Как же холодно... Ветер бил по лицу, забивая глаза колючим снегом. Фонарь, который он нес на палке перед собой, давал неровный свет и безбожно коптил. Наверняка фонарщики подменили в нем масло какой-то дрянью, а масло — его масло — съели с кашей или продали, они это умеют... этим и живут. А он, между тем отдал за фонарь приличный кусок сукна, который берег для себя в надежде выправить когда-нибудь теплую жилетку.
Метель металась по полю, слепо разгоняясь и спотыкаясь иногда о его одинокую фигуру. Он зябко поежился и еще глубже втянул голову в плечи. Из темноты, словно из засады, в бледный круг желтого света врывались снежинки, бешено кружась в какой-то радостной злобной пляске. Куда же делись другие снежинки — добрые, мягкие. Он помнил, как они быстро таяли когда-то на его распаренных после бани плечах... Неужели сейчас где-то может быть тепло?.. И кто-то сидит у натопленной печи, в мирной задумчивости рассматривая в топке мерцающие угли.
Он совсем не чувствует рук. Палка с фонарем как будто сама движется перед ним, ведя вперед через эту бесконечную снежную ночь. Зачем он вообще на это решился?! В городе, конечно, приходилось не сладко — зима, таких как он не жалует, но перебиться при больничной богадельне или на рынке за теплыми "обжорными рядами" пока получалось. К тому же оставались еще два оплаченных дня в подвале николаевской ночлежки, где даже нары в сухом углу повезло занять. Должно быть, это бочка во всем виновата! Не иначе! Ее прикатили утром и поставили рядом с ним, у стены. Жуткая вонь прокисшей капусты мигом пропитала все вокруг. Благо он не ел уже второй день, иначе желудку пришлось бы туго.
Да, верно, именно тогда он решил уйти. Опытные соседи — прожженные ночлежные постояльцы — давно шептались о том, что в двадцати верстах на север от фабричной церкви имеется богатое село с крепкими дворами, и почти в каждом требуется работник. Только идти надо ночью — днем по тракту рыскают конные дружинники, нагайками отваживая нищую братию от сытых сельских жителей.
Работник, правда, из него сейчас неважный, не то что раньше. Хотя, если откормиться пару дней и отдохнуть немного, силы, глядишь, и вернутся. Он снова тяжело вздохнул, привычно не замечая тупой боли в груди. Бочка, точно бочка виновата! Он всегда не мог терпеть прокисшую капусту. Но теперь уж поздно, нечего жалеть. И воздух вокруг свежий... еще какой свежий! Аж дух перешибает!
Он остановился. Сколько еще осталось пройти — неясно. Он бредет по этому полю целую вечность. Если бы не пятно света перед ним, которое никак не получается догнать, давно бы начал сомневаться, что все это происходит наяву. Хорошая все-таки мысль подвернулась — с фонарем. Сукно, конечно, жалко, но идти без огня — дело пропащее... Кончится эта метель когда-нибудь?
Внезапно перед глазами все завертелось. Свет вдруг резко прыгнул вверх, и фонарь вместе с палкой почему-то оказался высоко над ним, раскачиваясь на ветру и жалобно скрипя. Он попробовал подвигаться. Снизу, там, где должны быть ноги, поднялась волна боли. Должно быть, упал в канаву. Он попытался привстать, но смог только поднять голову. Закрыл глаза — так лучше. Странно, но теперь нигде не болело и даже холод вроде отпустил. Он чуть пошевелился, лежать стало удобнее. Давно надо было отдохнуть. Он с трудом открыл глаза и еще раз посмотрел наверх, на фонарь. Горит родимый... вот и хорошо, полежать немного и дальше...
* * *
По полю в ночной мгле неслись сани. В них, укутанная в меховую полость, лежала молодая рыжая девица — Аксинья. Она громко стонала, ворочаясь от боли:
— Ох, не доехать мне! Помру я, батя! В боку режет, будто бесы нутро мое едят... А-а-а! — причитала девка.
Перед ней, на козлах, высилась широкая спина отца — Фрола Ильича, хозяина мельницы в уездной окраине. Он то и дело крыл кнутом любимую кобылу и, часто оборачиваясь назад, кричал сквозь ветер:
— Потерпи, милая! Сейчас доедем до села! А там к доктору! Он в городе учился, поможет! Зачем только с этой знахаркой связались?! Говорили мне, дураку, сразу к доктору надо!
— Не доедем мы! Темень смертная! И с дороги-то, поди, сбились!
— Нет! Я тут каждую кочку знаю! — кричал отец. — Скоро и огороды появятся!
— Где они, твои огороды?! Как мы из этой круговерти выберемся?! Ой, худо мне! — рыдала Аксинья.
Фрол отчаянно стегал кобылу, вглядываясь в снежную мглу. Мокрое от снега и слез лицо горело от бессилия. "Помоги, Господи, выбраться... век молиться буду", — шептал он исступленно.
Вдруг лошадь резво взяла вправо. Фрол сначала испугался, но потом, приглядевшись, не поверил глазам. Впереди мерцал свет.
— Свет! Свет! — заорал он. — Значит, село уже рядом!
Уже через минуту он осадил кобылу, спрыгнул с саней и оказался рядом с фонарем, привязанным к палке.
— Вот! — обернулся Фрол к дочери. — Добрые люди позаботились! Для душ заблудших потрудились! Дорогу обозначили! Стало быть, на тракте мы!
Он стащил шапку, с восторгом глядя в черное небо. Потом широко перекрестился и выдохнул сквозь заиндевевшую бороду: "Спасибо, Господи! Не оставил, Отец Небесный, рабов своих! Не дал пропасть!"
Метель незаметно стихла, снежинки мирно закружились в воздухе. Впереди из темноты послышался собачий лай.
— Собаки, батя! Слышишь?! Село, стало быть, рядом! — приподнялась в санях Аксинья. Потом бессильно опустилась назад и устало добавила: — Трогай уже, да не гони так, полегчало мне.
— Сейчас, сейчас, — засуетился обрадованный Фрол. — Как по маслу доедем, дочка, прямо к доктору!
Сани тронулись, плавно разгоняясь по свежему снегу.
— А там у фонаря никого не было? — спросила вдруг Аксинья.
— Не было! — повернулся к ней отец. — Там канава рядом, в ней снега, почитай, по пояс намело. А с чего ты спросила?
— Не знаю, почудилось чего-то, и, вроде как, капустой прокисшей потянуло...
— Это от переживаний все! Осмотрелся я, вот и фонарь ровно поставил. Авось не зря какой-то божий человек постарался. Жаль имени не узнать, до гроба поминал бы.