу. Он сбежал. Взял клинок и ушел на северо-запад - туда, где ни за что не станут искать. Зима застала его в дороге. Холодная, злая, непривычная - таежная. Он и в самом деле дошел до Москвы из Хабаровского края. Сквозь зимнюю тайгу пешком. Вверх по вешним рекам. Мимо брошенных и действующих лагерей. Вдоль БАМа. Та дорога заняла у него без малого год.
   Эта оказалась короче. Теплых вещей у Нэйрана почти не было, и когда очередной порыв ветра ударил в лицо, он утратил вдруг все чувства -- холода, голода, боли и страха. Осталось лишь призрачное стремление вперед. Дальнейшее помнилось смутно. Сколько времени он шел? Ночам он потерял счет, дней не замечал вовсе, только вспоминал иногда, что где-то его ждут, и его дождались неприятности на перевале, но он не смог даже припомнить поединка (хотя какой это поединок! сколько их было?), а вспомнил бы -- удивился собственной неостановимой жестокости. Все равно все это -- и авария на обледенелой дороге, и метель в степи -- казалось странным сном, пока перед глазами не встали щиты МКАД. За что-то (еще бы знать, за что!) драйвер, кажется, уренгойский водила, одарил его флягой какой-то мутной дряни.
  
   По ночи безответной Черный влетел в метро, не имея представления даже о том, где находится и который час, и тем более -- что это за станция и на что он похож. Осознание возникло чуть позже, когда на "Октябрьской" кольцевой он не успел на пересадку.
   Было очень холодно; он только сейчас это понял. Трясло, и 0,7 литра самогона в рюкзаке не спасали. А найти в Москве ночью водителя, который повезет человека с таким лицом и без денег... Кстати, куда делись деньги? Боги ведают... И Черный зашагал по Ленинскому.
   Впереди возник силуэт, вначале показавшийся женским, а вблизи -- отчетливо мужским. Нэйран с тоской подумал о куреве -- и вдруг узнал. Неужели?! Эльф?!
   -- Сашка!
   Тот развернулся -- настороженно и недоуменно, явно ничего не соображая.
   -- Эльф!!!
   -- Нэйири?! -- изумление зазвенело в голосе. Черный рванул вперед, как одержимый, Сашка развернулся, и они столкнулись. Эльф судорожно выдохнул:
   -- Ты... ты же на Амуре?
   -- А ты в Питере? -- Ответом был вопль восторга. -- Ты куда?
   -- В Черемушки.
   -- К Нати? -- молчаливый кивок. Нэйран удержался от проклятий, рвущихся с языка, Эльф -- от объятий. Впрочем, было слишком уж холодно. Зато оба знали, куда идти. В три пополуночи они входили уже в подъезд Натана. Вид у обоих был такой, что хозяин отшатнулся (самогон они по дороге запивали водкой), но решил ничего не говорить, спешно поставил чайник и пустил горячую воду в ванну. Натан как раз прекрасно знал, что на улице минус тридцать два.
   Когда оба приключенца чуть отогрелись, Черный "поплыл". Он все еще пытался понять, какие боги забрали у него в дороге людские чувства, но почти терял сознание. И только в последний момент догадался, что удивительно давно не ел и не спал. Очнулся уже в ванне. Сашка нашел простой выход: уложил тело греться в горячую воду и вкатил сразу шесть кубов. Из чего, кстати, следовало, что судорога у Нэйрана все-таки началась. Уйти Эльф не успел...
   -- Не утоните! -- крикнул Натан из-за двери. -- Вам постелено в маленькой комнате.
   -- Только не вздумай носить меня на руках, -- сказал Эльф, стягивая футболку. -- У тебя спина.
   Черный медленно возвращался в себя, и вдруг накатило несравнимое даже с первым приходом блаженство. Он знал, что Сашка все сделает сам, и в глазах потемнело -- снова поплыл.
   Очнулся только утром в постели. Рядом, счастливо улыбаясь, спал Эльф. Натан, валяясь в большой комнате на диване, читал бредятину номер очередную.
   -- Утро доброе. Я не чудил?
   -- Нет.
   -- Ходил сам?
   -- В общем, да.
   Из маленькой комнаты возник Эльф, полупрозрачный в лучах солнца и весьма довольный:
   -- Мяушки, Нэйири!
   -- Охайо. В Питер -- когда?
   Эльф хитро улыбнулся:
   -- Какой нынче месяц, а, Нэйири?
   -- Зимний.
   -- Февраль. Я сессию скинул и взял академ. Чтобы тебя, психа, отловить. Знал, что здесь ты будешь раньше, чем в Питере.
   Черный слегка покраснел. С трудом верилось, что это -- из-за него. Зимнее холодное счастье безумца подкралось сзади и обняло его за плечи. Слишком велик был Список Потерь, а Список Имен сократился до трех -- Джем, Сашка, Натан. И Хи Затворник, и Олег с Таткой неожиданно стали отстраненно-чужими; не сбежали, как Рина и Лит, от пронзительной боли, а просто замкнулись сами на себя.
  
   Джем был чертовски рад и не мог остановиться даже в телефонном разговоре: он набрался мужества собрать группу, и третьего дня им удалось выступить в большом зале. Времена менялись, и цензура поджала хвост; так, во всяком случае, казалось барду. В общем, он пообещал Нэйрану запись с концерта и только под конец разговора вспомнил:
   -- Ах да! Морок тебя снова ищет!
   Нэйран после этого свернул разговор очень быстро и связался с Мороком. Тот, позабыв все правила этикета, потребовал встречи, а, зная, что он терпеть не может Нэйрана, легко можно было догадаться, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Встретились в кофейне возле Белорусского вокзала. Вместо приветствия Морок сообщил:
   -- Кузен мой покинул Круги. Минуя смерть.
   Нэйран со стуком поставил пустую чашку на столик.
   -- Уверен?!
   -- Не сомневаюсь. Ты расскажешь... тем ...вашим.
   Их улыбки пересеклись. Морок и Кураюки были, пожалуй, слишком в чем-то похожи, чтобы подолгу терпеть друг друга. Нэйран кивнул, хотя и сомневался, что Ник или Олег переварят это сообщение. Зато открутиться от визита к Татке стало малореально. Плюс к тому, перед маршрутом он оставил гитару именно там.
   Заехал. Рассказал. Олег ничего не понял -- зато Татка, как это ни странно, поняла вполне. Ореховые глаза полыхнули рыжим недобрым огнем.
   -- Ушел с Кругов?! Ну ни хрена себе! Хвала богам! Только вот как он это сделал?..
   Черный пожал плечами. Улыбнулся тепло.
   -- Пробуйте.
   -- Погоди, Нэй, ты серьезно? Он что, из мира ушел?!
   Татка расхохоталась. Нэйран посмотрел в пустоту.
   -- Туманный ушел в туман... -- в желтых глазах плясали золотые искры. Счастлив был Черный чужой удаче, счастлив, что хоть для кого-то открылся Путь...
   -- А ведь за это стоит... -- как пароль на этом флэту, привычный щелчок по челюсти.
   Когда пьянка была в самом разгаре, раздался звонок. Затворник был весьма рад присутствию Нэйрана, но спасработы в Бяках от этого не отменялись. Ситуация была проста до чрезвычайности. Пара придурков забросилась, если судить по журналу, в среду на один день, а в пятницу отправившиеся на топосъемку систему Ник с приятелем так и не обнаружили ни отметки о выброске, ни каких-либо следов. Проверив журналы на остальных входах, они забили тревогу.
   Спасработы предстояли долгие: по уже сделанной топосъемке в Бяках около двухсот километров, а отснято было отнюдь не все. Кроме того, ходили слухи, что большой кусок системы находится за обводненным участком, но все надеялись, что в такую задницу чайники не заберутся. Иначе даже хоронить, в общем-то, будет некого. В общем, на спасы выехала вся Московская спелеобратия и сочувствующие лица -- что из Москвы, что из Питера.
   Искали долго; в одно и то же время под землей находилось четыре или пять групп, и едва одна из них выходила, ей на смену на тот же участок отправлялась другая. Проблема заключалась еще и в том, что эти двое вполне могли находиться на одном из неотснятых участков. Надежды с каждым часом таяли -- ребятишки вполне могли уже попросту помереть от переохлаждения, не считая того, что давно уже, наверное, сидят без света. Московская КСС (под руководством товарища Мальцева) пребывала в непроходящей истерике. В некий момент, Хи и Ник с напарником решили, что придется-таки проверять район обводненки -- и не ошиблись. В обвалоопасном месте чайников попросту заперло в тупике. Они до сих пор были живы. Тайной оставалось только, как они ухитрились забраться так далеко. Хорошо, что им хватило ума не рыпаться, что у них был хоть и один на двоих, но спальник. Ник их вычислил. Когда он постучал по завалу, и дождался ответа с той стороны, сверху съехала последняя гулящая плита. Прямо на него.
   Без жертв не обошлось. Ника могли, возможно, даже успеть вынести. Но -- не успели.
  
   "Один -- покинул круги мира. Другой -- стал человеком. Третий -- слишком счастлив. Еще двое мертвы, а я... Вот он. И не надо меня подпирать! Не подставляйте мне дружеское плечо! Впрочем, кому это надо? Пусто. Пусто, и ответить нечем"
  
   Натан оповестил тусовку о тройном сумасшествии. Натэлла поддержала его, высказавшись в том смысле, что эльф, половина эльфа и полный псих -- это как минимум занимательно, а сама переехала в Тушино, где давно уже воцарился непрекращающийся запой.
   Перед ходовым сезоном рассказывали байки. Никто не знал, откуда эти истории берутся и куда исчезают. Когда трепались в общагах, Соня запомнила и записала часть этих ни разу не реальных историй. Говорят... Впрочем, кажется, надпись на стене Ротонды появилась, позже.
   Нэйран бредил сопками, порой было очень тяжело понять, в этом он мире или уже нет. Потом Натан покинул славный город Ленинград, Сашка устроился работать, а что и где делал Черный, то значения не имеет.
  
   В общем, что и где искал Нэйран, как говорили в Фионе, нетрудно сказать. Он слишком привык не особенно стесняться в средствах, медленно, но верно терял форму и вдобавок никак не мог восстановить какие-нибудь другие связи. То есть рано или поздно кто-либо вспомнил бы, что он -- Кураюки Ньорай. Так что Черный решил напомнить об этом сам. И выбрал, разумеется, Жнеца. Понятно, что ждать заказов от Жнеца не имело смысла. Хияма просто показал Нэйрану пару местечек, куда имело смысл иногда наведываться с его специализацией. После пары весьма неприятных, но эффектных демонстраций и проверок -- на слово там не верили -- он нашел свое место в жизни. Правда, из-за этого он теперь часто оказывался в местах непредсказуемых, и Сашка довольно быстро понял, что ловить Черного -- занятие бессмысленное.
  
   От Питера до Москвы и от Москвы до Питера всегда было недалеко. Просто раньше на трассе М10 не бывало разом такого количества знакомых. Системного народа, мотавшегося автостопом туда и обратно с частотой примерно раз в неделю, было больше двадцати человек. Конни вообще перестал понимать, в каком городе в данный момент находится, и как-то пытался купить компоненты на московской улице Дыбенко. Даже Джем пару раз посетил Город Черной Воды, причем в частном порядке. Что не избавило его ни от сэйшна, ни от глобальной пьянки по поводу сэйшна. Дальше -- больше: в Чертовой дюжине и около нее возникали персонажи совершенно невероятные. Рок попросту прописался у Тимоши, пару раз возникала, например, Рокси... Всех, к сожалению, не упомнить.
  
