Для поэта ничего нет хуже забвения. Пусть не понимают, читая - критикуют, спорят, но только не забывают. И для города нет ничего хуже забвения: ходят по нему хмурые люди и молчат, перетирая будни в кашу: лишь бы побыстрее, до вечера, до пятницы, до нового года... Прогуливаемся с Новгородом под ручку по Кремлю, и он жалуется мне, мол, забыли. А что сказать? По плечу поглажу, утешая: мол, пройдет, не горюй. А он злится, отпихивает руку, сердится на что-то.
Над Великим Новгородом небо всегда серое. Над Энгельсом, к примеру, нет-нет, да и мелькнет полоска голубого неба, а то и вовсе развиднеется так, что солнце слепит - глазам больно. Здесь же всегда жемчужно-перламутровая пластина над головой: непонятно, как летают кречевицкие пилоты в такой видимости - облака как кисель. Осенью сильный ветер гнет долу тополя, гонит пыль по улицам. Ветви сочно хрустят, обламываются, рвут провода электропередач. Листья и сережки тополиные - липкие, смолистые, едкие, под колесами автомобилей и ногами прохожих размалываются в мягкую, остро пахнущую скользанку. Скоро пойдут дожди, и автобусы будут плотно забиты мокрыми, недовольными людьми с ароматами колбасы, свежего хлеба и сегодняшнего похмелья.
Зимой в снежной каше не разглядишь, куда ставить ногу. Новгород мокр, устал, вял как пожилая женщина после работы: вроде бы, и надо отдохнуть, но волочит она свою авоську с продуктами - там муж, дети, обязанности, которые надо выполнять. И ненужную эту жертвенность никто не оценит. И глаза ее уставшие никто не пожалеет. Но она это знает, и все равно бегает, суетясь по снежной каше - выискивает судьбу покраше.
Ночью Новгород спит. Фурункулами на щеках у подростка, горят кое-где яркие пятна ночной жизни. Одни и те же лица, как затяжной сон о красивой мечте, которым Новгород себя тешит, чтобы наутро вновь окунуться в распутицу и круговерть будней. Старательно молодится, покупает новые шубки, крутит педали велосипеда и вяжет шарфы для берез... и все да не так. Мутный похмельный взор все чаще встречает Новгород каждое утро. "Ну как ты?" - спрашивают его без интереса, мучаясь головной болью. "Да как-то так", - отвечает город, поддерживая под локоток горемыку. А бывает, что и не удержит, отпустит, и вот уже несется он, калеча чужие судьбы и отнимая жизни, един в тысяче лиц. "Стой!" - кричит город вслед, - "Не надо!" А его и не слышат.
Серое небо над Новгородом - еще не вдовий плат, но уже и не яркий убрус. Пуховым платочком кутает пожилая женщина озябшие плечи с надеждой, что вот, весной-то она уж блеснет белозубой улыбкой, карими с поволокой глазами, кокетливо поведет плечом, сбрасывая тяжелую шубу. А пока месит ногами в опорках снеговую кашу, помогая тем, кого уж давно стоило бы оставить на произвол судьбы, перелистывает страницы древней истории как семейный фотоальбом. Вот здесь я была с Александром, здесь - с Ярославом, тут вот Иван, это мы перелистнем побыстрее...
Глубокой морозной ночью выйди-ка во двор. Подними глаза к небу, где за тощими плеточками берез - бескрайний космос, небо надежд. Яркие звезды сияют над Новгородом, зовя к себе, обещая, объясняя. Новгород встанет с тобой рядом, в старом своем сером пальтишке ли, в потрепанной шубке, в дешевом пестром платьишке, положит руку на плечо: смотри, мол, смотри внимательнее. И ты смотришь, а вместе с тобой и Александр, и Ярослав, и даже Иван, смотрят, задрав голову вверх. И в этот момент ты понимаешь всю полноту истины, и наутро первое, что делаешь - помогаешь пожилой женщине донести до дому сумку. Там у нее дети. А детям нужно расти.