Мало ли, по какой неаккуратной случайности можно лишиться возможности мыслить здраво - так, как проделываем мы с вами изо дня в день, не отягощая мозг утонченной работой. Причин существует множество, только последствия этих причин могут быть куда серьезнее словесного каламбура, вдруг вырвавшегося на волю, и принести его несчастному обладателю массу неприятностей. N. согласился с тем, что его поместили в лечебницу, одобряя необходимость врачебного вмешательства, как, например, при воспалении слепой кишки. Кстати, используя именно это сравнение, ему и была предложена помощь от добродушного вида доктора с чеховской бородкой, постепенно оформившегося во Владимира Павловича, с плавно изогнутой курительной трубкой в руках, на костяном мундштуке которой отпечатались следы все еще крепких зубов. Свежий докторский облик неверно указывал на его возраст, точно испорченный барометр тычет своей глупой стрелкой в "ясно", когда вовсю уже льет дождь. Владимир Павлович имел прочную репутацию удачливого специалиста; авторитетно пользуясь пушистыми фразами и мягкими оборотами речи, он посоветовал N. пройти курс лечения.
Пациент с подозрительным взглядом от начавшей развиваться мании неожиданно для себя выдал вяло-безразличное согласие - учуял, что сможет наконец избавиться от прилипчивого присутствия окружавших его назойливых человеков и побыть в одиночестве, которое ему с избытком предоставляла лечебница вслед за смертью так и не сумевшей разродиться жены. Его отправили в лечебницу родные, как избавляются от чего-то лишнего, ненужного (например, от вдруг пришедшей в негодность вещи), после того как N. провел несколько недель в добровольном домашнем заточении, точно заблудившись в своей - теперь уже своей - двухкомнатной квартире.
Что стало причиной его желания укрыться от всех? Кто знает... Уж точно не те, кто отправлял N. в лечебницу. Да и сам он говорил нечто невнятное, сумбурное: Не знаю, не знаю, как получилось... наверное, не было необходимости выходить из дома... да и погода - сами знаете... что там делать-то? И верно, делать ему там было нечего - все эти люди, суета и сутолока жизни отвлекали N. от сложной задачи вдруг свалившейся на него.
Быть может, свалилось это и не совсем вдруг. Какое-то время после смерти жены N. часто задавал себе вопросы: "что же делать?", "как теперь быть?"... Не то чтобы находились ответы, удовлетворяющие N., нет, их не было, но все эти тревожащие его вопросы исчезали сами собой. А теперь вот - нет, не исчезли; напротив, началось нечто удивительное - N. стал отчетливо осознавать, что его желание найти ответы на простые, казалось бы, вопросы не ослабевало, как прежде, а крепло, усиливалось с неимоверной быстротой, только почему-то всегда натыкалось на тупики лабиринта, куда он забрел самым непонятным для себя образом. N. удивился, ведь никакого лабиринта здесь прежде не было! Да и откуда взяться изощренной, нездешней штуке в обычной двухкомнатной квартире? Это было очень-очень странно...
"Что толку удивляться, - решил N., - надо выбираться поскорее". Да не тут-то было! Теперь, когда он признал существование лабиринта, он попался окончательно. Понять, как угодил он туда, было непросто, а сам лабиринт был сделан превосходно, и выбраться из него никак не получалось.
Потом - пошло-поехало... Стало не хватать времени на поиски выхода. N. отовсюду урывал драгоценное время - у сна, у работы (которую вскоре забросил), у прогулок, от которых постепенно отказался (свежий воздух будоражил, мешал сосредоточиться). А тут еще эти люди - с их вечными делами, какими-то глупыми расспросами, телефонными звонками (позже телефонный шнур нашли вырванным из гнезда)... Потом N. подметил, что думал и чувствовал он себя гораздо лучше в сумерках, ночью, когда дневной свет не докучал ему, отвлекая от сложных поисков. Он был похож на героя древнего мифа, угодившего в хитросплетения старого лабиринта, где обитал кто-то ужасный, грозный, и встреча с ним была неотвратима. Ну и пускай... Не важно! Если так должно быть - пусть будет, но только... где та самая ниточка?
N. сидел в комнате с опущенными шторами, засыпая под утро, и все пытался нащупать ослепшим мозгом нить, которая могла вывести к выходу из головоломного лабиринта, куда его занесло. Он привык к темноте, которая его окружала; в голове было сумрачно и тесно, и что-то притаилось там, внутри, укрытое мраком. N. смутно догадывался, что там укрылось то, до чего ему так хотелось добраться, и силился совершить невозможное - выползти из ужасного, мрачного лабиринта, в который так нелепо угодил. Иногда ему казалось, что вот он - путь к выходу, что еще одно усилие, и он вырвется из лабиринта наружу... Но обманчивая дорога, которая, казалось, вела прочь из перепутанной темноты, вдруг обрывалась безнадежностью тупика.