   Перед тем, как в очередной раз сбежать в Москву, Конни полдня собирался, будучи в некоторой прострации. Было очевидно, что недельный марафон ни для кого не проходит даром, и Алексей Конев не исключение. Так, наверное, нельзя. Во всяком случае, на сборы Конни потратил ровно десять часов и, уже стоя на пороге, сказал:
   -- Не пугайся, но тебя, может, выловят по ходу.
   -- Ты мне? -- поинтересовался Нэйран, поскольку за весь день винтового конниного трепа это были первые внятные слова.
   -- Тебе. Представляли меня тут Фронде, бодался я с Мастером Гизом вничью, в общем...
   -- И понес, и понес! -- вмешалась вездесущая Соня. -- Ну кто тебя просил? Объяснил бы, что такое Фронда. Зря ты, Черный, слухов не собираешь.
   -- Есть, в общем, пара таких флэтов -- на Московском и еще кое-где... Это что, мне мимо них еще и на трассу выкидываться?! Господь мой Яшка, за что ты меня так любишь?.. Это богема такая непростая да хитрая, они же элита торчевая питерская, в общем, сам прикинь, чтоб я на ничью согласился...
   -- Зачем ты...
   -- Ты не дергайся, они винтовые, и выбирают всегда лучшее, а если им захочется черного... В общем, я сказал - ты услышал.
   -- Остапа несло, -- сказала в сторону Соня, -- а у Конни отходняк и метла. Конев, ты, кажется, шел куда-то?
   -- Ага! В общем, аста ла виста! А я всяко иду в ночь...
   Нэйран аккуратно выдвинул Конни из комнаты и закрыл дверь. Если бы он этого не сделал, Конни продолжил бы говорить до скончания века. Соня продолжила:
   -- А за Гиза я тебе поручусь, пожалуй. Фронда, как ни странно, народ прикольный...
   По неподтвержденным данным, Мастер Гиз мог найти в Ленинграде почти кого угодно. Тем не менее, для встречи с Черным он воспользовался едва ли не самыми официальными путями: просьбу о встрече передал Жнецу, а от Жнеца Хаген привез это сообщение Нэйрану. На подобную учтивость можно было реагировать только одним способом, что Нэйран и сделал -- позвонил Гизу. Когда же Гиз сказал, что исходные -- с него, Черный не стал отказываться. Вот если бы не место встречи...
   Но место встречи изменить нельзя, а Казанский собор, кажется, был невдалеке от работы Гиза. Как известно, рожденный пить часов не наблюдает. Нэйран никогда не опаздывал. Минут за десять до встречи он уже подпирал стены Казанского собора. Игнорируя окружающее бытие.
   Если бы окружающее бытие не проявило себя в виде издерганной, на грани ломки, бледной русоволосой герлы в пыльно-черной наглухо застегнутой косухе. Герла, видно, была доведена до отчаяния, раз на Казани в открытую спрашивала, кто может сварить. Нэйран ждал. Ровно по часам явился Мастер Гиз, безошибочно опознал Черного, представился и приступил к извинениям. Суть извинений сводилась к тому, что милиция обратила внимание на его квартиру, а русский черный -- это последнее, что стоит варить в такой ситуации. Поэтому если Нэйран будет так любезен подождать, то он быстро съездит за сырьем. Нэйран ответил, что, разумеется, подождет, а если Мастер Гиз потерпит хвостов и поедет в Петергоф, то место тоже найдется. Гиз согласился и поинтересовался компонентами. Компонентов в Чертовой Дюжине всегда хватало. Гиз рванул за исходным.
   Герла уже задавала свой дурацкий вопрос в Невской "трубе", откуда и вынулась несолоно хлебавши.
   -- Я, -- отлепляясь от стены ровно перед ее глазами, сказал Черный.
   -- Что -- ты? -- не поняла она.
   -- Я -- сварю.
   -- И исходняки есть?!
   -- Есть.
   -- Сколько...
   Вообще говоря, в торчевых делах не принята благотворительность. Но Черный нарушал правила всегда и везде и -- недаром. Каждому, как известно, воздастся...
   -- Сочтемся. Жди. Но -- в Петергофе.
   -- А я -- на колесах.
   -- То есть?
   -- На байке. Ты скажи, куда.
   -- Десятая общага, комната 13. Часа через три.
   -- Меня Ритка зовут... А тебя? -- ответа она не получила.
  
   -- Тим-дам-да-ти-дам!.. -- напевал Рок себе под нос (довольно громко), спускаясь с третьего этажа, трезвый и вымытый.
   -- Рок! -- донеслось сзади, из коридора. -- Ты ничего не забыл?
   Он развернулся на каблуках сверкающих казаков.
   -- Все взял, кажись. Там-дим-дам?.. Стебешься? -- он бросил подозрительный взгляд на полуодетую девицу, выскочившую в коридор.
   -- И нет вовсе... Ты в зеркало смотрел?
   -- Не помню... А что?
   -- Бриться иногда надо, когда на свидания идешь! -- девица рванула обратно в комнату. Рок озадаченно потрогал подбородок и с той же скоростью помчался вниз, условно постучал в двери комнаты N13 и с трудом отдышался внутри, когда открыли. По Чертовой Дюжине плавал кислый запах, Черный, повернувшись спиной ко входу, колдовал над плиткой. Процесс, как понял Рок, был в разгаре.
   -- Слышь, Черный... Прости, что приперся... Можно попросить кой-чего... -- Рок страшно смутился.
   -- А оно еще не готово, -- ответила, приподнявшись на кровати, Соня.
   -- Не, я не о том. Бритва есть?
   Присутствующие фыркнули, и начавший было угрожающе подниматься Гиз сел обратно.
   -- Мне не надо, -- пожал плечами Нэйран.
   -- У него борода не растет, -- пришла на помощь Соня, -- а в душе Сашкина есть. Не дай боже, поломаешь о свою шкуру железную....
   -- Куплю.
   -- Ну пошли... -- они отправились в душ.
   -- Черный...-- нервно сказала Ритка, -- прости, что отрываю... Это что?
   -- Рок.
   -- Харьковский всетрассовый? -- слегка удивился Гиз. -- Весьма наслышан... Никто не в курсе, он с товаром ли?
   Нэйран снова пожал плечами.
   -- Это знает разве что Черный, но он не скажет, -- добавила Соня.
   -- Разумеется. Разве бывают говорящие растворы? -- сострил Гиз, а Ритка вдруг напряглась:
   -- Сглазите!
   Черный развернулся от плитки.
   -- Ждите.
   Чисто выбритый Рок вышел из душа, слизывая кровь с верхней губы. Тяжело вздохнул два раза, подошел к двери и повернул ключ.
   -- Черный, не оставишь? Сочтемся...
   -- Возможно.
   Дверь открылась и закрылась.
  
   С готовым раствором всегда и везде поступают одинаково -- сначала вмазывается варщик, потом, получив его разрешение, если ему не стало плохо -- остальные. Произошла, правда, небольшая заминка, во время которой на Ритку -- ее начинало ломать -- было страшно смотреть. Попадать в вены Черного было все сложнее, и даже оказавшийся ширщиком совершенно гениальным Гиз не сразу смог это сделать. С остальными, в том числе и с самим Гизом, было проще.
   Как только Ритка пришла в себя (то есть приходнулась), она довольно путано объяснила, что, дескать, помощь варщика срочно нужна... В общем, неким и неким, то ли люди прятались, то ли сама она толком не знала. Поскольку Мастера ждали на Московском, а Соня села писать статью, Черный взял, сколько мог, раствора и согласился ехать. Получив на прощание от Гиза приглашение, вернее, рекомендацию визит вернуть.
   С координацией движений у Ритки было плохо -- как-никак проходила на начинающейся ломке три дня. Поэтому за руль сел Нэйран, и только после этого она окончательно перестала в нем сомневаться.
  
   -- Ритка! Живая! Где Мертвеца дела? Привет, Нэйран.
   -- Да я его и не находила, я варщика искала.
   -- Нэйран, ты с каких пор варщик?
   Удивляться не было ни желания, ни настроения:
   -- Травка! -- Черный ехидно улыбнулся, -- А разве байкеры торчат?
   -- А вот Анджело у нас и не торчит. Совсем.
   Травка кивком показал на светловолосого, невероятно красивого парня с хищным острым взглядом. Тот сидел в углу и смотрел на окружающих с мрачным неодобрением.
   -- Так вот, Ри-точ-ка, -- продолжил Травка, -- мы сегодня город прочесали вдоль и поперек. А потом еще три раза. И Жнеца спросили.
   -- Меня в городе не было.
   -- Погоди, Трав. Сбавь обороты, -- вмешался вдруг невысокий парнишка с чуть раскосыми зелеными глазами, очень на вид, да и по голосу, тихий. -- Простите, я правильно понял? Еретик, слышишь? Он уже не понимает... У вас что-то есть?
   -- Понял ты правильно, -- Рита поставила, наконец, байк на положенное ему место, -- есть-то оно есть, но там примерно на одного Травку... Зато можно сделать еще.
   Нэйран пробрался потихоньку в самый темный угол -- в бункере было не светло -- и рассматривал оттуда всю честную компанию. Что-то с ними было не так. Байкеры не торчат, моторизованный народ плохо относится к ширевым, но дело не только в этом. У байкеров не принимают решения барышни, как бы круты они не были. У байкеров в почете мужская круть, а здесь некоторые этим не отличаются. И еще кажется - да нет, не кажется вовсе - им есть, чего бояться. Вход в бункер запросто не найти - это схрон. Тот, кого тихий парень назвал Еретиком, лежал клубочком на диване и скрипел зубами. Но тихо. Травка нервно ходил возле входа, чудом ничего не сбивая. Рита утомленно опустилась на табуретку.
   -- Правильно, Великий...
   Великий -- ну и прозвище! -- поднял на Нэйрана глаза и сказал:
   -- Тогда, наверное, сейчас лучше спасать Еретика, а остальные подождут... Глядишь, и Мертвец объявится.
  
   И Мертвец объявился! С треском, грохотом и матом. Высоченный мужик, ростом не ниже Рока, косая сажень в плечах и такое выражение на лице... В общем, за дикой яростью с болью пополам не разглядеть было даже цвета глаз.
   -- Ну, где этот франт?!
   -- Мертвец... -- Ритка попыталась встать ему поперек дороги и отлетела на метр в сторону под печатное не более чем наполовину высказывание о том, как тяжело было отвоевать бункер и как полезно приводить в этот самый бункер... Нэйран медленно встал. Помнил он этого мужика, и неплохо. Это был тот самый парень, который озадачил Черного ударом по затылку после боя спина к спине. Если учитывать, что потом мужик отпаивал Нэйрана пивом... В общем, такое не забывают.
   -- Черный Нэйран.
   Сохраните боги от радостей Мертвеца всех, кого уберегли от его гнева! Сто кило крепкого мяса нагнулись и схватили Черного в охапку. Что-то хрустнуло.
   -- Мертвец! -- попыталась снова встрять Ритка, и услышала:
   -- Уйди, женщина!
   -- Осторожней!
   Нэйран выскользнул из медвежьих объятий Мертвеца, и тот опустился на табуретку. Ритка и Великий поняли, что драки не будет. Травка смотрел на происходящее с неким безразличным любопытством.
   -- Она тебя притащила?
   -- Проставишься -- поговорим. -- Видно же, что мужику очень больно и что ломка не за горами.
   -- Что, есть -- чем?
   -- Есть, есть! -- хихикнул Травка.
  
   Зима и весна прошли для команды Мертвеца довольно разнообразно. Еще разнообразнее было лето, в ходе которого Мертвец узнал, куда делась "Хонда" Беса много лет тому назад, Великий (оказывается, Маг) открыл для себя новые техники, Нэйран выяснил, что Фронда -- это весьма уютное место, чтобы отлежаться, а территория владений Фионы (то есть природоохранная зона) увеличилась и соприкоснулась с правительственным заказником. Лесник в заказнике был дядька хороший и здравый, и очень ему работа Фионы нравилась...
  
   -- Эльф, а ты зришь ли?..
   -- Прибью гадов! -- Сашка сквозь сон узнал голос. -- Чтоб тебя бы так будили!
   Нэйран засмеялся. Эльф скатился с кровати и на четырех костях поскакал к штанам. Тут он действительно узрел -- Натана за столом и "Каберне" на столе.
   -- Утро доброе, -- философски заметил Натан.
   -- Доброе, доброе, -- проворчал Эльф, застегивая ширинку. -- А по шее?
   -- Спать надо меньше, -- ответил Натан, вскрывая бутылку, -- но лучше. Собственно, предложение мое...
   -- Два! С утра выпил -- весь день свободен.
   -- Дослушал бы, что ли... Берем шмотники и чешем подальше, пока еще можем.
   Черный молча пожал плечами.
   -- У тебя что, карты, деньги на раскладку и отпуск на двадцать четыре дня? -- ехидно поинтересовался Эльф.
   -- Первое и третье, а раскладка на Нэйране.
   -- Ого! -- Эльф имел некое представление о том, где Черный берет деньги и сколько их может быть. Эти двое явно сговорились за его спиной. Так что от двух недель пешей прогулки его ничто не спасает. Да и не хотелось спасаться. Времени Сашке осталось ровно закончить дела и договориться с Фионой.
   Никто не знал, отпустит ли Фиона Эльфа; потому что фении раньше, чем даже Натан, о чем-то догадались.
  
