Аннотация: Написан на Многофункциональную Грелку. Потерпел если не сокрушительное, то относительно громкое фиаско. В финал не вышел. Жаль) Конкурсный вариант, содержащий несколько мелких ляпов. 2010 год, апрель
Нет! Отстаньте от меня!
Я смотрю на их жабьи рожи, полные вожделения, но никак не сочувствия, и во мне разгорается ненависть.
Идите прочь! Вы все! Все! Я не желаю вас видеть!
Они обступают меня, перебивая друг друга, толкаясь, ругаясь, пытаясь лучиться доброжелательностью и боясь случайно обронить невежливость в мой адрес. Проклятые журналюги!
- Что вы думаете о случившемся? - робко выдает девушка в красном. Явный новичок: что вопрос ее, что поведение - неопытность так и лезет изо всех щелей, и девушка постепенно съеживается, уступая место более прожженным собратьям.
- Что вы чувствуете сейчас? - громко орет полный мужик с добродушным лицом, которое портят алчные глазки водянистого цвета.
Ненависть, боль и опустошение. Но какое твое дело, жирный индюк?!
- Как вы поступите с наследством? - очередная дамочка кладет на мое плечо ухоженную руку, и я задыхаюсь от резкого запаха духов.
- Кто будет опекуном? Уже известно хоть что-либо?! - кричат мне прямо в ухо.
В нос утыкается диктофон. Я отворачиваюсь, но от обилия рук, лиц и голосов никуда не скрыться.
Уйдите же... Оставьте меня в покое...
Открывается дверь. На пороге возникают смутные силуэты. На мне нет очков, и я не могу понять, кто именно вошел в мою палату.
- Что это такое? - возмущенный и строгий голос моего врача полон злости. - Что вы тут устроили? Кто вас пустил?
На один миг они утихают, а потом кто-то задает очередной вопрос. Но уже не мне, а вошедшему. И притихший было гомон просыпается вновь.
Я затыкаю уши, чтобы больше не слышать этот бесконечный дурацкий гам. Мне тяжело и душно в этой комнате! Я зажмуриваюсь, сжимаю губы. Не слышать, не видеть, быть может - даже не дышать...
Только оставьте меня в покое!
Свет гаснет, закрывается дверь. Вокруг - тишина. Наконец-то... Я опускаю голову на подушку, подтягиваю ноги. Я буду спать. А когда открою глаза, на завтрашний день, то все будет как прежде...
И не нужно мне никакое наследство...
Серое утро блеклого дня. Я подтягиваюсь изо всех сил, чтобы вскарабкаться на высокий подоконник. Отталкиваюсь мыском от узкой тумбочки. Ступню больно саднит. Но я прикусываю губу, с трудом открываю сыпящийся крошкой от старой краски затвор, и распахиваю небольшую форточку.
В комнату врывается свежий воздух, и я с наслаждением дышу улицей - грязной, полной дыма и курева, гремящей машинами и жизнью обычных людей. Но не наполненной запахами лекарств.
Вот уже третий день я нахожусь в единственной функционирующей больнице нашего умирающего города. Люди потихоньку вымирают - то одного, то другого находят мертвым в своей постели. Вот только журналистам на это глубоко плевать. Они живучи, словно крысы. И везде их много... Никогда не думала, что буду ненавидеть профессию своего отца.
Он тоже умер. А потом ушла мать. И только после этого объявилась странная женщина, которая поведала мне о моем наследстве. Оформила надо мной опекунство и привела жить к себе. А на следующий день умерла. Оставив после себя плотную вуаль непоняток.
Как я поняла, наследство мне досталось именно от нее. Еще я догадалась, что она знала о том, что скоро умрет. Но остальное было мне неизвестно. И это жутко убивало.
