Её растрёпанные каштановые волосы игриво отливали рыжеватым блеском в скудном свете фонаря... Она куталась в серое, слегка потёртое пальто. Длинные, посиневшие от холода пальцы держали прикуренную дешёвую сигарету. Едкий дым от неё обжигал мне лёгкие, и без того истерзанные жёстким морозным воздухом. Она не была красивой. Грубоватые черты лица неестественно и слегка комично оттеняли её нездоровую худобу. Маленькие глаза, неаккуратно подведённые угольно-чёрным карандашом, блеклый, ничего не выражающий взгляд, бледная полупрозрачная кожа, тонкие, скривившиеся в полуулыбку губы... Она туповато смотрела себе под ноги, на свои запачканные грязью, потрескавшиеся ботинки.
Прошло 52 года. Была осень. Зыбкая, затянувшаяся, некрасивая... Я лежал в больничной палате, накрывшись тяжёлым колючим одеялом. Было трудно дышать. Меня душил тошнотворный запах лекарств и сырости, которая просачивалась в палату с улицы. Это была небольшая светлая комната с большим окном. Ленивое осеннее солнце, скользнув сквозь стекло, остановилось на моих пальцах. Я поднял руки: морщинистые, потрескавшиеся, почти жёлтые и уже чужие. Почувствовал дрожь, накатывающую на меня волнами. Руки безвольно упали на кровать. Мне стало холодно. Я поёжился, сильнее закутался в одеяло и уткнулся в подушку.
Я любил многих за свою не короткую жизнь: страстно, безответно, эгоистично... Меня любили не часто. Зато до конца. Конец всегда определял я.
Она не любила читать и никогда не смотрела телевизор. Не умела готовить и не умела умно говорить. Она вообще говорила мало. Всё больше туповато смотрела на меня и странновато улыбалась.
Где-то там, в коридоре, суетились медсёстры и больные. Суетились громко, вызывающе, почти дерзко. Обида раскалённым комком в груди перехватила дыхание. Я хотел закричать, но из пересохших старческих губ вырвался лишь судорожный хрип.
Я любил сидеть с ней рядом в кресле, закутавшись в пушистый плед, уткнувшись в её мягкие волосы и вдыхая странную смесь запаха приторных духов и табачного дыма. Мы сидели в темноте часами, медленно впадали в дурманящую дремоту. Затем нас будили водянистые блики восходящего солнца... А потом я ушёл. Первым.
Сердце, утратив ритм, хаотично постукивало. Постукивало тихо, почти неслышно, но театрально, с надрывом. Я лежал и смотрел в потолок. Попытался встать - но мышцы, будто тряпичные, безвольно и плавно опустили тело навзничь. Горло пересохло, на языке застыл горьковатый привкус. Я облизал губы и опять уткнулся в подушку. Выцветшие за годы жизни глаза застилала мягкая, невесомая пелена.
Я был четыре раза женат. У меня двое детей, много денег и мало воспоминаний.
Веки наливались желчью. По телу прокатилась судорога. Конечности окостенели. Испорченные старостью зубы до крови прикусили посиневшие губы. Тонкая красная струйка скатилась по морщинистому подбородку. Глаза остекленели. И мне почудилась странная смесь запаха приторных духов и табачного дыма...