   Странствие
   Легкими были их шаги; а людей не попадалось больше на пути. Три дня назад Нати, проверяя маршрут, схватился за голову -- карта и отдаленно не напоминала мест, по которым они шли. Их вел Черный, с начала маршрута не хватавшийся за шприц. Щурился без очков под неярким осенним солнцем, но видел... Чуть позвякивал в такт шагам нож на поясе Эльфа, мерно стукал порой о камни Натанов посох да позванивали струны гитары. И Эльф, и Натан впервые увидели вблизи пару Ледяной-Помнящий, с которой Нэйран теперь расставался редко.
   К озеру вышли перед закатом.
   Было оно нереально круглым, и солнце опускалось в воду, на четверть уже утонув в ней. Нэйран встал на камни к закату лицом.
   -- Мы пришли, -- тихо сказал он, -- но...
   Сашка задумчиво закусил губу, вспоминая прощание с Фионой. Со Свеном, все ругавшим Сашкину лень; с младшим-Темой, который ничего уже не боится; с младшим-Димой, который, кажется, нашел себя; с Анатолием Валентиновичем, готовящим новую программу исследований, совершенно невероятные его идеи и грустную шуточку "Ну-с, Тарк... От Шуриков все безответственное зло в мире..."
  
   ...А там, куда он смотрел, был не закат, а восход, и лучи радостно плясали по серебру доспехов, и развевал ветер зеленое знамя... Солнце отразилось в серых глазах, на которые навернулись слезы. Эльф выпрямился, вглядываясь в то, что было видно лишь ему.
  
   Натан прикрыл глаза. Ехидный смешок Натэллы прозвучал в ушах набатом, заставив дернуть уголком рта. А потом встало перед глазами мудрое невзрослое лицо последнего Гольдберга, и уж со звенящим: "Па-а-ап!" ничего нельзя было поделать. Он открыл глаза, только чтобы увидеть, что теряет.
   ...А там, куда он смотрел, оживали холмы под звуками невидимой флейты, и шла ему навстречу хрупкая женщина в черном по имени Нимлот, и пел на холме проснувшийся первым...
   Натан глянул на Черного.
  
   Полуседые его волосы развивались на холодном ветру; за глазницами царил непроглядный мрак. Он стоял будто над пропастью, и гитара казалась не гитарой вовсе, и ясно было, что с полупрозрачных пальцев вот-вот сорвется мелодия, которая откроет дорогу...
   -- Нет, -- произнес Сашка, и озера мрака вперились в Натана. Тот горестно покачал головой, и Нэйран снял пальцы со струн.
   -- Ками... Додзо. -- отрешенно улыбнулся он, легко спрыгнул с камней, прислонил к ним гитару, зачерпнул воды с последними лучиками солнца и брызнул себе в лицо. Стремительно начало темнеть.
  
   Горел костер. Они очень долго молчали, потом Эльф сказал:
   -- Они ждали меня... Я их видел.
   Усмехнулся Натан:
   -- Почему ты не ушел, пилот? Ведь ты же знал... мишунгер.
   -- Я бы остался, -- полушепотом, будто боясь что-то спугнуть, ответил Нэйран.
   -- Да-а, -- задумчиво протянул Сашка, -- я не знал, что ты так безжалостен, Нэйири... И не ждал от тебя -- урока.
   В темноте, которой был Черный, раздался горький безрадостный смех.
  
   И быть может, это сказка Натэллы или Сони, но ведь из Москвы тем же летом уходили куда-то и вернулись необратимо постаревшими, будто видели что-то невероятное, четыре человека. Одним из четверых был Джем, а остальные -- ребята из его группы -- предпочитали не позволять себе даже случайных оговорок.
  
   "Знал и знаю дорогу, но почему они отказались? Кто-то посмеялся над нами жестоко и тонко, в духе сумеречной госпожи. Один я встал бы над Провалом, дожидаясь Джема. Но меня держал Список... Хэ! Их удержали живые, а меня мертвые".
  
   И ведь пошутил, над своей болью и, может быть, единственной мечтой -- так пошутил. Он мог сойти с кругов жизни-и-смерти -- так почему не сошел?! Если еще и было, чему гореть, оно сгорело -- лишь остались в памяти картины:
  
   ...всадники в серебре под восходящим солнцем;
   город мрамора и аметистов, бывший столицей семи народов;
   голубая стрельчатая башня, где жила Синезвездная;
   ночная степь, дорога под полной луной и одинокий костер бродячей ведьмы;
   Поля Рассвета, где живет Народ Туманов;
   крепость на скале из черного льда;
   и -- жуткое видение того места, где должен он быть, где ветер рвет волосы и мешает играть...
  
   Жутковато выглядел этот калейдоскоп, но еще страшнее то, что ждет впереди. Только сначала все казалось простым. Вновь жизнь на трассе М10 между Питером и Москвой, только песни все злей да звенит в голове:
   -- Девять кругов -- ада...
  
  
   Если сентябрь был солнечным, а октябрь прозрачным, то с ноября началась глухая промозглая осень. Регулярно общаясь с Мертвецом и компанией, он наслушался недобрых баек о Гражданском проспекте и сам решил полюбопытствовать. Над Лешей, тамошним варщиком и пушером, сидел некто Ариф. Наверное, Нэйран был не совсем прав, начиная с Арифа... В результате вся история превратилась в анекдот, но последствия анекдота были печальными. Вот только о последствиях Нэйран не думал.
  
   Убегать всегда глупо. Еще глупее пытаться убежать от кого-нибудь в центре Питера. Хотя если знаешь город...
   Гоняться за Черным -- дело дурное, особенно с недобрыми намерениями. "Ангелы Ада" это проверяли еще, кажется, в восемьдесят третьем. Но Ариф не знал об опыте "Ангелов", и Ариф на это решился. Чем досадил скромный варщик серьезному барыге, представителю южной сетки? Ариф много бы сказал по этому поводу; Лешка, который как-то даже был бит, добавил бы; всезнающий Жнец, конечно, непременно бы подтвердил. Завязка анекдота заключалась в том, что Ариф и не заподозрил даже, что гонится не за простым торчком и варщиком. Знай он, кто такой Нэйран на самом деле, сидел бы себе на хате при двух шкафах с волынами и носу за порог не казал.
   Черный очень любил метро "Горьковская". Скособоченная тень мелькнула возле проходного двора на Малой Посадской. Пятеро молодцов с Арифом во главе начали прочесывать кварталы -- и не нашли. Зато через некоторое время вблизи взревел мотоцикл, а на дороге обнаружилось тело одного из охотников в бессознательном состоянии. Нэйрана принял за спину Хаген. Охотничий азарт мешал пушерам думать. Они рванули следом.
   Нэйран соскочил за мостом, и вот опять мелькает темная тень в подворотне. Влетев следом, они обрадовались: колодец с одним входом. Никого не было видно; тихо свистнуло в воздухе, и один из двух шкафов выронил пистолет из разрезанной перочинным ножиком руки. Только отступать было уже поздно. Сидевший в машине шофер почему-то просто уснул, уложив всю сотню своих килограммов на баранку. Оставшиеся решили не разделяться -- вполне, надо сказать, разумно. Да вот на голову второму телохранителю Арифа банально и плоско упал кирпич. Хорошо так упал, прицельно. На ногах, считая Арифа, осталось трое. Все -- вооруженные.
   Нэйрану становилось все смешнее. Хлестко слетела с крыши подъезда тонкая веревка, утяжеленная гайкой, вырвала один из стволов, с полметра протащила и ослабла. Владелец пистолета бросился к стволу, второй развернулся на странный шорох в дальнем углу -- и лег, когда кусок темноты легко коснулся его шеи. Уходя назад фляком, Черный даже успел подхватить пистолет.
   Пока Ариф и его спутник вертели головами, пытаясь понять, что вообще происходит, точно в висок приятелю барыги влетел маленький камешек. И Нэйран вышел на свет фонаря, покручивая пистолет на пальце. Ариф потерял дар речи.
   -- Удачная ночь? -- ехидно осведомился Черный.
   Барыга медленно отходил от шока. Ударенный кирпичом встал, пошатываясь и держась за голову.
   -- А продукт на Гражданской хреновый.
   -- Да ти кто такой? -- справившись, наконец, с голосом, прошептал Ариф.
   -- Кураюки.
   Пушер сел в лужу -- ноги не удержали. Сколько хороший киллер может попросить за беспокойство - у их конторы и близко не набиралось. А Кураюки считался хорошим киллером, и сейчас никого не убил разве что по доброте душевной.
   Такого шоу в криминальной истории города Питера еще не случалось. Ариф со товарищи очень старались не стать посмешищем и сохранить все в тайне, но каким-то чудом обо всем проведали Жнец и Фронда, так что телега пошла по цепочке дальше. Арифа отозвали. На его место прислали Руслана, но за те полтора месяца, пока у южных не было головы, в Питере начался передел сфер влияния.
  
   А Нэйран отбыл в Москву -- по личному приглашению Затворника. В Москве было тускло. Со спелеопьянки номер очередной, устав от пьяного бывшего напарника Ника, он удрал. Разумеется, в Тушино, где и устроился отдыхать. Они с Джемом смотрели друг на друга сочувственно и удивленно -- уж больно изменились оба. А ведь не так уж много времени прошло с последней встречи. Джем пил. Запойно. Черный признавался порой сам себе, что живет от заказа до марафона... Они сидели и молчали. Потом Джем пошел спать. Нэйран уже давно не засыпал без дозы.
  
   Если Затворник хочет кого-то найти, он найдет.
   -- Слушай, Нэйран... -- Хи был на удивление пьян, -- а Натана неотложка увезла. Мы тут в подпитии все, ты бы сходил проведал.
   -- Куда?
   -- Шестьдесят первая горбольница, какая-то терапия. Или кардиология, если место будет.
   Нэйран повесил трубку. Застонал. Замотал головой, как от пощечины. Глянул за окно: светало. Около, значит, восьми. Допил одним глотком оставшуюся четверть водки. Еще, что ли, выпить?.. Не хотелось будить Джема. Погрозил двум теням, которые маячили в углу. Натянул куртку, дернул с ненавистью молнию -- разумеется, ее тут же заклинило. Засмеялся злым дробным смехом и нагнулся шнуровать ботинки. Застонал снова, хватаясь за виски. Рывком выпрямился, сунул в зубы сигарету без фильтра, прикурил и, хлопнув дверью, вышел. На улице привычным трассовым жестом -- большой палец вверх -- остановил машину. Назвал адрес.
   Вахтер посмотрел на него с некоторым интересом. Здоровый, в общем, дядька, и чего он здесь делает?
   -- Посещение с семнадцати ноль ноль.
   -- Пусти, мужик...
   Если мужик хотел продолжить свою игру в цербера, ему не стоило поднимать глаза. Едва он столкнулся взглядом с черно-желтым безумием, сразу понял: этот убьет, недорого возьмет. И не заметит даже. Пришлось пропустить.
   Медсестре досталась одна из самых обаятельных улыбок Черного. Она не работала на справках, но сообщила отделение, этаж и палату. Постовой медсестре в придачу к улыбке достался кулек шоколадок. А Натан от явления Нэйрана в девять утра чуть не схватил второй инфаркт.
   -- Здрасьте на фиг! Ты чего?
   -- Ты живой?
   -- Да вроде. Ты чего психуешь? Кончай истерику, тебе по роли не положено.
   -- Но скоряк...
   -- Мотор не вечен. Да и я, кстати, тоже.
   -- Сш-ш-ш...
   -- Все мы смертны.
   Черный кивнул и автоматически начал, уставившись в одну точку, закатывать рукав. Остановился. Поднял взгляд:
   -- Хороший человек Хэнк покончил с собой, хороший человек Анджи выпал из окна, хороший человек Ник уронил на себя плиту, хороший человек Лен... Тени, они находят меня где угодно. Не могу я сейчас -- один. Тени, их дозой не отогнать...
   Натан скорбно покачал головой. Стоило надеяться, что это минутная слабость. Но что-то она Натану напомнила, напомнила жгучей болью:
   -- Нэйк! -- тон резко сменился.
   -- Хай?!
   -- И где я это слышал? Понятия не имею. Но -- ты таки так говорил. Уходил в никуда. Помню, чем такое кончается.
   -- Где?
   -- В гнезде! Шел бы ты обратно в Питер. Иди к Сашке. К кому угодно. Только быстро. И -- спасибо. Как там у вас... Аригато.
   -- Аригато, -- механически поправил Черный. -- За что?!
   -- Мишунгер, -- огрызнулся Натан и перевел, -- придурок. Кретин.
   -- Ты погоди умирать.
   -- Да уж постараюсь...
   -- Тогда... сайонара!
   -- Намари.
   Межгород застал Нэйрана на пороге аккурат по возвращении из больницы. Эльф даже не поздоровался.
   -- Слушай, Нэйири, -- Сашкин голос дрожал от напряжения, -- нужно... Срочно. Тут такой трабл... В общем, адрес на столе в Чертовой Дюжине... Тебя встретят. Приезжай скорей.
   Сделав пару звонков и оставив Натана на милость Натэлле, Черный рванул в Питер.
  