А еще я не знала, что делаю в больнице. Было бы куда логичнее, если бы обклеенные в желтый горошек стены были мягкими. Тогда я поняла бы, что меня упекли в психушку, дабы получить нехилое состояние той тетки, чье имя никак не может всплыть в моем сознании. Но раз меня лечат, кормят и обещают скоро выписать - это не так, и обо мне кто-то заботится...
Еще бы знать кто.
Я слышу шаги в коридоре и с хрустом закрываю сопротивляющееся окно. Спрыгиваю прямо на кровать, ныряю под одеяло, шебуршу ногами, пытаясь натянуть на них его неровную поверхность.
Дверь открывается, и я замираю, едва дыша.
Вошедший человек незнаком мне, но я отчего-то понимаю, что мы подружимся. Это знание приходит в голову легко и приятно охлаждает вспыхнувшую было душу.
Друг. Как хорошо наконец-то получить друга.
- Привет, - говорю я, и принимаю его радостные и теплые объятья. И тут же вырываюсь, осознавая, что так делать нельзя.
Его теплые руки не дают мне этого сделать. Я фыркаю, пытаясь скрыть неловкость. Что это за Дон Жуан?
- Привет, крошка... - я вижу его глаза, когда мы отстраняемся друг от друга - они неестественно бледны. Я осторожно всматриваюсь в них, и понимаю, что человек, сидящий рядом со мной, слеп. - Как же я рад, что ты осталась жива...
Его руки нежно касаются моих плеч, лопаток, гладят по волосам и трогают губы. Я в нерешительности молчу, опасаясь сделать лишнее движение. Кто это? Почему он так обращается со мной? Кто-то ему наврал, что я - это близкое ему существо? Но кто и зачем?..
Заберите же меня отсюда! Вырвите из хаоса непоняток и вопросов, оставшихся без ответа!
Он называет меня Элли и каждый день приносит цветы. Я узнаю, что до выписки осталось всего несколько дней, вот только затягиваются они уже на неделю. Мне неловко принимать его подарки и не хочется, чтобы кто-то меня обнимал. Я никак не пойму, кем приходилась ему эта Элли - супругой, дочерью или сестрой. Но он счастлив... счастлив так отчаянно, что я не могу отказать ему в наших встречах, не могу воскликнуть "уйдите прочь, вы ошибаетесь!".
Больше ко мне не приходит никто. Даже продукты приносит только он. Я не знаю, у кого мне спросить про странного посетителя... И не могу выйти через запертую дверь.
А через два дня мы и правда выходим на улицу.
Несколько быстрых шагов. От крыльца больницы до дверцы его недорогой, но блестящей машины. Я держу его за руку, попутно оглядываясь по сторонам и ища глазами намеки на объяснения. Никого нет. Никого, кто объяснил бы мне, что происходит.
Мы садимся на заднее сидение. Мой слепой друг что-то говорит водителю и, нащупав мое плечо, по-хозяйски обнимает меня.
Нет. Это не дружба. И Элли определенно не его дочь.
- Эрик, - доносится спереди. - Будем заезжать к твоей...
- Нет, - коротко отвечает Эрик и снова притягивает меня к себе.
Когда я была в больнице, то почти не говорила. В основном болтал он - о том, что будет, когда я выпишусь, о том, как исполнятся наши мечты. И я соглашалась. Забывала о том, что он не видит, и неустанно кивала.
А теперь пришло время говорить мне.
Вот только я не знаю, куда мне идти. Поэтому не открываюсь. Я лишь задаю мучающий меня вопрос:
- Что с городом?
Эрик вздыхает.
- Эпидемия спадает. Почти никто больше не умирал.
А я зачем-то спрашиваю:
- Какой сейчас год?
Он отвечает, смеясь. Я тоже улыбаюсь. Год тот же. Вот такие дела...
Мы засыпаем в одной постели, но на разных краях кровати. Я осторожно выдыхаю, опасаясь выдать дрожь. И закрываю глаза...
Когда я открываю их на следующее утро, меня приветствует желтый горошек больничной стены. Я осторожно протираю глаза. Что за шутки?!
