От автора.
Это немного странный текст даже для меня самого. Он появился на свет при странных обстоятельствах и пока имеет странную судьбу. Скажем так: публиковать я его изначально не собирался. Но я очень ценю мнение некоторых своих знакомых и доверяю им.
*****************************************************************
Для ясности.
Собственно говоря, чего я здесь хотел? Не явиться, не показаться и не нарисоваться.
Просто я сейчас живу как-то далеко очень... и захотелось, давно захотелось - а пишу спустя года два, наверное, - рассказать о некоторых встреченных в жизни людях, ещё раз как-нибудь попробовать поговорить с кое с кем, договорить, с кем не договорил... а главное, наверное, - попросить прощения хотя бы у некоторых, у кого вовремя не попросил. И высказать своё, нажитое: мы все одна семья. Одной Мамы и одного Отца дети. И вовсе не плохие дети, непослушные очень только, всё не хотим признать, что у нас родители есть, что не сами мы себя родили... Высказать не по-американски, когда певец орёт в десятикиловаттные динамики - "We are family!!!!!!" - и считает, что для усвоения нужно просто повторить раз этак 120 и гитарой по голове пристукнуть для верности. По-другому... а как получилось, уж не взыщите. Конечно, кто-то пожмёт плечами, хмыкнет - и всё. Кто-то засмеётся злым смехом. Тоже результат, правда? Но если кто-нибудь заглянет на огонёк - буду рад. Чайник у меня на плите, сахар есть.
Предупреждаю сразу: все совпадения а б с о л ю т н о случайны. И если кто-то кого-то узнает, просьба не присылать вопросов вроде "а это же Имярек, правда?" Не скажу всё равно.
Еду в Петербург. Выехал вечером, рассчитываю приехать к утру. Российская граница, проезжаю, сворачиваю на стоянку тут же, в тридцати метрах - отдохнуть, размяться, выпить припасённого кофе. Только открываю дверь - голос. Успевает проскочить радость - слышу, что он здешний, что он говорит без прибалтийского акцента. Брат. Радость исчезает через долю секунды, когда соображаю, что он сказал.
- Мужик, давай выпьем?
В руках бутылка, вроде пиво, может, что и покрепче. Не вижу, ниже пояса темно, машина заслоняет свет фонаря. На лице - вопрос и жадная надежда на собутыльника...
Я смотрю на него и не знаю, что сказать. Вот и встретились. Это, значит, вместо "здравствуй". Ну ладно, между родственниками здравствуй можно и опустить. Но я вижу - он именно хочет выпить... и ничего больше. Всё равно как, всё равно с кем. Всё равно, чего. Лишь бы.
- У тебя дети есть? - спрашиваю я вдруг.
- Да, двое, - отвечает он неуверенно. Он смущён, брови начинают хмуриться, в глазах непонимание и настороженность - сорвётся собутыльник?
- Ты знаешь... а ведь кто-то в стороне рассчитывает, сколько ты должен выпить. Сколько твоим детям не достанется тебя. Или чего-то от тебя. Сколько ему достанется прибыли от этого. А ты всё пьёшь...
Он молчит. Растерянно. Хочет что-то сказать, открывает рот и молчит.
- Прости, я не буду.
Я сажусь в машину и уезжаю прочь.
Кофе можно выпить и попозже. Когда немного расслабятся сжатые губы. Когда немного отпустит на сердце.
Приехал. Повстречал первого, блин.
Был в Питере, пожаловался на него Отцу. Не знаю, что дальше. Пьёт... до сих пор?
Он кузен. То бишь двоюродный. В меру весёлый, вечно озабоченный, в делах, себе на уме. Сыплет матом легко и просто в разговоре почти с кем угодно. Однажды спокойно заявил мне - "все бабы - суки". Я переспрашиваю - все-все? Да, говорит, все. Без исключения. По глазам видел тогда - либо не понимает, либо не думает, что говорит. Готов спорить. Не захотелось продолжать.
Приходит на работу и с девушками-коллегами хохмит, бла-бла-бла... и тоже мат через слово. Громко, с удовольствием. Я не выдерживаю и громко спрашиваю:
- Слушай, скажи?
- Чего?
- Почему тебе чем грязнее, тем вкуснее?
Нечленораздельные звуки из другой комнаты. Я спросил громко, слышали все. Что-то вроде "оп-па" из комнаты, где находится он. Потом его голос, тихо и неуверенно:
- Извращенец, блин...
Он не чужой. Но он когда-то взбунтовался против своего отца - строгого католика, учившего его и молитвам, и вере, и дисциплине. И ушёл. Теперь все бабы - суки, и жизнь, наверное, тоже женского рода.
