МЕЖДУ ОДИНОЧЕСТВОМ И УЕДИНЕНИЕМ by Donald Hall The New Yorker October, 15, 2016
В восемдесять семь лет я одинок. Я живу один на первом этаже в сельском доме постройки одна тысяча восемьсот третьего года, где моя семья поселилась с Гражданской войны. После смерти моего дедушки, моя бабушка Кэт жила здесь одна. Три дочери навещали ее. В одна тысяча девятьсот семьдесят пятом году Кэт умерла в возрасте девяносто семи лет, и я наследовал ей. Через сорок столько-то лет я стал проводить свои дни в одиночестве в одном из двух кресел.
Сидя в очень мягком голубом кресле в гостиной, я смотрю из окна на неокрашенный старый овин, освещенных золотым светом, и лишенных его коров, на коня по кличке Райли. Я смотрю на тюльпан, я смотрю на снег.
Находясь в механическом кресле там же, я пишу эти колоны и диктую письма. Я также смотрю новости по телевидению, часто без звука, и лежу на спине в огромном комфорте уединенности. Люди хотят посещать меня, но обычно я отказываюсь, храня продленную тишину.
Линда приходит на две ночи в неделю. Два моих лучших друга из Нью Хемпшира, живут в Мэйне и Манхеттене, могут изредка заскочить. За несколько часов в неделю Кэрол успевает постирать, проверить пилюли и убрать за мной. Я жду с нетерпением ее прихода и чувствую облегчение, когда она уходит.
Сейчас и в прошлом, особенно ночью, уединение теряет свою мягкую силу и одиночество берет верх. Я говорю спасибо, когда уединение возвращается.
Родившись в 1928 году, я был единственным ребенком в семье. В течение Великой Депрессии так было у многих из нас. Начальная школа в Спринг Глен была восьмилеткой, куда ходили дети без братьев и сестер. В детстве я порой дружил, но дружбы никогда не длились долго.
Чарли Аксел любил делать модели аэропланов из бальзамического дерева и ткани. Мне тоже это нравилось, но я был растяпой, и капал цементом в бумажные крылья. Его самолеты летали. Позже я собирал марки. Тем же занимался Фрэнк Бенедикт. Марки надоели мне.
В седьмом или восьмом классе появились девочки. Помню, мы лежали с Барбарой Поуп у нее на постели, полностью в одежде и отдельно, а ее мать смотрела на нас с тревогой.
После школы мне нравилось оставаться одному, сидя в полутемной гостиной. Мать отправлялась за покупками или играла в бридж с подругами. Отец складывал числа в офисе. Я мечтал наяву.
Летом я уехал из нашего пригорода в Коннектикуте пожить с дедушкой на ферме в Нью Хемпшире. Я ухаживал за семью его холстайнскими коровами днем и ночью. На ланч я делал себе сэндвич с луком - толстый слой лука между кусками сладкого хлеба.
В пятнадцать лет, на последние два года средней школы, я был зачислен в Экстер. Учение в Экстере было академически трудным, и делало зачисление в Харвард легким. Но мне было ненавистно пребывание там - пять сотен одинаковых подростков, по двое в комнате.
Одиночество устрашало, и я страдал от него. Я долго, один, гулял, куря сигары. Найдя редкую одиночную комнату, я оставался там так долго, как мог, занимаясь чтением и письмом. Субботними ночами, в конце школьного курса, как в бреду, сидел на баскетбольной площадке и смотрел кино. И оставался в своей комнате, наслаждаясь уединением.
В колледже в квартирах общежития были одиночные и двойные спальни. Три года я прожил в спальне, переполненной всем моим скарбом. В последний год в моем распоряжении была безопасная отдельная квартира: и спальня и гостиная, и ванна. В Оксфорде я был владельцем двух своих комнат. Как и всякий студент.
Затем я стажировался. Затем писал книги. Наконец, к некоторой своей неприязни, я должен был подумать о работе. Я поселился в Энн Эрборе с моей первой женой - люди тогда женились и выходили замуж юными - нам было по двадцать и двадцать три.