  

АНТИДЕЙСТВИЕ ВОСЬМОЕ

Без трех минут бал восковых фигур,

Без четверти смерть.

(А. Башлачев)

Скажем дружно -- на хуй нужно,

Скажем складно -- на хуй надо!

(народное)

   "Без стиля. Памяти...
   Ветер не спасет тебя от оков. Сколько -- веков? Лет? Оплакать...
   Или
   -- бежать, задыхаясь;
   -- в муке искать ту, которая станет еще большей мукой.
   Лед... Черный лед вместо сердца. А чего ты хотел? Ты, которому -- Провал?
   Снова звенит гитара, и уходит усталость, и руки от струн рвутся к мечу, только не откована еще эта сталь. Где же Она?!
  
   На коленях тот, кого звали когда-то Лордом Темных Ветров. И роняет лицо в ладони -- я не хотел!!!
   Или -- не смог.
   Не хватило сил. Знаешь,
   Это вовсе не смерть --
   Просто привкус ухода,
   Горький снег на губах.
   Говорящим "свободы!"
   Мешает погода
   И насиженный страх.
  
   Ветер, ты знаешь, даже больно уже не всерьез, а будто шевелятся обугленные кончики нервов. Выжег... Что мне? Гитара -- не меч, не жалеть же об этом, но кто, если не я? Да сколько ж можно?! Не смерть -- хотя бы надежду смерти...
   Рвется струна. Извини, я тебя потерял... Себя -- тоже, мертвый при жизни...
   Полуполет, полупобег,
   Не-обретение исхода.
   Они подумали "свобода!",
   А это выпал первый снег".
  
   Снег выпал ровно тогда, когда поезд проезжал город Тосно. А сейчас... Ощущение было знакомое, но уже почти забытое: метров с пяти в затылок Нэйрану смотрело дуло пистолета "ТТ", и он прекрасно понимал, что ни безумные сальто, которые ему в последнее время тяжело давались, ни личное обаяние не помогут. Сзади стоял профессионал, и что плохая реакция, что нервозность ему явно не были свойственны. Кроме того, у организатора этой акции хватило мозгов выдать вполне определенные инструкции касательно Нэйрана всем сотрудникам. Например, задать оптимальную дистанцию.
   Говоря откровенно, Черный не собирался ничего предпринимать. Он впервые столкнулся с кинднэппингом, и почему-то жертвой кинднэппинга оказался Эльф. В общем, ничего не оставалось, кроме как тихо злиться и при этом следовать в указанном направлении. В чем-то, по всей видимости, организатор ему доверял, иначе бы пришлось, наверное, перемещаться по этим коридорам в бессознательном состоянии. Он уже видел такие конторы. Выбираться из подземных лабиринтов без хотя бы слабого представления о постах и поворотах непросто.
   В конце концов, пришли. Подвальное помещение было оборудовано под офис: гладкий черный стол; мертвый электрический свет; и за столом -- удивительно хрупкая женщина с огромными серо-зелеными глазами, чем-то похожая на Лит в юности. Легкие пепельные волосы шевелятся от малейшего сквозняка, обрамляя бледное, чуть скуластое лицо. Длинные тонкие пальцы с ухоженными ногтями крутят тонкой работы мундштук. Всепонимающая усмешка очаровательно кривит губы.
   Внутренне он содрогнулся, потому что этого не ждал; однако лицо его оставалось неподвижным. Леди за столом явно знала цену своей своеобразной красоте. Во всяком случае, серьги, джемпер, мундштук и косметика были подобраны с великим тщанием.
   -- Располагайся, -- она сделала приглашающий жест.
   Кто-то пододвинул ему стул. Он сел, подобрал под себя ноги и достал пачку "Gitanes caporale".
   -- Можно?
   -- Почему нет? Кури...
   Он помял сигарету в пальцах, чувствуя, что его пристально разглядывают, прикурил и затянулся, стараясь выгнать из головы искрящийся туман.
   -- Вот ты какой, северный олень, -- с любопытством протянула она. -- Кураюки Ньорай? Стейси Блек.
   -- Охайо, тезка, -- он согнулся в легком полупоклоне, улыбаясь. Ох, не стоило этого делать! У улыбки Черного была своя, ему почти неподконтрольная власть. Что-то грозило случиться...
   -- Не больше чем наполовину. Ты правда псих?
   -- Возможно...
   -- А ты -- веришь? -- теперь улыбнулась она.
   Неясное воспоминание шевельнулось в нем. Узнал? Но тогда -- откуда? ...А ведь это уже было... Говорить все равно придется на ее условиях. И придется соглашаться.
   -- Такие долго не живут, -- продолжала она.
   Нэйран судорожно вспоминал, что и от кого он слышал о Стейси. Кажется, Фронде она приходилась хорошей знакомой. Кажется, Гиз говорил, что она умный и опасный противник. Кажется, Соню удивляло существование ее конторы вообще. Больше ничего вспомнить не удалось.
   -- Однако же глупо ты попался. Черный.
   -- Не ждал такого. Да, глупо. Где Саша?
   -- У меня, жив и здоров. Да не волнуйся, ничего с ним не случилось.
   -- Ясно. Чего ты хочешь?
   -- Ну... -- она чуть замялась, отбрасывая светские условности. -- Мне нужен ты. Меня зажали в клещи южане и "финики", мы не устраиваем ни тех, ни других. С представителем финнов можно было бы договориться, если бы Руслан не был таким кретином и подонком. Или -- не был вовсе... И не только Руслан...
   Черный слушал очень внимательно, коротко затягиваясь и временами забывая стряхивать пепел. Он стоил дорого. У Стейси не было денег -- по крайней мере на него. Не было сил на затяжную войну. Зато у нее был Эльф. Откуда же помнятся эти глаза? Боль... Там была боль...
   -- Вы меня знаете?
   -- Понаслышке, -- она пожала плечами.
   -- Поверите на слово?
   -- Что?!
   Он удивил всех присутствующих. Стэйси, кажется, набирала не кретинов, а профессионалов. Тем более интересно видеть, как профессионал от изумления открывает рот. Похоже, о нем наслышаны...
   -- Чего... ты хочешь? -- ее голос охрип от волнения.
   -- Отпустите Сашу.
   Она задумалась. Это, пожалуй, решало все проблемы, хотя вовсе не было честным, а среди хозяев сеток Стейси выделяла некоторая, довольно сомнительная, но все же порядочность. Глаза Нэйрана почему-то казались двумя бездонными озерами мрака... Ей стало странно...
   -- Почему?
   -- Его ждут в Москве. И вы, как специалист, поймете. Если я буду нервничать, я буду плохо работать.
   Это была провокация. На одном малораспространенном жаргоне профессионалом называли киллера. А вот специалистом -- инквизитора и палача, мастера допроса третьей степени. И она дернулась. Напоровшись на его взгляд. Он улыбался.
   -- Совсем забыла! Обеспечение от нас.
   Он усмехнулся: согласна. Она уже отдавала приказ доставить Эльфа.
   -- Ты не дурак! Дозняк -- за мной.
   Это была высокая честь. О чем Черный, разумеется, не подозревал.
   -- Буси ва ни гон наси, -- резко произнес он формулу клятвы, -- слово воина свято.
   Других клятв Нэйран не знал. Впрочем, он всегда выполнял свои обещания. Атмосфера слегка разрядилась. Пистолеты убрали, по крайней мере, с глаз долой -- что вовсе ничего не значило. Стрелять можно и из кармана. Привели Сашку -- наверное, его держали неподалеку. Сашка понял половину, кинулся обниматься. Нэйран объяснил ситуацию. Эльф удивился до крайности:
   -- А клялся зачем?
   -- Нати в больнице. Инфаркт. Шестьдесят первая , кардиология, четыреста шестнадцатая.
  
   Черный проводил Сашку до вокзала. Выпили в буфете по бутылке пива, дожидаясь подачи поеджа, и по сто грамм, дожидаясь отправления. Эльф уехал. Нэйран отправился готовиться к действиям.
   Сам Руслан не являлся проблемой. Но, во-первых, его связной был не дурак, а во-вторых, хозяева сетки на данный момент обретались, кажется, где-то в Москве. Кроме того, предстоял крайне утомительный процесс синхронизации действий -- со Стейси, со Жнецом, с профессионалами-одиночками...
  
   Он действовал нетривиально -- настолько, чтобы вместо того, чтобы считать его своим врагом, Стейси сочла почти что другом. Несколько разговоров за чашкой кофе; жесткая исполнительность Нэйрана и его неглупые советы; своевременная поддержка со стороны Жнущего-в-Сумерках и -- дружеские отношения в итоге.
   Из Москвы Эльф вернулся постранневшим. Еще неделю он держал характер, потом зазвал Черного в "Крысу" и, скрепя сердце -- то бишь поставив на стол бутылку, начал невыносимый разговор.
   -- Нэйири, ты меня прости...
   -- Что за беда?
   -- Я влюбился.
   -- Это плохо?
   -- Да нет... Я думал... тебе будет больно. А она не поймет...
   -- Удачи. Познакомь.
   -- Ты чудо! -- Эльф смутился, но деваться было некуда.
   Среди множества достоинств девчонки по имени Эрин были и неповторимые, например, медовые волосы и болотно-зеленые глаза. А еще имя. И причастность ко всему на свете. Натан при первом знакомстве неожиданно назвал ее другом, а Хаген -- сестрой. Эльф принял ее за эльфа. То есть за ши. Эрин была знакома и с Джемом, так что смутить ее, пожалуй, не представлялось возможным. Эльф переселился на квартиру к Хагену (Хаген дневал, ночевал и отдыхал или в лаборатории у себя на факультете, или в общагах, или в кабаках). Кроме того, и Свен, и вся команда, были под боком.
   Долгое время Черный не знал, куда деваться. С одной стороны, дел было выше крыши, с другой -- в "Чертовой дюжине" без Эльфа сразу стало одиноко. А одиночества он боялся. Тени приходили, не спрашивая ни разрешения, ни совета... И тени говорили.
   Раза два он пытался если не завязать, то хотя бы снизить дозу (все-таки жалко тратить на одного человека, пусть даже и варщика, шесть-восемь кубов). Во второй раз его нашел Мертвец, нашел совершенно случайно, но в самый последний момент; и даже Мертвец не обошелся без посторонней помощи. Постороннюю помощь изобразил Великий Маг. Если бы Нэйран считал себя вправе брать учеников, он бы взял в ученики Великого. Но Нэйран не считал. Хотя и учил, чему мог.
  
   Та же Эрин принесла на хвосте из Москвы ехидное пророчество Натана: "А вот скоро и Нэйрану достанется". Гольдберг оказался прав. Лучше бы он ошибся.
  
   "И этот взгляд в разбитое стекло,
   Как на алтарь -- на падающий снег...
   Я был тобой, но мне не повезло --
   Я нынче ночью не найду ночлег.
  