Друг мой, неужели всю жизнь так и проживёшь, не полюбив ни одну женщину? Неужели никогда не помиришься с Отцом?
Большой, крупный, уверенный, видный, громкий. Вальяжный. Любит повеселиться с водочкой и шашлыками, командовать, прикалываться. Любит анекдоты, чаще похабные.
Любит смеяться - смеётся жизнерадостно, как сытый, здоровый жеребец.
Рассказывает очередной похабный анекдот. О том, что спящую красавицу никто не спешит именно поцеловать, чтобы разбудить. Рядом стоит и внимательно слушает его собственный двенадцатилетний сын. Смеётся вместе с ним - пока ещё не очень уверенно и не так жизнерадостно, как отец. Пока ещё не так же...
Послушай... ты же хочешь, чтобы он жил долго и счастливо. Обязательно хочешь, это же твой сын... а что он сделает, когда встретит свою спящую красавицу?
Мы сидим на кухне и травим за жизнь. Хорошо, всё хорошо - насколько возможно. Знакомы давно, видимся редко, но это не помеха. Сегодня не нужно жить рядом, чтобы увидеться - есть компьютеры, интернет-телефония, видео... Может, поэтому встречи не такие, как были раньше? Но всё хорошо. И вдруг он говорит: "Знаешь, сейчас на это можно любую грязь лить, бумага всё стерпит. А ведь люди за это жизни отдавали".
Я смотрю на него и думаю - как так? Уже ж вроде давно рассказано, показано - чего стоила советская власть России, ясно, что она такое. По разным оценкам, ещё до войны - от 20 до 50 миллионов жизней... И вдруг он становится "железа твёрже" и начинает её защищать. Хорошая.
Я не выдерживаю и спрашиваю:
- А ты знаешь, сколько нас должно быть?
- Кого нас?
- Нас, русских?
- ?
- 750 миллионов. Примерно.
- ?
- Менделеев ещё в 80 годах позапрошлого века сделал математический прогноз, основываясь на тех данных, которыми располагал: к середине 20 века Россия должна стать самым сильным государством в мире с населением порядка 450 миллионов человек. Конечно, ему в кошмарном сне не привиделось бы, что население России через каких-то 30 лет кинется истреблять само себя. Да ещё как! Значит, сегодня было бы где-то 750 миллионов. А тогда, полвека назад... Никакой войны не было бы. Никакой Гитлер просто не посмел бы напасть на такую страну. И теперь у нас не хватает 600 миллионов братьев и сестёр - им не дали родиться и прожить. Кто-то не дал руками наших же предков. Наших братьев и сестёр!
Он равнодушно молчит. Потом говорит о том, что это всё ерунда. Его это не волнует. Своих проблем хватает, вон, например, кредит отдавать надо.
Я сижу и думаю: вот мы и разделились. Ведь история повторяется. Постоянно повторяется. К нам может вдруг вернуться и семнадцатый год, и тридцать седьмой. И любой другой из тех, проклятых... А мы до сих пор разделены - за или против... Когда-нибудь может случиться так, что нам надо будет выбирать. Или не нам, а нашим детям. Как пел Высоцкий - или вернисажи, или деревянные костюмы. Или выстрелить в другого такого же, который против - или не выстрелить.
Ему всё равно.
Я потратил не знаю сколько сил и времени, чтобы убедить его... у него была только дочь. Одна. Долго. Сначала он прямо говорил мне - я не хочу жить, как ты.
Это значит - бедно. Считать каждую копейку. Думать над каждой покупкой. Ясное дело, делить на троих легче, чем на четверых. Я делил тогда уже на пятерых.
Потом он говорил, что это слишком непросто.
Потом был случай. Он был у меня в гостях и наши дети - мои и его дочь - заблудились в лесу. Буквально в трёх соснах. Но искать пришлось долго, часа полтора, и когда они нашлись - я шёл первым - кинулись ко мне на шею со слезами и с сумасшедшими криками "ПАПА!!!" И его дочь тоже. И он это видел. Четверо детей на одном папе.
Может, и ещё что-то произошло. Не знаю.
Сейчас у него растёт сын. Я подарил ему набор игрушечной железной дороги.
Жизнь меняется. Я делю уже на семерых. Недавно он сказал мне: блин, у тебя полный дом техники и всего, что хошь... а тут...
Отче, сделай так, чтобы ему хотя бы перестало быть всё равно. И его сыну тоже...
В мою жизнь ворвалось кино. И отняло у меня часть жизни.
Он был моим другом в институте. Кто учился, знает - какие годы, какие встречи, какие дни!!! Сколько было беззаботно выпито, рассказано, пересмеяно, пересмотрено, переслушано, переговорено... писали стихи, шутили, на лекциях английского выдавали на пару сходу целые диалоги на английском и получали свои заслуженные пятёрки, на других делали вместе лабораторные, выгораживали друг друга перед преподавателями...