В Мичиганском Университете я преподавал английскую литературу. Любил расхаживать по лекционной зале, беседуя о Йейтсе и Джойсе или читая вслух поэмы Томаса Харди и Эндрю Марвелла. Это удовольствие совершалось в полном уединении, но дома я проводил день в тесной мансарде, трудясь над поэмами.
Моя экстремально умная жена являла скорей математичность, чем литературность. Мы жили вместе и взрослели по отдельности. Единственный раз в жизни я отдавал дань социальным сборищам: в Энн Эрборе существовала культура коктейль-вечеринок.
Я обнаружил, что с нетерпением жду конца недели, чтобы посетить многолюдную встречу. Она позволяла отдалиться от семейной жизни. Два или три таких случая по пятницам и больше по субботам. Мы мигрировали из гостиной в гостиную, флиртовали, пили, болтали - не помня в воскресенье, что было сказано в субботу ночью.
После шестнадцати лет брака моя жена и я развелись.
Пять лет я был вновь один, но без комфорта одиночества. Я сменил беду несчастной семейной жизни на бедственность жизни с бурбоном. Я встречался с женщиной, которая пила по две бутылки водки в день. У меня были три или четыре женщины в неделю, иногда три в день. Я истощился и перестал писать. Я старался думать, что живу, отпустив себя на волю. Это было не так.
Джейн Кеньон училась у меня в классе. Умна, писала стихи. На занятиях умела быть смешной и откровенной. Я знал, что она жила в общежитии вблизи моего дома, и как-то вечером попросил ее посидеть в доме, пока я уйду на часовую встречу. (В Энн Эрборе в тот год был очередной выпуск и набор. )
Когда я вернулся, мы легли в постель. Мы наслаждались друг другом, свободой распущенности, как и нашей плотью. Затем я пригласил ее на обед, который в 1970 году всегда включал завтрак. Мы виделись раз в неделю, еще встречаясь с другими. Потом дважды в неделю. Потом три, четыре раза в неделю, уже только друг с другом.
Одной ночью мы заговорили о женитьбе. Но скоро сменили тему, потому что я был старше на девятнадцать лет, и если бы мы поженились, она была бы вдовой слишком долго.
Мы поженились в апреле 1972 года. Три года жили в Энн Эрборе, и в 1975 г. из Мичигана переехали в Нью Хемпшир. Она обожала этот старый семейный дом.
Почти двадцать лет я вставал раньше Джейн и приносил ей кофе в постель. Когда она поднималась, шла пройтись с собакой по кличке Гус. Затем каждый уединялся в комнате для работы, в разных концах нашего двухэтажного дома.
Моя была на первом этаже спереди, у дороги номер четыре. Ее - на втором этаже сзади, за ней старые пастбища Потрепанных Холмов. Утром, чтобы еще более отдалиться в нашем двойном уединении, мы писали стихи.
Ланчевали, ели сэндвичи и гуляли вокруг, не разговаривая друг с другом. После чего шли вздремнуть на двадцать минут, объединяя наши энергии на оставшийся день, и, просыпаясь, занимались ежедневным сексом.
Затем я чувствовал, что завихряюсь, но у Джейн кульминация вызывала прилив энергии. Из постели она торопилась в кабинет.
Затем, на несколько часов, я возвращался к работе за письменным столом. К вечеру в течение часа я читал вслух, для Джейн. "Прелюдию" Вордсворда и "Послов" Генри Джеймса по два раза. Ветхий Завет, Уильяма Фолкнера, еще из Генри Джеймса, поэтов семнадцатого века.
Перед ужином я выпивал пива, листая New Yorker, пока Джейн, потягивая бокал вина, готовила еду. Не торопясь, она делала вкуснейший ужин - может быть, телячьи котлеты с соусом из грибов и чеснока, или летняя спаржа с огорода через улицу - и приглашала меня поставить тарелки на стол, а она зажигала свечи.