   Привычная гитара за спиной,
   Привычно сумасшедшие глаза...
   Я даже помню, как я был тобой!
   ...Вот только мне назад уже нельзя.
  
   Потом и ты пойдешь путем тоски,
   Почти моим, а дальше -- ночь, и снег,
   И кто-то за окном... Легко убить --
   Гораздо проще, чем найти ночлег".
  
   Это пришло возмездие. Наверное, слишком поздно. Не отчаяние даже -- смутное ожидание последнего шага; преддверие смерти. Он не знал слов для этого чувства. Он был уверен, что умирает.
  
   "За холодными зрачками -- пустота.
   За осколками мелодий -- синий лед.
   Всякий, кто пришел сюда -- пропал,
   Но чужой в Ротонду не придет.
  
   Стылый камень мокрых мостовых
   Плюс неутоленная печаль.
   Две бутылки пива на троих.
   Стрелки передвинуты на час.
  
   Влажный ветер. Тусклое тепло
   И дороги только на восток.
   Мне на трассе снова не свезло.
   Путь далек. И снова -- путь далек..."
  
   Обитатели легенд... Черный зачастил на Московский проспект, к Гизу. Вовсе не ради приятного общения -- даже на очень приличной вписке вряд ли могут спокойно поговорить два варщика -- просто ушли вены. В принципе, проставиться можно куда угодно, но попадание в вену на бедре, на виске или на шее напоминает акробатический трюк, и если начинает ломать, то этот номер уже не проходит. Нэйран стал очень занятым человеком -- зато конкурентов у Черной Леди сильно поубавилось. Он действительно делал все, что было возможным, для решения проблемы Стейси -- чем, пожалуй, и заслужил нерегламентированное доверие.
  
   Фронда была едва ли не единственной компанией, где Черная Леди позволяла себе быть собой и ничем больше. Кто и что обеспечивало безопасность в двух квартирах на Московском проспекте? Неважно.
   Приступ мигрени случился у Стейси на Московском ровно тогда, когда Гиз закончил процесс, и такой, что в глазах у нее потемнело. Винт явно откладывался. Она пошла прилечь -- и, похоже, потеряла сознание. Во всяком случае, немалый кусок времени в памяти не сохранился. Когда она пришла в себя, голова не болела, а сознание было непривычно ясным.
   -- Что произошло, господа? -- народ вокруг соображал явно с трудом. Из кухни появился приятель Гиза по имени Кай (вообще-то, разумеется, Сэр Кай, но первая часть имени давно стерлась).
   -- Ожила? Великолепно. Доза тебя дожидается.
   -- Что все-таки случилось?
   -- Ничего особенного. Ты потеряла сознание, и мы подумывали вызвать неотложку, но пришел Нэйран, почему-то весьма удивился, увидев тебя, и часа полтора потратил на точечный массаж. Потом ты заснула, Гиз его проставил...
   -- Дерьмово. Он меня здесь видел... И?
   -- Он полежал-полежал и ушел. Так ты будешь или нет?
   -- Буду, конечно. Можно подумать, я железная... Где Гиз?
   -- Именно так все и думают. Гиз в ванной.
   Когда Стейси выяснила, что и через три дня чувствует себя все так же хорошо, она дала себе обещание устроить Черному как-нибудь массаж.
  
   В комнату N13 временно перебрался Свен, за пьянство и беспорядки выжитый соседями из коммуналки. Приняли его с радостью, но тут же выяснилось, что одновременное присутствие в Чертовой дюжине мрачного Свена, депрессующей Сони и Нэйрана на взводе представляет собой такую гремучую смесь, что либо кто-то поссорится, либо кто-то сбежит. Сбежал в результате Черный, которому надоело раза по два, а то и по три в день мотаться маршрутом Петергоф--город.
   Наверное, команде Мертвеца этот момент запомнился лучше всего -- во всяком случае из их общения с Нэйраном. Пока ему некуда было деваться, он проводил в их бункере на Петроградской немало времени. Это было, кстати, довольно интересно. От бешеной езды Черного даже Мертвец хватался за голову. Откуда взялась нэйранова "Хонда" по имени Крыло, никто почему-то не мог вспомнить. Взялась -- и все. Тем более что на загадочную машину с явно дурным -- под стать хагеновском Ветру -- норовом никто, кроме Мертвеца, не хотел даже садиться. А Мертвецу она была малость не по росту.
   Травка был гениальный провокатор. Мертвец, видимо, до конца этого не понимал. Во всяком случае, это именно с Травкиной подачи начали совпадать по времени тренировки по рукопашному бою в уличном стиле и появления Нэйрана в бункере. И, падая в пятый раз, Мертвец интересовался:
   -- Черный, как это у тебя получается?!
   -- Большой шкаф громко падает, -- отвечал Нэйран.
   А Великий видел. Кажется, это называется медиум? Парня было жалко, потому что видел он отнюдь не только прошлое, и вовсе не обязательно свое. Вряд ли он боялся -- только ему было больно. Своих состояний транса Великий Маг практически не контролировал. Черный попытался объяснить, что происходит и как с этим бороться, хотя сам в этом так толком и не разобрался, скорее привык с этим жить. Как умел, так и говорил -- потому что даже в Фионе медиумов не было. Мудрый мальчишка вовсе не смотрел ему в рот. Он видел дальше -- и знал, похоже, больше, чем Нэйран. Но все равно приходил -- и задавал вопросы. Очень, надо сказать, неглупые. Во всей компании -- да и среди всех, кого знал Нэйран -- Великий был едва ли не единственным, кто правильно понимал и запоминал движения. Даже Травка, среди всего прочего ученик Жнущего-в-Сумерках, не чувствовал столь тонко.
  
   Как всегда, у Гиза собралась маленькая дружеская компания. И как всегда, с определенной целью. А Черный прозевал момент, когда еще мог уколоться сам и, что хуже, у него начинался приступ. Короче, до Московского его подбросил Хаген. И все бы было, наверное, хорошо, только судорогой сдвинуло позвонки. Собравшись уходить, Нэйран не смог встать. Некоторое время увинченный народ думал, что это банальный наркоманский псевдопаралич, пока Соня не вернулась в свой ум из мэриэнниного и не вспомнила, что пару раз уже видела такое. В Чертовой дюжине Черного чинил Эльф. Фронда стала совещаться, что делать. Из кухни появилась Стейси. У Нэйрана уже не было сил удивляться. Ни от кого никаких предложений не поступало.
   -- Снимай рубашку, -- распорядилась Стейси. Нэйран подчинился. Даже это далось ему с трудом. Больно почти не было, но на каждое движение уходила чертова прорва времени и сил. Глазам народа предстало жутковатое зрелище, но Стейси откровенно восхитилась.
   -- М-да-а... Ложись, тело. Ребята, помогите перенести его на пол.
   Ей предстояло разбираться в жутком переплетении мышц и шрамов. За массаж Стейси не бралась около трех лет и хорошо понимала, что сил у нее немного. Зато достаточно времени, чтобы вспомнить все, что умела.
   Через некоторое время из-под ее рук раздался звук, похожий на урчание очень большой кошки. Черный блаженствовал.
   -- Это он так прется, -- прокомментировала с дивана Соня, -- скоро соображать перестанет.
   В этот момент Черная Леди приняла решение. Нэйран, видимо, доверял ей. Или он тоже все решил? Ей казалась красивой жутковатая архитектура этого тела, гибких тонких мышц, способных реагировать быстрее, чем успевает видеть глаз, изящное и одновременно мужественное сложение. "Почему бы и нет?" -- подумалось ей. Попросту говоря, Стейси влюбилась. Второй раз в жизни.
  
   Черный догадывался, что без массажа ему не жить. И не столько не жить, сколько утратить подвижность. Он и так особо долго не проживет. Черная Леди, искусно лавируя между сохранением его профессиональных качеств и желанием хотя бы частично отдавать долги, пригласила его заезжать раз в неделю. Наверное, он был первым, кто знал ее адрес. И приехал, причем на метро -- в последнее время на байке он стал слишком уж приметен.
   Час. Это действительно тяжело -- тонкими и слабыми женскими пальцами хоть сколько-то восстановить функции позвоночника, по большей части взятые на себя закаменевшими в судороге мышцами. Второй. Когда-то Стасенька, хорошенькая медсестричка, вовсе еще не Стейси, готовилась стать иглорефлексотерапевтом. Мышцы расслаблялись мучительно медленно.
   -- Может, тебя вмазать?
   -- А сможешь?
   Смогла. Как выяснилось потом, сотворила чудо. Третий час. Мурчание под руками усилилось. Рывок -- и резкий хруст. Позвонок встал на место. Нэйран скрипнул зубами. Она с трудом сохраняла контроль над собой, не понимая, почему чувствует себя виноватой в застарелой его боли. Хрусть, хрусть, хрусть -- пошла волна. Пусть на место встанет хотя бы грудной отдел, в поясницу Стейси не совалась. На большее был способен только сам Нэйран.
   -- Шевелиться можешь? Перевернись!
   Он подчинился беспрекословно, плохо соображая. Когда же она увидела его лицо, то... Мурчание все усиливалось, а улыбка... Эту улыбку вряд ли можно описать.
   Черный уже знал, он все знал заранее, и только возвращалась нелепая мысль: "Какая разница -- боль, кайф? Повтор". Он открыл глаза. Расплавленное золото с черными иглами зрачков в узких бойницах глаз, тихий вопрос:
   -- Помочь?
   Стейси сдалась. Она утвердительно кивнула, и сильные, но невозможно нежные руки подхватили ее... За секунду до этого он вспомнил.
  
   ...Была боль -- переливающимся туманом. Были вопросы, едва долетавшие сквозь туман. Был свет, все время был свет, и только иногда заслоняло его бледное, чуть скуластое лицо с огромными серо-зелеными глазами. А потом его вышвырнуло куда-то за болевой порог, остался только свет (глаза без век не закрывались), и вопросы приобрели смысл. Он перестал молчать, надеясь на скорую смерть, но смерти все не было.
   Си-Эстор, левая рука АльСонце, откровенно издевалась над ним.
   Бред сумасшедшего! Видения... Даже сейчас -- видения... Кто такой АльСонце? Си-Эстор -- это Стейси? Почему?
   Башня. Самая высокая Башня Тарка - место, в котором обитают люди, знающие о боли все. Или больше, чем все. Из которой не принято уходить. И никому не доводилось уйти своими ногами...
  
   -- Почему? -- спросил он, когда все кончилось.
   -- Разве тебе было плохо? -- ехидно спросила она.
  
   -- Ты напрасно сюда ходишь, Черный, -- сказал Великий.
   -- Почему?
   -- А скоро тебе не станет
   -- Хай. Ты знаешь, что такого не говорят?
   -- Людям не говорят. Или ты не знал?
   -- Знаю. Скажи Мертвецу. Он не верит.
   -- Он вообще не верит. Мертвец чувствует. Мы обречены, Нэйири. Все. Мы обречены...
   -- Знаю. Но умеем радоваться...
   -- Ты правда можешь открыть Врата?
   -- Мог. Однажды.
   -- Жаль.
   -- Ты можешь. Наверное...
   -- Ты считаешь?
   -- Скорее да.
   -- Чем нет? Посмотрим. Потом. Когда ты умрешь. Мне не к спеху, у меня есть немного времени. Ты не думаешь, что это жестоко?
   -- Нет.
  
   "Разве можно обыграть богов? Разве я на что-то надеюсь? Разве я хотел этого? Прощаю... Или -- прощаюсь? Ты сошла с ума! Я приношу несчастье. Талисман... Учитель, зачем вы ушли? Милости Каннон прошу... Поздно".
  
  

АНТИДЕЙСТВИЕ ДЕВЯТОЕ

Уходя, оставить свет --

Это больше, чем остаться!

(Петр Вегин)

Веревка на шее -- тоже мура.

Прощаю!

Ведь больно мне было только вчера...