Я успел перед институтом отслужить в армии, он поступал после школы. Но женился он раньше. Как мы хохотали! Он не сказал прямо, а показал мне купленные обручальные кольца. Мне даже в голову не пришло, что он женится... И вот я держу эти кольца на ладони и деловито говорю - хм, надо, наверное, и мне прикупить, если попадутся красивые... а то нынче такое время, всё вдруг в дефиците стало... Вспоминали долго, рассказывали всем.
Когда я ушел из института, он вдруг пропал. Не звонил, не появлялся. Ну, ладно, мало ли - молодая жена, то, сё... Через какое-то время я позвонил сам. Чужой голос сказал, что он тут не живёт. Там, где жила его мама, телефон вообще никто так и не взял.
Через четыре года встретил на рынке общего знакомого. Как дела, то, сё. И я спрашиваю - а где этот пропал-то? Свалил в Штаты, что ли? Была у него такая мысль, помнится... Знакомый смотрит странными глазами и говорит - ты... блин... это... ч-ч-ч-чего... не знаешь, что ли? Нет, не знаю. А что надо знать? А... его нет давно уже...
(Вот как. Нет. Давно уже.)
... он возвращался под утро на машине из "Хеллфайра", знаешь, такой ночной клуб... не вписался в поворот на виадуке... вылетел с него, срубил несколько сосенок, приземлился... С ним парень один был, ты не знаешь... так тот из машины вылезти смог, а он - нет... и только тот выбрался - взорвался бензобак...
(Так же не бывает. Как это - его нет? Как это - взорвался бензобак? Это же только в кино так...)
Блин, ты меня прямо... аж плохо стало.
(Да... извини...)
Но тогда я уже знал - так не бывает, чтобы кого-то из нас не было. Однажды появившись, мы есть всегда и будем всегда. Главный вопрос - где мы потом будем это всегда.
Мне иногда теперь интересно делается... у меня есть его фотографии, свадебные. Оба молодые, даже юные. Красивые. Он ведь такой и остался, а я? А мне уже пятый десяток пошёл. И сколько-то ещё проживу, и как мы встретимся? Ладно, он мне как младший брат был всегда - ну, не воспринимал я его иначе - но настолько... смешно даже делается. А что встретимся, я не сомневаюсь. И знаете, у меня надежда есть... небольшая, но есть. Он перед свадьбой вместе с невестой своей ходил в церковь и там исповедовался - перед венчанием. Я на венчании не был, не помню уже, почему. А он как-то позже сказал, довольный такой был - вот, ксендз сказал, мы теперь как младенцы безгрешные... все грехи отпустились!
Ксендз или не ксендз, а может, он правда хотел с Отцом помириться... а Отец ведь благ. Знаю, некоторые в землю зарывают, как собаку, и из головы вон. И на кладбище приходят не для тех, кто там лежит, а для себя - цветочки пластмассовые поправить. Дескать, теперь всё уже. Нет, не всё... молиться надо, и тогда всяко бывает, потому что Бог милостив.
Он есть. Просто не здесь.
А кино... не очень люблю теперь. И поэтому тоже.
Спокойный, уравновешенный. Работящий, рукастый. В смысле, руки правильно выросли - всё умеют, просто всё. С нуля сделал - не отремонтировал, а почти заново построил в коробке из четырёх стен - своей семье квартиру. Загляденье квартира. Улыбчивый. Когда улыбается, хочется его обнять. Просто так. Улыбка у него такая.
Жена, трое детей. Все живые, все с искоркой. С мыслью в глазах.
Но здесь он скучал. Всё идёт хорошо. Он работает, дел невпроворот. Только успевай. Но скучал... и наконец вырвался - на целых три недели поехал назад, к своим.
Лучше бы не ездил... Так он сказал.
Он приехал туда немного другой - видно, что деловой, вроде и при деньгах теперь.
Понты без конца.
Всем сразу надо показать, что тоже не лыком шиты. Обогнать с риском для жизни другую машину на дороге, например. И оторваться от неё на целых пятьдесят метров за всю поездку. Доказать, что водки могут выпить больше. Конечно, он же не тренируется.
Теперь ему грустно, наверное. Жаль немного... но с ним всё хорошо будет. Он с Отцом в мире живёт.
Братаны, он же по вам соскучился, а не по понтам вашим. Зачем вы его так огорчили?
Жил-был мент. Можно и так начать, конечно. И рассказать, как сказку. Но он действительно жил и, я надеюсь, живёт и сейчас. Хоть и прошло уже немало лет.