За ужином мы говорили о наших отделенных днях.
Полуденное время летом мы тратили позади Орлиной Запруды, на крошечном пляже, среди лягушек, норок и бобров. Джейн лежала на солнце, загорала, пока я читал в полотняном шезлонге. Каждый раз, сейчас и тогда, мы ныряли в пруду. Иногда на ранний ужин мы жарили сосиски на жаровне. Мы писали и жили вместе в двойной уединенности, и после двадцати лет нашего замечательного брака Джейн умерла от лейкемии в сорок семь лет, 22 апреля 1995 года.
Сейчас 22 апреля 2016 года, и Джейн мертва больше чем два десятилетия назад. В этом году, в возрасте восьмидесяти семи лет, я тоскую по ней так, как не горевал раньше. Я болел и думал, что умираю. Каждый день ее умирания я оставался там, где была она - полтора года. Жалко было, что Джейн должна умереть такой молодой, и было искуплением мое пребывание с ней каждый час каждого дня. В последнем январе я горевал снова, в этот раз она не могла сидеть со мной, потому что я умер.
BETWEEN SOLITUDE AND LONELINESS by Donald Hall The New Yorker Oktober 15, 2016
At eighty-seven, I am solitary. I live by myself on one floor of the 1803 farmhouse where my family has lived since the Civil War. After my grandfather died, my grandmother Kate lived here alone. Her three daughters visited her. In 1975, Kate died at ninety-seven, and I took over. Forty-odd years later, I spend my days alone in one of two chairs. From an overstuffed blue chair in my living room I look out the window at the unpainted old barn, golden and empty of its cows and of Riley the horse. I look at a tulip; I look at snow. In the parlor"s mechanical chair, I write these paragraphs and dictate letters. I also watch television news, often without listening, and lie back in the enormous comfort of solitude. People want to come visit, but mostly I refuse them, preserving my continuous silence. Linda comes two nights a week. My two best male friends from New Hampshire, who live in Maine and Manhattan, seldom drop by. A few hours a week, Carole does my laundry and counts my pills and picks up after me. I look forward to her presence and feel relief when she leaves. Now and then, especially at night, solitude loses its soft power and loneliness takes over. I am grateful when solitude returns.
Born in 1928, I was an only child. During the Great Depression, there were many of us, and Spring Glen Elementary School was eight grades of children without siblings. From time to time I made a friend during childhood, but friendships never lasted long. Charlie Axel liked making model airplanes out of balsa wood and tissue. So did I, but I was clumsy and dripped cement onto wing paper. His models flew. Later, I collected stamps, and so did Frank Benedict. I got bored with stamps. In seventh and eighth grade, there were girls. I remember lying with Barbara Pope on her bed, fully clothed and apart while her mother looked in at us with anxiety. Most of the time, I liked staying alone after school, sitting in the shadowy living room. My mother was shopping or playing bridge with friends; my father added figures in his office; I daydreamed.
In summer, I left my Connecticut suburb to hay with my grandfather, on this New Hampshire farm. I watched him milk seven Holsteins morning and night. For lunch I made myself an onion sandwich-a thick slice between pieces of Wonder Bread. I"ve told of this sandwich before.
At fifteen, I went to Exeter for the last two years of high school. Exeter was academically difficult and made Harvard easy, but I hated it-five hundred identical boys living two to a room. Solitude was scarce, and I labored to find it. I took long walks alone, smoking cigars. I found myself a rare single room and remained there as much as I could, reading and writing. Saturday night, the rest of the school sat in the basketball arena, deliriously watching a movie. I remained in my room in solitary pleasure.