Встаю, обуваю тапки, одергиваю оказавшийся на мне халат. Толкаю дверь...
Дверь открывается.
На ходу приглаживая непричесанные волосы, я бреду по длинному коридору. Он бесконечен и в нем только одна закрытая дверь - моя. Остальные открыты нараспашку. Потому что пусты.
Я выхожу из коридора в другой - более широкий и совсем короткий. Оглядываюсь. Табличка гласит "стационар для ....... больных".
Каких больных? Я встаю на мысочки и вглядываюсь в обкорябанную неизвестным хулиганом надпись. Нет, не разобрать... Особенно без очков.
- Эй? - я кружу на одном месте. - Есть кто-нибудь?
Из-за одной двери выпархивает жутко тощая женщина во врачебном халате и с удивлением смотрит на меня. Она сгружает стопку халатов на диван и медленно подходит ко мне. Пока я размышляю, как себя назвать - Элли или употребить свое имя, она восклицает:
- Господи, Женечка, куда же вы пропали!
И со свойственными пожилым женщинам причитаниями, она ведет меня обратно в мою палату.
Отлично.
Я сижу на своей койке поджав ноги и размышляю, что у меня есть. По сути - нет у меня ничего. Кроме горстки воспоминаний.
Мне четырнадцать. Возможно, именно в это время я впервые услышала о том, что люди повально умирают. Просто так. В любом возрасте. От ничего.
Мне пятнадцать. Умирает отец. Просто так... От того самого ничего. Как и положено в то время.
Через год уходит мать. Я боюсь ложиться спать, потому что они умерли в своих постелях. Я боюсь жить. Я живу одна, совершенно одна, и никто не торопится обо мне беспокоиться.
Через неделю приходит странная женщина, на чьем лице - темная вуаль. В помещении вуаль уходит. На ее месте возникают очки...
Я как сейчас помню ту минуту.
Кухня, пустой дом, гремящий на всю квартиру телевизор, в котором паникующий журналист грохочет о том, сколько сегодня людей не проснулось в своих постелях. Чай в отцовской кружке, забитая немытой посудой раковина - мне просто не хотелось ничего делать, вот и все... Ах да. Еще покрывало на единственном зеркале дома.
И тут в дверь позвонили. Я со всех ног кинулась туда, прильнула к глазку... Чего я ждала? Не знаю. Но увидела я ее...
Почему-то я не стала спрашивать "кто там?", не проявила никакой осторожности. Я давно ждала людей из органов опеки, поэтому лениво решила, что это и есть ее представитель.
Но все оказалось не так.
- Меня зовут Фрида, - с легким акцентом сообщила женщина, когда мы уже сидели на кухне. Я почему-то не помню, как мы там оказались. - А ты - моя наследница.
- Кто? - не поняла я. Но вздрогнула, и из носика чайника упало несколько капель мимо чашки.
Мы сидели на кухне. В последний раз в своей жизни я находилась в своей квартире.
- Ты получишь такое богатство, о котором мечтал бы каждый, - попивая из блюдечка чай, говорила мне Фрида. - Правда, твоя жизнь будет сложнее, чем раньше, но что такое сложности, когда перед тобой открываются такие возможности, которые подарю тебе я. Ты будешь нужна всем и каждому. Это великое сокровище...
- Простите, но мне не нужны деньги, - смущенно пробормотала я. - Тем более большие.
Она лишь засмеялась...
Мы в тот же день переехали в ее дом. Фрида сказала мне, что оформила опекунство сразу же, как только умерла моя мать. Не успела я спросить, как она об этом узнала, как женщина затараторила какую-то странную околесицу о судьбах людей и умирающих. Потом ласково провела рукой по моей прическе и чинно удалилась в другой конец дома. Как сказал мне ее слуга (дворецкий?..) госпожа Фрида ушла на покой.