Мы познакомились случайно. Он оставил службу в милиции, кажется, немного прежде заслуженной пенсии, и пошёл хозяйствовать. Тогда многие поверили, что теперь кончилась советская власть и можно наконец жить, работать, поднимать хозяйство. Вот он и начал. Не очень хорошо у него это шло, кажется... ну да рассказ-то не об этом.
Стоим у него во дворе, разговариваем. Переговорили по делу, он приглашает в дом, отобедать. Всё готово уже, не отказывайся. Я и не отказываюсь. Крестьянский обед - хорошее дело. Сажусь за стол.
Он сидит сбоку, во главе стола, рядом с ним - его жена, рядом со мной - парень, то ли сын, то ли работник; напротив меня, рядом с его женой - какая-то девушка, дочка, наверное.
Сидим, едим. Понемногу завязался разговор, оживлённее, оживлённее... и тут эта девица вдруг поворачивается ко мне и высказывается. В общем-то, по теме. Но...
Честное слово, я сейчас просто не помню, что она сказала. Но тишина за столом стала гробовая. Такого развязного тона я на тот момент ещё в жизни не слыхал. Да и сейчас тоже не припомню...
Я сижу и смотрю на хозяина. Он смотрит на меня. Секунду-другую это длится, потом он просто продолжает разговор, спокойно и с улыбкой. Ну, ладно, может, так надо. Доели, встали. Благодарю, выхожу - пора ехать уже. Он догоняет меня во дворе, проводить.
"М-маха... Видишь, она здешняя. Школу закончила, помыкалась, в Ригу поехала год назад, работу искать... нашла, м-маха... домой звонила - всё нормально, работаю, зарплата неплохая. А через три или четыре месяца кто-то из местных узнал - в борделе она работает. Ну, м-маха... - Он качает головой. - Год там была, больше даже. А теперь видишь, вернулась... не знаю, почему. Может, разругалась с кем. Может, надоело. И здесь снова работу пыталась найти, а ничего не получается. Про неё знают теперь, никто и говорить не хочет... А я её взял, пускай тут жене помогает по хозяйству... м-маха... Жалко же... Соседи? А-а, пусть говорят, если хотят..."
Дорогой ты мой милиционер... Дай Бог тебе здоровья и жизни столько, сколько вместишь и чтоб ещё про запас осталось.
Немецкие фломаркты - занятная штука. Кочуют по ним в основном одни и те же люди, торгуют тоже и торгуют в основном одним и тем же. А найти можно что угодно. В слегка вольном переводе фломаркт - барахолка.
Я хожу по фломаркту, ищу продавцов русских СД. Ищу Окуджаву. Давно хотел найти его диск, у меня была пластинка, но она умерла, и теперь вот захотелось услышать этот голос.
Продавец молодой, расторопный, вроде знает, что у него есть, чего нет. Поэтому я его столы особо не осматриваю, а просто спрашиваю - Окуджава есть? - Секунд пять размышления, потом говорит - нет. Но если хочешь, есть вот такой вместо. И протягивает диск.
Блатные хиты.
Я не смеюсь, не возмущаюсь, не удивляюсь. Вообще ничего не делаю. Я стою как стоял и смотрю на этого парня.
Русский. Наверное, как и многие здесь, пытается решить хотя бы частично денежный вопрос. Ясно, надо продавать. Цены на фломарктах смешные, продавать надо больше.
Он не виноват, что не знает, кто такой Окуджава. В этой стране я тоже не знаю, что будут знать мои собственные дети. В этой стране в школе говорят, что изобретатель радио - не русский инженер Попов, а какой-то засранец-итальянец. На уроках пения изучают не классику или народные песни, а заучивают наизусть "Лайф из лайф" группы Опус. А большинство американцев твёрдо знает - Вторую Мировую выиграла Америка. Это они Гитлера победили.
Он протягивает мне диск с творчеством барака. Барачного гения, который знает не три аккорда, а пять. Может, 10. А хоть бы и все 12. Не суть важно.
У него сотни дисков. Аудио и видео. Он думает, что вместо Окуджавы подойдёт вот этот. Смотрит озадаченно. Не понимает, что не так.
Брат, слышал ли ты хоть когда-нибудь "Полночный троллейбус"? Знаешь ли ты, что слова "Ваше Благородие, госпожа Удача" написал именно Окуджава? Ты сто процентов смотрел когда-нибудь фильм "Приключения Буратино" - а знаешь, что песни для него придумал тоже он?
Я ушел дальше. И через буквально 10 минут поисков наткнулся на то, что искал. Я сам поразился, сколько успел сделать этот Человек. 146 треков на диске. Я знаю, что это не все песни. Далеко не все. У меня есть его книги. Их немного, но это оттого, что он не был скорописцем. Он довольно поздно начал - и думал, что писал. До тех пор, пока советская власть не решила, что он делает слишком много добра и выставил её в слишком неприглядном свете.