("Чайф")

  
   ...Лицо показалось знакомым. Но в чаду и дыму кабака расплывались черты. Гость слегка поклонился, придерживая плащ:
   -- Вы позволите? -- и после небрежного кивка человека, в одиночестве сидящего за этим столом, присел. Щелкнул привычно пальцами:
   -- Хозяин, вина! Вы играете?
   -- Во что?
   -- Если в го, это будет чудесно. Я здесь третий день, и все не могу найти партнера.
   -- Можно и в го...
   Если и было в госте что-то странное, то его собеседник этого не заметил. Он был один, одинок и устал, а чем го -- не душевный отдых? Особенно с сильным противником -- а противник попался сильный. Такие и на родине встречаются редко. Кстати, откуда взялись доска и фишки? Впрочем, неважно.
   К третьей партии лицо гостя снова показалось знакомым. Откуда?! Стало вдруг ясно, что ему лучше проиграть, не стоит у него выигрывать, но он все наливал и наливал, а чужак все пил и пил, а игра все шла...
   Светало долго. Потом внезапно стало совсем -- до боли в глазах -- светло, и гость щелкнул пальцами, улыбаясь:
   -- На сей раз ты выиграл, -- и поднялся из-за стола.
   Узнавание, как и утро, пришло внезапно, и странник выбежал за дверь следом за гостем:
   -- Постой, Игрок!!! -- крик отчаяния стыл в горле. А гость уже распахнул черные крылья, поднимаясь все выше.
   Солнце встало....
  
   И Нэйран скатился с кровати. До утра было далеко. Стейси тут же проснулась и поинтересовалась:
   -- Что-то случилось?
   Он сел на полу, скрестив ноги, почесал в затылке и произнес:
   -- Когда придет смерть, у нее будут твои... -- после чего оборвал сам себя и продолжил: -- Что у нас в холодильнике?
   -- Все, -- ответила, уже задремывая, Стейси. -- А до утра не доживешь?
   -- Постараюсь.
  
   "Больше нечего бояться. Я выиграл у Игрока! Остается молить Сиятельную Госпожу о милости. Смерть -- о милосердии... Хотя говорят же: нет ничего милосердней смерти... Нет. Не так. Нет ничего справедливей. Богами, и Тысячерукой, и смертью своей клянусь -- я этого не хотел! Я не хочу в это верить!.. Я придумал не тех богов! Прости меня, Каннон Ньорай... я оказался не тем и не там.
   Бред!
   ?
   Только слишком уж часто становился мой бред -- реальностью.
   Не знаю... Я видел...
   Будто я -- Проклятый, Стоящий на Грани, Воин Смерти, а от Ледяного и Помнящего зависят судьбы мира. Будто я не имею права на ошибку.
   Не сказать, чтобы я познал смирение.
   Поворачивать уже поздно. Поворачивать навсегда поздно. Эльфы назад не ходят, верно? К чему это?
   Бегство - моя болезнь. Я не могу быть на месте долго. Так и не научился принимать в полной мере последствия собственных деяний. По-русски это называется "безответственность"?
   Сэнсэй, я слабак. И трус. Я не принял своей судьбы, и вот что из этого вышло. Вся моя жизнь - бегство от решений. Я не в ладах со своей судьбой... опять красивые слова. Слишком много красивых слов... а если честно, глядя небу в глаза - смогу я ответить за тех, изменения в чьей судьбе - моих рук дело?
   И смогу ли я признаться в лишних телодвижениях? Остался бы дома, дождался бы смерти... вовсе не обязательно. А закончилось все тем, что на двенадцать лет позже совершенно из других, менее честных рук, я приму... Каннон милосердная, можно, хотя бы на этот раз я умру спокойно, без драм и красивых жестов? Сон в руку, я выиграл у Игрока... собственную смерть. И решение о ней принимать мне.
   Сэнсэй, помогите мне не ошибиться... что я несу.
   Почему мне не стыдно?
   Потому что тошно. Потому что нет у меня совести. Потому что нет никакой разницы между "любить" и "убивать", и незачем притворяться.
   Больше не хочу никого хоронить. Я устал.
   Мне не достичь сатори. Я жадный трус.
   Превыше справедливости -- милосердие. Только не надо меня спасать. Поздно. Мне бы отдохнуть...
   К сожалению, начать с начала не удастся.
   Вот и скажи теперь, Черный Нэйран, как ты будешь жить с пониманием кармической ошибки такого уровня?
   Как нелепо все-таки. Простите меня, Тысячерукая и Тень. Я недостоин вас".
  
   Они прожили вместе больше полугода. И ей, и ему странно и страшно было в это поверить. Только все вернулось на круги своя, сферы влияния были поделены, дилерская сеть больше не требовала постоянного присутствия Нэйрана или Стейси.
  
   На Ламмас, в августе, Фиона поздравляла с помолвкой Эрин и Эльфа. Очередь в загсе растянулась до ноября, а отпраздновать им хотелось пораньше. Как раз тогда Нэйран выяснил, что ходить далеко и под грузом он больше не умеет. Слишком больно, а колоться на холмах не хотелось. Среди странного народа, собравшегося на традиционный августовский семинар - "шабаш" -- там же на холмах непонятно откуда взялись Травка и Великий. Когда же это выяснилось, все стало еще интересней. Травку пригласил Брауни, муж покойной Златки и один из организаторов этого безобразия. Видимо, Жнец пожелал послать Травку на шабаш своим эмиссаром. А Великий Маг вообще оказался фением со стажем.
   Нэйрану было почти нечего рассказывать, да и говорить он умел плохо. Точечный массаж словами не объяснишь, еще труднее ответить на вопросы о вратах и о круглом озере. О магии в музыке расскажет кто-нибудь другой, а способности медиумов смущали любого, как они выражались, паранорма. В общем же довольно быстро стало скучно, так что, поддавшись на провокацию Травки и Хагена, часть народа рванула прямо через холмы на происходивший неподалеку байкерский слет -- веселиться.
  
   Веселья у байкеров действительно было больше. Или оно было попроще. Слет походил в ложбине между двух холмов, и весь развеселый моторизированный народ малость обалдел, когда на обоих холмах встали лучники с луками наизготовку. Это Фиона пришла в гости.
   Жнец смеялся. Он сам ездил договариваться с Брауни, главой Фионы, и лесничеством, и сюрпризом для него это явление не стало. Блэк, капитан "Ангелов Ада", был крайне удивлен. Однако ночью все закончилось мирно, большой пьянкой и купанием.
   Утром начались бои, и Черный не выдержал. В результате пришлось сбегать от любопытствующих очень быстро, пока никто ничего не успел понять. В общем, шуму от этого было явно больше, чем проку. После этого Жнец второй раз пригласил Нэйрана к себе. Разговор предстоял тяжелый.
   -- Кто ищет, тот найдет, -- сказал Жнущий-в-Сумерках, -- Так что, ты ищешь геморроев на собственную задницу? Мало тебе, что ли?
   -- Я прощаюсь.
   -- Та-а-ак-с... И далеко ты собрался?
   Черный перешел на японский. Почему-то ему казалось, что так объяснить все будет несколько проще.
   -- Все скоро кончится, Гинтю. Недолго осталось.
   -- Пусть это кончится достойно, -- ответил Жнец по-японски и продолжил по-русски. -- В общем, так. Кто ищет, тот найдет, а во дворе черного котенка ждут целых две неприятности. От Триады я тебя могу прикрыть, но кто у нас стучит и кто на контору работает, я не всегда знаю. Так что я сказал, ты услышал.
   -- Ты сказал, я услышал... И что?
   -- Ладно... Но раз уж ты куда-то собрался, заглядывай как-нибудь...
  
   Тени больше не выходят из стен, но от этого не легче. Предчувствия... Разве это предчувствия? Ладно. Дурные -- не дурные, но со Стейси все должно быть в порядке. Иначе -- сколько можно?! Торчала бы она поменьше... Впрочем, сам хорош.
  
   Рижская конференция по охране окружающей среды шла без перерыва уже третий день.
   -- Тарк! Тарк, Александр! К вам там приехали... Странные такие люди, на мотоциклах. Прямо в холле...
   -- Сюда -- на байках?! -- в некотором ужасе воскликнул Эльф и бросился вниз по лестнице. В холле действительно стояли два байка - "Ветер" и "Крыло". А еще в холле стояли Нэйран и Хаген. Какие-то странные.
   -- Хвала Каннон, -- выдохнул Черный.
   -- Что у вас с телефоном? Сюда не дозвонишься, в гостинице говорят, мол, нет таких, псих этот с ума сходит, -- объяснил Хаген.
   -- Жив я, жив, командировочные пропиваю. Хрен ли вы Анатоль Валентинычу не позвонили?
   -- А он, наверное, тоже что-нибудь пропивает. Мы звонили...
   -- Что-то вы интересные...
   -- Ну да... -- Хаген потупился. -- Этот псих поспорил с другими психами, что сварит не хуже, ну и сварил, а я с утра похмелиться хотел спросонья...
   Сашка так и сел. Ясно, что черный с водкой не спутаешь. Кроме того, у чернушников состязания варщиков не были в заводе.
   -- Винта, что ли?!
   -- Ну... Так вот, хотел я с утра похмелиться, вижу, рюмочка стоит, я ее Ђ хряпс! А они, гады, только ржут, потому как что такое творчество Конни, и так знают, а остальное они уже попробовали...
   -- И так всю дорогу, -- сообщил Нэйран, -- гонит.
   -- Сами виноваты, -- огрызнулся Хаген. -- Два дня он прозванивался, а потом решил съездить. А я за компанию. Ты бы видел, как он ездит!
   -- Тут же рядом. Ты скоро? -- перебил Нэйран. В его голосе звучала странноватая радость.
   -- Сегодня кончим. Тьфу, закончим...
   -- Ясно. Мы поехали...
   -- Психи ненормальные!
   -- Рок хуже! -- сказали оба, разворачивая машины.
   Как раз когда они возвращались, начался длинный осенний дождь. Закончился он ровно к возвращению Эльфа. Вообще, все удавалось и складывалось хорошо. Сашка сдал диплом и начал педагогическую карьеру, Стейси снова занялась акупунктурой (еще бы, с таким-то пособием!), Хагену неожиданно начали платить зарплату, Эрин готовилась переезжать в Питер, Натан получил кандидатскую степень, Нэйран устроился в одно из первых СП охранником сутки через сутки и т.д...
  
   Потом, разумеется, настало бабье лето.
   В выходные Фиона полным составом отправилась в заповедник. Рядовой рейд, не более -- пробежаться по холмам, выяснить, все ли в порядке, потрепаться с лесником и вернуться домой вечером воскресенья.
   Черный остался дома только потому, что приболела Стейси. Вечером он сидел в кресле и подбирал новую мелодию, временами потягивая пиво. Стася спала. В дверь позвонили. Стаськиного места жительства, кроме Хагена, не знал, никто. Тем не менее, за дверью стояли двое воспитанников Эльфа, Димка и Тема, и смотреть на них было страшно. Вид у них был невыносимо потерянный. "Как брошенные щенята", -- еще подумал Нэйран, и тут Тема выговорил:
   -- Нэйири... Нэйран, Сашу убили.
   Он подавился -- не пивом: дикой, накатывающей волнами, до темноты в глазах болью. Но увидел их измученные глаза, вырвался из необратимой пустоты, сказал, облизнув губы:
   -- Входите. Сейчас... -- и отправился к холодильнику. Где-то там была водка. Иначе они не выдержат.
   Вернулся. Темка занял табурет. Дим, скрестив ноги, сидел на полу. Черный налил. Оба быстро выпили. Дим переплел пальцы и начал говорить:
   -- Бежим волчьим. Слышим -- стреляют. На территории. Кажись, Свен видел... Ну, Свен с Эльфом рванули в их лагерь, а мы стопом до ментов, мол, браконьеры в заповеднике. Приезжаем с нарядом, а... а он -- мертвый, -- Дим прикусил губу. -- Эти... Власти городские... Им закон не писан. Границу заповедника перешли, не заметили. Они пьяные были, веселые... А тут Сашка... Экологический патруль, группа охраны природы "Заповедник". Один кретин на него ружье наставил, да и нажми курок... Говорит, случайно... Протрезвели все сразу, хотели сматываться, их Свен удержал... Посохом... А теперь Свена держать надо.
   Темка плакал. Дим сделал еще одну мучительную паузу, продолжил:
   -- Ну менты... Видят -- ну, Сашку... Уебков этих повязали, нас -- в свидетели. Хорошо, Хагену хватило ума... Их, наверное, судить будут... Дело завели.
   -- Возможно, -- хрипло сказал Нэйран, наливая ребятам снова -- Теме чуть поменьше, Димке побольше.
   Простые люди в несезон не охотятся... Выкрутятся. Несчастный случай на охоте. А вот хрен! Значит, надо сделать так, чтоб не выкрутились. Главное, с ребятами было бы сейчас все в порядке. Артем, раз плачет, выдержит, а вот Дмитрий рискует сорваться. Значит, будет пить...
   И через полчаса Тема вмертвую спал на матрасе, а Дим бродил по квартире нетрезвым взглядом. Стейси проснулась, и судя по всему, достаточно давно, чтобы все понять, ни во что не вмешаться и попытаться заснуть снова. Черный сбежал в ванную, предварительно заглянув в холодильник еще раз, прицелился в вену на запястье и рискнул -- благо были уже "контрольные" одноразовые иглы -- колоть полуторную свою дозу туда. На пол упал пластиковый шприц. Боль прошла.
   ...и перед глазами снова встали зеленые холмы, солнце и одинокая фигура на вершине. Ветер раздувал пламя волос...
  