N. не знал, сколько утекло времени. Впрочем, время перестало иметь всякое значение, когда его изнеженное, истонченное сумраком зрение ошпарил яркий свет, заставив вскрикнуть от боли и надежды. Однако коварный лабиринт снова ловко подменил на ощупь отыскиваемый выход тупиком, сотворенным из: упрямой матери его мертвой жены, мускулистого молодчика, выломавшего дверь под присмотром представителя власти, торчавшего из своих казенных ботинок, и, конечно же, вечно любопытных соседей за ними. Эти добровольцы, коротким приступом выполнившие стоящую перед ними задачу, со всем своим здравомысленным изумлением уставились на давно не мытое, обросшее щетиной, ползшее на четвереньках навстречу им существо, прикрывшееся ладонью от раскаленного в вакууме вольфрама.
Доктор задавал вопросы, мягко требуя на них ответы, и N. поначалу раздражало, что его принимают за умалишенного. Отвечал он на вопросы эти впопад или же не совсем, мало его заботило. Одна мысль занимала сейчас: Неужели можно сделать вывод, что человек лишен возможности мыслить здраво, оттого только, что скрученный мозг его занят сложной, невероятно сложной задачей поиска выхода из сумрачного лабиринта, куда занесло его помимо воли. N. отметил, как Владимир Павлович смотрел на него. Влажная мысль отпечатала копию шекспировой фразы - из зеленого тома с тисненым золотом Пегасом над золоченым шаром, изображающим нашу скорбную планету, - что полоумные гораздо находчивее понятливых. Он улыбнулся, впервые подумав о себе как об умалишенном. Его ничуть не заботило, что улыбка эта мало вязалась с вопросом доктора.
По мере изменения вопросов, N. понял, что его рассудок сочли нездоровым. Он выбрал план, согласно которому в завершение беседы должен был ошеломить доктора, открыв ему, что вовсе не сумасшедший, объяснив причину своего странного поведения поисками выхода из коварного лабиринта, куда он попал по совершенному недоразумению. Но когда добродушный доктор, отложив угасшую трубку и потрогав аккуратную бородку короткими пухлыми пальцами, мягко, точно накрывая до подбородка теплым одеялом, предложил пройти курс лечения, N. понял: скажи он то, о чем хотел поведать, немедленно вновь угодит в распростертые тупиковые объятия лабиринта, и, стараясь не дать обнаружить, что проник в хитросплетённый, паутинный план, ответил вялым согласием.
Все произошло достаточно быстро. Согласие N. было получено, согласие его родственников, собственно говоря, уже лежало подписанной бумагой на столе у доктора. Собрать вещи не составило труда, ведь задача заключалась в том, чтобы избавиться от этих вещей, и от всего, что связывало N. с прошлой жизнью.
Поступив в лечебницу под наблюдение милейшего Владимира Павловича, N. стал четырнадцатым жильцом (слово "больной" старательно избегали здесь) с начала нынешнего года. Его поместили в палату, где обитал мальчик, мысль которого не смогла вырваться из давно минувшего малолетнего возраста в распахнутый перед ним мир, плотно забравшись в дальний угол своего закостеневшего сознания, точно насмерть перепуганная улитка. Третья кровать одиноко пустовала, скучая по облежанному больничному матрацу и тяжести обернутого в линялую пижаму тела. Кто-то рассказал N. - он не старался запомнить рассказчика-добровольца, - что мальчик-сосед жил раньше с матерью, убиравшей в лечебнице, в одной из палат на первом этаже, переделанной в жилую комнату, пока однажды весною, в разгаре понятной только ему одному игры, не вытолкнул свою мать с подоконника третьего этажа, когда она мыла окна, а потом, перегнувшись и болтая ногами, смотрел, улыбаясь, на неподвижное тело внизу. Быть может, думал, что она играет с ним?
Вначале мальчик был в подозрении, но потом N. решил, что тот не представляет опасности, потому как тоже угодил в лабиринт, только не сознавал своим убогим умом, что уютно обосновался в одном из его тупиков. Когда N. понял это, он перестал обращать на мальчика внимание, если только тот сам не отвлекал его своими непонятными играми, но N. открыл безотказный способ усмирить разгулявшегося шалуна. Способ был весьма прост и состоял в безмолвном встряхивании вытянутого пистолетом указательного пальца, этакого грозного перста. Мальчик неизменно застывал с выражением ужаса на лице и, плаксиво поджимая губы, забивался куда-нибудь подальше от грозившего ему ужасного пальца.
Забавнее всего было то, что боялся он именно пальца, а не его изобретательного обладателя.