Он похоронен на французском кладбище. Булат Шалвыч Окуджава. Грузин. Иван Иваныч - так он сам себя называл, таким себя чувствовал и с этим именем был крещён по православному обряду. Я был на этом кладбище однажды. Мне не удалось найти его могилу. Жаль.
Брат, жизнь не барак. Поверь. И подумай - и Чайковский, и Достоевский, и Репин, и Менделеев, и Нахимов, и Суворов, и Ломоносов - все они могли бы запросто родиться в бараке. С некоторыми, собственно, почти так и было. Но если бы им пришлось остаться в бараке навсегда, вряд ли мы знали бы их такими, как знаем.
Я знаю, что в бараке тоже можно найти всё. Радость, горе и всё остальное. Конечно, там живут ЛЮДИ. Я не об этом.
Брат, если ты когда-нибудь поймешь, что слушаешь только музыку барака и захочешь чего-то другого, совсем другого, высокого - попробуй начать с Окуджавы.
Выше Любви нет ничего.
Еду из Питера домой. Не очень хочется писать - домой, но дом - это то место, где живёшь. Так что всё же - домой.
Граница, будочка, паспортный контроль. Подхожу и сначала просто молча стою и смотрю. Смотрю дольше, чем нужно времени достать документы и так далее.
Дело в том, как она красива. Её можно писать на любых картинах - батальных, пейзажных или семейных, можно высечь в камне, если получится - будет на века, а можно просто запомнить - всё равно, она сама в себе картина и памятник и всё что хочешь. Она как Россия.
Она спокойно оформляет мои документы. Лёгкая улыбка. Еле-еле заметная. Ей не привыкать. Спокойные движения, спокойный взгляд.
Я беру паспорт, сую в карман и через секунду говорю ей:
- Краса моя... пожелай мне вернуться!
Вдох. Глаза распахиваются, губы удерживают улыбку. Пауза. И на выдохе, с улыбкой:
- Возвращайтесь.
Глаза смеются. И смотрят без лукавства. Хорошие глаза. Я иду к машине.
Вернусь ли? Хоть когда-нибудь?
- Здраствуй!
Это надо же так натолкнуться. Просто друг на друга наскочили в толпе. Самый центр, напротив вокзала.
Смотрю на неё. Всё такая же. Всё такие же глаза. И эти глаза распахнуты и радуются, как дети.
- Здравствуй!
С ума сойти. Боже мой, ведь уже восемнадцать лет прошло после школы. А в глазах - такая радость.
- А мы в Ригу скоро переезжаем!
И в глазах - вопрос.
Дельфин различает до 2000 звуков в секунду. Разных. А я вдруг начинаю видеть столько же картинок. Несколько лет в школе. Случайный и хороший разговор с её односельчанкой в интернате - конечно, всё хорошее часто случается под Новый Год. "А ты знаешь, что она давно уже?.." Как собрались компанией у меня дома - не помню уже, по какому поводу. Тихий счастливый шепот - "Что с тобой, Серёжка? Что с тобой?" Счастливые глаза. Руки... И боль оттого, что больше ничего никогда не будет, что жаль её, просто жаль сегодня - и хочу её хоть немного приласкать за всё, чего не было и не будет, и не могу ничего больше, не хочу и не могу обмануть... и шепчу ей - "Не спрашивай. Пожалуйста, не спрашивай меня".
А потом проскакивают ещё несколько встреч. Когда было тоже жаль, но уже по другому. Уже не так...
18 лет позади. А она стоит передо мной - и в глазах тот же вопрос.
Она жемчужина. Она алмаз невиданный. Бесценная. Ради такой надо было всё бросать. А что сейчас сделаю я? Мне делается нехорошо и я говорю ей:
- А я скоро уезжаю.
Глаза вздрагивают. Смотри, если можешь...
- Надолго? Куда?
- В Германию. Навсегда.
Я поворачиваюсь и иду прочь. Не оборачиваюсь. Боюсь обернуться. Я сойду с ума, наверное, если обернусь. Как тот лётчик, что сбросил атомную бомбу на Хиросиму...
Прости. Тогда мне до отъезда оставалось полтора месяца.
Я надеюсь, что сейчас кто-то другой тоже знает, какая ты. И бережет тебя - как самую большую свою драгоценность. И что тебе хорошо с ним.
Я очень надеюсь.
Еду в Ригу. Стоит парень, голосует. Не жалко, торможу. Вблизи оказывается - девчонка. Вся в джинсе, стройная, потому издали не понять. Красивая. Может, больше привлекательная, чем красивая. Молодая, лет 19. По-русски не очень, но это ничего - можно и по-латышски. Нет проблем.