   -- Люди... Люди убили ши... снова... -- прошептал он и обнаружил, что стоит, упираясь в раковину лбом, и не имеет ни малейшего представления, сколько прошло времени. Он вышел, налил еще, и тут у Димки рухнула планочка.
   -- Ты... молчишь, будто тебе все по... ты... -- страстная, жгучая ненависть в голосе.
   Если бы ненавистью убивали, Нэйран, пожалуй, был бы уже мертв. Но бросаться на него с ножом... И нож выпал из повисшей плетью руки.
   -- В глаза, -- прошипел Черный, и Дим утонул в его глазах. Больше минуты он не выдержал -- задрожал мелкой дрожью и опустился бессильно на пол.
   -- Прости! Для Сашки прости... Я не знал!
   -- Ты -- пей, -- усмехнулся Нэйран.
   Вскоре парня развезло окончательно. Он начал вдруг -- разумеется, с середины -- рассказывать, чем обязан Сашке. Черный держался, только стиснув зубы, и света белого не видел. Потом, конечно, Димка уснул.
   А Нэйран всю ночь пролежал на полу, пытаясь вырваться из плена реальности, а с утра, с трудом вернувшись, пошел на работу, послав с ближайшего почтамта в Москву телеграмму. Звонить не стал -- боялся.
  
   Улучив свободную минуту, он добрался до телефона и позвонил на работу Соне -- Тамаре Мухиной -- в редакцию. Это он просто в прессе больше не знал никого. Услышав в трубке совершенно мертвый голос, попросил представить ведущему очень скандальную рубрику журналисту.
   -- А вы знакомы, -- механически ответила Соня и почему-то хихикнула.
   -- То есть?
   -- Мишель Владимирович! Вас по делу, если я не ошибаюсь, -- сказала она в сторону, и тут же отозвался Гиз из Фронды -- Нэйран неплохо разбирал голос по телефону.
   -- Слушаю вас.
   -- Охайо. Знаешь уже?
   -- Слышал, хорошего не думаю.
   -- Инфы нужно?
   -- А ты подкинешь?
   -- Свидетели могут.
   -- Грош им цена. Не телефонный разговор. Будет скандал. Если выгорит.
   -- Угу.
   -- Тогда... Нет, не у меня... Тоже нет...
   -- В Купчино есть место.
   -- Ага, знаю! В полвосьмого ты там уже будешь?
   -- В восемь.
   -- Отлично. До встречи.
   Отпроситься бы с работы. Дожить бы до вечера. Пока еще держит вчерашняя доза... но ненадолго. Он поменялся сутками.
  
   "Остановитесь! Сколько можно! Жизнь -- как опытный снайпер: снимает самых незащищенных и бьет без промаха. Круги... И самый последний из них -- одиночество. Из всех одиночеств страшнейшее -- одиночество в толпе. Большое отшельничество... Не прощу! Пусть платят.
   Дождь и ветер
   Этой осени крылья.
   Не заметить
   Все, что мы позабыли.
  
   День уносит
   Жизнь по каплям контроля.
   Эта осень
   Перепутала роли.
  
   Как же просто
   Оказалось прощаться!
   Слишком поздно
   Чтобы даже остаться.
  
   И дорога
   Затянулась на шее.
   Раньше срока
   Нас сочли за мишени".
  
   Само собой, Мишель Изотов, Мастер Гиз, был пунктуален. Кафешка в Купчино отличалась от прочих только тем, что находилась в зоне влияния Жнеца. Посторонних глаз и ушей здесь можно было не опасаться. Кроме того, кофе здесь варили по-турецки.
   -- Приветствую обитателя ада.
   -- Очень смешно.
   -- Извини. Я примерно представляю, что ты предложишь. И согласись, я рискую.
   -- Местом? Это твоя работа. Так? Я много знаю. Инфа проверена.
   -- Нэйран, это провокация. Я с твоей подачи потеряю работу...
   -- Гиз... Додзо. Кураюки Ньорай.
   -- Серьезно?! Это ты?! Ни фига себе! А ларчик-то просто открывался, блин... Велл. И чего ты хочешь?
   -- Шума. Много.
   -- Я так и так хотел скандала. Ради твоей информации, пожалуй, можно. Если ты так уверен в своих...
   Черный фыркнул и закончил фразу:
   -- Деяниях. Каннон милосердна. Может, почувствуют себя простыми людьми.
   -- Наивный... -- Гиз задумчиво кивнул. Нэйран предлагал забавную несмешную игру. Опасную, но... Кураюки-то ставит голову. А Мишель в худшем случае терял работу. Зато приобретал репутацию. -- Великолепно. Я согласен.
   Можно было начинать разговор. Они засиделись допоздна, и дома Черного ожидал небольшой скандал. Стейси лихорадило.
   Она всерьез считала винт лекарством от всех болезней, поэтому больше всего ее интересовало, может ли Нэйран сейчас, как обещал, сварить, или же поедет куда-нибудь за раствором. Нэйран уговорил ее отложить употребление на утро и хотя бы немного поспать, правда, все-таки сварил ей винта. Сам заснуть не мог, хотя, казалось бы, куда уж хуже? Предчувствием беды давило на плечи небо..
  
   Прошло две смены, то есть двое суток. Прошел и растянувшийся в бесконечность серый день, когда надо было куда-то зачем-то ехать. Гиз начал свою игру. В три часа ночи звонок поднял Нэйрана с постели.
   -- Черный? Это Хаген. Здесь Эрин. Она с Натаном шла. Под Колпиным -- авария.
   -- Как она?
   -- Отрыдалась, напоил, уложил. Со мной едешь?
   -- Надо?
   -- Да.
   -- Тогда у Стамески.
   Отыскать место аварии было легко, вокруг паслись менты и гаишники, с подозрением глянувшие сквозь дождь на две фигуры на мотоциклах. Водитель бензовоза что-то рассказывал, помогая себе руками.
   -- Я выскочил, и...
   И отчетливо блеснул над спинами ментов стилет Хагена. Водила увидел, кивнул сам себе и как будто запнулся. Байкер прошептал:
   -- Еще не хватало, чтобы сестренку таскали по инстанциям. Черный! Нэйран, с тобой все в порядке?!
   Было, в общем-то, ясно, что произошло. С колпинского поворота вылетел этот клятый бензовоз, в бок которого "КамАЗ" и впилился. Натан сидел посередине и Эрин выбросил, а сам -- не успел. Как и водитель "КамАЗа". Тут же полыхнуло и... Собирать, в общем, было уже нечего.
   -- Он на похороны ехал... -- прошептал Нэйран.
   -- Пошли. Видишь, менты смотрят?
   Вряд ли Черного, сойди он с байка, удержали бы ноги.
  
   Она проснулась оттого, что его не было рядом. Снилась какая-то жуть. Потом под окном рявкнул мотор, и он вернулся. Сел на кровать, не раздеваясь, бессильно сутулясь.
   -- Что случилось?
   -- Нати... погиб, -- в голосе не было ничего.
   -- Бедный мой!.. -- ей стало страшно. Стейси лучше других знала, насколько глубоко он чувствует боль. Знала и то, что двойному, уже непосильному горю, ей не по силам помочь. Но... Но она все равно опрокинула его на кровать и начала кончиками пальцев разглаживать скорбные складки на лице. Вряд ли сейчас бы помогли и водка, и доза; так что у нее был только один способ. И когда он губами поймал ее пальцы, она поняла, что -- сработало.
   Под утро он все-таки заснул -- впервые со смерти Эльфа. А Стейси поняла, насколько нездорова.
   Состоялась кремация. Народу было очень много -- Фиона, Брауни со своей группой, юные биологи, обитатели десятой общаги... Просто пипл с Казани. Хаген, Свен и Нэйран настояли на выдаче пепла и с урной поехали в холмы. Они сделали так, как Эльф просил -- развеяли пепел по ветру над рекой с вершины холма.
   -- Эа намариэ! -- сказал Нэйран и подумал, что Нати, наверное, был бы доволен этой фразой. Сам он не знал, что значат эти слова. -- Эа намариэ, ойо! Сайонара! -- больше слов не было. Небо всей тяжестью легло ему на плечи.
   Надо было хлопотать о похоронах Натана, а у него мама в Москве.
  
   Жизнь продолжалась. Стейси, работа, гитара. Скандал потихоньку разгорался, дело оказалось очень шумным, Мишель -- Гиз балансировал на грани увольнения, с постов уже летели начальники, а с работы -- журналисты.
   Соня предупредила, что как только кто-то догадается сопоставить приметы Николая Томовского и Черного Нэйрана, всем станет ясно, кто такой Кураюки, и долго ему тогда уже не протянуть. Жил -- в каком то полубреду, чувствуя, как холодно было Эльфу и как пусто -- Нати. Мерцающим светом озаряли этот туман глаза Стейси.
   Звонок раздался в два часа ровно.
   -- Нэйири? Приезжай, пожалуйста...
   -- Что-то не так?
   -- Дышать... больно. Почему-то. Очень.
   -- Врача вызвала?
   -- Я же тебе звоню! Что мне врач скажет, я сама медик?
   -- Жди. Еду.
   "Скорую" он вызвал прямо с работы и, ни о чем не успев договориться, рванул домой. Приехал на десять минут раньше, чем бригада. Определили двухстороннее воспаление легких и рекомендовали ехать в больницу. Стейси отказалась. Врач сказал, что если будет ухудшение, надо сделать повторный вызов и все-таки ложиться, что необходим курс антибиотиков и что неплохо бы сделать снимок, вколол жаропонижающее, ударную дозу антибиотиков, какое-то слабое снотворное вроде димедрола и укатил.
   Вечером ей внезапно стало совсем плохо. Температура поднялась под сорок; начался бред. Черный сделал повторный вызов, поднял ее на руки и, в ожидании машины, укачивал, как ребенка -- рассказывал сказку. Как только она очнулась, стал уговаривать ложиться в больницу. Она едва согласилась:
   -- Тебе нельзя одному!
   -- Пусть с тобой все будет в порядке...
   Приехала "скорая". Потребовала немедленной госпитализации. Он уже собрал вещи.
   -- Спуститесь сами?
   -- Конечно! -- Стейси гордо встала и вдруг пошатнулась. Он подхватил ее на руки. -- Больно, Черный... -- прошептала она, белея, -- скажи, а ты простил...
   Он догадался, о чем она. Догадался, ему стало страшно.
   -- Хай.
   -- Хорошо... -- и глаза закрылись. Навсегда. Врач еще сказал:
   -- Отек легких.
   Он упал на колени, дыханьем пытаясь согреть остывающие губы, и понял все. И на плечи ему со звоном осыпалось небо.
   Осколки кружились.
  