На следующий день выяснилось, что он был прав. Госпожа Фрида ушла на вечный покой. Я не восприняла ее смерть как что-то горькое. Во-первых, самое дорогое я уже потеряла. Во-вторых, я не успела к ней привязаться. Фрида была для меня чужим человеком.
Я провела весь день в спальне, которую любезно выделили мне еще вчера, и размышляла об упавшем на голову наследстве. Большие деньги... Нет, владеть ими мне не улыбалось. Впрочем, вся ситуация казалась мне странной. Я, дура полная, не спросила у Фриды даже документов. С другой стороны она явно не желала мне зла... Но и о нашем родстве я не поинтересовалась...
Да и о деньгах ли речь?..
А на следующий день я проснулась в больнице, под вспышки камер и крики журналистов...
Я потрясла головой. Находилась я явно не в больнице. И не у Эрика дома.
- Мама! - громкий крик ударил мне прямо в ухо. Я ошеломленно скосила глаза вправо. На мне повисло чудо-юдо с неровными косичками.
- Э... - осторожно сказала я, пытаясь понять, когда успела стать мамой.
- Мамочка, я знала, знала, что ты еще придешь... - заливаясь слезами и судорожно икая, бормотала девочка.
Я осторожно погладила ее по спине. Девочка всхлипнула и, с неявным намерением удушить, сжала мне шею. Из-под косичек изредка доносилось "мама... мама...".
Тем временем я попыталась оглядеться. Опять комната! И опять не моя... За дверью, что находилась в углу, зашлепало. Я тут же узнала ни с чем не сравнимый звук, который издают тапки-шлепанцы, когда их носитель не заморачивается высоким задиранием ног.
Дверь со скрипом распахнулась, и моему взору предстал погрустневший молодой мужчина с рано начавшей лысеть головой. Его взгляд уткнулся в меня. Судя по тому, как пристально и долго он всматривался, мужчина недавно пил. Быть может, не только недавно, но и достаточно давно. И между этими промежутками - тоже.
- Алена, - тонко и сипло сказал он и из его глаза вытекла странная немужская слезинка.
Мне захотелось плакать вместе с ними.
Нет, это не было Эриком. Слепец был холоден даже при всей своей доброжелательности и привычке распустить вечно теплые руки.
Это было счастьем.
Отец маленькой Каринки просох мигом. Он выскочил, через пару минут вернулся совсем не краснощеким, и даже не в одиноких семейниках. Одет он был обычно - как и требуется молодому мужчине, которому едва исполнилось тридцать лет.
Мы гуляли в парке. Ели сладкую розовую вату, катали Каринку на каруселях. А еще он меня целовал. И поддаваться его теплу было куда приятнее, чем лежать рядом с по-своему несчастным и холодным Эриком. Не говоря уже о палате в желтый горошек...
Но на следующий день все исчезло опять...
Сотни тысяч заживо сожженных! Три миллиона оставленных в покое! Ну скажите же мне, что это всего лишь сон!
Опять. Опять желтый горошек. Опять побеленный потолок больницы. Опять узкая койка, на которой лежит толстый и неудобный матрас! Господи!
Я спрыгиваю на пол, скольжу по скользкому линолеуму, рву на себя дверь. Босые пятки жжет ледяной пол. Да что за черт! Почему не открывается?!
Через минуту тщетных попыток я приваливаюсь к стенке и киношно сползаю на пол. Спине больно. Особенно позвоночнику. И копчику, который налетел на шляпку гвоздя, торчащего из деревянного древнего плинтуса...
Хочется реветь.
И есть.
Желудок пуст и трубно ревет, оглашая пустую комнату своими воплями.
Я листаю старый журнал, обнаруженный в тумбочке.
Господи, как же медленно тянутся минуты в этой клетке.
Но пусть, пусть я ничего не понимаю. Я знаю. Завтра наступит новое утро... И в нем будет новая жизнь...