At college, dormitory suites had single and double bedrooms. For three years, I lived in one bedroom crowded with everything I owned. During my senior year, I managed to secure a single suite: bedroom and sitting room and bath. At Oxford, I had two rooms to myself. Everybody did. Then I had fellowships. Then I wrote books. Finally, to my distaste, I had to look for a job. With my first wife-people married young back then; we were twenty and twenty-three-I settled in Ann Arbor, teaching English literature at the University of Michigan. I loved walking up and down in the lecture hall, talking about Yeats and Joyce or reading aloud the poems of Thomas Hardy and Andrew Marvell. These pleasures were hardly solitary, but at home I spent the day in a tiny attic room, working on poems. My extremely intelligent wife was more mathematical than literary. We lived together and we grew apart. For the only time in my life, I cherished social gatherings: Ann Arbor"s culture of cocktail parties. I found myself looking forward to weekends, to crowded parties that permitted me distance from my marriage. There were two or three such occasions on Friday and more on Saturday, permitting couples to migrate from living room to living room. We flirted, we drank, we chatted-without remembering on Sunday what we said Saturday night.
After sixteen years of marriage, my wife and I divorcedFor five years I was alone again, but without the comfort of solitude. I exchanged the miseries of a bad marriage for the miseries of bourbon. I dated a girlfriend who drank two bottles of vodka a day. I dated three or four women a week, occasionally three in
a day. My poems slackened and stopped. I tried to think that I lived in happy license. I didn"t.
Jane Kenyon was my student. She was smart, she wrote poems, she was funny and frank in class. I knew she lived in a dormitory near my house, so one night I asked her to housesit while I attended an hour-long meeting. (In Ann Arbor, it was the year of breaking and entering.)
When I came home, we went to bed. We enjoyed each other, libertine liberty as much as pleasures of the flesh. Later I asked her to dinner, which in 1970 always included breakfast. Wesaw each other once a week, still dating others, then twice a week, then three or four times a week, and saw no one else. One night, we spoke of marriage. Quickly we changed the subject, because I was nineteen years older and, if we married, she would be a widow so long.
We married in April, 1972. We lived in Ann Arbor three years, and in 1975 left Michigan for New Hampshire. She adored this old family house.
For almost twenty years, I woke before Jane and brought her coffee in bed. When she rose, she walked Gus the dog. Then each of us retreated to a workroom to write, at opposite ends of our two-story house. Mine was the ground floor in front, next to Route 4. Hers was the second floor in the rear, beside Ragged Mountain"s old pasture. In the separation of our double solitude, we each wrote poetry in the morning. We had lunch, eating sandwiches and walking around without speaking to each other. Afterward, we took a twenty-minute nap, gathering energy for the rest of the day, and woke to our daily fuck. Afterward I felt like cuddling, but Jane"s climax released her into energy. She hurried from bed to the workroom.
For several hours afterward, I went back to work at my desk. Late in the afternoon, I read aloud to Jane for an hour. I read Wordsworth"s "Prelude," Henry James"s "The Ambassadors" twice, the Old Testament, William Faulkner, more Henry James, seventeenth-century poets. Before supper I drank a beer and glanced at The New Yorker while Jane cooked, sipping a glass of wine. Slowly she made a delicious dinner-maybe veal cutlets with mushroom-and-garlic gravy, maybe summer"s asparagus from the bed across the street-then asked me to carry our plates to the table while she lit the candle. Through dinner we talked about our separate days.
Summer afternoons we spent beside Eagle Pond, on a bite-sized beach among frogs, mink, and beaver. Jane lay in the sun, tanning, while I read books in a canvas sling chair. Every now and then, we would dive into the pond. Sometimes, for an early supper, we broiled sausage on a hibachi. After twenty years of our remarkable marriage, living and writing together in double solitude, Jane died of leukemia at forty-seven, on April 22, 1995.
Now it is April 22, 2016, and Jane has been dead for more than two decades. Earlier this year, at eighty-seven, I grieved for her in a way I had never grieved before.
I was sick and thought I was dying. Every day of her dying, I stayed by her side-a year and a half.
It was miserable that Jane should die so young, and it was redemptive that I could be with her every hour of every day.
Last January I grieved again, this time that she would not sit beside me as I died.