Куда тебе? Да до Риги. Нет проблем, доедем. А слушай, вот здесь магазинчик впереди по дороге, сигарет бы мне купить... Нет проблем, остановимся. В магазине вдруг чувствую фамильярно-игривый толчок в спину. "А ты мне сигарет купишь?"
Дорожная проститутка. Оказывается, так. В Ригу - из Риги или как получится.
Спрашиваю, чего ради. Подумав, начинает нести какой-то несвязный вздор об отце, который убивает детей.
Стройная, привлекательная. Красивая, правда. Мне было бы приятно с такой пройтись где угодно. В Риге, на Югле выходит из машины и уходит с гордо задранной головой на другую сторону Бривибас, голосовать.
Сестрёнка, что ж ты счастье не ищешь?..
Снова еду. Вижу издалека, что пьяна. Но стоит вроде нормально ещё, голосует... Ну что ж, и эту подвезу.
Ехать недалеко, оказывается. Минут 10. Но разговор как-то сразу пошел хорошо и хороший. Едет к человеку. Давно не видела. Боится - как примет и примет ли. Поговорили, доехали. Выходит, вдруг оборачивается: "Ты хороший человек. Дай Бог тебе хорошую любовницу!"
Смеюсь, трогаюсь с места, еду дальше.
Ну спасибо, сестрёнка. Я знаю, ты пожелала самое лучшее, что тебе пришло в голову. И пожелала от души. Не вина, а беда твоя, что тебе ничего лучшего не придумалось.
Дай Бог тебе разобраться со своим сердцем. Жаль, до Суда больше не встретимся, скорее всего. Я рассказал бы тебе, как твое пожелание исполнилось.
А вот и она. В смысле, потенциальная любовница. Шикарная фигура, молодая, весёлая, явно научена принципу "бери от жизни". Уже.
Я стою и чувствую, что внутри медленно, неторопливо натягивается какая-то пружина. Я знаю, чувствую - что будет. Ещё не сегодня. Наверное, и не завтра. Но скоро. Скоро надо будет ходить по канату. По лезвию. По краешку.
Три года мы с тобой играем в кошки-мышки. Однажды тебе пришлось при всех услышать от коллеги: "Зачем тебе это надо? У него жена и трое детей!" Не знаю, не слышал, что ты ответила. Меня как-то попрекнули тем, что я подвозил тебя домой с работы. Я не стал отвечать.
Я дождался-таки своей радости, и не раз. Когда ты прочла тоненькую брошюрку - страшную правду об абортах и решила, что никогда не будешь этого делать. По крайней мере, решила. Когда не захотела остаться на сомнительной гулянке.
Однажды я поскользнулся и упал. Ты помогла мне встать. Сурово и хмуро. Через три дня была такая, как всегда. Я ходил и радовался, что ты поступила именно так, а не иначе. Однажды - мне так показалось - поскользнулась ты. Я сделал вид, что ничего не видел и не понял.
Не знаю, смогу ли когда-нибудь тебе отдарить эти радости. Не знаю, чем. Я у тебя в долгу.
Мы прошли по краю и не переступили границу за эти три года. Ты повзрослела. Ещё одна моя радость.
Знаешь... я тебя, наверное, ещё когда-нибудь найду. И ты покажешь мне своего ребёнка. У него глаза, наверно, точь-в-точь, как у тебя, а у тебя будут радостные, как небо в апреле. И ты увидишь, как я за тебя рад.
Сейчас прошло уже 11 лет. Этот коридор с дверью в полутёмную комнату до сих пор такая же чёткая картинка...
Нам не говорят правду. Перелопатьте все газеты, переслушайте радио, просмотрите все телеканалы. Вряд ли вы найдёте данные о количестве брошенных детей. Брошенных совсем. Вряд ли найдёте данные о количестве преступлений, совершенных беспризорниками. Нам не говорят этого, чтобы мы не остановились и не задумались - как же мы живём...
Мой младший ребенок заболел ларингитом. Сильно. Опасно, потому что совсем маленький, всего год от роду. Новый Год в больнице. Я с одним дома, мама с другим там.
Я приезжаю вечером увидеться. Тихая юдоль скорби. Детская больница... в ней совсем по другому течёт время. Оно может бежать вприпрыжку, если кто-то из детей смеется. Оно может остановиться совсем.
Но это отделение не самое тяжелое. Здесь спокойно. И я тихо хожу по квадратному коридору и жду, пока жена освободится. Мельком поглядываю в полустеклянные двери.
Много родителей, потому что Новый Год и потому что маленьких здесь много. Отделение полупустое - кому можно было, уехали домой.