Эрик. Данил и Карина. Соня Степановна на инвалидной коляске. Смешной щенок без имени. Стайка беспризорников, смотрящая мне в рот. Политик, уставший от жизни, но искренне любящий свою жену. Школяр-оболтус, таскающий в школьной сумке три дневника. Пожилой старик, чье имя я так и не узнала...
Ах да. Иногда все это перемежается станами в желтый горошек.
Своеобразная клетка из которой нет выхода. Своеобразная жизнь, полная ярчайших ощущений. Устать - отдохнуть - подарить часть тепла, себя, света - найти слова для поддержки - снова отдохнуть - кутнуть, да шикарно кутнуть - и снова в отдых - тяжелая работа, крики, споры - отдых...
Моя жизнь не тяжела. Совсем нет. Она всего лишь полная. Как бокал шампанского, в котором пена так и норовит перелиться за стенки...
Больше всего мне нравится быть Аленой. Семейный быт и нетяжелая работа. Приятная дочь - не капризуля, умница, пусть и прячется за толстыми стеклами очков. Любимый муж. Хотя какой-то месяц назад я бы сказала лишь "любящий". А теперь - любимый. Трудно оставаться холодной, когда тебя окружает такая атмосфера, такая теплота...
Но я понимаю, что все это счастье и даже все эти трудности даны мне неспроста. И однажды кто-то потребует за них ответ.
Знала бы я, насколько скорым он будет...
Место, в котором я просыпаюсь, похоже на...
Меня окружает радуга. Теплая, живая, но - заставляющая кровь стынуть в жилах. Она проходит сквозь меня. Соприкасаясь с кожей - обжигает. Соприкасаясь с кровью...
Я ежусь. Мне все еще кажется, что это сон...
- Ты выросла, девочка, - голос возникает из ниоткуда. И я вздрагиваю, оказавшись совершенно не готовой к таким поворотам.
- Простите... - шепчу я. И тут же рассеивается горячехолодная радуга.
Я стою в мерно покачивающемся месте. Его трудно описать словами. Скажем так - это далеко не желтый горошек. Скорее отсек подводной лодки...
- Здравствуйте, Фрида, - с сомнением бормочу я, вглядываясь в существо, смутно напоминающее мне мою недолгую знакомую.
- Выросла... И теперь можешь все узнать...
Она похожа на грязь. На кусок грязи, облепивший человеческое тело. Глаза - алые, резкие, режущие взор. Руки тонкие, так и хочется попробовать их сломать...
"Ты кто?!" - застревает в горле.
- Что вы... такое? - бормочу я, не в силах скрыть отвращение.
Она с трудом говорит что-то, но из ее горла вырывается лишь бульканье.
Судорожный глоток. Мы делаем его синхронно. Я - чтобы меня не вырвало прямо на блестящий пол этого противного сверкающего места. Она - чтобы мочь говорить.
Отвратительно...
- Я - пластилин, - сообщает Фрида. - Сухой, комковатый, изживший себя. Ты же совсем новенькая. Твоя обертка блестит и не тронута тленом нашего мертвого царства...
Я осторожно отхожу к стенке. Пол раскачивается все сильнее.
- Тебе кажется, - с хриплым клекотом продолжает Фрида, - что твоя душа каждый раз оказывается в новом теле. Тебе кажется, что ты одарена чем-то свыше. Тебе кажется.
Она утверждает. Вы слышите?! Она утверждает, что все это - кажется мне!
Я проснусь дома. В своей постели. Мама разбудит меня рано-рано - в семь утра. Приготовит завтрак, расчешет волосы, проводит в школу. Когда я вернусь оттуда, то дома будет только отец, вернувшийся с ночной смены. Он будет в кресле, с газетой, одна его нога будет закинута на другую. Он будет зевать, пялиться в телевизор и лениво листать серые страницы, ища колонки новостей...
- Тебе это лишь кажется... - словно бы с укором звучит Фридин голос.
Я кричу. И не слышу своего крика. Моя сказка превращается в кошмар.