   ...Глаза. Глаза. Глаза.
   Усталый взгляд Хэнка, насмешливый -- Анджи... Зеленый огонь в сияющих глазах Ромки, стынущий лед отрешения в глазах Ликинк... Недоумевающее осеннее небо глаз Эльфа -- и маленькая дырочка во лбу... Отражение яростного пламени в глазах Нати...
   -- В звоне бокалов истины нет.
   В силу вступает последний рассвет... -- произнес незнакомый голос, и он с ужасом понял, что голос -- его. Застонала гитара.
   -- Я хочу домой, Черный! -- алые маки и одинокий степной тюльпан. Тонкий звон -- катятся по асфальту стесанные медяки. Браслет рассыпался.
   -- Спой. Пока я могу слышать, -- черный плащ, холодный клинок, ледяная твердыня.
   -- Не могу уходить, -- стылый воздух дрожит за окном, и как будто встает стена багрового пламени.
   -- Пока! -- шелест хрустальных льдинок.
   -- Так ты знал дорогу? -- листопад...
   -- Ты простил?
   Черные крылья обречения. Молния цвета мрака расколола небо.
   Домой --
   у них нет дома.
   Устал. --
   им не будет покоя.
   Пока! --
   но ведь никогда больше.
   Дорогу? --
   дороги назад нет!
   Спой... --
   Прокляты!!!
   И в последний момент накатившего не то видения, не то безумия из хрустальных осколков ирреальных небес, вспоровших душу, выпало имя. Возникло перед глазами тонкое правильное лицо с усталым насмешливым взглядом и кривой улыбкой.
   -- Нэйрани-и... Я жду, -- шевельнулись губы.
  
   Он ни с кем не стал прощаться. Он вернул только те долги, которые считал нужным. Он ничего больше не хотел знать. Гитара, клинки и две упаковки морфина. Да, и деньги -- сколько, он не считал -- вот все, что он взял на эту трассу.
  
   "Рин-на, солнце моей слепой осени! Прости, что прощаюсь с тобой. Но надо же мне с кем-то прощаться.
   Я знал Дорогу. Не Путь.
   Теперь -- незачем. Где? Похоже, в Москве. Когда? Кажется, скоро. Эту осень я не переживу. Не ищи, не майся, это прошлое. Захотелось вот прошлому поговорить с тобой.
   ...Ты уходила по звездам, Эйрэни, Эр-эолу, Эле-Луинвэ... Я не мог догнать.
   Прости.
   Больше никого не осталось. Пора умирать".
  
   На Пушкинскую площадь влетела "Хонда" и, сделав замысловатый вираж, внезапно остановилась. С "Хонды" слетел незнакомый -- издалека показалось, мальчишка, -- парень, на байкера не похожий вовсе. До того, как кто-то успел подойти, крикнул:
   -- Кто-нибудь, берите байк! Мне не надо! -- и растворился в дождливой мгле. Когда байкеры -- а по осеннему времени их было немного - очухались, то поняли: "Хонда" -- вот она, юные скамейкеры держат аппарат, а хозяина и след простыл. "Псих какой-то", -- решили они уже ночью, когда хозяин мотоцикла так и не объявился. Кто-то припомнил, что видел похожего парня -- за ним уже тогда тянулась дурная слава -- года четыре назад. Нэйран вернулся в Москву.
  
   Джема тошнило. От нелепой гибели ребят, от грязных сплетен по углам, от голодных глаз в больших залах, от бессмысленной пустоты, ненависти, невозможности даже не спеть -- хотя бы свыть то, что творилось у него на душе. Как нелепо! Поехать кататься после концерта в осеннюю ночь и на встречной полосе встретиться даже не с "КамАЗом", а с финской фурой, водитель которой, по данным экспертизы, был пьян в дым. И как было глупо не ехать вместе с ними, а бухать за решение административных вопросов! Тогда получилось бы не четыре трупа, а пять, и уж, по крайней мере, Джем не таскался бы сейчас под дождем, сбежав от назойливого сочувствия репортеров. "А правда ли, что вся ваша группа была в дружеских отношениях?" Тьфу! Конечно, была! Остальное вас не касается. Мысль покончить с собой почему-то не приходила ему в голову -- наверное, от отупения и водки.
   Он не знал, который час. Он уже даже не мог радоваться тому, что его оставили, наконец, в покое. Теперь он до конца поверил в неизреченное проклятье...
   Из дождливого мрака соткалась знакомая фигура, и расплавленное серебро глаз Джема потонуло в непроглядном мраке глаз Нэйрана. И бездонные омуты глаз Черного отразились в серебряном зеркале глаз менестреля. Они не удивились, и ни один из них уже ничем не мог помочь другому.
   -- У сказки был счастливый конец, -- произнес Джем, -- все жили счастливо и потом умерли. Нэйрани, ты почему еще трезв? С прайсом туго?
   -- Нам хватит.
   -- Ну так пошли...
   Денег хватило бы и на большее. И начался их последний загул, отпевание самих себя и поминки по собственной жизни, пьянка пьянок и непроходящий черный джем-сэйшн. Две гитары. Два голоса. Песни, которых раньше никто не слышал. Наверное, это было страшно -- два человека, которым уже все равно и которым больше нечего бояться. Ни черта, ни бога и ни советской милиции.
  
   Осиное гнездо, которое потревожил Изотов не без помощи Черного, зашевелилось и загудело. За убийство Александра Тарка пошел под суд секретарь обкома Ленинградской области (не первый, но тоже шишка).
   Комитет Глубинного Бурения, а может, кто-то еще, сложил недостающие кусочки мозаики и получил довольно четкую картину происходящего. Началась оперативная разработка.
   Только Нэйран был уже в Москве, что создавало районированной структуре определенные затруднения, и при этом предсказать место его появления становилось все сложнее. Чего только не приходит в голову людям в процессе непрерывной пьянки?
  
   На день рождения Затворника в "Пещеру" их занесло случайно. Сначала особого внимания на них никто не обратил -- мало ли кто входит с крыльца "домиком", винтом выпивая на пороге бутылку водки. Потом Нэйран пробрался в самый темный угол, выгнав оттуда личность никому не известную, а Джем облокотился на стойку. Хи сидел на единственном в кабаке стуле на другом краю стойки, весь из себя довольный и улыбающийся -- таким Затворник бывал редко. Но вот объявили общую третью, Черный встал и сказал:
   -- Натан.
   Видно, некому было позвонить из Питера или послать телеграмму. Раздался грохот -- Хи вскочил со стула. Стива, качнувшись, оперся на стену. Кто-то, страшно побледнев, ухватился за стол. Стало невыносимо тихо, было слышно, как шуршат тараканы. Бармен выронил стакан, зазвенело разбитое стекло. Все как будто бы протрезвели... Нэйрану протянули полупустую бутылку. Джему налили водки в кофейную чашку. И началось:
   -- Дикарь...
   -- Бэла...
   -- Ник...
   -- Ромка, -- сдавленный голос Джема.
   -- Рыжик.
   -- Полковник Арбатский.
   -- Ленька-спасатель.
   -- Златка.
   -- Тарк Саша.
   Кто это сказал? Впрочем, не все ли равно?
   Дальше Нэйран уже не слушал. Бутылка полетела под стол. Какая-то девчушка с испуганным взглядом принесла стакан. Джем ударил по струнам. Черный, сделав глоток, швырнул гитарный чехол туда же, куда и бутылку. Может быть, так он не играл никогда. Во всяком случае, так отчаянно.
  
   Пьянка близилась к концу. В час в Москве, как известно, закрывают метро, а многие хотели еще успеть на пересадку. Желающие продолжать распитие спиртных напитков без новорожденного отправлялись кто куда, потому что Хи сказал Нэйрану:
   -- Зайдешь ко мне.
   В глазах Джема возник вопрос, но от Комсомольской до Чистых прудов путь недальний даже ночью и пешком.
   ...Затворнику явно было наплевать, что на дворе глухая ночь, что соседи уже спят и ребенок тоже, что жена будет ругаться, а тесть скандалить... Он просто подключил аппаратуру, надел наушники и сказал:
   -- Пой. У меня сегодня юбилей. Ты же не оставишь меня без подарка?
  
   И Черный пел. Ему уже ни до чего не было дела. Он прощался. Хи это знал. Многое знал этот человек, похоронивший почти всех близких друзей, но уберегший жену и дочку. У Затворника дрожали руки. Старенький пульт едва справлялся с нагрузкой. Плясали над гитарой изувеченные пальцы, мукой и болью взрывался голос. А потом пленка кончилась, и Нэйран замолчал. И Затворник увидел одно из самых жутких зрелищ за всю свою жизнь: гитара рассыпалась у Нэйрана в руках. Он открыл глаза -- и Хи отвел взгляд от зияющей пустоты.
   Нэйран уходил вслепую. Ветер рвал серые пряди волос. Дождь кончился. На полу квартиры на Большой Спасской лежали обломки черной гитары.
  
   "Оставь надежду всяк, сюда входящий. И разум оставь тоже. Я, наконец, спятил.
   Памяти тех, кого я любил. Забывшие -- не забыты, продавшие -- не преданы. Ищите виновных и виновников... Хэ! Пусть.
   Разбудите Её!
   -- Нет. Никогда не будите Её. Забудьте о Ней. Её нет.
   Памяти Кураюки Ньорай."
  
   Опергруппа взломала квартиру в Тушино. Но там было дымно, пусто и холодно. Люди давно ушли оттуда -- или вовсе не были здесь. Дальнейшее рассказывал, выписавшись из больницы имени Кащенко, один из бывших оперов, с тоски ударившийся в андеграунд. Нельзя сказать, чтобы с головой у него было что-то неладно, но ведь и за красивые глаза в Кащенке не держат.
  
   С утра пораньше они готовились штурмовать подвал, в котором заночевали Джем и Нэйран. В общем-то, они надеялись, что Нэйран выйдет не то чтобы совсем сам... Дверь чуть шелохнулась. Они замерли. По открывающейся двери ударили хлысты автоматных очередей. Дверь распахнулась. На пороге стоял Джем с горлышком бутылки в руке. По джинсе медленно расползались кровавые пятна, в глазах светилось непонятное облегчение. Полыхнуло вдруг ослепительно-синее пламя, и -- никого в дверях.
   Держа пальцы на спусковых крючках, они влетели в подвал. Нэйран, сидя на полу, дожимал поршень двадцатикубового шприца. Потом согнул руку в локте и, улыбаясь, сообщил:
   -- Сайонара, -- после чего устало закрыл глаза и, откинувшись назад, лег на последний приход. Повеяло жутким холодом, и тело исчезло в призрачном мареве. Как не было.
   Были -- пулевые отверстия в двери.
   Были -- расколотая бутылка и водка на полу.
   Были -- шприц и пустые ампулы из-под морфина.
   Джема, Нэйрана, гитары и мечей -- не было. Исчезли.
  
   Мужик, наверное, малость поехал крышей. Говорят, Нэйрана хоронили -- вернее, кремировали -- в Питере, так что, скорее всего, все примерно так и было, но с одной маленькой поправкой -- тела аккуратно и тихо вывезли из подвала, подбросили на Ротонду и столь же тихо удалились. В общем, рядовой инцидент, ничего особенного. Главное, чтобы об этих двоих по возможности не вспоминали. Как не было.
  
   Крутит магнитофон старую, заезженную уже запись Джемовского концерта. Ветер шевелит листы машинной - набитой по памяти -- распечатки стихов. И не исчезает со стены Ротонды надпись "Эа намариэ!", сколько ни стирали.
  
   Миг ненависти. Для божества пройдут столетья бессмертной скуки, а для того, кто стоит с гитарой наперевес, смеясь над божественным, -- всего лишь еще один миг ненависти.
   -- Боги! Знаете ли вы, насколько одиноки?
   -- Но и это не умаляет вашей вины.
   Вины? В том, что мы почему-то еще существуем, вины? Посмотрим.
   Не упомнить всех миров, которые мы миновали. Но ведь не мы создали смертных?
   Каждый волен не верить.
   И верить -- тоже.
   А мы ходим в черном -- в знак траура по вашим благим намереньям. А мы говорим на мертвом языке -- потому что не хотим, чтобы нас толковали превратно. А мы смеемся над вами -- плакать мы уже не умеем.
   -- Но и это не умаляет вашей вины.
   В чем же мы виновны пред вами?
   И стоит менестрель с гитарой наперевес, глядя в бездонную пропасть, а рядом роняет в пустоту ваши имена его спутник, над плечами которого поднимаются две рукояти.
   Вы можете стать бессмертными. Но только наше бессмертие не принесет вам ни радости, ни покоя. Кто из вас не пытался нас уничтожить?
   А мы опять пьем в придорожном кабаке и поем злые песни. И выходим, не трезвея, на очередной смертный бой, каждый раз мечтая о смерти.
   Миг ненависти.
   Обрыв. Провал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"