Ещё одна пустая комната. Почти без света. Первый раз я прохожу мимо.
На второй я замечаю ребенка... Он стоит в кроватке и смотрит на дверь. Почти не шевелится, слегка переминается с ноги на ногу. И всё. Не постоянно, а когда ноги устают стоять.
Он молчит и ждёт.
Нянечка сказала - её зовут Ксения. Оксана. Неполных три года. Несуразная фамилия, которая совсем не подходила к имени. Эту фамилию, наверное, дали чужие люди. Те, которые когда-то приняли её в детдом. Я слышал, что нянечке она совсем не чужая. Это слышно по голосу. Ещё слышно, что нянечка одна, а таких детей много.
Она стоит и ждёт. Молча. Ей почти три года.
Кто-нибудь видел, как ребенок почти три года молча ждёт маму или папу?
Я иногда вижу её до сих пор...
Я искал её потом. Я решился и пришёл потом в детдом, который мне назвали в больнице. В Пурвциемсе. Но мне сказали, что такой у них нет.
Может, у неё теперь другая, более подходящая к имени фамилия. И другие, настоящие родители.
Дай Бог.
- А мне что делать?
Я смотрю на тебя и не понимаю. Ты узнала, что я уезжаю и нашла меня в конце рабочего дня, когда я собирался уезжать с работы.
- А мне что делать? Ты уезжаешь, а я тебя люблю! Что мне делать?
Глаза требуют ответа. Сейчас и здесь, немедленно. А руки, кажется, готовы меня схватить и вытряхнуть душу.
Знаешь, у нас в деревне один мужик ноги лишился. Поезд отрезал - мужик возвращался с гулянки, по рельсам, устал - идти порядочно было, ночь - сначала присел отдохнуть, а потом свалился и заснул на рельсах пьяный. Так и вышло... И жалко, поезд проскочил вперёд совсем немного. Машинист с помощником прибежали, а он сидит и тупо смотрит на культю. Ну, они ему жгут наложили, скорую вызвали и остались ждать - не бросишь же одного. А он сидел и только междометия выдавал... потом сигарету попросил, закурил, курит - и всё сидит, не валится, на вопросы реагирует, сам что-то говорит... А ноги выше колена нет. Шок.
Ты прости меня. Я и сейчас не помню, что сказал тебе тогда, и сказал ли вообще что-то. Я в шоке был оттого, что от тебя услышал.
И сегодня я тебе могу только одно сказать: если ты поверишь, что Бог есть и всегда близ нас, и действительно захочешь к нему сама ближе быть... Он рано или поздно даст тебе новую родню. Кого-то из наших. И ты узнаешь, что такая родня бывает нужнее, ближе, любимее и дороже, чем кровная. И ещё много чего узнаешь... например, что любви в жизни может быть много-много. И не безответной. Не такой, которая приводит к постели, другой... лучшей. А если не можешь поверить, то проси Его самого, это просто - Господи, не верую, помоги мне поверить. Поможет обязательно.
Голубушка, представь себе - мы все Им спасены и ТАМ встречаемся... какая радость будет тогда!!!
До свидания тебе.
Сёстры, нелюбимые: таких нет.
Немецкое слово "гешвистер" переводится как "сёстры и братья". Одновременно, вместе. Есть у тебя гешвистер? Да, трое - два брата и сестра. В русском языке аналога нет. К чему оно тут? К тому, что об этих людях нельзя рассказать по отдельности.
На то время ему было уже хорошо за сорок. Мы встречались на стоянке, когда ставили там машины. Не сильно часто, но встречались. Перекидывались парой-тройкой фраз, доходили вместе 300 метров до проспекта и расходились в разные стороны по домам. А тут как-то некуда было особо спешить. И в ответ на мой вопрос - мол, чего ты так оделся не по погоде, на Север ездил? - он вдруг рассказал мне эту историю.
Служил латышский паренёк на Дальнем Востоке, на пограничной заставе. Кто не знает, объясню: это значит - в общей сложности может, 30-100 человек в лесу. И всё. До других ближайших людей многие километры - другая застава, может, ещё меньше, может - такая же. До цивилизации, как до Луны. Дальний Восток. Соответственный климат. Летом трава в рост человека и выше, жара и мошка, зимой - снег выше крыши и морозы сильнее терпения.
Он стоял на посту. Обычное дело, обычный наряд. Охранял Родину. Мороз бойцу обрадовался и пришёл на стойкость проверить. А тот маху дал и поддался. В общем, привезли его с поста на заставу чуть живого. Замёрз по настоящему, руки-ноги не сгибались, язык не ворочался. Растирали спиртом, лили в рот, тёрли шерстью, сгибали-разгибали, шевелили, заставляли шевелиться самого... видели, что не помогает. Замёрз. В казарме собралась почти вся застава, все свободные от службы. Чужих не было, но согреть не могли.