Хитрый, изворотливый мозг N., находясь в подполье, соорудил план. Согласно плану, N. должен был помогать доктору в восстановлении своих покачнувшихся умственных способностей (перехитрив даже пронырливого лиса, который умудрился попасть на место сторожа в курятнике), и не дать тем самым возможности помешать ему упорно искать желанный выход из темных тупиков и узких пространств сложного лабиринта. Чтобы не быть застигнутым врасплох, он обдумывал эту мысль вечерами и по ночам, когда находился в палате один (не принимая в расчет мальчика, с чудной мешаниной в голове), тщательно маскируя от хитрого доктора и простаков-санитаров тайную работу своего мозга. N. старался высыпаться днем, после обеда, чтобы потом, ночью, лежа в постели, когда ничто не мешало ему напряженно продираться сквозь мглу и тупики лабиринта к выходу, который сулил небывалый покой и желанный отдых от мучительной работы ума. Иногда N. казалось, вот он - ослепительный выход, несущий избавление, только в действительности выход оказывался досадным миражем желаемого в облике вдруг зажегшегося уличного фонаря, напротив окна палаты, или же рассеянным светом фар неведомо откуда катящего, в поздний час, авто. Засыпал N. под утро, совершенно выбившись из сил, которых не доставало даже на сны. Вместо снов в голове проносились какие-то обрывки, наполненные болезненными ощущениями, которые N. не запоминал; больная память не особенно и старалась запоминать что-то постороннее, ненужное, кроме того, что ей было необходимо, как воздух для тонущего.
II
N. сидел на койке, свесив ноги, обутые в больничные туфли, глазел на дождь за окном. Он качал ногами, смотрел на прилипшие к стеклу капли, которые немного повисев и напитавшись влагой, проворно соскальзывали, оставляя после себя быстростягивающийся, словно по волшебному знаку, след. В замутненном от дождя воздухе виднелись мокрые деревья, дальше - потемневшая каменная ограда, за ней - влажный, блестящий спуск дороги, с домами по обе стороны; тянулись дома эти от начала спуска до того места, где дорога расщеплялась и как бы обнимала каменную ограду лечебницы.
Дождь лил несколько дней. N. подолгу смотрел в окно. Дождь не мешал ему, напротив, монотонный шум долгого осеннего дождя, точно какой-то невидимый метроном, задавал ритм мыслям...
В палату вбежал мальчик. Мокрые от дождя волосы облепили его голову. Он стал бегать вокруг стола, волоча за собой коробку из-под лекарств, привязанную к грязной капроновой веревке. От его башмаков на полу оставались мокрые следы. N. рассеянно наблюдал за игрой. Когда коробка на капроновом поводке зацепилась за ножку стола, а грязная веревка туго натянулась и затем ослабла, в голове, в самых глубинах мозга, начало что-то молниеносно отворяться, и мысль устремилась навстречу... N. изумился своему открытию после стольких дней блуждания в лабиринте, и с облегчением принял решение мучившей его задачи: грязная веревка станет той самой нитью. Решение было простым, бесхитростным, и N. подумал: Удивительно, как оно ловко ускользало, но теперь он не упустит его... N. оттолкнулся от кровати, быстро встал на ноги, схватил веревку, точно та и впрямь могла, извиваясь, ускользнуть. Мальчик заплакал. Часы с металлическим браслетом, обнимавшие запястье N., были переданы в туземный обмен.
Какая-то невидимая волна подхватила его. Все, что N. делал, он делал так, точно всегда знал, в какой последовательности все должно происходить; точно он вдруг вспомнил забытый ритуал во всех древних подробностях и теперь исполнял его. Мальчик решил своим обкусанным умом, что тот, большой, играет в какую-то непонятную ему игру. Он увлеченно смотрел за ним, держа двумя руками блестящую железную лепешку, под стеклом которой быстро бегала по кругу длинная черточка.
Засунув голову в веревочный круг, N. почувствовал, что выход из жуткого лабиринта где-то рядом, нужно торопиться, чтобы опять не упустить его. Он прислонился спиной к стене и, крепко упершись в нее, оттолкнул стол ногой, с которой тотчас свалился туфель. Стол вежливо отодвинулся, скрипнув, точно извиняясь за неловкость. Ноги N., потеряв опору, задергались, сам он, увлекаемый спасительной нитью, устремился прочь из лабиринта, к выходу, освещенному чем-то ярким, далеким. По мере того, как он приближался к обретенному выходу, свет становился ярче, и был он все ближе, ближе, пока N. совсем не растворился в нем, отыскав наконец то, чего желал.
Мальчик недолго смотрел, как смирно повис на веревке тот, большой (позже и вторая туфля упала с его ноги на пол); быстро утеряв к нему интерес, принялся слушать тихий звук, который издавала скачущая по кругу черточка в игрушке, которая была ему вручена.