- Ты - податливый пластилин. Ты можешь выполнить любую роль в этом мире. Такие люди не рождаются просто так.
Я кричу. Кричу! Слышьте меня! Потому что я! Не хочу! Слышать! ВАС!!!
- ААААААААААА! - ору я. Меня не смущает боль в горле. Меня не смущает повышающая тон Фрида. Ей больно и трудно говорить. Но она старается. Старается донести что-то до меня....
- Они и не рождаются...
- Нет! Нет! Я не хочу! Это сон! Всего лишь сон! - истерика завладевает моими мыслями. Кричать! Кричать - только тогда я ничего не услышу.
- Ты создана самим..
Мой истеричный взвизг перекрывает ее последнее слово.
- Ты...
- Замолчи! - я вскакиваю и кидаюсь к ней. Мои руки тянутся к склизкой массе, претерпевшей бесконечной число превращений. Я не хочу! Не хочу быть такой! Я уничтожу ее сейчас... А когда проснусь...
Я ведь еще ребенок! Пусть и побывала в куче оболочек! Я просто очень хочу к маме! В свою семью...
- А почему умирают люди? - я рычу и сквозь полусжатые губы вырывается лишь клекот. - Почему?
- Тебе же нужны оболочки... - Фрида устало смотрит на меня. - Пойми же - мира нет. Он подстраивается под тебя - главный его аккумулятор...
Я сжимаю руки на ее шее. Фрида секунду молчит, не двигаясь. А потом вся эта каша...
Начинает поглощать меня!
Она трясется и ржет. Прямо в уши...
Проклятые журналюги....
Нет, не то...
Данила... Каринка...
Хочу ли я туда? К ним? К своей семье?
Сквозь полусмеженные веки я вижу, как грязь впивается в мои локти, плечи, облепляет шею....
Она сказала, что я могу принять любой образ...
Уже умерших людей...
Я хочу домой...
Грязь залепляет мои глаза, с хрустом ломает дужки и стекла очков...
К маме...
Свет!
За окном светит солнце. Удивительно яркий сегодня денек. Ровно первое сентября. Какая разница какого года? Моя дочь Женя сидит перед тарелкой с манной кашей и вяло водит ложкой по не совсем аппетитному вареву... Попутно она успевает поклевать носом и испачкать растрепанные волосы в манке...
Со вздохом беру полотенце и стираю с кончиков кашу. Женя просыпается и сонным взглядом смотрит на меня. Что-то бормочет и снова прикрывает глазки.
Ей всего семь лет. И сегодня она идет в школу.
Муж сидит в кресле и листает газету. Серые страницы - до чего же дрянная печать! Но мне это совсем не интересно. Я не интересуюсь новостями.
Я заплетаю Женьке косы и она начинает потихоньку просыпаться. Сыпятся вопросы про учителей, про готовность ранца, про новых друзей и, конечно же, подружек. Я смеюсь, старательно отвечая на каждый ее вопрос.
Мы одеваемся, подходим к двери. Женя вопросительно смотрит на папу. Тот улыбается ей, но глаза никак не могут оторваться от новостных колонок. Наконец, муж очухивается, перекладывает одну ногу на другую, прощается с нами, желает Женьке удачи и всяческих благ.
Берем большой букет. Так положено. Хотя я и не знаю, что будет делать наша классная после этой церемонии. Подметать паркет сотней разноцветных цветов? Женька с интересом нюхает пион и кривится - ей не нравятся сладкие запахи.
Мы выходим на улицу и она привычно протягивает мне свою ладонь. Сжимаю руку драгоценного чада. Но Женька неожиданно вырывается и удивленно смотрит на пальцы.
- Что не так, Жень? - я наклоняюсь и пристально смотрю на свою дочку.
- У тебя рука грязная... - смущенно бормочет Женя и демонстрирует мне пальчики.
Пальчики, испачканные странной коричневой жидкостью, похожей на грязь.