Командиру заставы было двадцать восемь лет. Его жене - двадцать семь. И когда стало ясно, что ничего не получается, он вдруг скомандовал всем - на выход. Все до одного. А жене - останься.
Конечно, никто не хотел уходить. Но он командир заставы, и он просто приказал. А когда никого не осталось, повернулся к жене и сказал - раздевайся и ложись с ним. И грей, как можешь.
Во время второй мировой войны встал вопрос: как спасать людей, в частности, полярных лётчиков, которым пришлось искупаться в воде с температурой плюс полградуса. Немцы педантично попробовали все известные способы. Пробовали на пленных, их погружали в ванны с битым льдом и потом пытались отогреть - чайком, одеялами, обогревателями и так далее. Выяснилось, что спасти такого замёрзшего человека может только естественное тепло женского тела...
Не знаю, знал ли об этом тот капитан. Знаю, что боец выжил. Отметина осталась на всю жизнь - при малейшем холоде начинали мёрзнуть руки-ноги. Уже осенью он ходил в меховой шапке, в перчатках и в зимних сапогах. Но живой. Даже гангрена мимо прошла.
"И вот сколько лет прошло уже, я её всегда с днём рождения, с Новым годом поздравляю. Пишу им. Ездил к ним пару раз, и они у меня были. Она мне как вторая мать стала".
Я сижу на площади. С краю, на бордюре. Тепло, тихо, вокруг голуби и люди. Броуновское движение. Опять муторно на душе. Я сижу и думаю об этом муторном и вдруг говорю вслух:
- Я люблю Россию.
Я думаю, что я сейчас солгал. Если бы я её любил, жил бы там.
Наверное, я сказал это громко. Потому что по броуновскому движению словно проскочил электрический заряд и оно отозвалось шелестом. Такой тихий шелест, как от вдоха. От вдоха многих-многих ртов и носов. И после этого пауза, и тихий, медленный выдох.
С движением что-то происходит. Не знаю, как это назвать, но что-то случилось. Кто-то меняет траекторию и уходит с площади, кто-то вдруг начинает идти по спирали, а кто-то сразу ко мне. И через пару минут на меня смотрит много-много глаз - разных, с разным выражением и чувством. И уже кто-то дышит почти в ухо и тихо и удивлённо шепчет: "Ну ты, блин, попал! Ты чо, дурной?"
Я знаю, о чём он. Это неприлично, это дурной тон - говорить что-то хорошее о России. От этого многие здесь бегут, закрывают уши, закрывают глаза, закрывают души, запахивают плотнее одежду и поднимают воротники. Странно, что они сейчас здесь собрались...
- Простите, вы в порядке? Может, нужен врач?
Этот - интеллигент и начинает с интеллигентного. Привычка, воспитание. Человек говорит, что любит Россию - надо вызвать врача... для начала.
- Почему вы молчите?
Они все растеряны и не знают, что делать. Я не кричу, не шумлю, не митингую, не протестую, не держу в руках плакат, не жгу никакой флаг - просто сижу и молчу. Они уже гудят вполголоса, тихо, но из гула не слышно решения. И вдруг я вижу маму.
Она стоит чуть поодаль. Очень спокойно. Электричество, которое витает в воздухе, облетает её стороной, как чужеродное тело. Она и впрямь чужая здесь. В длинной юбке, вязаной кофте с очень красивыми узорами и с большим белым пуховым платком на плечах. Как белая ворона.
Мне хочется подойти к ней, но оказывается, это не надо. Я слышу и отсюда, что она говорит мне.
- Здраствуй, сына.
У меня что-то тает в груди и стучится в глаза от её голоса.
- Здраствуй, мама.
- Почему вы молчите?
Он смотрит непонимающе. Человек, ну занят я!
- Мама, как ты здесь?
Она улыбается одними глазами.
- А я как раз о тебе думал... и о всех... знаешь...
- Да. Не переживай, молись только.
- Мама, а они ведь не хотят... ты же знаешь, как они иногда смеются и глумятся, прямо в глаза...
У неё глаза делаются строгими.
- Так что теперь?
- Да я ведь не об этом... ну кто я такой?
Я уже не смотрю на неё. Я опускаю голову и думаю - мне надо встать и идти дальше.
Только как... Говорю, не поднимая головы.
- Отец сердится?
Она молчит.
- Попроси его, чтобы не сердился... Я приду. Я соберусь и приду. Мне теперь много собирать надо...
- Он уже звал тебя...
- Как вы сюда попали?
Я поднимаю голову и отвечаю на его языке.
- На машине. А что?
|